Гумбольд мог вынести стоически голод и жажду, засухи и штормы, он мог вынести полный штиль и нашествие термитов и красных муравьев, единственная пытка, которую он не мог вытерпеть это остракизм Лилит, которая преднамеренно зная об этом, пускала в ход это тайное оружие время от времени. Гум предполагал, что если бы он давал волю своему письму чаще, то возможно, Лил бы и не успевала впадать в маниакальные депрессии и выстраивать какие-то химеры, алчущие и полные безумного терпения и самоиронии. И, естественно, она манкировала этим пиететом с самой собой посредством хтонического голода, который прикрывала не вовлеченностью в происходящее. Для Гумбольда было естественно откликаться, он не видел какого-то тайного умысла в происходящем, не понимал, в чем этот сакральный смысл затворничества её духовного, лишь мог объяснить это недостатком информации либо астеничностью и вытекающим флегматизмом к происходящему; и все же её обиды были куда более глубоки. Он чувствовал, что не выдерживает этой реакции, вернее, не хотел, чтобы она прогрессировала. И он чувствовал, что это завуалированный вызов уже его самости, его самодостаточности и состоятельности. Все же его оскорбляло, именно оскорбляло это ощущение, если женщина в его окружении была несчастна или уничижена, это его печалило и коробило, и от этого ему было не отмахнуться. В остальном же он не видел и не понимал отчуждения других, вернее, он выводил его не из данности как таковой, а лишь внутренней обусловленной реакцией индивида на самого себя. К примеру, размышлял Гумбольд, как можно проецировать происходящее снаружи на психическую функцию внутри, Гумбольд считал, что мир снаружи не имеет сколько-нибудь глубоких обусловленных корней, он беспочвенен, вернее, он такой, какой есть, имманентный и равнодушный, поэтому ему нравилась природа и уединение больше, чем шумные города. И в этом возможно и была его большая слабость, которой женщины могли воспользоваться всегда, вне зависимости от состояния и климата. Они знали какой-то второй кожей, внутренним оком, что он поведется на каприз, что не заставит себя ждать и придет на помощь и не заподозрит обман. И, более того, если рана будет глубока, он вовлечется в борьбу и будет сражаться, будет бороться со всем миром и погибать раз за разом, не понимая себя и не жалея.
- Лил! Твои обиды беспочвенны, я не вижу разумных объяснений твоей хандре, дорогая, корнишон мой сердобольный! Мы зажаты форматом, мы зажаты метафизическими ребрами, дорогая, но ты будто вцепилась в оплот своей памяти как краб! Краб-самка… ммм, сравнение удачное?
- Нет, дорогой, - холодно она цитирует в сторону.
- А я так о многом хотел с тобой поговорить, об Олдосе Хаксли, например, ммм?
- Ты меня обидел, и нет тебе прощения мерзкий пират!
- О боже! Я лишь пытаюсь растормошить тебя и сбросить эти духовные путы, которые ты водрузила на себя, и стоически тянешь их с собой в преисподнюю, думая, что таким скверным образом ты приблизишься к сути мироздания, однако это заблуждение милая!
- Я не милая! Сегодня и вчера и позавчера, я не милая! Я гигантский спрут, который утянет твое суденышко на дно морское! – Лил скривила лицо в злобную гримасу.
- Вот видишь, ты кривляешься, это уже что-то, дорогая, это прогресс! Я считаю, это значит, холодный мрамор дал трещину, и скоро хлынет живительная влага из него, аха-ха-хах.
- И мы все умоемся ей и будем квиты, может быть? Лил, тебя эти глубокомысленные размышления не приблизят к нему, эти былины старинных рапсодий и страданий; я знаком с ними не понаслышке, дорогая. Нет какого-то резонного стимула пялить эту маску на себя вновь и вновь, пойми же, наконец. Я подскажу тебе, не нужно делать это из необходимости экзистенциальной! Вот что, это всем полезно знать, не нужно утруждать себя экзистенциальным кризисом, чтобы творить и разыгрывать трагикомедию.
- Что я слышу? Это ты мне говоришь? Камни сдвинулись? Гортензии взошли и традесканции расцвели?
- Ну, не ёрничай! Лил! В этом есть доля истины, просто возьми карандаш и сделай набросок в тетради, или возьми добрую книгу, или накидай несколько строк без претензий к самой себе, без весомого аргумента! Не жди, что горы сдвинуться, или небо провалится, нет, этого не нужно, не нужно ждать чего-то от него, или от себя, не нужно ждать слишком много, лучше сделать мелочь какую-нибудь добрую. Кстати его очень тронули твои работы, да, анорексичная девчонка откликнулась в нем. Они прекрасны, на самом деле, бисер прекрасен!!!
- Спасибо, это медитация от таких, как ты!
- Это комплимент, я полагаю?
- Ну, что тебя теперь гнетёт во мне? Я расстроена твоими увлечениями, мне кажется, это фривольным отступлением от космической заданности, от сакрального огня, от гнозиса демиургического и от имманентного сперматического логоса постижения.
- Лил, и ты решила меня зарубить теперь гнозисом? Знаешь, я слушал профессора Д. И вот, что я не мог понять поначалу, в чем этот парагон словесный, философия абсорбации известного, это жевание травы, о театре я не смог дослушать лекцию. Собственно, я не уловил задачи поставленной, когда начинают с заведомо якобы самого сложного и потом начинают толковать «Федр» и колесницу Зевса, разжевывая какие-то базисные понятия, которыми пестрят учебники те же самые, может быть?
- Ты просто нетерпелив, Гум! И слишком большого о себе мнения, хих.
- Нет, Лил, дело не в этом, просто я не считаю, что посредством количества абсорбированного чужого опыта можно приблизиться к постижению сути вещей! Можно лишь самоувериться в том, что это не напрасно, ценно и полезно, однако в этом всем сквозит лишь рьяное самоубеждение в том, что это кому-то откроет глаза, что память восторжествует, это безнадежное заблуждение, на мой взгляд, Лил.
- Ну, тогда может быть, ты откроешь нам всем глаза, ммм дорогой?
- На что же? Задай вопрос и получи ответ, ты же у меня умница?
- Не сомневайся даже ни на йоту, дорогой, ты не отделаешься этим мнимым превосходством, и будешь повержен Мнемозиной!
- Господи, Лил, ты свирепа как Цербер потревоженный и ты сексуальна не меньше! Неужели он посмел посягнуть на твой личный ад? Ах-аха-хах, Лил каждый бережет свой личный ад, холит и лелеет эти «круги своя», и дорожит им как зеницей ока, будто это некий вневременной антиквариат и артефакт, за который стоит бороться и умирать, в конечном счете!
- Ты можешь быть разрушительным очень, Гумичко, не все к этому готовы, далеко не все.
- Кто бы говорил, Лил, твои реакции более отточены, я лишь констатирую данности, не пытаясь прибавить от себя лишнего сегодня.
- Тогда расскажи, где была бы твоя душа, не будь здесь ты, и чтобы ты переживал тогда, не будь всех нас, ммм дорогой, на ком ты пытаешься выстроить свою новую империю!?
- Лил, послушай! Это верх безрассудства, на которое способно твое маниакальное безумие, столь оберегаемое и носимое как оплот и причал прошлых неурядиц. И, Лил, тебе это все не понадобится там! Пойми эта память, эти страдания не прибавят веса, и именно смерть в данной ипостаси лишь мнимое освобождение, и более того, глупо предполагать, что и там это будет работать! Пойми это мифы, созданные человеком, чтобы как-то обезопасить себя и свое сознание, это та же самая память, это душа, иными словами.
- Что ты хочешь сказать? Гум, все должны умирать без надежды, выходит так?
- Нет, Лил, я хочу лишь сказать, что ты держишься за эту боль, носишь её с собой, потому что смертна как все, и не имеешь достаточной силы помыслить иначе. Тебе это не понадобится там, у них нет ДУШИ, у Богов нет души в том понимании, в котором трактует ее философия или религия или психология. Это вневременные космические сущности, самосущные и самопроизвольные, и у них нет какой-либо памяти, временности, души и проч.
- Нет души, Гум? Объясни мне точнее!
- Дело в том что, этот первичный образ знания о них присущ человеку лишь отчасти, и посредством ума он может абстрагироваться и опять же преобразовать чувственный опыт во временность и последовательность, и вывести якобы их сущность и предназначение. Но это заблуждение, Лил. Посредством аллегории и символа человек лишь приближается к неизведанному, но не открывает его в полной мере и не постигает.
- Это мне и без тебя известно, дорогой, скажи о душе и об отсутствии оной, каким образом?
- Видишь, Лил, я лишь попытаюсь дать ответ, опять же лишь терминологически, опираясь на то, что под этим может пониматься в той или иной степени, Ницше, к примеру, выводил из идеи сверхчеловека новое существо, свободное от памяти, и от переживаний, и от души; кто-то пытается наличествовать бытие во всей полноте, но это якобы приближение и разворачивание смысла не важно, в данном случае и не приближает к сути познания.
- Что же тогда происходит с ними? Гум, не томи, ответь мне…
- Лил, они являют бытие и сущность, гипостазируя время и пространство единовременно, и им неизвестно время, так как и будущее, и прошлое, и настоящее слито в этом акте. Они не разъединены временной последовательностью, потому как вечны, во-первых, а во-вторых, этот закон слит в них с самим сознанием вселенским и космическим устройством, они не имеют атрибутов ума как такового, Лил.
- Я не понимаю этого, у всего есть душа; по мне так, по другому не может быть, а любовь тогда, что же это тогда?
- Любовь это лишь мосты к памяти вещей, ведь переживания, впечатления, ощущения и память неразрывны, а они её лишены, понимаешь меня, - Гум вдруг такой опечаленный.
- Но тогда они, видимо, очень сильно страдают, Гум?
- Не сказал бы, потому как нет для них какой-то весомой разницы между болью и наслаждением, они его никак не идентифицируют, это данность и все, так есть и им неведомы какие-то переживания, сожаления, утраты, все, что связывает в своем сознании человек и бережет им чуждо.
- И что это все значит, Гум? К чему это мне?
- Здесь это тебе ни к чему, а там все твои книжки и рассуждения ровным счетом ничего не прибавят к тебе, Лил. Это просто лишнее, это безделица и отдых от пут, корнишон злободневный…
Гум вдруг устал от себя самого, от назойливости Лилит, он поймал себя на мысли, что очень устал, и Лил его изводит теперь вопросами назойливыми, она нервничает, она ёрничает, она злится.
- Лил, послушай, у них нет души, - Гум теперь почти умоляюще смотрел на неё, - у стражников также нет души, лишь здесь дается априорная данность переживаний и все, - понимаешь меня, - они ни к чему не способны, кроме как сражаться и умирать за других, не цепляясь за жизнь и память, Лил, поэтому все так просто для них, они также рождают мир волей сердца и каждый раз умирают.
- Что ты говоришь такое? Какие-то несуразности, Гум! Ты что говоришь такое? – Лил схватилась обеими руками за голову, - ей было невыносимо это представить теперь.
- Ну, прости его уже, прости и отпусти, - ведь он все сделал правильно, он с самого начала знал многое, о чем Вы не догадывались даже, и потом, у тебя же прекрасная душа, полна драгоценных редких камней и любви к себе, это много, очень много, Лил, разве я не прав?
- Ты смутьян, ты не погибнешь, потому как души есть у всех нас, и они будут держать тебя здесь, дорогой, - Лил щелкнула пальцами, и подошла к нему,- ты теперь принадлежишь всем нам, дорогой!
- аха-ха-хах вот этого я и боялся, Лил, ага, больше всего на свете.
- А что тебя не устраивает? - Лил теперь стряхнула обиды, и приободрилась, - нет, может быть, крольчонок решил сбежать?
- Да, крольчонок решил сбежать, дорогая, - Гум подался от неё корпусом, - но Лил наступала молниеносно, - нет, нет, нет не нужно так пугаться, мы поиграем в одну игру с тобой.
Гум сперва хотел сопротивляться, но видя её неугасимый напор все же сдался, он устал за это недолгое время, эти споры и мнимые какие-то обиды на ровном месте, Лил теперь казалась ему ненасытной розовой самкой краба с ангельскими крылышками…
- Хорошо, я сдаюсь, Лил, я правда очень устал, давай откроем бутылку вина для начала.
- Вот! – Лил приблизилась к нему, - успокойся же, положила она ему руку на грудь, ты ведь знаешь тайные ходы и мосты, ведь ты не напрасно здесь появился, значит еще задержишься, - Лил такая участливая вдруг, утихомиренная и даже слегка встревоженная будто, совсем спугнутая и сбитая с толку.
Гум же все такой же печальный и тихий.
- Лил, похоже, путешествие наше подошло к концу, а ты по-прежнему голодна, ну, хоть не костлява и то ладно, а не освежевать ли нам меню в ресторанчике, может быть, неподалеку…
- Нет, нет, нет, там слишком людно… нет, мне нужен довесок к сегодняшнему меню…
- О, боже, Лил, - запротестовал Гум.
- Нет, не нужно, сегодня мамочка все сделает сама, - злорадно улыбнулась Лилит.