24 декабря 2008 года, как говорят в народе, поздно вечером, я добрался всё-таки до Савёловского. Все в Питер С Ленинградского едут, а я не люблю. Есть такой маленький вокзал, значит, вот с него всегда и еду. Как будто домой.

Знаете, есть такая пословица – не боюсь, что муж в кувшин не кладет, боюсь только, что кувшин без дна? Вот и я о том же.

Кто такой Тёма, не надо объяснять?

А, не знаете. Такой-бальшой-телевизионный-босс-бальшой-пребальшой. Фамилию не буду называть. Она у него с одним известным певцом совпадает. Учились вместе. В смысле, я с Тёмой, а не он с певцом. На журфаке, когда-то.

Зачем еду в Питер, говорить нельзя. Ара, говорит, братом будешь. Очень надо там забрать. Один фолиант. Нет, не «Книгу Сумерек». Ее, боюсь, даже Тёме не достать еще.

Ну еду, значит. Он мне на посошок в «Твин Пиксе» налил, что в Останкино, грибочки маринованные доели, я оседлал дракона – такси, значит, - и, как благородный муж, «поставил дела ближнего своего впереди себя». Надо «делать человека». Из себя, то есть, не из Тёмы, он и так человек хороший.

Да и то сказать – нам собраться, только подпоясаться.

Прилетаю на Савеловский – мать моя, людей как в Китае - гор и морей. Как будто в Гонк Конг попал, в час пик, на Коулун - такой центральный район. Там, в «Пенинзуле» еще жила королева-мать. Боже, храни королеву, и передай ей, что она нам должна . В общем, пять звезд. В «Пенинсуле» внизу можно каждый день пить колониальное кофе, легко. Если, конечно, есть на что. Потом можно выйти, сесть в «Майбах» и уехать на берег бухты Виктория. Если, конечно, «Майбах» есть. Там в фойе и вентиляторы, почти, как в «Апокалипсисе» – полет валькирий, крутятся без всякого маоизма.
Вообще, ерунда это все, что все китайцы – коммунисты. Видел бы Маркс, что они с его учением сделали, он бы в Лондоне перевернулся. Они после партсобраний кистью писали, ели скорпионов и стояли в цигуне. А у секретарей обкомов в каждом городе была жена.

Ладно, дело не в этом.

После стольких лет в Азии мне не привыкать. Лавирую, бегу.

Дыхание сбито, туалетный запах везде, сам перекошенный, синий, фотоаппарат за спиной где-то, болтается, берет упал, почти. Тут столько «залетных», просто какой-то русский Вьетконг.

Вдуматься – кто я такой? Жесть – интеллигент, да еще в иммиграции, говорю вам - жесть. Это хуже, чем для украинца в Москву попасть. Родился в Пятигорске, вырос в столице, живу в КНР, пишу книги. А чего мне еще делать? У меня профессии нет. Никто я, и звать меня - никак. И это хорошо. Пиши и пиши.

Вылетаю на перрон - через минуту тронется – поезд. Я почти без сил. Как сказал бы мой друг-спецназовец ВиктОр, «подобный случай уже был со мной в девяносто третьем году».

Подлетаю, значит, к вагону, у двери постепенно перехожу на шаг. Носок-пятка, пятка-носок. Спина круглая, подбородок к ушам. Давно так не бегал.


Задерживаю дыхание, вынимаю билет.

Проводница стоит – красивая, невозмутимая, блестящая. Губы и глаза такие, что всё. И кокарда светит. Потрясающая, с красотой жесткой, молдавской - выпил – и в аут, мама не горюй. Черная красота – ошеломляет, как «Квант милосердия», ходишь потом, как говорят в Китае, «лицо - не лицо, нос - не нос», волосы – вороные, до пояса, и будто смочены в кунжутном масле, смотрит надменно, без покаяния. Из тех, которые после ночи могут на следующее утро сказать – «Отойди, мне надо на работу. Я з а н я т а.»
Что убивает сразу и наповал .

Взмыленный, подбегаю, смотрю – а у нее и ногти темно-красным покрыты. Ну все, вамп мне на сегодня обеспечен – всю ночь буду читать книги, обморозился. Ошпарился, в смысле. Как говорится, диагноз. Лечится временем.

Не люблю книги, чего их любить. Горе от них одно, от этих книг.

Она, вежливо и надменно, как немецкий таможенник во Франкфурте, проверяет билет. Потом так же, абсолютно прямо, отходит вбок, ни слова не говорит. Муж у нее, наверное, полковник угро. Никак не меньше. В общем, но пасаран.

Ковыляю по коридору, шаг-чемодан, шаг-чемодан. Смотрю – какой-то звук. Мне навстречу пролетает птица. Большая такая, похожа на ворону, но не ворона. Я вообще птиц не боюсь, но эта летит очень низко, прямо над головой. Конечно, к дождю.

Спам у нас, а не жизнь, в Москве. Как богатырю Гёсэру, дали нам какие-то ведьмы дурман, вот и остались мы на севере, все. Не было здесь никакой Золотой Орды, ханам эта земля даром не нужна – тут не росло никогда ничего. Им нужна была Астрахань, где черная икра, пшеница и солнце, а до Москвы так, отдельные «бригады» добегали, да и то «не центровые».

Дохожу. Все, успел. Теперь можно остановить мысль и закрыть глаза и присесть – помогает. У нас вся беда от наших мыслей. Святые тем от нас и отличаются, что могут мысль остановить, так же легко, как разжать кулак. И не логически думают, а присутствуют в одномоментной оценке, инсайте, то есть.

Но особо долго закатывать глаза тоже нельзя – заметят. Подумают - ненормальный какой. Тем более, что на мне – китайский красный кафтан, монастырский, хорошие джинсы, коричневые пеннилоферсы – английские такие ботинки, дорогие, раньше носили только фарцовщики-спекулянты; туда, в прорезь на передней верхней части можно пенни вставить и так ходить, или там, австрийский шиллинг; и бейсболка. Плюс латинская бородка, небольшая, как и положена боксеру. Кросс я уже пробежал.

Открываю глаза – смотрю - хорошо – трое соседей. Один спит уже, почти, один – не дай Бог, интеллигент, - читает какую-то книгу, а один – сидит прямо на моей нижней полке. Ладно, думаю, разберемся. Сила в наших руках, правда в наших сердцах. Есть и билет.

Купе чистое, свет – неоновый. В общем – поехали. В тот город, который шведские купцы на карте когда-то обозначили местом, где ни в коем случае нельзя останавливаться на ночлег. Спать нельзя, проезжать можно. Вот и проедем – туда-сюда.

Я рывком закидываю чемодан наверх, в проем над зеркалом, то есть, дверью, сумку «Рибок» - осталась еще с английских годов – делают - впихиваю под свое место.

В это время на перроне через стекло какие-то двое азербайджанцев что-то дружно и напряженно говорят третьему, который тоже должен был сесть в наш вагон. Видимо, боятся, что земляк, так и не вернув долг, уедет в Северную Пальмиру, с концами. Тот так же эмоционально находится в полном отказе, как хороший денежный диссидент. У нас вообще, все должны всем. И тем, кому должны – всех прощают.

Я пытаюсь строгими глазами через стекло попугать его соотечественников, двое на одного – нечестно, но бесполезно это все. Там все по-взрослому идет, ала.

Сажусь, говорю, это мое место. Просто говорю, не извиняясь. А, как зашел, я уже поздоровался со всеми. И в душе, и формально.

Матовый свет р а с п о л а г а е т, мы все как бы во временном отверстии – отсюда вот-вот тронемся, туда еще не приехали, значит – медитационная пауза. Москва – вдох, в Питере – выдох, а сейчас - задержка. Значит – здорово, кайфанем. И все - друзья.

Сидящей почти на моей подушке, но очень юный и чистый студент в очках и тонком сером костюме с белой без галстука рубашкой, тут же, улыбаясь, быстро вскакивает, и мы с ним меняемся местами – я поправляю подушку и занимаю свое законное место, как «дядя», а он так же чисто, молодо и спокойно падает на мое прежнее место у двери, почти без звука.

Неон, тишина, скатерть скрипит.

Моментальным кадром, как в замедленной съемке, вижу, что ленкоранцы так и не пустили своего «брата» в Питер, и разговор стал еще острее. Спина у того уже жесткая, напряженная, как бы чего не произошло. Похоже, ему тоже есть, что сказать.
И то дело. Правда – она дороже поездки любой. За правду можно с женой развестись. За принципиальный вопрос они ему ответят, по полной программе, - завтра полетит первым классом «Аэрофлота», первым рейсом, и еще накроют ему где-нибудь в маленьком, но уютном ресторанчике возле Черемушкинского рынка хорошую «поляну», с шашлыком, пахлавой, водкой и не забудут гранатовый сок. А когда провожать его приедет «Сам Вагиф», те двое будут клясться Кораном, что ничего подобного на перроне не говорили, даже имени его, мамой клянемся, не упоминали. Попали, в общем, похоже, те двое. А так и надо – хотел человек в Питер «паехать», и пришли провожать, кто тянул за язык? Язык мой – враг мой.

Враг мой – это точно. И я тоже, как что-нибудь напишу, особенно стихи – все. Но ничего не поделаешь – можешь не писать – не пиши, не можешь – никому не показывай, а если не можешь и то, и другое, тогда все, ты – литератор. Иногда, «большой». Так что и я попал, как те двое. С меня, правда, сложней спросить – графомания – вещь относительная, и я - иностранный подданный, но когда-нибудь спросят, это точно. Спросить хотели даже с Бунина, в эмиграции. А чего с Бунина спрашивать? Те, наверное, отделаются обедом, а чем я, трудно сказать. Хорошо, если не возвращением. Плюс, попал навсегда. В литературу вход – рубль, выход – два. Или пять. Или десять.

Десять лет ждем возвращение романа, которое невозможно. У нас ведь сейчас вообще кризис поэхтики – глобализация. Мир обретает единообразие, хайтэк, появляются новые прибамбасы, а человеческие отношения постепенно становятся все бледнее, что способствует уменьшению количества историй и происшествий, которые в сумме и составляют нашу жизнь. Это постепенное ослабление связей между людьми представляет проблемы для любого литератора - как теперь рассказать о бурной страсти, растянувшейся на долгие годы, последствия которой могут потом ощущаться, как сейчас говорят, всеми «тейпами» - в наше время люди вообще редко встречаются снова, даже, если почувствовали к друг к другу расположение. Какой тут роман, какое расположение?

Расположение духа, которое бывает завязывается оживленный разговор и встреча заканчивается любовью. При такой - обмениваются телефонами, но потом, как правило, никто никому не звонит.

Не звонит, а если звонит – все быстро сменяется равнодушием, и разочарованием. А если долго – то у каждого - к каждому счет набирается. Хорошо, если не говорят. Жанр романа не приспособлен для того, чтобы описывать безразличие или пустоту. Вот я и пишу. Вирши.

Вирши, потому что - все уже давно пришли к пониманию того, что искусство есть обратимое и необратимое. Есть виды искусства, которые позволяют зрителю подойти с разных сторон, поменять точку обзора и перспективу так, как хочется - архитектура, скульптура, живопись. А необратимые - музыка и литература - дорога с односторонним движением. Потом – страшный Суд. Вирши же часто не имеют ни начала, ни конца в классическом понимании.

В классическом понимании искусства писателей сюрреалистов интересовал вопрос «как», соцреалисты отдавали предпочтение – «что».

Что можно было использовать в интересах идеологии, а постмодернизм снова ввел в качестве признака распознавания «как», в смысле, нелинейно, а наш российский бум женской литературы вновь ставит «что». Вот я пишу неавраамический роман для женщин, "Зоря" называется, первую, солнечную версию, как Павич. Лунная будет тоже.

Сейчас в литературе, знаете ли, всё монетизировано. Влиятельны те, кто располагает ресурсами, им и перепадает что-то с барских столов, остальные? Вытесняются за пределы процесса властно и беспощадно. Этому нечего противопоставить, и, к сожалению, нечем. Тексты внятные, но не имеющие покровителей, просто обречены, похоже, на в ы р у б а н и е из изящной словесности. Картина, разумеется, не столь пошла и проста, как мы гоаорим, конечно, существует масса исключений, но вектор, к сожалению, видимо, уже выстроен. Коммерция. И так будет. Две школы - новая и старая, как в Японии начала века у игры "го". И старая - проиграла.

У нас, конечно, власть братвы, с погонами и без погон, но так у нас в России, если помните, было всегда. Мы привыкли. Гораздо хуже другое - те, кто пытаются опрокинуть общественное с о з н а н и е, растлевают умы. Это ещё более худшее. Гораздо хуже. Хочешь воровать - воруй у чвстного лица. Ибо общественное принадлежит всем.

Почему голливудские блокбастеры смотрят? Весь мир, до Китая. Правильно, качественно сделаны. П о л н о. А почему в России сейчас нет ни одного, ни одного фильма, который бы смотрела вся планета? Потому что никто не осмеливается говорить правду в глаза. Или почти никто. А какое же творчество без детской, прошу прощения, правды и искренности?

Нам советуют читать толстые журналы, львиная доля которых в "Журнальном зале" - http://magazines.russ.ru - но сами дающие такие советы литераторы относятся к их отборочной политике с такой откровенной издёвкой, что правомерность совета стоит под огромным вопросом.

Говорят, что остерегаться нам нечего - вся грязь уже всплыла. Если мы хотим что-то к ней добавить, трудиться над этим - уже поздно. Безумие, истошная ругань, пожирание паховых волос, разделка девственниц - всё было. Но как же лицо? Лицо-то надо соблюдать. Задача искусства - научить человека ценить свою жизнь.

Стиль, господа, конечно должен быть своим, опознаваемым. Добиваются этого некоторые всю жизнь, но добившись его становятся пленниками. Бедные Болмат и Сорокин. Бедный Грин.

Поэзия же и проза - суть, наверное, разные виды - сознания - и путать их можно, однако гибриды, как правило, недолгоживущи и в силу того, что архаическое сознание не признаёт модернизации старых жанров. В стихах - больше отчаяния, они более п о с л е д н и е, у них нет времени рассусоливать, а прозе всегда можно добавить хвост, рога и уши. Животное проза не то чтобы безразмерное, но растягивается. И вот тут много всяких прибамбасов, например, "поток сознания".

Изобрели его, как мне кажется, как способ отвязаться от классического способа изложения от первого или третьего лица, зачем? Произошла словно трепанация - непонятно, кто говорит. Клиппирование сознания, нарезка. И что? Страдали Страдали литературоведы, страдали читатели, страдали мы - литераторы. Страдали все. И из-за ерунды. Мало ли что появилось, мало ли что у кого б ы л о... Мало ли, какие подгонки? Я понимаю, новизна. Техника меняется, остается - с у т ь. Но техника ли изменяется в соответствии с сутью или наоборот - какая разница? Whan is the difference?..

Мне кажется, в поток сознания нельзя впадать в, как в ересь. Или как в о с о з н а н н ы й прием. Есть же куча других делений. Писать ведь можно в том числе и так, как нельзя.

По учебникам мы можем выучиться тому, что они писаны людьми со особым раствором слуха и зрения. Среди пишущих учебники есть, конечно, масса людей тонких, чувствующих, но исчерпывающих ответов они не дают. Да сейчас из от них особо никто не ждет. Есть ошибки стилистические, орфографические, пунктуационные, говорят они, но всё просто литературная это грамотность, а как же быть с той самой "технологией творчества", она что, изначально является оксюмороном?

Говорят, нет единой технологии создания того или сего. Есть предельные случаи того, что выпадает из языковой нормы. И если у вас есть основания для такого броского выпадения, вы имеете право написать роман даже на суржике. И его прочтут с удовольствием. Но знайте, что скорее всего, второй такой роман читать никто не будет.


Если же мы придерживаемся традиции, то и вовсе не обязательно подражать кому-нибудь. Второго Льва Толстого не нужно, толстые эпопеи вообще никто не читает, жанр романа - мёртв. Тоненькие евророманы на сотню страниц смотрят, если в них описаны жанровые явления урбосреды, некое ноу-хау по выходу из депрессии, как у Уэлбека. Такая литература очень адресна, направлена на страдающих от одиночества эмо или каких-нибудь неоготических дев. Ну и как писать? И о чём?

Просто мне кажется, что мы должны использовать выгоды топоса - места проживания. Теперь происходит торговля "чаем, кофе и другими колониальными товарами", ничуть не менее активная, чем в прежние времена. Когда Кузнецкий Мост был ещё деревянным. И что, спосите вы, есть этот "колониальный товар", это "чай и кофе"? Это хороший вопрос, примерно такой же, как почему утратил своё значение путь из варяг - в греки.

Экзотика. Крестовый поход. Ведь, как вы правильно говорите, с л о в е с н о с т ь лежит так низко, что пробавляется просто автобиографиями, как высшей правдой и находящейся в нас внутри недуальной истиной. Она с нами неразрывна всегда, да вот беда - сколько мы не пытаемся её в себе обнаружить - не можем. Вымысел, господа, сейчас не в чести - мастера умерли. Тем самым гарантируя нам весьма определенный кусок успеха на описании своего российского бытия.

Борхес замечателен, что тут еще скажешь, и Маркес тоже. Изумительны и потрясающи, не то что их эпигоны, неисчислимые последователи и обожатели. А сейчас?.."...хочу быть русским Кастанедой, что у меня есть? Ага, вот - пятиметровая трубка, белый даосский табак, серебряный тибетский колокольчик, тетрадь с нарисованными мной самим же пентаграммами, тетраграмматон". В этом есть что-то зловещее и маркетинговое. Ведь что и как п о л у ч а е т с я, то и должно п о л у ч а т ь с я.

Бывает ли неэзотерическая литература? Да, бытописательская, приниженная, но в ней-то эзотерики - оказывается - куча. Политика? То же самое. Ритуалы, службы, изгои, жрецы, заговоры, чёрные девы, ангелы и демоны, ад и рай. Вся наша жизнь - эзотерика.

И те наши, что мужественно решили с л е д о в а т ь, пишут фэнтэзи. Ривов же фэнтезийный автор? И до всенародной славы дошёл. Или вот какие-нибудь ещё... Вы знаете, я всех их фамилий сейчас не вспомню.

На мой взгляд, есть н е з р и м о е и снобское, прекрасное и нет, наверное, разделение на литературу массовую и элитарную? Есть даже потешнейший оксюморон - "авторская литература", то есть, та, за которой стоят не литературные негры, а действительно авторы. Все меня все время вопрошают о технологии успеха, а какой у меня успех? Я занимаюсь самым малодоходным делом - рассказами. Они покупаются отъявленными любителями, и среди этих любителей такой разнобой вкусов, что держись. Но большая выработка, увы, всегда говорит о том, что работают "негры". Так и делается - на паях, два или три, кто-то сюжет выдумывает, кто-то диалоги, кто-то - описания. Как фильм. И всё без с е р д ц а, от головы.

У литературы индивидуалистической, я бы сказал, одинокой, не идущей ни на какие компромиссы с издателями, книжным рынком, влияние, как правило, нулевое, зато самосознание - развито. Она ведь руки не подаст тем, кто известен и превратил свою одаренность в хорошую жизнь. Она не может постичь, как на буквах, которые так трудно и с т о р г а ю т с я сознанием, всем существом, можно зарабатывать деньги. В вечность плевать. Она не завидует никому, и, как правило, готова разразиться гневной речью по поводу всех "популярных" книжонок.

Поэтому подражание кому-то, следование в кильватере кого-то мы могли бы уважать и даже рекомендовать всем литераторам, как упражнение, но к чему оно, когда и нет времени на свое собственное слово, которого никто, кроме тебя, за тебя не скажет?

И дело, я думаю, прежде всего, в образе м ы с л и, хотя по прозе я, повторюсь, в настоящее время не вижу этого нигде. И её почти не читаю - сей вид словесности, как говорится, прельщал давным-давно. Ныне ведь всё просто, однозначно и т е х н о г е н н о, как сочинение, кто где проводил лето, и как. Чувствуется и заказное исполнение, и муть со дна - самой разной консистенции, равно, как и прочие обстоятельства, делающие, к сожалению прозу "подругой сомнительного свойства".

И говоря по поводу литературы мы тоже часто ориентируемся на всплывшие чешуйки, пёрышки, осколки тех, в кого вложились и з д а т е л ь с т в а. Пинаев - это вообще кто? Еще бы Вагирова назвали. Тоже - писатель. Ни стиля, ни склада, ни сюжета. Вот еще Задуллаев, на ту же тему почти - Брилебин. Или "эстет" Оличесский. Да им имя - л е г и о н, лишь бы - в л о ж и л и с ь, лишь бы к р у т и л и. Промеж своих. Ни абзаца прочесть не могу. Муть сплошная, фразы обрубленные. Языка не слышат - тугое ухо, а премии получать опять же в ы с т р а и в а ю т с я все. Значит - обозники? Тыловая колонна? А почему не на передовой? За таких ложилось по взводу; и жаргон - "разогнать до объёма книги". Это пости как мы в армии говорили - "урыться". Я урылся сегодня. То есть, спратался от начальства и сплю. У всех ПХД, а я - филоню. Очень хорошее слово, точное. Как и тут - р а з о г н а т ь. Это машину можно разогнать до ста, а хорошую прозу пишут всю жизнь. И ещё два дня.

И тут у меня останавливается сердце. И, вместе с ним – работа всех чувственных органов. Нос перестает ощущать запах неона, глаза – видеть свет, уши – слышать «тук-тук». Сосед напротив читает «Грант Грантов. Махаон». Детектив.

Все, думаю. Приехали, дойчланд зольдатен унд дер официрен. Гитлер капут. Перевал, где разбиваются сердца.

Сосед поднимает на меня глаза – слава Богу, не интеллигент – профессия есть, взгляд злой, похож на отставного майора, который начал торговать цветами и пока не запомнил все конкурентные сорта роз. Говорит вежливо. Инженер-лесоустроитель, из Москвы. Старенький плащ, голубые глаза. И тоже – берет. Возможно, пишет стихи. И, возможно, хорошие.

Спрашивает, как зовут, наученный горьким опытом, представляюсь – «Саша, Штейн».

Разговор, конечно, о кризисе, об Обаме, всех их надо на куски, вместе с сидящем в пыльном Сакраменто Шварценеггером, и, конечно, переходит на книги. Студент в это время тоже читает, внешне не принимая участия в разговоре, но его косой взгляд на меня говорит что-то вроде «пора осудить тоталитаризм».

Я смотрю на него, и не могу понять, то ли ему двадцать, то ли сорок. Вечный студент. Обычно такие всю жизнь крайне бедны и начитанны, и то, и другое. Чтобы заработать, часто выезжают и учат языку, носителем которого являются, иногда, если сильны – двум. Если женятся – семья многодетная, и у них всегда под глазами синяки. Но, слава Богу, все же не интеллигенты.

Я говорю, у меня дядя, мол, тоже ландшафтный архитектор. Сосед достает из портфеля, все по программе. Я достаю квашеную капусту в пластиковой коробочке и глазированные сырки.

Студент ничего не достает. Он не обращает на нас внимание, все читает - какой-то компьютерный журнал. Может, он хакер? Черный гость? Такой ломанет - уйдешь в одних носках. Мало не покажется. Такие с рюкзачком, в котором маленький такой компьютер, ездят из страны в страну. Хакеру везде дом.

Сосед оказывается большим специалистом в области литературоведения, филологии, да и лингвистики вообще. Смотри, говорит, Саш – давай, по первой, не закусывай, - чемпионов у нас нет. У Пелевина – видел на фото – несчастное лицо. И Сорокин всего не может. И Болмат. И Елизаров. Кому теперь, после кризиса, актуальна вся эта гламорама? У нас сейчас, Саш, нет ни одного писателя уровня Достоевского. Нету мяса в литературе.

Вот смотри, говорит, обычный мужик такой, в деревне, пока тебе по уху не даст, и не скажешь же, что он сильный, верно? А он гантелей там всяких не тягал, он это колуном наработал. Силовая выносливость, это называется. А чемпион мира там, по боксу, не может вынести ведро на лестничную клетку. Вот это и есть - "мясо". Все у нас притянуто, везде - "фифект фикции". И Гарри Портер, знаешь, почему читают? Ведь выдумки это все, все эти школы магические. Потому как она, сидя там на освянке с водой без отопления, душу подростковую смогла угадать. И всем детям в мире нравится. Сердце-то у людей одно везде, верно?

Федор Михайлович – это сильно. А про сердце - он прав. Еще Вернадский писал про это.

- А Гоголя почему сняли с программы? Потому что они сами – мертвые души. Лимонова вообще читать нельзя, ничего, Юрий Мамлеев, местами, лучше Борхеса, лучше. Знаешь, говорит, почему Маркесу дали Нобелевскую премию, а Борхесу – нет? А, Сань?

Не знаю, говорю. Не знаю.

Маркес больше любил людей. Людей не любим, вот в чем причина. А пишем. А если у тебя нет сострадания, это что за поэза? Это не поэза, это макулатура. Вот этот, он вообще, кто? Грант Грантов? Знаешь такого ?

Тут не знаю, что сказать. Схитрить – сказать – не знаю? Или представится, вдруг все равно потом выплывет – хитрость в квадрате? Выбираю хитрость в кубе.

Знаю, говорю, читал все книги. Всех он нас опустил.

Студент на миг отрывается от Паскаля, говорит – точно.

Похоже, до объема последних сорока страниц «Улисса» мы, к счастью, все же здесь не дойдем.

Хотя почти все вполне совпадает понимаете о чем мы тут так долго и серьезно говорим а я все боюсь и жду когда Меня начнут моей же книжкой по голове а Третий спит а Студент все читает свою книгу откуда они такие в сорок лет все Студенты чему только учатся и как учеба тоже вещь опасная некоторые книги как «Книгу Сумерек» непосвященным лучше не читать доставая ее погиб Исвас Круз а потом если учишься правильно то все легче и легче а если нет то все труднее совсем не поймешь лучше бы работали делали Страну лучше а я все думал отдохнуть хоть немного и Питер этот мне не нужен совсем никак Тёма меня попросил он долго жил в Индии и учились вместе мы почти братья по духу он похоже очень нервничает я просто должен все это выполнить а тех азербайджанцев почему увидел вдруг случайно ничего не бывает а Птицу к чему все это и на поезд чуть не опоздал в общем все в мире непостоянно правильно говорил Учитель вечны лишь одни перемены теперь всю ночь о мэйнстриме говорить пока не упадем надо было молчать вообще взять эм пм три и слушать БГ хорошо текстует я его люблю.

- Он, - говорит сосед, - Грант Грантов этот, вообще не знает жизни. Писатель должен жизнь знать. Чего он пишет о драконах на облаках? Эх, был бы он здесь, он бы мне ответил – всем нам. Махаон проклятый.

Точно. Я всегда это знаю. Может, все-таки, как «Брат», у Такеши Китано, встать , «упереться»? Как там, про сострадание? На добро – добром, на зло – справедливостью? Я его, ара, не трогал. Я вообще для себя писал, вообще.

- Напишу в издательство письмо, - подняв глаза к потолку, говорит он. Коммуникатор почти кончился, сырки тоже.

Потом переводит дух.
- А, там одни евреи… Не передадут. Мафия это все. Еврейская мафия – сама сильная. Все повязано. И вообще, евреи – они все.

Все, это точно. Это хорошо - разговор принял нормальный оборот. Я не еврей, я родился в Пятигорске, дедушка – из Нагорного Карабаха, второй – чисто русский, из дворян, в Польше даже наше родовое имение есть, национализировали после революции. А потом – евреи все тоже разные, есть ашкенази, есть сафары. Но надо держаться. Творческой агрессии и в «Махаоне» больше, чем достаточно. Я там вообще, всех читателей насильно посадил в кинозал, устроил пробный прогон, как в Голливуде, мол, вам засчитают за полный рабочий день, и нам хорошо, а потом, после страшного кино, кто-то останется, а кто-то уйдет, насовсем. Поэтический прием – это хорошо, но иногда можно получить. По шее или еще там куда. Вон, у одного из моих коллег до сих пор полгруди дроби – встретили его в подъезде после первой публикации. Когда окисляется, она болит. Грудь, то есть, окисляется дробь. Да, пошел в литераторы – не колись, раскололся – не пописывай, подписал – не обижайся.

- Может быть, - говорю я. – А как любить людей? Есть же три вида любви – эрос, филос и агапе? С первыми двумя все понятно, это когда женщин и марки любишь, или, там, друзей, а вот как до этой вселенской любви дойти? Как хорошо писать?

Проще простого, говорит он, два пальца об асфальт. Надо заниматься ви-зу-а-ли-за-ци-ей. Китайцы – молодцы. Они во всех обнаружили сходную с ними самими истину.

Все, попал. И, может, круче, чем те двое, из Ленкорани.

Вопросы искусства все связаны с «таковостью», продолжает сосед, или, если по-русски, с истиной. Если приобретенные от визуализации религиозные заслуги употребить в дело, многие вопросы искусства можно решить. Почему нужно визуализировать? По традиции, говорит, пустота, свет и пробуждение – это одно и то же. Во всех нас, умных – он посмотрел на спящего, – глупых – посмотрел на студента, - и тех, что посередине – посмотрел на меня, – заключена одна истина. Если пробудишься, она не увеличивается, а если ты профан, то и не уменьшается. Вон, шестой патриарх вообще не знал ни одного иероглифа, и что ? Повлиял на развитие искусства всего Тихоокеанского региона. Если, говорит, ее в нас меньше или больше, истины этой, тогда это истина - относительная. А мы об абсолютной истине говорим. Обнаружить истину, в нее войти – вот это и есть задача писателя и поэта.
Все спорят, что было раньше – Адам или Ева, курица или яйцо. Когда есть тот, кто спрашивает, тот, кого спрашивают, и сам вопрос - ответить невозможно. Потому, что «дуализьм». А «дуализьм» истиной не является, нельзя ответить. С коренной точки зрения, если вдуматься, этот вопрос и не существует вовсе, Саша ты мой дорогой. Первоначально на Великом Море-то никаких волн-то и нету. Нету вообще.

Студент журнал-тот отложил. Стекла блестят.

Вот, говорит инженер, смотрите, я на Тихом океане часто по берегу бродил – мы все в этом Море начинаем видеть себя чужеродным телом. Первоначально мы – одно целое, а начинаем внешнее видеть от себя отдельным, и начинаются волны. Последний этап писательства, когда уже не надо слов, как раз и есть выйти из этой большой ошибки, увидеть все, как одно целое, снова. Тогда, говорит, выйдет любой стих. И проза. А если будем себя за истину принимать, это небезопасно совсем. Говорят тоже – мир держится на десяти праведниках, называются ламедвовники, они не знают, что они праведники, а если узнают – сразу же умрут. Нет, Саша, у святого мысли, что он святой. Ибо если есть такая мысль, какая тут, Сань, в душу, святость.

Студент почти перестал дышать, а тот, на полке, третий – храпеть. Сосед продолжает. Он вдруг как-то изменился. Стал каким-то большим, на полкойки. А был моей комплекции. И запаха от него нету.

- Если писатель будет все окружающее за реальность принимать, получатся не книги, а евроремонт. Как эта.

Он показал на «Махаон». Не угадаешь. А отзывы, вроде, были хорошие. И тут, и там. И продалось.

- Почему ви-зу-а-ли-зи-ро-вать надо? Потому что представляемый нами образ – тих и прозрачен. И побуждает нас вернуться в нашу собственную истину. В каждой луже - запах океана, в каждом камне – шорохи пустынь.

Думаю – однозначно. Конечно, недооценили Гумилева. Тут я согласен.

Но, говорит, надо подчеркнуть, истина – она одно. Визуализация, хоть и в сердце с покоем, все же два.

Тут студент вдруг встал и вышел – не знаю, куда и зачем. И зашла она - та самая, с черной красотой.

- Чай! Сахар тут, - она посмотрела на ландшафтника, пристально. В глазах опять черный блеск и какое-то безвременье. И запах, по-моему сандал. Сандаловых духов еще не встречал.

– А ты, лучше бы, им с чего попроще начал. Ты еще сейчас про дерево расскажи, что покрывает все пространство.

И время, хотел добавить я.

"На обширном песчаном и каменистом поле имеется великий Царь всех деревьев. Если его корни получают воду, то ветви, листья, цветы и плоды процветают. Жизнь и Смерть - это обширное поле, просветление же подобно Царю. Все живые существа - это корни дерева, все Святые - цветы и плоды. Водою великого сострадания приноси пользу всем живым существам, и тогда сможешь взрастить цветы и плоды мудрости".

Ну и сказал. А что, как писал Исикава Токубоку, в силу скудности своих мыслей ссылаюсь на цитаты. Все равно - чайный вечер.

Тут вернулся студент и добавил:
- «Мысль следует за мыслью и между ними нет разрыва. Неустанно свершаю деяния тела, мысли и речи».
И поклонился.

Я ж говорил – Студент.

Этот третий – коричневый свитер, мятые серые брюки и почти нет лица, не слезая, поклонился тоже – полупоклон. Все – ей. Тогда мы с инженером тоже встали, и им всем - в пояс. Самурайская, однако, поездка. Дипломатия улыбок.

Она прямо посмотрела.

- Со страданий надо объяснять, с сермяжной правды, с Прибежища. А вообще да, - тут она как-то дерзко и загадочно улыбнулась, - поскольку все, что мы видим – ненастоящее, у нас есть моральное право обратить все это в пустоту, да.
- Или, - тут она, играя, коснулась меня бедром, как будто пропустили заряд, прям в правую ногу, я головой не могу повернуть, смотрю на ее лицо, чуть не ушел, в аут, я такую щиколотку не видел лет двадцать, губы тоже, - В творчество.

Смотрю, а у нее и роза в волосах, справа, как положено. Кармен. Я такие лица видел только на иконах семнадцатого века в музее «Прадо». И, иногда, у Гойи, в гравюрах, угадывал.

Тут бывший спящий опять подал голос, он уже обратно залез, снова к стене.

- Да, сестренка, отражаем все с разбитым сердцем. «Мутное зеркало, грязная вода.»

- Да-да, - снова подхватил сосед, - Поэтому и не можем хорошо визуализировать – грязное тело и душа, света не хватает. Визуализация – это же отражение души. Отражая мирское – отражаем облики всякие, визуализируя – отражаем дух. Нужно постоянно представлять себе любимые образы, тогда свет души мало-помалу и проявится. Если визуализация нечеткая, духом слаб – тогда – как в мутную воду глядеть. Точно.

Свет как-то усилился. Звук - тоже. Звук со светом, ведь, где-то одно. Я так хотел ей что-то сказать. А что? Спасибо за науку? Спасибо друзьям не говорят. По крайней мере, в Пятигорске. А жизнь рассказывать... Она вряд ли будет слушать. Можно, конечно, признаться в любви, но бесполезно - не поверит все равно. А я серьезно, почти, не вру вам.

Тут она всем - спать, тушим свет, понятно? Понятно, говорю, чего тут не понять. Забудемся до утра. Понизим, так сказать, уровень осознования действительности.

. . .

…утром я проснулся, никого нет. Сосед, вообще где-то сошел, на полустанке, наверное. А студент и спящий уже вышли. Состояние странное. С одной стороны – облегчение, какая-то расслабленность, как после парной, с другой – напряженность. Странный был разговор, и на что-то он должен вывести. Должен. Как «Хазарский словарь».

Немного боясь за вещи, я все же добежал до купе п р о в о д н и к о в – расплатиться, за чай, а там сидит какой-то мужик, здоровый, в фуражке, с усами пшеничными. Похож на белоруса из ансамбля «Песняры». Или на городового. Вагонный тролль.

Спрашиваю этого тролля, где красавица ваша, и сколько денег, а он, хорошо что сидел, чуть не упал от смеха. Я ему этим вопросом, как на Кавказе говорят, десять лет жизни подарил.
Ты что, говорит, командир, у нас не «Красная стрела», поезд-пуля, у нас уже лет десять как назад приказом всех женщин вывели из состава – одни мужчины. Всегда. Ты чего, говорит, земляк, сегодня плохо спал? Или только что спустился с гор?

А за чай уже рассчитались, парень какой-то, в очках, на китайца похож, дал два евро. И вот – просил передать тебе, чтоб, он так просил сказать, «не забывал».

Смотрю – мой детектив, чуть приоткрыт. Заглянул – на первой странице написано – «Гранту Грантову, в память о разговорах о Великом.» Подпись – «Зоря», и вчерашнее число.

Понятно. Женское цыганское имя. Черная красота, кварцевая. Неземная.

Значит, с самого начала знали, кто я?

Бывайте, говорю, уважаемые. Спасибо за дорогу.

. . .

Когда я вышел на перрон, на Московском вокзале шел дождь. Я был последний, больше никто не выходил.












© Copyright: Грант Грантов, 2009