Пара первая
(из цикла «Парное одиночество»)


БЕЗОТВЕТНОЕ ОКНО

Я лучше некоторых. Я хуже остальных. Меня много для счастья. Меня мало для боли.

… В день, когда выпал первый осенний снег, в ноябрьский день, ничем не отличающийся от вчерашнего и позавчерашнего, и прошлогоднего, свет давно не модной люстры в кухне загорелся иначе, чем всегда. Нет, лампочка не потускнела от долгого использования, и не уменьшили напряжение в электросети. Ничего такого глобального. Плафон люстры тоже не сильно запылен, мошкары тем более нет в этот период времени, да и в многоэтажках с насекомыми легче, чем даже с людьми в магазине – раз повесил защитную сетку и не объясняешь, почему нельзя пролезть вперед вне очереди и взять кефир в рассрочку. Обои свежести освещению также не придают. Но дело тут, впрочем, и не в яркости и резкости света, а в его мимолетной невольной роли. Он оттенил, показал, практически создал, как смелый художник с тонким чутьем палитры или опытный фотограф, умеющий уловить осязаемость момента, тот цвет, который родился за окном, на заснеженной улице с мокро-коричневой проезжей частью и белыми тротуарами, и коричнево-белыми деревьями – темные скелеты в светлых саванах. Правда, такими они были до появления света в окне кухни. Опираешься на подоконник кончиками пальцев, носки туфель упираются в деревянный плинтус, 100Вт включены под потолком и смотришь. А за окном все синего цвета. В 16.22 уже сумерки. Полнокровные. Роскошные. Но пока не включен свет это не так заметно. Теперь же дитя контраста и преломлений бог-знает скольких лучей стало собой и дало себя увидеть. Снега больше нет! Разве бывает снег пронзительно синим?! Вряд ли и самому фанатично увлеченному вандалу хватило б краски и сил так раскрасить все снежные складки и полы одежд на скрюченных тельцах деревьев-манекенов, на асфальтовой целлюлитной коже длинноногой дороги, а чтоб настолько равномерно и мягко разлить синеву по головам замерзших домов, нужно, по меньшей мере, открыть заслонку в радуге на слове «сидит». Таких силачей еще поискать-поискать и найти надо.

Я статична как гора. Или, скорее, как пропасть. Смотреть в нее интересно, а спуститься – боязно. Фобий много. Я – одна из многих.

… Уйти из комнаты – значит, убить сумеречный взгляд, пронзающий насквозь через обычное оконное стекло с полукруглой трещиной в левом нижнем углу. Убит.

Без тебя – жизни нет!

Без тебя – смерти нет!

Без тебя – счастья нет!

Бес тебя попутал… (из песни к х/ф «Ландыш серебристый»)

… Зашторивать окно опасно. Где гарантия, что потом его смогут снова обнажить. Да и не будет оно прежним. Станет вспоминать как приятно и безопасно было ему под непроницаемыми портьерами, как тихо плелась паутина между рамами и никто не вмешивался, не стряхивал ее ошметки неопрятной тряпкой на пол, не расточали для своих глупых нужд бесценные лучи света. Они теперь только его. Теперь окно – хозяин дня и ночи. Нет повинности ежесекундно батрачить и бескорыстно передавать дары солнца и луны в комнатушки-клетушки, чтоб их бездарно использовали для выполнения рутинной по-настоящему никому не нужной работы и удовлетворения бытовых бесконечных запросов. Лишь ему доступен свет! Как с таким сокровищем добровольно расстаться?! И опять выполнять жалкую функцию обыкновенной застекленной квадратной формы дырки в наружный мир? Не отдам! Мое.

У любви глаза разлуки.

У любви твои глаза.

(из песни Е. Белоусова)

… Лампочка заслуживает жалость. Ей никогда не сравниться со звездой по имени Солнце. Ее включают, протирают при необходимости (опять же унижают – вроде как намек: ты плохо светишь!), выключают автоматически, не задумываясь, а может подпотолочное светило хочет еще погореть? Не-а. Выбора нет. Стоит только устать и, искристо вздохнув, на миг потухнуть, как тут же безжалостно заменяется идентичной рабыней люстры. Попробовали б так же небрежно выкрутить и, не глядя, выкинуть солнышко! Высокомерное – кто ж его достанет! Своевольное – в жару не выключишь, в ненастье – не подбавишь накал. Символ гордыни. И бог лампочки.

Надежда.

Глупейшая, наивная, безысходная, дразнящая, живительная, молитвенная, осточертевшая.

Неистребимое «почти».

Все, что могла.

Сказала, признала, исповедовала, вывернула наизнанку, загубила, придумала.

Душа.

Расстрелянная мишень.

Главное дежурное блюдо.

Ожидание – пресное аскетическое пережевывание перечно-прянного вчерашнего в предвкушении неизвестного десерта.

Будущее – бездонная холеная черным чернеющая дыра.

Космос.

Настоящее имеет форму ненасытной воронки, в которую высмоктуются все силенки.

Я.

Одно застывшее фотогеничное умозрительное многолетнее прошлое студенисто колеблется в памяти, как бабушкин холодец. Дрожит в блюдце стихов и тает криком во рту.

Он.

Голод.

Присмирел, как-будто обжился в жалких внутренностях.

Любовный жор.

Приелся, а, скорее, объелся сердца.

Тоска и обреченность.

Да еще бессмысленная рассеянная внезапно рявкающая нищая злость.

Сумасшествие.

Ловишь соломинку, превращаешь ее усилиями безумной воли и бурной эмоции в бревно и взваливаешь на этот смысл жизни тело с тлеющей душой (см. Расстрелянная мишень.) и покорно гребешь к берегу, отсчитывая приливы до выкидыша.

Убогая, самая шизофреничная надежда (см. Все, что могла. Сказала, признала, исповедовала, вывернула наизнанку, загубила, придумала.) иногда привлекательней мерцающей соленой красноты лезвия.

Белка в колесе.

Счастливица!

…Мне нельзя стоять возле окна. Когда 16.22. Когда синие сумерки лезут в глаза, как репчатый лук, и конденсируют в слезы. Тоже синие. Но не такие безупречные. Некачественная тушь. Вешаться обузой на шею любимому – эгоизм и подлость. Портьеры оборвались. Окно пронзил свет фонаря над козырьком противоположного (ложного?) подъезда. Я зажмурилась.

...

Гамбитный мат

Тот, что был в кожаных брюках, с гадской ухмылкой медленно расстегивал ширинку. Пивной одрябший живот напряженно колыхался под пропитанной потом и жигаловским одеколоном футболкой. От зловония не тошнило только его обладателя. Жирные губы неприкрыто плямкали, аккомпанируя чавканью жвачки, прессуемой желтыми кариесными зубами. Языком верзила смачно прицыкивал, в очередной раз, похотливо рассматривая тело, брошенное на парапет набережной перед его напарником головой вниз. Волны все чаще ударялись о прибрежные скалы. Ритм ускорялся. Под свистящими порывами беснующегося ветра постанывали крыши пляжных грибков.

Скоро его очередь.

***

…Она хотела, чтоб ее изнасиловали. Остервенело. Больно. По-звериному. До бесплодия.

После – жизнь изменится. Не надо мечтать о принце и убиваться, что его затормозил в пути какой-нибудь дотошный гаишник. Подруги посочувствуют и перестанут ябедничать о прелестях замужества. (Лилька торжественно проследит за привычкой мужа ходить по субботам в сауну, сопроводив его до самой парилки. А Марина постирает собственноручно рубашку своему, отцветшему в дальних командировках, нарциссисту. Привычка Верки забывать менять норку в январе на песца в феврале искоренится покупкой плаща из кожи саламандры...)

В порядочной семье, наконец, появится урод. Можно будет собирать огромный урожай жалости.

Отец станет стыдиться, избегать общения, чтоб не выдать брезгливость за – не дай Бог! – вину, и освободит от нотаций в форме пристрастных придирок. Теперь-то зачем? Товаровед со стажем прекрасно помнит, что продукцию в негерметичной или, и того хуже, поврежденной упаковке никто не берет или сбивают цену до «надаровую». От порченого товара избавлялись, как от вшей: быстро и насовсем.

А мать… Мама устало поплачет и пойдет в церковь. Там она станет в центре, под самым куполом, раскинет распятьем руки, медленно поднимет голову вверх до ломоты в затылке и простоит так всю службу. Прихожан не много, места хватает, да и привыкли верующие к разным проявлениям усердия в молитве. Правда, сначала даже батюшка принял сухощавую седую женщину с коричневым шрамом под левым ухом за бесноватую. Потом поняли: душевнобольная. Но не буйная. Ей просто не надо мешать. Если пришла, расступятся молча и дадут излить душу так, как она просит. Никто не знал причин болезни. Приняли, как должное. Возможно, поэтому мать и сошла с ума – старуху никогда ни о чем не спрашивали.

…У нее была цель — чтоб жизнь изменилась. И наплевать в какую сторону. Лишь бы хоть что-то случилось. Говорили, что, если произошло кое-что плохое, то вдогонку, кровь из носа, должно стрястись нечто хорошее.

***

Ветер нагнал тучи и залил набережную теплым дождем. Он был противно мелким и густым.

Очередь кончилась.