ОТЦЫ И ДЕТИ

Греческое "схоле", от которого произошло почти во всех языках слово "школа", означало "проводить свободное время, быть праздным, медлить, мешкать, заниматься чем-то во время досуга". Выходит, школы возникли, чтобы лишь замкнуть друг на друге две категории населения – стариков и детей, которые не годились для трудов или охоты и только всем мешали.


Уважаемый читатель! Здесь Ты сможешь прочитать и оценить конкурсные произведения:

– Из века прошлого этюды
– Не обижаться
– Из огня да в полымя
– Новатор
– Нелегкий выбор
– Такой талант
– Откуда Она, Любовь?
– Было – Инородцы
– Ох, уж эта юность!


Из века прошлого этюды

Много дрязг плавает в шумных волнах молодости и уплывает с ними; а все-таки лучше этих волн нет ничего.
И. Тургенев

Женька часто вспоминал свое детство, но все какими-то отрывками.
В Омске они с мамой и отчимом жили в большой комнате у тети Нюры и дяди Кости Еренковых по улице Ново-Омской в Левобережье.
Толик Еренков был младше Женьки на год, но чаще верховодил на правах хозяина он. Правда, Евгений тоже бывал первым: его первым бодала хозяйская телка Зорька, он первый падал с полатей, первым зарабатывал "березовую кашу".
Хозяева с нескольких улиц нанимали пастуха, поочередно кормили его и выделяли подпаска, чтобы гонять стадо в березовые колки, которые начинались за окраиной и тянулись вдоль марьяновского большака на Челябу-яму (селяба – с башкирского – яма!).
Когда вечером слышались щелчки кнута и прерывистое мычание, они с Толькой, несмотря на запрет, крались по двору и выглядывали в открытую калитку. Зорька появлялась из общей массы колыхающихся туш неожиданно. Сначала огольцов настигал ужас, потом – бурая буря. Иногда они успевали заметить мутные глаза и дрожащий нетерпением рогатый Зорькин ухват. И все неслось впереди пяток и орало, боялось споткнуться и взлетало на крыльцо. И спотыкалось. И кто-то из взрослых спасал в последнюю секунду.
Однажды спасать было некому. Опытный Толик, убежав, обделался легким испугом. А Женьку Зорька таки поддела рогом и, как воробья, бросила в неостывшую стопку коровьих лепешек. Боли и полетного страха хватило лишь на сутки.
Летали они и с полатей, когда подползали к краю посмотреть, как лепят пельмени, начиняют пироги с капустой и маком, с вареньем и таком или закручивают праздничные кренделя. Доски опрокидывались (почему-то их не догадывались прибить), и пацаны по одному, а то и вместе "вверх кармашками" падали на головы взрослым. Иногда их успевали подхватить на руки, иногда не успевали...
Мимоездом с Иссык-Куля в Исилькуль появлялись хозяйские знакомые киргизы, распрягали лошадей, заполняли сеновал душистым степным сеном, двор – запахами конской мочи и пота, керосина, паленой щетины, кухню – мясом, грибами, земляникой. До сих пор помнится неповторимый вкус белых соленых груздей, бочки с которыми опускали в погреб.
Играли в прятки, играли в жмурки. Шрам на левой руке между большим и указательным пальцами – это след ожога, когда Женька, водящий, с накинутым на голову полушубком наткнулся на раскаленную дверцу "контрамарки" (почему-то так называли угловую печь с обогревателем из крашеной черным жести).
Когда по вечерам отчима (впрочем, он звал его папой) не было дома, Женька перебегал со своего дивана к матери на кровать, за пятки хватала пушистая сибирская котеночиха Мими…

Льнула, терлась – хвост торчком:
– Угостите ммолочком!
Налакалась. – "Ой, уммрру!" –
И в подпечную нору.
Засмеялась мама: "Врешь,
Раз мурлычешь, не умрешь!

А потом они читали, повторяли вслух или просто смотрели картинки в книжках, которых было множество. Сказки Андерсена, братьев Гримм и русские народные, "Три поросенка", "Чук и Гек", "Акула, Гиена и Волк", "Мойдодыр", "Муха-цокотуха", "Доктор Айболит", "Дядя Степа", стихи Барто... Первые каракули и рисованные человечки…

На кольях – бочка.
На бочке – кочка.
На кочке – мох.
Нарисовал, как мог!

В детсаде... Целый мир был в детсаде. Мячики и ви¬шенки на шкафчиках и тарелках, грушевый компот, праздничные апельсины в обертках, Буратино из коричнево-цветного диафильма на сшитых простынях, грозные линкоры и танки, со¬оруженные из ящиков, белые халаты, запахи лекарств и собственное мужество в дни уколов.

Поранила кошка нечаянно лапы,
Мяукает, шагу не может ступить.
Скорее, скорее, ой, мамы и папы,
Воздушные шарики надо купить!
Столпился детсадский народ на пороге,
Топочет, кричит и на кошку глядит.
А кошка немного бежит по дороге,
Немного на шариках в небе летит!

Познавали мир. Рассуждали. О просмотренных книгах:
– Все книжки делают на машинке – крутят, крутят, крутят. Как мясорубку.
– А из чего делают?
– Что не видишь? Из бумаги.
– Из какой бумаги?
– Которая после мяса!
Декламировали:
"Я аленький цветочек, я юный пионер, я Ленина сыночек, Союза ССР!" – и – "Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин, Владимир Ильич. Дедушка Ленин, мы подрастем, красное знамя тебе принесем!"
А вечером на улице:
"Обезьяна Чичичи продавала кирпичи…" – или: "Встал бы Ленин, лысый дедка, нас замучил Пятилетка!"
А не ходивший в детсад Толик на вопрос, кто такой Ленин, ответил:
– Это царь, который был после царя!
Куда только не лазили. Только к колодцу без взрослых не пускали. А так хотелось заглянуть, как говорила тетя Нюра, в "потойбичный свит", пообщаться с эхом…

Его спрошу я: "Где ты?"
Ответит, что – нигде.
Неправда. Есть приметы, –
В мерцающей воде
На донышке колодца
Отзывчиво живет:
Кричу я – отзовется,
Умолкну – позовет!

Памятным событием было первое фотографирование. Повязали галстуки, вместо привычных и любимых "испанок" на головы надели: Тольке – бескозырку без ленточек, Женьке – серую кепку, которую мама потом заставляла носить постоянно, отчего он до сих пор вполне устойчиво такие головные уборы ненавидит. Зачем-то обшикали их щиплющей и пахучей жидкостью, приговаривая:
– Одеколон не роскошь, а необходимый предмет ширпотреба и культурного поведения!
Еще не скоро Евгений поймет (вслед за немного знакомым Жюлем Ренаром), что есть и такой вид мужества – сказать парикмахеру:
– Не надо мне одеколона!
Через год переехали от Еренковых к Беликовым в две комнаты задней половины засыпного дома по соседству с тетей Олей – любимой Женькиной теткой Сахарчук. Ряд домиков назывался Вторым тупиком и был между Иртышом и станцией Куломзино. Здесь впервые увидел он железнодорожников в черных френчах с накладными карманами и петлицами, в которых краснели "гайки" или "птички".
Здесь появился кричащий в коляске брат Боря, и Женька уже не ходил в детсад. В темные полоски теперешней жизни он катал вперед-назад коляску, а в светлые были Иртыш, кино, дяди Мишины яблоки, именины Люды, приезд после Хасана и Халкин-Гола дяди Сени...

***
Мое ты бедное дитя,
Скажи, где "вава" у тебя?.."
Дитя с трудом находит знак
Того, что выросло б в синяк,
Когда б ушиблось посильней…
Узнали вопли матерей:
"Того нельзя! Того не сметь!"?
Ох, и боятся, чтобы смерть
Не отняла у них дитя…
И не дают ему житья!

На Иртыше пахнет креозотом и сохнущим бельем. Низкий песчаный берег завален просяной шелухой – ря¬дом шелестит крупорушка. Лоснящийся паровозишко подсовывает к ней белесые от муки вагоны и такую жару – а может, это только ка¬жется? – испускает вокруг, что несет пацанов в прохладную желтую воду, покрытую бурыми конопушками. И уж плещутся, уж хлебают ее, ир¬тышную, что животы колет, то ли от воды, то ли от слюны, вызванной "серой" – самоварной из кедровой смолы жвачкой.
Каждый час на пра¬вый берег, даже летом парящий далекими градирнями, в город отхо¬дят трескучие катера, их пять – они узнают каждый издалека – "Танкист", "Чкалов", "Ленинец", "Коммунар", "Пионер", а невда¬леке, отгородившись запретной зоной, гремит поездами железный мост.
Ходить на Иртыш разрешали только с двоюродной сестрой – тети Олиной Людой, но она была старше на девять лет и не хотела связы¬ваться. Отговаривалась:
– Тебе надо надеть другую рубашку. Эта уже грязная.
Женька поспешно натягивал другую, хотя не мог терпеть ходить летом в двух рубашках одновременно. А Людка только смеялась:
– Когда Паша в положении ходила, цыганка мальчика нагадала, а родился, клепа, ты!
Было непонятно и обидно, отвечал "дразнилкой":
– Людмила – мыло!
Это было настолько "не в ряд, не в лад, поцелуй у кошки зад!", что обидчица даже не отвечала и уходила. И Женька срочно был вынужден вдогонку выдавать первые самостоятельно рифмованные обличения. Например:
– Людмила, Людмила, Мими утопила! – после чего убегал на Иртыш с такими же огольцами, все время боялся, что его увидят, почти никогда не успевал вернуться до прихода с работы мамы и почти всегда попадался.

Мать с речки уводила, Потом признал со вздохом,
Пугала по пути: Что плавает с тех пор
"Утонешь, вражья сила, Ни хорошо, ни плохо,
Домой не приходи!" А точно – как топор!

Недалеко на улице Почтовой был кинотеатр, и Женька оказался в числе артистов, которые перед детскими сеансами давали короткие представления (ревю!) событий в тереме-теремке, на Лимпопо или в Изум¬рудном городе. За это мордастая контролерша на зависть остальной публике, лезшей по головам за билетами, бесплатно пропускала их на любой, разрешенный детям до шестнадцати лет сеанс.
И он неограниченно скакал с Чапаевым и Кармелюком, человеком с ружьем ходил по Смольному, опоясывался пулеметными лентами на броненосце "Потемкин" и в Кронштадте, вместе с тринадцатью по¬гибал от коварства басмачей и жажды, пел: "Мустафа до¬рогу строил, Колька-свист по ней ходил...", "Красавица народная, как море полноводная...", "Три танкиста, три веселых друга...".
Дети постарше разговаривали с мамой в библиотеке: "А есть "Тримушки Тера"? – "Нет, еще на руках!" – и он долго не понимал, о чем это они? Пока сам, научившись читать, не взял однажды потрепанный том "Трех мушкетеров"!
Помнит, что долго сливались в нечто единое и "Вдоль по улице метелица метет", и Метелица из радиопостановки по Фадеевскому "Разгрому" (или из книги, или из кинофильма?).
Когда дядя Миша приходил с дежурства и неохотно рассказывал, что охранял железную дорогу, Женька всегда недоумевал: что с нею, железной, может случиться? Почти на все детские просьбы он отвечал отказом: и во дворе не играй – собаку дразнишь, и в сигнальный рожок не дуй – не слюни, и ранетки и смородину попробовать нельзя – зеленые.
В садике росли и настоящие яблоки – маленькие, горьковатые, но луч¬шие были только на картинках, да говорили еще, что есть на базаре привозные из Алма-Аты.
Чтобы не идти через двор, где рвался с цепи Черкес и недовольно сморкался дядька, Женька приспособился лазить за яблочками через окно из палисадника. Главное, как говорится, были бы "не смешны в саду даже шорохи..." Если бы он не разживался таким способом, то и распробовать бы не распробовал из того "гостинца", который иногда перепадал от дяди Миши.
Шестнадцатилетие двоюродной сестры Люды поразило его обилием подарков, в основном, гравюр со светолунными пейзажами и парящими, когтящими добычу и с нею взлетающими орлами. По рюмкам была разлита облепиховая наливка, а гости собирались у во¬рот, крутили патефон, чему-то смеялись во дворе. А рюмки все стояли...
Он лизнул одну, потом вторую, еще и еще. И нализался. Это первое опьянение, возможно, и выработало в нем стойкое отвраще¬ние к спиртному на всю жизнь, хотя в разное время удавалось с ним справляться, чтобы не ударить в грязь лицом в мужской компании.
Дядя Сеня, брат мамы, лейтенант с крылышками в голубых петлицах, скрипел сапогами и портупеей поверх темно-синей диагоналевой гимнастерки, позванивал висящими на цепочках значками, поправлял кобуру и все рассказывал о штабелях каких-то трупов, которые бросали под колеса полуторок и которыми обменивались с японцами, о самурайских харакири и банзай. У Женьки мимоходом спро¬сил:
– Знаешь, как по-английски писюн?.. Ну, так же, как повар на корабле...
– Как?
– Не как, а кок!
Евгений несколько раз ловил моменты, чтобы дотронуться до тугой кобуры и, наконец, замирая от дерзости, взмолился:
– Дядя Сеня, можно мне... дайте пострелять из нагана!
Тут все оживились, Семен Аверьянович достал настоящий и тяжеленный наган, который, оказывается, надо называть пистолетом, что-то из него вынул, вложил в Женькину руку и поставил в боевую стойку "Веллер станс".
Ему удалось раза четыре "стрельнуть", нажимая спуск двумя пальцами, потом пистолет по¬шел по рукам, все щелкали курком, он бегал от одного к другому, но больше ему оружие не досталось.
Отчим заявил:
– Видали бандита? Что из такого выйдет?
А дядя Сеня примирительно рассмеялся:
– Что-то да выйдет. Посадите на горшок, увидите!..
Утром за завтраком дядя Сеня подозвал Женьку:
– Хочешь – фокус покажу?
И после Женькиного кивка головой показал:
Я волшебник Шахер Махер.
Не могу я без чудес.
Оп-пускаю в воду сахар –
Фокус-покус – он исчез!

А взрослым задал хитроумную задачу.
– Решили как-то в хорошем настроении Сталин, Ворошилов и Молотов зайти в обычный буфет. Заказали, буфетчица подала. "С вас двадцать пять рублей", – говорит. Сбросились по червонцу, отдали, закусывают. Буфетчица вернулась за стойку, отсчитала пять рублей сдачи, говорит: "Мальчик, видишь, там дяди сидят? Отнеси, пожалуйста, им сдачу". Мальчик взял деньги, видит, что дядям уже еще больше захорошело, сунул два рубля себе в карман, а три – отдал. Сталин, Ворошилов и Молотов взяли каждый себе по рублю сдачи…
Вопрос! Дали – каждый по десять рублей, по рублю сдачи – получили. Значит, с каждого по девять рублей? Со всех – девять умножить на три – двадцать семь? Да? Да два мальчик стырил. Получается – двадцать девять. А сбрасывались? То-то, на тридцать! Спрашивается, кто скажет, куда делся рубль?
У Женькиного отчима, голым черепом выросшего из волос, если все мозги вытянуть, то получится только прямая линия от дома до того буфета. Чем ему соображать, где рубль?
Иногда по вечерам этот мыслитель и мама уходили в кино или в гости. Евгений прислушивался к посапыванию Бориски, из каждого угла бесшумно прыгали черно-белые фигуры, сначала он оглядывался на них, а потом окончательно цепенел, не в силах оценить, с какой стороны быстрее настигнет опасность. Просыпался братик, кричал, подпрыгивал, а он, скованный ужасом, боялся шелохнуться, – не то, чтобы войти в дру¬гую, темную, комнату.
Когда взрослые приходили, мама бросалась к ребенку, а отчим волтузил Женьку, чем попадя. Он был охот¬ником, работал техником в аэропорту, и попадался не только ремень, но и патронташ, и резиновый самолетный амортизатор…

Я папино имя
Пишу на ладони.
Ему запретили
Бывать в нашем доме.
Царапаю по столу
Кухонной сталью
Имя, что взрослому
Отчеством станет…

***
В нежелаемой полосе памяти была баня. Она, железнодорожная, красно¬кирпичная, дымила недалеко от них, и шли туда – с огромным эмалиро¬ванным тазом и ссохшимся веником – тетя Оля, Люда и мама, которая тащила Женьку.
В бане, скользя на мыльном каменном полу, он добирался до свободной лавки и прилипал к ней, сгибаясь, ногами зажимая свое естество и боясь разоблачения. Но когда однажды толстенькая одногодка подошла с вопросом:
– Тута не занято, девочка? – это было еще ужасней.
После этого он в женскую баню больше не ходил – и под угрозой ремней, и под запреты Иртыша, кино и улицы, – ждал редких слу¬чаев, когда отчим брал с собой в мужскую.
Осенью сорокового они купили дом по улице Дунаевского в Не¬мецком поселке. Так называли окраину Кировского района – когда-то ее застройку начинали немецкие переселенцы.
Прежние хозяева, выкладывая из самана толстые стены дома, ру¬ководствовались чисто практическими соображениями – зимой было тепло, а летом прохладно, но Женькина фантазия легко превращала про¬стую хатку в древнюю крепость с роскошным парком (несколько кленов и кустов крыжовника в палисаднике) и подземным ходом (обширный подпол).
Из кухни была дверь в сени, из них – в сарай, что на¬поминало "анфиладу". Неостекленные "бойницы" сарая позво¬ляли зи¬мой и летом отражать из лука и гнутого из медной трубки пистолета-поджúгала атаки многочисленных врагов, фигуры кото¬рых он с при¬ятелями рисовал на серой необструганной стене уборной. Были шерифы и "гринго", белые и самураи, рогатые фрицы.
Восемь соток огорода кудрявились картофельной и свеколь¬ной ботвой, ближе к дому возвышались навозные грядки с тыквами и огурцами, плыл резкий запах табака-самосада и помидор, а по¬дальше, на межах вставали стенами паслен, подсолнухи и конопля.
В палисаднике властвовал развилистый клен, дававший самый вкусный сок на десерт после пшенной с тыквой каши или картошки с молоком из пузатых кринок.
Сколько повылавливали здесь кузнечиков, повыливали старым бабовским методом тарантулов. Какими сладкими были выдернутая в соседнем огороде морковка, семечки из скрученной там иже головы подсолнуха, едва зардевшиеся вишни.

Тына-тына у Мартына,
Тына – у Мартынихи –
Воровали огурцы,
Ели у Данынихи!

Среди этого великолепия пролетел еще год. Женька рос себе неискушенным во многих грехах, даже не курил, только война и школа сделали из него то, что сделали…
"Внимание, внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза…" Именно так: "Работают все, воюют все", – говорит Москва.

Развеселые "аннушки"
Вдоль посадок летят,
Свесив ноги, солдатушки
Из вагонов глядят…
Губы плющили пальцами,
"Дай!.." – крича, дурачки,
С пылу-жару мы цапали
И курили "бычки"…
Босоногие, с цыпками,
У обочин путей
Вызывали улыбки мы
У военных парней.
Эти парни не ведали
(И не думали мы),
Возвратятся ль с победою
До начала зимы.

Пока до детского сознания доходила вся серьезность понятия "война", пришел школьный сентябрь.
Альмаматерная школа № 23 была самой железнодорожной из неполных средних, самой неполной средней из железнодорожных. Из уличной хевры, кроме Женьки, в 1А класс попали Гошка Лыков, Леонард Блажчук и Гунька Видерхер. Все из семей со средними материальными и умственными достатками.
Гунька запомнился трагикомедией. Чуть ли не на первом уроке ковырялся пальцем изнутри парты в маленьком отверстии, а когда учительница его окликнула, дернулся, было, но палец плотно застрял! Смех и слезы. Пришлось делать внеплановую перемену, парту вместе со страдальцем вынесли во двор и распилили. Вскоре Гунька уехал на Урал с родителями, как все местные немцы, мобилизованными в трудармию.
Ардик был великоляпен. На уроках отвечал:
– Откуда привозили лес для пирамид? – Из Сибири!
– Кто написал драму "Бесприданница"? – "Беспредельницу"? Горький!
– Беликов слетел с лестницы, встал и начал оправляться!
Не говоря уже о "Кровавом воскресении", где "…над балконом дворца очень одиноко маячила голова государя", о Николае Васильевиче Гоголе, у которого "гнал "Ревизор" на "Мертвых душах" в "Тарантасе Бульбы"!
Леонард, не шутя, твердил не "хочешь" или "хотим", а "хочúшь". И чуть ли не с него (Леонарда да Нынче!) пошел анекдот о четырех ошибках в слове из трех букв – "исчо"!
С Гошкой дружили и проучились вместе все семь лет. На переменках играли в бабки, в чику-расшибец и пристеночку, в "зоску" (кто больше подбросит вверх ногой плоский кусочек свинца пришитый к лоскутку козьей шкурки, много позже узнал, что в Корее это называют "чиги-чиги"), в лапту с мячом и в другую: лап ту, лап эту девчонку.
На самом деле на переменах они гонялись за одной. Это была розоволицая Бэття. Первый, кто ее догонял, мог поцеловать вырывающуюся в одну щечку. По домам! И бегут, поднимая стайки синичек, которые летят по ветру пестрыми ленточками. Пробегая мимо пруда, Женька и она брызгаются друг в друга звонким хохотом...

Обескровленно-строгие,
В белых пятнах бинтов,
Возвратились немногие
С первозимних фронтов.
В новогодние праздники
От коньков и от лыж
Мы вошли, первоклассники,
В госпитальную тишь.
В монтаже драматическом
Мы клеймили фашизм,
Он задумал фактически
Растоптать нашу жизнь.
Зритель, наголо стриженный,
Аплодировал нам,
Чай морковный разжиженный
От души предлагал.
Так росли... И не знали мы
В то начало войны:
Были мы больше раненым
Иль они нам нужны?

Долгие зимы были не только холодными, – голодными. Если летом кормил огород, который теперь вскапывали посередине улиц, а в начале зимы были запасы с него, то к весне были рады отдать в дальних деревнях самые дорогие вещи за мерзлую картошку. Сладкая, она позволяла экономить сахарин.
Ценность каждого теперь определялась продуктовыми карточ¬ками: дворяне, изможденцы, литераторы, литербеккеры. Это: кто получал рабочие карточки, кто иждивенческие, кто по литерам "А" или "Б". Кто их не имел или потерял – были удэ¬пеккеры – умирали днем позже.
В школе на большой перемене приносили деревянные подносы с разложенными порциями черного хлеба с сахаром. Мы поглощали их, всем туловищем ощущая, как утихает голодный вой внутри. С каждым днем кусочки становились все меньше, пока вовсе не стали с детскую ладошку с мокрым сладким пятном посередине.
Осенью малышам доверяли уборку свеклы и капусты в подсобном хозяйстве танкового завода – много ли съедят дети? Съедали столько, что однажды после обеда со – сколько влезет – щами без хлеба, работать уже никто не мог. Девочки выстроились очередью в обе кабинки сборного японского домика задумчивости типа "Серитока тама", а пацаны решили, с грустью, сидеть в капустном хрусте!
Настоящими праздниками в семье были дни, когда выписывали на крупорушке пару мешков баламутки – овсяной шелухи. Если ее залить водой, то через сутки на дне посудины собиралось клейкое и горькое тесто, из которого пекли блины на отработанном глицерине, слитом отчимом из амортизаторов самолетов.
Летом надо было запастись и топливом. Лоханы в законе промышляли на "железке". Возвращавшиеся из Урала в Кузбасс маршруты останавливались у входного светофора перед Куломзино, и можно было выгребать угольную пыль в мешок из закоулков рам хопперов и полувагонов.
В противоположную сторону они шли груженные, медленно выползали из станции на подъем, и Женька вскакивал на ходу, забирался наверх и, пока поезд набирал ход, сбрасывал несколько кусков антрацита. Или пока не появлялся откуда-то сопровождавший состав охранник, который за расхищение госимущества мог и подстрелить.
Еще лета два или три Женька пас корову, чтобы не платить пастуху. Гонял на вольные травы километров за десять. Или ближе водил на веревке в канавах. Пасся сам в зарослях ирги, лазал в поисках костяники и редкой землянички. И читал, читал все подряд.

"Тома Сойера" на вечер одноклассница дала.
О московской Бекки Тэтчер размечтался у стола…

Но это было еще зимой. Книгу Марка Твена Женька в третьем классе выпросил у Раи Антиповой, эвакуированной из Москвы. "В меня влюблялись все блондинки. И брюнетки. В нашем классе. А я шатенку полюбил. С третьей парты". Женька преследовал ее на переменах, по дороге в школу и обратно, в простеганном ватой пальто с негнущимися рукавами, пешком, на коньках и на лыжах:

Мазал мазью на мороз,
Натирал для таянья.
Выходил на школьный кросс,
Бегал на свидания.
След во след – скользящий бег.
Догонял упрямицу!
Все проходит... Стает снег,
А лыжня – останется!

Наступила весна, деревья полетели за птицами. И Раиса уехала на родину. Другая беженка, запорожская Верка Луценко передала от нее открытку с рисунком крокодила – "Аккуратен, видно, он: чистит зубы с двух сторон", – и адресом на Большой Якиманке, чисто выписанным 86-м перышком.
Вечерами Женька с деревянным автоматом ППШ одолевал сугробы в своем огороде и орал в начинающуюся метель: "И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова, дорогая моя столица, золотая моя Москва!"
Потом была переписка, которая длилась до окончания семилетки…
"В письмах все не скажется и не все услышится. В письмах все – нам кажется, что не так напишется…" А в действительности ничего, кроме проблесковых маячков памяти, вроде лыжни, не остается…
Куда уходит детство, чтобы вернуться лишь в такие этюды? Если бы Женька знал, куда, или как можно вернуться в детство, разве стал бы он что-то писать сегодня?



Не обижаться
Умей смеяться над собой!
Но – со стыдом не вразнобой,
Не подавая виду,
Что чувствуешь обиду!

Когда уже секс у нас появился, а только талонов на него не хватало, то некоторые норовили обходиться без них. И плодили сирот.
Сироту обижали с детства. Чужие взрослые и черствые люди. В доме ребенка, в интернате и в технической бурсе. Он еще только подумает, а уже приказывают:
– Здрисни!
Обида часто душила и в юности, когда друзья, а еще чаще – подруги – оставляли его наедине с нею. Одна говорит:
– Приходи вечером домой! Никого дома не будет…
Вымыл шею, почистил сапоги. Пришел. Дома, точно, ни кого не оказалось!
Рос он, росла и Обида. Избавиться от нее было все труднее. В самом деле, не скажешь этой глухой и неотвязной:
– Хочешь разборок – купи конструктор!
В зрелые годы чуть что:
– Уволим по статье!..
Обида уже так вымахала, что стала душить его прямо при всех: при продавщицах, нахамивших Сироте, при прохожих, в бок толкнувших, при начальниках низшего и среднего звена, налоговых инспекторах и рэкетирах, при старых шутниках и "новых русских", при любимых женах, что-то по привычке о себе вообразивших.
Не говоря уже о тещах и других наставляющих на истинный путь представителях старшего поколения.
Это вам не у них...

Детям и в Европе
трудно вне семьи:
захлебнутся в попе-
чительской любви!

Это – у нас. Где так и повелось. Куда Сирота, туда и Обида. Даже стопроцентное алиби стало неопровержимой уликой. Никто теперь не представляет, кто и когда, кого обидит. И сколько еще окружающих, как Сирота, окажутся на месте обиженных. Которым стыдно за тех, кому не стыдно.



Из огня да в полымя

И зырили вокруг:
На север и на юг,
На запад, на восток, –
Не курится ль дымок?

"Внимание–01" – так назвали конкурс, на всякий пожарный случай объявленный нашей печатной и сетевой "Ювентой".
Здесь рассказывают истории школьных возгораний и советуют чистить от сажи печные трубы, не выжигать по весне прошлолетний сухостой, не смотреть телевизор с закрытыми глазами, а уходя на занятия, не оставлять включенных лампочек и утюгов в туалетах и на их частях. Однажды посоветовали при пожаре постучать соседям, залезть в ванну, напустить воды и дышать в тряпочку!
Лишь о виновниках рубрики, то есть о пожарниках в рабочей обстановке, пишут и не всегда, и недостаточно. То ли не все наши корреспонденты знают, кто это такие и где в точности могут очаги образоваться, то ли мешает быстрота ликвидации.
Даже на фотографиях это донельзя малопочтенно проявляется. То бедные пожарники, как бешенные, по смазанным мылом трубам вниз съезжают. То по раздвижным лестницам вверх выстреливаются. Брезентовая хламида немодно торчит, как седло на архаре. На голове слепой противогаз.
Попробуй, пойми, кто это – доблестный борец с огневой стихией и с брандспойтом или сама эта стихия смертная с косой наперевес?
То ли дело в старину, рассказывают бабушки. Пожарниками называли только фальшивых погорельщиков (погорельцев), попрошайничавших по городам без земских тугаментов о факте уничтожения огнем всей недвижимости, то бишь избы да овина Такого-то Таковича россиянца в Таком-то селе Такого-то уезда.
А эти, лучшие помощники в быту городских кухарок, которые на рандеву так ли хорошо им заливали, носили гордые имена п о ж а р н ы х !
Пожарный – в мундире, сапоги зеркально начищены, усы закручены, каска ирокезом сияет, ремешком пристегнута, чтобы красная будка не лопнула. Лошади в классной упряжи, одной мастью лоснятся. И уж так просто, куда попало не выезжают, чтобы – сломя голову!
Сначала дежурный с каланчи должен дым или натурально там зарево усмотреть. Потом дернуть веревку второму, который внизу около сигнального колокола околачивающим числится. Этот тоже не сразу колотить начинает, а проверяет, не привиделось ли чего первому напрохмелах. Только потом сообщает остальной команде.
И опять никто никуда не летит, как на пожар, а высылают нарочного, чтобы лично на месте проверил. Может ведь быть – или само уже погасло, или какая-нито дрянь задымила, или огонь вдохновения на пункте приема макулатуры возник, или просто красный петух закукарекал? А ежели вправду горит, чтобы узнал, во сколько ведер воды может вылиться погашение.
А пока посланный уясняет, пожарные одеваются поосновательнее, бреются и освежаются, повязывают фирменные пояса с бляхами, кнопками, тренчиками, шпорами, штопорами и топориками и только потом, если есть из-за чего, будят брандмайора.
Тот, раскручивая бренд, выясняет, какой категории пожар и в какой он части города, дает команду трезвонить и указание, сколько для оповещения прохожих зевак поднять на каланче шаров. После чего вся дружина в полном соответствие с комплексом стриптиза съезжает вниз и выезжает, с Богом, на борьбу с огнем.
Издревле известно, что можно бесконечно смотреть, как горит огонь, как течет вода, и как работают другие люди. И это все было, было на пожаре...
Нет, совсем не то, что сегодня – телефоны звонят, не только пожарники, но и добровольцы всегда готовы, красные машины, мыча и мяукая, маячат, мчатся, раз-два и кончена стихийная битва! Зимой даже согреться не успевают! Дожили. Ни тебе поглазеть, ни тебе посудачить.
Во многом другом тоже от прежних пожарных не отстают. Даже часы пик не помеха. Рассказывают, никто не мог справиться с пробкой на перекрестке. Ни регулировщики, ни патрульные, ни инспекторы ГАИ. Только майор пожарно-технической службы выручил. Без всяких проблесков сирен, блях и штопоров. Два раза уверенно хлопнул ладонью снизу. И пробка выскочила.
То-то же: и нынешние – ничего себе – в быту пригодится могут!



Новатор

Судьба мазнула по губам
Не медом, – средним пальцем дули.
Ты собирался сделать "ам"?
Теперь-то понял, что надули?

Потап Иванович Ездуня, как все герои показательных биографий, в раннем детстве перебивался с хлеба на воду, а позже в школе, как будущий новатор – с двойки на тройку.
Родителей слушал: каждую ночь к стене стакан прикладывал. Потому отлично шевелил ушами и косил под водяного. Сидел на первой парте, но его вынуждены были пересадить, потому что все учителя получили ревматизм. А физик Небезлаев на своих уроках всегда предупреждал:
– Ты б, Ездуня, не садился возле барометра. А то он будет падать!
После какого-то техникума Ездуня работал метеорологом. Погода должна слушаться своих прогнозов. И Потап постоянно был занят, потому что в его районе всегда была какая-нибудь погода. Причем, если даже очень солнечно, то ничего не ясно.
Ездуня решительно внедрил основы настоящих народных примет. Раньше считали, что если ласточки летают низко, то это вороны. Ничего подобного: если низко, то – к асфальту! И если в дождь на лужах пузыри, то это дождь газированный
Он каждый вечер брился перед зеркалом, смешно скособочившись, как собака у столба. От природы был рассеянным: однажды зашел в дамский туалет, а расстегнул воротничок.
Но всегда и в самых неординарных ситуациях проявлял свою изобретательность. К примеру, когда не стало в квартирах горячей воды, Потап не ел с тарелок, чтобы не загрязнять их, а грязные руки мыл в супе.
Уже к середине пятидесятых впервые новатор провел самостоятельное исследование и неопровержимо доказал, что один из сиамских близнецов был подкидышем.
А технические проблемы Ездуня вообще щелкал, как те семечки. Тем более что их было тогда, и всегда, больше и тех, и других, жареных семечек.
Например, была разработана новая модель саней, значительно превосходящая предыдущие. Предусмотрев еще одну пару оглобель, Потап Иванович блестяще решил давнюю проблему заднего хода бесколесного транспорта.
В 1963-ем он запатентовал одно из самых интересных своих изобретений. Если через переносной трансформатор включить в обычную однофазную розетку доярку, то ее производительность намного превысит показатели стаканной электродойки. Правда, ток будет трясти женщину, но не сильнее, чем любимый муж-механизатор. Не говоря уже о том, что большинство их сестры вообще безмужнее.
В 1970 году Потап Иванович предложил беспроволочный телеграф.
Известно, что для обычного телеграфа нужна проволока или кабель, столбы и землеройная техника. Если же разместить телеграфистов в пределах взаимной слышимости вдоль обычных дорог, то кроме экономии металла, дерева, резины и других дефицитных материалов, будет достигнуто высочайшая надежность – живые люди всегда сообразительнее – и решена проблема занятости населения в глубинке.
Не говоря о беспредельных возможностях человеческого фактора, легко усиливаемого во время передачи телеграмм не только прикладыванием ко рту ладошек, но и трубок, и рупоров. Даже внедрением простого правила: "Меньше слов – дешевле телеграмма!"
Восхождение к новым вершинам совершенствования окружающего мира стало единственной целью и причиной существования Потапа Ездуни. Все годы новатор трудился над главным делом жизни – синтезом смертельно всеклиматического яда. Но неудачно. За что заслуженно и получил Нобелевскую премию мира!
И все же после трудной зимы 1985-го Потап Иванович Ездуня отбросил коньки почти в безвестности. Но удачно: мог бы – старым и больным, а он все же – в средней поре и при здоровье. Однако, к досаде многих, его невыносимый характер не позволил вынести гроб из квартиры…

P. S.
И, может быть, потому его призвала демократизация страны. В середине девяностых новатор, обретший второе дыхание, руководил группой технического обеспечения благоприятного климата при регистрации поименного голосования в Кремлевском дворце съездов.
Предложил проект нового дома с квартирами, состоящими исключительно из небольших кухонь. В них могли бы, возрождая старую традицию, собираться интеллигенты, чтобы обсудить актуальные проблемы, поспорить о новостях, услышанных по старому приемнику.
Позже, идя навстречу медвежатной общественности, разработал принципиально новую конструкцию банковского сейфа. Новинка предельно технологична, так как изготавливается из тонкой жести, легко транспортируется и устанавливается. В случае утери ключей сейф можно открыть любым консервным ножом.
А потом, в начале тысячелетия, уже никто ничего не слышал о новаторе Потапе Ивановиче Ездуне.



Нелегкий выбор
Были уступчивы в дружной семье:
Папа – на деле, а мама – в уме?!

Он сидел на приставном стуле. У приставного окна. Из которого интерактивно спросили:
– Ну, что?
– Ничего.
– Как?
– Никак.
– А что же?
Вот всегда так. Юмор пишем, что в уме? А дело в том, что из одного большого ничего можно сделать ничего больше, чем ничего.
Игоресику надоело. Надоело, как маленькой собачке быть до старости щенком, как ласковому теленку – двух маток сосать, как сверчку – знать свой шесток или как рыбе – искать, где глубже, и гнить с головы, которой об лед все биться и биться!
Виртуальные френды, монстры и звездолеты – замечательно хорошо. Но… В семье самодостаточных родил, у которых лишь с достатком было туговато, пора было подумать и о реальном.
– Папа, я машинистом буду.
– Да, сын, – громко с выражением сказал папа, – мечта окрыляет человека. Только бы не накрылась она тоской мещанства…
Об этом Игоресик уже слышал и приготовился слушать еще.
– Да, сын, – продолжил папа, поворачиваясь в сторону кухни, – ты будешь рассекать с поездами необъятные просторы Родины, встречая в пути рассветы и закаты дня, а не дурацкое непонимание тех, кому отдал лучшие годы...
– И это непонимание, Игоресик, – донесся из кухни голос мамы, – не будет единственной наградой той дурочке, которая поверит клятвам посвятить ей всю жизнь, оставит столичную аспирантуру…
– И эта дурочка, сын, – подхватил папа, – не будет вешать тебе всех собак на шею, если ты встретишь по дороге домой друга детства и зайдешь с ним в "Голубой Дунай"…
– И домой ты, Игоресик, – сказала мама, – приплывешь по Дунаю самостоятельно и без следов губной помады даже на галстуке…
– Неправда! – вскричал папа. – Это не помада, а красная флюоресцирующая эмаль для сигнальных полос на подвижном составе…
– И ты, – продолжала из кухни мама, – составишь счастье умной и нежной спутницы и уж, конечно, сможешь купить ей к сезону новую шубку…
– И жена твоя, сын, – поднялся еще на тон выше папин голос, – не будет швырять деньги направо и налево от своей жадницы…
– И ты, Игоресик, – звенящим голосом парировала из кухни мама, – не будешь называть деньгами несчастные деревянные, на которые…
– И не будешь каждый день выпрашивать эти несчастные рубли у жены на обед…
– И не будешь каждый день разрываться между работой, магазинами, кухней, уборкой…
– И сможешь хоть в свой выходной отдохнуть от скандалов и слез на босу ногу…
– И, как порядочный человек, не будешь притворяться, вызывая к себе любовь сына, как вообще не надо было вызывать ни в ком любовь, чтобы потом не было слез…
Выбирая себе родителей, не ошибись? Игорь терпел, терпел и, наконец, безмолвно отправился в туалет. Соображать – стоит ли ему вызывать столь противоречивые картины будущего при выборе?
Тогда-то и написал свою первую правдивую сказку о Мальчике-с-Пальчике, который шел из школы, захотел в туалет, а его туда не пустили, потому что, сказали, задаром у нас ничего не делается, и он описался, а мама недавними словами ругала его и менеджеров ЗАО "СероводоРодина", замутивших все это.
Потом записал в пока "Неизданное":
"Как я уже сообщал, мы в субботу возили племянника Герку на новогоднюю елку. Он там от души оттянулся. Тусовался со всеми героями. И с Дедом, и со Снегуркой, и с всякими Красными шапками-львами.
Детей было много. Водили хороводы, плясали и пели. Герман пока, конечно, не догоняет, что нужно делать. То вышел в центр хоровода, то чуть не отнял у ведущего таз с мыльным раствором на пенном шоу, то начал с елки отрывать шары с ветками.
Долго общался в коридоре с Дедом, точнее слушал разные байки, может, что-то и понял. В общем, праздник удался. Вел он себя очень хорошо и в меру раскованно".
Подумал еще и набросал план рассказа. Об умном дядьке, который, отчаявшись естественно переспорить жену, перечислил отрицательные черты ее характера на листочке бумаги, представил дочери, как недостатки "одного члена нашей семьи, мешающие счастью других", и услышал от нее:
– Гениально, папа! Я от всей души желаю тебе успехов в самовоспитании!
Тот опешил:
– У тебя совсем нет чувства юмора.
– Да побольше, чем у тебя!
И уже надолго задумался, разъяснять ли читателям этот диалог.



Такой талант
Дело умно выбирай,
По себе найти старайся.
Есть талант – не зарывай,
Нет его – не з а р ы в а й с я!

Что поделать, если у простого ученика сельской школы Павла Забийстрилку внезапно и такой талант прорезался. Талант от Бога. Писательский. Очевидный любому дураку и механизатору широкого профиля.
Ну, нравилось парню писать! Нравилось выводить буковки, знаки разные ставить. Те же точки. Напишет предложение – поставит точку. Закончит писать – поставит жирную точку.
– Все, точка! – кричит и радуется.
Начальство приезжало. Федедральное, маницапальное. Думняки, гдепутаты, гдепутаны. На черных шестисотых. Сами тоже все в черном, от купюр. С длинными не средними, а указательными пальцами.
И с корабля на баб! И обратно – на лоно. Там, где кончается асфальт, пили воздух – ведрами! Их хлебом не корми, дай молочка из-под бешеных кобыл.
Опосля похмелки завсегда старались помочь крестьянам, тем же советом подсобить. Смотрят, бывало, на пашенку и говорят:
– Плохо, плохо взборонили. Всего-то пуда два пшеницы по осени получите.
Одни местные думалишенные активисты благодарно удивлялись:
– До чего наука дошла! Мы рази мечтали о таком – два пуда пшеницы с клина, на котором намедни брюкву посеяли!
Другие ахали:
– Только не надо поднимать деревню, – опять оторвете от земли!
Лекции читали. Как правильно питаться ртом. Как ухаживать за посадками чипсов. О том, что курение чая не менее опасно для детского здоровья. Постановления доводили. "О повышении качества фальсифицированной водки" и другие.
Данные приводили. Предвыборные социологические. Выходило, что в состав Законодательного собрания региона войдут 5 процентов депутатов с криминальным прошлым и 95 – с криминальным будущим.
На вопросы, в том числе, ехидные отвечали.
– Что это, по-вашему, значит, если каждую ночь видишь во сне картошку?
– По-нашему, значит, – или весной посадят, или осенью уберут!
Один только интересант выступил против:
– Разрешите вас перебить! – но, хорошо, дрын у него охране удалось успешно отобрать….
Да, стучались к Павлу в погреб, куда он сиганул, чтобы брать высоты творчества. В зоне недосигаемости мобильники не брали, потому кричали в отдушину. Мол, не зарывайся. На белый PR раскрутить предлагали… Что характерно, уже перед самым отъездом – пиарасты прямо голове администрации констатировали:
– Большой талант у вашего Павла.
– Да уж – не в угол носом рос!
– Чтобы с таким талантом совладать, надо высшую школу привлекать, армию, спецназ.
Легко сказать – школьники, бронепехота, спецназ... А в прошлый раз, когда буряки из снежного плена освобождали, или позапрошлый, когда с охватом урожая ньютоновки в садах до белых мух окапывались, или по весне, когда картошку с избитыми сливками в грязь похоронили...
И-эх, начальнички, им как что не так, сразу – спецназ, спецназ... Послушать их, генерал-капитанов, можно и до смерти не умереть! А ведь каждый имеет право. На лево...
Павел вздохнул и вернулся к своим размышлениям. О прозе и поэзии. Вот ведь получается, – сравнивать их между собой вообще не с руки. Поэзия-то первична, "устами младенца...", а проза – то, что осталось от нее вследствие жизни. Не стихами ли говорило человечество в своем детстве, не рифмованная ли поэзия звучит в первых криках малышей? "А-а, а-а, а-а, а-а,/ А-а, а-а, а-а, а..." – не четырехстопный ли хорей – "Сквозь волнистые туманы/ Пробирается луна..."?
А некоторые, и сам Павел в их числе, были вполне солидарны с вождем пролетариата прошлого столетия. Который уверенно говорил своему горькому другу: "Ну, что стихи легче прозы – я не верю! Не могу представить. С меня хоть кожу сдерите – двух строчек не напишу..."
Сегодня Павел тоже писал, не все получалось, комкал листы и выбрасывал. С ужасом думая, о необходимости осваивать компьютер. Это что же будет, что будет, где их столь набраться, компов-то, хоть бы и ноутбучных, чтобы выбрасывать?
То ли было каких-нибудь сто лет назад:
"И. С. Тургенев был отличным пловцом и гребцом. Занятия гимнастикой были любимейшим видом отдыха Л. Н. Толстого. Отлично бегая на коньках, он в семьдесят лет неоднократно побеждал молодежь на домашних соревнованиях.
"Коньком" Куприна были плаванье и борьба. Горький занимался греблей, плаванием, игрой в городки, ходил на лыжах и бегал на коньках. Гимнастикой увлекались Чехов, Гиляровский, Левитан. Они были инициаторами создания первого Московского гимнастического общества…"
А еще, помнится, было общество "Зеленая лампа"…
Позавчера он отправил в редакцию толстого литературного журнала свою прозу из школьной жизни с припиской о том, что разделяет сожаление заведующего отделом по поводу невозможности напечатать первый рассказ, присланный ему Павлом, и поэтому написал вот второй. Конечно, Гиляровского Павел не читал, но – ничто, прорвемся: ведь и Иван Сергеевич его не читал!
Вчера выменял у сторожа сельадминистрации зеленую настольную лампу. Так для себя, чтобы поржать.
Сегодня надо выбрать для себя и это. Каким бы спортом увлекаться?



Откуда Она, Любовь?
Тебе, любимая, спасибо,
Что удержала, упросила...
Не исчерпалась наша близость,
Осталась в нас, не разлилась,
И чувство чистое родилось,
И освятилась просто связь!..

Достал меня Андрей. Андрейналин!
Спросил на КВН в прошлом году: "Красивые девчонки для чего созданы?" Собственный ответ был: "Для пацанов без воображения!" Вот и пойми сегодня, то ли я похорошела, то ли у него воображение взыграло?
Потому что было три недели до окончания гимназии, уже объявление вывесили "Сдать на экзамены…", а он так и ходил следом, ничем заниматься невозможно. А тут еще надо на выпускной бал где-то бабок перехватить. Родилы уже на официальную церемонию и наряды так поистратились, что неудобно даже просить о финансировании и междусобойной пирушки.
Вчера с дружаной Светкой в "КП" вычитали объявление: "Требуется фотомодель. Час работы – 10 тысяч долларов".
Ого! Побежали в студию. Ну, у меня все на месте. Не то, что у этих: выходит – одни ноги от плеч до пола, и те заплетаются. Дунь – упадет. Упадет – рассыплется…
К вечеру свежажисты меня, всю из себя в приступе эйфоризма, обозвали обнаженной Махой. И отделили от тех, других, которые, бледнея махом, исходят ахом… Ура!
Сегодня с утра началась работа. Фотографировали быстро, деловито, в любимых, потому и не очень трудных позах. Прошло целых три часа. Я никак не могла придумать, что буду делать с такими деньгами?!
Наконец появился продюсер с калькулятором и объявил:
– Расчет наличными, на месте!
"Чего же лучше!" – чуть не закричала я, лихорадочно прикидывая обменный курс с учетом индекса Даун Джонса!
А потом все пошло не то, чтобы не туда, а просто кувырком через тумбу! На которой сидела…
– Сколько раз щелкнул? – спросил хозяин у мастера.
– Сто кадров.
– Выдержку какую ставил?
– Одну трехсотую секунды, – также четко по-военному ответил фотограф.
– Так, – представляете, заявляет этот куркулятор, – десять тысяч поделить на три тысячи шестьсот, умножить на сто, разделить на триста – в итоге восемьдесят семь. Центов. Получите доллар. Сдачи не надо!
После такого обломного изобразия пришлось закатать губу обратно и мчаться на итоговое сочинение. Стою перед классом, света не вижу, шуточки шучу, что деньги портят людей, когда они у других, оправдываюсь, что завтра принесу. Светка ехидно улыбается. А он опять где-то сзади подлетает, Андрей-воробей на ветке красивей, улыбка на ширине плеч!
Рэпит: "А ты мне не даешь сказать ни слова…" Ну, развернулась я и со всего маху дала ему рукой навытяжку по щеке. Больно! Мне руку больно, – он не знаю, как там!
Потому что входит уже наш Александр Николаевич, выводит на доске темы сочинения.
– Надеюсь, что не увижу, как вы списываете…
– Мы тоже…
Сажусь, уже вся из себя вдруг спокойная, и вместо какого-то светлого луча в тридесятом царстве, описанном на подколготной шпоре, почему-то пишу на совсем вольную…

"И ТАК БЫВАЕТ
Луч солнца был нежен, ласков и настойчив.
Маленькая Фасолина старалась оставаться холодной и замкнутой, но его мягкие прикосновения ласкали ее, ничуть не оскорбляя достоинства, его теплые слова и поцелуи проникали в самое сердце, и она вдруг с удивлением обнаружила, что с трудом расстается с ним по вечерам, а потом ждет, не дождется, когда он вновь появится утром, примет ее в свои ласковые объятия и осыплет всю своими нежными поцелуями.
– О, как я люблю тебя! – шептал он ей. – Как бы мне хотелось, чтобы ты вся-вся была моей, раскрылась для меня!
– Я люблю тебя! – отвечала Фасолина. – Я тебя очень, очень люблю! Но я не могу, я не должна этого делать!
– Родная моя! – шептал он. – Фасолинка моя, любовь моя единственная! Я так счастлив и мне очень хорошо с тобой! Мне и т а к хорошо с тобой! Мне никогда не было так хорошо, я никогда не чувствовал ничего подобного и даже не знал, что может быть такое. Я никогда не предполагал, что может быть такая любовь, что может быть так хорошо. Мне постоянно хочется тебя. О, если бы ты могла быть моей! Потом мы пожалеем о своей сдержанности!
– Любимый, родной, дорогой, хороший мой! – отвечала она. – Я знаю, что мы пожалеем, но все равно, мы не должны этого делать!
Три месяца их нежной и чистой любви пролетели, как сон. А потом судьба разлучила их и разлучила навсегда.
Фасолина оказалась в холодной земле. Луч солнца не мог пробиться к ней – он должен был жить в другом мире, он только мог пересылать ей свои теплые приветы. Они оба мучились из-за разлуки, но Фасолина, может быть, мучилась больше, а может быть, и не больше. Кто знает? Она думала о том, что теперь в ее жизни никогда не будет счастья, что зачем она была такой глупой, зачем она не отдалась своей любви, зачем она не сгорела в объятиях любимого?
А потом пошел Дождь. Большой, жизнерадостный, радуясь тому, что существует и летит, мчался к земле, отражая в себе всю прелесть окружающего бытия. Он коснулся бархатной нежно-зеленой Почки и замер от переполнившего его чувства. "Я люблю тебя!" – сказал Дождь и нежно поцеловал Почку. Это была совсем еще молоденькая Почка, юная и наивная, и в "скворечье замоскворечья" впервые слышала дождевые проникновенные слова.
Дождь задержался на Почке, он ласкал ее, но знал, что его путь лежит дальше, и они должны расстаться. Конечно, он мог остаться и прожить свою жизнь до конца с Почкой, но его тянуло к неизведанному. Расставание было горьким.
– Хочу тебя! – шептал Дождь.
– Возьми меня, я вся твоя! – трепетала Почка.
Собрав всю свою волю, Дождь отказался принять этот величайший дар и... полетел дальше. А нежная Почка отдалась первому же следующему Дождю: "жди, когда придут Дожди, а уйдут, не жди"!
Когда наш Дождь узнал об этом, ему стало горько и обидно. Он тогда еще не знал, что самый длинный (и самый нежный, самый счастливый) путь от любви и первой зародившейся страсти до удовлетворения этой страсти – это путь первой любви. А другие, если они будут, идут уже по проторенной дорожке, им легче и... может, слишком легко... так, что и любви не остается.
– Так вот они какие! – воскликнул наш Дождь и упал на другую Почку с полной решимостью идти до конца.
На другой Почке были следы Дождей, прошедших раньше, но она была зеленой и упругой, она знала любовь и томно отдавалась ласкам. Дождь познал прелесть удовлетворенной страсти и, горячо поцеловав Почку на прощанье, излился дальше. Так он лился с Почки на Почку, любя всех и не любя никого, уверенный, что другой любви нет и не может быть на свете.
– Хочу тебя! – говорил он каждой новой Почке и, чаще всего, этого было достаточно. В тех же случаях, когда Почка при этих словах не отдавалась ему, он добавлял:
– Люблю тебя, родная моя, хорошая! Как хорошо, что я тебя встретил! – и эти слова действовали всегда, так что наш Дождь уверовал в их магическую силу и заучил, как программу любви.
А потом, оставив бόльшую часть своего "я" по разным Почкам, Дождь попал на землю и, просочившись сквозь трещину, очутился рядом с Фасолиной.
– Хочу тебя! – привычно сказал Дождь и заключил Фасолину в свои объятия, из которых та с большим трудом вырвалась.
– Люблю тебя!.. – сказал Дождь и снова потянулся к Фасолине.
– Но я не люблю тебя! – удивилась Фасолина.
Дождь задумался. Фасолина была толстой и круглой и тем отличалась от изящных и тонких податливых Почек, которых Дождь привык любить, и в этом смысле она казалась ему не интересной. Но, с другой стороны, у Фасолины была гладкая белая приятная кожица. И потом она держалась так недоступно, а Дождь не привык отступать. И Дождь перешел в длительную осаду.
Он шептал Фасолине те слова – "родная", "хорошая" и прочие, – которые, он знал по опыту, должны были подействовать. Изредка он касался Фасолины легким поцелуем, и эти прикосновения и слова согревали Фасолину, хотя она и знала, что сам Дождь холоден внутри.
Фасолине было уже хорошо от того, что она не одинока, что есть с кем говорить, раскрыть свою душу, рассказать о своей любви, о которой раньше она никогда никому не смела говорить. Дождь же столько в жизни видел, столько знал! В его богатой впечатлениями душе обычный мир отражался красивой сказкой, с ним было интересно.
Дождь все разглядывал Фасолину. Уже развернув в полную силу свою испытанную программу любви, все еще сомневался: а стоит ли Фасолина этих усилий? Может, она не так уж хороша? И что в ней особенного? Эти странные сомнения не давали ему покоя. Но, сомневаясь, он, на всякий случай, шептал привычные слова.
Фасолина вдруг обнаружила, что вся она со всех сторон окружена, что Дождь обхватил ее и крепко сжимает в своих объятиях, и, главное, – ей это приятно, ей хорошо и покойно. И она отдалась новой любви со всей накопившейся страстью.
Дождь, просачивался в глубь ее тела, и, наконец, Фасолина, разбухнув и размякнув от неги и ласки, раскрылась! Это был настоящий праздник любви. Индивидуальность Дождя исчезла в этой любви так же, как и индивидуальность Фасолины: теперь они представляли одно целое. Дождь забыл о том, что ему хотелось раньше, чтобы любовь с Фасолиной была только эпизодом в жизни, он забыл о себе так же, как и Фасолина о себе: они теперь говорили и чувствовали только – "мы".
Дождю теперь ничего не нужно было, кроме Фасолины и их любви – единственного настоящего чуда жизни. Хотя если бы Дождь с самого начала знал, что так закончится, разве бы он пошел на это? Нет, конечно.
Она поняла это и оценила, как редкое счастье, которое не всем дано, которое могло пройти мимо нее, и она могла бы даже не узнать о том, что т а к м о ж е т б ы т ь…"

Сгоряча, рука болит, а написалось. Наболело?
После урока Андрей опять со смехом тут как тут, а меня боль уже не коготками рвет, – слезы катятся. Куда я теперь поступлю? В универ? Или в травматологию? Понял это воробей, потащил в медпункт.
Подходим, висит объявление: "Вход с первого этажа через женский туалет"! А как Андрею? Он говорит:
– Да пошли в поликлинику! – благо, она у нас прямо через дорогу.
Хирург осмотрел руку.
– А он придет челюсть вправлять? – спрашивает.
Узнал, что нет, что ему хоть бы хны, резюмировал:
– Ну, тогда ему к наркологу надо!
– Почему?
– Опьяневший от счастья!.. А у вас, что же – сильное растяжение. Я вам парафин, десять сеансов выпишу, походите обязательно, руку не травмировать, поберечь в теплом!
Вот тебе и… Я сидела в процедурной, тепло парафина успокаивало не только боль. Подумалось: "Откуда она взялась, Любовь-Эрот-Эрос? Древние утверждали, что родилась. То ли от Ночи и Эфира, то ли от Ириды и Зефира, то ли от Афродиты с Ареем… Неправда. Не могло быть у них никакой любви до рождения Любви… В Хлебниковской "Считалке богов" сам Эрот и тот на голову пересчитался:
Хахиюки! хихорó! эхи, áхи, хи!
Имчирúчи чуль буль гуль!
Мýри мýра мур!

Но откуда тогда она, Любовь?"
Тянуло в сон. Я теряла ощущения реального, постепенно превращаясь в Фасолину! И почему-то вся тепло светилась. Как блеснула бы Светка:
– Ой, первый раз в жизни от тебя так далеко отъехала крыша! Классно… прокачала третий глаз!
И обязательно рассказала бы какую-нибудь притчу. Как в прошлый раз:
"Когда-то давным-давно на Земле был остров, на котором жили все духовные ценности. Но однажды они заметили, как остров начал уходить под воду. Все ценности сели на свои корабли и уплыли. На острове осталась лишь Любовь.
Она ждала до последнего, но когда ждать уже стало нечего, тоже захотела уплыть с острова. Любовь позвала Богатство и попросилась к нему на корабль, но Богатство ответило:
– На моем корабле много драгоценностей и золота, для тебя здесь нет места.
Когда мимо проплывал корабль Грусти, Любовь попросилась к ней, но та ей ответила:
– Извини, я настолько грустная, что мне надо всегда оставаться в одиночестве.
Тогда Любовь увидела корабль Гордости и попросила о помощи ее, но та сказала, что Любовь нарушит гармонию на корабле.
Рядом проплывала Радость, но так было занята весельем, что даже не услышала о призывах Любви.
Любовь совсем отчаялась. Но вдруг она услышала голос где-то позади:
– Пойдем Любовь, я возьму тебя с собой.
Любовь обернулась и увидела старца. Он довез ее до суши и, когда старец уплыл, Любовь спохватилась, ведь она забыла спросить его имя. Тогда она обратилась к Познанию:
– Скажи, Познание, кто спас меня? Кто был этот старец?
Познание посмотрело на Любовь:
– Это было Время.
– Время? – переспросила Любовь. – Но почему оно спасло меня?
Познание еще раз взглянуло на Любовь, потом вдаль, куда уплыл старец:
– Потому что только Время знает, как важна в жизни Любовь"…
…И то ли из сна, то ли из недавних размышлений над сочинением, ясно и бесповоротно возникло неодолимое желание – узнать, откуда она взялась, Любовь, вместе со своим чистым Лучом солнышка. Сегодня, сейчас! Зачем мне буль-гуль-мурные жди-дожди завтра?
Когда зазвенит таймер, и войдет Андрей, я знаю, что скажу:
– Солнышко, я хочу быть твоей!


Было
– Надо, надо, – ела, ела...
Надоела, надоела!..

Жил-был и Жила-была. По фамилии Уклюжие. И было у них все необходимое. И не было остального. Потому что остального они и до се не нажили.
А та Жила-была – бабой нотной была: Жúла-была по нотам пилила. Уже и жилбылята в три косых сажени вымахали, а она, знай, пилила. Потому и он всю жизнь бревном прикидывался: авось, не перепилят!
– Вкрути мне, – говорит однажды, – лампочку, хоть бы и стосвечовую! У этой уж все ватки выгорели из тех шести десяти, которые ей в киргизском городе Майли-Сае со знаком качества впаяли!
И назавтра обратно то же говорит. Достает и достает мужчину. А Жил-был везде по дому, огороду ходил, но боялся. Лошадей – спереди, собак – сзади, а женщин – со всех сторон. Выходит, что делать нечего. Надо вкручивать. А не охота.
Потому не прошло и ста вечеров, как, и звените, спер он в фирменном коровнике лампочку, облизал дочиста и позвал жилбылят. Ну, те с младых ногтей виды видывали. Взяли легенько батьку под микитки да под карачки и подняли до потолка.
Походили по кругу, повращали подстарковатого по часовой стрелке – старую безватную лампочку выкрутили. Через время против часовой стрелки его столько же раз покрутили – и нá, маманя Жила-была, тебе новый люкс для внутрисемейного освещения!
Посветлело в избе, тогда давай Жила-была другим донимать. Да со своей мамой в пересменку и говорят, и пилят, и припевают:
– И что за мужик такой, гвоздя вбить не может?
И обратно выходит, что делать нечего.
И долго еще терпел этакие песни Жил-был, потому что нигде нельзя было найти пары дебелых гвоздиков, по научному – дюбелей. Только когда конюшню, где раньше церковь была, стали обратно на дорогу, ведущую к храму, настрополять, там и нашел. На них хомуты да черезсупонники со славных времен еще красной кавалерии до сего дня сохли.
Пообдирался, ровно хлыст потрелеванный, но добыл-таки гвоздья, толечко чутку и гнутые. Выправил поровнее да и понес в двух карманáх в свою избу.
К той поре жилбылята уже нашли себе лягушек-царевен из Заболотья. Срубили срубы, съехали от старших Уклюжих да взяли и сами жилбылят мал мала меньше настругали. Уже и те один за однем выйдут в чистое поле, смотрят – стоит, а вчера не стоял. Значит, тоже пора понимать: без труда не вытащишь… и не вставишь!
Пришел Жил-был на свое остатнее какое-нито хозяйство. Жила-была с коровой перемычку завела, убирается там всяко. Тещи тоже пока слыхом не слыхать. Вбил Жил-был гвоздь. Вбил второй.
Тут на звук прямо в полномшубке залетает в горницу Жила-была голосисьтая. Жил-был ее хвать, да на гвоздь, который поближе, воротом и цепляет!
Жила-была верещит. Приползает на родной голос теща. Он и ее – за шиворот и на гвоздь, который дальше по стенке дожидается.
Сам кушак в охапку и под кабак околачиваться. В нем городские затеяли бывшим хозяевам земли гдевиденты раздавать. В аккурат на рояльный пузырь с холодцом хватило. Так что, пока домой принесли в полном справном стоянии, у Жил-былы и тещи голоса все и вышли. Одне зевки шипущи остались.
Не верите?
Да тут такие благодать и счастье в жизни расцвели, что Жил-был сам не верит. А баяли, было!


Инородцы
Сомнений червь, увы, не скоро
Источит яблоко раздора!..

Зарубежье бывает дальним, ближним и внутренним. В нашем монолитном – площадка девятого этажа. На этой стороне – наши, а на той – ихние живут. Инородцы. Узкоязычные.
Нынче утром ихнего малышонка в лифте поймали. Ничего по-нашему не сечет. Ни тебе – калбу, ни себе – дуону! Научили. Не все слова, правда, понимает, но уже ходит, ерошит стихами воздух:

"Беги, Вильняле, в Вилию,
А с Вилиею в Немунас,
Скажи: "Отчизну милую,
Как солнце, любят все у нас!"

Другие наши заинтересовались:
– Как тебя зовут?
– Петя.
– Молодец, давай повторяй, повторяй, Пятрас!
Пять раз и повторил…
И только, было, вздремнуть легли – ор, визг. Нашего уволокли инородцы балахманные. Туда-сюда, а уже его облапошили, всякой матуёвине от "е" до "х" обучили!
Наши им – через площадку:
– Ах вы, бродяги! Распокупанты недоколыханные! Вы это что же, это, а?!
– Что – что? – варнякают.
– Да у вас, что – вся совесть последняя, японский бог, на сакуру вышла? Нашего, коренного, своему могучему учите?!
– А вы, что – нашего? Эвон до сих пор пацан по-вашему стихами в туалете давится!
– Ну, что вы за безмозглые? Дык ведь мы вашего иноязычника своему научили. А вы-то – совсем нашего! Ну, тупари валяные без кнута и вождей!
А эти ихние, беспонятные-то – шары вылупили, блымают себе, лыбятся:
– Здрасьте вам через окно! – и все тут!
До чего народ бесстыжий: одно слово – инородцы. Уродятся же такие!


Ох, уж эта юность!

Молодость – чудесная вещь. Сущее преступление – отдавать ее детям, чтобы те тратили ее попусту. Дж.-Б. Шоу

И действительно… Отдавать тем, у которых ни профессии, ни прав, ни денег, только сексуальная ориентация – молодым везде у нас… туда им и дорога?
"Наша молодежь любит роскошь, она дурно воспитана, она насмехается над начальством и нисколько не уважает стариков.
Наши нынешние дети стали тиранами, они не встают, когда в комнату входит пожилой человек, перечат своим родителям. Попросту говоря, они очень плохие".
"Я утратил всякие надежды относительно будущего нашей страны, если сегодняшняя молодежь завтра возьмет в свои руки бразды правления, ибо она невыносима, невыдержанна, просто ужасна",
"Наш мир достиг критической стадии. Дети больше не слушаются своих родителей. Видимо, конец мира уже не очень далеко".
"Эта молодежь растлена до глубины души. Молодые люди злокозненны и нерадивы. Никогда они не будут походить на молодежь былых времен. Младое поколение сегодняшнего дня не сумеет сохранить нашу культуру".
Сколько умных и неравнодушных к судьбам общества людей могли бы подписаться под этими горькими словами. Между тем, под первой цитатой уже есть довольно авторитетная подпись – Сократ (470 – 339 годы до нашей эры).
Вторая изречена Гесиодом (около 720 года до нашей эры).
Третье высказывание принадлежит египетскому жрецу, жившему за 2000 лет до нашей эры.
Четвертая цитата обнаружена на глиняном горшке, найденном среди развалин Вавилона. Возраст этого горшка – свыше 3000 лет…
Ничто не вечно под луной. Если не считать нескольких вещей, среди которых вечно цитируемая продлема отцов и детей. Продукт прошлых веков, у которого, на удивление, не истек срок давности…