Пара третья
(из цикла «Парное одиночество»)


Несвоевременность

Галлюцинация пришла в полночь. Окинула взглядом его комнату и нежно улыбнулась. Все, как и на фото. Обои с египетскими рисунками, шкаф, а рядом диван, в углу телевизор. Компактный компьютерный стол – монитор и клавиатура на положенных местах, экран украшен блестящей звездочкой и ленточкой, а на столешнице стояли открыточки и календарики – все котята. Детская фотография, логотип водки «МернаЯ», сувенирный бокал пива и всякая прочая дребедень занимают книжные полки, что по левую сторону. Большое глубокое кресло возле окна…

Где бы ей примоститься? На краю дивана спала Муссалини. В темноте, от монитора скудное освещение, абсолютно черный клубочек почти не различим. Лишь иногда сверкали зеленовато-желтым светом зеркальные зрачки, когда что-то настораживало его кошку. Но сейчас она, мурча, посапывала, и на Галлюцинацию не повела и ухом. Как же поцеловать его незаметно? Он сидел, вытянув длинные ровные ноги, лениво водил мышкой по белому листу А4 вместо коврика, читая анекдоты в Интернете, и время от времени быстро набирал короткие фразы тонкими музыкальными пальцами во всплывающем окошке ICQ. Иронично усмехался. Бархатом карих глаз. Прямоугольная оправа очков очень шла ему.

Галлюцинация неловко себя чувствовала на голом линолеуме в босоножках на скользкой подошве. Не хватало только упасть! Она затаила дыхание и потверже поставила каблуки. Ухватиться было не за что. Все чужое. Все здесь – его. Облокотиться о спинку стула нельзя, иначе она выдаст свое присутствие скрипом ногтей по полироли. Хотя разве она так утомительно хотела не этого? Чтоб он очнулся, почувствовал, увидел ее? Увидел и узнал. Поверил… Перестал проверять… Невозможно опереться о плечо – рука отталкивается, словно прикасаешься к упругой сфере и кажется она прогибается, принимает форму ладони, почему-то напоминающую сердце, поглощает энергию, втягивает силу, но вдруг, как перестывший пудинг, пружинисто отшвыривает от себя все ненужное, выбрасывает одним пинком отработанную кисть, и возвращается к прежней идеальной поверхности без вмятин и выемок. Как будто ничего и не было. Для него не было.

Он выпрямился и с ней. От инерции выравнивания ее сильно ударило. Не прислоняться! Она запомнила это правило, и не пыталась больше стать исключением. А что там исключать? Галлюцинация любовалась красивым торсом: безупречный скелет, облаченный в натренированные мышцы и эластичную кожу. Ничего лишнего. Он не любил обязанности и ответственность. Не верю, не умею скучать, но существую! Самодостаточный и инопланетный любимец женщин и больше, чем друг, мужчин. Мудрый, как змей, из-за чего прОклятый или проклЯтый. Своенравный, как кот – сколько б не шкодил, все равно «иди сюда, кис-кис!» Взрослый ребенок – удивительный мужчина. Кому как не ей чаще всего приходилось его понимать? Принимать. Хотя не просил. Она сама все придумала. Ему и с тишиной найдется, о чем поговорить.

Под мышками вспотело от напряжения, но дезодорант хороший и следов нет. Рядом встала невыносимость. Галлюцинация почувствовала ее не сразу, шестое чувство молчало. Когда ж ноги стали ватными, опорой навязалась плотная туша нестерпимости. Сначала помогло. Кровь полилась по суженым венам, стопы горели и проклинали жесткую колодку модных лодочек. Галлюцинация застонала и вытерпела. А потом… Она была в шаге от него и это главное. Наплевать, что все несноснее сохранять равновесие. Неважно, что ему даже не придет в голову обернуться к ней. Это не страшно. Это привычно. Это – «забей».

Казалось, что тяжелее сейчасности ничто уже не будет. Но неожиданно, без родного прощания, монитор потух. Он спать. А я?

Галлюцинация исчезла. Вот мой комп, вот мой диван. Я одна. Модем подмигивает домовому, который живет в углу за шторой. Они не в счет.

...

Спиногрызка

Мысль разделась и легла спать. У нее был трудный день. По обыкновению затаиться в розовом будуаре фантазий или меланхолично побродить по разгаданному лабиринту воспоминаний сегодня не получилось. Нервная хозяйка посылала то в один конец, то в совершенно противоположный. А обернуться надо было за две сотых секунды в оба направления. Практически разорвись! И оказывалась дотошно исполнительная служанка то в сладких объятьях приторного Да, то бросалась под колеса асфальтирующего Нет без пауз на «не знаю».

Заезженная Мысль утомленно вытянулась на шершавой постели. Наконец успокоилось это броуновское движение. А то мечется, как шарик в погремушке в ручках разыгравшегося малыша. Разбивает лоб тугодумному рассудку и царапает коленки сердцу плаксе. Хозяйское упрямство переходило все мыслимые границы: холодное пекло расчетливых сомнений соревновалось в пыточной изощренности с ошалевшими от воздержания желаниями. Не думать – нереально. Принять решение – убийство. Или суицид. Смотря, что решить.

Тишине ночи радовалось молчание. Перекособоченая обширно-жирной облачностью, луна близоруко вглядывалась во что-то явно привлекательное для нее. Это вполне могло быть и окно пятого этажа с сине-ржавым карнизом.

У Мысли закрылись глаза. Но какое-то слово настойчиво расталкивало спасительную сонливость. «Не хочу… не поможет…» Колючими узелками неуклюже связанных фраз тщедушное вдохновение тормошило, выскабливающим движением распинало дремоту. «Боль врачует… вот и ложе…»

Оказалось, что борьба возобновилась. Акт тот же. Действие абсурдное. В по-садистски надкусанном вдруг оголенным возбуждением состоянии Мысль застонала. «Ночное солнце жалом ранит…» Ее исказило судорогой. Как при импотенции, подниматься совершенно не было сил, но так хотелось…

***

В небольшой клетке на засоренном крошками и семечками стуле заскребся одноухий русоватый хомяк, звонко точа на всю рассветом болеющую комнату, подшивку потрепанных мыслью рукописей. Он цокотал зубками о бумагу, торопливо разгрызал свою изгаженную по краям подстилку на клочки. Очень скоро строчка за строчкой превратились в труху.