ПЕРЕКАТЫ

Стою на камешках, холодная вода доходит до колен, но азарт отодвигает ощущение холода – снизу, по дну ко мне движется стая пескарей. Я шевелю пальцами, и муть с песком из-под ног поднимается навстречу самому большому пескарю, наверняка вожаку. Он начинает сновать в разные стороны и что-то подбирать в облачке мути, за ним кидаются все остальные, но никто не обгоняет вожака. Порядок у рыб строгий: лучшее – старшему, совсем как у людей. Это его и губит.
Я опускаю в воду леску с крючком, привязанную к палочке, и обрубок червяка несется в облачке мути прямо в стаю пескарей. Пескарина прижимается к розовому кусочку и начинает быстро-быстро шевелить губами. «Не торопись, не торопись!» – убеждаю я себя, а потом резко дергаю леску вверх и в ладонь опускается твердый и упругий пескарь, не понимая, что с ним, бедолагой, произошло. А на дне – все врассыпную и уплывают вниз по течению.
Потом они снова собираются в стаю и снова движутся навстречу воде. Впереди новый вожак, самый крупный из всех, но уже не такой, как первый. Как они там договариваются – я не понимаю, мне уже становится интересно: они что, не видят меня? Всё повторяется. Пескари по росту попадают в мешочек, который мне сшила мать, и подвешенный за мою шею мешочек тяжелеет, шевелится и пахнет рыбой.
Рядом, на перекате реки, стоят мои друзья – две наших улицы в полном составе. Что интересно: мы стоим, не сговариваясь, но, как пескари, делим реку: ниже по течению – Вовка-грек, самый удачливый рыбак, за ним Сашка, у него два достоинства: он сильный и сын начальника пожарной охраны гидролизного завода. За ними Колька Чудик, парнишка-универсал: любит все, что связано со спортом, на улице поставил волейбольную площадку, сделал штангу из двух тачек и поставил два столба с перекладиной из трубы – турник для всех. Дальше вперемешку стоят остальные, среди них и я, сын отставного офицера, летчика, который после демобилизации приехал в свой родной Канск из Мелитополя. Отец купил домик в поселке со странным названием Краслаг на улице Профсоюзной, пересекающейся с улицей Просвещения. Место было удобное, до колонки было метров сорок, но иногда она не работала, и мы ходили на реку, к проруби, зимой, а летом – на мостик или бону из бревен.
Краслаг граничил с поселком Гавань, в котором жили калмыки, тихие и молчаливые люди, всегда какие-то покорные, но дети были такие же бойкие, как и мы, и учились мы все вместе. Ближе к поселку Сибсму жили поляки и латыши, за рекой Тарайкой была «гидролка», большой завод с постоянным облаком пара и запахом перебродивших опилок – лигнина, как все называли коричнево-красную массу, горами окружавшую завод.
За гидролизным заводом был поселок из двухэтажных брусчатых восьмиквартирок, аккуратно оштукатуренных, с полисадничками и тротуарами из досок. Там жили немцы, и поселок называли Лесозавод. Немцы жили отдельно. Среди них почти никогда не было видно пьяных, в других поселках к ним привыкли, а здесь как-то даже странно было ходить – некого было опасаться.
Возле немцев находились клуб и магазины, через дорогу от магазинов – баня с парикмахерской, в которой работал немец-музыкант Кооль, всегда аккуратный и очень приветливый человек. Днем он подстригал и брил в парикмахерской, примыкавшей к бане, очень чистенькой и всегда какой-то уютной. Вечером Кооль учил всех желающих детей играть на музыкальных инструментах в клубе лесозавода и многих научил играть на русской балалайке, я же учился играть на гитаре-семиструнке и почти научился, но обморозил пальцы перед занятием и не заметил этого. Проснулся утром, а пальцы без кожи и как сосиски. Правда, что такое сосиски, я узнал лет через десять, но когда кожа наросла, оказалось, что вся моя музыкальная память куда-то исчезла. А мороз-то был всего сорок два градуса, и перчатки у меня были, но не заметил, что пальцы застыли напрочь и плохо растер их.
За нами, ближе к реке Кан, был поселок Шанхай, кто там жил – сами догадайтесь. Уже в конце мая китайцы продавали первые красные помидоры по цене аж двадцать пять рублей за килограмм. Мы их не покупали, но не только из-за дороговизны… Зимой китайцы промышляли золотарничеством: долбили ломами смерзшуюся массу под деревянными уборными, сортирами и туалетами, как называли их хозяева. Китайцы брали за работу недешево, везли «золото» в свой поселок и продавали своим же жителям, а за сколько – не говорили. Но дело у них было прибыльное. Помидоры дружно росли в стеклянных теплицах, стекло купить было очень трудно, и теплицы стерегли. Правда никто к ним не лазил: нравы были строгие, в милицию не жаловались, все решали сами. Без следов.
Помидоры краснели за ночь, зеленый плод получал каплю раствора из шприца в плодоножку, и чудо свершалось.
С ноября китайцы отдыхали: пили водку, играли в карты и покуривали опиум, за мак никто не гонял, его сажали и нарезали не таясь. За соседним забором жил такой же узкоглазый и желтоватый лицом сосед, а своих не предают. За всем следил избранный ими же староста, и был во всем порядок. За лето китайцы прилично наторговывали на овощах, и зимой на кон в карты ставились большие деньги. Когда денег не хватало, ставили свинью, и потом проигравший тащил визжавший проигрыш соседу, за свиньей волочилась русская жена и тоже визжала и материлась.
Когда эту свинью забивали, визгу уже не было, но смотреть было тяжело. Свинья в загоне, хайло стянуто веревкой намертво, и китайцы бьют свинью большими и гладкими палками. Свинья не визжала – не было сил, умирала молча. Били палками, чтобы не повредить шкуру, чтобы сало пропиталось кровью – готовить китайцы умели. В этом деле они не одну собаку съели.
Как образовался такой интернационал – мог бы рассказать отец сильного Сашки, он охранял до «гидролки» зону в Решетах, известном всей стране социализма месте, где валили лес и делали план, отбывая малые и большие сроки. Потом тех, у кого он заканчивался, отпускали на поселение, так и образовались поселочки. Но были и коренные сибиряки, которые молча терпели новых соседей. Соседи были с характером и еще помнили то время, когда они сами ловили партизан где-нибудь под Ровно. Так что у нас дома было три ружья, два раза они понадобились, но в людей не стреляли: родители прошли фронт и жизнь ценили как свою, так и врагов. Стреляли в небо во время наводнения, когда ночью по большой воде приплыли на лодке мародеры, а потом в шестьдесят третьем, когда я учился в институте, а отец решил вернуться на летную работу и учился, как и я, в Красноярске. Ночью рубили двери топором в наш дом, предварительно загнав собак и подперев будку. Мать спрятала братишку в погреб и вышла в сени. Выстрелила дробью в верхнюю часть двери, и грабители убежали. Утром мать пошла туда, где жил предполагаемый ночной гость, и по занозам, царапинам на его лице удостоверилась в своем предположении: щепки наделали отметин. У матери был опыт: на фронте возила бомбы и ее бомбили и обстреливали не раз. В сорок шестом на Украине под Винницей мать ждала отца: он летал над Чукоткой. Зная, что солдатка снимает угол в избе у местной бабы, пришел ночью из леса человек и без стука вошел в нашу комнатку. Мать спас немецкий пистолет, купленный на барахолке.




СЛАДКАЯ ПЫТКА

«Дети, мы будем жить хорошо, когда в стране будут производить 250 килограммов хлеба в год на одного человека!» – сказала Анна Михайловна, наш классный руководитель, когда проводила политическую информацию в среду перед первым уроком. Мы знали, что в магазине, если утром в семь съездить на «гидролку», давали по два килограмма в одни руки, и, если удачно, то тебе давали кило белого и кило серого, как тогда называли черный хлеб. Потом на велосипедах мы мчались домой с подвешенными на руль сетками с хлебом, втягивая ноздрями воздух с запахом свежеиспеченной буханки. Дома мать намазывала маргарин на хлебный кусок и посыпала сахаром, и это было необыкновенно вкусно. В праздники на маргарин накладывали яблочное варенье, напоминавшее мармелад, и мы пировали. Если хлеба не доставалось в магазине, то его можно было купить после обеда в другом магазине на лесозаводе, но здесь нужно было занять очередь до обеда и постоять час или побольше и еще потолкаться в очереди, оттесняя тех, кто хотел быть первым по праву сильного. Случались иногда и драки, в основном дрались те, кто желал купить водки во время продажи хлеба и не хотел стоять в очереди.
Один раз в два-три месяца продавали батоны с изюмом и маленькие кексы. Батоны разбирали быстро, а кексы сразу не раскупались: стоили недешево – и их продавали маленькими ломтиками на вес. По радио очень часто звучала шутка о том, что продавца попросили наковырять двести граммов изюма из батонов. Всем было смешно: нужно было разломать штук сто батонов, чтобы получилось столько изюма.
После войны прошло уже тринадцать лет, но хлеба все равно не хватало, и он шел нарасхват.
Политическими информациями в школе руководила одна из завучей, которая, кроме того, еще работала в парткоме лесозавода. В школе она бывала наскоками, но у ней был кабинет, что говорило о ее значимости. Ведь кабинет был еще только у директора школы.
Был урок английского, и завуч пришла на урок с проверкой. «Англичанка» начала урок традиционно и спросила: «Кто в классе дежурный?» Она спросила это по-английски, но по-русски звучало как мат, и к этому уже готовились: девочки смущались, а мальчики повторяли вполголоса начало фразы.
Сидевшая на последней парте завуч приняла решение и со скоростью снайпера вырвала из-за парты двух мальчишек и поволокла за шиворот в свой кабинет на расправу.
Урок был последним, и можно было догадаться, что наказание будет обычным: «Оставить портфели в классе и марш за родителями немедленно!», – завуча вызвали на срочно завод ненадолго. Уходя, завуч засунула каждого из хулиганов в маленький шкафчик, в который ребенка можно было только втиснуть. Детям было велено стоять в шкафчиках до ее возвращения, и завуч помчалась решать партийные задачи на заводе.
Урок был последним, и провинившиеся хотели есть. Хлопцы, конечно, вылезли из шкафчиков и стали смотреть в окно, поджидая завуча. Завуч не появлялась, и они стали изучать кабинет. Выдвинув ящик стола, увидели батон с изюмом. Он источал запах ванилина…
Хотелось есть. Кто укусил батон первым – никто не знает. Батон кусали по очереди и жевали с наслаждением, c отчаянием обреченных на казнь. Завуч вошла в тот момент, когда сидящий спиной к двери ученик шестого класса впился зубами в остатки батона. Так с батоном в зубах он и повернулся к судьбе и завучу в одном лице одновременно. Его исключили из школы на две недели, но, принимая во внимание чистосердечное раскаяние и поротую часть его тела, которая ближе всего к школьной парте, восстановили. Второго наказали строгим выговором.

ВЕСНА

«И друг степей – калмык!» – произнесла Вера Максимовна, учительница литературы, и все посмотрели на Мошкина и Хасыкова. Они не смотрели на нас, но знали, что мы все уставились на них, калмыков и почему-то напугались слов поэта Пушкина, о котором рассказывала учительница. А нам было интересно: сам-то Пушкин знал калмыков? Они были молчаливые и тихие, никогда не ругались и не радовались, будто чего-то боялись.
Коля Мошкин был героем класса, он мог выступить на любом соревновании и победить во многих видах, был очень сильный и высокий, но никого не обижал и умел быть спокойным. Один раз нас выгнали с урока физкультуры, и мы залезли через окно в раздевалку. Я подговорил завязать штанины одноклассников в узлы, и Коля затянул их так, что Мариюшка – учительница физкультуры сразу догадалась, у кого такая сила. Коля потом долго подсмеивался над собой и укоризненно смотрел на меня. Я понимал, что совершил «подлянку», подставил его. Но он меня простил уже через несколько дней.
Калмыки жили в нескольких бараках и жили тихо, молча переносили тяготы ссылки. Они старались не вмешиваться в драки и стычки, и над ними могли потешаться последние пьянчуги, но в основном их не трогали: не были они похожи ни на разбойников, ни на врагов.
Что такое степи – я знал: два года прожил под Мелитополем в настоящей степи с песками и колючками, перекати-поле и акациями. В степи водились дрофы и стрепеты, жили суслики, и на них охотились орлы. Я часто бродил по степи и один раз вышел на каменную скифскую бабу среди ковыльного простора. Я много читал и знал интересные исторические факты. Степь только подтверждала старые истории. Но в степи валялось много железа после войны, и я находил бомбы в песке, которые появлялись из-под него после сильных ветров. Самое замечательное время в степи – это весна. Нет ничего прекраснее запаха цветущей степи, в этом я уверен до сих пор.
Как-то весною в Канске я бродил по острову в той части его, где все деревья за время войны и после нее вырубили жители бараков, спасаясь от холодов, и на больших ровных лугах летом мы играли в футбол. Подходя к берегу протоки, я увидел двух женщин: пожилую и молодую. Они сидели у маленького костерка из палочек и кизяка, коровьих сухих лепешек, сохранившихся с прошлого лета. На пожилой и молодой калмычках были украшения из белого металла, очевидно, из серебра, они смотрели на костерок, не замечая меня, и та, что старше, что-то медленно распевала и кланялась в такт своей песне. Большие серьги, сделанные, может, много лет назад, плавно, как два маятника, тихо раскачивались. Наверное, она пела про степь и свою молодость, прошедшую в степи. Я тихо прошел стороной, но лицо пожилой женщины запомнил навсегда.
Степь мне снится до сих пор, хотя прошло почти пятьдесят лет…
Калмыки уехали домой ночью, все разом, все, кто был жив. Их освободили.

ФРИДА

Осенью в школу прислали новую учительницу. Ее звали Фрида Яновна, и она отличалась от всех учителей. Она была нерусской не только по имени, но и по речи, говорила очень правильно, но с акцентом, не так, как говорили мы. И одевалась она как-то странно для нас: одежда с непонятным рисунком на ткани, жилетик и много чего-то клетчатого. Она говорила, не глядя на нас, как будто мы ей были в тягость. Очевидно, это так и было: она приехала из Прибалтики вместе с мужем, которого распределили в далекую Сибирь. Сибирь ей не понравилась сразу же.
Уже через пару недель она не говорила на уроках, а кричала по поводу и без повода просто так, от вида нашей жизни. Двойки ставила многим, заявляя о нашей лени и тупости. Тренькали на кончиках стальных перышек, и музыка неслась из разных уголков класса, мешая ей сосредоточиться, бросали в чернильницы карбид и срывали уроки, пускали спички из катушек с резиночками, когда она писала на доске, и огненные стрелы летали по классу, стреляли из рогаток и плевали бумажными шариками из трубочек. Она заводилась, выходила из себя, срывалась и убегала из класса, и тогда приходил строгий директор и уводил кого-нибудь к себе в кабинет. Но это помогало на пару дней, потом все повторялось. Мне кажется, что и среди учителей у нее не было поддержки. Она оставалась чужая, потому что была не такая, как они.
Фрида не доработала даже до весны – готовилась стать матерью.
Весной и летом по городу поползли слухи о том, что на текстилке убили одного или двоих детей, убийства молва приписывала проискам сектантов, и город обсуждал эту страшную новость, нагнетая страх и подозрительность.
Я ходил за хлебом в магазин лесозавода и, перейдя мост через Тарайку, увидел Фриду Яновну. Она шла какая-то растрепанная и глядя бессмысленно вперед, шла бесцельно, и я вспомнил, что в школе был слух, что у ней умер ребенок через две недели после родов, а Фрида тронулась умом.
Мне было неловко смотреть на Фриду, и я отвернулся. Пройдя шагов двадцать, услышал дикий женский вопль и плач ребенка. Я оглянулся и увидел, как Фрида рвет волосы на голове девочки лет трех, а рядом бьется в истерике мать девочки, не оказывая никакого сопротивления. Фрида вырывала волосы у девочки, не глядя на нее, и пускала их по ветру.
Толпа возникла мгновенно: прибежали мужики и бабы, дети и старики. Фриду стали бить, и бить страшно. Ее не били, ее убивали. Кто-то крикнул о сектантах и о боге. Фрида стала кричать: «Молитесь богу!» Это только подстегнуло толпу. Вырвали ее у озверевших мужиков охранники лесозавода, которые прибежали с карабинами и разогнали народ. Больше о Фриде я ничего не слышал.

БАЛЬНЫЕ ТАНЦЫ

Директора школы менялись часто – школа была старой, район веселый и дети трудными, так что одни директора быстро спивались, других после определенного срока работы на руководящей должности, направляли на стройки социализма, где нужны были руководители с опытом работы со сложным контингентом. Неожиданно в школу назначили молодого директора, обремененного семьей из жены-учительницы и маленького сына, имеющего репутацию человека с характером. Короче, его прислали навести порядок в новой школе, которую открыли сентября. Директору пацаны дали кличку «Стрига», слегка изменив его фамилию. Кличка всегда произносилась с оттенком угрозы, лицо директора было внимательным и строгим, на лбу отчетливо обозначалась вертикальная полоска.
Михаил Филиппович приглашал регулярно хулиганов в кабинет, и один из них сказал мне, что попробовал там подраться с директором, но получил немедленный отпор.
Семья директора расположилась в квартире при школе на первом этаже, и школа стала его родным домом в полном смысле слова. Сначала это было воспринято как весьма удобное обстоятельство и пару раз ему побили окна. Окна вставлял завхоз, а директор предотвратил третью попытку, и весьма удачно. Тогда прислали серьезных бандюков, которые решили «поговорить» cо Стригой по-своему, но тоже потерпели неудачу и получили хороший урок с предупреждением на будущее. Днем директор ходил с деревянным школьным метром, а по вечерам с воздушкой – маленькой пневматической винтовкой, и это всех постепенно успокоило. Но сам директор не успокоился.
Как-то на школьной линейке всем было объявлено, что в целях приобщения к культуре и облагораживания поведения, всех до одного будут учить бальным танцам и манерам поведения во время отдыха.
Три дня в неделю с двух до четырех дня на втором этаже нас собирали вместе с учителями, которые контролировали наше поведение, и там нас учили бальным танцам. Танцы имели непонятные названия, и мы двигались, раскланивались, вертелись и изгибались под музыку магнитофона, который появился в школе сразу же после прихода нового директора. Потом появились и радиоузел и радиогазета, но до этого была эпоха бальных танцев.
Танцы прививались методами петровских времен: директор ходил по первому этажу с деревянным метром, учителя стояли и наблюдали за своими учениками, а после первого массового прыжка противников бальных танцев на клумбу с цветами со второго этажа внизу во дворе дежурил завхоз и любовался ромашками и календулой на восстановленой клумбе. Быстро пришла зима, и в окна уже не прыгали, чтобы не поломать ноги.
Потом был вечер, и мы танцевали танец конькобежцев, па-де-грасс, вальс и торжественно провожали до места даму после танца. Время бальных танцев было способом укрощения строптивых и становления авторитета директора в школе. Директор быстро навел порядок,0 и школа стала ему подчиняться. Но были те, кто не вынес натиска процесса облагораживания и ушел в другую школу или ремеслуху.
Года через два директора у нас забрали и назначили руководить школой-интернатом, которая скоро стала известной не только в городе, но и в крае. Стригин навел порядок и там, постоянно что-то придумывал и жизнь там стала интересной.
Сегодня именем Михаила Стригина названа школа в Красноярске, которая находится на окраине города в районе, чем-то похожим на район моего детства в Канске.

КУКЛА

Был новогодний вечер в школе, первый праздник в новой каменной двухэтажной красавице. До этого учились в бараке из бруса, вернее, в двух бараках, соединенных между собой. Зимой было прохладно, хотя чернила не замерзали в «непроливашках». В каменной школе было тепло, она была с кочегаркой. Потом построили спортивный зал, где можно было играть в волейбол.
В этот вечер в школе был концерт c Дедом Морозом и Снегурочкой, затем были танцы по полной программе: вальс, фокстрот, танго, краковяк, полька, и все сначала. Потом объявили конкурс.
…Кукла была красивая и могла закрывать глаза, на ней было ситцевое платье и туфельки, и ее хотели выиграть как все девчонки, так и мальчишки с пятого по восьмой классы включительно. Нужно было угадать ее имя. На сцене за столом сидела член жюри – учительница русского языка и литературы. Толпа смотрела на нее, и все выкрикивали имена, какие приходили на ум во время перерывов между танцами. Много названо было имен, но никто не угадал, потом пошли повторы, и накал не снижался – кукла никак не давалась.
Я очень хотел выиграть, почему – не знаю. Я закрыл глаза, и имя пришло как нарисованное в пространстве передо мною.
«Гертруда!» – произнес я, не глядя на сцену, и вдруг стало тихо. Русачка поднялась со стула и пристально посмотрела на меня, затем открыла пакет и достала лист бумаги с именем куклы: куклу звали Гертруда.
Было объявлено имя победителя – мое имя, – и мне уже протянули куклу, но вдруг раздался грозный голос одной учительницы: «Я назвала это имя раньше!» Эту учительницу боялись все – она была родной сестрой директора завода, который был главным человеком в этой части города.
Тишина стала какой-то свинцовой, и время остановилось. Русачка затряслась от страха, но вдруг сказала снова, что победил я. Сказала не так торжественно, как в первый раз, а так, как будто у ней поубавилось уверенности в том, что она говорит.
Сотни глаз смотрели на меня, не улыбаясь, как будто случилось что-то из ряда вон выходящее.
Музыка сняла напряжение момента, и в зале не осталось ни одного учителя: их куда-то собрали на целых полчаса. За это время ко мне никто не подходил, да и я сам делал вид, что ничего не произошло.
На сцене снова появилась русачка и, глядя мимо нас, объявила, что конкурс продолжается, так как возникла «ничья». В зале послышались смешки и гул. Потом было объявлено продолжение конкурса, и какая-то сила подтолкнула меня к сцене. Я шел, и вдруг кто-то тихо, но четко подсказал: «Венера». Я повторил его громко.
Из пакета достали бумагу. Зал стал кричать и аплодировать, т.к. на ней было написано то имя, что сказал я.
Провожали меня домой всем классом. Кукла принесла мне популярность, но история с куклой на этом не закончилась.
Через двадцать лет куклу изрядно потрепала моя дочка Леночка: у куклы сломалась ручка и пооблупился нос, да и глаза стали закрываться поочередно. Прошло еще двадцать лет, и моя дочь нашла эту куклу, отреставрировала ее, хотя я ей ничего не рассказывал о происхождении игрушки. Потом куклу забрали реставраторы, и я снова увидел ее на выставке «Прощай ХХ век!» в музее Красикова в Красноярске.
Сейчас кукла живет в другом музее – на пароходе «Святитель Николай» – среди нескольких сот кукол в коллекции реставратора. Думаю, моя кукла этого заслужила.

«ЮБЕЛЬ»

Моему младшему брату в детстве дали прозвище «Юбель» по простой причине – не выговаривал букву «р», и самое ходовое слово «рубль» говорил так, как его и звали друзья по улице.
Костя был моей полной противоположностью: по внешности, телосложению, темпераменту и судьбе, как потом выяснилось. Он не терпел нотаций, а я их терпел, не покорялся и мог игнорировать приказы отца, я этого делать не смел.
Костя и я были сыновьями летчика – моего отца и шофера-киномеханика – моей матери. Костя любил технику – для меня машины все были одинаково безразличны. Потом я понял причину, когда прожил уже немало лет: моя мать возила бомбы на фронте и была мною беременна последние семь месяцев войны. Костя родился на пять лет позже и не испытывал того, что испытывал я, еще неродившийся, когда бомбили дороги по ночам, и вверху над моей матерью горели САБы, а рядом рвались бомбы. Поэтому сидя, в автобусах, я всегда сильно сжимаю пальцы рук, как будто держусь за шоферскую баранку. Память на уровне подсознания – так можно сказать сегодня, когда мне пошел шестидесятый, но тогда я просто не любил машины.
В пятилетнем возрасте Костя сразил меня и моих родственников, когда его спросили после вручения подарка – конфет «Мишка на севере» – что ему нужно сказать?
«Дайте еще!» – Сегодня я понимаю, что современные психологи поставили бы Косте высший бал за логику ответа, но в пятьдесят шестом году это было слишком.
Когда Костя пошел учиться в школу, ему досталось за мой успех в новогоднем конкурсе на отгадывание имени куклы. Его учительницей была та, которая тоже претендовала когда-то на выигрыш и все еще не могла простить своего поражения. На уроке физкультуры Костя во время бега по кругу уронил звездочку – красный картонный знак принадлежности к октябрятам, потом нашел его и поднял. Учительница обвинила Костю в краже и стояла на своем до истерики. Сестре директора лесозавода возражать было нельзя. Завод шефствовал над школой, и эта учительница заправляла многими делами в коллективе. Отрез на платье в день восьмого марта в качестве подарка мог снять все проблемы, но мои родители не сломались.
Костя стал плохо учиться, все время получал тройки и двойки, потом его оставили на осень, и начальная школа превратилась для него в пытку.

МУЛЬМУЛЬКИ НА ТЫК

Кино было основным развлечением поселка Краслаг – четыре дня в неделю фильмы гнали вечером в 7 и 9 и два дня в неделю начинали с трех и до полуночи. Киномехаником был здоровенный парень по фамилии Безденежных и ему помогали братья Забелины, имевшие железные кулаки и железные зубы.
Билетов на всех не хватало, их продавали без мест и на входе их собирали, не отрывая корешков: так клубные работники решали свои финансовые проблемы. Пройти без билета пытались многие, некоторых проводили как детей до семи лет, правда, “родители” были сами очень моложавыми, можно было пристроиться к незнакомым людям, проскользнуть в темный вестибюль и кинуться в зал. Когда начинался киножурнал, к выходной двери кто-нибудь подползал, откидывал крючок и задвижку, и тогда в зал врывалось человек пятнадцать пацанов, все рассыпались по залу, заползая между рядов по полу. Народ делал вид, что ничего не произошло, но после журнала включали свет и бегали по рядам братья Забелины. Детей они не били, но пинок можно было получить достаточно сильный и пролететь в темноту улицы с крыльца.
Потом началась эпоха индийского кино, и оно стало действовать как магнит: фильмы «Бродяга» и «Господин 420» смотрели по многу раз не уставая. Это не проходило бесследно: взрослые стали копировать Радж Капура, звезду индийского кино, речь людей наполнилась оборотами из фильмов, а дети напевали: «Мульмульки на тык – мульмультык, мульмульки на тык мульмультык….» Или «Абара я, абара я …».
На английский фильм «Банда бритоголовых» пришел не только весь поселок, но и соседи из Шанхая и даже Сибсму. Двери перекрыли, и дети бывших зеков прокопали подкоп под фундаментом клуба, полезли гуськом в зал и стали выходить из-за экрана, но здесь их принимали братья Забелины, и тогда пинки были полноценными: все после них пробегали шагов десять, если не падали сразу.
Тяжелее всего было сидеть на первых трех рядах: на задних рядах плевались виртуозно, метко, «циркали фиксами» и попадали не глядя. Били друг друга шапками и кулаками, потом начинали разбираться и материться – все это под хохот соседей.
Когда страсти накалялись, зажигался свет и приходил сам Безденежных – братьям Забелиным оставалось только учиться у него укрощению зала.
За два дня показа фильма «Банда бритоголовых» изумленный парикмахер Кооль подстриг наголо всех мальчишек школы и даже тех взрослых, которым эта стрижка напоминала молодость в лагерях и зонах. Народ читал на кумаче слова Ильича о важности кино и был с ним в этом солидарен.

ЗРЕЛИЩА МАССАМ

Когда с хлебом не лады – подавай кино сюды! Кино давали, но нужны были масштабные зрелища, где можно было отдохнуть коллективно, без серьезных происшествий и на местном патриотическом уровне. Поставленная задача решалась с весны и до глубокой осени при помощи футбола, который сводил районы, поселочки и другие горобразования на мирной арене стадиона. О Древний Рим! Ты дал нам не только римское право, ты дал нам стратегию зрелищ для народа, и ты был прав, Рим.
Футбольных команд было с избытком, талантов тоже. Появлялись «Труд», «Труд-2» и т.д. Химики, энергетики, военные и другие производственные коллективы надевали бутсы и сходились стенка на стенку на футбольных полях славного города Канск.
Были детские и школьные команды, которые готовили молодую смену, и делали это по-настоящему.
Город знал своих кумиров, знал их тайны, обсуждая проблему «смертельных» ног некоторых нападающих и количество штанг и перекладин сломанных ими ударами мяча.
Во время футбольных матчей по неписанному закону прекращалась вражда между уличными и местечковыми группировками – торжествовал принцип олимпизма. Никто не дрался, не палил из поджиг и обрезов – народ отдыхал и болел невероятно за своих игроков. Конечно, садились кучками, предпочитая не рисковать, это давало больше спокойствия.
Кто руководил в городе физической культурой и спортом – не знал почти никто, но товарища Будянского – директора стадиона знали все. Это был человек неординарный, ходил всегда с портфелем в пальто-реглан и таком же кепи и очень часто в сопровождении собаки. Собака и хозяин дополняли друг друга своей уверенностью и достоинством. Он появлялся на трибуне, и игра начиналась. Это был ритуал.
Но город Канск не менял своих привычек и проникнуть через забор, минуя билетную кассу, было делом чести многих горожан школьного возраста, поэтому было несколько мест в районе нахождения общественных туалетов у высокого забора с колючей проволокой, где можно было набежать снаружи на забор, подтянуться и метнуть свое тело в неизвестность. Обычно устраивали ложный штурм в одном месте, и, когда команда рабочих стадиона отвлекалась на явное проникновение народных безбилетных масс, делался основной прорыв десятков и порой сотен любителей футбола под оглушительный хохот и свист трибун. На трибунах за смельчаками уже не гонялись, это тоже была традиция.
Во время перерыва между таймами работал буфет, и там продавали пиво из бочки. Народ это ценил и наслаждался возможностью совместить полезное с приятным. Футболисты пили пиво без очереди, восстанавливая силы, но не больше одной кружки, соображали, что к чему. Будянский в газете писал отчеты о футболе и подписывался Ученый секретарь. Видимо, до приезда в Канск трудился товарищ Будянский в научном институте.

СТРАСТИ ПО ГАМЫРЕ

В городе был гидролизный завод, который делал из опилок спирт и даже глюкозу, о чем нам рассказывали на уроках в школе и один раз на экскурсии на данном заводе. Это было достижением науки и обещало внести в нашу жизнь много полезного благодаря химии.
Завод усиленно охранялся, особенно со стороны проходной и пожарной каланчи, с которой обозревали округу крепкие мужики с карабинами и в форме. Но вот со стороны реки Тарайки в заборе ежедневно образовывались дыры – народ ходил с работы и на работу напрямую, а через проходную ходили начальники, которых на проходной не проверяли.
Простые люди спирт несли в бидончиках через дыры в заборе, а начальники – в грелках через проходную. Простые люди несли спирт обычный, а начальники – медицинский. Спирт подкрашивался клюквенным соком, и стоял он дома в граненых графинах, украшая стол. Его пили в чистом и разведенном виде.
Город пользовался достижениями промышленности практически на каждом предприятии: c лесозавода несли доски и мебель в разобранном виде, хотя официально завод мебель не выпускал, с гидролки – спирт, с текстилки – ткань, накрученную на тело под платье ткачих, с мясокомбината кидали колбасу в мешках через забор и на барахолке можно было купить хромовую кожу с кожевенного завода.
Конечно, охрана старалась предотвращать подобные явления, и даже иногда кого-нибудь убивали на заборах стрелки, но это не пугало, просто все нужно было делать четко и продуманно. Народ верил в удачу.
Один раз в месяц городу «кидали кость» – на городской рынок привозили пару машин с ящиками денатурата – технического ядовитого спирта, который народ ласково называл «гамыра». Денатурат официально продавали для заправки керогазов, которые еще были кое у кого, но народ знал, что гамыру можно пить, несмотря на то, что, на этикетке красовался череп с двумя костями. А так как она продавалась за копейки по сравнению с водкой, то у ларька мгновенно собиралась гигантская толпа, и не было никакого порядка: бились отчаянно за право получения двух бутылок в одни руки. Гамыру привозили тайно, как деньги в банк, разгружали очень быстро и закрывался ларек изнутри и снаружи, продавцы работали как в танке: ларек был обит железом и усилен решетками арматуры. Это делалось не зря, люди залезали на ларек, чтобы их не раздавили в толпе и, свесившись вниз головой, покупали заветные розоватые или синие бутылки, в зависимости от цвета красителя.
Через два-три дня местная газета публиковала сводки умерших, ослепших и заболевших, но ведь живых оставалось подавляющее большинство, примерно 99%, как во время голосования на выборах в советские времена.
В обычные дни народ поили бражкой или «медком» в ларьках на том же базаре. Народ веселился.

ПОСЛЕДНЯЯ ХЕВРА

В поселке было постоянное движение: кто-то возвращался из мест заключения, кого-то убивали или он просто пропадал, так что все время менялись заводилы и вожаки, бугры и хозяева ночных улиц и малин. Самое интересное, что в детской уличной среде тоже многие стремились все это повторять, и из-за этого шли серьезные войны, порой жестокие и бессмысленные внешне, но за этим стояла память и законы зоны и места, на котором вырос поселок со странным названием Краслаг.
Наши вожачки носили клички, умилявшие своей детскостью и мягкостью: Гутя, Ганя, Пека, Бека, Ивлик и др. Ребята с этими славными кличками детского сада сходились в схватках с такими же рыцарями финки и кастета на улице после танцев, где-нибудь на границах поселков или вторгаясь на чужую территорию. В обычной жизни они были обычными школьниками, но вечером преображались и превращались в вожаков и судей, не терпевших сопротивления и бившихся за свою власть отчаянно.
Один раз я попался днем в руки одному из таких героев возле клуба гидролизного завода. Уйти я не успел – пять человек на велосипедах оттеснили меня к ограде танцплощадки и прошлись по моей голове шлангами с наконечниками из автомобильных свеч. Меня били за то, что я был чужой. Когда я пришел в себя и зашел в школу через улицу, чтобы смыть с головы кровь, мне сказали, кто меня бил. Моя улица по-своему ответила обидчику: очень больно, когда стреляют пшеницей в мягкое место, да еще прилюдно, на танцах. Мои мстители тоже были на велосипедах, и место было то же самое: у танцплощадки на «гидролке». Стреляли из поджиги, самодельной пищали, заряженной головками спичек и пшеницей. Было много шума, и велосипедисты поставили рекорд скорости, возвращаясь с места событий домой.
Но все это было в моем подростковом мире, а вот парни постарше решали проблемы другого плана и другой значимости. После фильма «Весна на заречной улице» один паренек ушел из своей «кодлы» и стал учиться в школе рабочей молодежи. Ему намекнули, что так просто не уходят, и его никто не отпустит. Парень успел позаниматься боксом и стоял на своем. Тогда решили его убить, но так, чтобы самим остаться нипричем.
Поздним зимним вечером, после десяти, меня вызвали свистом и криками ребята нашей улицы, и сильный Сашка крикнул: «Хевра! Всех зовут! Я побежал со всеми на лесозавод к бане, рядом с которой была школа рабочей молодежи. Когда мы бежали, я видел, как по улицам бегут взрослые мужики и парни. Возле школы стояла толпа, в которой сновало несколько «блатных» и «приблатненных», подбадривавших толпу, обещая пустить кровавую юшку одному человеку. Зачем я здесь – я не понимал, очевидно, действовали законы стаи, и я был ее частью.
Все кончилось весьма прозаично: на крыльцо школы вышли несколько парней и с ними тот, кого хотели наказать. Потом вышел молодой местный милиционер, достал из кобуры свой тэтэшник и выстрелил вверх, предложив разойтись. Народ замер, выстрел повторили, и тогда кто-то крикнул по-украински: «Тикай!». Назад бежали быстрее, и я радовался, что парень победил, не струсил. Закон «хевры» поставил последнюю точку выстрел милиционера.

БОЛЬШАЯ ВОДА
Наводнения ждали недели две, и все равно вода пришла внезапно. Еще вечером мы с отцом стояли на когда-то высоком берегу Кана и смотрели на воду, плескавшуюся вровень с берегами. А ведь раньше нам приходилось спускаться к нашим лодкам вниз на четыре-пять метров. Где-то в верховьях Кана, в Саянах, затяжные дожди растопили снега, которые сохранялись почти до августа, и вода побежала вниз к океану. Падали ели и кедры вместе с подмытыми берегами, образуя плотины, которые сдерживали воду. Потом прорвало первую, и вода с валежником и таежным мусором рванула вниз, все круша на пути и непрерывно наращивая силу.
Вечером мы отвезли на двухколесной тележке лодки домой, и отец привязал их во дворе прямо к крыльцу. Мы проснулись во втором часу ночи от свиста – вода врывалась в щели стен и окон со свистящим шипением и напором, это означало, что она уже затопила дом снаружи примерно на метр.
Выйти на улицу сразу не смогли – вода подняла деревянное крыльцо и оно подперло дверь, отец принял решение мгновенно и топором вынес дверь наружу, прорубив путь к спасению. Посадив нас в лодку, отец провел лодку к лестнице на чердак, где мы и провели остаток ночи, заснув только под утро.
Разбудили нас женские голоса. По улице, вернее по воде или реке, мимо нас плыла лодка, в которой сидела Клычиха, дальняя соседка, и о чем-то говорила с мужем, который управлял веслом и лодкой. Плыли они к своим знакомым Погоничевым, нашим ближним соседям, к которым унесло их деревянную уборную. Вскоре вода подступила под потолок и закрыла все окна. Мы поняли, что погибли вещи и книги, которые родители собирали и возили с собой в кочевой жизни офицерской семьи. Но кое-что мы подняли на чердак заблаговременно. Это кое-что спасло нас зимой и в продолжение еще нескольких лет, пока семья восстанавливала утраченное.
На следующий день мы потеряли одну из трех лодок: ночью ее угнали мародеры, которые пришли нас грабить. Отец пальнул два раза в небо, и люди растворились в ночи. Потом мы узнали, что нас проверяли воры-голубятники, но у них ничего не получилось.
Через несколько дней вода стала спадать и приоткрыла доступ к затопленным магазинам, которые народ успел пограбить: в основном искали съестное. Лодку свою я нашел и отсудил в присутствии толпы у тех, кто ее украл и не хотел возвращать, но я помнил, как смолил дно и какие полоски жести набивал на трещины. Народ потребовал вернуть ее мне, и я приплыл домой героем.
Вода стояла долго, в огороде погибло все, но мы не пропали: купили картошки и пережили зиму. Дом восстанавливали больше года, но жить в нем родители уже не хотели: наводнение могло повториться в любой теплый год.

НЕВЕЗУХА

У Толика был слабый позвоночник. Мать родила его в зоне, потом освободилась и воспитывала сына как могла: днем работала в сплавконторе, толкала бревна на бонах, разбирала заторы и направляла лес к подъемникам из воды. Работала на холоде у воды, приходилось бегать по плывущим бревнам. Толик рос, мать давала ему все, что у ней было и оставалось после гулянок с друзьями по лагерю.
Толе по жизни приходилось много терпеть: его направляли в специальную санаторную школу, и там он лежал на вытяжке позвоночника, вернее, висел на наклонных досках часами, сутками и месяцами. Спина медленно, но выправлялась, и он ждал много лет, когда станет таким, как все. Он нормально учился, много читал, никогда не матерился, был вежливым, застенчивым ребенком. Из товарищей у него был Коля по прозвищу Чудик, который все время занимался физкультурой. Возле забора его дома была волейбольная площадка и перекладина со столбами. Когда Коля был дома, он выносил самодельную штангу для ребят. Толику штанга была противопоказана, а вот перекладина или турник – первое дело для выпрямления спины.
Толик вырос и стал работать на лесозаводе. К девушкам подходить стеснялся, но верил, что найдет себе жену, вот только подкопит денег на костюм и москвичку – короткое мужское пальто. Не получилось.
Как-то в магазине лесозавода в очереди за говяжьими и свиными хвостами кто-то из подвыпивших парней полез без очереди, и Толик ему посоветовал не наглеть. Парень обозвал его горбатым. Толик потерял контроль, и его остановили мужики только когда Толик устал бить обидчика руками и ногами. Он даже не помнил, что с ним было, когда пришел в себя. На него подали в суд, и он получил свое наказание без всяких скидок. Судья не знала, что такое провисеть четыре года на наклонных досках с привязанным к ногам и пояснице грузом. Толик отработал в зоне срок, и, когда освободился, пришел к Чудику в гости. Выпили на радостях, потом еще за встречу и еще уже с друзьями, прознавшими про возвращение. Деньги кончились через два дня, и по дороге в магазин они уткнулись в веревку с чьим-то стираным бельем. Вот они, деньги, можно бельё загнать! Взяли их на месте преступления, и уже с Чудиком Толик отправился в зону по новой.
В зоне Чудику не повезло – ожег глаза известью и на один глаз ослеп, но свое отбыл полностью, как и Толик. Следы Толика затерялись – он уехал из Канска. Чудик женился, обзавелся детьми, но скоро умер от простуды и подорванного здоровья.

ЧЕРНЫЙ БЕЛОКОНЦОВЫЙ

Отец любил голубей и, когда купил маленький домик, сразу же построил голубятню, которая стала сразу всем: сараем, мастерской с верстаками и полками с инструментами. Но основное пространство занимали помещения для голубей. Одно летнее – наверху и зимнее, из бруса, – внутри и внизу. Все соединялось переходами для птиц и стенками из металлических сеток, птицы были недосягаемы для кошек и для воров, как мы надеялись.
Года два отец покупал голубей, создавал стаю, тратил я на это время и деньги. Некоторые породы голубей стоили больших по тем временам денег, например, желтые и коричневые монахи, чубатые, лохмоногие и крутящие. Это были красивые птицы с хвостами и головками одного цвета, все остальное было белым. Были чаи, чайки, белые и пестрые, были трубачи и были простые голуби, которые нас привлекали не только оперением, но и характером.
Голубей продавали, меняли, дарили и воровали. Голубятники и воры знали друг друга в лицо, но поймать вора было очень сложно, и милиция никогда не расследовала этих дел, не считая их преступлением.
В субботу и воскресенье на городском базаре голубятники занимали свое место, стояли с клетками и ящиками, виртуозно матерясь и обмениваясь информацией о «птичках», о кражах и разборках в связи с ними. Хозяева почтовых голубей заключали пари, потом, расходясь, спокойно выпускали их, и те добирались домой самостоятельно. Драк не было, люди умели подать себя и соблюдали вековой этикет голубятников. Конечно, вокруг вертелась шпана и присматривала голубей для будущих набегов, но и шпану запоминали тоже. Пойманных воров по традиции били, били не калеча, но разрисовывая синяками скулы и челюсти.
Самым азартным в голубиной охоте было, увидев чужого голубя в высоком полете, бросить вверх своего и потом посадить этих голубей на свою крышу, заманив чужого в голубятню. Потом дергалась веревочка, и крышка захлапывалась – птичка попадалась в ловушку. Потом, если приходил хозяин голубя, начинались переговоры по строгому ритуалу: сначала говорили о совершенно посторонних делах, потом о причине сходки и условиях возвращения птицы. Полагался выкуп, чаще десять рублей, но если голубь был породистый, то сумма возрастала, но никогда не приближалась к полной стоимости голубя – люди не наживались, люди демонстрировали достоинство голубятника.
Иногда за чужую птицу могли предложить другого голубя, который мог стоить и дороже пойманного.
После нескольких неудачных попыток нас обворовать воры стали ждать своего часа. Когда ночью с саянских гор пришла вода большим валом и за час затопила нас до потолка, а мы жили на высоком берегу, воры на лодках штурмовали наш двор по ночам, и отец постреливал в небо из охотничьего ружья, что действовало убедительно. Голуби остались целы.
Этот голубь прилетел сам. Непородистый, но и не «дикарь», черный, с белыми маховыми перьями на крыльях, с сине-зеленым перламутровым отливом на груди – он был красавец. Ему понравилась белая голубка и он сразу же решил остаться у нас. Мы с отцом его не неволили, не делали «связок» на крыльях и не запирали в клетку. Наверное, он это оценил и никогда не подводил, если мы отвозили его далеко и выпускали в любой части города. Ему приходилось пролетать несколько километров и через стаи голубей, которые могли его привлечь и «посадить» на свою крышу. О его способностях узнали в городе и как-то пригласили на турнир «с рук села». Голубь привозится к чужой голубятне и выпускается с голубем хозяина голубятни из его рук. Хозяин знал, кого из своих голубей выпустить для посадки чужака. Чаще это была голубка, у которой были птенцы и которая рвалась к гнезду. Если твой голубь садился на крышу, его начинали заманивать другими способами, и, если это получалось, то ты его должен был выкупить за сумму, оговоренную условиями спора. Это делалось сразу же. Если твой голубь улетал и терялся из виду, платила другая сторона хозяину голубя. Это была игра, и очень азартная.
Главное, нужно было следить за руками с голубями: некоторые голубятники могли сдавить птицу и покалечить ее, чтобы она села, но за это их могли жестоко наказать по неписаным законам голубятников.
Черный белоконцовый не проиграл ни разу. Я не играл сам, чаще друзья по улице договаривались сами, и мой голубь зарабатывал им десятки, но это в конце концов привело к печальному финалу.
Один парень по имени Иван с немецкой фамилией все время пытался подчинить меня и признать его превосходство в районе. Я не поддавался. Несколько раз меня били по его наущению у нас в поселке или на городских катках, но я был упрям. Он все равно нашел повод мне досадить и подослал человека для покупки черного белоконцевого. Мне предложили деньги за голубя, когда нужно было купить ведерко пшеницы для стаи, и я согласился, но предупредил покупателя, что голубь вернется даже через несколько месяцев, тогда я его не отдам. Тот, не глядя мне в глаза, протянул деньги и сунул голубя за пазуху. Потом мне передали, что голубя купили Ивану, и он сразу же его казнил: оторвал голову одним движением руки. Иван стремился утвердиться любым путем, порой очень жестоким. Затем он навалился на одного паренька, у которого застрелился брат милиционер, а другой брат тянул срок в лагере. Иван с дружками избили его до полусмерти, но у паренька вышел по весне на волю старший брат. Он погулял пару дней, а потом пришел на танцы в клуб и позвал Ивана на улицу. Иван умер через пару недель от побоев.
Я очень переживал потом, что продав голубя, я по существу предал его, и он погиб по моей вине.
РЫБАЛКА

С рыбалкой повезло – мы жили посреди трех рек: до большого Кана было с полкилометра, но рядом была его протока, на которой была стоянка лодок, и через нее на остров была перекинута по воде бона с мостками, по которой мы ходили загорать, играть в футбол и жечь костры по вечерам. И еще рядом текла Тарайка, река, по которой с протоки пускали бревна со сплава и в которую сливал свои отходы гидролизный завод, но рыба в ней была, и с Тарайки в середине мая начинался лов на удочки с моста, с бон и просто с берега. Ловился в основном елец, иногда сорожка, а если поискать – можно было нарваться на стаю окуней, и тогда наступал праздник азартной ловли сильной и красивой рыбы.
Удочки были у всех, кто носил штаны и считал себя пацаном или мужиком. Некоторых река кормила, например, китайца Васю, потерявшего руку и научившегося ловить одной на две удочки из бамбука. Ловил он мастерски по два-три двухлитровых бидончика рыбы, которую продавал возле магазина знакомым бабам. Так он поддерживал свою семью, но это было летом, на что он жил зимой – мы не знали. Конечно, его спасал огород, на котором гнулись жена с детьми спозаранку и до шести вечера.
Если встать с утра пораньше, то можно было пробежаться по бонам и надергать налимчиков, которым нравилось забираться между бревен и там отдыхать. Опускаешь леску с крючком и грузиком, и он сразу же хватает червяка, остальное было просто. А бон было великое множество, и каждая была связана из трех или четырех рядов из бревен встык, соединенных скобами и связанных тросами. Боны направляли лес по реке в сторону лесозавода. В двух километрах от поселка была знаменитая скользящая бона длиной несколько километров, она перегораживала большой Кан, возле которого и образовался наш город Канск.
Летом, когда теплела вода в реке, мы начинали искать рыбу под корягами и колоть ее вилками, привязанными к палкам. Нужно было найти корягу на дне, поддеть ее ногой и ударить метко и сильно по рыбе ближе к ее голове. Иногда налимы попадались по килограмму весом.
Доставалось налимам и глубокой осенью, когда замерзала обмелевшая протока. Мы бегали по тонкому льду с топорами и на небольшой глубине находили налимов, отдыхавших на песке. Здесь нужно было бить обухом по льду над головой налима, и, когда он оглушенный, поворачивался набок, быстро прорубить лед и вытащить рыбу руками. Такая рыбалка была только один-два дня, потом лед становился толще и спасал налимов от нашествия пацанов с топорами и колотушками.
Азартным был лов пескарей на перекатах на большой реке, где можно было поймать и хариуса, но очень редко – возле города его было мало и надо было подниматься далеко вверх по реке, а это было нелегко, река была быстрой и сильной. Но чем выше по реке – тем больше было рыбы, так как там были острова, по берегам рос лес и было мало деревень.
В селе Бражном на другом берегу реки было несколько домиков, и в одном жила моя родня: бабушкин брат дед Сергей, как мы его звали, и его жена тетя Шура. В Сибири брата бабушки называют обычно дядей, но вот мы звали так: дед и тетя, хотя они были мужем и женой.
Домик, вернее хижина деда Сергея, выходил крыльцом к курье, заросшей протоке, имеющей связь с рекой, но без течения. Когда я гостил у деда и тети, то утром, когда солнце начинало пробуждаться, дед Сергей успевал первым подкрасться к двери и посмотреть на двор, вернее на курью, протянувшуюся метров на сорок от крыльца. Убедившись, что на курье сидят дикие утки, дед снимал двухстволку со стены и прицеливался, выжидая удобный момент. Дед в прошлом был заядлым бильярдистом и с одного выстрела бил не меньше двух чирков или серых уток, попавших в котел тети Шуры.
От выстрелов деда просыпался двор, и из сарая выбегали куры, свиньи и утки, но домашние, белые, и все бежали к крыльцу. Дед выходил и давал мне команду взять ведерко и одноручное весло. Прямо от крыльца мы отплывали в корыте из листа железа и двух досок и собирали стреляных уток, потом дед доставал корчажки или морды, сплетенные им же самим, и вытряхивал их них карасей и гольянов, набившихся в них за ночь. Дед вытряхивал морды прямо в лодку-корыто, я выбирал самых крупных карасей, а на берегу металось живое хозяйство, кудахтая и хрюкая. Мелкая рыбешка доставалась стае. Так с утра я получал работу и прямо на весле чистил карасей для сковороды, тетя после завтрака щипала уток и варила похлебку к обеду, а дед начинал чинить и вязать сети. Вот это была жизнь! О приключениях деда Сергея я расскажу отдельно, они этого стоят.

САША ГИДРОЛИЗНЫЙ
Я не знаю, кем был Кеша Абанский, но его упоминали часто, когда хотели подчеркнуть чью-нибудь тупость.
Есть люди, которые становятся известными в силу своих недостатков, – таким был Саша Гидролизный. Он был от природы умственно отсталым, с маленькой головкой и чрезмерной страстью к автомобилям. Саша называл себя работником Госавтоинспекции и перемещался по улицам города на попутных автомобилях, если удавалось подсесть к сердобольному водителю. Если водители не брали, то он не обижался: «машина» была под рукой в виде водительской баранки, и он «рулил» по дорогам и тротуарам. Вершиной счастья для Саши Гидролизного было остановить какого-либо бедолагу шофера из сельской глубинки – и под видом работника госавтоинспекции делать ему замечания и проверять знание правил дорожного движения. Синий комбинезон, жезл, красная повязка на рукаве и офицерская сумка-планшет с военной фуражкой на голове делали свое дело: люди начинали оправдываться и что-то доказывать, пока не замечали, как потешаются над ними водители проезжавших автомашин.
Дураков на Руси обижать грех – их бог оберегает, но Сашу иногда били. Он не понимал, за что его наказывают: ведь он был инспектором его представлении.
Ему подавали сердобольные старушки и жалостливые женщины – так Саша кормился, хотя у него была мать и она его ждала дома, но дорог в городе было немерено, и нужно было наводить порядок. Он и наводил.
Где-то по городу ходили другие «знаменитости», и иногда мы видели их вместе, чаще всего на городском рынке, где они нередко вместе обедали, объединяясь в компанию.
Такие люди, как Саша Гидролизный, сами не подозревают, как помогают порой людям: тем, кто им подает и тем, кто над ними подсмеивается. Тем, кто подает, – зачтется, тем, кто подсмеивается – есть возможность самим поумнеть.
Саше не повезло: какие-то ребята из военных побили его, и очень сильно. Его не стало. Город развивался, по дорогам пошли первые желто-красные автобусы, и было жаль, что Саша в них уже никогда не покатается.

МИТЯ «ПОЧЕМ СВИНИНА?»

Бабка Дворачиха жила рядом с железнодорожным вокзалом и городским базаром, на котором и проводила большую часть времени, перепродавая ягоды, семечки и орехи, которые привозили крестьяне из далеких деревень. У ней был сын Митя, дурачок, которого не взяли на фронт по этой причине, и он утешал ее старость. За второго сына, погибшего на войне, она получала небольшую пенсию, которой хватало только на покупку хлеба, – все остальное росло в огородике и шевелилось в стайке. Осенью Митя ходил утром по улице, которая шла к элеватору, и собирал на дороге зернышки пшеницы и ржи. Днем могли и прогнать, но рано утром удавалось насобирать до ведра за раз. Для этого он приспособил гусиное крыло и решето, через которое просеивал зерно от пыли и грязи, и поэтому сам всегда был чумазым.
Летом Митя ходил на поскотину за грибами, за щавелем, которые его мать продавала на рынке, приносил всегда по два мешка травы, которую хрюшка поедала с аппетитом, а потом на ее сале появлялись розовые прослойки, за что сало ценилось больше.
Каждый день Митя ходил в мясной павильон и узнавал стоимость свинины за один килограмм. Потом возвращался домой, и встречные знакомые и малознакомые люди спрашивали его: «Митя, почем свинина?» Для нас, мальчишек, это стало его прозвищем, но он не обижался и всегда подробно рассказывал о стоимости мяса, сала, ливера, ног и головы. Митя чувствовал себя состоятельным человеком, потому что у него росла свинья. На свинью уходила половина выращиваемой на огороде картошки, к ней покупали немного отрубей и зерна у крестьян, которые все это получали на трудодни и сбывали в городе, чтобы иметь деньги, которых в колхозах не получали вообще.
Один раз я сильно засомневался, что Митя дурачок. По весне Митя повел чушку к городскому ветеринару на освидетельствование перед забоем на мясо. У свиньи замерили температуру с помощью градусника в том месте, где его невозможно было разбить, и через несколько минут Мите сказали, что температура высокая и свинья, возможно, приболела – справку Мите не дали, значит, мясо продать было нельзя. Грустный Митя со свиньей на веревочке отправился домой. Загнав свинью в стайку, он вышел на улицу и сел на завалинку на углу дома, откуда он обозревал перекресток улиц Коростелева и Революции. Было тепло, и вода на крыше избушки потихоньку таяла, наращивая сосульки на досках крыши. Сверху на Митю капало, и он поднял голову. Долго смотрел вверх, а потом побежал в стайку. Митя снова повел свинью к ветеринару. Свинья почему-то была задумчивой – шла, не отвлекаясь, как будто чего-то ждала. Назад Митя вернулся веселый и со справкой. Свинью Митя “вылечил” сосулькой, и до этого дошел сам, у него проснулось теоретическое мышление.

ЗАКОН – ТАЙГА

Два дня мы поднимались вверх по рекам – сначала по Кану, потом по Агулу и затем свернули в Кунгус. Шли на подвесном моторе, иногда на веслах, приходилось отталкиваться шестом и даже тянуть бечеву. Реки то мелели, то пугали сине-черной глубиной и скорой водой. Видел я воронку над подводной скалой, в которую вода засасывала бревна и выбрасывала метрах в пятидесяти вниз по течению – зрелище было жутковатое. У нас было две лодки: в одной я с отцом и в другой дед Сергей и доктор Файт с сыном, которых дед опекал как своих детей – когда-то доктор вырвал деда из лап смерти.
Гроза накрыла нас внезапно, и мы не успели от нее укрыться. Прошли на моторах с полкилометра, дед знал о зимовье охотников, которое было где-то рядом на берегу. Подплывая к берегу, мы заметили людей, которые вышли из избы и смотрели на нас. Когда мы ткнулись лодками в берег, я увидел, что люди не просто смотрят на нас, они еще целятся в нас из ружей. Дед Сергей громко с ними поздоровался, и мы стали выбираться из лодок, давая мужчине и женщине возможность посмотреть на нас получше. Видя, что мы их не испугались, они повернулись и пошли в избу, поняв, что мы такие же путники, как и они. Очевидно было, что они сами, спасаясь от грозы, приплыли на это место. Мы не пошли в избу и расположились под навесом из досок, в сухом месте над погребом. Мы обсохли у большого костра и решили остаться здесь на ночь, так как уже начинало темнеть. Утром мы ушли, не попив даже чая: не хотели стеснять людей своим присутствием, тем более что места вокруг много. Через два часа мы уже установили большую сеть в одном заливчике и стали натягивать палатки на большой привал. Я решил пройти вдоль курьи и проверить ее на наличие уток. Взял двухстволку и сунул в карман пяток патронов с мелкой дробью. Чирки меня не подпустили даже в тумане и снимались стайками, да я и не очень хотел в них палить: лезть в воду желания не было. Курья закончилась, и я вышел на белую песчаную косу , чисто подметенную ветром и сохранившую следы вчерашней грозы. Пройдя метров сто, я неожиданно прямо перед собой увидел маску на песке: человеческое лицо с закрытыми глазами. Лицо было темным от загара и заросшим легкой бородой. Человек, а я уже понял по движению песчинок у ноздрей, что он живой, спал, закопавшись в песок, и не слышал меня: песок скрадывал шаги, делая походку неслышной. Я обошел его вокруг, не приближаясь, и пошел к своим, этот человек был опасен. Он прятался в тайге. Это я понял по каким-то пока непонятным мне признакам.
Дед воспринял мой рассказ достаточно серьезно и сразу же пошел к лодке, отец остался с Файтами, а мы с дедом пошли на лодке под мотором вверх по течению к песчаной косе. Через полкилометра поравнялись с ней и человеком, который уже сидел, обхватив колени, и глядел на нас исподлобья. Дед кивнул ему, но тот не ответил, а мы не стали приставать к берегу и пошли дальше посмотреть берега. Возвращаясь назад, мы увидели пустую песчаную косу и следы, уходящие к зарослям тальника. Через пару часов мы прочесали лес в том месте и в зарослях нашли балаган из полос бересты: его построил тот человек, и стало ясно, что у него есть нож, и очень острый. Из бересты был сделан черпак и короб, в котором лежала смородина, – человек ушел, не заходя на свою базу, – он нас боялся. Такой человек в тайге всегда опасен, он прятался от людей, и у него были для этого весомые причины. Скорее всего, это был убийца, и он выжидал в тайге затишья, чтобы потом уйти подальше от места преступления. Ему нужно было все: одежда, пища, деньги, оружие и, конечно, лодка. Местные, по тем временам, его бы далеко не отпустили, пристрелили бы и утопили. А что им было делать? К кому бежать? Да и не привыкли люди в тайге бегать.
На следующий день мы предупредили людей в ближайшей деревне, где многие знали деда Сергея и моего отца по фамилии: рядом мой прадед построил деревню Покровку, которой уже не было, но память все хранила.
Через два дня в глухом месте на звериной тропе, идя и постоянно нагибаясь под ветками, я встретился с другим человеком, невероятно одетым, с бородой почти до пояса, в домотканой одежде, в броднях – сапогах из мягкой кожи без твердой подошвы. Человек меня увидел не сразу, и когда увидел, поклонился мне в пояс, выкинув вперед руку. Я ответил и сразу же на его глазах разрядил ружье, положив патроны в карман фуфайки, демонстрируя свое миролюбие. Он присел рядом и стал меня расcпрашивать, кто мы, откуда, что делаем в тайге. Я ответил и предупредил о бродяге, который хоронился в тайге. Мы попрощались, развернулись и разошлись – я к своим, рассказывать о старовере, а он – к своим, предупредить об опасности.
В тайге много обычаев и главный – не вреди: зашел в пустую избу рыбака или охотника, бери и соль и спички, если нужно, но не грабь. Уходишь – что-нибудь оставь, если у тебя есть лишнее, поблагодари хозяина и помоги такому же путнику, как и ты.

ВЕЗУХА

В тайгу бывалые люди в одиночку не суются, только по крайней нужде. Неделю дед искал напарника, да все знакомые, как на зло, разбежались по делам: кто на покосе надсадился и попал в больницу, кто в город к родне подался, а кто с другими в тайгу умотал – проворонил дед напарника. Не с кем сети тянуть и перебирать.
Подвернулся паренек: недавно освободился из тюрьмы и гулял с недельку, да все и спустил, что мать поднакопила к его возвращению. Мать сама понаслышав о дедовой беде уговорила Сергея Давыдовича взять своего непутевого Федьку в тайгу – набрать клюквы да рыбки наловить. А, скорее всего, хотела дать немного отдохнуть сыну от пьянки.
Дед не любил таких молодых, не доверял им, и не в том дело, что парень отсидел, дело в умении и опыте человека, а какой опыт у вчерашнего пацана, который, кроме как валить лес, ничего не умел. Но делать нечего, и взял дед себе человека в тайгу.
За пару дней поднялись в верховья, нашли смородины, поднасобирали, и парень сразу показал свою дурость – пальнул в медведицу на берегу бекасинником, а та была с двумя медвежатами и сразу кинулась в воду и к лодке. Мотор завелся не сразу, дед струхнул маленько, а парень ревел в голос от страха: медведица плавала, как бегала, а в беге козу настигает. Но ушли, «Москва» не подвела, завелась и ушли, газуя, прямо из-под носа зверя.
Расположились на далеком островке на ночь, выпили водки и заснули. Ночью подмочил слабый дождичек и решили махнуть в заимку одного знакомого рыбака, Дед не уследил, как парень кинул его нож в мешок, забыв засунуть в ножны. Дед мешок принял и через пару шагов запнулся, рухнув грудью на мешок, ничего не подозревая. Нож был как бритва, на то он и охотничий, и засадил его дед себе прямо в правый бок. По всем законам медицины дед должен был сразу же задохнуться – пропорол он легкое, да что-то получилось такое, что смог дышать и терпеть боль ужасную. Мало того, дед сообразил, что парень-то может сглупить по новой, раз уже два раза прокололся. Убить мог и заявить , что дед утонул, могли и поверить, а вот если с трупом вернуться , то никто не поверит бывшему заключенному, что не виноват в смерти человека. Дед заполз в лодку и сразу же подтянул к себе ружье. Федора – за мотор, а сам ружье зарядил патронами с картечью на медведя. Федор все понял – начал соображать, что к чему. Дед прилег впереди в лодке лицом к и стволами напарнику, так и погнали. Уже в Канске деда приняла скорая, которую охрана железнодорожного моста вызвала по просьбе Федора, и попал дед в больницу железной дороги, где его разрезали, промыли и заштопали везде, где было порушено. Да видно грязь попала с ножом, воспалилось все и свалился дед в горячке.
В больнице работал доктор Файт, немец из ссыльных. Он и взялся за деда основательно, когда присмотрелся к нему.
Дед ведь пожил интересно. После революции занимался коммерцией, поднялся да прогорел, пошел в ресторан администратором, прогорели всей компанией, мукой решили торгануть, и пошел дед в зону отбывать свой срок.
После освобождения рванул дед в деревню вместе с женой и там, вдали от людей, поселился на другом берегу у маленького озерка недалеко от большой воды.
Раз в год, обычно в июне, доставал дед свой костюм с жилетом и галстуком модным еще в середине тридцатых годов, и уезжал на несколько дней в Красноярск. Там, в городском парке, была бильярдная, где у деда был знакомый игрок, однорукий мастер кия. Они сходились и играли до полного проигрыша. Если проигрывал один, то второй все равно потом вел его в ресторан, где гуляли как когда-то в молодости, до последнего. Потом дед возвращался, иногда товарняком до Канска, а потом, отдохнув пару дней у родни городской, ехал попутной машиной в село. Кием ему и нос сломали так, что врачи не выровняли, но дед не переживал.
Обо всем этом дед во снах и в бреду вспоминал в больнице.
Один раз Файт заметил у заросшего бородой деда Сергея опасную бритву в руках и сильно его отругал за попытку лишить себя жизни. Отвалялся дед с полгода и выжил. Потом возил Файта с сыновьями на охоту, на рыбалку, за ягодой каждый год, пока не забрали хорошего врача прямо в Москву.
Дед прожил больше восьмидесяти лет, умирать не хотел, плакал иногда и вспоминал доктора Файта. Он бы дал ему во