Сценка из русской истории
– Куда меня везут? Куда меня везут? Мамка! Мамка! Где мамка?
– Откуда он мать-то помнит? Их летом, поди, разлучили!
Трескучий мороз. Толпами валит народ. Глазеют. Сани. Вокруг на лошадях казаки.
– Неужто и взаправду тот царевич? – Быть нельзя! – Да сколь их, перехожих, навидались! – Нынче, слава-те-господи, уж наконец свой, сыздетства знаёмый, да туда же, птенец ещё. Благослови нас грешных, Господи! – Тише говори! – А что птенец? Годом младше полячишки, но не таков уж, как сей! – Маринкину ж отродью будет, поди, годика четыре? – Не, сказывают три!
Народ прибывает, топчется, толкается на тесных улицах. Изо ртов валит пар.
Медленно продвигаются по Замоскворечью.
– Кончать с ворьём, да и весь сказ. Натерпелись. Досыть! – А где? – Да за Серпуховскими... – Чего ж не на Пожаре? – Чего, чего! Богопротивно это! Иоанна Димитриича царевича... – Цыц, дурень, уймись. Опередишь ещё мальца у той петли! – Тогда почто не в темнице удавили, как Феодора-царя, Годунова сына? – Глупой, хто ж за тем Федорцом назвался бы? Брякнул-ить, царь! А этого как удавишь потайно, так вдесятером подскочуть! Спаслися, дескать. А Маринка нешто не признает? Да она трёх мужей за единого Димитрея признала! – Да жива ли ноне та Маринка? – А бох ея весть!
Толпы движутся, снег сеет.
Тишь.
Серпуховские ж, вот они. А вот и снова голосочек, ай-яй-яй! Из санок, с рук на руки, туда, под самый сруб ворот. Где с вечера прилаживали петлю.
Тут и попик, крест золочёный суёт в свёрточек дёргающийся, вопящий.
– Хрещён-та малец в правой вере, поди ж ты!
Дьячина тут, верста, какой-то новый с Разбойной избы, не из царских. Столбец разворачивает...
– Царь-государь и великий князь Михайло Феодорыч всеа Русии, божией а не людскою... повеле... вины твои те читать... и ты, нарекоше ся тым имянем чюдным и небывалым... яко Ыванец того клятого Гришки сын и самый убо тать...
Всё творится сугубо, трегубо проворнее против обычая. Свёрток в охапку, да и на козлы. Шубейка, одёжки, даже чеботки, – всё долой. Тельце в белой рубашонке и портах, босенькие ножки так и мелькают, мелькает пурпурное, вспухшее, захлёбывающееся надсадным визгом личико.
Тут же и в петлю его. Приладили, натянули. А сама верёвка, поди, с ту шейку толщиной будет!
Увязали, скинули за край.
Повис.
Уф! Отпрянула толпа.
– Не, не! Гляди-ка, дёргается, ручки-то, ножки сучат... – Чё, дурни! Чего уставились? Ишь! Эко чёртово отродье! Кровопивец, от кровопивцев и вырожден! Да поделом выб[ля]дку! Пошли-ка, пошли, хода!
А всё ж не оторвать взгляда. Живуч! Вишь, что в петле вытворяет! Чу, крёхает, нешто дышит? Не передавила верёвка горлышка, толста знать!
– Ай батюшки, глянь! Ай глянь! Благословляет нас! Глянь, правой-то, правой ручечкой! – Дура, Авдотья! Тьфу, дьявол в глазах у тебя пляшет! – Хода, хода, назад! – Ха-ха-ха, глядите, обдулся! Ей-ей! – А-ха-ха, ага, текёт со стервеца! – А ну, как не помрёт? – Спятил! До полудня замёрзнет, даром что ль выпростали! – Назад, по домам, черти окаянные, кому говорят! Ходу!
К обеду притих, помер. То ли просто замёрз, то ли шейка вытягивалась-вытягивалась, да и вытянулась, перекрылось дыханьице. Так Никитич наш сказывал, а старик он умный, многое повидавший, считай что с самой опришнины...
Люди давно разошлись. Сумерки сгущаются, снег валит.
Тельце на вратах висит, покачивается, под ветерком поворачивается. То туда, то сюда. Верёвка скрип да скрип.
Так и стоять России до века на слезе этого ребёнка.
|