НЕНАПИСАННЫЕ РАССКАЗЫ

неизвестного французского автора


ШУХЕРЕЗАДА


– Странно, – размышлял Поль, – до чего любопытна эта штука прелюбодеяние. Ты являешься домой злой, уставший, голодный, как сторожевой пёс, а твоя благоверная разбросалась ничком, удерживая между ягодицами какого-то типа и постанывает, как если бы ей вставляли клизму. А на тумбочке, между прочим, деньги лежат, которых он, Поль, туда не клал, и, следовательно, вывод из наблюдённого может быть тот, что прелюбодеяние, совершаемое на глазах мужа, не любовное, чего уважающий себя мужчина, никогда не потерпит, а чистейшей воды экономическая акция, если будет позволено так выразиться, половые отношения вперемежку с рыночными. И, как несложно догадаться, их цель — материально облегчить мужу ношение рогов.


Пока неизвестный сластолюбец пялился на неожиданно появившегося Поля, тот прибирал деньги с тумбочки и, тщательно пересчитав, клал в карман.

– Не густо, – басил он, в давно установившейся пропорции сочетая иронию с обидой, – двадцать франков за такое шикарное тело? Это почти даром, молодой человек, а потому вам следует добавить, если, разумеется, это не отяготит ваш кошелёк и не превысит сметную стоимость, заложенную в ваш бюджет на такого рода развлечения.


И Поль смеялся своим хриплым смехом, приводившим в ужас заключённых тюрьмы, где он служил надзирателем. При этом он пресекал попытку незнакомца улизнуть, отправляя его в нокаут, и пока пострадавший приходил в чувство, жена трясущимися руками подавала мужу ужин, а Поль развлекался тем, что выпытывал у неё подробности происшедшего, предупредив, что от степени их точности и красочности рассказа, зависит её здоровье, а может и жизнь.


Жена трепетала. Трепет её передавался Полю, вызывая нечто, напоминающее эрекцию. Не меньшее удовольствие доставляла ему возня с любовником, постепенно возвращающимся в сознание.


– Как ты считаешь, Мадо, – обращался Поль к жене, – не опустить ли этого типа в канализацию, чтобы стереть следы твоего с ним знакомства? Я спрашиваю тебя, Мадо, и, значит, жду от тебя ответа.


И весело притворялся, будто не замечает обращённых на него затравленных взглядов обоих жертв.


– Я тоже так считаю, – мямлила жена.


– Нельзя ли поточнее и погромче? – настаивал он.


– Я считаю так же, как и ты, – упрямилась жена.


– Видишь, дружище, – с откровенным ликованием обращался Поль к незнакомцу, – видишь, какая у меня супружница. Ляжет под любого, когда речь о сексе, но в остальном — само послушание и покорность моей воле. Недаром считается, что мы с нею живём душа в душу.


Завершалось всё, как обычно. Забрав у незнакомца, случайно оказавшиеся в его кармане «лишние» деньги и, обязав принести произвольно названную сумму в следующий раз /не переношу обмана, предупреждал Поль, и более всего предательства/,отпускал беднягу, исчезавшего с быстротой реактивного самолёта. А оставшись наедине с женой, снова и снова требовал от неё пикантных подробностей, притворяясь, будто подозревает её в их сокрытии, а потому напяливал на себя маску озверевшего маньяка. И Мадо, дабы умилостивить мужа, лихорадочно припоминала, а порой и додумывала столь влекущие его детали. И успокаивалась лишь тогда, когда по знакомому до ужаса лицу расползалась тупая и самодовольная ухмылка, и он, протянув руку, подтаскивал к себе жену так близко, что дыхания их пересекались, ставил на колени, настороженно следя за движениями её губ, которым придавал ритуальный смысл.


– Твоё счастье, дорогуша, что научилась так хорошо рассказывать обо всём этом. Ну, прямо тебе шУхерезада. Если бы не талант, полиция давно бы нашла твое тело в овраге, ободранное приблудными животными. Великая, великая сила талант! Береги его и совершенствуй. Кстати, тебе известно, как расшифровывается слово шУхерезада на нашем с тобой нормандском наречии? И впрямь, откуда у тебя могут быть такие сведения? Ладно, не напрягайся, скажу: шУхерезада — это женщина, язык которой мужчина может использовать по своему усмотрению.


И довольный своей выдумкой, отправлялся отдыхать, дабы набраться сил перед предстоящим днём, бесконечно серым, как у всякого импотента, единственное спасение которого в повторяющихся из ночи в ночь и возбуждающих уставшее воображение, деталях.


КРАСАВЧИК


Первая её мысль: в его поведении нет ничего необычного. На то они мужчина и женщина, чтобы испытывать интерес друг к другу. Но чтобы поддержать его, она не предпринимала никаких усилий. По крайней мере, в этом она была уверена. Но даже, если бы и хотела, откуда взять на это время и силы? В тесно набитой, шумной и грязной забегаловке, где она исполняла роль служанки на все руки, у неё было по уши других дел, чем голубиное воркование с неизвестным пришельцем. Правда, он чем-то отличался от других посетителей, но чем, не могла бы сказать с уверенностью. И прежде случалось, что к ней приставали, особенно подвыпившие, но то было совсем другое, хотя бы потому, что они глядели на неё не так, как этот...


– Тебя как зовут, красавчик, и что ты делаешь в наших краях?


Когда она жаловалась мужу на вольное с ней обращение, тот отвечал, что в его кабачке единственными хозяевами являются деньги, поскольку, как ей должно быть известно, заказывает музыку тот, кто платит. А если они чуток и переусердствуют, ничего, кроме прибыли, заведению это не принесёт. Так что, чем больше ты будешь поощрять их, тем быстрее, наше с тобой, торговое дело пойдёт на лад. «Дело действительно пойдёт на лад, – молча соглашалась она, – тем более, что сам ты дышишь на ладан».


– Ты что, уснул, красавчик, не слышишь разве, о чём я спрашиваю?

– Меня зовут Серж... Серж Лакомб. Я из Кремье. Ищу работу.

– А меня Марианной. Я жена вон того старикашки за стойкой.


– Не так уж он и стар.


– Не тебе судить.


– Тоже верно.


– Подождёшь меня после работы или спешишь куда?


– После такого предложения мне спешить уже некуда.


Он попытался расплатиться за выпитое, но она увернулась и сказала с полусмешком:


– Не торопись, рассчитаемся.


Ближе к ночи, когда посетители начали расходиться, Серж тоже вышел и, отойдя на достаточное расстояние, чтобы видеть входную дверь, самому оставаясь незамеченным, прислонился к старому развесистому дубу и закурил. Он курил и думал о женщине, столь непритязательно навязавшей ему себя. Она не была ни красивой, ни грациозной, что им, мнимым безработным, так ценилось в женщинах. Но в ней сквозила такая скрытая сила страсти, что не поддаться ей было бы выше его сил.


Она появилась час спустя после ухода последнего забулдыги, чьё пьяное пение ещё долго доносилось издали. При свете луны он разглядел, что она успела не только переодеться и подрумяниться /очень, впрочем, неумело, что его немало покоробило/, но и прихватить с собой литровую бутыль вина.


– Заждался, красавчик? – весело поинтересовалась она.


– А это зачем? – обходя вопрос, указал он на бутылку.


– Как это зачем? – простодушно удивилась она. – Для куражу. С вином любое дело легче слаживается.


И она потащила его в сторону то ли леска, то ли парка, примыкавшего к рабочей окраине, главной достопримечательностью которой были церквушка и кабак. Там, в глубине, защищённая от любопытства и неприятных случайностей, она села на землю и, глотнув из бутылки, протянула ему: «Пей»!


– Я после, – сказал он.


– На после у меня нет времени, – в голосе её послышалось недовольство. – Я ведь, в отличие от тебя, не безработная.


Он глотнул и пока искал место, куда бы прислонить бутыль, чтобы не пролилась, женщина стала раздеваться. Для него это зрелище оказалось не столько непривычным, сколько неприятным. Но приключение остаётся приключением, и он уже представлял, как в салоне баронессы К. поведает, захватывающую воображение и душу, историю соблазнения. Баронесса сначала не поверит, как не поверят те из её гостей, что будут присутствовать при его рассказе, потом вспыхнет, передёрнет оголёнными плечами и выйдет, сдерживая слёзы негодования. А после, дожидаясь в постели пока он докурит сигару, скажет, не скрывая обиду:


– Как вы могли променять меня на девку?


– Я меняю только женщину на женщину, – ответит он.


И вдруг услыхал: «Чего задумался, красавчик? Иди ко мне»...


Его передёрнуло, но он ни голосом, ни движением не выдал своих чувств, отнюдь не праведных. При луне, на стыке света и тени, тело женщины казалось загадочным, никак не вяжущимся с её откровенной вульгарностью. Он же начинал жалеть, что вязался в эту авантюру, но мысль о том, чтобы плюнуть на всё и уйти, была задушена им ещё на пути к осознанию. Перед ним была женщина, какая ни есть, а женщина, она не требовала от него ни любви, ни внимания, зато её заботой было отдаться ему, надо ли удивляться, что он не был привычен к такого рода бескорыстию, незнакомом в том круге лиц, в котором ему доводилось вращаться.


Там каждый жест женщины скрывал нечто потаённое, одной ей ведомое, за каждым поцелуем или снятым нижним бельём скрывался расчёт, не всегда своевременный, но всегда точный, и даже тогда, когда разгадать его не представляло сложности, он не переставал удивляться изобретательности, с какой женщины делили себя на части, точно отмеренные и никогда не превышающие той цены, которая причиталась им за услуги, или которую должны были заплатить сами. Повидимому, они не очень задумывались об удовольствии и радости, доставляемых сексом, и он, к примеру, ни разу не видел их проблеска на лице баронессы К., ибо её никогда не покидало озабоченное выражение даже в самые интимные минуты.


А тут, на сырой от испарений земле, лежало тёплое от желания тело и просило взять его и владеть им так долго, как ему сможется, и он, не без труда, преодолев себя, ответил на зов, сначала не без отвращения, потом с некоторой долей безразличия и скептицизма, но увлёкшись, вдруг забыл обо всём на свете, кроме счастья этих минут, словно забросивших его на невидимые качели, возносящих от избытия в небытие и обратно.


Ничего похожего ему в жизни не доводилось испытывать и никогда ещё он не получал от женщины так много, ничего не давая взамен. Он только брал, она только отдавала. Очень скоро он осознал, что негласно возникшее между ними согласие не вынесет ни малейшего нарушения, а любая попытка что-либо изменить, даже при условии благородства его намерений, разрушит очарование и восстановить его уже никогда не удастся.


Когда всё закончилось, они ещё какое-то время пребывали в молчании, словно осмысливая только им одним ведомое, потом она, приподнявшись на локте, принялась целовать его тело, начиная от пальцев ног и, поднимаясь всё выше, ненадолго задержалась в опасной зоне, уже не столь опасной, но всё ещё волнующей, потом прошлась по груди до кадыка, не коснувшись лица, словно на него был наложен запрет, и, повторив маршрут в обратном направлении, прильнула к рукам в долгом, мучительно долгом поцелуе, а когда и он иссяк, произнесла с благоговением, равным молитвенному:


– Спасибо, мой господин!


Он уже почти скрылся за тёмными контурами деревьев, куда не проникала даже луна, когда она окликнула его:


– Красавчик, обожди!

– Чего тебе, Марианна?

– Я ведь забыла, что ты безработный. Может и кушать сегодня нечего. Возьми... Это всё, что я могу тебе дать, не вызвав подозрений у моего муженька.


Первым его побуждением было засмеяться, но что-то остановило, и, чтобы не обессмысливать её дар, взял деньги.

Борис Иоселевич