Несостоявшейся молодости наших бабушек - Лидии Александровне Антоновой, Нине Васильевне Овруцкой (Преображенской), Феодосии Ивановне Слюсаревой, и дедушек: Ивану Антонову, Андрею Лобза, Николаю Черкасову, Ефиму Овруцкому, Федору Збарацкому,– посвящается.

ЛЮБОВЬ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ

- Александр Иванович, Александр Иванович, проснитесь! Там мужчину с ножевым ранением привезли.
Александр Иванович открыл глаза, и устало посмотрел сначала на молоденькую медсестру Леночку Медведеву, а потом на руку с часами. Ему показалось, что он только на минутку прикрыл глаза, а оказывается, что проспал целые сорок минут.
- Куда ранение? – спросил он, вставая.
- В область живота, Александр Иванович. Без сознания. Много крови потерял.
- Хорошо. Готовьте с Верой операционную и вызывайте анестезиолога. Иду.
Он подошел к раковине, открыл кран и посмотрел в зеркало на свое бледное усталое лицо с сине-черными тенями вокруг глаз. Он много работал и не спал почти сутки. А сейчас уснул, и снова приснилась Маша. Она часто снилась ему, уже много лет. В сегодняшнем сне она была в том же голубом платье с белым воротничком, в котором провожала его на фронт, с развевающимися по ветру светлыми волосами и большими синими глазами, полными слез и отчаяния. Но сейчас она не плакала, а смеялась и звала его за собой. «Эх, Машка, Машка», - подумал он и, вытерев руки чистым полотенцем, надел белую накрахмаленную медицинскую шапочку и пошел в операционную.
Через час, сидя после удачной операции в ординаторской его спросила Лена.
- Вам что-то хорошее снилось?
- Почему ты так решила?
- А вы во сне улыбались.
- Да? А не попить ли нам чайку, а, Леночка?
- Хорошо, Александр Иванович, сейчас сделаю, - ответила Лена и побежала ставить чайник.
Он снова прикрыл глаза и подумал о Маше. «Сколько же лет назад они познакомились? Это было весной 1928 года. Ей было семь, а ему десять. Она приехала с семьей в его дом и подъезд, только этажом выше. Он видел, как взрослые носили вещи, а она вела за ручки по лестнице двух маленьких абсолютно одинаковых мальчиков. Ему запомнились её большие синие глаза, и заплетенные в косички и свернутые колечками светлые волосы, подвязанные широкими атласными лентами.
На следующий день он, идя со школы домой увидел её в окружении дворовых мальчишек лет семи-восьми. Они дразнили и толкали её, а она беспомощно прижимала к себе папочку с нотами.
- Вы чего на новенькую напали? Как не стыдно, она же девочка, - сказал он тогда.
- Вот и пусть не задается, ходит тут с папочкой, умная очень, - закричали наперебой мальчишки.
- А ну брысь отсюда. Еще раз увижу, что девчонок обижаете, уши надеру, - прикрикнул он на них и погрозил кулаком.
Мальчишки разбежались корча рожи, а он спросил,
- Тебя как зовут?
- Маша, - тихо ответила она, - а тебя?
- А меня Саша. Я живу прямо под твоей квартирой. Ты в какой класс ходишь?
- В первый, а ты?
- А я в третий. Ты если кто обижать будет, мне скажи, я в школе авторитетный, на бокс хожу.
Она рассказала, что её отец военный, и его перевели в их город из далекого Омска. Что мама её домохозяйка и у неё есть два брата близнеца двух с половиной лет. Что она занимается музыкой и у неё дома есть фортепиано.
Он вспомнил, как в тот же вечер привел ее к себе домой. Деловито открыв дверь своим ключом, он широко распахнул ее, пропуская Машу вперед. Она неуверенно вошла и, услышав голоса из комнаты, в нерешительности остановилась. Видя ее смущение, он громко крикнул,
- Родители? А я новенькую девочку из нашего подъезда привел.
- Вот и хорошо. Давайте знакомиться и будем пить чай с пирожками, - сказала, выходя в переднюю Сашина бабушка, - меня зовут Дарья Петровна, а тебя?
- А меня Маша Соколова.
- Ну проходи, проходи Маша Соколова.
- А кто это к нам пришел? – выглянула из кухни Сашина мама, - а, наша новая соседка. Я тебя уже вчера видела. Проходи. Меня зовут Наталья Петровна, а тебя Маша, я уже слышала. Саша, веди гостью мыть руки и садитесь за стол.
- Спасибо, я на минуточку, - стесняясь, сказала Маша.
- Не стесняйся Машенька, пирожки вкусные-превкусные, есть с яблоками и с грибами, ты какие больше любишь? - ласково подталкивая Машу к ванной, спросила Сашина бабушка.
- Я с яблоками люблю, - улыбнувшись, ответила Маша.
- И я с яблоками, - выкрикнул Саша.
- Сашка, ну что ты стоишь столбом, быстро мыть руки и за стол, - деловито прикрикнула Наталья Петровна.
- А у тебя мама очень строгая, - сказала Маша, вытирая в ванной вымытые руки.
- И ничего она не строгая, просто она у меня педагог в институте, и по привычке разговаривает со всеми, как со своими студентами.
- А что она преподает?
- Немецкий язык.
- Здорово. А ты тоже знаешь немецкий?
- Да. Мама меня еще лет с трех стала учить.
- Ну, где вы там? Чай остынет, - услышали они голос бабушки и поспешили за стол.
Они долго сидели в столовой за столом, пили чай с вкусными бабушкиными пирожками и разговаривали. Сашина бабушка рассказывала, что работает бухгалтером в «Гидрометеослужбе», где предсказывают погоду, Сашина мама о своих студентах, а сам Саша взахлеб о секции бокса во дворце пионеров, куда он ходил почти каждый день. Маша о трудной папиной службе, и о том, что когда она была совсем маленькой, они много раз переезжали из города в город, а когда только родились близнецы Витя и Миша, переехали в Омск, где и прожили два года и Маша пошла в первый класс. Она совсем не хотела переезжать в Воронеж, потому что в Омске у нее было много друзей, а бросать их, и переходить в новую школу было очень страшно. Но сегодня она познакомилась со своим новым классом, где уже нашла себе новых друзей. Вот только дворовые мальчишки, почему-то ее дразнят за то, что она ходит с нотной папкой.
- Я же тебе сказал, с мальчишками я все улажу, - смело высказался Саша.
- Кто это там у нас такой смелый? – раздался голос из передней.
- Папка, - крикнул Саша и бросился навстречу отцу.
- О, а у нас гости, - сказал, входя в комнату Сашин отец, - давай знакомиться. Меня зовут Иван Константинович, можно просто дядя Ваня, а тебя солнышко?
- А меня Маша, - сказала она, вложив свою маленькую ладошку в его протянутую для приветствия руку.
- Очень приятно, Маша. А я сегодня утром уже познакомился с твоими родителями и маленькими сорванцами. И как твоя мама только с ними справляется?
- И когда ты только все успеваешь? – спросила мужа, улыбаясь Наталья Петровна.
- Я их на лестничной клетке встретил, они по лестнице сверху спускались, и спросили, где у нас находится жилконтора, а я их и подвез на своей служебной машине. Ну, а меня пирожками моими любимыми с грибами угощать будете?
- Мой руки, а я сейчас чай поставлю, - сказала Сашина мама.
- Извините, мне уже пора, - тихо сказала Маша, – спасибо за угощение. До свидания.
- До свидания, - дружно сказала вся семья Хрусталевых, а бабушка протянула Маше тарелочку с пирожками.
- Это для твоих братишек. Приходи к нам еще.
- Спасибо, обязательно приду.
Так с той поры и повелось, они вместе стали выходить по утрам в школу, а иногда и возвращаться. Во дворе и в школе их так и прозвали, жених и невеста. Поначалу они злились и стеснялись, а он лупил за это мальчишек, но отец посоветовал ему не обращать на них внимания, и в скорости про них все позабыли.
Все школьные годы они были неразлучными друзьями. Потом Саша окончил среднюю школу и поступил в Медицинский институт, а Маша продолжала учиться в школе. Когда мог, он встречал её после школы, и они медленно возвращались домой, разговаривая и дурачась.
Маша превратилась в симпатичную стройную девушку, с пышными светлыми вьющимися волосами до плеч, синими глазами с густыми пушистыми ресницами, тонкой талией, точеной фигуркой и стройными ножками. За ней стали ухаживать старшеклассники, и приглашать её на свидания. Саша и не заметил, как тоже влюбился и стал её ревновать к другим парням. Он всегда считал её просто другом, практически сестрой, или ему просто это казалось, пока она была ничья. А на самом деле он влюбился в неё еще тогда десятилетним мальчишкой. Его стали одолевать страхи, что она начнет встречаться с кем-нибудь другим, а он так навсегда и останется для неё братом. Но признаться ей в любви он боялся, дабы не разрушить их крепкую дружбу.
Но в их отношения вмешалась судьба, когда Маша окончила школу и пригласила его на свой выпускной вечер. Он студент-третьекурсник, высокий, крепкий с волнистыми густыми темными волосами, открытым лбом, прямым носом и крупными светло-карими глазами покорил всех Машиных одноклассниц. И они наперебой требовали у Маши познакомить их с ним и приглашали его потанцевать. Он танцевал с девушками, а сам смотрел только на Машу. Она в своем белом платье была как невеста, прекрасна и свежа, не хватала только фаты. И жениха. Он вспомнил старую дразнилку про жениха и невесту, и грустно улыбнулся. Тогда в детстве это высказывание было таким обидным, а сейчас о нем можно было только мечтать.
- Может, ты и со мной немного потанцуешь? - обиженно спросила Маша.
- Конечно, с удовольствием.
Он обнял Машу за талию и закружил её в ритме вальса. Она посмотрела ему в глаза и, улыбаясь спросила,
- Кто из девушек тебе понравился?
- Все хороши, но ты, Машка самая красивая девушка на свете. И я…- он запнулся и замолчал.
- И ты? - спросила Маша.
- И я всегда буду тебе другом, - покраснев, сказал он.
Маша помолчала, а потом вздохнула и разочаровано произнесла,
- И только? Только другом, а я надеялась, что нравлюсь тебе?
- Машка, ты мне не просто нравишься, ты мне, я тебя…
- Ну, - поторопила его Маша.
- Машка, ну что ты меня мучаешь?
Маша засмеялась и потащила его на новый танец. Потом они гуляли по ночному городу и впервые целовались».
- Александр Иванович, а вот и чай, - пропела входящая Леночка, держа в руках поднос с чашками и вазочкой с печеньем.
Александр Иванович очнулся от нахлынувших воспоминаний, вихрем пронесшихся в его сознании, и тряхнув головой, сказал,
- Спасибо Леночка, у нас тихо?
- Тихо, тихо, под утро всегда тихо. Зато вечером, сколько работы было. Устали?
- Немного.
- Александр Иванович, вы всегда такой грустный, а почему у вас семьи нет?
Он помолчал, думая о чем-то своем, а потом ответил,
- Была.
- Ваша жена, она умерла?
- Нет. Она жива и здорова. Просто мы с ней развелись, - сказал, вытягивая уставшие ноги Александр Иванович.
- Вы её до сих пор любите?
- Нет, мы никогда не любили друг друга, потому и разошлись.
- И что вы никогда в жизни не любили?
- Любил, да и сейчас продолжаю любить, только нет её уже в живых давно. Она погибла во время войны, - сказал Александр Иванович, и устало провел ладонь по лицу.
- Извините, я не знала.
- Ничего.
- А вы знаете, мой родной отец тоже погиб на фронте, вернее пропал без вести. Мама его еще несколько лет ждала после войны, а потом замуж вышла, и у меня есть младший брат Шурка. А своего приемного папу я очень люблю, он очень добрый и честный человек.
- Да, война много горя принесла людям.
- Ой, кажется больного привезли.
- Тогда пойдем.

* * *
Когда началась война, Александр окончил Воронежский медицинский институт, а Маша училась в педагогическом. К концу лета они планировали сыграть свадьбу, но война разрушила все их намеченные планы.
С первых же дней войны по радио начали передавать страшные сводки с фронта. Все были уверены, что война скоро кончится и Красная Армия одолеет немецких захватчиков и погонит их с русской земли. Но сводки с фронта приходили тревожные, враг все наступал и наступал, продвигаясь все дальше и оккупируя советские территории. Вся страна перешла на военное положение. Отец Маши Александр Михайлович через неделю после нападения фашистской Германии на территорию Советского Союза ушел на фронт. Через две недели от него пришло письмо. Он попал под Киев на Юго-Западный фронт в стрелковую дивизию и стал командиром отдельной роты.
Многие соседи и знакомые семей Хрусталевых и Соколовых тоже были призваны в Красную Армию или добровольцами ушли на фронт. Вскоре стали приходить и первые похоронки. Люди с замиранием сердца слушали ежедневные сводки информбюро, останавливаясь на улицах и собираясь возле ретрансляторов. Останавливалась и Маша.
- В течение ночи 22 июля шли упорные бои на Псковском, Полоцко-Невельском, Смоленском и Новгород-Волынском направлениях. На остальных направлениях и участках фронта крупных боевых действий не велось.
После прослушивания сводок люди еще долго обсуждали последние новости, некоторые женщины плакали, и всех мучил один и тот же вопрос, «долго ли продлится война?».
Прошло полтора месяца с начала войны. Шли тяжелые бои под Москвой, под Ленинградом, на Украине и в Белоруссии. Советский Союз терпел страшные потери. Саша не вытерпел, сходил в военкомат и записался добровольцем. У него приняли заявление, просмотрели документы и велели ждать повестки. Теперь нужно было поставить в известность Машу.
- Привет ребята! – сказал он входя в квартиру Соколовых, - Маша дома?
- Не-а, - ответил Мишка, - она в сады на уборку урожая еще в семь утра уехала, наверно скоро будет.
- А мне почему вчера не сказала?
- Так Зинка вчера поздно вечером приходила и её с собой позвала, - сказал Витька.
- А кто такая Зинка?
- Это Машкина бывшая одноклассница.
- Это такая толстая? - спросил, присаживаясь Саша.
- И ничего она не толстая, - обиженно проговорил Мишка, - просто у неё фигура такая, красивая, между прочим.
- Ну ладно извини, - сказал, улыбаясь Саша.
- А мне то что, - покраснел Мишка.
- Да, ладно уж, все знают, что она тебе нравиться, - захихикал Витька.
- Врешь ты все, дурак, она же уже взрослая, - обиженно сказал Мишка и добавил, - а тебе Анька из параллельного класса нравится.
- Кто это тебе сказал? И не нравится она мне совсем, сам ты врешь.
- Это кто врет? Я вру? Я? – и Мишка с кулаками полез на Витьку.
- Эй мальчишки, а ну хватит. Сколько раз я вас учил, что драться нужно только за дело. А вы как маленькие из-за какой-то глупости сцепились, - разнимая их, строго сказал Саша.
- А чего он дразниться? - садясь на стул и потирая ушибленную щеку, выкрикнул Мишка.
- Вам что энергию девать некуда? - спросил Саша и посмотрел на часы. - Я побегу, а вы тут без меня не подеритесь, ладно?
Мальчики насупившись, молчали. И тогда Саша, добавил,
- А то, что девочки нравятся, так в этом ничего стыдного нет. Значит, вы уже стали взрослыми. Он повернулся, чтоб уйти но, тут открылась дверь и влетела загоревшая за день Маша. Она принесла с собой корзинку желтых и красных вкусно-пахнущих румяных яблок.
- Угощайтесь, - протянула она им яблоки.
Все взяли по яблоку, и откусив ароматный кусочек, Саша спросил,
- Устала?
- Немного. Жарко очень. А ты сегодня что делал?
- Я в военкомате был, в добровольцы записался.
- Здорово! – закричали мальчишки.
А Маша от неожиданности уронила корзинку, и яблоки покатились по полу в разные стороны.
- Маш, ты отдохни, а я попозже за тобой зайду, пойдем прогуляемся.
Вечером они долго бродили по центру города, зашли в Петровский сквер, посидели на скамейке, вспоминая школу, и говоря о том, что если бы не война, которая перевернула все с ног на голову, они бы уже скоро стали мужем и женой, а Сашина бабушка уже почти дошила Маше белое подвенечное платье.
Далеко за полночь они вошли в свой подъезд и как обычно устроились на подоконнике, и Маша прижалась головой к Сашиному плечу.
- Глупенький, и зачем ты только записался в добровольцы? Тебе здесь сейчас работы хватит. Это мой отец, он военный. Сколько себя помню, он вечно был то на ученьях, то на каких-то сборах. А тебе зачем? - обнимая Сашу в темноте подъезда, спрашивала Маша.
- Машка как ты не понимаешь? Я должен, я же хирург, а там врачи нужны позарез. Некоторые даже старые преподаватели из нашего института сказали, что их операционный стол – фронт. Вот и я должен помочь фронту. Да я только записался, может к тому времени и война уже кончится, - и он нежно поцеловал её в щеку.
- Я так переживаю за папу. Не хочу волноваться еще и из-за тебя, - спрятав лицо у него на груди, всхлипнула Маша.
- А ты за меня не волнуйся, я же не на передовую. Я в госпитале работать буду, ассистировать каким-нибудь опытным хирургам. Практики наберусь и стране помогу.
- А я все равно бояться буду.
Он поднял рукой ее подбородок, нашел своими губами ее губы, и они долго и страстно целовались до тех пор, пока на верхнем этаже не открылась чья-то дверь, осветив проем между этажами.
* * *
В жаркий августовский вечер Саша, обняв Машку, сказал ей что послезавтра, 21 августа он уходит на фронт. Машины глаза в испуге широко открылись и наполнились слезами. И она, часто моргая чтоб, смахнуть слезинки с мольбой посмотрела ему в глаза.
- Я не думала, что это будет так скоро, - всхлипывала она, - почему ты мне раньше не сказал?
- Я и сам узнал только сегодня. Машка, ты не плачь. Я не надолго. Ну, перестань, что ты прям как маленькая.
- Сашенька, война это серьезно. В соседнем подъезде уже две похоронки получили. Ну зачем ты пошел добровольцем, а? Зачем? Зачем? – и она стала плача стучать своими маленькими кулачками по его широкой груди.
- Маш, ну прекрати. Я так и знал, нужно было тебе перед самым отъездом сказать.
Но Маша уже не слушала его, она схватила его за руку и потащила в Березовую рощу. Они знали друг друга уже много лет, три года встречались как влюбленные и даже скоро собирались пожениться, но дальше поцелуев в подъезде и на последних рядах в кинотеатре у них никогда не заходило. Не то чтобы они этого не хотели, но как-то так получалось, что надолго остаться наедине им никогда не удавалось. У Маши дома были то мама, вечно стоящая у плиты, чтобы накормить трех мужчин, то любопытные и всюду сующие свой нос братья, а у Саши парализованный отец и бабушка, ухаживающая за обреченным на постоянный постельный режим сыном. Два года назад Сашин отец поехал на стойку принимать новый объект но, случайно споткнувшись, упал со строительных лесов и сломал себе позвоночник. Когда с ним случилось это несчастье, Сашина бабушка сразу же ушла на пенсию, чтоб всегда быть рядом с ним. И как только Маша появлялась у Саши дома, бабушка начинала потчевать ее своей замечательной выпечкой или вкусным и ароматным борщом, а Иван Константинович расспрашивал её об институте, о родителях, ему вообще все было интересно. Он с нетерпением ждал, когда Саша и Маша поженятся. Говорил, что обязательно перед смертью хочет посмотреть на внуков.
Когда они добрались до Березовой рощи, уже практически стемнело. Маша быстро вела его за руку все дальше и дальше от парковых алей и от любопытных глаз. Выбрав место в ложбинке, она опустилась на мягкую высокую траву и тихо позвала,
- Иди сюда. Я хочу сегодня стать твоей.
Он, шепча ей ласковые слова опустился рядом с ней и крепко обнял. Маша почувствовала прикосновение его горячего тела, его теплое глубокое дыхание и уткнулась носом в его широкую грудь. Они провели вместе в Березовой роще несколько незабываемых часов наслаждаясь телами друг друга. Саша целовал каждый кусочек, каждый изгиб разгоряченного тела Маши, а она все крепче и крепче прижимала его к себе, обнимая руками и ногами, боясь потерять навсегда.

* * *
В одиннадцать часов утра 21 августа Маша с Натальей Петровной провожали Сашу на вокзале. Глаза у обеих были на мокром месте и Наталья Петровна то и дело хватая Сашу за рукав рубашки, спрашивала не забыл ли он нижнее белье, теплые носки или вязаные рукавицы. Маша молчала, и только слезы как мелкие прозрачные горошины безостановочно катились по её бледным щекам.
Когда объявили «По вагонам!», Маша вдруг обеими руками обхватила Сашу за шею и стала быстро шептать,
- Только обязательно возвращайся, пожалуйста, обещай мне. Обязательно возвращайся.
- Машка, я обязательно вернусь. Я тебе обещаю. Слышишь, обязательно.
Он обнимал и целовал плачущую Машу, а мать так и стояла, уцепившись за его рукав, и прижавшись к Сашиному плечу головой, тихо плакала.
Саша с трудом оторвался от Маши, обнял на прощание мать, и крепко поцеловав ее, побежал за отходящим поездом. Запрыгнув в него, он крикнул, - я вам обещаю вернуться! Еще несколько секунд он видел застывшую на месте прижавшую к груди свои маленькие кулачки Машу и бегущую вслед за поездом мать.
Получив литер, проездные документы, продаттестат и предписание Саша в своей одежде приехал к месту своего назначения. Там на вещевом складе ему выдали обмундирование: сапоги, портянки, гимнастерку, штаны, шинель, шапку, ремень, планшет, кобуру, портупею и пистолет ТТ, а также кусок мыла и опасную бритву. Все вещи, кроме сапог были старые и сильно заношенные.
- Гимнастерка такая застиранная, аж светится вся и пуговиц не хватает, - развел руки в стороны Саша.
- На твой размер лучше нет, - ответил хозяйственник.
- А сапоги чуть жмут в голенищах, - сказал кое-как справившийся с портянками Саша.
- Разносишь, они новые. А вот портянки наматывать нужно научиться, а то ноги натрешь.
- Это точно.
- Давай расписывайся и дуй в свой госпиталь, там тебе выдадут все остальное.
Саша по направлению поехал в прифронтовой госпиталь в Ленинградской области, который временно размещался в сельской школе. В госпитале ему выдали бязевую шапочку, халат с завязками сзади и клеенчатый фартук. Там он несколько дней подряд занимался сортировкой раненых и ассистировал пожилому и опытному хирургу Валерию Петровичу Круглову. Врачей в госпитале было много, но почти все они были далеки от хирургии, а тем более от военно-полевой. Это были терапевты, педиатры, окулисты, и в основном уже не молодые женщины. Несметное количество раненых с каждым часом все прибавлялось и прибавлялось. От постоянного стояния за операционным столом нестерпимо болела голова, уставали глаза, а мышцы рук и ног иногда сводило судорогой. Саша с трудом управлял своим телом. Поспать удавалось лишь несколько часов в сутки, но через несколько дней прибыло пополнение. Это были несколько врачей терапевтов, кардиолог и четыре врача хирурга, а также несколько опытных хирургических сестер.
Через две недели начальник прифронтового госпиталя майор медицинской службы Сидорчук, вызвав к себе Сашу, сказал,
- Хрусталев поедешь с передвижным госпиталем. Немцы прорвали Лужский оборонный рубеж и движутся в сторону Ленинграда. Будешь двигаться вместе с фронтом, и оказывать помощь на месте, не хватает транспорта для доставки раненых.
- Есть, товарищ майор. А с кем? – спросил Саша.
- С медсестрой Верой Головлевой, а там уже есть два хирурга, сестры и санитары.
- Товарищ майор, но ведь у меня опыта нет, я только ассистировал.
- Вот и научишься. Врачи, работающие в условиях действующей армии должны быть молодыми, здоровыми, храбрыми и сообразительными. Понял?
- Так точно.
Так Саша попал в подвижной госпиталь, который представлял собой обыкновенную брезентовую солдатскую палатку, где были установлены три операционных стола и стол с перевязочным материалом и лекарственными препаратами. Рядом также находились несколько палаток с прооперированными ранеными. Два молодых хирурга мельком посмотрев его документы, и перекинувшись парой фраз, сразу же втянули его в бесконечный водоворот оказания помощи пострадавшим. Под грохот артобстрелов при тусклом свете керосиновых ламп он с молоденькой медсестрой Верой стал оперировать раненых бойцов. Первым пациентом оказался совсем молоденький паренек с гангреной стопы, пришлось ампутировать ему голень. Второй взрослый мужчина с ранением в живот после разрывной пули. Ранение представляло собой месиво из обрывков кишок, кусочков печени и кишечного содержимого. Надо было делать ему ревизию всего кишечника, а это отняло уйму времени. А новые раненые уже ждали помощи. Каких только не было ранений и контузий. Оторванные конечности, гнилостные и гангренные осложнения, артериальные кровотечения, черепно-мозговые повреждения, пулевые и осколочные ранения. Ранение в живот, грудную клетку, голову и ампутации производились в первую очередь. Тяжело было смотреть на людей, когда осколками оторваны руки и ноги, а пулеметная очередь превратила тело в кровавую массу.
Войсковые обозы с ранеными все продолжали поступать и поступать. Класть раненых было уже некуда, все места были заняты, и на полу вперемешку лежали тяжелораненые и уже погибшие в дороге бойцы. Не хватало медикаментов и перевязочного материала. Анестезии практически никакой, только немного эфира, раненые не выдерживали, истошно и невыносимо кричали, а порой и на время отключались от болевого шока. Многие умирали, не дождавшись своей очереди, их грязные от пота и застывшей крови тела лежали тут же возле медицинской палатки, куда их складывали санитары. В основном умирали от перитонита, сепсиса и газовой гангрены. Помочь хотелось всем, но не было возможности, в сутки три хирурга оперировали около 120-150 раненых. Ежедневные ампутации. Прооперированных раненых отправляли на машинах на железнодорожные станции для дальнейшей отправки в стационарные госпитали подальше от линии фронта, но были и нетранспортабельные раненые, которых можно было отправлять только самолетом. Что было делать с ними, никто не знал. А вокруг стрельба, крики, ракетные отблески на горизонте, приторный сладковатый запах горелого мяса, и куча, куча убитых и раненых. Кроме регулярных войск, здесь яростно сопротивляясь, насмерть стояли первая и вторая дивизии народного ополчения и курсанты военных Ленинградских училищ. Это было настоящее кровавое побоище. Так продолжалось несколько дней, Саша уже не стоял на ногах от усталости, пот градом катился по лбу и заливал глаза. Он делал небольшие передышки, лишь когда сестра перевязывала раненых и накладывала шины и гипс при переломах костей. А затем снова оперировал и оперировал.
Когда его ударом приклада отбросило в угол палатки, он даже не осознал того, что с ним произошло. В глазах потемнело, и он начал заваливаться набок, и вдруг услышал немецкую речь. «Плен» - мелькнуло в мыслях, - «вот и все».

* * *
Прошел почти месяц после отправки Саши на фронт, а писем все не было. Куда он попал, в какой госпиталь, и на какой фронт никто не знал. Маша каждый день слушала сводки информбюро. Она делала погромче радио и очень внимательно слушала.
- В течение 18 сентября наши войска вели бои с противником на всем фронте. В течение последних дней под Киевом идут ожесточенные бои. Немецко-фашистские войска, не считаясь с огромными потерями людьми и вооружением, бросают в бой все новые и новые части. На одном из участков Киевской обороны противнику удалось прорвать наши укрепления и выйти к окраине города. Ожесточенные бои продолжаются.
- О господи, там же папа. Пусть с ним все будет в порядке. Пусть все будет хорошо.
Подходил к концу сентябрь. Положение на фронте тревожило, а линия фронта с каждым днем приближалась все ближе и ближе к Воронежу. Продолжался призыв в Красную Армию и на строительство оборонительных сооружений города. Многие уходили на фронт добровольцами. Крупные заводы и предприятия демонтировались и готовились к отправке в эвакуацию в Новосибирск, Оренбург, Красноярск и другие города Сибири. Крупные заводы «Электросигнал», «Коминтерн», им.Ленина и им.Дзержинского перешли на массовое производство военной продукции. Сашиной маме тоже предлагали эвакуироваться в Красноярск с частью опытной лаборатории Сельскохозяйственного института, где она преподавала, но она не знала, как везти парализованного мужа и престарелую свекровь, и они остались в Воронеже. Писем от Саши все не было. Маша каждый день забегала к Хрусталевым и с надеждой смотрела на открывающую ей дверь Наталью Петровну. Та только в отрицании качала головой.
Машина мама пошла на работу в химическую лабораторию, где изготовляли для оказания помощи фронту взрывчатые препараты с использованием мышьяка. Это было очень опасное и вредное производство. Но никто не жаловался, все работали в полную силу, лишь бы помочь фронту. Маша с братьями, другими женщинами и подростками ездили в сельскую местность на уборку картошки, конопли и пшеницы. Там на сельхозработах Маша стала подозревать, что беременна. Но решила пока ничего никому не говорить.
В самом начале октября в квартиру к Соколовым позвонил почтальон. Девушка, смущаясь и с жалостью смотря на Машу, протянула ей серо-синий конверт. Маша увидев письмо и еще не понимая что это, крикнула в комнату матери, - мама, письмо, наверное от папы. Девушка с сожалением покачала головой и пошла по лестнице вниз.
Мама, выхватив из Машиных рук конверт, быстро трясущимися руками оторвала краешек. Прочитав письмо она побелела, качнулась в сторону и, не удержавшись на ногах упала в обморок. Испугавшись, Маша стала поднимать мать, дуя ей в лицо и спрашивая,
- Мама, что-нибудь с папой, да?
Мама не ответила, а лишь качнула головой в знак согласия, крепко сжимая в кулаке ужасное письмо. Это была похоронка на отца. Он погиб под Киевом в сентябре сорок первого. Маша обняла маму, и они вместе проплакали весь день, вспоминая отца. Вечером пришли мальчишки и узнав о смерти отца, серьезно решили сбежать на фронт. Эта их идея отрезвила вконец расстроенную, обессиленную от слез мать, и она подняв на них свое заплаканное лицо, подошла к ним, обняла и стала умолять не делать глупостей.
- Только этого нам и не хватает, вы еще дети. И папа велел вам оберегать меня и Машу. Вы теперь единственные мужчины в нашей семье.
- Мам, что-то не получается, то называешь нас детьми, то мужчинами, - закричал Мишка.
- Для фронта вы дети, а помогать нам с Машкой вы уже взрослые, - плача и целуя их по очереди, отвечала мать.
- А мы все равно сбежим, поезда на фронт каждый день идут, - упрямо сказал Витька.
- Не надо, как мы без вас, - заплакала Маша.
Мишка хлопнул Витьку по плечу и с уверенностью сказал,
- Мы еще отомстим за папку. Не на фронте, так здесь фрицев встретим.
С тех пор Маша боялась получать письма в квадратных конвертах, теперь она знала, что от родных с фронта приходят треуголки, а в квадратных вести от официальных органов.
Наконец в самом конце октября от Саши пришло сразу три письма подряд. В один день Маше и его матери, написанные в самом начале сентября и одно через несколько дней Маше, написанное 12 сентября. Радостная Маша побежала к Хрусталевым.
- Вам пришло? - с порога крикнула она.
- Нет, - ответила Наталья Петровна, - читай скорей.
Машу с почетом усадили в кресло возле кровати Ивана Константиновича и с замиранием стали ждать ее чтения. Маша спокойно читала письмо, которое дома прочла уже несколько раз подряд. Саша писал, что из прифронтового госпиталя, где он проработал две недели, его отправили в действующую армию. Как в походных условиях приходиться оперировать и оказывать различную медицинскую помощь, и что так много работы, что даже не хватает времени, чтобы написать письмо. Еще он писал, чтоб не волновались, если долго не будет писем, потому что с фронтом все время приходиться двигаться. Слушая письмо, бабушка Саши все время всхлипывала, вытирая нос платком, а родители внимательно вслушивались в каждое слово.
- Молодец, сын, - сказал, выслушав письмо, Иван Константинович, - нужное дело делает. Не одну жизнь спас. Мы должны им гордиться.
- А мы им и гордимся, - сказала Наталья Петровна и разрыдалась.
- Ты это кончай, мать! – прикрикнул на неё Иван Константинович. - Нечего сырость разводить, лучше покорми Машеньку. Такая бледненькая стала.
- И правда, Маша, ты наверное кушать хочешь? - всплеснула руками Наталья Петровна.
- Нет, спасибо.
- Пойдем, пойдем. Картошечка еще теплая и огурчики соленые еще остались.
Маша вышла на кухню с Натальей Петровной и села за стол. Наталья Петровна положила Маше несколько картофелин, кусочек хлеба и соленый огурец. Маша тут же съев его, снова посмотрела на банку с солеными огурцами. Проследив за её взглядом, Наталья Петровна достала еще один и положила перед Машей. Маша подняла глаза на Сашину маму и увидела, что та внимательно следит за ней.
- Какой срок? - спросила она.
- Третий месяц, - опустив голову, ответила Маша.
- Мама знает?
- Нет.
- Надо сказать. Ты расскажи маме, а я своим скажу. Мы теперь одна семья.

* * *
В первые месяцы войны многие военнопленные и гражданское население, взятые в плен, считали, что немцы носители высокой культуры, просвещения и железного порядка не смогут обращаться с людьми как со скотом. Но это было иллюзией.
Сашу вместе с другими пленными позорно провели по улицам города занятого немцами, подталкивая дулами автоматов и дубинками, загнали за колючую проволоку и разбили на военных и гражданских. Затем, военнопленных пересчитали и группами стали заводить в сарай, где приказали раздеться догола. Внимательно осмотрели всю их одежду и отправили её на прожарку, а пленных погнали в баню, где просто облили из шланга сильной струей холодной воды. Ночевать пришлось в выкопанных сырых ямах. Земля была уже остывшей, и люди теснее прижимались, согревая друг друга.
Ранним утром их подняли и повели на построение, по дороге зверски избивая просто так, ни за что. Ни хирургов, ни сестер, ни санитаров из его подвижного госпиталя он не встретил. Выстроив их, перед ними стал прохаживаться высокий худой немец с кожаной плеткой в руке. Он долго расхаживал взад-вперед и внимательно рассматривал каждого. Обходя строй, иногда он выборочно тыкал плеткой в военнопленного и по-немецки спрашивал,
- Фамилия и звание? - деля на группы.
По какому принципу происходил отбор Саша так и не понял, хотя прекрасно понимал, о чем говорят между собой немцы. Их разбросали по группам и распределили по сколоченным деревянным баракам. Скорее всего, отбор был на рабочее и нерабочее отделение. Тех, кто попадал в рабочее отделение, готовили на работу в Германию, а нерабочее отделение наверняка было расстреляно, потому что некоторое время спустя они услышали автоматные выстрелы.
Каждый день военнопленных под охраной водили на работу в прифронтовую зону, копать окопы и укрепления. Проходя по улицам города, Саша видел на стенах домов расклеенные листовки на русском и немецком языках с изображением Гитлера, где говорилось, что местное население должно подчиняться оккупантам и если у кого есть желание перейти на сторону Германии или же записаться в полицаи, нужно было подать заявление. За любую провинность, разговоры, отставание от колонны следовало жестокое физическое наказание военнопленных. Кормили их один раз в день по свистку мутным варевом с отвратительным запахом и вкусом. Вечером уже по темноте, еле передвигая ноги после работы, они возвращались в лагерь. Это был транзитный концлагерь для пленных Дулаг 154 в Выборге. Бегство из плена было мечтой каждого пленного, кроме тех, кто сдался в плен добровольно. Не многим это удавалось сделать, зато многие погибали под пулеметным огнем или автоматной очередью.
В пасмурный дождливый день, когда дул пронизывающий холодный ветер Саша и несколько военнопленных решили совершить групповой побег. Немцы, приведя пленных копать окопы собрались, спрятавшись от дождя под крышей какого-то сарая, они курили и смеялись, не очень-то обращая внимание на своих подопечных. К концу рабочего дня в сумерках группа пленных по уговору рванула в противоположную сторону от охраняющих. Тут же раздалась автоматная трескотня, послышался лай собак, и топот десятков ног догонявших их фашистов. Пули свистели над самой головой Саши, он пригибался, постоянно менял направление, как заяц убегающей от погони хищника, но вдруг страшная боль пронзила его правую ногу. Прихрамывая он пробежал еще около сотни метров, пока не получил сзади по спине удар резиновой дубинкой. Потом его еще долго и методично избивали, обзывая скотиной и русской свиньей, а рядом все еще были слышны автоматные выстрелы, а затем мимо него пронесли несколько трупов бежавших с ним товарищей. Может кому-то и удалось сбежать, но этого он не узнал. Его поместили в сарай с несколькими такими же как он беглецами, где их несколько часов били и издевались, не давая есть и пить, а затем вывели во двор и оставили на ночь под проливным дождем, привязав колючей проволокой к столбу. Почему их сразу не расстреляли, или хотели сначала помучить, а уж потом расстрелять?
Сидеть в холодной грязевой жиже было неудобно, сильно знобило от холода, затекли ноги и руки, дождь хлестал по лицу, и заливал небольшую ямку ледяной водой под Сашей все больше и больше. Но подвинуться хоть немного было невозможно, руки были крепко обмотаны проволокой и ее колючки больно впивались в кожу запястий при каждом, даже малейшем шевелении. Из прострелянной ноги все еще сочилась кровь, но он понял, что рана была пустяковой, сквозной и только слегка задета кость. «До свадьбы заживет», - сказал он сам себе обычное высказывание и вспомнил Машу. «Машка, мама, отец, бабушка, неужели я вас никогда не увижу», - подумал Саша, - «а ведь я обещал выжить и вернуться. Машка, я обязательно попытаюсь. Если не расстреляют, если не умру от пневмонии, то как только заживет нога опять попытаюсь бежать».

* * *
Уже совсем недалеко от Воронежа шли ожесточенные бои. В городе продолжали строить бомбоубежища и приспосабливать под них подвалы жилых домов и учреждений. С наступлением темноты затемняли заклеенные крест накрест окна, наглухо зашторивая их плотным материалом или картоном. То и дело выли сирены, и объявляли по радио о вражеских налетах, предупреждая всех спуститься в бомбоубежища. Иногда зенитные установки сбивали немецкие самолеты, но иногда бомбы попадали на жилые кварталы и начинались пожары.
- Мам, там дом на Гродненской горит, - закричал вбежавший Витька.
- Война, - тяжело вздохнув, ответила уставшая после работы в химической лаборатории Елена Викторовна.
- Сегодня передали, что немцы заняли Орел, - вставил Мишка, - мам, что теперь будет, а? Их войска уже захватили Литву, Латвию, Белоруссию, Украину, Молдавию. А как до нас доберутся, ведь уже рядом?
Мать молчала, не зная, что ответить. Оставлены крупные города Киев, Минск, Харьков, Смоленск, Одесса, Днепропетровск. Она думала о тех людях на оккупированных территориях, которые сотнями гибли или угонялись в Германию.
- Мам, ну ты чего молчишь?
- Мальчики, я думаю, что сюда они не прорвутся.
- Мам, может мы все же на фронт, нам уже шестнадцать.
- Миша, - строго посмотрела мать на обеих сыновей, - мы уже все обсудили, вы теперь вместо отца. Скоро Маша родит вам племянника или племянницу, кто малыша защищать будет?
- Пусть сама и защищает, ее никто не просил. Нашла время рожать, - ответил Витька.
- Как вам не стыдно. Вот вы сейчас дома, а она в очереди за хлебом стоит, мерзнет, защитники.
- Она там в очереди знакомых выискивает, может кто-нибудь ей расскажет о Сашке, а вообще она слушает все о блокадном Ленинграде, - высказался Мишка.
- Она что думает, что он там? - спросила мать.
- Да, или погиб. Он же в последнем письме написал, что работает в передвижном госпитале при действующей армии.
- Мне почтальонша говорила, что иногда писем нет и нет, а потом приходит сразу пачка. Полевая почта скапливается на фронте из-за наступления или отхода войск, так что будем надеяться, - сказала мать и смахнула навернувшуюся слезу.
- Может быть. А Хрусталевы у Машки номер на его конверте спрашивали, они запрос послали куда-то.
- Ну и правильно. Давайте ребята кушать, а потом Машу смените в очереди.
- Неохота, - сказал Мишка.
- Ребята вам же легко по очереди постоять. Маша всех предупредит, что вместо нее постоит брат, а вы будете сменять друг друга, и никто даже не догадается что вы разные люди.
- Ну ладно, только по часу, не больше, - показывая кулак брату, сказал Мишка.
Очередь за продуктами было делом не легким. После того как человек занял очередь, необходимо было записать свой номер на ладони чернильным карандашом, чтобы не забыть или в случае неразберихи и конфликтной ситуации доказать свою правоту. Так же нельзя было надолго отходить от магазина, чтобы не пропустить своей очереди или чтобы тебя намеренно не выкинули из нее, сказав, что ты здесь не стоял, тем самым, сократив ее еще на одного зазевавшегося человека.

* * *
Саша продолжал сидеть в концлагере Дулаг-154, нога понемногу заживала, и он уже готовился к новому побегу. А немцы с каждым днем зверели все больше и больше, за любое нарушение избивали, травили выдрессированными овчарками, бросали в карцер, или расстреливали. Когда скапливалось приличное количество убитых, заключенных заставляли рыть в конце лагеря ямы и стаскивать в них трупы расстрелянных или забитых насмерть военнопленных, а после закапывать их. Люди были измотаны, больны, страдали от голода и холода, а их одежда превратилась в рваные лохмотья. Никакой одежды с тех пор как они сюда попали, им не давали, все оставались в той одежде в какой оказались в плену. Саша на момент плена был в медицинском халате, а под ним были только нижнее белье, гимнастерка и галифе. Халат он с товарищами по яме разорвал на перевязочный материал для раненых. Пистолет, кобура, планшет и остальные его вещи остались в палатке в сейфе.
В пока еще легкий мороз голодные и полураздетые они каждый день шли по городским улицам на работу, еле переставляя замерзшие ноги. По обочинам дорог стояли местные женщины, которые бросали в колонну военнопленных хлеб, картофель, лук, и кусочки вареной тыквы. Немцы отпихивали их, замахиваясь на них автоматами, а иногда и начинали стрелять в сторону или вверх. Женщины с криками разбегались, но на следующий день вновь стояли вдоль обочин дорог.
Саша уже собрался совершить новый побег, как их вдруг куда-то погнали. Они шли длинной колонной, охраняемой по бокам фашистами с собаками, их не кормили и через несколько дней более слабые и раненые стали отставать. Немцы подталкивали их автоматами, а тех, кто не мог дальше двигаться, просто пристреливали. В день они проходили около 30-40 километров. На ночевку иногда останавливались в крестьянских избах, а иногда ночевали под открытым небом. Их подкармливали местные жители, немцы не протестовали, потому что своей провизии для пленных у них не было. Саша слышал, что немцы говорили между собой о том, что военнопленных должны были отправлять железнодорожным транспортом, но на местах было решено пленных вести пешком, а поездами отправлять награбленные советские ценности.
Наконец на пятый день пути их голодных и смертельно уставших, надрывно кашляющих от простуды, привели во временный лагерь из трех сараев огороженных колючей проволокой. Утром выстроив в шеренгу перед ними показался холенный немецкий офицер, в черном кожаном пальто и начищенных до блеска сапогах. Он самодовольно прошелся вдоль шеренги, повернул назад и дойдя до ее середины громко выкрикнул по-немецки,
- Комиссары и жиды выходи! - и посмотрел на переводчика.
Переводчик, маленький вертлявый немец моргнул пару раз и с сильным акцентом сказал по-русски,
- Господин унтерштурмфюрер, говорит, если среди вас есть комиссары и евреи, выйти вперед!
Несколько человек сделали шаг вперед, и сразу же получили удары дубинками от охранников, находившихся рядом, затем их заставляли бегать вдоль забора лагеря до тех пор, пока они в изнеможении не упали и уже больше не поднимались. Что с ними стало в дальнейшем, Саша не знал.
Несколько дней они находились в этом временном лагере, копая траншеи и строя новые бараки. Затем их снова построили в колонны и погнали на станцию. На станции погрузили в вагоны и повезли в неизвестном направлении. «Наверное, в Германию», - думали они. Ехать пришлось долго, стоя плотно прижавшись друг к другу, столько их запихали в каждый вагон. Поезда долго стояли на станциях, их не кормили, не поили и не выпускали в туалет. В вагоне стояла жуткая вонь, так как некоторые военнопленные страдали диареей и им приходилось опорожняться прямо в вагонах стоя.
Наконец поезд остановился, залязгали задвижки и живых военнопленных стали выводить по сходням из вагонов, а умерших по дороге, сгрузили и как падший скот с отвращением побросали в фургоны. И снова тяжелый пеший бросок. Пленных было много, и Саша выискивал каких-нибудь знакомых из Дулага. Он увидел человек двадцать, но товарища, с которым сдружился и потом держался вместе во временном лагере, не нашел. «Где же Николай? Я видел его, когда нас вели на станцию. Неужели умер в дороге?», - думал Саша, озираясь по сторонам и ища его.
Вдруг вдалеке показались две стены из колючей проволоки высотой в два человеческих роста. Проволока была намотана на изоляторы на толстых бетонных сваях, сверху которых были мощные фонари, а ниже таблички, предупреждающие о высоком напряжении на проволоке в 900 вольт. Виднелись и вышки с прожекторами и пулеметами, а вдоль стен ходили патрули с собаками. За проволокой были два типа бараков - каменные и деревянные, выкрашенные зеленой краской. Всех прибывших военнопленных бегом колонной по двое прогнали через ряд автоматчиков в лагерь и выстроили на плацу.
- Вы доставлены в концлагерь Ламсдорф в Ламбиновицах, или шталаг 344, - сказал по-немецки маленький сутулый немец в оптических очках. - Через ворота, в которые вы впервые сюда вошли, вы не выйдите уже никогда. Вы будете работать на Великую Германию до самой своей смерти.
Саша первым еще до переводчика понял, о чем сказал этот невзрачный с усталым желтым лицом немец. Он следил за лицами пленных стоящих с ним в одном ряду и видел, как напряглись их желваки на лицах, а пальцы сжались в кулаки, когда переводчик перевел слова немецкого офицера, который уже снова продолжил говорить,
- Есть желающие перейти на сторону Великой Германии?
Из рядов после некоторого колебания вышли три человека.
- У шкуры, - раздалось из шеренги.
Офицер вопросительно посмотрел на переводчика, тот перевел ему фразу и он, сняв свои очки и протирая их белоснежным платком, спокойно, но громко сказал,
- Если не выйдет тот, кто это сказал, я прикажу расстрелять каждого пятого.
Из шеренги вышел совсем молоденький парень с перебинтованной рукой.
- Расстрелять! – крикнул немец, едва взглянув на него, - так будет с каждым, кто будет вести разговоры против Великой Германии. Вы должны повиноваться всем людям в немецкой форме, а также старостам и капо лагеря. За неповиновение и оскорбление их чести и достоинства - смерть. Те, кто перейдут на нашу сторону получат теплую одежду, хорошее питание, медицинское обслуживание и легкую работу.
Ряды колыхнулись и вышли еще пару человек.
- Больше желающих нет? - спросил он, похлопывая плеткой по своим блестящим начищенным сапогам.
Все молчали и, постояв с минуту, он крикнул эсесовцу стоящему сзади.
- Пересчитать и на медосмотр.
Пересчитав, их повели на санобработку. Осмотрели, выдали полосатые брюки, куртки, тяжелые деревянные башмаки и присвоили каждому заключенному свой номер. На каждого военнопленного завели регистрационную карточку. В нее записали личные данные, звание, возраст, гражданскую специальность, домашний адрес, когда и где попал в плен, рост, цвет волос, а также сняли отпечатки пальцев и присвоили личный номер. Номер нужно было выучить на немецком языке и запомнить в течение одного дня, далее к заключенным обращались только по номерам, никаких имен и фамилий. В последующие дни каждому вновь прибывшему узнику должны были сделать татуировку на левой руке между локтем и запястьем, выколов его номер, как и всем обитателям этого лагеря.
Поместили их в один из бараков, на входе которого висели плакаты со свастикой и речью Гитлера. В бараке уже сидело около 800-900 пленных с изможденными небритыми серыми лицами, одежда с них свисала лохмотьями, на ногах были деревянные башмаки, а несколько человек были и вовсе босые, и это в ноябре месяце. Саша с несколькими знакомыми из пересыльных лагерей устроился на нижних полках в проходе, это были самые плохие места, но все остальные были уже заняты.
Поднимали всех на рассвете, есть так же, как и в Дулаге выбегали по свистку. По тем, кто выбегал раньше немцы начинали стрелять. Есть приходилось из ржавых банок из-под консервов, потому что другой посуды не было. Более сильные отталкивали более слабых, больных и изможденных от бочки с варевом, получая двойные порции. Немцам было все равно, получил ли пленный свой паек или не получил. Они смеялись, смотря на этот, как они его называли спектакль. Той похлебки из картофеля, проса и муки, которой кормили один раз в день, конечно же было недостаточно для взрослых мужчин и все время ужасно хотелось есть. Люди отощали настолько, что голод заставлял их есть кору деревьев, сухие листья, и вообще все хоть мало-мальски напоминающее что-то съедобное, что они находили на территории лагеря. Те, кто сидел здесь уже несколько месяцев рассказали Саше, что были здесь и случаи каннибализма.
- Как же так? - спросил он у худого постоянно кашляющего человека по имени Гаврила.
- А вот так, - ответил тот, - голод, издевательства, бесправие заставляют человека выплеснуть наружу все свои негативные стороны. А у многих просто происходит нарушение психики. Но все же большинство пленных еще не утратили человеческих чувств и относятся друг к другу с уважением. Когда надо поддерживают и помогают. Так что ребята нужно нам держаться вместе.
- Да всяких сволочей хватает, - сказал ошеломленный услышанным Саша, - не только от немцев приходиться ждать подвоха, но и от своих.
- Теперь трудно сказать кто свой, кто чужой. Недавно к нам поселили новеньких, так один командир Красной Армии здесь так кричал, понося свою страну, наше правительство и Сталина, что пришлось ему показать, где раки зимуют, а он о нас немцам настучал, а сам на их сторону перешел. Отходили они нас, как следует и в карцер на пять дней без баланды, а потом еще заставили эту сволочь называть «господин офицер», - сказал Гаврила и, посмотрев на своего товарища Семена, человека очень высокого и от этого кажущегося совсем скелетом, добавил, - «господин офицер», твою мать.
- А где он теперь? – спросил Сашин товарищ по пересыльным лагерям Никита.
- А удавился он, - ответил, улыбнувшись Семен, - или помог кто.
Гаврила засмеялся, а потом долго и надрывно кашлял.
- Гаврила, ты никак болен? - спросил Саша.
- Да застудился я в карцере на цементном полу, но уж проходит. А вот паренек у нас здесь есть Володя, так совсем доходит парень. Мы его еле-еле на работу таскаем, не выйдет на работу, пристрелят как собаку.
- А что с ним? Я доктор, только медикаментов нет никаких.
- Да у него с желудком что-то, не-то язва, не-то еще что-то. Рвет его все время, он уже и не ест почти ничего. Жалко парня.
- А можно мне его посмотреть? - спросил Саша.
- Отчего ж нельзя, только темно и идти надо тихо, а не-то прибегут фрицы, разбираться не будут. Иди за мной, - сказал Гаврила.
Когда они дошли до нужного места, Гаврила в темноте протянул к Володе руку и тихо сказал,
- Володя, это я Гаврила, тут к тебе доктор. Да не дергайся ты так, русский он, из военнопленных.
Осмотрев Володю, и вернувшись на свое место, Саша твердо сказал,
- Завтра попрошу немцев сделать ему операцию. У него обыкновенный аппендицит, может и отпустит, а может в любой момент лопнуть и будет перитонит. Только вот организм у него очень ослаблен.
- Нет. Не разрешат они, - ответил Гаврила, - зачем им, расстрелять легче.
- Сколько дней ему плохо?
- Три, - вздохнув, ответил Гаврила.
- Если и завтра ему не станет лучше, нужно попытаться.
- А и правда, Гаврила, ведь дойдет все равно парень, - вмешался в разговор Семен.
- Давайте спать, завтра вставать на рассвете. Доживем до завтра, посмотрим, - подвел итог Гаврила.
Утром после построения, перед тем как идти на рытье траншей и укладку труб, Саша подошел к эсесовцу и на чисто немецком сказал,
- Разрешите обратиться, господин командофюрер.
- О, вы так прекрасно говорите по-немецки. Где научились немецкому?
- Меня научила моя мама, она учительница немецкого языка.
- Похвально. На каком объекте вы работаете сейчас?
- Я работаю на укладке труб.
- Вы могли бы пригодится в канцелярии.
- Я хотел попросить вас позаботиться об одном молодом военнопленном, у него воспален аппендицит, ему нужна операция.
- Это хорошо, что вы заботитесь о больных, но у нас не госпиталь, а трудовой лагерь. Нам не нужны больные и немощные.
- Но, господин командофюрер, он молодой и крепкий парень. После операции он быстро поправится, и сможет работать на Германию. Я сам могу его прооперировать.
- О, вы и это умеете. Да вы просто созданы для работы в нашем лагерном лазарете. Пойдемте со мной.
Так Саша стал фельдшером лазарета. Теперь медперсонал лазарета состоял из двух советских медиков и двух немецких. Саша все же прооперировал Володю и упросил оставить его на время в палате лазарета. Вообще помощь оказывалась лишь тем военнопленным, кто мог быть быстро излечим, и его впоследствии можно было использовать на различных работах. В Сашины обязанности входило проводить медосмотр вновь прибывших советских военнопленных и на русском и немецком языках заполнять регистрационные карточки, проводить вакцинацию от тифа, следить за состоянием больных и не допустить в лагере заразных инфекционных заболеваний. Когда Саша обошел бараки для больных, он увидел что в не отапливаемых темных бараках с невыносимой вонью и грязью, лежали завшивленные больные с гноящимися ранами без перевязок на голых, покрытых ледяной коркой нарах. Кое-кого удалось спасти, некоторые уже были обречены, а многие уже умерли, так не дождавшись медицинской помощи, или просто замерзли от холода.
- Почему их раны не обработали раньше? - спросил Саша, возвратившись в лазарет у второго русского фельдшера Алексея Максимовича, сорока четырехлетнего, совсем недавно еще высокого, мускулистого и полного сил мужчины, а теперь превратившегося в дряхлого сухого старика.
- Потому что нелюди. А вот я работаю на них, на этих нелюдей и презираю сам себя. Меня взяли в плен в первый месяц войны, на моих глазах расстреляли главврача, двух врачей евреев и всех раненых, находящихся в нашем госпитале. Хотел на себя руки наложить, да вот не смог, смалодушничал. И в кого я превратился, в скелет ходячий. И это на пайке, который выдают здесь в лазарете, а там в бараках, - и он уныло махнул рукой.
- А семья у вас есть? - спросил Саша.
- Есть, жена, две дочери и старенькая мать.
- Тогда надо жить ради них. Они ждут и надеются.
- Саша, ты веришь, что нам удастся отсюда выбраться живыми?
- Хочется верить, я обещал вернуться.
- Желаю удачи, - усмехнулся Алексей Максимович.
И Саша вновь и вновь вспоминал Машу, мать, отца и бабушку. Маша часто снилась ему во сне, то грустная, то смешная, то радостная…...

* * *
Зима выдалась холодная. Дома совсем не отапливались, стены покрылись инеем. И в квартире пришлось установить буржуйку и топить её дровами, возле неё можно было греться, а заодно и готовить еду. Еда была скудной, картошка, какая-нибудь крупа, и хлеб по карточкам. Электричества тоже не было, а керосина было не достать. Маша с мамой и братьями перебрались жить к Хрусталевым, они на семейном совете решили объединиться, чтоб как-то экономить дрова и керосин. Спали в двух смежных комнатах, закутавшись в теплые ватные и шерстяные одеяла и по очереди, следили за буржуйкой. Бабушка обменивала на рынке какие-то вещи, чтоб купить для беременной Маши молока.
- Зачем, Дарья Петровна, не нужно, - говорила Маша.
- Нужно милая, нужно. Ребенок не виноват, что война.
Писем от Саши больше не приходило, а на посылаемый в военкомат запрос через некоторое время пришел ответ, что Хрусталев Александр Иванович пропал без вести на подступах к Ленинграду в районе Чатчины.
- Не смейте плакать, - строго сказал Иван Константинович, - пропал без вести, еще ничего не значит. На фронте сейчас неразбериха, почта работает плохо и теряется, он писал, что работает при действующей армии, а армия это миллионы.
Маша все равно плакала, но в душе все же надеялась, что Саша не погиб, что он жив или находится в блокадном Ленинграде. Она не знала, успел ли он получить ее письма, в которых она писала ему о своей беременности, о том, как любит и ждет.

* * *
По мере возможности Саша подкармливал из своего пайка выздоравливающего Володю. Даже ослабленный плохим питанием и непосильной работой, молодой организм Володи оказался крепким и быстро пошел на поправку.
- Спасибо, что не дал мне умереть, - говорил Саше Володя, - как там ребята?
- Уже не видел два дня. Меня перевели поближе к лазарету.
- Тут без тебя немец в медицинском халате приходил, осмотрел мне шов, что-то говорил, да я не понял.
- Какой немец?
- Толстый такой, на кривых ножках.
- Это опасный и очень жестокий человек из госпиталя для подопытных военнопленных, надо узнать, что он здесь делал.
Саша вспомнил, как вчера вечером его посетил этот ужасный человек. Он стал рассказывать ему об этом страшном месте все в мельчайших подробностях, смакуя детали о том, что и как происходит в том госпитале. Когда Саша спросил, зачем он все это ему рассказывает, тот ответил что Саша все равно никогда отсюда не выйдет и никому не сможет этого рассказать, а если бы даже и рассказал, то на все опыты у них есть разрешение рейхсфюрера СС Гиммлера. И даже сейчас вспоминая вчерашний разговор с этим человеком, Саша почувствовал, как по коже вновь пробежали мурашки. Он рассказывал, что госпиталь состоит из двух больничных корпусов с подземным этажом и палатами для подопытных заключенных. На первых этажах находятся обычные больничные палаты, где подопытных сначала лечат, откармливают и доводят до нормального физического состояния, а затем опускают в подземелье, откуда они уже никогда не возвращаются. При этом госпитале находятся электрические печи высокого напряжения и кислотные ванны, где растворяют трупы, которые нельзя сжигать после опытов.
- Эти все процедуры тоже делают военнопленные? - спросил у него Саша.
- Нет, с военнопленными только проводят опыты. А команда обслуживания состоит из уголовников арийского происхождения.
В этот день Саше не удалось встретиться с этим человеком, а вот Володю от греха подальше нужно было лучше вернуть в свой барак. После операции прошло уже пять дней, и он вполне мог самостоятельно передвигаться.
- Иди, Володя, а то не знаю, что он здесь вынюхивал, и что у него на уме. Ты уже нормально себя чувствуешь, и тебе безопасней будет находиться подальше отсюда.
Саша отдал ему весь свой паек, и отправил в его барак. Ребята поймут и несколько дней помогут ему на работе, - подумал он.
- Передавай всем привет, вот еще возьми несколько сигарет. Мне принес француз, которому я зашивал рану на руке, да я не курю, но знаю, что сигареты в лагере это валюта, одну сигарету можно обменять на пайку хлеба.
- Спасибо, Саша, за все спасибо.
На следующий день к Саше снова заглянул этот страшный человек. Он прошелся по палате, где лежал Володя, но ничего о нем не спросив, вдруг сказал,
- А вы знаете Алекс, как работает наш крематорий?
Саша судорожно сглотнул и отрицательно покачал головой.
- У нас очень хороший крематорий, - сказал он и с усмешкой посмотрел на Сашу.
«Вот и все» - в который раз подумал Саша, - «здесь любой эсесовец может ни за что, просто так безнаказанно убить любого военнопленного. Они хозяева нашей жизни и смерти. Прощайте, родные, прощай Машка, не смог я выполнить своего обещания».
- Наш крематорий имеет двенадцать печей с угольными топками и две газовые камеры, где травят ядохимикатом «Циклон Б», - он посмотрел на Сашу и улыбнулся, - это быстро, несколько минут и уже готовы.
Сердце Саши стучало так, что казалось сейчас вырвется из груди, хотелось схватить этого гада и сжимать его горло до тех пор, пока он не перестанет дышать. Эсесовец видел страх в Сашиных глазах и упивался этим.
- Из газовых камер трупы по тоннелю из гофрированного алюминия поступают в блок утилизации, - медленно продолжал он. - Там их раздевают, вытаскивают золотые коронки, если они есть, а потом из блока утилизации тоже по тоннелю тела едут в крематорий.
Он еще долго стоял и смотрел на бледного Сашу, а потом не сказав больше ни слова, развернулся и ушел.
По Сашиной спине струился липкий пот, хотя в комнате было очень холодно. «Вот сволочь», - думал он, - «и зачем ему это надо, какой-то садист. Мало того, что он каждый день издевается над подопытными военнопленными, так ему и этого не хватает». Конечно же все узники лагеря знали о крематории, но старались не говорить об этом ужасно страшном месте. И кроме крематория здесь каждый день люди погибали от голода, холода, болезней, непосильного труда и побоев.
Саша знал из разговоров с медиками немцами, что организация медицинского обслуживания военнопленных предусматривает погребение убитых и умерших от голода и холода как полагается. Однако немецкое командование требовало поступать с мертвыми военнопленными как с падшими животными. Их просто требовалось раздеть догола и отправить в крематорий или сбросить и закопать в яме. Саша же старался записать фамилии этих людей, чтобы потом вписать в регистрационные карточки этих военнопленных об их смерти. Нередко ему в этом помогал военный фельдшер немец Ганс, человек добрый и мягкий по характеру. Он жалел узников и по мере возможности помогал им, чем мог. Он не был военным, а был наемником. Что он делал в этом лагере, Саше было непонятно. На этот вопрос он отвечал, что это его служба, и он не знал, что все так обернется. Еще он говорил, что в лагере много немцев сочувствующих русским, потому что все остальные, кроме евреев, конечно, находятся в более выгодном положении. Они получают посылки от Международного Красного Креста, где есть сигареты, кофе, шоколад, конфеты, и даже суп им варят из их продуктов.
Как-то к Саше в лазарет пришел человек из канцелярии попросить таблетку, он жаловался на сильные головные боли. Звали его Аристарх Владленович, это был интеллигентнейший мужчина сорока лет, знающий три языка, историк Ленинградского университета. В первый месяц войны он, получив похоронку на единственного сына, который за два месяца до войны призвался в армию по возрасту, сам попросился на фронт добровольцем.
- Я пошел на фронт, чтоб отомстить за сына, а теперь сам прислуживаю им, - чуть не плача говорил он. – У меня была возможность застрелить хоть одного немца, я был вооружен, но я не смог убить человека. Не военный я человек, вот и сын мой, Сереженька, был добрым и безобидным человеком. Животных любил, историком хотел быть, как и я.
- Аристарх Владленович, не нужно себя казнить, я конечно понимаю вас, но все мы здесь не по собственной воле.
- Называйте меня просто Аристархом. А насчет того, что не все здесь по собственной воле, так это вы ошибаетесь. Здесь полно советских полицаев и перебежчиков, которые имеют справки о том, что они перешли на сторону немецкой армии с оружием в руках. Они находятся на льготном положении, имеют хоть и старую, но теплую одежду, одеяла, более-менее приличную еду, табак. Да и работа у них легкая, их часто отправляют к местным крестьянам то дрова порубить, то снег расчистить.
- А как к ним относятся? - спросил Саша.
- Русские не жалуют, но побаиваются, да и немцы тоже с презрением, как к предателям. Но знают, что они исполнительные и необходимые у них на службе.
Саше очень понравился Аристарх и с тех пор, как только удавалось, они обменивались информацией, которую слышали от немцев. Они узнавали сводки о ходе войны и делились ими с другими военнопленными, переводя ее на русский язык. Основным источником информации было лагерное радио, громкоговорители были на каждом блоке и на аппельплаце, главной площадке перед входом. Радио использовалось для команд и приказов, но иногда переключалось на трансляционную сеть Германии. Немцы гордились своими победами и если немецкие войска занимали крупные советские города, то они увеличивали громкость на полную мощность, чтобы все заключенные слышали сводки с фронтов вперемешку с немецкими маршами.
По ночам Саша думал о Маше и о своих родителях. «Как они там, как там все мои близкие и друзья? Совсем недалеко от Воронежа идут бои, может они куда-нибудь успели эвакуироваться? Хотя из-за отца мать и бабушка будут вынуждены остаться дома. А Маша? А может все-таки немцы не дойдут до Воронежа? Как долго длится эта война, и нет ей конца. Все наверное думают что я погиб, а может все же надеются? Машка, вряд ли я вернусь, отсюда не возвращаются. Иногда становится невмоготу, хочется просто умереть и не видеть и не слышать всех этих ужасов, которые здесь творятся каждый день. У меня есть возможность покончить жизнь самоубийством, но во-первых за мою смерть накажут еще несколько безвинных человек, такая уж у немцев психология. Люди каждый день гибнут сотнями от голода, холода и болезней, а за одного человека добровольно согласившегося уйти из жизни, убивают еще десяток. А во-вторых, в душе все же теплится надежда, что я когда-нибудь увижу тебя моя любимая Маша, мать, отца и бабушку. Как хочется проснуться и подумать что это все неправда, а просто кошмарный сон. Но увы, это не сон, это тяжелая правда жизни, в которой каждый пленник с часу на час ожидает своей смерти».
Во сне ему снова снилась Маша, она целовала его и просила возвращаться.

* * *
От постоянного напряжения, связанного с ожиданием писем от Саши, от страха за парализованного сына и будущего маленького существа, так не ко времени решившему появиться на свет, от частых бомбежек, когда все убегали в бомбоубежище, а она оставалась рядом с единственным сыном, у Дарьи Петровны произошел нервный срыв. У нее просто подскочило высокое давление, и она потеряла сознание, упав и разбив себе затылок. Вызванный врач сделал укол, наложил повязку на голову и сказал, что больной необходим покой и постельный режим, хотя бы на недельку. Уложив в постель больную, Маша стала не только ходить за продуктами, где выстаивала огромные очереди за хлебом, крупой, подсолнечным маслом, но и готовить обеды, кормить, и ухаживать за Иваном Константиновичем, братьями подростками, и Дарьей Петровной, которая все время порывалась встать, чтоб не нагружать своими проблемами беременную девочку. Сашина и Машина мамы приходили домой поздно, уставшие и разбитые до такой степени, что спросив не было ли письма от Саши, и наспех перекусив, сразу же как только их головы касались подушек засыпали, так крепко что иногда даже не слышали сигналов воздушной тревоги. Маша тоже уставала, но старалась не показывать вида. Она считала себя виноватой, что в такое тяжелое для страны и для семьи время решила родить ребенка, но избавиться от него даже и не думала. Ее временами тошнило от кухонных запахов, темнело в глазах, и то хотелось неимоверно спать, то всю ночь мучила бессонница. Она лежала, перематывая в уме школьные годы и студенчество, вспоминала мальчишку носящего ее портфель, потом красивого и стройного парня студента, ухаживающего за ней, и несколько незабываемых часов проведенных в Березовой роще накануне Сашиного отъезда на фронт. Недавно объявился парень из соседнего дома, которого все считали пропавшим без вести, и даже погибшим, и надо верить, что и Саша жив и здоров, только по каким-то причинам не может написать, или просто где-то затерялось его письмо. «Где же ты, Сашка? Почему нет писем? Пожалуйста, возвращайся», - шептала про себя Маша, уговаривая себя не плакать, чтобы не вредить малышу, толкающему ее своей маленькой ножкой в живот.

* * *
Подходила к концу холодная зима сорок второго года. Много пленных погибло в эту зиму именно от холода, каждый день из бараков по утрам выносили по нескольку десятков трупов. Были и обморожения конечностей, но немцы не обращали внимания на эти мелочи. Саша сам постоянно пытался помочь заболевшим, обмороженным, да и просто исхудавшим измученным людям, но за это был несколько раз наказан, сидел в карцере, а однажды был прилюдно выпорот плетью. Его работа была нелегкой, не сколько физически, как морально. Трудно было видеть каждый день сотни смертей, издевательств, унижений, которые происходили у тебя на глазах. Как-то к нему заключенный поляк принес маленький клочок бумаги, это была записка от Никиты, в ней он писал, что Гаврила уже третий день лежит раненный, но немцы не разрешили отнести его в лазарет. Саша поговорил об этом с фельдшером Гансом, и они с ним вдвоем решили тайно перетащить Гаврилу в лазарет.
- Гаврила, как ты себя чувствуешь? - спросил Саша, наклоняясь перед распластанным на нарах худым, небритым, с синими дрожащими губами Гаврилой.
- Херово, - еле ответил Гаврила и, посмотрев на Сашу, добавил, - оставьте меня в покое, я уже не жилец. А то попадет вам.
Саша посмотрел на Ганса, и спросил у Никиты,
- Как же это его?
- С работы мы возвращались, плюнул Гаврила на дорожке, а эсесовец заставил его слизать плевок. Ну Гаврила ему кукиш под нос, тот и выстрелил. Гаврила отскочил, но все же задело маленько.
«Да уж маленько», - подумал Саша, осмотрев рану. Это была довольно обширная рана на груди, заполненная кровяными сгустками и гноем.
- Мы никак к тебе весточку не могли послать, и как могли его согревали ночью, а вот пока мы на работе, ему конечно здесь плохо было. Да еще полицай Тарас его здесь донимал, давай говорит, помирай скорей, какая тебе разница, все равно сдохнешь, - объяснял Семен.
- Ничего, дай бог вылечим, - ответил Саша и еще раз посмотрел на Ганса. Тот все время молча смотрел на Гаврилу, не понимая, о чем говорят русские. Саша вкратце поведал Гансу историю, рассказанную друзьями и спросил,
- Сможем донести?
- Попробуем, - ответил Ганс, - только бы начальник лагерного лазарета не увидел.
Донести, определить и прооперировать Гаврилу в лагерном лазарете они смогли без особого труда. По дороге их никто не остановил, так как никто из эсесовцев даже и подумать не смог, что фельдшер Ганс ослушается лагерное начальство. Гаврилу спрятали среди больных французов и австрийцев. Рана оказалась запущенной и у Гаврилы несколько дней после операции держалась высокая температура. Ослабленный постоянным недоеданием организм медленно шел на поправку, с трудом борясь с болезнью.
- Спасибо тебе, Сашок, - говорил поправляющийся Гаврила, - думал все, хана мне. Хоть и неволя, а жить все же хочется. А тут еще и ребята всякими деликатесами делятся, прям курорт, мне так болеть понравилось.
- Скоро твой курорт кончится, я не могу тебя здесь долго держать, если поймают, в лучшем случае карцер. А в карцере сам знаешь, все равно что смерть, морозы еще не сошли, а там цементный пол.
- Да перспектива несладкая, - удрученно ухмыльнулся Гаврила. - А как там ребята? У них из-за меня не было проблем?
- Ребята нормально. Проблем не было, я договорился со старостой блока и с капо.
- Староста блока вроде мужик-то неплохой, а как с капо удалось договориться, он же уголовник?
- Вот как раз с ним все просто. Я ему недавно нарывы вскрывал, а он боли не переносит ну совсем, все просил меня поосторожней, и хоть как-то обезболить. Он обещал мне, что как ты только поправишься перевести тебя на время на работу полегче.
- Да ты прямо волшебник, - улыбался довольный Гаврила.
Через две недели Саша узнал, что смерть все же нашла Гаврилу. Во время вакцинации узников о Гавриле Саше рассказал Семен.
- Нет больше нашего Гаврилы, убили гады.
- Как убили, за что? – спросил, тяжело вздохнув Саша, - рассказывай только шепотом.
- Гаврила несколько дней работал в бане и прачечной, а потом его перевели на овощной склад. Приносит он нам две картофелины и говорит, «послали меня на склад перебирать картошку. А картошка навалена огромной кучей и воняет, просто жуть. Она вся мерзлая и наполовину сгнила, превратившись в липкое вонючее месиво. Ну я ее перебирал там, перебирал, аж весь слюной изошел от голода, одну съел, а две вам принес. Если бы были карманы побольше я бы еще взял. Завтра если пошлют, еще принесу». Я ему утром свою куртку отдал, в ней карманы большие. Возвращаемся мы с работы, видим и Гаврила наш идет, а тут фриц к нему и ну производить обыск, а у Гаврилы полные карманы картошкой набиты. Эта сволота его на месте и расстрелял за кражу. Скорей всего это какой-то Иуда из перебежчиков на него пожаловался. Мы ночью в конце барака картошку немного над огнем подержали, вот они и почувствовали. А как только Гаврила умер так эти Иуды с него обувь, штаны и даже куртку всю в крови сняли.
- Да, жалко Гаврилу, - вздохнул Саша, - вы берегите себя, лишний раз на рожон не лезьте.
- Не полезешь тут, мы с Никитой за Гаврилу этим, которые вещи его делить стали, по зубам хотели съездить, да сами от эсесовца дубинкой по почкам схлопотали.
- Что здесь за задержка? - спросил по-немецки вошедший начальник лагерного лазарета.
- Военнопленным раны обрабатывали, уже закончили, - ответил за Сашу находившийся здесь же Ганс.
- Спасибо, Ганс, - поблагодарил его Саша.
- Не за что, - ответил Ганс, - я не понял о чем он говорит, только то, что это что-то серьезное и имя – Гаврила.
- Да, Ганс, расстреляли Гаврилу за кражу нескольких мороженых картофелин.
Ганс с жалостью посмотрел на Сашу, но ничего не сказал, а только опустил голову и с усердием уставился в регистрационные карточки.
Ночью лежа на холодных нарах и кутаясь в тонкое лазаретное одеяло Саша вспоминал Гаврилу, да и вообще всех убитых, замученных и умерших от голода и холода узников концлагеря. Проклинал войну, безжалостных немцев, предателей-перебежчиков и полицаев. Вспоминал родной Воронеж, своих родных, и конечно же Машу. «Неужели вы никогда не узнаете, где и как я умру».

* * *
Уезжала с матерью и старшей сестрой в эвакуацию лучшая Машина подруга Зина. С Зиной Маша познакомилась еще семилетней девочкой в первый же день, когда пришла в новую школу. Маша стояла в растерянности, когда ней подошла полненькая веселая и доброжелательная девочка, которая просто сказала, - давай дружить. С тех пор они и дружили, даже когда окончили школу и поступили в разные институты. У Зины тоже, как и Маши, отец погиб на фронте в первые месяцы войны, и мать, чтобы сохранить жизнь двум дочерям увозила их за Урал к каким-то дальним родственникам. Поезд уходил ранним утром и Маша, чтобы проводить Зину осталась у них с ночевкой. Они конечно же не спали, а всю ночь проболтали сидя за кухонным столом. Зинина мама, с беспокойством глядя на Машин округлившийся живот, все время повторяла,
- И куда только смотрит твоя мать, у нее трое детей в доме, вот-вот появиться младенец, нужно срочно куда-нибудь уезжать.
- Куда же нам ехать? У нас никого нет. Да и Сашиных родителей бросить нельзя. Отец совсем беспомощный, бабушка сильно сдала за последнее время, а тут еще и от Саши писем нет.
- У Саши же какая-то родственница в деревне живет, вот к ней и надо их отвести, а вам уезжать. Мы как устроимся, сразу же вышлем вам адрес, так что собирайтесь, не тяните. С младенцем в бомбоубежище много не набегаешься, да и опасно.
- И правда Маш, мама правильно говорит, тебе надо уезжать. А ты вообще смелая в военное время ребенка рожать, - говорила, обнимая Машу, Зина.
- Будущая мамаша, и не скажешь совсем. Тощая как подросток, если бы не живот, сама ребенок ребенком, - подшучивала над Машей старшая сестра Зины Вера, такая же пухленькая и веселая.
- У меня еще два месяца впереди, еще успею поправиться, - смущаясь, отвечала Маша.
В пять утра когда Маша уже проводив Зину, возвращалась с вокзала домой, вдруг объявили воздушную тревогу. Маша, поискав глазами указатель «бомбоубежище» побежала по указанной стрелке. Усевшись на ступеньки в подвале, она подумала, - «не по поездам ли стреляют фашисты? Там Зинка с Верой и их мамой, и столько людей уезжающих подальше от войны».
Когда закончилась бомбежка, она пришла к родному дому. Все полыхало, от разрыва авиационной бомбы на месте их родного старого трехэтажного, но крепкого еще дома осталось лишь одно пепелище. Не было и дома напротив. На его месте тоже была глубокая воронка, покореженная металлическая крыша, да груда обгоревших обломков. Налет был внезапным, было еще раннее-раннее утро, уставшие на заводах, фабриках и оборонительных работах люди еще спали, и никто не успел спастись. «Мама, Сашины родители, господи, а мальчики, лучше бы сбежали на фронт, может, остались бы живы», - подумала Маша о братьях.
После гибели мамы и братьев Маша в шоке еле добралась до Степаниды Михайловны в Малышево. Они с Сашей приезжали в село к этой сухонькой маленькой сморщенной старушке летом позапрошлого года, чтобы помочь ей выкопать картошку. Она была какая-то дальняя родственница Сашиной матери, и перед отъездом Саши на фронт они сговорились в случае чего держать связь через неё.
Несколько дней Маша бревном пролежала в постели в маленькой комнатушке у Степаниды Михайловны, отнимались ноги и были сильные боли в животе. Степанида Михайловна сама ездила в город, сама оформляла какие-то бумажки и на своих и на Машиных родных, и была на братских похоронах. Через две недели Маша понемногу пришла в себя, но часто вспоминала погибших и плакала. Добрая старушка поила Машу какими-то лекарственными отварами и уговаривала подумать о ребенке.
- Знаю, милая что тяжело, - говорила она, - но ради дитя, ты должна, ты обязана взять себя в руки. Вернется Сашенька, а он обязательно вернется, и у вас будет семья.
Еще около двух недель Маша жила у Степаниды Михайловны. Но видя что запасы старушки тают с каждым днем, а работать в деревне было негде, она поняла что станет для неё обузой. Да еще в скором времени должен был появиться ребенок, а в маленьком домике Степаниды Михайловны и так негде было повернуться.
Сказав, что ей нужно в город по делам, Маша поехала к своей вывшей учительнице музыки Софье Семеновне. Та с дочерью и детским музыкальным коллективом собиралась в эвакуацию в Ташкент. Софья Семеновна выразила свои соболезнования Маше и, пожалев ее пообещала взять с собой. Она рассказала, что когда началась война они семьей отдыхали в санатории им.Дзержинского. Срочно вернувшись из санатория, её муж записался в добровольцы, и в июле 1941 ушел на фронт в составе Воронежского добровольческого полка. В письмах он пишет что обстановка на всех направлениях тяжелая и если есть возможность, то нужно эвакуироваться.
Маша вернулась к Степаниде Михайловне, за все поблагодарила её и сказав, что уезжает в Ташкент, договорилась писать ей и справляться о Саше. Степанида Михайловна дала Маше в дорогу пару яиц, несколько картофелин и кусочек ржаного хлеба. Провожая её до калитки, она попросила Машу беречь себя и будущего ребенка, и поцеловав и перекрестив, еще долго махала вслед своей худой сморщенной рукой.
Ташкент в годы войны стал одним из центров эвакуации, сюда переехали множество заводов, фабрик, учреждений, театров и киностудий страны. Туда ехала и Маша на восьмом месяце беременности с Софьей Семеновной, ее дочерью, еще с одной музыкальной работницей Клавдией Ильиничной и группой разновозрастных ребятишек, которые везли с собой кроме собственных чемоданов и сумок с вещами, скрипки, флейты и кларнеты.
С какими мытарствами они добрались до Ташкента лучше и не вспоминать. Вместо нескольких дней, их поездка растянулась на целые две недели. Они пересаживались с поезда на поезд, ночевали на переполненных вокзалах, ехали в товарных поездах, изнывая от духоты и вони, и долго стояли на запасных путях, пропуская поезда идущие на фронт с надписями «Все для фронта, все для победы».
Ташкент поразил Машу своими цветущими яблоневыми садами, огромными чинарами, глиняными заборами, женщинами в паранджах и изумительным запахом восточной кухни. После нескольких недель путешествия этот запах манил и завораживал, темнело в глазах, во рту выделялась слюна, а в животе громко урчало от голода.
В Ташкенте к тому времени уже было много эвакуированных, и госпиталей, где лечили раненых. По городу ходили обезображенные ранениями люди, а по громкоговорителю передавали сводки с фронтов.
Поселилась Маша в маленьком глинобитном домике в конце улицы Кафанова у тетушки Малики. Это была уже не молодая, высокая и статная узбечка, с темно-карими миндалевидными глазами и черными ниточкой бровями. Она не носила паранжи, а прикрывала черные местами, седеющие волосы большим красивым платком, и довольно сносно говорила по-русски. С ней Маше стало спокойно за своего будущего ребенка, тетушка Малика рассказала, что она родила и вырастила пятерых детей. Через месяц Маша родила маленькую и худенькую девочку с темными как у Саши волосами и глазками. Тетушка Малика обучила ее всем премудростям по уходу за новорожденным ребенком и сама во всем ей помогала.

* * *
Много еще ужасных и страшных дней и ночей Саша провел в Ламсдорфе, дважды сидел в карцере за помощь советским узникам, имеющим раны после тяжелой работы и побоев эсесовцев. Тяжело переболел пневмонией, и застудил почки. И вот снова в путь, в новую неизвестность. Сначала их построили колоннами по двое, а затем прогнав через длинные шеренги автоматчиков, в автофургонах повезли на железнодорожную станцию. Саша, Никита и Семен старались, все время держатся вместе, чтобы не потерять друг друга из виду.
Два дня их везли в переполненных серо-зеленых вагонах, закрывающихся на железные засовы с той стороны, с несколькими маленькими окошками на высоте выше человеческого роста, в которые почти совсем не поступал воздух. Почти все время приходилось стоять, из-за того, что вагоны были набиты под завязку, изредка меняясь местами, чтобы размять затекшие ноги, без еды и воды. Вагоны то останавливались, то снова трогались в путь. Ослабленные голодом люди умирали прямо в вагонах от жажды и удушья. По прибытии и выгрузке на станции с названием Веймар самих же заключенных заставили убирать трупы умерших в дороге, сваливая их как мусор в грузовики. Затем снова построив на станции в колонну, их повели по дороге все время поднимающейся в гору, сначала через населенный пункт, а потом вдоль леса. Шли они долго. Стояла тихая солнечная погода, в лесу пели птицы, а воздух был наполнен теплой влагой. Но находящиеся на последнем вздохе измученные голодом и изнурительной дорогой люди, не замечали этой чудесной и красивейшей природы окружающей их. Они еле передвигали непослушные ноги, увязая и меся жирную жижу немецких дорог от недавно прошедшего дождя своими деревянными башмаками, тяжелыми от налипшей на них грязи. Один раз они сделали привал, рассевшись на обочине дороги. Немцы пили кофе из термосов, курили, громко переговаривались между собой и хохотали, а обученные овчарки рьяно натягивая поводки, надрывно лаяли в сторону пленных.
- Нас ведут на гору Эттерсберг, в концлагерь Бухенвальд, - сказал друзьям Саша.
- А что это за лагерь? – спросил Никита.
- Не думаю что лучше Ламсдорфа, - ответил за Сашу Семен.
- Скорей всего так, да еще и дальше от родины, - хмыкнул Саша.
- А что они еще говорят? - снова спросил Никита.
- Да, так разговоры о службе, о семье, о женщинах, анекдоты рассказывают.
- Видели сколько по обочинам расстрелянных лежит? – спросил Семен.
- Это они тех, кто отстает или из колонны выбивается, стреляют, я видел как впереди мужчина споткнулся и упал, а потом стал подниматься и еще раз упал, а фриц его и подстрелил. Ненавижу я этих фрицев, я бы их сам всех перестрелял, - ударив кулаком по теплой земле, сказал Никита.
Их снова подняли и погнали вверх на гору. Наконец они прошли пропускной пункт с полосатым шлагбаумом и увидели за высокими железобетонными блоками обтянутыми двойным проволочным забором длинные дощатые казарменные бараки, сторожевые вышки, каменные коробки с маленькими окошками и толстыми железными решетками на них и, конечно же крематорий, из квадратной трубы которого слабо поднимался сизый приторный дымок.
Когда колонна подтянулась, и их выстроили на площадке перед входом в лагерь, к ним гордой походкой вышел уже не молодой человек в офицерской форме.
- Я комендант концентрационного лагеря Бухенвальд оберфюрер СС Герман Пистер, - сказал он по-немецки, показывая рукой на ворота лагеря. На воротах лагеря было написано «Jedem das Seine» - Каждому своё.
«Вот они ворота в ад», - подумал про себя Саша, переведя эту фразу.
- Вы уже никогда не увидите Россию, да и не будет скоро вашей России, - продолжал говорить комендант лагеря, - вы должны беспрекословно, до своего последнего вздоха работать на Великую Германию. Кто будет противиться или создавать антинемецкие заговоры будет расстрелян на месте.
Когда слова коменданта перевел переводчик, строй заметно зашевелился. Комендант удовлетворенный сказанной им речью, сделал приглашающий жест рукой и с улыбкой сказал,
- Добро пожаловать в наш образцовый концентрационный лагерь!
- Это мы уже проходили, - прошептал Никита.
Перед ними широко распахнули ворота концлагеря и приказали заходить внутрь, подталкивая и прогоняя сквозь строй вооруженных огромнейшими дубинками фашистов, которые нещадно избивали, куда придется ни в чем не повинных людей. Это было отвратительное зрелище. Затем их и так до этой унизительной процедуры еле держащихся на ногах человек по двадцать-двадцать пять завели в барак, раздели догола и провели медицинский осмотр и регистрацию по их регистрационным карточкам, и скрупулезную проверку на еврейство. Проверку проводил маленький худой и сгорбленный специалист-еврей.
Обритых наголо, их отправили на дезинфекцию креозотом. Потом произошло одно из приятных событий, так редко за последнее время происходящих в их жизни. Их отвели в баню, правда, без пара и горячей воды, но той нагретой июньским солнцем воды им было достаточно. Они даже нашли небольшой кусочек мыла, которым мылились по очереди. Затем одели пахнущие дезинфекцией свои полосатые куртки и брюки с белыми полосками номеров и их отвели по баракам. Саше удалось создать команду из пяти человек и найти в бараке места рядом. Это были Никита, Семен, Аристарх, Алексей Максимович и сам Саша.
- Вот теперь только бы нас не разделили, все же вместе лучше, а то здесь полно аборигенов, неизвестно кто они такие, - сказал Саша.
- Узнаем, - ответил Никита.
- Да. Все узнаем, а теперь давайте спать. После дороги и бани глаза так и закрываются, спокойной ночи, - сказал Алексей Максимович.
- Спокойной ночи, - ответили все и стали укладываться.
Саша от усталости, как только лег на нары сразу же отключился. Ему опять снился сон о Маше, который он видел уже много-много раз.

* * *
Редкие письма Маша получала только от Степаниды Михайловны. Та писала, что жива и здорова, но от Саши никаких вестей нет. Иногда Машу навещала Софья Семеновна, приносила какую-нибудь еду или игрушку для Леночки. Они долго разговаривали и обсуждали обстановку на фронтах и конечно же слушали радио.
- В течение 13 июля наши войска вели ожесточенные бои против группировки немецко-фашистских войск, гитлеровцы форсировали Дон и ворвались в правобережный Воронеж.
- Боже мой, Маша, как хорошо, что мы успели уехать. Как бы ты сейчас с маленьким ребенком?
- Да. Только как же все остальные. Как Степанида Михайловна? Она и так такая старенькая, а тут немцы.
- Может они не тронут мирное население.
- Кто знает. Многих же угнали в Германию.
- Зачем им столько много?
- Не знаю.
Через некоторое время они узнали, что по специальному указу фашистов из захваченной части Воронежа жители должны были убраться в двадцать четыре часа. Тех, кто не мог идти расстреливали на месте.

* * *
На следующее утро на рассвете пленных выстроили на главном плацу концлагеря и начали перекличку, распределяя на работы. Оберштурмфюрер, который занимался распределением дойдя до Саши, спросил просматривая документы,
- В Ламсдорфе вы были фельдшером, и хорошо знаете немецкий язык?
- Да.
- Правда имеете несколько нарушений, но думаю, что имея опыт, вы уже не станете нарушать правила нашего лагеря.
- Я хотел бы работать с моими друзьями, - возразил Саша, показывая на Никиту, Семена, Аристарха и Алексея Максимовича.
- Они тоже медики?
- Нет. Только один, - Саша указал на Алексея Максимовича.
- Отлично, пойдете вместе. А эти, - он посмотрел на остальных и сверился с документами, - на завод. Хотя, - он показал на Аристарха, - вы тоже владеете языками?
Аристарх только кивнул головой.
- Вы трое со мной, остальные на завод.
Так друзей снова разделили против их согласия, но их мнения никто не спросил. Аристарха, как и в прошлом лагере отправили в канцелярию, а Сашу с Алексеем Максимовичем привели в лагерный лазарет, где Сашу назначили врачом, так как он хорошо знал немецкий и мог вести документацию на двух языках, а Алексея Максимовича лазаретным фельдшером. Им выдали серовато-белые халаты для
врачей-заключенных и познакомили с врачом немцем и лазаретным санитаром, уголовником со стажем.
Сразу же пришлось приступать к работе, почти не вставая с мест несколько недель, заполняя карточки и производя медосмотр, заключенные все прибывали и прибывали. Саша, остальные медики и специалист-еврей повторяли всю процедуру, которую он с друзьями претерпели в первый день после прибытия в Бухенвальд. Пленных евреев, которых определял Борис Львович забирал штурмбанфюрер СС доктор Гоффен для опытов в блок №46. В блоке №46 проводились медицинские эксперименты над людьми, где заключенных инфицировали сыпным тифом, туберкулезом и множеством других опасных заболеваний, для того чтобы проверить действие вакцин против возбудителей этих болезней и создать сыворотку для больных тифом немецких солдат. А в блоке № 50 был завод по изготовлению этих самых вакцин. Блок №46 был обнесен колючей проволокой и изолирован от основного лагеря. Никто не мог проникнуть в блок без специального разрешения. Все окна были с матовыми стеклами, и всегда наглухо закрыты. Заключенные, на которых проводились опыты не выходили на перекличку, да и никогда больше не появлялись в своих бараках. Кроме опытов по действию вакцин также проводили опыты с ожогом фосфором, чтобы найти медицинские средства для лечения и быстрого заживания ран от ожогов. И опыты по пересадке половых органов, которые проводили как на гомосексуалистах, так и на здоровых мужчинах.
Подняв уставшие глаза, Саша в конце огромной очереди пленных увидел знакомое лицо. Это был его одноклассник Жорка Курц. Сердце Саши бешено застучало, он не знал, что нужно сделать, чтоб его соседа по парте, весельчака Жорку не сделали подопытным кроликом. С Борисом Львовичем говорить на эту тему было бесполезно. Как-то Саша уже спрашивал его, почему он не может скрывать национальность хотя бы молодых еще полных сил еврейских парней, которых явно тут же пускают на опыты или отправляют в крематорий. На что Борис Львович ответил, что страстно любит жизнь и свободу, и сделает все возможное, чтобы обрести их вновь. Он не может ничем запятнать себя перед немцами. «Значит нужно найти какой-то выход, но какой?». Очередь неумолимо приближалась, а решения все не было. Жорка стоял, в растерянности и неведении опустив голову в очереди среди таких же как он, голых, избитых и измученных дорогой людей. По упитанности их тел было видно, что эта партия не из пересыльных лагерей, а новые пленные.
Саша встал и прошептав сидящему в метре от него Борису Львовичу, - я на минутку, - вышел из-за стола и протиснувшись сквозь плотную очередь в два ряда, скрылся за дверью. Через несколько минут он вернулся и, проходя мимо Жорки незаметно вложил ему в руку опасную бритву и прошептал, - брейся и становись в другую очередь.
Две очереди стояли параллельно друг другу, одна еще не прошедших санобработку парикмахера стояла к Борису Львовичу для проверки на еврейство, а другая после Бориса Львовича и парикмахера к Саше для заполнения карточек и медосмотра. «Только бы никто не сдал Жорку, только бы не заметил надзиратель», - на автомате заполняя карточки, твердил про себя Саша. Он не видел, куда подевался Жорка, но пока все было спокойно и тихо. Нет, тихо конечно не было, пленные вполголоса переговаривались между собой, задавали вопросы немецкий врач и лазаретный санитар, измеряя и взвешивая пленных. Наконец Саша увидел в конце уже другой очереди Жорку. Чем ближе приближался Жорка, тем страшнее становилось Саше. Он продолжал осматривать пленных, заполнять карточки, но его язык почти не шевелился, во рту пересохло, а липкий пот ручьем струился по спине. «Если поймают, расстреляют на месте. Если заметит Борис Львович, он молчать не станет, он за свою свободу родную мать продаст», - думал Саша. Но вот к его столу подошел Жорка и чтобы опередить его вопрос, Саша спросил,
- Фамилия имя отчество?
- Курцев Григорий Семенович, - тихо и просительно смотря на Сашу, ответил Жорка.
Саша скосил глаза и посмотрел на Бориса Львовича. Он был сосредоточен и не обращал внимания на то, чем занимаются за соседним столом.
- Год рождения? - все еще с колотящимся сердцем спросил Саша. Он быстрее-быстрее заполнял регистрационную карточку на Жорку, чтобы отпустить его на взвешивание подальше от Бориса Львовича.

* * *
Днем в Ташкенте стояла страшная жара и люди старались без надобности не показываться на улице. Душными вечерами Маша выходила во двор, садилась на дощатый топчан, качала на подушке между ног Леночку, как её научила тетушка Малика и плакала.
- Плакат нелзя, - говорила тетушка Малика, - малако не будет. Все люди горя. Мая муж и сына тоже фронт пошёл. Я не плачь и ты не плакай. Писма терялся. Война кончатся и все придут дом. Луче кушай урюк, там витамин много.
Каждую ночь перед сном Маша вспоминала погибших родителей и братьев и молила бога за Сашу. В бога она не верила, и никаких молитв не знала, но все равно просила своими словами. Она вспоминала, как первый раз встретилась с ним, как он защитил ее от дворовых мальчишек, как стал провожать и встречать у школы и помогать делать домашнее задание. Как они купались и загорали летом на пляже, а зимой катались на коньках, и как вместе ходили в Дом пионеров, она на музыку, а он на бокс. Он всегда был рядом, он стал ее верным рыцарем. Они почти совсем никогда не ругались, а лишь иногда только спорили. Она всегда уступала ему в спорах, потому что он был старше и серьезней ее. А он никогда не кичился этим, рассказывая и показывая ей все, что знал и умел сам. Их дружбе завидовали все девчонки, а родители говорили, что ей крупно повезло с соседом. Когда Саша окончил школу и поступил в Медицинский институт она, почему-то стала ревновать его к другим девушкам. Они были такие взрослые, красивые и так свободно общались, ей казалось, что Саша скоро начнет за кем-нибудь из них ухаживать и забудет её или что еще хуже, будет относиться к ней как к сестре. А что она, она девчонка старших классов, зачем она ему нужна? Но он, как и раньше часто виделся с ней, ходил в кино, театр или на стадион, и никогда не заводил разговоров о других девушках.
Но Маша продолжала ревновать, вскользь спрашивала у его матери, есть ли у него девушка, принюхивалась к его рубашкам, не пахнут ли они женскими духами, и искала фотографии в его столе, пока он делал на кухне чай. А как-то, увидев в окно из своей комнаты, что он вечером ушел из дома один, даже проследила за ним. Но он зашел в незнакомый подъезд на соседней улице и вышел через пару минут с книгой в руках. Ей было стыдно за свой поступок, и она твердо решила, что больше никогда не будет этого делать. Он взрослый человек и может поступать, как хочет, и даже если у него появится девушка, она уже все равно ничего не сможет сделать. Но он по-прежнему дружил с ней, только теперь этой дружбы ей было уже мало.
В свой выпускной вечер она узнала, что он тоже любит ее. Счастливые целуясь, они прогуляли тогда всю ночь.
«Господи, сделай так, чтоб он вернулся», - еще раз прошептала Маша, поцеловала спящую рядом Леночку и тяжело вздохнув, закрыла глаза…
…Прошло лето. В Узбекистане страда была в самом разгаре, по ретранслятору передавали:
- Колхозы и совхозы Узбекистана вырастили в этом году невиданный урожай и сдали государству на шесть миллионов пудов больше хлеба, чем в прошлом. Все для фронта, все для победы! - с этой мыслью живет и работает весь узбекский народ.
- Это хорошо, - говорила тетушка Малика, - много лепешки можно делать, солдат не будет голодный.
- Да тетушка Малика, - отвечала Маша, - теперь из Узбекистана отправляют так много продукции для фронта, я видела, много груженых вагонов, а женщина, которая живет возле вокзала, сказала, что так бывает каждый день.
- Мне по секрету сказали друзья, у них отцы на таких заводах работают, на одном выпускают самолеты, авиамоторы и фугасные авиабомбы, а на другом заводе - минометы, мины, гранаты и боеголовки к снарядам, - рассказывал Шахоб, младший сын тетушки Малики.
- Секрет, а ты всем болтать, - рассердилась на него мать.
- Я же не врагам, - обиделся Шахоб.
Но тетушка Малика стала его ругать, говоря ему что-то по-узбекски. Он стоял, опустив голову, а потом обижено сказал,
- Мои друзья тоже на заводе работают, где парашюты для фронта делают. И я туда работать пойду.
- Пойди, пойди, только школу кончать надо, - сердито сказала мать и добавила что-то по-узбекски.
- Хороший у вас сын, - сказала Маша, когда обиженный Шахоб ушел.
- У меня все дети хороший. Мой самый старший сын Карим, Ташкентский ир-ир-ри-гационный институт учился, средний Умар работал опытном хозяйстве на трактор, Закир Фергана сейчас живет, он учитель школа, а Айша и Шахоб ты знаещь.
- Да хороших вы детей вырастили. Трудно наверно так много детей иметь?
- Трудно. Но женщин должен детей рожать, у мой мать семь детей был. Теперь у каждый мой брат и сестра тоже пять, шесть детей есть.
- У меня тоже два брата было, - тяжело вздохнула Маша.
- Проклятый война, - сказала тетушка Малика, и протянула Маше пиалушку с зеленым чаем. За несколько месяцев Маша привыкла к зеленому чаю и даже полюбила его. Вообще все, что готовила тетушка Малика, очень нравилось Маше, и вкусный плов с курагой и барбарисом и ароматные чебуреки и дымящийся лагман. И конечно же хлеб, который тетушка Малика сама пекла в круглой глиняной печке во дворе. Но с продуктами изо дня в день становилось все труднее и труднее.

* * *
Никиту и Семена гоняли на Густловский завод, который находился в паре километров от лагеря. На заводе работали военнопленные Красной Армии от младшего лейтенанта до полковника, имеющие гражданские специальности, а также пленные офицеры из Западных стран. Завод производил оружие и чтобы не допустить диверсий и саботажа, гестапо расставляло там своих доверенных людей, обычно уголовников.
- Я, советский человек, офицер, должен работать на эту нацистскую сволочь, и делать для их армии оружие? - говорил уставший Никита, приходя с завода.
- А ты думаешь, мне хочется на них работать? - спрашивал его Семен.
- Ребята, зачем ругаться, у нас все равно нет выбора. Мы не можем отказаться от работы. Вот пленные офицеры Западных стран могут себе такое позволить, они находятся под защитой Красного Креста, который им посылки присылает. А мы сдохнем с голода. Вы же знаете, что Сталин отказался сотрудничать с Красным Крестом, и никакие конвенции на русских здесь не распространяются, - сказал Саша.
- Думаете, нам хочется работать в лазарете и видеть, как пленных разбирают как скот, кого на бойню, кого на опыты, а кого пока еще поэксплуатировать, - добавил Алексей Максимович.
- Да. У вас еще хуже, - согласился Никита.
- Саша, а что такое склаве? Эти гады и меня и Никиту так называют, - спросил Семен.
- Склаве, это раб, - уныло ответил Саша.
- Вот сволочи, это что мы рабы? - вспыхнул Никита.
- А разве нет? - спросил Алексей Максимович, - работаем по чужой воле за кусок хлеба и помои.
- Ух, моя бы воля, я бы их всех, - с ненавистью сказал Никита.
- А что мы можем? Мы бесправные существа. Захотят убьют, захотят помилуют, на время, они к нам относятся как к скоту, и эксплуатируют, как только могут, причем на самых тяжелых работах, - вздохнул Алексей Максимович.
- Советские военнопленные считаются самыми опасными заключенными в лагере. И они нас будут использовать с выгодой для себя до самой нашей смерти. А недавно получили приказ рейхсфюрера СС Гиммлера, что для переведенных в концлагерь для казни военнопленных, которые по своим физическим данным еще могут быть использованы в каменоломне, казнь откладывается. А там определили срок жизни полтора-два месяца, - сказал Саша.
- С нами на заводе работал грузин Гиви, он из нашего блока, мировой парень, так они его в каменоломню отправили в рабочую команду «штаинбрух». За то, что он им все высказал, что хотел. Правда по-грузински говорил, но мы все поняли, как он их ненавидит, - улыбнулся Никита.
- Они тоже поняли, раз отправили туда, - нахмурился Саша.
- Он уже две недели там работает. Говорит, что на работу нужно бежать бегом с лагерной песней, соблюдая равнение в рядах по крутому склону в деревянных башмаках, камни попадают внутрь и стирают до крови ноги, а тут еще подгоняют надсмотрщики. Мы тоже конечно передвигаемся бегом, но хоть на ровном месте. Пленные нагружают вагонетки камнями, сами впрягаются в нее и тащат в гору. Кто слабо тянет, того бьют палками, ржавые цепи все плечи им стерли, и они останавливаются для того, чтоб дух перевести. У Гиви все плечи и спина в кровавых ранах. Сейчас лето и после завтрака на рассвете, работает он не меньше двенадцати часов, перерыв тридцать минут, но ни есть, ни пить нельзя. А еще говорит охранники с собаками издеваются, подножки подставляют, как-нибудь говорит, не выдержу и дам им по морде, - рассказывал Никита.
- Скажи Гиви, чтоб не делал этого. Вы разве не знаете, что они только этого и ждут, специально провоцируя нападение на часовых. Они за каждого бунтаря получают денежное вознаграждение, отпуск и награды. Так что старайтесь себя сдерживать, - посоветовал Саша.
- Постараемся, - ответил за всех Никита.
- Ну, все ребята. Нам пора, - сказал Алексей Максимович и потянул Сашу за рукав куртки.
Попрощавшись, они направились в лазарет, но Саша увидев, что по дорожке в их сторону направляется Жорка, немного отстал от Алексея Максимовича и, поравнявшись с Жоркой, спросил,
- Как дела, дружище? Говори только быстро.
- Как у всех. Я в разведроте служил, пошел на задание, а они меня и сцапали, - виновато стал рассказывать Жорка.
- Не оправдывайся, Жора, мы все здесь так оказались.
- А ты знаешь, что Воронеж оккупировали немцы?
- Как? - воскликнул Саша.
- Да. Еще в июле. Всех горожан отправили в Германию. Как там мои и не знаю.
- И мои, - задумчиво сказал Саша.
Эта новость была убийственной. «Что произошло с родными? Маму точно заберут в Германию, она отлично владеет немецким, отца и бабушку конечно же расстреляют, а Машка, бедная слабая Машка, она не выдержит плена. Что же теперь будет? Нет думать об этом нельзя, можно просто сойти с ума».
Но не думать было невозможно. Все время в памяти всплывали воспоминания детства, юности, улыбка мамы, наставления бабушки, откровения с отцом и губы Маши, упрямо твердящие, «только обязательно возвращайся». Осознавая свое бессилие, Саша плакал, сжимая кулаки, хотелось все вокруг громить и крушить, и бежать, бежать на помощь к своим родным и близким людям. Но как? Отсюда еще никто никогда не убегал.

* * *
Когда Леночка немного подросла, Маша стала ходить на работу на оборонные объекты, где устанавливали станки для эвакуированного завода. Потом на строительство Северо-Ташкентского канала. А потом чтоб помогать тетушке Малике деньгами устроилась ночной нянечкой в госпиталь. С Леночкой с удовольствием оставалась и возилась единственная дочка тетушки Малики, Айша. Она два года назад окончила школу и вместе с матерью дома ткала чудесные с разноцветными узорами узбекские ковры. Помогала делать уроки младшему братишке, который учился в последнем классе средней школы, и по нескольку раз перечитывала матери регулярно получаемые письма то от отца, то от одного брата, то от другого. Они воевали все на разных фронтах, средний в танковых войсках, старший в артиллерии, а отец в пехоте. Отец был ранен и лежал в госпитале, но сейчас поправился и вновь вернулся на фронт.
- На, неси лепешка и изюм госпиталь, пуст все раненый кушает, - говорила тетушка Малика Маше. - Мая мужа мне писал, что он кушал, что принес раненым девушка медик.
- Спасибо, тетушка Малика, вы так много делаете для всех. Для меня, для Леночки и для раненых.
- Люди должен помогат друг друг.
С непривычки в госпитале работать было очень трудно. Страшно и до слез жалко было смотреть на израненных, без рук и ног, обожженных и переломанных, в гнойных пузырях и ужасающих шрамах людей. Маша терялась не зная, как и чем утешить этих недавних бойцов, отдавших свое здоровье, защищая Родину, многие из которых на всю жизнь теперь останутся инвалидами.
В госпитале она познакомилась с доброй и дородной, как все казачки, черноволосой и черноглазой молодой женщиной приехавшей в эвакуацию из Ростова-на-Дону. Её звали Зоя, она приехала сюда с двумя детьми младшего школьного возраста и работала медицинской сестрой. Её муж ушел на фронт летом сорок первого, и с тех пор о нем она ничего не знала, но недавно получила из дома письмо от его матери, где она писала, что он жив, здоров, был в плену, сбежал, и теперь воюет в штрафной роте.
- А почему в штрафной? - спросила Маша.
- А ты как думала. Он же у немцев побывал.
- Ну и что? Разве он виноват.
- Считай, что ему повезло. Некоторые сбежавшие из плена теперь у нас в тюрьмах сидят.
- Да за что же?
- А спроси? Вдруг с немцами сотрудничали.
- Если сотрудничали, так зачем же сбегать?
- Это уж я не знаю.
- Может и мой в плену? - сказала Маша и по её щекам потекли слезы.
- Ну не плачь. Может просто письма затерялись.
- Нет. От него уже больше года писем нет. Вот только думаю, может он в осадном Ленинграде.
- А он что под Ленинградом воевал?
- Ага. Он хирургом там, в госпитале работал.
- Так это он точно там.
- Думаешь?
- Да точно. Точно. Ну все передохнули, пошли работать.
Маша работала в госпитале каждую ночь, и даже иногда приходилось помогать
днем, если привозили большую партию раненых. Ей было очень неудобно перед тетушкой Маликой и ее дочерью, что она практически свалила на них все заботы о своем ребенке.
- Мне не трудно, - успокаивала ее тетушка Малика, - у узбеков всегда много дети, дети это хорошо. Сейчас Узбекистан много дети, кто нет родители. Закир в Фергана тоже с женой один ребенка себе взять, он самый маленький, его большой дети обижать. Закир его жалеть, конфеты давать, а он все равно плакать. Жена Закир говорит, скоро мне ребенка будет, давай его взять совсем, будет старший сын. Теперь мне внук есть, Борис. Я один день Фергана ехать, внук смотреть.
Маша знала, что в Узбекистан постоянно привозили осиротевших детей. Это были дети разных возрастов и национальностей. Их усыновляли многие узбекские семьи, порой даже многодетные, прививая им свою культуру и обучая узбекскому языку.
- Хорошо, а сколько лет мальчику? - спросила она.
- Четыре. У него никто нету. Все родственник умер.
Разговор Маши и тетушки Малики прервал вбежавший в дом как ураган Шахоб. Он схватил со стола небольшой кусок лепешки, лук, и пару вареных картофелин, и крикнул матери,
- Я на Салар.
- Зачем так далеко? Лучше иди на арык Чаули.
- Нет, он маленький, я с Юсуфом. Завтра мы с классом на уборку хлопка уезжаем.
- Привези мне веточку посмотреть, я никогда хлопок не видела, - сказала Маша, смотря, как Шахоб носится по комнате в поисках сумки.
- Обязательно привезу, только мы надолго. Мам, ну я побежал.
- Долго не надо, шайтан, - прикрикнула на него тетушка Малика, и улыбнувшись когда Шахоб выскочил за дверь, добавила - еще ребенок.
Через полчаса вернулась гулявшая с подружками Айша, неся на руках улыбающуюся Леночку.
- Маша, твоя дочка всем так нравиться, она совсем не похожа на тебя, прямо как узбечка. И глазки черные и волосы черные, - сказала, подбрасывая на руках хохочущую Леночку Айша.
- У ее папы черные волосы и глаза, - сказала сразу погрустневшая Маша.
- Не расстраивайся, - попросила ее Айша.
- Хорошо не буду. Давай мне Леночку, а то скоро мне опять на работу, вам же тоже отдохнуть надо.
- Она очень спокойная, а у меня много подружек, мне нравиться с ней играть.
- Правильно, когда замуж выходить, много опыт будет, - засмеялась тетушка Малика.
- Да не собираюсь я замуж, - покраснела Айша.
- А зачем тогда Алишер каждый вечер калитка стоять?
- А я тут причем? Стоит себе и стоит, - притворялась Айша.
- Алишер хороший муж будет, - не обращая внимания на слова Айши, продолжала тетушка Малика.
Маша с Леночкой потихонечку вышла, чтобы не мешать разговору матери с дочерью. Она знала, что тетушка Малика в присутствии Маши старалась с детьми говорить только по-русски, и лишь когда злилась или нервничала, переходили на узбекский. Ее дети говорили по-русски чисто и даже имели русских друзей, которые кстати, неплохо владели узбекским. Вообще Ташкент был большим и многонациональным городом, с дружелюбными, гостеприимными и добрыми людьми, готовыми помочь в любую минуту.
Маша посмотрела на наручные часы, до начала работы у неё было еще целых три часа, чтобы посвятить их дочери. До госпиталя было не очень далеко, он временно располагался в школе № 118 на Пушкинской улице, куда Маша ездила третьим пассажирским трамваем. Она дала Леночке кашу из бутылочки, потому что уже месяц назад бросила кормить ее грудью. Все переживания и передряги, выпавшие на долю Маши сказались на качестве и количестве грудного молока. Тетушка Малика сначала была категорически против такого решения, говорила что всех своих детей выкормила грудью, и только поэтому они выросли большими и здоровыми. Но Маша ее убедила, сказав, что Леночке все равное не хватает такого питания, и время от времени приходится ее подкармливать, так не лучше ли бросить совсем, чтобы Маша смогла работать ночами.
Леночка сосала кашу из бутылочки, а Маша с обожанием смотрела на дочь. Она так была похожа на своего отца. «Где же он? Жив ли? Теперь у Маши кроме Леночки и его нет больше ни одного родного человека на свете. Как узнать, к кому обратиться? Это она здесь в безопасности, а многие города и села России, Белоруссии и Украины сейчас оккупированы немцами. Кругом куча обездоленных, с израненными душами и телами людей, которые так же как и она, кого-нибудь ищут и ждут. Скорей бы кончилась война».

* * *
В лагерь все продолжали поступать новые партии советских военнопленных, а также евреи, поляки, австрийцы и французы. Кроме военнопленных сюда попадали и советские граждане, совершившие побег с принудительных работ в Германии. На тех пленных, которых переводили из других концлагерей, было страшно смотреть. Это были ходячие скелеты, обтянутые кожей. Люди сотнями умирали от истощения, болезней и постоянных побоев. Заболевших или тех, кто ослабевал и не мог работать, тут же отправляли в крематорий. Некоторых особенно ослабленных сразу же по прибытии направляли туда же. Сжигать трупы в крематории заставляли тоже самих же заключенных. А также сортировать их вещи, золотые зубы и коронки вновь прибывших. Трупы сволакивали в крематорий, который работал день и ночь, выдавая из своей трубы зловещий дым. А пепел из крематория раскидывали по полям в качестве удобрения. Сколько людей погибало каждый день, сказать было трудно. На работах в каменоломне каждый день люди умирали от непосильного труда и недоедания. Погиб и Гиви, несмотря на то, что Никита и Семен подкармливали его тем, что им выделяли из своих пайков Саша, Аристарх и Алексей Максимович. К Саше часто заходили пленные из Западных стран, обычно в качестве презента принося ему сигареты и шоколад. Часть сигарет ребята потом в блоке меняли на хлеб, сигареты в лагере были главной платежной единицей. Для Саши, некурящего человека, это было непонятно, как голодному человеку можно обменять кусочек хлеба на одну несчастную сигарету, но так было. Еще Саша познакомился с другими русскими врачами и фельдшерами, но они работали в отдельном блоке. Он завидовал им белой завистью, что они все вместе, а ему отлично владеющему немецким языком приходится находиться на приемке вновь прибывших узников и заниматься в основном заполнением медицинских карточек, среди этого немецкого сброда и еврейского Иуды – Бориса Львовича. Даже Алексея Максимовича работающего вместе с ним, он видел редко, так как немцы взвалили на фельдшера всю грязную работу при приемке вновь поступивших, хотя там существовали заключенные уборщики.
У немцев Саша узнал, что Воронеж до сих пор находится в оккупации. Что много людей оттуда вывезли в Германию на принудительные работы, и что памятники и культурные ценности Воронежа разграблены и уничтожены. Больно сжималось сердце, каждую минуту теперь Саша думал о своих близких и родном городе. И с каждой минутой все больше ненавидел немцев, считающих себя высшей расой и высококультурной нацией.
Он знал, что немцы уже давно, около десяти лет занимаются оздоровлением германского народа. Многие концлагеря Германии первоначально были построены именно для этой цели, они таким образом избавлялись от так называемых «паразитов общества». Сюда свозили шизофреников, слабоумных, людей с физическими недостатками, хронических алкоголиков, уголовников-рецидивистов, тунеядцев, бродяг, цыган, евреев, проституток, гомосексуалистов и людей с венерическими заболеваниями. Их труд использовали как средство экономической эксплуатации, как средство физического уничтожения, и как материал для медицинских исследований.
Как-то в лазарет к Саше пришел советский заключенный, с жалобой на сильные боли в животе. Это был военнопленный из бывших советских уголовников, который был на фронте в штрафбате, и в окружении попал в плен. Когда он снял свою куртку, Саша увидел полностью синюю от татуировок его спину и грудь. Пропальпировав ему живот Саша понял, что пленный хочет просимулировать, чтобы его определили на легкую работу в кухню, прачечную, баню или склад.
- Как вам не стыдно, - сказал ему Саша, - в лагере полно людей, которые не в состоянии выполнять такую работу, которая вам по зубам, и они вместо вас должны будут идти на завод, или где вы там работаете?
- А мне наплевать на других, я так же как и они Родину защищал.
- Но вы полны сил, вы здоровый мужчина, натренированный, к тому же закаленный в тюрьмах.
- Вот именно, на кой хрен мне еще и здесь спину гнуть.
- Нет, батенька, никакого освобождения не получите. Вот если на самом деле заболеете серьезно, тогда милости просим.
- Ах ты, прихвостень немецкий, - закричал на Сашу заключенный.
- Я выполняю полезную работу, которую другие делать не могут, да если бы моя воля, я бы лучше среди своих находился, чем здесь. Одевайся и уматывай, - уже зло сказал ему Саша.
- Какой блок? - спросил на ломаном русском языке входящий в лазарет немецкий врач по имени Курт.
- Тридцать третий, - ответил военнопленный и надев куртку с ненавистью глядя на Сашу, вышел прочь.
- Отличный экземпляр, как я его раньше не заметил. Нужно срочно позвонить нашей фрау Кох, - потирая руки, сказал Курт.
- А кто такая фрау Кох и зачем ей нужен этот заключенный?
- Вы не знаете кто такая фрау Кох? Это жена нашего бывшего коменданта лагеря. А у этого парня такие татуировки. Фрау Кох обожает ваших уголовников. У нее уже очень большая коллекция.
- Она что коллекционирует мужчин с татуировками? - не понимая, о чем говорит Курт, спросил Саша.
- Нет, она коллекционирует всякие безделушки из человеческой кожи, - рассмеялся Курт.
Саша хотел что-то сказать, но страх и отвращение железной хваткой сковали его горло. Еще минуту назад ему был противен этот уголовник, но сейчас, когда он узнал, что этот человек обречен на ужасную смерть, ему стало жалко его до слез.
- У фрау Кох есть перчатки, сумочки, скатерти и абажуры из выделанной кожи с татуировками, и скажу вам по секрету даже ажурное нижнее белье.
- Вы считаете это нормальным использовать человеческую кожу? - спросил Саша, сделав над собой усилие, чтобы не бросится на этого человека.
- Почему нет, нужно с максимальной возможностью использовать заключенных, ведь ни для кого не секрет, что вы все здесь рано или поздно все обречены на смерть.
Саше нечего было сказать этому человеку, для него нет в жизни уже ничего святого, и ему ничего не докажешь. Впервые за все время Саша пожалел о том, что владеет немецким языком. Даже для того чтобы выслушать такое, нужно иметь стальные нервы, а как же знать, что тебя такое ожидает.
- Фрау Кох боялись все пленные нашего лагеря, они даже дали ей прозвища «Бухенвальдская ведьма» и «фрау Абажур». Она не только коллекционировала декоративные вещички из человеческой кожи, но и просто любила поиздеваться над заключенными, стегая их плетью или травя собаками. Она получала массу удовольствия, наблюдая за их муками, - продолжал наслаждаться рассказом Курт.
- А как на это смотрел ее муж? - спросил Саша.
- Нормально, он ей не мешал. Он упивался властью, данной ему в лагере, в этом огромном конвейере смерти.
- И что же никто в это ни разу не вмешался? - возмутился Саша.
- Ну почему же, кто-то подол на них жалобу, и они даже предстали перед судом СС. Их обвинили в чрезмерной жестокости и моральном разложении.
- И что, как их наказали?
- Они избежали наказания, а Карла перевели в другой концлагерь, теперь он комендант Майданека.
- Теперь там со своей женой издевается над людьми? - печально спросил Саша.
- Не с людьми, а с заключенными, - поправил его Курт.
- А вы господин доктор, стали бы у себя держать изделия из человеческой кожи?
- У меня их много. Моя жена давно приятельствует с фрау Кох. Видите ли, моя Хильда собирает библиотеку и Ильза частенько дарит ей обложки для книг с экзотическими татуировками. А у меня дома в кабинете стоит абажур из невероятно красивой цыганской кожи на подставке из человеческих ступней.
Было настолько дико слушать этого зажравшегося, жестокого и извращенного человека, что хотелось оглохнуть, чтобы не слышать его мерзкого рассказа. Еще немного мгновений и Саша бы набросился на Курта, но в этот момент прибежал санитар доложить, что привезли новую партию пленных.