Теперь уж той деревеньки нет давно. В 30е годы, да и позднее, много было таких деревень по всей России, да из-за разных государственных перетрясок да передряг захирели они и вскоре совсем исчезли. Вот в одной из них и произошла эта «лошадиная» история. А была Калиновка в километрах девяти от Харлово.
Собрание гудело. Вопрос решался серьезный: пришло предписание о том, что колхоз обязан выделить в Красную армию боевого коня. Конь для этой цели требовался красивый, могутный, благородной масти. Где найти такого коня, если лошаденки в деревне сплошь захирелые, изробленные и все как на подбор пегие? Черно-белые пестрины густо украшали их костистые и впалые бока. Для Красной армии их вид был не впечатляющим. Да и какому «лихому генералу» захочется восседать на такой несерьезной животине? Поэтому и собрание было таким шумным. Ну, не было подходящей лошади – и все тут!
Был, правда, один конек подходящей вороной масти, да были этакие странности в его характере и в повадках, что все колхозники руками разводили. То ли по природной своей ментальной жеребячьей рассеянности, а может еще от чего, жеребец этот часто спотыкался на ровном месте, падал на передние ноги и тыкался мордой в землю. Это происходило так часто, что выводило из себя любого, кто имел дело с этой лошадью. А впрочем, все как-то потихоньку смирились с этим его недостатком, поскольку в этом вопросе не помогал ни кнут, ни хлебная краюха.
Тем временем, собрание явно затягивалось. Колхозники нервничали. Всем надо было торопиться домой, управляться по хозяйству. Да и скотина, придя с пастбища, требовательно толклась у каждых ворот...
В общем, ждало всех нехитрое крестьянское дело, без которого не проходит ни одного дня в деревенском житье-бытье. Тем ни менее, вопрос все еще оставался «открытым»...
Наконец, решение было такое, - Принять вороного жеребца, готовить для Красной Армии и впредь называть его кличкой – Красноармеец!..
В один прекрасный, а может и не такой уж прекрасный день, в Калиновке ждали приезда уполномоченного из Байкалово. Встречать его поехали в упряжке с Красноармейцем, потому как другие лошади были заняты на полевых работах.
Уполномоченный, как положено, был при кожаном портфеле, при шляпе и очках. Деловито взгромоздившись в кошевку, махнул рукой: «Трогай!» Возчик лихо крутанул в воздухе вожжами, свистнул, и колеса радостно заскрипели в ответ. Поехали! Красноармеец резво затрусил по проселочной дороге, но вскоре, по обычаю своему, замечтался, глядя на проплывающие облака, и ткнулся носом в дорожную пыль.
После того, как подобный «пируэт» жеребец сделал в очередной раз, уполномоченный поинтересовался у возчика: «Как, говоришь, коня-то зовут?.. Красноармейцем что ли? Вы что, издеваетесь?! В Армию такого колченогого одра готовите? Вы, видно, все ополоумели!.. За это и схлопотать можно!.. Развели тут контру!,, Останови, говорю, здесь! Дальше пешком пойду!..»
Долго после этого случая тревожился деревенский люд, ждал, чем дело кончится. Время-то было тревожное. Но, то ли уполномоченный невредный и незлопамятный попался, то ли еще чего, но все обошлось благополучно...
Вот такая «лошадиная» история произошла в Калиновке. Незадачливого коня разжаловали. Военная карьера его на этом закончилась. А на общем собрании колхозников было вынесено решение: впредь называть жеребца кличкой – Вихрь.
БОЖИЙ ПОДАРОК (рассказ-быль)
Маленькая, сухонькая старушонка была. Лет пятнадцать уж прошло с той поры, а в памяти моей крепко сидит. Дворником она работала. Дело свое делала сноровисто, весело, а вечерами гнала пегую коровенку по нашей улице. Рядом и собака бежала – всегдашняя ее спутница. Дамкой Емельяновна ее звала.
Было Емельяновне, ни много, ни мало, годков восемьдесят. Зубов у нее не было совсем, и она, стеснительно закрывая рот старушечьей ладошкой, говорила.
- У меня ведь челюсти-то ни один раз ломаны. Это еще мой благоверный, царство ему небесное, памятку оставил. Я в молодости-то в пострадки была отдана в деревню Волкову. Ох, и натерпелась я лиха в той деревне. Жили там братья Волковы. Их вся деревня боялась, все их Волками прозывали. Богатые они были. А богатство-то, сказывают, у них разбойное было. Порода у них, видно, такая разбойная была. Вот тятя и отдал меня на страду к одному из них... А ты не смотри, что я такая маленькая да сухонькая, я робить-то завсегда гораздая была... Волк-от вдовый был, захлеснул свою жену по пьянке задолго еще до меня. За него в деревне ни одна баба не шла: сильно слава худая о нем была. Во хмелю они, Волки-то, шибко буйные были – чисты бесы!
Вот я у Волка-то страду проробила, а осенью он сватов к отцу послал. А отцу, чё - лишь бы сплавить!.. Да и то сказать, сестер-то у меня была куча мала. Кому мы нужны были бедны да бесприданны?! Вот отец и обрадел, - жених-от богатый, - согласился. Ну и отдал меня, хоть я и выла день и ночь. Шибко жениха-то боялась…
Тут то и началась моя мука. Бывало, едет домой мой «благоверный» на лошади, так надобно ему ворота загодя отворять да на карауле стоять, а коли припоздаю, муженек-от сразу кулаком по зубам! Так что у меня скоренько зубов не стало… Да чё говорить, измывался надо мной, как только мог. Так и жила, а куда деваться?! Не к отцу же! У него еще девок полна изба, без меня забот хватало.
Думала я, что забьет меня муженек до смерти как первую жену, да вот не было бы счастья, да несчастье помогло. На ту пору братья Волки мужика одного порешили. Тот с Ирбита ехал, корову продал. Ночь темная была, - тьма кромешная, - самая, что ни есть, воровская. Парнишонко лет девяти в тулуп завернутый в санях сидел, сам-от спереди. Ехали и думушки никакой не думали, ни о чем худом не подозревали, уж и деревня близко была. А братья их уж караулили. Знали, видать, что мужик при деньгах будет возвращаться, из кустов выскочили да и накинулись. Мужик напоследок только успел лошадь стегануть, чтобы хоть сына спасти. Волки парнишку не видали - не погнались. Человека того ограбили, убили да в сугроб подле дороги зарыли.
Ну, а кобылка та в деревню прибежала. Видят люди - робёнок весь от страха трясется. Стали тормошить да расспрашивать. Смекнули, что к чему: знамо дело, ехать да выручать надо! Живо на лошадей, да гнать к тому самому месту. Приехали, а там кровища кругом. Недолго и искать пришлось, тут же покойника и откопали. Ну, а там уж милиция приехала. После суд да дело, шире-дале, все же посадили Волков, я одна осталась.
Времечко прошло, оклемалась маленько. Тут удмурт один посватался, ну я и вышла за него - молодая ведь еще была, да и тяжело в деревне без мужика. А удмурт-то справным оказался – непьющий да работящий. Пимокат неплохой... Сынок у нас народился, вовсе все пошло как у людей. Парнишко подрос, отцу помогать стал. Так вот лет восемнадцать прожили. А тут война распроклятая началась, и пошли на фронт мои мужики. Сначала один, а потом и второй. Да чё уж говорить, это общее горе было... А после похоронки получила, вот тогда невмоготу стало мне в деревне жить, все об них, родных, напоминало.
Вот тогда и поехала в Ирбит. А раз профессии никакой такой не было, то устроилась на кладбище сторожихой. Там в сторожке и жила… Собак завела - люблю я собак-то. Они все равно, что люди: все понимают, только характером лучше. Они мне сторожить помогали. Чуть что, сигналят: иди, мол, Емельяновна, неладно там. Я ружьишко хватаю и бегу – навожу порядок. Стрелять-то я хорошо умею. Меня еще мужик мой научил…
Как-то раз воров прогнала. Они церкву обворовать хотели. Я стрельнула в воздух, кричу: «Мужики, окружайте!» - будто бы не одна. Воры и струхнули. Убежали! На веку-то, как на долгом волоку, всяко бывало…
А как-то собаки мои девку в ямине нашли. Осенью дело было, холодища. В яме вода, а девчёшка-то никак выкарабкаться не может. Застыла вся, скулит, будто щенок какой. Вытащила ее – да к себе в сторожку. Знамо дело, обогрела, накормила, одёжу выстирала да высушила, барышня и ожила… Рассказала, как дело было. Парни над ней наизгалялись, да и спихнули в рытвину-то, да, видно, не судьба была ей помереть тогда…
Всячина в жизни была… Раз мужика пьяного из могилы вытаскивать пришлось. Чё его лешак на кладбище затащил?! Пьяного в темноте его в могилу и бросило. Замерз бы, если б не собаки мои, зимой дело-то было…
Вот так и жила. Приработок у меня неплохой был - могилы рыла. Днем не успевала, так ночью наладилась. Как-то один раз копаю: темнота кругом, только в небо – дыра, а в ней звезды, как горох насыпаны. Дивно уж выкопала, а тут подо мной земля-то и зашевелись, да как пырскнет что-то во все стороны! Я и обмерла. Все в груди перехватило… После уж поняла, что это крысы были…
Ну, а потом и вовсе приноровилась. Коровёшку держала. Тут тебе и выпас, и конюшенка. Да и теперь все держу. Мне, слышь, сын-то, когда на фронт уходил, из вагона кричал: «Не попускайся корове, маманя!». Как я слово-то не сдержу?.. Стара уж стала. Тяжело сено ставить, а все держу ее, коровёшку-то мою, чтоб не пообиделся на меня сынок-от там, наверху.
После-то я в горкомхоз устроилась. Мне и комнату маломальскую дали. До сих пор в ней живу. Много ли надо?.. Ничё, жить можно…
А ты, девонька, мысли-то тяжёлы не углубляй – легче живи. А то ведь тошнехонько будет, коли углублять их зачнешь. Мне вот восемьдесят уже, а гляди-ка – живу! Каждый день как божий подарок!..
Заходи ко мне, коли мимо пойдешь. Я ведь одна одинёхонька. Я да вот - Дамка. Вишь, как глядит глазами-то. Домой зовет!.. А ты заходи, девонька, ко мне. Таисьей Емельяновной меня кличут.
Надежда Камянчук.
|
