Вообще то я никогда не обманываю своих родителей. Да и зачем? А в этот раз… Впрочем, я даже не могу вам сказать, когда он и начался то, этот «в этот раз». На родительском собрании, которое ещё в той четверти было, наша классная Наталья Юрьевна ни с того ни с сего вдруг возьми да и наври про меня папе. Сказала, что я пишу девчонкам записочки издевательского содержания. В любви признаюсь напропалую и другие глупости. Она даже показала эти писульки папе. Но папа ей не поверил, потому что это был не мой почерк. Конечно, раз я их не сочинял. Но Наталья Юрьевна начала внушать папе, что я на такой случай свой почерк изменил. Но папа сказал, что для ребёнка моего возраста это слишком сложно, а потому невозможно. Так они в тот вечер и расстались, недовольные друг другом. А папа, хотя и был уверен, что это не мои писульки, всё же спросил меня об этом, так ли это.
- А на фига мне писать всякую глупость, да ещё девчонкам - ответил я с достоинством папе.
Папа пожал плечами и сказал:
- Действительно.
После этого он успокоился и более ни о чём меня не спрашивал и даже не вспоминал об этом. А я вот не забыл, потому что очень обиделся в тот раз на Наталью Юрьевну. Я решил, что она просто не любит меня. И когда в начале этой четверти у нас было родительское собрание, то я не сказал о нём ни папе, ни маме. Конечно, через две недели они всё равно узнали, но я отговорился тем, что перепутал месяцы. Сказал, что собрание будет в феврале. А так как я никогда не врал. То папа нисколько не усомнился в искренности моих слов. Он только вздохнул и пробурчал:
- Ну и ошибочки у тебя. На месяц.
И тогда я понял, что надо было ошибаться на один день. Один день это просто невнимательность, а вот целый месяц это уже глупость. А кому же охота дураком себя выставлять даже во лжи. Главное, чтобы папа опять не встретился с нашей врушкой классной. Тем более она две недели назад на меня целое послание накатала в дневнике. И опять ни за что. Написала, что я будто бы толкал дежурных девчонок, когда те не пропускали меня без второй обуви. А чё же мне оставалось делать с этими дылдами из восьмого класса. В чём я был обут по-вашему? Я и был обут во вторую обувь, в которой в школе хожу. Правда в тот день я не обул свои уличные ботинки, потому что на улице сильно подтаяло и снег сверху был твёрдый, как асфальт. Поэтому я и пробежался до школы в кроссовках. Тем более, что снег это не грязь и уж тем более не пыль. И не жрался я с дежурными вовсе, а просто отпихивался от них, когда они меня хватали нагло и бесцеремонно. А Наталья Юрьевна опять написала, будто я за этими верзилами ухаживал. А вы бы видели этих дежурных. Два Кин-Конга в юбках. Лучше бы уж написала, что подрался, а то тьфу. Кому такое послание охота родителям показывать. Тем более, что папа перед этим меня сильно отругал за двойку по математике. А я просто запутался у доски во всех этих наименьших общих кратных и наибольших общих делителях. Я и дома то эти параграфы не понял, а папа кричать на меня начал:
- Ты что, не мог спросить меня, если в материале не разобрался?
Он и из-за тройки то чуть зубами не скрипит, а тут двойка. У него такое лицо было. От одного вида можно было испугаться. Видели кино «Питкин в тылу врага». Помните, как Питкина учили штыком орудовать. Сержант ему всё время орал: «Питкин, рожу! Питкин, рожу!» Так вот у моего папы, когда он дневник с двойкой разглядывал, пострашнее лицо было, чем у Питкина, который чучело штыком колол. Я думал, что он меня убить собирается. И вот вскоре после этой злополучной двойки Наталья Юрьевна своё послание прислала. Когда я увидел это письмо красными чернилами на полстраницы, то не только расстроился, но просто испугался. И все оставшиеся уроки сидел и думал, как бы от этой грамоты избавиться. Колян даже решил, что я в отличники решил выбиться, потому что с ним не только на уроке не разговаривал, но даже и на перемене. А Катька решила, что я серьёзно заболел. Она тут же окружила меня заботой и не просто заботой, а такой, словно я сейчас прямо на глазах всего класса скончаюсь. В другое время я бы отреагировал на её дурацкую заботу по человечески и может быть дал бы ей даже пендаля для ускорения, чтобы отвалили со своей ненужной заботой. Но в тот день я только и смог, что тихо-тихо прошептать:
- Катя, не приставай ко мне, ради Бога.
И толи тихий тон, свойственный тяжело больным, умирающим, толи непривычная вежливость, так несвойственная моему юному темпераменту Катьку до того изумили и даже я бы сказал напугали, что она решила никого ко мне не подпускать и близко. Поэтому, что подумали о моём душевном состоянии Максик и Дреня я так и не узнал. Да мне в тот день вообще ни до чего не было дела. Я даже домой один пошёл, провожаемый встревоженным взглядом Катьки. Я даже в тот день на горку после школы не пошёл, хотя это стало для нашей компании вроде как традицией. И когда я в своём гордом и горьком одиночестве шёл домой, то мне пришла гениальная, как мне тогда казалось, мысль. Я решил уничтожить всю эту пространную запись нашей учительницы из моего дневника. Слишком уж она, запись эта, была для меня ненавистна. Оставалась лишь одна проблема, одно препятствие. Я не знал, как это сделать. Придя домой я не стал садиться за обед, как это делал обычно. Вместо этого я раскрыл дневник и принялся разглядывать это бесцеремонное послание, выполненное красными чернилами и написанное крупными буквами. Особо меня возмущала размашистость записи, которая занимала половину страницы. Это даже как-то обижало. «Не могла уж мелким почерком написать», - подумал я брюзгливо. Мне хотелось выдрать и уничтожить всю страницу целиком, но сделать я этого не мог, потому что вверху красовалась пятёрка и между прочим как раз по русскому, которую мне поставила Наталья Юрьевна. И хотя папа уже видел эту пятёрку, мне всё равно было её жалко уничтожать. Я сидел и всё думал и думал. И тут мне на ум пришла реклама бритвы МАКс – 3, которая за один раз бреет так же, как обычная за три. И я решил попробовать стереть запись бритвой. Только не такой, из рекламы, а обычной, которыми папа когда то брился. Но времени у меня совершенно не было и я постарался запрятать злополучный дневник понадёжнее. На всякий случай. Хотя я надеялся, что ни мама, ни папа не будут спрашивать его, потому что только вчера смотрели. Дневник же картина Джоконды, в конце то концов, чтобы на него каждый день любоваться. И я не ошибся. Так оно и оказалось. Наутро же, когда родители ушли, я принялся за работу. Для начала я взял свой старый дневник. А папа все мои дневники хранит, будто это реликвия невесть какая. Но я к своим дневникам не испытывал никакого трепета и почтения и поэтому смело начал экспериментировать, радуясь тому, что папа такой Плюшкин. Его всегда так мама называет, когда он не хочет выбрасывать что-либо старое. «Молодец папа», - подумал я, ширкая по бумаге старым лезвием. Это оказалось не так то просто. У меня сначала вообще ничего не получалось. Бумага прорывалась и прорывалась. Но вскоре я понял, как надо держать лезвие и с осторожным упорством принялся скоблить. Бумага теперь не рвалась, но ужасные следы моего упорного труда были видны очень и очень хорошо. Но я уже понял, что нахожусь на верном пути и, с ещё большим усердием, принялся скоблить лист. И когда бумага стала не тоньше папиросной, я вырезал такой же лоскут из чистой страницы и принялся его тоже делать таким же тонким. Но скоблил я его уже с другой стороны станицы. И когда и он стал не толще папиросной бумаги, я склеил эти экспериментальные образцы друг с другом. И у меня получилось очень хорошо. Правда из-за силикатного клея, который я использовал, эта часть страницы стала всё же толще оригинала. Но это меня нисколько не расстроило, наоборот обрадовало. Я понял, что курс выбран правильно. Я с азартом карточного игрока повторил всё снова, но клей уже взял другой и намазал его очень тонким слоем. И когда я разровнял свою работу, то увидел, что эта попытка просто великолепна. И тогда я принялся за работу с записью Натальи Юрьевны. Я понимал всю ответственность, понимал, что всю работу необходимо сделать очень тщательно. Я начал истирать страницу прямо от чёрной линии, которая делила страницу пополам. Малейшая неточность грозила задуманному предприятию крахом. Ошибаться было нельзя ни в коем случае. Я даже включил настольную лампу, хотя день был очень солнечным. Да, это была очень трудная работа. Несколько раз мне приходилось отдыхать. До этого дня я и не предполагал, что подделывать документы столь трудно и так выматывает. Незаметно я даже съел всю колбасу в холодильнике, потому что подкрепляться одним чаем было недостаточно. Но зато рука моя не дрожала и я истёр оба листа очень тонко и был очень доволен своим честным трудом мошеннической работы. Потом я аккуратно счистил все крошки производственной деятельности с бумаги и нанёс тонюсенький слой клея на оба листа. Оставалось очень точно совместить листы. Это надо было сделать так, чтобы углы страницы совпали с отрезанной половиной и чтобы край листа абсолютно точно совпал с чёрной горизонтальной линией в дневнике. Я даже вспотел, совмещая их. Уф. Но получилось изумительно. И самое главное… толщина склеенного двойного листа оказалась не толще одинарного. В душе я очень возгордился проделанной работой. Дав просохнуть листу и убедившись, что клей схватился окончательно, начал сворачивать фальшивую страничку. Это было нужно для того, чтобы верхняя половина не отличалась от двойной нижней. А чтобы уж совсем нельзя было отличить, где подделка, а где нет, я вдоль отреза провёл чёрным карандашом тоненькую черту, потому что когда я зачищал стык от клея, то немного подтёр типографскую краску. Теперь же это было совсем незаметно. Я просто залюбовался своей профессиональной работой. Мне очень захотелось показать её сврим друзьям; и Коляну, и Дреньке, и Катьке, и, самое главное, Максику. Как никак, а Макс у нас художник и значит сумеет оценить мой труд по достоинству. Ведь это, если вдуматься, тоже произведение искусства. Но разве я мог позволить себе так рисковать. Чтобы сохранить секрет я должен был молчать. Я был как Штирлиц, такой же сосредоточенный и засекреченный. Поэтому я позволил себе расслабиться и полюбовался на свою работу ещё некоторое время, гордясь тем, как здорово у меня получилось. А потом я навернул щей две тарелки и пошёл в школу, не успев выучить уроки. Но я был так доволен собой, что просто светился от счастья и Татьяна Владимировна, наша учительница по истории, которая тоже была в этот день в самом распрекрасном настроении ( наверное тоже что-нибудь подделала), сразу обратила внимание на мою самодовольную физиономию и, заговорщицки улыбаясь, вызвала меня к доске. Она видимо думала, что я всё назубок знаю, но, как вы сами уже догадались, была сильно разочарована моим ответом и поставила мне двойку. И тут же суровым тоном оскорблённого в лучших чувствах человека, потребовала дневник. И тут я очень и очень испугался. Ноги у меня стали словно ватные, а во рту мгновенно всё пересохло. Я решил, что всё, моя прекрасная подделка сейчас и обнаружиться. Я даже не помню, как подал ей дневник. Но зато я прекрасно помню, как Татьяна Владимировна, нахмурившись, листала его. Затаив дыхание, я наблюдал за её пальцами. Вот. Ну, всё. Я почувствовал, как пот выступил у меня на лбу. Но что это? Татьяна Владимировна выводит мне жирную двойку. Она даже не почувствовала, что эта страничка двойная. У неё не возникло и тени сомнения. Боже мой, я просто возликовал. И впервые в жизни я понял, что это такое, когда в душе цветут сады. И я счастливо заулыбался, чем привел нашу историчку в несказанное удивление.
- Что, получать двойки оказывается очень весело? – спросила она изумлённо, - А может у тебя сегодня день рождения или вчера был, и ты до сих пор под впечатлением?
- Нет! – счастливым голосом, сияя всеми цветами радуги, опроверг я предположение Татьяны Владимировны.
- Да? Тогда мне непонятна ваша радость.
Историчка всегда переходила на казённое «Вы» с учениками, когда была сердита на нас.
- Меня лично в вашем возрасте, да и вообще всегда очень и очень огорчали плохие отметки. Для меня это была трагедия.
- Меня они тоже очень расстраивают, - не в силах скрыть безоблачную улыбку, самодовольно признался я.
- Разве? – удивилась Татьяна Владимировна, - а по вашему счастливому виду даже догадаться трудно, что вас это тревожит. Я бы даже сказала, что у вас, молодой человек, какая то неадекватная реакция на двойки.
Татьяна Владимировна очень рассердилась. И мне было очень неудобно, что я своим сияющим видом так испортил ей настроение. Может быть, она чек на миллион подделала, а я тут со своей идиотско-блаженной улыбкой. Но моя реакция, как вы сами понимаете, была не на двойку, а на свою отличную работу, качеством которой я, хотя и втайне, но гордился. Я ощущал себя просто каким-то Джеймс Бондом, которому удалось избежать очередной опасности. Хотя радовался я преждевременно, потому что ровно через две недели моя прекрасно сделанная подделка открылась. Обнаружила её Наталья Юрьевна, после того, как собрала наши дневники на проверку и, к своему изумлению, не обнаружила в нём своего послания. Наверное, она сначала просто не поверила своим глазам. Интересно, а что с ней было, когда она всё-таки поверила своим глазам? Как бы то ни было, но тем же вечером она позвонила к нам домой. Трубку взял папа. Я стоял рядом и видел, как меняется его лицо. Сначала оно стало удивлённым, потом недоверчивым, потом приняло просто ошарашенное выражение.
- Ты что, действительно подделал дневник? – положив трубку, оторопело спросил папа.
А я был так горд своей работой, мне так надоела эта сверхсекретная жизнь, так хотелось просто похвалиться, как обыкновенный человек, а не какой-то там Джеймс Бонд. И поэтому я совершенно не боялся никакого наказания. Я был счастлив, что секрет раскрыт и что теперь можно с гордостью всем демонстрировать своё преступное умение подделывать документы. И, конечно, мне хотелось поделиться с папой и мамой, рассказать им о том, как это было трудно и как мне всё же удалось достичь высочайшего качества. Такого, что даже ни папа, ни мама, ни кто-либо из учителей так и не обнаружили подделку. Её бы и Наталья Юрьевна не обнаружила, я в этом совершенно уверен, если бы, предположим, страдала склерозом и не помнила про своё послание. И меня как прорвала теперь. Я начал посвящать родителей в свою секретную технологию со всеми подробностями, радуясь, что уже завтра всё смогу рассказать друзьям. Я представил изумление на лице Дрени, уважение Коляна, восхищение Катьки и чёрную зависть на лице нашего художника Максика. Я заранее раздувался от гордости. Мама и папа слушали меня раскрыв рты. А когда я кончил своё повествование, то вспомнил, что у меня остался пробный образец и я тут же с гордым видом показал его родителям. Папа долго рассматривал мою изумительную работу. Мне он не говорил ни слова. Мама тоже в тот момент молчала, испуганно глядя на папу и готовясь вероятно встать грудью на мою защиту, если папа попытается меня растерзать на клочки, на миллион клочков. Она переводила испуганный взгляд то на меня, то на папу, то на мой шпионский шедевр. А когда она всё же взяла от папы результат моего усердия, мастерства и, несомненно, таланта, то почему-то сразу же заплакала. Я был просто растерян от её необычной реакции. А мама тихо спросила меня:
Ты что же, собираешься стать преступником?
А я растерянно мигал глазами, не понимая её.
- Ты что, не осознаёшь, что это просто-напросто подделка документов?
И мама заплакала тихо, не вытирая слёз.
- Это я виноват, - обнимая маму, тихо сказал папа, - я просто напугал его своим криком из-за двойки по математики.
Потом он привлёк меня к себе и виновато проговорил:
- Ты уж прости меня, пожалуйста.
Потом он вздохнул и тихонько попросил:
- Если я и вспылю когда, ты не бойся меня. Просто у меня такой характер невыдержанный.
От всего этого у меня защипало в глазах и я тихонько зашмыгал носом. Быть шпионом мне уже не хотелось, да и хвалиться своим дневником перед друзьями тоже.