Баба Нюра.


Всякий раз, проходя мимо ветхого домика, находящегося в середине деревни, я об-ращал внимание на одинокую бабульку, вечно стоявшую у забора. В одной руке у нее бы-ла самодельная клюка, а второй она всегда держалась за штакетник. На вскидку ей было лет девяносто. Ее выцветший платок грязно-бежевого цвета укрывал поседевшие волосы, темное, сморщенное лицо не выказывало никаких эмоций, редкие серые зубы виднелись из черного рта. Глаза были потускневшими и почти безжизненными. Низенькая, сгорб-ленная, со сморщенным лицом, она вызывала чувство жалости. Казалось, что более оди-нокого человека на земле трудно сыскать. Я никогда не видел, чтобы к ней кто-то приез-жал, чтобы в окнах ее дома шумел праздник, она лишь молча провожала взглядом проез-жающие периодически машины и с интересом наблюдала за прохожими. Ее покосивший-ся дом когда-то зеленого цвета, с прогнившей крышей, ветхим крыльцом, был дополнени-ем ее, они вдвоем как будто застыли в прошлом. Это был своего рода такой островок жи-вой истории в современном суетливом мире.
Как-то летним вечером, прогуливаясь после ужина, я опять увидел ее. Поравняв-шись с ней, я неожиданно и довольно громко крикнул:
-Добрый вечер!
Она перевела взгляд в мою сторону, но не ответила, тогда я подошел поближе и еще громче крикнул:
-Добрый вечер бабушка!
-Добрый, – неуверенно ответила она, оглянувшись по сторонам.
-Как здоровье? – немного помедлив, начал я.
-Да как оно может быть, – тяжело вздохнула она, – здесь болит, ноги не ходят, пра-вый глаз почти не видит, а с утра проснусь, и слава Богу.
-Может помочь чем?
-А чем? С голоду не мру, в одной из комнат крыша не течет, жить можно, зимой со-сед, дед Семен, приходит раз в два дня, печку топит.
-Бабуль, а сколько вам лет?
Она минуты три-четыре что-то вспоминала, а потом, как бы опомнившись, ответила:
-Восемьдесят шестой идет.
Наступила длительная пауза, она смотрела мимо меня вдаль, а я мялся на месте, мне было очень любопытно потолковать со старушкой, а с другой стороны, было очень нелов-ко тревожить столь древнего человека своими расспросами, но все-таки я продолжил:
-А звать вас как?
-Баба Нюра
-Баб Нюр, а дети, внуки у вас есть?
Она рассеянно посмотрела на меня, уголки ее губ вздрогнули.
-Да, было два сына и одна дочка. Средний погиб в Афганистане совсем молодым.
Старшая дочь умерла от лейкемии лет двенадцать назад, - она помолчала, хотела было заплакать, но годы не позволили, уж больно много было пролито слез на ее веку, и в по-следние годы она утратила способность плакать. Она взглотнула комок появившийся в горле и продолжила:
-А младший, Сереженька, был последней радостью. Приедет бывало на выходные с женой, с внучкой, так весело, детский смех кругом звучит, я пирог яблочный сготовлю, уж очень он его любил. Днем отремонтирует, что неисправно, вкусностей всяких накупит, я то на свою пенсию особо не балую. Вечером значит мы с его женой Ниной, царство ей небесное, на стол накроем, поужинаем, а под чай внучка начинает: «Ба, ну расскажи, что-нибудь про войну, ну расскажи». Я начинаю рассказывать, потом на середине рассказа сбиваюсь, путаюсь, какие мои годы, память то уже не та, а они все смеются, и смех и грех, – она замолчала.
-А где сейчас Сережа? – в предчувствии чего-то невеселого спросил я.
Старушка молчала, было заметно, что она борется с собой, со своими горестями, ко-торые уж очень наболели внутри, которые хочется выпустить наружу, но которые больно вспоминать вновь. Причмокнув языком, она продолжила:
-Где Сережа? – как бы повторяя вопрос, спросила она у самой себя, - а кто его знает, после смерти жены он сильно изменился, стал грубый, злой, начал часто выпивать, почти перестал ко мне ездить. Через год познакомился с какой-то гадюкой, которая настояла на том, чтобы он отдал свою дочку в приют, а ко мне строго настрого запретила ездить и да-же писать письма. Последний раз, когда мы виделись, он мне сказал: «Прости мать, но не могу я, с ума схожу после Нининой смерти, если Ирка меня бросит, то совсем пропаду». Я ему в ответ лишь сказала, что он тряпка, а он развернулся и ушел навсегда.
Она опять замолчала. В лучах заходящего солнца она напоминало восковое изваяние – неживое, мрачное. Мне стало очень жаль ее, но я не знал, что в таких случаях надо де-лать, я молодой подросток и бабушка прошедшая почти вековой путь, усеянный дрему-чими терньями, я не мог придумать, чем ее утешить. Мне оставалось лишь сетовать на свою беспомощность. Мы молча стояли, солнце опускалось все ниже и ниже, его послед-ние лучи уже прощались с нами до нового дня. Я был полностью отдан тоске, а она стояла и смотрела на последние лучи и видела счастливую семью, которая приехала погостить к бабушке в деревню, то, что она это видела, было заметно по ней, она невидно плакала и улыбалась…
Промчавшийся с грохотом мотоцикл вывел нас из оцепенения. Она как в доверше-ние своего рассказа добавила: «Так вот последние девять лет я одна», – и больше не сказав ни слова, развернулась, и, еле-еле передвигая ноги, побрела в полуразрушенный дом. Я почти про себя сказал ей вслед: «До свидания»,- развернулся и, пиная камушки, рассы-панные по дороге, пошел домой.

Несколько лет меня мотало по стране, дела, суета, куда в наше время без этого, но, кое-как разобравшись со своими проблемами, обустроив столичный быт, я со спокойной душой вновь поехал в деревню. По пути я вспомнил про бабу Нюру, мне стало очень ин-тересно, как она там, что с ней, жива ли.
Приехав, вдоволь пообщавшись со всеми родственниками, поделившись впечатле-ниями последних двух лет скитаний, раздав гостинцы, я с нетерпением отправился к дому бабы Нюры.
Полностью прогнившая крыша провалилась, левое крыло дома рухнуло, палисадник зарос бурьяном, разбитые окна были забиты крест на крест досками, на двери висел ам-барный замок. Я стоял, смотрел, по лицу катилась слеза, вдруг за спиной раздался голос:
-Позапрошлой зимой померла, одна одинешенька, на второй день я как всегда при-шел печку топить, глядь, а она руки на груди скрестила и не шевелиться, ну думаю, спит, подошел, потеребил – молчит. Потом понял - все, отмучалась, я же ее и похоронил.
-Дед Семен? – не оборачиваясь, спросил я.
-Он самый.
-Где похоронил?
-На нашенском кладбище и похоронил, районная администрация как вдове ветерана и матери погибшего сына выдала клочок земли и пару копеек на оградку.
-Пошли, покажешь где.
Он охотно проводил до могилы, я протянул ему полтинник, на что дед гордо распра-вил широкие плечи, развернулся и ушел.
Могила была более чем скромная: насыпной холмик без контуров, крест, сваренный из трубок и покрашенный прям на ржавчину, простенькая оградка. Я скрестил перед со-бой ладони, понурил голову и задумался. Мне было очень тоскливо от того, что я не уви-жу больше человека, которого едва знал, с которым никогда толком не общался, который лишь однажды кратко поведал мне о своем горе, и с которым мои жизненные пути больше никак и никогда не пересекались. Тут я вспомнил, что утром, нагрубив жене, не извинился и почувствовал жуткое желание сделать это немедленно, и не просто извиниться за утро, а, целуя стопы, поблагодарить за то, что она есть и терпит меня таким, какой я есть, не подстраивая и не переделывая под себя. Я уже развернулся, чтобы пойти, как вспомнил, что, уходя из дома, взял с собой кусочек яблочного пирога для бабы Нюры. Я вытащил его из кармана, аккуратно развернул и положил на невзрачный холмик подле креста, может быть, он лишний раз напомнит там бабе Нюре те моменты, когда она была счастлива, ко-гда она была не одна.
Я сунул руки в карман и заторопился домой.