Ответьте мне, милостивые судари и сударыни, что самое плохое в задержке зарплаты? А вот обзываться не надо. Да и вопрос то я задал совсем другой. Я ведь не спрашиваю, плохо это или хорошо. Я спрашиваю, что самое плохое в задержке ваших честно заработанных трудовых. Задача, так сказать, состоит в том, чтобы определить экстремальную точку, максимум. Ну вот, опять. «Дурак, дурак». Что это за реплики такие? Это же насущный, принципиальный вопрос, который в наше суровое время совсем не лишён актуальности. Я слышу, кто-то говорит: «Сроки». Поначалу я тоже так думал. И здорово, надо сказать, ошибался. Потому что чем больше временной интервал, тем больше, прочнее и фундаментальная привычка. Что там говорить про иностранцев. «Загадочная русская душа, загадочная русская душа». Да мы сами, то есть даже те, кто по году и больше не получают зарплату и вообще не могут ни понять, ни объяснить как они живут, также не могут понять и что же самое плохое в этом горе. Я уже слышу, как кто-то с враждебной интонацией, словно это я им не выдаю денежки, вопрошает: «И что же тогда по твоему главное, Бернулли этакий, Лобачевский, пытающийся отыскать максимальную вершину гадости»? А вот к этому мы сейчас и подойдём. Главная опасность и, значит, самое плохое заключается в чувстве своих безграничных возможностей, когда ты шагаешь домой, слыша в кармане непривычный хруст купюр. Спокойнее, спокойнее, не торопитесь с выводами, дайте развить мысль. Так вот, именно в такой-то момент у человека и появляется чувство, будто он Ротшильд, Дюпон, Морган, Рокфеллер. В общем, миллиардер. Магнат, одним словом. И вот в таком состоянии человек и натыкается на рифы, которые поначалу то и опасностью не кажутся. Вот недавно получил я за квартал всё чохом и скорее домой, потому как домосед и супругу свою до сих пор люблю. Вдруг, вижу, у какого-то лоточка быстренько так очередь начинает выстраиваться и образуется некая толкучка. И сзади, с самого конца, какая то тётка нервно озабоченно кричит: «По одной давайте, по одной»! «Что, - думаю, - такое»? Любопытно мне. Подхожу ближе и сразу, на всякий случай, в хвост становлюсь. И хотя товар не вижу, но авторитетный голос продавщицы улавливаю отчётливо: «Не волнуйтесь, граждане, целый контейнер получили. Только что растаможили. Таких ещё ни у кого нет». И от этих слов очередь начинает волноваться как от свежего бриза морская гладь. Я тоже в душе некое беспокойство ощущаю. Отчего мне вдруг волнительно стало, не знаю, но, однако волнуюсь, аж на цыпочки привставать начинаю. А тут ещё грузчик, который продавщице коробки подносит, возражает той: «Нет, - говорит, - вовсе не контейнер, таких кофточек там всего одна паллета осталась».
- Вот видите, вот видите,- заволновалась тётка рядом со мной, - по одной давать надо, по одной.
Заволновался и я пуще прежнего, наверное, потому, что не знаю, что такое паллета и много это или мало. А тётка всё продолжает панически верещать: «По одной давайте, по одной»! Ну, тут уж я не выдержал и со злобой, вовсе мне не свойственной, цыкнул на неё: «А если мне две надо: жене и дочке, тогда как»?
Я думал, что эта гражданка завизжит на меня ещё больше, чем на продавщицу, а она только палец к губам поднесла и шипит мне: «Тссс. Мне четыре надо. Золовке, дочке, свояченице и себе. Молчи, а то не достанется». А продавщица культурным голосом урезонивает: «Не имею права устанавливать ограничения. Времена не те, господа». Как она это сказала «господа», я аж выше ростом стал. А продавщица быстро, быстро, шементом отпускает. Шустрая женщина. А я, даром что вырос в своих глазах от её тёплых слов, так ещё и на цыпочки встал. Как очередь до меня дошла, я сразу и брякнул, как выстрелил: «Две»!
- С вас четыреста пятьдесят.
Я аж рот раскрыл от испуга. Хотел уж срочно ретироваться, да тут сзади какая-то женщина шепчет: «Берите не задумываясь. Парижские. На рынке такие в два раза дороже». Я и сам не понял, как расплатился. Иду, пакетики с кофточками к груди прижимаю и чувствую, что у меня в душе гордость разбухает прямо-таки. «Ну, - думаю, - вот супруга-то обрадуется». И в районе моего счастливого сердца потеплело сразу. Даже про цену не вспоминаю. Ни разу в жизни я ещё своей суженой парижских кофт не дарил. Поэтому не стал ключом дверь открывать, а позвонил. Пакетики за спину спрятал, потому как сюрприз. Открывает мне моя Пелагея Пантелеймоновна и смотрит подозрительно, подозрительно.
- Ты чё это как дурак щеришся? - а потом рот раскрыла и цап меня за грудки и тащит в квартиру, - неужто зарплату дали»?
Я только улыбаюсь, словно блаженный. А жена всё пытает.
- За сколько месяцев?
- За три, - хихикаю довольно и руку из-за спины убираю, - вот, - говорю.
Супруга сразу заулыбалась мне мило. Последний раз я у неё такую улыбку видел, (сколько уж времени прошло?) когда цветы ей дарил. Я то, честно говоря, к таким презентам, как букет, отношусь как к бесполезной трате денег. Иногда, по случаю какому крупному, юбилею или ещё чему подобному дарю Пелагее. А та аж светится от таких подарков, хотя уже через два дня, как не засовывай в ванну с холодной водой, всё это, сами понимаете, в мусор превращается. Да ладно, Бог с ними, с цветами, хотя я и пожалел, что пришёл без букета столь любимой супругою флоры. Ну, ничего, ведь у меня есть парижские кофточки. Я ей их и протягиваю сначала. Вместо букета, значит. А она у меня видать уж и отвыкла от подарков: «Что это»? - спрашивает.
- Надевай, - говорю, - будешь ты у меня теперь не хуже француженок.
Посмотрела Пелагея на меня с некоторым удивлением и даже как бы что-то сказать хотела, но почему-то промолчала. Достала кофточку из пакета и перед зеркалом прямо в прихожей начала вертеться, прикладывая её к груди. Даже забыла отобрать зарплату у меня и не спросила ничего про вторую кофту. И я, знаете, счастлив, что Пелагея так довольна моим подарком и сам стою на неё любуюсь.
- Сколько же такие? – спрашивает, а сама улыбается, улыбается. Прямо светится вся.
- Двести двадцать пять, - отвечаю гордо и даже несколько торжественно.
- Двадцать пять? - переспрашивает улыбаясь Пелагея.
- Двести двадцать пять, - повторяю я как можно более внушительно.
Смотрю, у моей жёнушки улыбки как не бывало, а в глазах ужас появился. Даже переспросить ещё раз не сразу смогла. А когда я всё это торжественным тоном ещё раз произнёс, она совсем под цвет кофточки этой стала и тихо, тихо и очень зловеще шепчет: - Ты что, издеваешься надо мной, Лопухов?
Она меня всегда по фамилии называет перед тем, как гром и молнии наподобие Зевса начнёт метать. Тут и я почувствовал, что что-то не то сделал и тоже побледнел, но не от ярости, как моя Пелагея, а от страха перед неминуемой грозой. И заикаясь, вопрошаю:
- Почему издеваюсь?
- Да потому, - заорала громоподобно, словно иерихонская труба, моя жёнушка, - да потому, что этому турецкому… - тут она начала беззвучно рот открывать, то ли слов не находила, то ли очень уж страшные определения были. А потом как заорёт опять, - да ей красная цена четвертак на рынке!
- Ты хочешь сказать, что она стоит двадцать пять рублей? – ошарашено переспрашиваю я.
- Именно Лопухов, именно!
- Откуда же мне было знать, - оправдываюсь, - я на рынке не бываю.
- Эх, Лопухов, Лопухов, ты, видать, весь в своего предка, который такую фамилию схлопотал.
Она всегда, когда я впросак попадаю, меня этим пращуром попрекает.
- А ну, отдавай, что осталось!- рычит тем временем супруга и в карман ко мне лезет без всяких церемоний, как грабитель какой. Я же и не сопротивляюсь и только слабо, словно малахольный с рождения, всё только повторяю, - Куда? Куда?
- В Париж, менять твои кофты на франки, если эти проходимцы ещё не смылись.
- Да куда ж они уйдут, у них целая паллета.
Посмотрела на меня Пелагея и только и нашлась, что ответить:
- Лопухов ты Лопухов.
Подходим, а там точно, небольшая толпа. Я обрадовался:
- Ну вот, видишь, ещё не всё распродали.
Но я, оказывается, был не прав. Это были такие же бедолаги со своими жёнами.
С тех пор, когда я начинаю разговаривать о новых брюках или ботинках, супруга сначала всегда раздражённо парирует:
- Что ж ты двое штанов себе не купил? - или, - Вот и купил бы себе шикарные ботинки. Парижские.
И когда только она про кофты эти злосчастные забудет?