Загадка Симфосия.

День четвертый


Глава 1
В которой Андрей Ростиславич вспоминает былую распрю с язычниками

В неподвластных разуму стремнинах сновидений ускользнула ночь. Разбуженный бодрственником, горланящим, подобно петуху, побудку в обители, я отправился к полунощнице. По дороге в церковь меня нагнал Андрей Ростиславич. Боярин, как лицо светское, мог не обременять себя ночными бдениями. У нас в киновиях служкам и челяди позволено дрыхнуть до Хвалитн, а уж гостям и до первого часа не зазорно. Но боярин положил за правило соблюдать тот же распорядок, что и иноки. И это правильно! Чтобы разобраться в особенностях монастырской жизни, подобает полностью проникнуться ею.
День грядущий еще и не помышлял оставлять чрево ночное, когда, покинув церковь, согретую братским дыханием, вышли мы со службы на паперть. И сразу заявил о себе колкий морозец, выдворяя из-под наших одежд залежи тепла. Вопреки желанию завалиться в постель, боярин потащил меня в поход по подворью. Видно, забыл, что плоть молодая ревностна ко сну, в отличие от пожилой, которая, предвкушая вечный покой, тяготеет к бодрствованию. Должно, для согрева он сопроводил прогулку рассуждением о секретах православных библиотек. Мысль его путалась, но смысл сказанного все же дошел до меня.
Издревле принято скрывать от паствы добываемые по крохам сведения о подлунном мире. Якобы и без того все изложено в священном писании. Не к чему суетиться, отыскивать иной, новый смысл вещей. Любомудрие порицается. Закономерности природных явлений, пути организации человеческих сообществ, как правило, облекаются в ореол мистических тайн. Считается, что их не дано постичь разуму, а суетное философское ковыряние лишь порождает нетвердость веры и праздность ума. Святые отцы не приветствуют поиск новых возможностей, постижение заложенных в нас сил, а значит, и улучшение самой жизни. Однако крамольные знания о мире накапливаются, множатся. Вместилищем познаний человека являются книги. Оттого рукописи, приподнявшие завесу над неясными уму явлениями, упорно прячутся, таятся. Они удел посвященных, которые, за редким исключением, могильщики знаний. Вот для чего создаются тайные кладовые, вот почему не всякая книга выдается страждущему читателю.
Доведись услышать сии откровения человеку прямолинейному, но косному и недалекому, он заподозрил бы боярина в несомненной ереси. Да и я в более подходящей обстановке не преминул бы поспорить с Андреем Ростиславичем, но холод и ветер вынудили меня оставить его измышления безответными. Пустяшный телесный озноб оказался существенней попыток боярина истолковать противоборство света и тьмы.
Сегодня я сознаю собственную оплошность. Утешает лишь одно: у каждого из нас на веку немало упущенного попусту. Но ежели сожалеть да гадать, что и как бы вышло, то еще больше растеряешь из отпущенного Господом.
Видя мою сонную одурь, Андрей Ростиславич снизошел к вещам прозаическим — наметил план сегодняшних дел. И первым пунктом в нем оказалась встреча с пойманным вчера бродягой-волхвом. Боярин, уловив искру моего интереса, стал распалять ее. Взялся рассказывать о давних событиях, коих был участником. К слову сказать, его повесть почему-то согрела мою озябшую плоть.
Лет пятнадцать назад, еще до возвышения Всеволода Юрьевича, начал исполнять боярин Андрей должность княжеского мечника. Случилось это при Михаиле(1), единокровном брате Всеволода, но уж никак не при коварном Ярополке Ростиславиче. В те времена в поволжских городках и селищах буйным цветом расцвела языческая зараза. Волхвы подняли головы. Пользуясь попустительством старост и огромностью расстояний до стольных градов, они совратили в старую веру почти половину населения края. Следует заметить, что ту, лесную и болотистую сторону издревле населяли племена дикие и неразвитые, чьи темные верования и язычеством-то обозвать грешно. Ибо поклонялись они не токмо земным кумирам, а мертвецам и лесным низшим духам, обретающим во пнях, камнях и прочей низости. Пришлое славянское племя во многом переняло те отсталые суеверия, сращивая их непотребным образом с почитание русских богов. И чем глубже в дебри от людных посадов, тем более люди тяготели к первобытной чертовщине. Закосневая в дикости, делались как бы уже и не русскими. Те дремучие верования, рожденные первобытной наивностью, еще в дохристианские времена вызывали пренебрежение со стороны просвещенных жителей южных и западных княжеств. Когда же Благая Весть стремительно распространилась по Руси, миссионеры Христовы именно на севере понесли наибольшие труды. Но так до конца и не вывели лесную дремучесть и суеверия.
Наоборот, то невежество круто перемешалась с православной верой, явив миру странную помесь христианства, язычества и откровенной тьмы. В таком умопомрачение пребывала половина людей ростово-суздальской земли. Считаясь христианами, исправно посещая Божьи храмы, они наряду с этим искали вспоможения языческих богов и лесных духов. Повесив в красном углу образа угодников, в хлеву ставили глиняные статуэтки скотьего бога Велеса. Отправляясь в лес по грибы, ублажали Лешего и кикимор. Рыбу ловили, лишь испросясь благоволения Водяного. Подкармливали хлебцем и молочком речных нимф-русалок. И вот то неустойчивое состояние ума, доселе сдерживаемое покорной незлобивостью, внезапно прорвалось наружу. Язычество полезло изо всех щелей, поощряемое если не потворством, то уж наверняка преступной халатностью властей.
В чем же проявилась духовная крамола? Сбиваясь по ночам в толпы, ведомые невесть откуда взявшимися чародеями-волхвами, селяне служили стародавние требы прежним Ваалам, испрашивая у идолов всяческого благополучия. А затем, погасив свет, сообща предавались свальному греху, находя в том очищение плоти и оздоровление истомившейся души. При этом не делали различия между кровными родственниками, детьми и стариками. Кого застанут рядом — с тем и ложатся. В подобном скотстве иные веси пребывали не один год. Наконец дошло до князя, и было решено положить беззаконию предел.
Много мечников и попов выехало чинить суд творимому непотребству. Потом обнаружилось, что даже некоторые из местного причта по темноте своей пристали к тем ристаниям, обуреваемые, помимо невежества и похоти, страхом перед своей паствой.
Боярин сказывал:
— Помнится, допрашивал я сельского дьячка, кстати, из недавно поставленных, не имевшего собственной крыши над головой, — вот и определили его на постой к тамошнему тиуну. Семья была зажиточная, справная, к тому же имела красавиц дочерей на выданье. По молодости клирика одна из них шибко приглянулась ему. Да только приметил он, что раз в месяц, в полнолунье, хозяин со всем семейством отправляется на лесную заимку, а с ним идут и прочие поселяне. Полюбопытствовав об их деле, он вскоре получил приглашение на сборище. Принял его... И, будучи совсем юнцом, без остатка втянулся в пагубный порок. И не помышлял он более о женитьбе, ибо был постоянно уестествляем и своею кралею, и сестрами ее, и самой материю их, да и другими справными в том поприще женками и девицами. И пропала бы душа христианская, не подоспей мы с розыском. Многих тогда повязал я. Большую часть их, нещадно выпоров, подвергли жесточайшей епитимье. Зачинщиков, кастрировав, разослали по монастырским узилищам. Дьячка и главного злодея волхва казнили, тела сожгли, прах же развеяли по ветру.
Я не преминул заметить боярину, что, будучи в чужедальних странах, особенно в Италии, немало слышал схожих баек. Истории о совращении неопытных клириков поклонниками Сатаны во множестве разошлись по весям христианской Европы. Священнослужители, разжигаемые юношеским огнем, исправно посещали тайные радения и даже порывали со Святой Церковью, становясь апостолами в тех сектах.
Сошлись мы тогда с Андреем Ростиславичем во мнении, что похоть телесная ведет к душевной похотливости. А уж та развращенность — гибель еси. Я поинтересовался, мол, а что за волхв там правил, и получил весьма подробный ответ:
— Звали лесного жреца Святозар. Воистину впечатлял один вид его — являл он облик, присущий былинным кудесникам и пророкам ветхозаветным. Ростом высок и телом худ. Несмотря на многие лета (как выяснили, за восьмой десяток), спиною ничуть не согбен, прытью подвижен, силой наделен немерянной. По самые чресла отрастил он седую бородищу, да и по телу зарос жесткой клочковатой шерстью, словно лешак какой. Почитатели его, до смерти им запуганные, сказывали, что волхв может оборачиваться зверем лесным, к тому же знает языки птиц и животных, оттого гридням никогда не изловить ведуна-оборотня.
Однако дикари напрасно надеялись. Ребята в команде подобрались бывалые, по лесам и долам шукать привыкшие, так что денька через три поймали они деда проказника. На допросах Святозарище вел себя вызывающе, скликивал на головы гридней всякую нечисть и напасти. Но гридни были не из пугливых, стоило дойти до дыбы и клещей раскаленных, поник тот вещун, полила из глаз обильная слеза. Терпел он боль поначалу стойко, однако предельные годы все же подвели. Как стали косточки ломать, сдался старый хрыч на милость — все поведал, что ни спроси.
Выяснилось тогда, что много их, злобных нетопырей, по лесам скрывалось. Еще с Бориса Святого(2) ушли они в чащобы таежные и пестовали там чародейскую справу. В глубокой тайне от мирской и духовной власти плодили они выучеников своих. Да и с простецами христианскими налаживали прочные связи. Обманом, уговорами, лечением бесовским спольщали людишек на служение идолам. Себе же создавали ореол богочеловеков и обетованных властителей мира. Заманивали в гиблые тенета души неокрепшие, рассчитывая озлобить люд супротив князя и святой церкви.
Простой народ скудоумен, доверчив на всякие фокусы — во тьме пребывая, свету не ведает. Вот и тянулись люди за волхвами, прячась украдкой, шепотом обсуждали их адскую силу. Боялись чародейства и в тоже время страшились кары Господней. Всяко остерегаясь, все же прибегали к чертовщине, шли сатане на поклонение. И ликовали, преуспев от его даров, супостаты поганые.
Поручено нам было, ко всему прочему, выявить преступные связи язычников за пределами княжества. И в том Бог помог! Оказывается, сносились чаровники лесные со жрецами земли вятской, с мерью и голядью. Но это еще куда не шло. Хуже дело! Встречались волхвы с посланцами булгарскими, снабжали магометан сведениями о дружине княжеской, о числе воев и обороне крепостной. Что есть измена тягчайшая! Ибо восстали они не только на Христа, но и на родную отчину свою.
А какую уйму народа зазря помутили изверги, склоняя к непокорству и бунтам. Тут и по разбойному делу коса прошлась. Нашли у них казну немалую. Пополнялась сокровищница не сколько скудными приношениями поклонников, столько прибытком от ночного промысла разбойничьих шаек. Тати те в тесном приятельстве с волхвами издревле промышляли по нашим весям. А иные ведуны так совсем ополоумели, прятали в землянках пограбленное. Вот в какую пучину завел их промысел безбожный... Наставляли ушкуйников на грабеж, ополчали пажитей супротив князя, улещали поганых агарян полонить русский народ. Да не будет супостатам прощения! Подавили и пожгли мы злодеев зодно с волочайками и выб***ками их великое множество. Призвали Русь к порядку!
Помнится мне, прости Господи, не в обители буде сказано, когда лютой казнью магу Святозарке отсекали руки-ноги, возопил он истошно к Велиару, скликая проклятья на наши головы. Изловчился тогда дядька Назар и одним махом снес башку витии долой. Ребята же мои, озлобясь на колдуна, дружно помочились на отсеченную голову в самую что ни на есть вонючую пасть. И их можно понять. Вот так то!..
Я представил картину той казни — расправу молодцов дружинников над полубезумным старцем. Но почему-то я нисколько не сочувствовал ему, даже из христианского сострадания. Разухабистую выходку воев не оправдывал, но и осуждать права не имел. Не по-евангельски будет мною сказано: «Когда ходишь по острию ножа, всяческая мораль приказывает долго жить...» И потому я со всей серьезностью откликнулся на предложение Андрея Ростиславича пойти посмотреть пойманного бродягу.

Примечание:

1. Михаил — Михаил Юрьевич (1134-1176), кн. Переяславский, вел. кн. Киевский (1174), вел. кн. Владимирский (1174-1176), старший брат вел. кн. Всеволода III.
2. Борис святой — Борис Владимирович (ок. 990 — уб.1015), кн. Ростовский, он и его брат Глеб — первые русские святые.


Глава 2
Где множится число смертей в обители. Убит вельможа Горислав, а богомил Ефрем бежал из узилища

Мы двинулись к казематной башне. По дороге завязался непритязательный разговор о пагубных обычаях, вызванных суеверием. Взялись говорить о всяческих заговорах, приворотах и ином доступном простецам чародействе. Доморощенное волхование широко применялось всеми слоями населения, им не брезговали даже в княжьих светелках. Помянули и о неискоренимой тяге русичей к языческой обрядности в домашнем быту, особенно во дни празднеств. Увлеченные занятной беседой, мы совершенно отрешились от происходящего вокруг.
Оттого не сразу расслышали людские возгласы, доносящиеся от странноприимного дома. И лишь когда они обратились в отчетливый шум, нам пришлось с досадой обернуться. Стоило поднапрячь глаза, как сквозь клочковатый туман мы разглядели мятущуюся толпу. Любопытство взяло верх, и нам пристало подойти ближе.
Несмотря на час, предназначенный молитве Иисусовой и уединению, множество иноков сбилось возле восточного крыла гостиницы. Взволнованные и, прямо сказать, испуганные люди, прижимаясь друг к дружке, тем изъявляя потребность во взаимной поддержке, напряженно вглядывались в дверной проем. По доносившимся репликам мы догадались, что в обители стряслось очередное лихо. Впрочем, нам толком ничего не могли объяснить — не ведали даже имени жертвы. Мы насилу протиснулись сквозь людскую толщу, прошли в гостевой дом. В просторной прихожей нам попался на глаза растерянно-бесхитростный мечник князя Владимира. Оказалось, он давно уже послал за боярином Андреем, да нас не отыскали. Филипп взялся извиняться, но Андрей Ростиславич, раздраженно махнув рукой, нетерпеливо вопросил:
— Кто! Кто убит? Кто таков?
— Боярин ближнего круга Горислав! — и, совсем сникнув, мечник еле выговорил, — Горислав Владимирович, первый из вельмож...
— Тудыт вас, растудыт! — не найдя иных слов от свалившейся напасти, по-мужицки топорно выругался боярин. — Почто его сюда-то занесло? Их ведь с Судиславом поместили в хоромах в игуменских покоях...
— А Бог его ведает? — недоумевал опечаленный витязь.
— Князя уведомил? — требовательно вопросил Андрей Ростиславич.
— Без тебя, боярин, не решился сообщить. Не отважился поднимать Владимира Ярославича с постели. Чего я ему скажу? — в свое оправдание мечник добавил. — Караул усилен с ночи. Выставил секреты. Стража божится, что ворота были заперты, — подумав, заключил. — Обитель никто не покидал.
— Ну а я то каким тут краем? — усмехнулся Андрей Ростиславич. — Я воевода или каштелян?.. Ох, ребята, ребята... Хорошо хоть ты, Филипп, стражу поставил. А кому уйти, и так уйдет... Тут ходов всяческих понарыто, упаси Бог. Да дело и не в том... Чужаков в обители нет, — с горечью уточнил, — свои, свои орудуют! — и уже деловито справился. — Настоятеля известили?
— Игумен обещал вскорости прибыть. На месте травщик Савелий, да толку-то от него! — уже смелей доложил Филипп.
— Как убит? Чем и когда?
— Зарезан, заколот сразу наповал, запороли как хряка — прямо в поддых, причем его же кинжалом, — и, сдерживая чувства, стал разжевать доходчивей. — Тут, знаешь, Ростиславич, в этом крыле на втором этаже из гостей, почитай, никто не живет, к полунощнице никто не ходит. Здесь даже лампадка не затеплена. Нашли случайно. Один клирик, пришлый, во тьме заблукал и в переходе у самой лестницы споткнулся о тело.
— Андрей Ростиславич, батюшка ты наш! — раздался зычный голос, и уж следом, исходя паром, вбежал дядька Назар Юрьев, за ним вломилось еще трое наших. — А мы с ног сбились, разыскивая тебя. Как нам кликнули, мол, боярина порешили, мы трухнули — не с тобой ли сотворили? Избавь Бог! Да я тут всех порубаю! — разошелся не на шутку старый вояка.
— Не дури, старый, чего мелешь помело. И так худо содеялось... — одернул боярин воеводу. — Вот что, ребята... Ты, Назар, знаешь, что делать. Да и ты, Филипп, не новичок. Надлежит по горячим следам учинить скорый розыск.
Дружинники понимающе переглянулись. Андрей Ростиславич вдохновенно распрямился:
— Здесь, братцы, гнездится измена. Уж тут нам никто не указ, разве же кроме самого князя. Настоятель, тот не станет упираться. Так вот... Филипп, возьми самых проверенных гридней, по-быстрому прощупай остальных воев. Следы!.. Соображай — кровцу-то надобно удалить... После соберешь чернецов и послушников — всех без разбору в трапезной. Бог простит... Туда же и пришлых... Осмотри тщательно! Ищи пятна крови, замытую одежду, оружие и снасть ременную со свежинкой. В общем, не мне тебя учить кур щупать... Смотри, не проморгай! А то прохлопаем злодея. Подозрительных в сторону... Я после подойду. Надобно будить Владимира Ярославича. Свиту соберем в большой гриднице, — малость подумав, боярин продолжил, посмотрев на дядьку Назара, — Гюрич, давай наших! Вели сгонять челядь и холопов на ток. А мы с аввой Парфением потом решим, надобно ли чинить обыск по кельям. Коль будет так, возьмем в подспорье монахов. Всё, ребята, за дело!..
Филипп и Назар Юрьев опрометью метнулись к выходу, чуть не сбив с ног вступившего в сени отца настоятеля.
Андрей Ростиславич спешно произнес в мою сторону:
— Навряд ли у них что получится?.. Натворят переполоху... ну и ладно. Хоть на виду будут все, и то дело!
— Неужто новая беда приключилась? — горестно вопросил игумен.
Боярину пристало объяснить старцу:
— Отче, лиходей порешил вельможного Горислава. Пойдем, поглядим на несчастного, — и ступил первым на лестницу.
В верхних покоях вовсю полыхали факелы. Убитый лежал навзничь, широко разметав руки, шапка с расшитым верхом валялась в сторонке. Распахнутые полы шубы и кафтана открывали обильно выпачканное кровью белье. Поверх живота покойника лежали изукрашенные каменьями кинжальные ножны. Само же орудие убийства, червленый булат, был вонзен в бревенчатую стену выше человеческого роста. Возле распростертого тела суетился травщик Савелий и пришлый незнакомый попик, украдкой вытиравший руки о полы нагольного тулупчика. Как выяснилось, именно он, заплутав впотьмах, наткнулся на покойника. У входов в кельи, переминаясь с ноги на ногу, в одном исподнем стояли перепуганные постояльцы. Парфений, до того выглядевший молодцом, вдруг по-старчески судорожно затрясся, и очумело взялся округ творить крестные знамения.
— Отче, остановись! — осадил его шальной порыв Андрей Ростиславич. — Потом отмолишь... Нам нужно срочно выяснить, к кому или от кого шел Горислав Владимирович? Да успокойся ты, авва, наконец! Чего трясешься, ровно лист осиновый? — сердито произнес боярин, чуть даже не прикрикнув на взбудораженного игумена.
Парфений насупился, покоробленный подобным тоном. На его висках вздулись жилы, казалось, от обиды он потерял дар речи. Но все же умный старец поборол гордыню, сдюжил оскорбительный тон боярина и даже укротил свою нервическую дрожь. Завидная, видать, у старца сила воли. Бесспорно, игумен прекрасно сознавал, кто теперь в ответе за все происходящее здесь. Прояви он излишнее негодование, встав на защиту своей чести, можно было испортить начатое дело, которое, несомненно, важней уязвленной гордыни.
— Да-да, разумеется... — смиренно ответствовал он.
Но Андрею Ростиславичу было не до душевных тонкостей. Бегло оглядев труп вельможи, он отметил, что облачение боярина весьма основательное, словно тот приготовился в дальний путь дорожку. Вот таки и собрался... Ростиславич велел мне проверить содержимое карманов покойника, ибо ни кошеля, ни какой либо сумы при нем не обнаружили.
Подавив брезгливость, стараясь не окровениться, обследовал я одежду мертвеца. Ничего существенного не нашел, так: одна лишь утирка да хлебные крошки. Для полноты зрелища замечу, что кровь в ране на животе уже свернулась и более не сочилась. Почему-то лицо Горислава надменное и в смерти, — изрядно выпачкано ею. Видимо, споткнувшись во тьме, клирик коснулся разверстой раны, затем в попытке подняться на ноги перемазал личину боярина, оттого и обтирал усердно свои руки. Кроме того, попик изрядно наследил вокруг тела, вляпавшись в кровяную лужицу, натекшую из раны. Одно скажу — зрелище предстало не для слабонервных.
Андрей Ростиславич, завершив беглый осмотр, отвел настоятеля в сторонку и что-то взялся ему втолковывать. Отец Парфений поначалу противился, но, войдя в резоны боярина, нехотя уступил ему. Наконец, достигнув обоюдного согласия, они расстались. Мы с облегчением вздохнули, ибо присутствие игумена, безусловно, стесняло всех нас.
Стали опрашивать постояльцев. То были калики перехожие, клирики самого мелкого пошиба. Какие могли быть дела (тем паче ночью) меж ними и вельможным боярином — оставалось только гадать. Во всяком случае, ничего, кроме недозволительной плотской связи, на ум ни шло. К тому же двое из них явно преклонных лет и внешностью неказисты, лысые, со свалявшимися бородами. Все четверо клялись и божились, что боярина не знают, да и не по чину им такая честь.
Что же... доводы вполне разумные, измышлять же о покойном всяческие мерзости, право, грешно. Но все-таки зачем вельможа оказался здесь? Загадка!.. Призвали стражу, и странников на время посадили под запор. Велено было обыскать их комнатушки, заодно проверить и священника недотепу. А дабы он чего не отмочил по глупости, и его, сердешного, заодно отправили вослед каликам-постояльцам.
Наскоро прикинув, что к чему, мы сошлись на одной незамысловатой мыслишке. Скорее всего, в темный коридор завел боярина Горислава сам убийца. Но при каких обстоятельствах, оставалось только гадать... Однако появилась ниточка надежды. Возможно, кто-то заприметил парочку, коль они пришли после полуночницы, когда иноки уже не спали. Ну а там как знать?..
Но вдруг все круто изменилось. Примчался взволнованный гридня Владимиров, его послал начальник стражи. Торопясь и заикаясь от избытка чувств, он сообщил невообразимую новость — темница ключаря Ефрема оказалась пуста. Богомил скрылся!
Пока не рассвело, нечего было думать о поисках беглеца. Но и прерывать затеянный скорый розыск нет резона. Так как вполне возможно, что убийство и побег никоим образом не связаны меж собой. Ну, а если связаны?.. Тогда первым делом следовало уразуметь, что объединяло ключаря и богатейшего сановника? А коль уж сыщутся те узы, то, вероятно, в них и таится разгадка убийства Горислава.
Боярин послал меня оповестить настоятеля о побеге Ефрема. Сам же Андрей Ростиславич, немало озадаченный, отправился с отчетом к князю Владимиру Ярославичу.


Глава 3
В которой травщик Савелий заподозрен в пособничестве побегу Ефрема

Я догнал Парфения на пороге игуменских палат. Старец молча выслушал мое сбивчивое сообщение, причем совершенно спокойно. Я бы сказал, даже равнодушно, будто внимал не шокирующей новости, а обыденному известию. Испытывая предвзятую недоверчивость к старику, мне показалось, что он и так распрекрасно осведомлен о побеге Ефрема эконома. Посмотрев на меня, как на пустое место, настоятель, ничего не ответив, молча прошествовал восвояси.
Досадно ущемленный от выказанного игуменом небрежения, сознавая вдобавок, что в княжью почивальню запросто так не пропустят, я направился в узилище. Благо, Владимировы гридни стали меня признавать, считали важной особой и не препятствовали моим намерениям. Хотя всех остальных иноков, толпившихся во дворе, сгоняли в трапезную. Я злорадно отметил про себя, что недовольных и артачившихся монахов, не считаясь с их саном, гнали взашей.
Тюремный стражник из обычных челядинов таки уперся, не хотел пропускать меня внутрь острога. На шум явился дружинник и разрешил пройти. Тут я стал невольным свидетелем нагоняя полученного тюремщиками от Яремы помощника мечника Филиппа.
Как оказалось, ни днем, ни ночью каземат извне не охранялся, считалось достаточным караула внутри. Охранники, надеясь на крепость узилищных запоров, спокойно почивали, даже не считая нужным дежурить по очереди. Оттого и не могли членораздельно пояснить, как мог приключиться побег.
Надо заметить, стражники были весьма заспаны и помяты, еле продирали пунцовые глазищи, но перегаром от них не разило. Они были трезвы, как стеклышко. Клялись и божились, что кроме воды из чана жажду ничем не утоляли. Разумеется, это их не обеляло. Будь они пьяны, куда бы ни шло, а так — одно недоразумение. Яреме оставалось лишь изливать на головы нерадивцев ушаты площадной брани (употребить при том ядреные кулаки он при мне все же не решился).
Немного поразмыслив, я высказал предположение, что стражников опоили снотворным зельем. Ибо не услышать скрежет отворяемых тюремных дверей было просто невозможно, кто-нибудь да пробудился. Стали с опаской вынюхивать воду в чане. Так как добровольцев испить ее не нашлось, привели одного их узников, черноризца Макария, самого хлипкого телом и от того безропотного. Зачерпнув до верху осклизлый корец, понудили бедолагу попробовать той водицы. Его развезло прямо на глазах. Не успев сделать и трех глотков, шмякнулся монашек на пол, подергал для приличия ногами и застыл. Испугавшись, что узник отдал Богу душу, мы бросились к нему и стали тормошить. Но, оказывается, Макарий заснул беспробудным сном, даже взялся по пьяному всхрапывать.
Все стало на свои места. Пытались доискаться, кто и когда ходил за водой. Ничего путного не узнали. Чан наполнен еще с утра, пили весь день, но сморило лишь в ночь. Стали перебирать всех, кто заходил в башню ближе к вечеру. Вспомнили даже нас с боярином, что уже отдавало неприкрытой наглостью.
Удалось выяснить, что бурный наплыв гостей в сторожку произошел, когда в поруб затолкали беглого волхва, окрещенного караульными «вурдалаком» за его жуткую внешность. Кто только не заявлялся поглазеть на лесное чудище. Тут были и игумен Парфений, и монастырский пресвитер Софроний, и келарь Поликарп, другие видные люди из братии, были и княжьи мужи, среди них самый заметный — боярин Судислав. Получается, приходили все, а привязаться не к кому. Стали гадать более определенно: «Кто из посетителей просил испить водички?» Хотя есть нехорошая примета — острожную воду лучше не пить. Пил лишь один поп. «Сафрония — сотворил сония», — подтрунил один из стражников. Но на счет попа дурные подозрения как-то не возникли, люди подобной благообразной внешности и отменной тучности сонных порошков не сыплют — то удел особ кощеевой наружности...
И тут меня пронзило озарение. А приходил ли в острог травщик Савелий? Стража, не раздумывая, подтвердила. Да, конечно, был, он обрабатывал раны изрядно помятого при задержании вурдалака. Он-то уж точно просил, а возможно, и сам брал воду для процедур, ибо прилюдно обтирал кровь с разбитого лица кудесника. О большей улике и помышлять было нельзя. Я стремглав припустился к боярину. Вот вам и сообщник выискался!..
Меж тем, когда я сносился со стражей, проспавшей узника, в обители вновь приключились волнения нерадивой братии. Десятка полтора монахов заперлись в кельях и наотрез отказалась спуститься для осмотра в трапезную. В основном то были сторонники регента Микулицы, ополчившиеся на Парфения и его покровителей. Через глашатая — известного горлопана Вакулу они заявили свой протест, объявив действия дружины в святом месте кощунством и непотребным насилием.
Признаться, внутренне и я не одобрял решение боярина подвергнуть иноков досмотру и обыску в родной обители. Коснись до меня в иных обстоятельствах, и я бы воспротивился, сочтя подобное самоуправство светских властей грубым произволом, оскорбительным монашескому сану и достоинству.
Противостояние непокорных иноков дружине возбудило ропот даже среди послушных начальству чернецов, прошедших унизительный осмотр. Монахи занервничали, атмосфера в обители накалилась. Филиппу мечнику пришлось пойти на попятную — не брать же штурмом затворившихся гордецов, не позорить же войско сварой с духовным людом. Вскоре он был вынужден отпустить и остальных иноков и холопов.
И когда я поспешал к боярину, начался кучный отток братии из трапезной, а челяди с гумна. Бесцельное перемещения гридней, оставшихся не у дел, дополнило сутолоку, превратило подворье в настоящий Вавилон. Происходящая сумятица у меня, знавшего ее подоплеку, вызвала гнетущее чувство недоумения и стыда. Творимое безобразие явилось итогом решений необдуманных и скоропалительных. Благой замысел боярина Андрея лопнул, словно мыльный пузырь.
К моей досаде, Андрея Ростиславича ничуть не смутила неудача затеянного розыска. Наоборот, он уверил меня, что все идет по задуманному плану, а учиненная встряска полезна закосневшей во лжи обители. Она непременно послужит ее очищению, повлияет на исправление порочных нравов. Но меня на мякине не проведешь... Я понимал, что боярин хорохорится, стремится оправдать собственный провал. Ничего не поделаешь, и на старуху бывает проруха.
Сообщение о возможной причастности травщика Савелия к побегу ключаря привело Андрея Ростиславича в замешательство.
Между тем, поразмыслив над давешним суждением Ефрема, связавшим игумена и лекаря в один пук с убийцами библиотекаря и художника, я увидел, что его смысл начисто отметает участие Савелия в побеге Ефрема. Союз ключаря и травщика совершенно не вписывался в историю описанных Ефремом монастырских интриг.
Однако вся эта несообразность отнюдь не поубавила моего желание прищучить травщика. Теперь-то я сожалею, что так взъелся на него, хотя известное дело — всякое неразумение, породив тщетную работу ума, разжигает злобу к недоступной разгадке.
А тогда, еще зашоренный, я заподозрил, что Андрея Ростиславича охватила боязнь опять «плюхнуться в лужу». Обнаружив нерешительность, он медлил с арестом окаянного травщика. Я настаивал взять Савелия под стражу, неровен час — сбежит. И тогда мы уж точно завалим следствие. Нехотя вняв последнему доводу, боярин отдал команду разыскать лекаря и скрытно наблюдать за ним до особого указания.
При переходе от келий к тюремной башне боярин по личному почину поведал о недавней встрече с князем Владимиром Ярославичем.
Князь воспринял смерть ближнего советника без напускной скорби. Насколько мы знали, он тяготился засильем людей, внутренне чуждых ему, — покойный же Горислав относился к их числу. Прогнать от себя вельможу неразумно, ибо вне княжьего ока он содеет гораздо больше лиха, чем находясь под присмотром. Человек тот был одним из вождей боярской оппозиции — неискоренимого рока галицких князей. Таким образом, смерть Горислава, озадачив нас, ублажила Владимира Ярославича, так как упрочила его шаткое положение.
Князь, конечно, понимал, что убийство вельможи столь высокого ранга — событие из рук вон выходящее. Необходимо соблюсти положенное приличие: провести следствие по всей форме и, уличив убийц, примерно их покарать. В том и состоит незыблемое правило любой власти: она строга, но справедлива. Залог жизнестойкости власти в неотвратимости кары за всякое преступление, даже за преступное намерение. Очень важно поймать преступника и показательно пролить его кровь, чтобы другим не повадно было безобразничать, посягать на установленный законом миропорядок.
Итак, князь одобрил задуманный Андреем Ростиславичем скорый розыск, хотя знал, что он приносит желанные плоды лишь отчасти. Огульная облава создает видимость активных действий только для простолюдинов. Как правило, в ее сети попадается мелкая рыбешка, но зачинщики и их покровители — практически никогда.
Позже я узнал, что боярин, сам не ведая того, бездумно подыграл княжеским чаяниям. А неудача, постигшая розыск, отнюдь не умалила ни его, ни княжьего авторитета. Наоборот, еще ярче высветила своевременность перестановок в обители. Показала злостную несговорчивость монастырской оппозиции, а возможно, и ее прямое участие в злодействах. Что хорошо для нас тем, ибо появился козел отпущения.
Но Андрей Ростиславич по-настоящему стремился найти истинных убийц, хотя с его-то опытом знал наверняка, что государям редко требуется подлинная правда. Истина и достоверность сужают круг их возможностей, не позволяют облапошивать зависимых людей, оттого государи выдают желаемое за действительное. А бедному холопу приходится угадывать желание господина, а если не выходит загодя упредить его прихоть, то вдребезги разбивать свой лоб по другим пустякам. Вот почему за грехи власть имущих расплачиваются их подданные, посему и нет в мире справедливости, хотя всякий страждет ее обретения.
Владимир Ярославич не противился розыску истинного убийцы, но особо и не обнадеживался. Уж так повелось в Галиче, где преступники ой как научились прятать концы в воду, — и вовсе не стоит горевать по тому поводу.
Князю подвезло со смертью неугодного вельможи. Она предоставила широкий простор для дворцовых козней, а изобличение убийц каких-то забубенных черноризцев стало уже делом вторым. Поэтому Андрею Ростиславичу любезно дозволили выявлять отношения покойного как с монахами обители, так и среди галицких старшин. Князь убивал двух зайцев.
И все же чисто по-человечески любопытно узнать, что все-таки занесло ражего царедворца в закут странноприимного дома? Имела ли место потаенная связь боярина Горислава и ключаря Ефрема (особливо памятуя богомильство последнего)?
Скажу прямо, теперь наше дело настолько усложнилось, что, по-моему, боярин Андрей был не рад, впутавшись в монастырские дела. Но он был далек от раскаянья. Не к лицу пасовать бывалому мечнику, да и рано еще задирать кверху лапки.


Глава 4
Где боярин Андрей мирно беседует в темнице с волхвом Кологривом и... не безрезультатно

Андрей Ростиславич перво-наперво решил переговорить с бродягой волхвом. На его взгляд, человек, не причастный к дрязгам черноризцев, может существенно помочь следствию.
Опять, теперь уже сопровождая боярина, я оказался в монастырском узилище. Вновь пришлось выслушать увертливую исповедь караульных, наблюдать их напускное недоумение при попытке оправдать собственный недогляд. Они, стервецы, успели смекнуть, что моя догадка об использовании сонного зелья их полностью отбеливает. Боярин согласился с тем воззрением и пожелал выверить список лиц, проявивших интерес к бездомному язычнику. И мы сами вошли в число любознательных зрителей, коль сподобились поглазеть на то чудовище.
Факел стражника мерцающим светом высветил возлежащее на ворохе соломы создание, обряженное в истертые шкуры диких зверей. Бродяга не соизволил подняться или хотя бы как-то скромней подобрать раскинутые ноги. Его ничуть не обескуражило наше появление, он нагло поглядывал на нас из-под густо заросших бровей. Я тотчас же отметил строптивый взгляд лесовика, взор, присущий нераскаянному мятежнику. Добавлю еще, человек тот полностью соответствовал образу лесного кудесника, запечатленного в моем рассудке.
Патлатая нечесаная грива седых волос. Белесо-пегая свалявшаяся бородища по пояс. Лицо, будто тесанное из камня, грубое и угловатое. Мясистый крючковатый нос. Но в его буйном облике все же главенствовали непокорные глаза, они буравили, словно вертел, нацеленный прямо в лоб. Я ощутил, что боярин несколько смутился от столь высокомерного поведения узника. Не зная, как поступить, выгадывая время, велел стражнику поднять лесовика с земли. Понукаемый колодник, зазвенев цепью, вызывающе нехотя встал на ноги.
— Кто таков? — требовательно вопросил Андрей Ростиславич, сразу дав понять бродяге, с кем тот имеет дело. Скиталец как-то по-звериному отряхнулся, вскинув лобастую голову, прорычал щербатой пастью:
— Аз есмь человек! — надеясь столь велеречивым ответом смутить боярина.
Да не тут-то было:
— Я вижу, что не скот. Ты чей будешь, какого роду-племени, как звать-величать тебя? — Ростиславич лукаво хмыкнул и уже мягче добавил. — Какому делу приписан, старче?
— Рода я славянского, коренной обитатель тутошних мест. Кличут меня Кологривом. А по жизни я вольный странник.
— Проще сказать — перекати поле, побродяжка, бездомный.
— По-твоему, мечник, выходит именно так, а по-моему — я свободный человек, сам себе хозяин...
— Лжешь, старина! Ты не сам по себе, и хозяева твои мне известны, ты это знаешь...
— Хочешь сказать, боярин, что я слуга славянских богов?.. — ведун решил идти напролом, ни сколько не заботясь о собственной участи.
— Ты сам так говоришь...
Я уже второй раз слышу эту евангельскую фразу: вначале от Парфения, тогда еще не игумена. Лицо боярина приняло жесткое выражение:
— И это хорошо, что не путляешь, как лиса. Да и не к чему твоя котомка-то у нас...
При этих словах язычник встрепенулся, будто подстреленная птица. В глазах его мелькнула тревога. Старик озадачился, молодцевато расправленные плечи его поникли.
— Да-да, старик! Когда тебя схватили, я приказал ребятам пошарить в болотце. Ты совершил ошибку, что не утопил суму в полынье, пожалел берестяные письмена, повесил ее на сучок. А я теперь знаю, что ты за птица?
— И я тебя ведаю, ненавистный мечник! Ты когда-то возомнил себя молотом правильной веры. Но знай, старые боги покарают тебя! Никто не может безнаказанно обижать людей Сварога...
— Получается, мы старые знакомые, старче, жаль — не припомню тебя. Не всех мы тогда выловили по капищам лесным. А то не стоял бы ты передо мной, как лист перед травой. Но знай, не за приверженность к старым богам казнили вас, а за смуту, учиненную супротив князя, за пособничество недругам суздальским, за шпионство и укрывательство татей. То, что не приняли вы Христа и веру православную, не желали стремиться к свету истины, заповеданной Спасителем, — ваше несчастье, беда, порожденная тупым упорством и леностью ума. В первобытной тьме и невежестве диком пребываете, ведовством и колдовством промышляете, простых людей с толку сбиваете, понуждая их к отступничеству и грехам, давно уже изжитым в остальном мире.
— А вот и врешь, боярин! Умственной ленью страдаете именно вы, христиане. Ибо не хотите, да и не умеете толково разобраться даже в начатках своей религии. Вера ваша не исконно отеческая и уж совсем не православная, а от жидов пошедшая, задуманная жидами к погибели духа славянского, сделавшая вас рабами распятого на древе нищего проповедника, зовущего в никуда. А путь христианского спасения — есть бледный повтор стези Сварожей. Лишь она дает настоящее очищение, подлинную власть над телом и духом, господство над силами природы.
— Сие есть чернокнижие и тлен! Призрачно служение Сатане, ибо не к спасению и вечной жизни ведет, а к прямой погибели. Истинному христианину противно слушать тебя, старик, поэтому заканчивай, Кологриве, проповедь свою. Не за тем пришел я сюда, чтобы выслушивать глупые бредни выжившего из ума язычника. Да я боле тебе не судия, ибо давно не веду дел по татьбе богоборческой, да и не мечник я теперь. Но знай — князю своему и православной вере во век не изменю, а спесивцев тебе подобных ставил на место и завсегда ставить буду. Умолкни, дед! — резко осадил боярин, когда волхв начал ерепениться. — У меня до тебя сыск другого толка. А коли пособишь мне, то и себе поможешь.
Старик осклабился, смекнув, что к чему, сотворив приторную улыбку, произнес:
— Добро, боярин, спрашивай.
— Не вздумай хитрить, Кологрив, знаю я вашенские уловки... Так вот, интересуют меня злые умыслы и дела в тутошней киновии. Пресечь же творимые непотребства, как ты вещаешь, и будет добро, — и, предвосхищая недомолвки, выговорил язычнику. — Ты уж сделай одолжение, не юли... Мне ведомо, что ночами скрывался ты в монастырских подземельях и что содержал тебя травщик Савелий. Между прочим, кто он тебе, Савелий-то, что вас связывает?
— Хорошо, боярин, коль знаешь, лукавить не стану. Савелий племянник мой по брату моему Житомиру. Родом мы из под гор Карпатских, недалеко отседова — перехода два. Всегда состояли в вере Сварожей.
Князь Владимирко (1) лет сорок назад взялся немилосердно избивать братьев наших. Будучи «осиянным», бежал я тогда на север, в глухие леса заокские. Братья мои младшие, не устояв хулы и побоев, в конце концов окрестились и забыли заветы пращуров. Ажник вот племянничек Савельюшко, в иночество христианское пошел, сказывал мне, что обрекся отмолить языческое пристрастие дедов своих. Он-то, Савелий, еще в отрочестве перенял от дедушки и родителей науку травоцелительскую, оттого и травщиком-лекарем заделался. И, ведомо мне, преуспел в том зело, ибо прочел лечебники заморские и пользовать умеет снадобьями от разных земель и народов. А я вот, выходит, — подвел малого, подвел под самое не хочу...
Поначалу меня за Окой встретили не очень радушно. Мнили — привнесу я смуту и крамолу в их ряды. И то правда, по суждению старейшин, южная вервь детей Сварожих давно уж изъязвлена ядом христианства, в то время как северная — в истинной чистоте была и есть. Испытав меня, убедившись в моей праведности, лучшие люди приблизили меня к себе и ни в чем уже не ущемляли. Но вот пришли волчары княжеские. И ты там был, у меня память цепкая. И зачали творить насилие, пытки и казни. И ушел я тогда дальше на север, к чуди самоедской, и скрывался там более пятнадцати лет. Но в ожидании кончины явился я в родные края, дабы голову сложить на отчих камнях. Но и в прошествии стольких лет нет мне здесь утешения, тем паче покоя. Гонят меня отовсюду, грозя кострищем.
И вот, лелея старость свою, заделался я нахлебником у племянника, испытывая его родственные чувства. Так что прошу тебя, боярин, ты уж помилосердствуй, не наказывай строго моего сродственника. Савелий, добрая душа, таким велит быть ваш... — подольщения ради волхв присовокупил, — ваш справедливый Бог. Он то, Савелий-то, лишь на зиму меня приютил, куда мне зимой-то замерзну...
— А не просил ли Савелий об услугах в обмен на предоставленный кров и питание? Не понуждал ли помочь расправиться с его врагами? — поинтересовался Андрей Ростиславич. К сожалению, я не мог повлиять на боярина, мне казалось, что следует спрашивать совсем по иному.
— Да разразит меня молния Перунова, да оглушит вовеки гром его, коль я лгу! Смею тебя заверить, боярин, — мой племянник и в мыслях подобное никогда не держал, не говоря уж о прямом палачестве. Я смекнул, о чем ты стремишься разузнать? Ты ищешь убийц хранителя монастырских книг и его товарища богомаза. Знай же — я, а тем паче Савелий ни коим образом не причастны к тем смертям. Клянусь в том тебе самой матерью сырой землею!
— Хорошо, коль так! Вот ты, старик, долго пожил, многое повидал. Думается мне, обычаи твои древние, как и христианский закон, не благоволят к убийцам. А значит — не призывают к злорадству над бессилием власти восстановить порядок, — получив утвердительный кивок волхва, продолжил уже совсем миролюбиво. — Я более чем уверен, ночная жизнь обители не составляет для тебя тайны. Ибо нельзя просто скрываться, отсиживаясь в каменном мешке, не ведая происходящего снаружи. В твоем положении необходимо быть готовым к любой напасти. Мы с тобой бывалые странники и доподлинно знаем, что любая случайность имеет вполне определенную подоплеку. Она закрыта для взоров непосвященных, но её можно почувствовать, даже не ведая о ней. Просто следует остерегаться, по возможности обходить острые углы. Вот почему каждый скиталец обязательно знает пути, по которым может приспеть беда, чует тропинки, где бродит неотвратимый рок, и даже больше... Я правильно говорю, старик?
— В общем-то, да... — в раздумье вымолвил волхв. — Скажем, я ведаю, когда настанет мой последний час.
— Что же, хорошо, коли так. Только никому не открывай свои сроки.
— Я знаю о том!
— Быть может, ты, старче, все же знаешь нечто такое, что в состоянии пролить свет на недавние убийства. Не сочти за особый труд, поведай нам, что видел в те прошедшие ночи.
— Уговорил боярин. Для начала доложу, что кроме меня в подземельях больше никто не прячется. С этой стороны чисто. Дальше ты прав, боярин, — в обители есть скрытая, потаенная ночная жизнь.
Про богомилов ты знаешь и без меня. Сам вельми порадел их разоблачению. Огорошу тебя или нет, но каждый второй в обители знает про ночные бдения. И я уверен, каждый пятый хоть раз да подглядывал за теми радениями. Думается, про них ничего не знал лишь игумен Кирилл, он мало про что ведал, окромя своих Эклог и Номоканонцев. Чаю — его намеренно держали в неведении. Так вот, богомилы, те, как ты знаешь, в большинстве народ смирный, не разбойный.
— Мне сказывали, что промеж богомилов и волхвов языческих существует давняя, причем налаженная связь. Поддержка и взаимовыручка лежат в основе тех отношений. По сути, богомилы и есть переродившиеся чрез воздействие христианских книг язычники.
— Мне то мало ведомо, я ведь не высоких степеней. Всего-то мне и не положено знать, может оно так и есть, как ты сказываешь. Случалось мне бывать на бдениях богомильских, скажу тебе как на духу — камлания в капищах более пристойны и разумны, нежели скоморошества те богомильские.
Я с обостренным интересом внимал их беседе. Разумеется, старому бродяге полностью доверяться нельзя. Я многократно читал и слышал, что всякому богомилу, патарену, павликану, еретику и язычнику вменяется в обязанность всячески лгать и измышлять пред следствием, лишь бы выгородить наставников, уберечь от разгрома общину, продлить самое ее существование. Дабы дурачить следствие, их старейшины намеренно разработали специальные клятвы и уловки для обманного принятия присяги. Все ради того, чтобы даваемые обеты не подлежали исполнению, а мечники и тиуны судебные представали пред идолами тех нехристей в самом дурном свете.
— Поверим на слово, — уступил боярин, — продолжай далее.
— Богомилы те, благодаря твоему вмешательству, боярин, сидят по соседним клеткам, а вот пресвитер их, небезызвестный тебе Ефрем, утек, давай бог ноги. И тебе, мечник, трудно будет словить его, а скорее всего, и не сыщешь никогда.
— Отчего так?
— Да уверен он в силе своей.
— Какой такой силе? Откуда у дебелого богомила сила?
— Да и не богомил он, Ефрем-то, а только прикидывался им. А сила та в покровителях его высоких. Пришлось мне на своем веку повидать множество узников, всяк какой герой не будь, страшится своей участи. А Ефрем, тот аки агнец, спокоен, словно его ничего не касается. Порукой той безмятежности — уверенность, что его не дадут в обиду.
— Интересно, кажешь, дед, ты почем это знаешь, старик?
— Я тебе уже сказывал, что видывал не мало радений. И поверь, не такой уж я безмозглый, чтобы обмануться, не отличить липовую подделку от настоящего служения. Пойми... — Ефрем запудрил мозги своим прихлебателям, никакие они не богомилы, просто темнота непросвещенная. А он, Ефрем, выполняет чей то наказ. А уж чей то мне не ведомо?..
— Да ты не иначе присутствовал на их сборищах?..
— А зачем? Мне проще подслушать было.
— Если ты все знаешь, скажи тогда, кто сегодня ночью выпустил Ефрема?
— Ты, боярин, наверно думал, что это дело рук Савелия. Ошибаешься. Травщик по-родственному пришел меня утешить, а к Ефрему даже не заглянул. И еще хочу сказать, не греши даже мысленно на Савелия. Он инок смиренный, мухи не обидит, не говоря о том, чтобы на кого руку поднять. И еще скажу, есть лекари с разным естеством. Савелий наш — белый от природы, хотя, быть может, сам того не ведает. А белый лекарь на злое дело никак не пойдет, скорее руки на себя наложит, ты это знай, боярин.
— Так кто выпустил Ефрема?
— Ишь ты какой ловкий? Я то, быть может, и знаю, а что мне за то будет?
— Отпущу тебя на все четыре стороны...
— Я и сам уйду, коль будет надо, никто меня здесь не удержит. Что мне запоры кованные, когда ключи от них у людей находятся. Смекаешь?
— Да уж, не из дураков. Владеешь силой внушения?.. Встречал я и таких...
— Верни мне мои свитки, боярин, и разойдемся мирно...
— Будь по-твоему, верну твою котомку.
— Поклянись своим богом, а мальчик (это про меня) будет свидетелем клятвы твоей на вашем страшном суде.
— О чем ты, дед? Христос не велел клясться, разрешил только «да» или «нет». Так вот, я говорю: «да!» — Андрей Ростиславович перекрестился и потом настойчиво вопросил:
— Говори дед, не томи...
— Выпустил ключаря Ефрема самолично градский боярин Горислав. Ему удалось подмешать в воду стражникам сонный порошок, как уж он исхитрился, не знаю. О том, боярин обмолвился Ефрему, слух-то у меня еще тот. Через час весь караул сладко спал.
— Так Горислав-то недавно убит! Надул ты меня, дядя... — разочарованно выговорил боярин Андрей. — Что взять-то с покойника, даже если и помог бежать узнику?
— Не мне тебя учить, мечник. Хотя бы имя третьего убийцы будешь знать... Я слышал, Горислав был заколот собственным кинжалом. Спешу напомнить, что по ночам убийцы с голыми руками на дело не ходят. А Ефрем только из-под стражи. Спрашивается, чьих рук-то дело? Смекаешь, боярин?..
— В уме тебе, старче, не отказать! А кто же двоих первых на тот свет отправил, ведаешь?
— Честно отвечу, сам хотел бы узнать.
Поспрашивав еще волхва о ночных шатаниях в обители, более ничего не выведав, мы оставили темницу. У самого выхода я спросил Андрея Ростиславича, взаправду ли он вернет бродяге суму с рунами(2). Нисколько не раздумывая, боярин подтвердил: «Да, обязательно верну...»

Примечание:

1. Князь Владимирко — Владимир Володаревич Галицкий (+1153), кн. Звенигородский, Перемышльский, Теребовльский, 1-й князь Галицкий.
2. Руны — начертанные на дереве, камне и т.п. знаки, применявшиеся для культового служения.


Глава 5
Где калика перехожий Изотий прерывает наши пустые гадания и рассказывает душещипательную историю Ефрема и Горислава

Очутившись на площадке подле трапезной, продуваемой промозглым ветром, мы с боярином невольно ускорили шаг. Затянув кушаки потуже, шли угрюмо, молча, движимые одним желанием: скорей очутиться в тепле. Навстречу нам попадались спешащие по делам чернецы и холопы. Видя нашу напряженную сосредоточенность, они кротко сторонились, а затем подолгу всматривались нам в след. Я озябшей спиной явственно ощущал их пытливые взоры. Какие мысли роились в головах тех людей, что их понуждало вглядываться в наши силуэты, растворяемые сырым туманом? Мне подумалось — они осознавали, что судьба обители, а значит, и их собственная участь находится в наших руках.
Очутившись в келье, Андрей Ростиславич, высказывая суждения по поводу смерти Горислава, не стал скрывать раздражения и удрученности. Он повел себя так, будто в силу жизненных пристрастий не мог признавать правоту лесовика. Я не отважился перечить ему, да и не было у меня интересных соображений.
— Положим (одно из любимых словечек боярина), Горислава действительно прикончил ключарь... Но что подвигло Ефрема к расправе? Чем обусловлена вражда вельможи и черноризца средней руки? — и сам себе ответил. — Да ничем, очевидно, убийство заказное. А кто заказчик — не Судислав ли?.. Возможно, старый боярин по причине немощности привлек эконома к исполнению преступного замысла. Что же тогда побудило его избавиться от Горислава?
И Андрей Ростиславич взялся методично выискать причину предполагаемой распри. Но, увы, не находил ее. Единственное, что серьезно разделяло вельмож, так это отношение к католикам узурпаторам.
Ростиславич знал, как Горислав, имея давние сношения с венгерскими баронами, встречал королевича Андрея хлебом-солью, всячески лебезил перед захватчиками, надеясь на их милость. Если глубже копнуть, галицкий вельможа приложил руку и к выдворению Владимира Ярославича.
Старый же Судислав — личность осмотрительная, выжидающе стоял в сторонке, не выражал раболепную покорность уграм. Все знали: Судислав тяготеет к киевскому Святославу, от того и не предпринимал решительных шагов супротив захватчиков, ибо между королем Белой и киевской верхушкой существовало подобие союза. Потому различие меж боярами было не столь разительно в глазах галичан — его относили в разряд вкусов, нежели убеждений. Вельможные бояре олицетворяли собой нескончаемое противостояние дому Галицких князей, потомков Владимира(1), сына Ярослава Мудрого. А их склоки (я был свидетелем одной из них) носили характер соперничества из-за неутоленных амбиций.
Заподозрить Судислава по крайней мере безосновательно. Коль он загадал убить Горислава, то мог обделать это в более благоприятной обстановке и уж совсем не в ходе чинимого розыска. С другой стороны, имейся у старика веская причина отправить соперника на тот свет, лучшего случая не придумать, ибо все настолько запутано, что черт голову сломит.
Не стоит, впрочем, спешить делать из престарелого вельможи демоническую личность.
Кому еще из прибывших с князем персон мог круто насолить боярин Горислав? На ум никто не приходил, кроме лишь владыки Мануила. Что уже слишком!
Для прочего княжьего люда боярин Горислав являлся персоной высшего порядка. Человек, наделенный рассудком, не станет тягаться с подобной скалой. Просто отступит, затаив зло, ну, укусит, когда исподтишка, но покарать никогда не сможет. Случается, порой от чувства всепожирающей мести маленький человек безрассудно покушается на жизнь большего. Кстати, боярину Андрею удалось выяснить из расспросов Филиппа и гридей, что в дружине княжьей не было особой вражды к Гориславу. Тиуны же всякие, те и вовсе далеки от размолвок с царедворцами, доведись, изнасильничает иной их дочь или жену, так всегда заткнет недовольному рот горстью монет.
Остаются местные — кто? Кирилл ли, Парфений ли (настоятели прошлый и сегодняшний), неудельный доместик Микулица, келарь ли Поликарп, травщик Савелий, прочие черноризцы — чего им-то делить с вельможею, что общего у инока с ближним боярином? Монах живет вне мира, он обязан былые страсти навсегда оставить за порогом обители. Получая постриг, чернец прощает всех и вся. Изглаживает из памяти добро и зло, испытанное им в оставленном мирском прошлом. Тлен земных треволнений не должен смущать разум и душу инока, мешать приуготовлению к вечной жизни. Но так должно быть в идеале. На самом деле монах — он тоже человек...
Предположим невероятное. Из всего изобилия монашествующих лишь немногие соприкасались с покойным. Так что те за отношения? Горислав известный землевладелец, его угодья граничат с монастырскими. Он знатный богач, его состояние исконно обеспечивалось торговым и денежным оборотом не только в Галичине и Волыни, но и далеко за их пределами. Боярин, что бы там не говорили, — человек просвещенный, умеющий ценить дельную рукопись, тонкую работу живописца. Но главное, он царедворец, а стало быть — интриган и обманщик. Пойди теперь угадай, что произошло между ним и верхушкой монастырской: Кириллом, Парфением, Поликарпом, да и сбежавшим ключарем Ефремом. Каждый из названных лиц имел особливые дела с Гориславом, и любой мог заиметь на него зуб.
Низложенного Кириллу отсеваем сразу. Облыжно отвергнутый иерей озабочен самосохранением, он еще таит надежду на оправдание и вряд ли способен на столь решительный поступок.
Игумен Парфений?.. Тот достиг вожделенной цели, стал настоятелем. Вменить ему убийство Горислава, пусть даже первейшего врага, сразу после хиротонии, это верх неразумности.
Келарь, будучи зависимым управителем, после смещения Кирилла обязан всеми правдами и неправдами войти в доверие новому игумену. Навряд ли варварское убийство княжьего вельможи послужит той цели, да и чего ему делить с сановным боярином.
Путанными окольными путями Андрей Ростиславич все же подошел к догадке, выказанной бродягой лесовиком. Исходя из перечисленных рассуждений, а скорее всего, по наитию, он счел наиболее подозрительным ключаря Ефрема. Осталось сыскать предлог убийства: богомильство, хозяйственная деятельность или скрытая от поверхностных взоров старая вражда — гадать сложно.
Одно мне ясно, судя по нашему недавнему разговору, ключарь весьма умен, хитер и ловок. Он смог силой одного убеждения перетянуть меня, да и самого боярина на свою сторону, обвинив старца Парфения во всех смертных грехах. Благодаря оговору Ефрема я при всем желании не могу отринуть от себя мысль, что Парфений вовсе не добрый христианин, а, наоборот преступник, заслуживающий палача. Пытаться же предвосхитить изобретательность эконома — задача гиблая, становится аж дурно.
Но благословим милость судьбы, иначе бы долго пребывать нам в пустопорожнем суемудрии. Явился взмокший гридень и, ликуя, возвестил, что у одного из странников, поселенного подле злосчастного коридора, обнаружили непреложные свидетельства причастности эконома к убийству. Итак, у паломника по имени Изотий в ворохе одежд оказались Ефремовы подрясник и камилавка.
Доставленный из поруба перепуганный странник, с раздувшейся кровоточащей губой (вот цена неразумному умолчанию) поведал следующее:
Где-то перед самой полуночницей к нему настойчиво постучался человек, назвавшийся боярином Гориславом. Боярин был не один. Впустив нежданных гостей, калика оробел, узнав во втором пришельце главаря богомилов, своего старого знакомца Ефрема. Пилигрим Изотий не раз бывал в монастыре, порой ключарь, используя оказию, давал ему мелкие поручения. Привыкнув безоговорочно выполнять распоряжения эконома, путник без промедления выдал Ефрему смену одежды. Благо, она пришлась ему впору. Боярин наказал калике, чтобы тот был нем как рыба, а лучше бы напрочь забыл о ночном визите. К тому же — отблагодарил за услугу серебряным цехином.
Пробыли гости совсем недолго. При этом странник обратил внимание, что эконом почему-то помыкает боярином, а тот терпеливо сносит унижение. Обрядив Ефрема, они ушли. Изотий сообразил, что лучше молчать о происшедшем. При крайней нужде решил открыться только князю, оттого и «набрал в рот воды», пока не стали бить. Странник клялся и божился, что не слышал звуков борьбы в коридоре, так как наглухо затворил дверь по уходу полуночников.
Узнав, каков теперь наряд беглеца Ефрема, боярин Андрей отдал подобающие распоряжения. А затем выведал у Изотия, что все-таки связывало столь различных людей — боярина и черноризца.
Оказывается, Ефрем отнюдь не низкого происхождения, он выходец из славного прежде в Галиче семейства. В самой ранней юности, прозываясь еще Васильком (тезоименит мне), участвовал он в ратных трудах Осмомысла. По разговорам, проявил в ратях не малую доблесть, заслужив признание в младшей дружине. Там же он тесно сошелся с Гориславом, они стали закадычными друзьями.
Все хорошо, да по уши влюбился Василько в галицкую красавицу, нежную и гибкую, как молоденькая елочка, боярышню Аграфену, лучшую подругу княжны Ефросиньи. Та Ефросинья — дщерь самого Ярослава, была потом выдана за князя Новгород-Северского Игоря(2) в землю Черниговскую. Так вот, юная краля ответила взаимностью статному дружиннику, досужие кумушки наговаривали даже поболе. Но вмешалась ненавистная сватья, а может, и без нее отцы порешили... Только просватали Груню за Горислава, которому девица была столь же по сердцу. И смалодушничал, сподличал молодой боярин, невзирая на дружбу ратную, взял за себя Грушеньку. А с Васильком жестоко разругался. Бедный дружинник не мог противостоять знатному роду Горислава. Закусил он тогда удила, взялся напропалую пить да гулять, пока изрядно не спустил отцовское наследство.
Да вовремя взялся за ум или добрые люди подсказали — постригся в монастырь. Благо за ним кое-что имелось, не в трудники, а разом в насельники попал. Имя получил новое — Ефремий.
Так они и жили затем каждый своею жизнью. Горислав боярствовал, копил злато-серебро. Покорившаяся Груня рожала деток и, свыкнув с собственной участью, по-своему полюбила мужа.
Шли годы, времена менялись. В корень испортились нравы в Галицком уделе. То ли проклятые венгры виноваты, привнеся разнузданные порядки в размеренную русскую жизнь. То ли жиды-рахдониты немилосердно одурманили русский люд, исподволь приучая его к бесчестию и обману. То ли сами князья примером своим неприглядным потворствовали разгулу в своей отчине. Так и Горислав, изрядно заматерев, растерял христианский стыд, стал, как и многие в его кругу, помыкать собственной супругой. Завел волочаек разного роду-племени, по секрету сказывали, даже мальчиками стал забавляться, подобно греческим патрикиям.
Конечно, и он, и Аграфена распрекрасно знали о том, где монашествует Василько. Разумеется, и Ефрем был осведомлен о доле, постигшей возлюбленную. Кто знает, как он воспринял ее обиды, выказал ли Гориславу порицание или смолчал, неизвестно. Поддерживал ли он связи с давней любовью, став особой духовной, укреплял ли ее нравственно или оберегал молитвенно, неведомо. Только совсем недавно, скинув до времени несчастный плод, померла Груша, немилосердно избитая пьяным супругом. Протрезвев, тот рвал волосы на голове и бился лбом о стены. Да мало кто ему сочувствовал, знали — он умышленно разыгрывал страдальца в надежде избежать княжьего гнева за содеянное. Примечательно только, что, схоронив Груню, не выждав положенного срока, Горислав привел в дом новую хозяйку. Вот такую душещипательную историю поведал нам калика перехожий.
Благодаря приблудному страннику все мало-помалу встало на свои места. Действительно, у Ефрема имелась веская причина расквитаться с соперником: злодейское поведение Горислава вопияло к справедливости. Мы душевно встали на сторону ключаря убийцы, утратив последние крохи сочувствия к убитому Гориславу. Но Ефрема следовало разыскать даже уже потому, что обвинение в ереси с него никто не снял.
От себя добавлю лишь одно, мне кажется — я стал понимать, что подвигло отца эконома к приятию той ереси.
Неясным остался вопрос, с какой целью Горислав освободил бывшего приятеля из узилища, в итоге поплатясь жизнью. Но думается — про то мы узнаем, изловив Ефрема.

Приложение:

1. Владимир — Владимир Ярославич (1020-1052), кн. Новгородский, родоначальник ветви галицких князей.
2. Игорь — Игорь Святославич Северский (1151-1202), кн. Новгород-Северский, кн. Черниговский, герой «Слова о полку Игореве».


Глава 6
В которой келарь Поликарп со злобой, но и со смыслом вещает об экономе Ефреме

Оставшись одни, я выложил Андрею Ростиславичу гложущие меня сомнения в успехе предпринятого розыска. Мотивировал свои колебания тем, что одно дело искать преступника в обстановке, когда жизнь идет размеренным порядком, без потрясений, — другое в сущем кавардаке.
В монастыре случились разительные перемены. Перво-наперво обитель выбита из привычной колеи приездом высоких гостей, затем уязвлена арестом богомилов, потом ошеломлена смещением настоятеля. Чернецы напуганы чредой насильственных смертей, иноки опутаны противоречивыми слухами и домыслами. Вдобавок изнутри монастырь давно разъедаем враждой меж иноческими партиями. Киновия представляет кипящий котел. К клокочущему вареву не подступиться. Выход один: страстям надобно поостыть, хотя бы малость поутихнуть.
Боярин Андрей не стал спорить со мной. Разумеется, все обстоит так, как я сказал. Но опускать рук нельзя, ждать нечего, нужно действовать. И прежде всего, чтобы разорвать порочный круг, следует выявить подоплеку преступлений. Иначе злодеев действительно не разыскать. А значит, не заполучить доверия князя, не понудить строптивых галичан оказать содействие Фридриху, одним словом — возложенная миссия будет провалена.
Нельзя останавливаться на полпути. Пришло время серьезно поговорить с келарем Поликарпом.
Седовласого монастырского управителя мы застали хлопочущим возле кузни, где с самого утра подковывали лошадок. Испуганно ржали коняги, натужно орали конюшие. Работа безотлагательная, ибо на перевалах основательно лег снег, а в низинах возникавшая по ночам наледь являла сплошной каток.
Поликарп не удивился нашему вниманию к себе. Мне показалось, что он давно поджидал нас и был внутренне приуготовлен к разговору с боярином. Он лишь попросил об одном одолжении: согласится ли боярин по причине недосуга не уединяться для приватной беседы, а поговорить прямо здесь, во дворе... Тем более, нас никто не сможет подслушать, если бы и очень того хотел. Андрей Ростиславич не возражал.
Хотя келарь занимался дознанием об убийстве Захарии, он так и не располагал существенными сведениями. Само поручение настоятеля ввергало в шок, но что поделать, кто еще, помимо него, призван чинить следствие. Ведь именно в обязанности келаря вменялся разбор преступных деяний в стенах и угодьях монастырских. Кражи провианта и пития из кладовых, потравы хлебов и иное вредительство от смердов, рукоприкладства и потасовки среди иноков, даже пошибание(1) селянок черноризцами — дела привычные. Но с убийством — келарь сталкивался впервые.
Нас почему-то озадачила нелестная характеристика, данная им покойному Захарии. Во след остальным монастырским Поликарп безжалостно порицал библиотекаря. Но так ли уж плох был хранитель на самом деле? Впрочем, судите сами...
— Право, грешно осуждать усопшего, — вначале извинился келарь. — Да только правды ради отмечу, что Захария истинный оборотень. Да-да — не удивляйтесь. Ластился лисой, да душонка у него, прости Христос, гнилая, совсем заплесневелая. Втерся он в доверие к игумену Кириллу, вертел тем, как вздумается. А настоятель потакал ему — вот и доигрались...
— А как так? — уточнил Андрей Ростиславич.
— Ну как же...
И келарь поведал уже известную историю. Мы поначалу тяготились его рассказом, но когда Поликарп припомнил, что Захария ссужал богомила Ефрема запретными книгами, сразу отмякли.
— Слышал я, вы нашли у ключаря книжонки еретические: магии всякие, заклинания и богохульные требники. Так их-то Захария ему услужливо предоставлял, самолично притаскивал.
— Вот так?.. — мы сделали вид, что изумились, хотя и без того знали, откуда взялись те книги. Но келарь оказался прытче, чем мы думали, он предвосхитил наш естественный вопрос: «За какие такие заслуги?..»
— Он Ефрему запретные книги, а тот ему — девиц из окрестных селищ... От меня не скроешь... Раскусил я похотливую натуру библиотекаря. Да и тиуны неоднократно подмечали его игрища с волочайками. Я по долгу службы сказывал игумену о нескромности Захарии, да Кириллу на все насрать...
— Вон как? — Мы с боярином переглянулись. Келарь походя подарил нам новую версию, и какую! Странно лишь, почему старец Парфений утверждал, что Захария содержал себя в чистоте.
Боярин изъявил желание подробней узнать подноготную богомила Ефрема. Поликарп не заставил себя упрашивать. Только почему-то заговорил о ключаре в прошедшем времени, будто того уже нет на свете:
— Многие наши иноки, — продолжил келарь, — относились к Ефрему с предубеждением и опаской. Да и сам я, грешный, не любил и побаивался его. Недобрый он человек. После общения с ним на душе делалось пусто и мрачно, будто вытянули из тебя жизненные соки. А коль повздоришь с ним — ужас!.. Болел я тогда тяжко, — инок горестно вздохнул. — Признаюсь, после его посещений кропил я келью святой водой, окуривал ладаном. Неспроста, видать, шла молва о нем... Подозревали Ефрема в сношениях с нечистой силой. Якобы спознался он с нею, обретаясь в пещерных скитах болгарских.
Возблагодарю Господа, — Поликарп размашисто перекрестился и, сделав поклон в сторону боярина, добавил подобострастно, — а также усердие ваше, Андрей Ростиславич!.. Разворошили таки богомерзкое гнездовье! Скажу честно, не я один подозревал, что в обители ночами творится неладное. Но боялись люди ключаря, стороной обходили, не желали связываться. А уж следить — упаси Бог. Кабы наверняка знать про поганые радения, может, и проучили бы его...
Мне подумалось: «Не криви душой, отче, кому надо — знали о богомилах, но помалкивали, верно, соблюдали особый интерес».
Тем временем келарь истово затараторил:
— Вот и винюсь, Господь не сподобил... Околдовал Ефрем, окаянный всех опутал бесовскими сетями... Выискался же он на мою голову. Не приведи Господь, — поймав наши недоуменные взоры, Поликарп пояснил, — действительно, в крупных православных обителях по студийской традиции предусмотрена уставом должность отца эконома. Который не просто ключарь, не только старший тиун при хозяйстве, а прямой заместитель келаря. Кроме того, по усмотрению настоятеля эконом ведает работами помимо круга обязанностей келаря, напрямую советуясь с игуменом. Как правило, то долговые тяжбы, завещания, дарственные и иные сутяжные дела. Ефрем был не волен командовать средствами обители, но, как и келарь, как и казначей, знал о ее денежном обороте.
В грядущей стези Ефрема просматривалось два возможных пути: стать или келарем, или казначеем. Случается, неразумный игумен совмещает эти два послушания — тем самым рубит сук, на котором сидит. Ибо назначает как бы второго настоятеля, умаляя себя самого.
Поликарп, будучи в годах, небезосновательно подозревал, что отец Ефрем всеми правдами-неправдами, а и того хлеще, колдовством подвигает игумена Кирилла к принятию подобного решения, даже не дожидаясь кончины самого Поликарпа. Отец же казначей по слабоволию своему и вовсе не стал бы противиться сумасбродству настоятеля.
Меня поразило тогда, насколько же самолюбивы высшие иноки здешнего монастыря. Все вожделенно рвутся к власти. Хотя, как лица духовные, обязаны знать, что власть над ближним по сути своей есть неправда и зло, а потому губительна для христианской души. Редкий человек пронесет врученный ему «верх над ближним» от начала до конца как дар и сосуд Божьей справедливости. Редкий человек вынесет искушение властью. Редкий не очерствеет сердцем и не изъязвится умом от соблазнов властолюбия.
Пора возвернуть в киновии царившую в старое время заповедь. Она гласит: «Почтенна не власть и атрибуты ее, а духовный авторитет пастыря, наделяющий страждущих благодатью». Не зря зачинатели печорские старцы Антоний с Феодосием, уничижая собственное достоинство, прислуживали братии, не гнушались простой, грубой работы. И насколько непритязателен, насколько тяжел был их труд, настолько легко воспаряла их непогрешимая святость.
Мы удивились, узнав честолюбивые намерения Ефрема. Интересно, каким образом они соотносились с идеей богомильства? Неужели эконом настолько самонадеян, что не признавал очевидных истин. Неужто он думал, что его радения так и останутся тайной для окружающих?.. Суеверный келарь, как и подавляющее большинство иноков, объяснял твердокаменность ключаря приверженностью к черной магии.
Далее Поликарп поведал нам уж вовсе любопытные истории из Ефремовой жизни. Со слов келаря, он разузнал о том чисто случайно. Но мне думается — вызнал предумышленно, опасаясь усиления молодого соперника, стремясь сыскать тому крепкую узду.
Четверть века назад, в самый расцвет славы и могущества князя Ярослава Владимировича, произошло следующее... Вопреки договору с Царьградом, ополчившемуся на венгров, принял Осмомысл под свое покровительство первейшего врага самого кесаря. То был двоюродный брат императора Андроник Комнин, чудом бежавший из узилища. Окружив царевича заботой и вниманием, Ярослав развлекал его царскими охотами и пирами, даже дал в удел несколько городков. Андроник же, помимо приятного времяпровождения, съякшался с венграми, рассчитывая на совместный поход супротив Мануила.
Император оказался гораздо умней. Он нашел верный способ укрощения заговорщика. В Галич прислали двух митрополитов, которым удалось урезонить Андроника. Речь шла о судьбе семьи изменника. В итоге братья пришли к полюбовному соглашению. Беглец с честью возвращался обратно.
В Галиче были устроены грандиозные проводы царевича. Андроник и Ярослав обменялись великими дарами. Сам епископ Козьма сопровождал поезд Андроника до границ княжества, а многие духовные персоны поехали с ним аж до Царьграда.
В их числе, как ни странно, оказался и инок Ефрем. Сказывали, что Осмомысл знал его лично, оттого и отличал. Только вот возвернулся на родину Ефрем не сразу. Погостив в киновиях византийских, по пути домой в Болгарии пленили его враги империи. И более года содержали в неволе, пока князь не соизволил выкупить черноризца.
Мы с боярином развели руками: вот откуда произрастают богомильские корни отца эконома. Вот где он поднабрался познаний и опыта еретического, вот откуда способности воздействовать на людей.
Но и это еще не все. При жизни Ярослава Владимировича Ефрем два раза снаряжался с поручением в царство Болгарское и подолгу живал там, разъезжая свободно по тамошним весям. Вот он и совершенствовался, вот он и практиковался в ереси и ведовстве. Последний, третий раз он ездил в Болгарию уже при кратком правлении Романа Мстиславича Волынского. Но сие особая история.
По смерти старого Ярослава все пошло наперекосяк в Галицком уделе. Завещав престол незаконнорожденному сыну Олегу, князь, достигнув клятвенного заверения бояр, дружины и лучших людей Галицких, не смог предугадать их предательства. Стоило ему отдать Богу душу, как Настасьиного сына тотчас согнали с места, призвав Владимира Ярославича, законного наследника. Когда же Олег тот с помощью Овручского Романа Ростиславича отвоевал завещанный Осмомыслом трон — его попросту отравили.
И вот тогда Владимир зазнался, явив возмутительный образ жизни. По городу пошел ропот, и не мудрено, что сим воспользовался волынский сосед. В Галиче-то как — всякий, обозвавшись князем, всегда сыщет сторонников, потому как сверх меры своенравны галичане, а галицкие бояре больно независимы и корыстны. По ним хорош любой князь, только бы не покушался на их вольности и привилегии.
Так вот, Владимир не знал удержу, пил чрезмерно и до девок охоч был, пошибал дочек боярских да купецких. Приплели еще его полюбовницу — безродную попадью. Взбунтовался народ, научаемый прихвостнями Романа Волынского, предъявил князю позорные условия. Владимиру Ярославичу пришлось уступить, не отдавать же попадью на растерзание, бежал он в Венгрию к королю Беле.
Сия история известна всем, — старался убедить келарь, но, насколько мы знали, был он неправ или нарочно лгал нам... Ненависть боярская произошла не от веселья и загулов княжеских, не в них следует искать причину той злобы. Круто повел себя молодой князь, по примеру кесаря стал притеснять старые боярские роды, вознамерился править единолично.
Роман же Мстиславич так толком и не утвердился на Галицком престоле. Опять-таки бояре возмутились, не по нутру пришелся им своекорыстный нрав волынского князя, им бы с мякишкой кого. Роман надумал искать поддержку, снарядил посольства в разные края, тут то и пригодился знаток Болгарии Ефрем.
А когда посланцы воротились обратно — в Галиче сидел уж венгерский Андрей. А Роман, несолоно хлебавши, подался в Овруч к своему тестю и тезке, ибо родной Владимир-град отказался его принимать. Там у них своя история — история братней вражды.
Однако, несмотря ни на что, Ефрем, уж как он там уговорил старого настоятеля, отправился в Овруч вослед сбежавшему Роману. Вернулся он вместе с Кириллом — новым настоятелем. Игумен, не долго думая, поставил Ефрема ключарем.
Теперь нам захотелось узнать: каковы, по мнению келаря, отношения отца эконома с покойным Гориславом?
Поликарп, при всем тщании очернить Ефрема, уже мало чем мог помочь. Старик высказал лишь одно небезынтересное предположение, правда, весьма злобное и сильно надуманное. Якобы ключарь Ефрем на пару с Гориславом по корыстному сговору вершили противозаконные сделки. Поликарп взялся было пояснить, как приятели надували казну. Но нам пришлось прервать излияния словоохотливого келаря, ибо они грозили повергнуть нас в скучнейший ворох проблем и нужд хозяйственной жизни обители.
Боярин Андрей, завершая разговор, спросил келаря, что тот слышал о кладе, якобы зарытом в окрестностях обители. Поликарп и тут не сплоховал.
В киновии после смерти князя Ярослава велось много пустопорожних разговоров о превеликом кладе, запрятанном где-то поблизости в горах. Легковерная братия шепталась по темным углам, плодя всяческие домыслы и чертовщину. Сам он не знал — откуда пошли пересуды, но схрон тот упорно связывали с именем Осмомысла. Уверяли, что на клад наложено страшное заклятие и до времени взять его без особого заговора никак нельзя.
Отыскались даже проныры, что обратились за содействием к позабытым чародеям, влачащим жалкое существование в лесных чащобах. Баламутов за подобную прыть нещадно наказывали, налагая жестокие епитимьи. И было, успокоились и смирились те мечтатели. Да тут венгры внесли кровавую лепту, казнили монастырских старцев: игумена и библиотекаря. Причину того злодейства неизменно связывали с розысками проклятого клада.
В отношении эконома келарь твердо подтвердил, что Ефрем так же проявлял интерес к кладоискательству, но затем поостыл. Возможно, он кое-что выведал и уже не болтал о поисках, верша их в секрете. Были ли у него сподручники?.. Келарь, сам того не желая, указал на библиотекаря Захарию. Кто, как ни хранитель, копаясь в книжных завалах, мог напасть на краешек нити, ведущей к заветному кладу.
Мы смекнули, что Поликарп невольно ступает на застолбленный нами путь. И лучше поставить точку в разговоре, не то старик догадается о том, чего мы решили пока не разглашать.

Примечание:
1. Пошибание (ст. слав.) – изнасилование


Глава 7
В которой говорится об одной похотливой женщине, через которую можно изловить эконома Ефрема

Простясь с келарем, миновав иноческие кельи, мы с боярином оказались под сенью монастырских дубов, кучной рощицей окаймлявших храмовую апсиду. Их коренастые полувековые стволы почему-то воскресили в памяти начальную пору моего послушничества. Во истину тоскливые те дни: один-одинешенек, неприкаянно блуждал я среди чуждых мне людей, облаченных в темные рясы. Дабы не погрузиться в уныние, стал я усиленно размышлять о бежавшем экономе Ефреме, и внезапно в мое сознание вкралась одна любопытна догадка. Я не преминул поделиться ею с Андреем Ростиславичем. Суть в следующем: человек столь неукротимого характера, к тому же приверженный пагубным нравам богомилов (любитель окрестных волочаек) — обязательно сладострастник по натуре.
Грех сей, тщетно порицаемый церковью, никогда и нипочем не искореним. И в иных обстоятельствах мы безмятежно махнули бы на него рукой, но коль черноризцу вменяется в вину тягчайшее преступление, а именно душегубство, походя отмахнуться от его сладострастия — право, не осмотрительно. Порой нужда плотских утех столь сильно овладевает человеком, что становится смыслом его существования, определяет его чаянья и поступки, затягивает в невылазную трясину, из которой назад и ходу нет никакого.
Примеров тому пруд пруди, хотя бы князья Галицкие — отец и сын, натерпевшиеся лиха от необузданных любовных влечений. А что до Ефрема, коль он и в иноческой жизни одержим Евой — вместилищем порока и скверны, то не мудрено стать полным рабом низменных чувств и руководствоваться ими по жизни. Судьбою лишенный желанной подруги, он выискивает ее образ в других женщинах, не находит и снова ищет. В погоне за теплом и участием он распаляет страсть и похоть так, что не в силах укротить свое скотское желание.
Вот бы разыскать его наложниц да порасспросить их об иноке-любовнике. Известно, что в похотливом угаре, подогреваемом телесной близостью, когда любовный сок застит глаза и разум, мужчина выбалтывает сожительнице самое сокровенное и тайное в душе и думах своих. При том, считая себя главным в любви, выстраивает далекие планы совместной жизни, обязательно счастливой по его разумению. Редкий тогда не прихвастнет, редкий не выдаст желаемое за действительное.
И еще следует помнить — женщина, как существо более хитрое и коварное, зная слабые стороны избранника, боясь потерять любовь и ласку, делается прямой застрельщицей и потатчицей его худших намерений. Ева вынудила Адама вкусить от древа познания, Елена прекрасная разожгла огонь троянской войны, Настасья заставила Осмомысла изгнать законную жену и сына. Мужчина мнит, что вершит события по личному почину, но крутит им женщина. Он ратоборствует на смертной сече, а трофеи той брани кладет к ногам возлюбленной. Не женщина ли подвигла Ефрема к грехопадению, не женщина ли судила ему сойти во ад?
Положим, Ефрем скрылся в потаенной норе, словно аспид гремучий. Не любава ли приносит ему прокорм и питие в полночной тиши?.. Кто она, та волочайка, распаляемая неутоленным сластолюбием, желанием ублажить неукротимую течку, насытить вожделение изнывающего лона? Почему бы нам ни разыскать его сударушку и вослед ей выследить самого ключаря.
Но как обнаружить ту зазнобу Ефремову — задача, признаться, не из легких. Да и с чего начать-то?..
И тут меня озарило. Вспомнил я старую присказку: «Больше всего о блуде окружающих знает самый распутный среди них». Следом на ум пришел рассказ болезного Антипия о гулящей-женке Марфе по прозвищу Магдалина. По его мнению, она была воистину сосудом греха. Определенно, Мессалина(1) сия ведает более всех касаемо окрестных любовных историй — этакая дива нам и нужна.
Андрей Ростиславич ухватился за подсказку. Воистину, в опутавшем нас ворохе предположений и домыслов моя легкомысленная догадка может явиться путеводной нитью к обетованной истине.
Как говорится — назвался груздем, полезай в кузов!.. Боярин поручил мне заняться поиском названной вавилонской блудницы, дабы выйти на след эконома Ефрема. Я внутренне предвкушал успех того предприятия. Признаюсь, мне, грешному, было заманчиво увидеть ту развратную женку; наслышанный об ее непотребных вкусах, мне любопытно рассмотреть прелестницу, сладкую для обоих полов. Что за гарпия(2) такая ненасытная уродилась в здешних палестинах? Какова она статью и обличьем? Чем прельщает подруг для совместных ласк, что они несусветного вытворяют, предаваясь пороку Гоморры?
Будучи в краях фряжских, немало я слышал о плотских извращениях бесстыдных фемин(3). По простоте своей считал, что они присущи закрытому сообществу — скажем, в сестринских обителях, в греческих гинекеях, в гаремах исламских владык. Но чтобы славянка, подобно греческой поэтессе Сафо из Лесбоса(4), певшей запретную любовь, делила ложе с босоногими поселянками, таковое встречал я впервые.
Итак, решено было расчленить розыск на две части. Андрей Ростиславич займется боярином Гориславом, мне же предстояло двинуться на поиски галицкой Сафо.
Недолго размышляя, направил я стопы свои к рубрикатору Антипию. Если он навел на ту девицу, то, верно, обязан знать — где и в какой веси она пребывает. И не обманулся в своих предположениях.
Антипа уже достаточно оправился от случившегося третьего дня припадка падучей, но пока что сидел в келье, освобожденный от урочных работ. Любая праздность плодит душевную леность и умственное нерадение, посему чужда добропорядочному иноку. Антипий же усердно трудился, согнувшись в три погибели, что-то малевал на растянутом в поставце пергаменте.
Встретил он меня настороженно, я бы сказал — испуганно. Но, узнав, что от него требуется самая малость, оправился и повеселел. Для приличия троекратно отрекся от знакомства с той женкой, выказывая пристойность, посетовал на хилое здоровьишко, недозволявшее даже в мечтах помышлять о любострастных утехах. Отстояв собственное целомудрие, он все же подтвердил, что греховодная Марфа по кличке Магдалина каждому известна и проживает поблизости. Подробней узнать, где она обитает, можно у десятника плотницкой артели Хвороста.
Хворостом оказался вчерашний мой знакомец из мастеров, рубивших часовенку, — мужичок с необычайно густой растительностью на лице. Это он прилюдно, на чем свет стоит, клеймил назначенного ключарем Петраку. С должным подходом выставив незадачливого тиуна Петра в дурном свете, я быстро разговорил плотника. Узнал не только, где обитает волочайка Марфа, но и еще кучу подробностей, вплоть до того, с кем теперь она спит.
Марфа — пришлая. Она насильно переселена из Галича по настоятельному требованию духовенства. Клир против нее возбудили благонравные посадские женки и возмущенные отцы добропорядочных семейств. Видать, она сверх меры досаждала скоромникам своим неприкрытым распутством. Как водится в народе, зачастую вызнают всю подноготную о подобных бабенках, Хворост охотно поведал мне ее историю.
Женщина та купеческого роду, избалованная достатком, а более того, слепой родительской любовью, с детства отличалась невообразимыми капризами и непомерным честолюбием. Сказывали, что запретный плод она вкусила, будучи совершенным ребенком, выделяясь неукротимым своеволием и врожденной порочностью. Родители, понятно, всячески выгораживали сластолюбие дочери. Но когда она взялась открыто бегать в княжью гридницу, а то и хлеще — к торговым людям на постоялый двор, им ничего не осталось, как скорей выдать ее замуж.
Благо выискался жених, из-за крайней бедности совсем неразборчивый. Получив за невестой обильное приданое, он предался беспробудному пьянству, предоставив молодайке полную волю. Случалось, высмеянный собутыльниками рогоносец немилосердно избивал свою супружницу. Однако ссадины и синяки заживали не ней, словно на кошке. А она, по сути своей будучи во истину шкодливой кошарой, опять принималась за старое, только еще наянней. Ей прямо-таки повезло, когда обидчивого муженька убили в пьяной потасовке.
Став полновластной хозяйкой, уже не прячась, она развратничала напропалую. Бедные родители, не стерпев такого позора, скончались в одногодье. Вскорости сойдясь с разухабистым торговцем гречином, подалась она вместе с ним за море. Но, видно, и там выказала свою безудержную природу, так что купец без всякого сожаленья прогнал ее от себя. Очевидно, в Византии поднабралась она еще большего блуда, оттого, веротясь домой, стала соблазнять не только гулящих мужчин, но и смазливеньких бабенок — тут ее и прогнали с бибером из города.
Обосновавшись в окрестностях монастыря, она принялась за старое. Да одно ей плохо — не было стоящих любовников. Все мелочь: тиуны господские, заскорузлые стражники, порой монашек оскоромится, а то и просто сиволапые хлебопашцы. Совратила она немало окрестных отроков, до девок опять же добралась. Сказывали, учит и тех и других любовным заморским ухищрениям. А кто прошел ее науку — уже никогда не вернется к правильной жизни. Вот какова мерзкая пакостница! Пытались ее приструнить, но ей как с гуся вода — деньжата-то имелись. Побить там, а то и красного петуха пустить, выходило себе дороже. Опоила и подкупила она всех старост и судей, они за нее горой — не смей тронуть...
Вот с такой адской исчадью, подобной Лолит — матерью демонов, предстояло мне встретиться. Честно скажу, робости я не испытывал, наоборот, меня так и подмывало поглядеть на жрицу любви. Я решительно не представлял, чем обернется та встреча... Но в душе моей уже ширился соблазн, и странно, я совсем не гнал его. Признаюсь искренне, я грешен, грешен, грешен — ибо заведомо вожделел к той Марфе-Магдалине!

Приложение:

1. Мессалина — жена римского императора Дионисия, известная своим распутством.
2. Гарпия — в греческой мифологии крылатое существо, полуженщина-полуптица отвратительного вида.
3. Фемина — от лат. Femina — женщина.
4. Сафо из Лесбоса — Сафо, Сапфо (YII-YI вв. до н.э.), древнегреческая поэтесса, С. приписывается воспевание лесбийской любви.


Глава 8
В которой Василий в гостях у волочайки Марфы предается блуду

Последовав совету боярина, я решил, что подобает явиться к Марфе облаченным не в иноческую хламиду, а в светское платье. И то правильно, какое доверие может быть к скромнику иноку у разгульной бабенки, то ли дело пригожий купчина или боярский сын.
Дядька Назар Юрьев обрядил меня, как и надлежит выглядеть добру молодцу, не сказать чтоб зело богатому, но и не бедному совсем, а главное, не отягченному семейством. Напялил я льняную рубаху, расшитую по оплечью бисером, надел кафтан, сидевший удивительно впору, натянул сапожки цветастые, поверх накинул шубейку, подбитую лисьим мехом. Убранство мое завершила кунья шапка с красным верхом. К наряду Назарий добавил кожаный кошель замысловатого плетения, не преминул ссудить звонкой монетой, отклонив мои заверения, что обойдусь собственной денежкой.
— И не говори, отец Василий, ничего такого. И слушать не хочу... Идешь ты не по собственной надобности, а коли так, то казна должна обеспечивать всем сполна, — вот, несомненно, правильные слова.
Оглядев меня в новом обличье со всех сторон, он остался весьма доволен. Даже восхищенно воскликнул на манер сказителя былин:
— Ой ты, гой еси, добрый молодец Василий да свет Батькович!
Я и сам несказанно удивился случившемуся превращению. Сдалось мне, что и в помине нет долгих двенадцати лет моего иночества. Казалось, мне уже не свойственно каждодневное укрощение природных желаний, запретных черноризцу. И ощутил я себя молодым и сильным, свободным и веселым... И вкралась в голову крамольная мыслишка: тот ли жизненный удел избран мною, не обманываю ли я судьбы, рядясь в иноческие одежды? Возможно, совершенно иное уготовил мне ангел хранитель — эх, кабы знать свою участь... Тогда бы я развернулся в полной мере... Но с другой стороны — зачем и жить, коль все известно наперед. Впрочем, не стоит забивать голову унылыми думами.
Облаченный в давно забытые мирские одежды, преображенный и окрыленный ими, словно птица отросшим пером, бодро шагнул я за порог. Взял с собой, долго не раздумывая, двух шустрых и крепких по виду гридней: Алексу и Сбитня. Спешно оседлав застоялых коней, стремглав припустились мы в селище Марфы бесстыдницы.
Наш путь занял совсем ничего времени. Мы скакали по осклизлым кочкам не успевшего оттаять шляха, вилявшего меж покатых холмов, склоны которых щедро поросли буком и тисом. Обнаженные от листвы деревья совсем не защищали от резкого ветра, нещадно дувшего с полнощных стран. Мы основательно озябли, и отрадно было завидеть селение, схожее с описанием Хвороста. Пришпорив ретивых скакунов, не таясь, веселой ватагой влетели мы в погост через распахнутые ворота. И, сопоставив величину и украшения жилищ, отыскали подворье старосты. Мне повезло, тиун оказался на месте, задавал с домашними корм скотине, и наше появление его весьма удивило.
Я пояснил старику, что имею важное дело до поселянки Марфы. Он сочувственно и все же как-то сально ухмыльнулся, якобы знаем ваши надобности, видали соколиков... Но в подробности вникать не посмел, пояснил скупо, как добраться до дома Марфы, которую почтительно именовал Марфою Митяеевной. Оставил я гридней у старосты — нечего им мешаться под ногами... И уж совсем от сердечной доброты тиун вручил мне обломок жердинки, чтобы обороняться от назойливых псин, свирепых по причине подошедших собачьих свадеб. За заботу спасибо — не хватало мне еще в довершении к переодеванию быть покусанным псами. Вот бы посмеялись правильные иноки из тех чистюль, что не перднут без очистительной молитвы.
Марфа Митяевна (назову ее уважительно) проживала в настоящих хоромах. Терем ее, словно пень опятами, облеплен многочисленными хлевушками и закутами. Ступив во двор, взглянув на коновязь, я довольно отметил, что кроме меня гостей нет.
Клацнул засов в сарайчике — из-под дверного косяка, дерзко стрельнув подведенными глазками, выглянула девичья мордашка. Чуть помешкав, уразумев, что к чему, девица, застенчиво прикрыв лицо, опрометью бросилась в дом. Минуту спустя на высокое крыльцо вышла неприглядная старуха в черном. Согнувшись в низком поклоне, она сотворила приглашающий жест. Шамкая беззубым ртом, плотоядно улыбаясь, она ввела меня в светлую горницу. По тому, как бабка угодливо отступила в сторону, я догадался, что меня поджидает сама Марфа-Магдалина.
Я увидел женщину, миловидную и пригожую, чуточку начавшую тускнеть от весело прожитых лет. Овальное лицо с веснушками на пухленьких щечках, льняные, промытые в заветных травах волосы, алые сочные губки — делали ее уж если не писаной красавицей, то весьма и весьма обаятельной. Карие с влажной поволокой глаза хозяйки скрывали немой вопрос и надежду. Улыбнувшись, плавно поведя рукой, она приветствовала меня радушным полупоклоном. Словно невзначай, в вырезе сорочки обильно колыхнулись пышные груди, притягивая взор своей мягкой сдобой.
Уловив мой нескромный взгляд на персях, Марфа, притворно смутясь, попридержала готовые выплеснуться наружу сиси. Щеки ее слегка зарделись, на устах взыграла шаловливая улыбка. Глаза женщины лукаво заблестели. Взор, наполняясь влечением, испускал затаенную готовность к сладкой неге. Он как бы приглашал вкусить прелести хозяйки, отдавая ее самою в мое пользование. Я невольно поддался источаемому наваждению. Марфа стала лакома мне: и статью, и ликом, и телом, и даже пряным хлебным запахом.
Низким грудным голосом, напомнившим мне ласковый шелест морской волны, она, точно у знакомого, спросила — в чем моя нужда к ней. Я же, грешный, стараясь приструнить накатывающее вожделение, насилу взял себя в руки. Довольно сбивчиво стал объяснять, в чем суть моего визита. Я молол совершенную чепуху, все более и более испытывая свойственную иноку неловкость в общении с женщиной. Вскоре я почувствовал, как запылало мое лицо, не хватало еще такого позора...
Смекнув бабьим чутьем, что я пребываю в замешательстве, она встрепенулась и ласково предложила мне присесть на устланной ковром скамье. Я покорно последовал приглашению. Усевшись напротив, проворно колыхнув юбками, обнажив белые икры ног, Марфа обратилась в само участие. Внимая моим словам, она непринужденно оправляла оборки на подоле, явственно выделяя плавную линию бедер. Сглотнув предательскую слюну, я отвел глаза. Понимая, что следует держаться раскованно и вальяжно, я расслабился и вскорости преодолел смущение.
Явилось вдохновение, и мысль моя уже не путалась. Вернулось спокойствие и уверенность в себе. Не прибегая к обману, тем паче к угрозам, мне удалось подвигнуть волочайку к откровенности. Я оказался прав, Марфа знала любовницу отца эконома. Вот что мне поведала сладкая женщина:
— Управитель Ефрем известен всей округе как большой охотник до бабских прелестей, — испытующе взглянув, лукаво добавила. — Он монах, и грешить с женщинами ему не приличествует. Но не стоит сильно ругать инока за естественную слабость. А кто не без греха?..
Меня поразило удивительное совпадение сказанного Марфой со словами Спасителя о блуднице: «Кто не без греха — кинь в нее камень!..» Я смолчал, но вывод сделал — передо мной сидит не кукла, а женщина умная, возможно, даже начитанная в писании. Как-то совершенно не к месту, из какого-то внутреннего противоречия я справился у Марфы:
— А здесь, — помявшись, продолжил, — у тебя инок Ефрем не бывал?
Она чуточку покраснела, но ответила, не скрывая правды и даже с вызовом:
— Ну, посетил разочка, два-три... Он хоть и монах, но дядька довольно занятный, — и, лихо вскинув голову, заявила. — Силой мужской, а более причудами любой голову вскружит. Ах, какой он забавник!..
Не знаю почему, но во мне пробудилось чувство, похожее на ревность. Неужели я увидел в ключаре соперника?.. Вот еще докука...
Марфа же — женщина стреляная, нарочно продолжила перебирать Ефремовых полюбовниц. И, наконец, с присущей ее кругу говорливостью касательно амурных дел поделилась сокровенной тайной односельчанки Солодки, с год назад лишившейся мужа при лесосплаве, — не преминув при этом отметить неказистую внешность и неразвитый вкус бедной вдовицы. Внимая язвительной речи женщины, я находил Марфу (вопреки здравому смыслу) все более и более лакомой и желанной, даже невзирая на исходящую из ее уст хулу ближнего. Слушал и ловил себя на мысли: «Ах, эти медовые губки, сладки и пьянящи ваши лобзания... Удастся ли мне изведать их трепет и влажную податливость?.. Доведется ли мне, грешному, испить нектар из сей чаши?..»
Но вернемся к Солодке. Сегодня по утру Марфа заприметила, как та шустрая бабенка побежала за околицу. В осеннюю стужу в лес — зачем?.. Известно, что там, среди крутых бугров, поросших тисом, полно избушек и землянок. Уходя в чащобу, люди прятались от степняков, от непосильных поборов боярских тиунов, спасались от мадьяр-изуверов. Марфа хотя и пришлая, но доподлинно знала, что в тех скрытых местах таятся беглые тати. Может статься — и ключарь Ефрем выискал среди них надежное пристанище...
Узнав, где кукует Солодка, я сделал вид, что мне пора уходить. Полез в кошель, извлек три серебряные монетки, подумав, добавил еще две и в знак благодарности протянул их Марфе. Нисколько не смущаясь, она поместила их в потайной кармашек под лифом. Нарочно или нечаянно, женщина опять обнажила лакомый кусочек своих персей. Возникла натянутая пауза, двусмысленное замешательство с обеих сторон. Подобало кому-то подать голос, и Марфа отважилась первой.
Изъявив себя радушной хозяйкой, она пригласила меня отобедать. Разумеется, по правилам гостеприимства полагалось с дороги попариться в бане. Поломавшись для приличия, я принял то предложение. Последовали спешные указания сенным девушкам. Те проворно метнулись выполнять ее волю, благо мыльня была уже затеплена.
Меня провели во внутренний двор, к слову сказать, чисто выметенный, удивительно ухоженный, без обыкновенного запаха навоза и сушеного сена. Оно и понятно — зачем Марфе живность... У нее достаток от иного промысла, более приятного и прибыльного. Замощенная камнем дорожка привела к свежесрубленной баньке. Из приоткрытой двери вырывались густые клубы пара, доносилась резвые голоса банщиц.
Я даже в горячечном сне не мог представить явленную моим глазам картину. Стоило сойти из предбанника в мыльню, как ко мне подступили две полуобнаженные, в одних сорочках прислужницы. Одной из них была скромная давешняя ключница. Сквозь влажную ткань, прилипшую к распотевшим телам, явственно проступала девичья нагота, отчетливо выделялись набухшие сосцы и темнела заветная поросль понизу живота. Девицы вознамерились совлечь с меня одежды, что уж слишком — не к лицу мне щеголять пред юницами, в чем мать родила. Не допустив вольного обхождения, выпроводив банщиц вон, я изготовился ополоснуться на скорую руку.
Едва я смыл первую пену, как дверь в купальню отворилась. И, о Боже! Ко мне устремилась Марфа Митяевна с распущенными волосами, совершенно нагая. Ее отвисшие груди бесстыдно мотались, заплывший жирком живот мелко подрагивал. И, о срам, зовуще лоснился чисто выбритый лобок.
Но зачем кривить душой, я ждал ее! Я хотел ее именно такой — домашней и доступной, порочной и желанной. Она приблизилась и обвила мои плечи воздушно-легкими перстами. Я обонял ее теплое, отдающее парным молоком дыхание. Я ощутил ее уста, мягкие и влажные. Я услышал биение ее сердца... Я соприкоснулся с телом ее, горячим и кротким, упругим и податливым. И чресла мои застонали, и разум мой помутился, и уд мой гордо восстал.
Страх и неуверенность от длительного воздержания испарились без всякого следа и сожаления. Набросился я на Марфу, аки голодный волк на овцу. И тискал, и лапал за все доступные места, и целовал губы и груди. И, наконец, почуяв обильно выделенный ею любовный сок, решительно вошел в ее гладкое лоно.
Мощна и безудержна была наша гонка. Не щадил я женщину, да и она, бесстыдно выкрикивая срамные слова, побуждала меня к пущему своему удовольствию. И поступал я, как она хотела. И, видимо, преуспел в том, ибо, закончив дело свое, успел ополоснуться — Марфа же то время пребывала в сладкой истоме.
Затем опять сошла ко мне, и вновь предались мы лобзаниям и глупой любовной воркотне, теша друг дружку ласковыми словами, забыв обо всем на свете. И возжелав вновь телесной близости, стала она руками настойчиво теребить мой уд. И явно от крайнего нетерпения приникла к нему губами, словно теленок к коровьему вымени. Так что опорожнился я ей прямо в уста.
Опьяненные непотребством, пошатываясь, прошли мы через предбанник в просторную светлицу, где уже был накрыт стол с обильной закуской и добрым вином в глиняном кувшине. Закутавшись в простыни, с удовольствием подкрепили свои силы.
Но вскоре, не совладав с позывами плоти, опять предались мы любовным утехам. И возились, словно малые дети, играя в кучу малу, возлегали по-всякому — не удобства ради, но удовольствия...
А когда я всецело обессилел и неблагодарно отрекся от любви, явилась, вихляя задом, обнаженная ключница. Марфа распалилась и, забыв о моем присутствии, взялась ласкать молоденькую прислужницу. Я поначалу смутился, но, раззадорясь по-скотски, пристроился к ним. Сколь долго то продолжалось, не ведаю... Женщины оставались неистощимы, меня же силы окончательно покинули, я лишь глядел на охальное действо, сделавшись уже по-стариковски безучастным.
Таким вот, слегка пьяным и начисто опорожненным телесно, выхолощенным душевно, покинул я радушную женку Марфу Митяеевну, обещал наведаться к ней и, верно, побывал бы, коль не новые обстоятельства.


Глава 9
Где Василий излавливает беглеца Ефрема и изживает гнет порочности

Чем дальше уходил я от волочайки Марфы, тем больше места молодечеству и ухарству в сердце моем заступало горькое чувство вины за содеянный блуд. Душа, измаранная распутством, ныла и скорбела. И боль ту не унять усилием воли или переменой помыслов. К тому же навязчиво всплывали в памяти картины неестественных женских утех, прежде возбуждавших нездоровый мой интерес, теперь же они вызывали чувство гадливости и неприятия подобного вида страсти. Стремясь очиститься от густо наросшей коросты греха, весь остальной путь до дома старосты творил я молитву Иисусову и просил Господа о прощении.
Гридни, прослышав о лупанарии Марфы, поджидали меня с игривым любопытством. Беря в расчет мое двухчасовое отсутствие, они подступили ко мне с дурацкими сальными шуточками и были по-своему правы. Разумеется, памятуя о духовном сане, я не стал откровенничать и пресек их зубоскальство. Призвал отроков к серьезному разговору.
Мы положили изловить эконома Ефрема собственными силами. Староста и два его взрослых сына без всякого понуждения обещали помочь нам. Привлекать же еще людей по причине сугубой деликатности было неразумно, да и зазорно снаряжать супротив беглого монаха целый полк. Староста отправил сыновей следить за домом Солодки. Парни должны оповестить о ее появлении или уходе.
Благодарствуя стряпне старостихи, мои отроки, изрядно откушав, взялись обсуждать стати двух снох, пособлявших свекрови управиться. Эти молодицы, коренастые и налитые, словно степные кобылки, пробудили в гриднях жеребячий интерес. Я удрученно понимал молодых дружинников, но в тоже время возбранил их помыслы о молодках, пристыдив хлебом-солью старосты.
Подавленные гридни стали позевывать с тоски, да и меня потянуло на сон. Потеплей укутавшись, я провалился в липкую похмельную дрему, наполненную мнимыми упреками со стороны чтимых мною людей.
Я как бы в бреду прекословил боярину, перечил Парфению, вступал в спор травщиком Савелием, даже женолюб Ефрем и тот осуждал меня за разврат. Мои оправдания были бестолковы и невразумительны. Я сравнивал род человеческий и себя в нем с неразумным звериным миром, исполненным лишь природных инстинктов, но отнюдь не рассудком и моралью. Я понимал, что позывы плоти не веская причина для человека, отдавшего себя служению Господу, отринувшего мирские соблазны. Я знал, что согрешил тяжко и нет мне прощения, и в тоже время упрямо искал оправдания своей провинности. Знал, что оно непременно существует, но, увы, никак не находил его.
Единственное пришло на ум, что редкий человек, пусть даже крайне целомудренный и праведный, устоит перед выпавшим мне искушением, удержится супротив развратных посягательств Марфы и ее волочаек. Нужно обладать воистину железной волей или, наоборот, быть презренным скопцом, чтобы остаться равнодушным к чарующим ухищрениям бабьей натуры, сопоставимыми по силе с настоящим колдовством.
Незаметно для себя я задремал и очнулся лишь после того, как меня растормошил старший дружинник Алекса.
— Пора, отче, пора!.. — лихорадочно возвестил он. — Баба та Солодка в лес подалась. Как бы нам не потерять ее, не обмишуриться? Ты уж, отче, поспешай, ребятушки заждались...
Я мигом собрался, к радости своей ощутил себя свежим и бодрым. И уж боле не позволял тошнотным мыслям одерживать над собой верх. Что было — то было, и нечего распинаться... На моем месте любой, будь он монах или мирянин, поступил бы точно так. И все — хватит думать о сделанном.
Перебежками проскользнули мы огородными задами на окраину селения, к единственной дороге, ведущей в лес. Нас поджидал меньшой сын старосты — смекалистый Данилко. Его старший брат Иванко увязался вслед Солодке, по уговору он будет подавать сигнал, крича птицей. И Данилко увлек нашу ватагу по тропам, известным только ему, изредка останавливался, вытягивая шею, крякал по-утиному, прислушивался. И лишь после того, как где-то вдалеке ухал филин, он вел дальше.
Но вот дебри истощились, и нашим взорам предстала потаенная полянка. Посреди которой стояли ладно сметанные стожки. Присмотревшись, я различил в сторонке крытую же соломой сторожку. Она-то и являлась конечным пунктом нашего похода.
Откуда ни возьмись, объявился оборотистый Иванко. Он сообщил, что шустрая Солодка уже в избушке. Но главное, ее на подходе к полянке поджидал степенный и упитанный мужчина, по виду из монахов. Я облегченно вздохнул, наверняка то был ключарь Ефрем.
На план захвата ушло не более минуты. Мы осторожно разбрелись, встав по местам, отрезая возможные пути отхода эконома. Жилистый и похожий на пардуса Иванко двинулся к избушке. За ним, хоронясь за стожками, подкрадывались остальные. Из-за пояса самого сильного из нас Сбитня свисали ременные вожжи — вязать беглеца.
Иванко решительно шагнул в незапертую дверь сторожки, почти следом ступили я и Алекса. В едва коптящем свете лучины я различил Ефрема, уплетавшего из котелка густое варево. Напротив, рассупонив плат и шубейку, горестно подперев щеку ладошкой, сидела смуглая молодайка. Спугнутый нами, Ефрем отбросил котелок и метнулся к единственному оконцу. Но, прикинув его крохотность, повернулся и в два прыжка оказался у двери, чая прорваться наружу.
Но, как говорится — не на тех напал! Алекса, не мешкая, вдарил ключаря промеж глаз. Ефрем сломался пополам и плюхнулся на зад. Так, сидя на полу, стал он отползать в темный угол. Но тут... словно фурия взъярилась Солодка. Истерично завизжав, она бросилась на дружинника, мертвой хваткой вцепилась в его бороду. Малый затряс головой, пытаясь стряхнуть разъяренную вдовицу, да не тут-то было. И расцарапала бы она в кровь лицо гридня, кабы не Иванко. Парню удалось оттянуть бабенку в сторону. Освобожденный Алекса во зле хрястко припечатал пинком Ефрема, в суматохе вставшего на ноги. Тот опять повалился оземь.
В сторожку ввалился остальной конвой. Могучий Сбитень быстренько приструнил бившегося в бессилии Ефрема, надавал ему тумаков и связал вожжами, в заключении отвесив звонкий щелбан, мол, усмирись, дядя. Ретивую женку для порядка тоже изрядно встряхнули. Поколотить до срока женщину я не позволил. Но все же пострадавший Алекса грязно обругал Солодку, ну да Бог с ним... Привязав молодайку к поясу любовника, вывели обоих вон из избенки. Злая баба стала по-кликушечьи причитать, насылая проклятья на наши головы. И лишь после угрозы все того же Алексы отрубить ей башку умолкла и только поскуливала по-собачьи.
Ефрем с поникшей головой шел молча, сплевывая на покрытую наледью землю сукровицу с разбитой губы. Мне с ним говорить было не о чем, да и не мог я мараться перед людьми, толковать с беглецом, выказывая наше знакомство.
Кроме того, я считал, что Ефрема теперь обязательно казнят. Вопрос только, какой смертью — скорой или мучительной?.. А могут и вовсе сжечь, как колдуна и еретика. Что я мог молвить обреченному на неизбежную кончину?.. Слова укоризны... Чего порицать-то, когда топор уже занесен. Слова сочувствия, слова жалости и примирения... Так не достоин он моего участия хотя бы уже по тому, что внес смуту в сыск боярина Андрея, возводил всяческие изветы, а сам, выходит, — первейший злодей.
Мне лишь осталось под конвоем препроводить беглого монаха — еретика и убийцу на место совершенных преступлений, доставить в целости и сохранности, не позволив издохнуть по дороге или изувечить себя ради уловки избежать уготованной участи.
Мы намеренно посадили Ефрема на лошаденку, лишь бы не обморозился по нашей вине, придерживали его за бока во время езды, дабы не свалился и не сломал до времени шею. Вот так и пестали изверга до самой обители, хотя следовало тягать ключаря волоком в цепях и кандалах, побиваемого плетьми и батогами.
Солодку же — полюбовницу его сдали старосте. Что бы тот без промедления сообщил старшему тиуну и попу об ее провинностях. А чтобы баба ведала, почем нынче лихо, чтоб неповадно было кидаться на служилых людей, велел я старосте малость ее выпороть, не до крови, а просто поучить по-отечески.
Покинув селенье на изгибе дороги, уходящей за холм, оглянулся я вспять. Выискав жилище Марфы, подумал: «Никого нельзя винить в собственном падении. Человек обречен жить во грехе уже своим появлением на свет. Нельзя упрекать женщину, что соблазнила плоть твою. Ибо плоть от рождения уже обольщена. Не женщина греховна, а мир полон греха и зла. А любовная услада, возможно, и не грех вовсе, а просто самоя жизнь».
И представился мне, грешному, гладко выбритый лобок Марфы Митяевны. И заволновалась опять душа моя, заметалась, но совсем не скорбно, а наоборот — с надеждой...
И отрадно мне стало, испытал я тогда удовлетворение собой. Не подвела меня сила мужская, не сплоховал я, не растерялся, не осрамился перед опытной соблазнительницей.
Да и сметливость моя сослужила службу добрую. Не отыщи я Марфу, не вышли бы мы на след беглеца. Собственно, и изловлен-то вурдалак Ефрем лишь благодаря мне — ну чем я не герой?..


Глава 10
В которой боярину Андрею удалось разговорить эконома Ефрема

Доставив беглеца эконома в каземат, опасаясь возможных неурядиц, я строго-настрого наказал охране никого не подпускать к узнику, а сам поспешил на поиски Андрея Ростиславича. Боярин отыскался в скриптории, где мирно беседовал с новым отцом-библиотекарем. Выслушав мое ликующее сообщение, он немедля устремился в узилище. По дороге я все порывался услышать от него слова заслуженной похвалы. Однако боярин вел себя нарочито скаредно, видно, ревновал к моей удаче, в то время как его дела еще не сдвинулись с места. Но это предмет особого разговора.
В казематной башне нас дожидались мечник Филипп и некто из княжих тиунов, личность, ранее неведомая мне. Странно, что они опередили боярина Андрея. Филипп передал волю князя, состоявшую в том, чтобы как можно скорей, без излишней волокиты допросить эконома и отправить в Галич, якобы от греха подальше. Андрей Ростиславич досадно крякнул, выразив неприятие поспешности, но заверил служилых людей, что выполнит волю князя.
Оплошав накануне, стражники в отместку за свой позор все же успели изрядно наподдавать богомилу. Его приковали цепью к потолочному крюку, так что ключарь не мог даже присесть, и провисал на оковах, подобно освежеванной кабаньей туше. Боярин велел снять железа, и расслабленный Ефрем замертво рухнул на каменный пол. Его обдали водой, подняли на ноги. Очумелый Ефрем шатался как пьяный, отвечал невпопад. Но Андрей Ростиславич вовремя сумел раскусить хитреца, изображавшего невменяемость, и припугнул узника пыткой. Нельзя позволить подследственному водить тебя за нос, любое преимущество должно исходить только от следователя.
Незнакомый тиун, притулясь в уголке, разложил письменные принадлежности, изготовился вести запись. Я, ощутив себя лишним, скромно прислонился к сырой стене.
Андрей Ростиславич, не найдя ничего лучшим, взялся совестить беглеца, тщась вызвать у того хоть каплю раскаянья. Ефрем односложно отнекивался и отводил глаза. Я уяснил лишь одно: инок не собирался просить милости, видимо, чаял себя правым. Да и любой представься возможность, сбежал бы из-под стражи на волю.
Боярин, при всей своей сдержанности, не вытерпел бесстыжего упорства, нещадно обругав Ефрема, заявил с досадой:
— Не хочешь по-человечески, так пеняй на самого себя! Не захотел по-людски, так получи по полной! Пиши, писарь, — махнул он тиуну.
Грамотей, изобразив раболепную готовность, прочистил стило о шевелюру и обмакнул в висящую на шее чернильницу. Сомкнув руки за спиной, крайне негодуя, Андрей Ростиславич сурово отчеканил:
— Ответствуй, колодник, что побудило тебя убить боярина галицкого Горислава? Что заставило тебя, мерзкого еретика и богомила, поднять руку на человека и лишить его жизни? Отвечай как на духу, как на последней исповеди!..
Ефрем, вскинув голову, озлобленно оглядел розыск. Дикую ненависть и полное непринятие нес его взгляд. Казалось, то и не человек вовсе, а лютый, безумный зверь.
— Ты нас не стращай, не на таковских напал, — упреждающе молвил боярин и уже с прямой угрозой произнес. — Так будешь говорить нехристь, или как?..
Натужившись так, что на висках вздулись жилы, Ефрем наконец заговорил. Высокий его голос срывался на крик:
— Да я саморучно заколол Горислава, чтоб пусто ему было на том свете! Порешил ублюдка его же тесаком и не сожалею о содеянном — поделом ему!
— Мне и так ведомо, что зарезал именно ты. Прямо ответь на вопрос: почто убил-то? — домогался боярин.
— А казнил за то, что не сдержал он клятву свою, — и, облизав пересохшие губы, колодник заключил презрительно. — Все — больше ничего от меня не узнаешь, пес суздальский...
Андрей Ростиславич, не успев толком оскорбиться, съязвил в ответ:
— Мы еще посмотрим, кто из нас пес... Ишь, как запел, паршивец. Ты, верно, думаешь, я с тобой цацкаться буду... — и сам себе ответил. — Не дождешься, богомильское отродье... по косточкам ломать стану, а своего добьюсь... Эй, Филипп, кликни-ка, брат, заплечных дел мастера. Видать, пора супостату язык развязать. Не хочет, злыдень, по-хорошему. Ну, иди же, — обращаясь к мечнику, — скорей поворачивайся...
Филипп, плюнув в сердцах на пол, спешно ушел. Боярин же продолжил гневную отповедь:
— Ты, Ефремище, не только о клятвах паршивых ты обо всем, гадина, расскажешь. И о шашнях воровских, и о камланиях богохульных, и о творимом заговоре, — выпустив с шумом воздух, закончил, — и про епископа Мануила, и про клад Ярославов...
— Воля твоя, сатрап! Знаю, что умеешь жилы тянуть, признания выколачивать... Ведаю и то, что, будучи слабым человеком, поддамся, не устою супротив язв, наносимых моему телу. Не выдержу я пыточной боли и живодерского членовредительства. Только знай, боярин: всякое глумление над людьми чревато надругательством над собственной душой...
Андрей Ростиславич, не дав Ефрему досказать, перебил гневным возгласом:
— О чем ты таком говоришь?.. Разве еретики — люди, да вы хуже скотов, вы — нехристи окаянные!
— Неправда, и мы — человеки! Все под Богом ходим...
— Ишь как запел... Сразу и Господа припомнил. Не стыдно тебе? — и, сменив гнев на милость, боярин проговорил отеческим тоном. — Говори уж лучше, пока до клещей не дошло. Так что за клятва была?
И Ефрем, покоряясь силе, поведал все по порядку, в точности так, как и повествовал клирик, сопричастный его побегу.
Ефрем-Василько с боярином Гориславом давние знакомые, сошлись еще в младшей дружине. Но проскочила в той дружбе серая кошка в обличье красавицы боярышни Грушеньки. Оба влюбились в нее по уши. Да только она отдала предпочтение бедному Васильку, а не богатому Гориславцу. Но как говорят — деньга любую брешь прошибет, вот и сосватали Груньку за Гориславье богатство. Не по любви, а по выбору родного батюшки стала она супружницей боярской. Уж как не ерепенился бедолага Василько, все одно — богачу счастье, бедняку кручина. Ушел с горя дружинник в монастырь, превратясь в черноризца Ефрема.
Постепенно с годами наладились у него отношения с разлучником Гориславом. А когда Ефрем стал ключарем, появилась меж них взаимная выгода. Да вмешался Божий промысел. Случилось, что повстречался однажды Ефрем с боярыней Аграфеной — приезжала она на богомолье. И открылась промеж них старая любовь. Дело обыкновенное, понесла Груша... Нашлись «добрые» люди, открыли глаза грозному мужу. Скинула Груня плод нечаянной страсти. Да Горислав не простил изменщицу, взялся ее всяко тиранить и изничтожать.
Что коснись до Ефрема, так коротки руки у Горислава. Не мог он насолить отцу эконому, вот и измывался над супругой бедняжкой. Дошло до ключаря. Был промеж былых приятелей тяжелый разговор. Ефрем сумел повлиять на боярина, и Горислав дал слово больше не обижать жену. Но не сдержал обещания, по-прежнему изгалялся над несчастной Аграфеной. И вскорости нашли женщину мертвой, тело ее было один сплошной синяк и язва.
Крепко разругались ключарь и боярин. Да, потом поостыли — Ефрем пошел на мировую, но лишь для отвода глаз, решил он при случае покарать душегуба Горислава. И вот... тот случай представился...
События развивались в том же порядке, как мы и предполагали. У Андрея Ростиславича возник резонный вопрос, что побудило боярина Горислава устроить побег ключаря?
К тому времени подоспел длиннорукий дружинник, по виду прирожденный мастак заплечных дел. Здраво оценив его призвание, Ефрем без утайки открылся нам.
После провала плана с игуменством боярского ставленника Микулицы Горислав срочно потребовал от ключаря закладные письма. Оказывается, он был крупным должником обители и сильно испугался, что Парфений при поддержке князя посадит его в долговую яму. Для Ефрема же то была разумная плата за волю, никто не остался в накладе, все были бы при своем интересе.
Итак эконом решился, — вот он, заветный час, одним махом все концы в воду. И лишь самую малость не просчитал, черноризец понадеялся на нашу нерасторопность. Опоздай мы хоть на немного, пустись завтра на поиски — утек бы он с концами и поминай как звали...
Я не преминул, якобы к большему уничижению беглеца, ехидно заметить, что нечего по себе о других судить. Но тем самым, прежде всего мне хотелось поддеть Андрея Ростиславича, чтобы тот не запамятовал, чьей сметливости обязан сегодняшним успехом. Боярин Андрей одарил понимающим кивком, мол, помнит, не забыл про мои заслуги.
Допрос продолжался. Андрей Ростиславич намеренно углубился в намечаемый заговор.
Действительно, епископ Мануил и группа галицких бояр во главе с Гориславом собиралась отрешить авву Кирилла и назначить в игумены доместика Микулицу. Немалые богатства обители и киевские пристрастия ее настоятеля не давали им спокойно жить. И, как нам уже известно, Горислав рассчитывал к тому же утрясти собственные делишки. Решение то вызрело давно, искали лишь предлога его воплощению — загадочная смерть библиотекаря и явилась тому поводом.
Первым в Галиче вызнав про смерть Захарии — Горислав обманным путем понудил князя Владимира отправиться в монастырь. Намечалось оболгать суздальское братство, выставив его сборищем убийц, вменив им в вину смерть старого Ярослава. Более того, хотели представить суздальцев в глазах князя предателями, прочащими на Галицкий стол неудачника Романа Волынского. А далее уже полагали запугать князя якобы готовящимся покушением на него.
Ясное дело, то была сплошная клевета и измышления. Но ни одно оружие не разит столь смертельно, как коварный вымысел. Злодеи рассчитывали подвести оклеветанных иноков под пытку, зная, что редкий человек выдержит адскую муку. А уж коль сломается, то в угоду кату-мучителю под дыбой оговорит и себя, и друзей своих, лишь бы получить минутную передышку от нестерпимых истязаний, лишь бы обрести эфемерную надежду на скорый приговор.
Епископ Мануил, конечно, знал об еретических шашнях Ефрема, но он особо не порицал эконома, ибо сам грешил павликанством. К тому же старый интриган предусмотрел ему особое место в своих происках, пообещав, что простит и назначит келарем при новом настоятеле.
Я смолчал тогда, но наивность столь опытного инока показалось мне подозрительной. Разумеется, он не был искренним и многое утаивал. Но и Гориславу с епископом Мануилом я совершенно не сочувствовал. Поразительна бездна падения Галицкого владыки, о боярском же бесчестии говорить вовсе не приходится. И слава Богу, что сорвались их происки, рухнули их намерения, а все благодаря внезапному приезду Андрея Ростиславича, который не дал Парфения и суздальцев в обиду.
Завязался разговор о сокровищах Осмомысла. Ключарь подозревал, что тайна клада охранялась Захарией, хотя тот и прикидывался несведущим, уклонялся от разговоров на эту тему. Ефрем намеренно подвигал библиотекаря к откровенности — живописал возможности, могущие выпасть обладателю клада, прочил самолюбивому книжнику чуть ли не положение приемника Мануила.
Ко всему прочему эконом не скрыл от нас, что и сам имел виды на золото, потому намеренно растравлял похоть нестойкого чернеца, отыскивая ему селянок для любовных утех. Но упрямый Захария как в рот воды набрал. Ефрему не было смысла убивать библиотекаря. Он ему был нужен живым, ибо в противном случае исчезала надежда овладеть сокровищами князя Ярослава.
Ну что же... Можно считать доводы ключаря весьма убедительными.


Глава 11
Где рассказывается об устремлениях галицких бояр Судислава и покойного Горислава

Покинув мерзкое узилище, зашоренные сумеречным туманом, мы обменялись мнениями по поводу признаний Ефрема. В раздумьях Андрея Ростиславича сквозила подавленность. Безусловно, он рассчитывал, что раскрытие смерти вельможи приблизит нас к разгадке предыдущих убийств. Но явь опровергла надежды, кончина Горислава никак не связана с теми злодействами. Убийство вельможи, нежданно-негаданно обрушившись на обитель, на целый день отсрочило проводимое расследование. И теперь придется возобновлять его с оставленного рубежа.
Как и было обещано, Андрей Ростиславич рассказал о недавнем разговоре с вельможей Судиславом. Боярин из первых рук получил откровенное объяснение непрестанной подковерной грызне галицких старшин.
С первых слов сановного старца Андрей Ростиславич уяснил, что, вопреки показной дружбе, ближние бояре Судислав и Горислав на дух не переносили друг друга. Старший, в отличие от младшего собрата, не был отягощен пороком стяжательства. Разумеется, крупному вельможе не спрятаться от имущественных тягот, однако у старика они уходили на второй план. Во всяком случае, прилюдно он не выпячивал денежное бремя, сугубые дела разрешал втай с Божьей помощью. Коренным же у него являлся интерес к власти как таковой, неутоленная старческая гордыня искала горнее поприще.
Горислав отнюдь не таков. Определенно в том муже преобладала расчетливая купеческая закваска. В его жилах текла торгашеская кровь, лишенная рыцарского благородства. Все помыслы алчного боярина сводилась к одному, как бы потуже набить мошну, а там хоть трава не расцветай. Многие приятели осуждали Горислава за корыстный нрав, но ценили в нем подвижную, кипучую натуру и жидовскую сметливость. Благодаря тем качествам удавались его лихие задумки — и деляческие, и на сановной ниве. Считалось, что участие Горислава обеспечит успех любому предприятию, словно тот заговорен от провалов и неудач.
Касаемо личной жизни боярина, отчасти она уже известна нам, то, вопреки недугу скопидомства, был он падок на женщин и зелие, видя в том усладу души. Его вычуры стяжали боярину славу первого похабника в Галиче.
Судислав тертый лис неустанно отслеживал грязные проделки «лучшего друга». Представься случай, он бы без сожаленья расправился с нечистоплотным выскочкой, который, обставив древние роды, лихо продвинулся в годину угорского ига. Злословили — якобы был он негласным мытарем при королевиче Андрее, судачили также, что из золотых ручейков, стекавшихся в мадьярскую казну, весомый поток излился в карман Горислава.
Когда ляшский воевода Николай изгнал венгров, Владимир Ярославич избавился от угорских приспешников, Горислава же, вопреки гуляющей о нем молве, приблизил к себе. Князю неизменно наушничали о неискренности ближнего боярина. Безусловно, доносили о сношениях с лазутчиками короля Белы, однако Владимир оставался безучастным, не трогал Горислава.
Судислав считал, что Ярославич привечает Горислава намеренно, дабы сподручней приглядывать за венгерским охвостьем, не то, затаившись, оно нанесет удар из-за угла.
Андрей Ростиславич согласился — вполне разумная позиция.
Касательно ключаря Ефрема Судислав предположил, что боярина и эконома, скорее всего, связывала служба общим хозяевам. Но как веревочка не вейся — конец один, вот и достукались холуи угорские...
И тут, немного расслабясь, Андрей Ростиславич взялся пространно рассуждать о сущности явления, называемого греками politika(1), или благоразумное управление. Видимо, те помыслы давно занимали его, вот он и нашел время поделиться ими:
— В любом значительном деле, тем паче царском или княжеском, есть две составные стороны. Одна явная, очевидная, открытая всем половина. Назовем ее созидательным поприщем. Разрешаются насущные нужды, претворяются в жизнь добрые намерения. Возводятся города и крепости, мостятся дороги, вырабатывается товар, собираются оброки и подати.
Но есть и вторая сторона — негласная, сокрытая от непосвященных очей. Это и есть стезя «politik». Всякое дело имеет доброхотов и противников. Одни искренне помогают, всячески поддерживают, порой не щадя живота. Другие, исходя из корыстных интересов, намеренно мешают, противодействуют всякому начинанию. Плетут мерзкие интриги, устраивают проволочки, стараются отсрочить затеянное. Не гнушаясь подлыми средствами, находят повод, чтобы навредить, порушить неугодные им намерения.
В жизни все так переплетено, запутано и усложнено, что нельзя начинать даже маломальского дела без учета предвзятости врагов. Иначе благой замысел будет обречен на провал. Предвиденьем и устранением чинимых недругом пакостей, искоренением всяческих проявлений вражды — вот чем занимается politika. И всякий дельный и деятельный человек должен стать «politik», проще говоря — выжигой, радеющим своему делу. Не легко прокладывать торный путь среди шипов и терний. И чем меньше они исцарапают его, тем больше почет и слава. Ведь не секрет, что многие добросердечные дела, затеянные с поголовного одобрения, дружно начатые, так и не дошли до завершения. Их порушили козни противников и уж, что весьма обидно, раздоры в рядах участников предприятия.
Таким образом, чтобы усилия не были напрасны, основоположник любого дела обязан слыть «politik». Он призван просчитывать всю совокупность возводимого им сооружения. Дабы не пришлось сетовать на других, посыпая голову пеплом. Начальник, предводитель, вождь, князь обязаны быть strategos(2). Нельзя строить знание на песке коварных человеческих взаимоотношений, уж лучше тогда не затеваться. А ежели есть твердое намерения, учти все про все, а не только, как будет смотреться обложенный белым камнем фасад.
Завершив заумь, Андрей Ростиславич дал пространную характеристику двум вельможам. Не все в его доводах можно принять на веру. Но он тщился оценить их по справедливости.
Являясь сподвижником Осмомысла, боярин Судислав остался верен заветам старого князя. Он поддержал его сына Олега. После невыясненной гибели Настасьича Судислав вошел в число вождей боярских, решительно стоящих за свободу Галичины от кого бы то ни было. Вот здесь и проходил главный их водораздел с Гориславом. Молодой боярин возглавлял венгерских приспешников.
Но и Судислав, и Горислав отстаивали коренную цель боярства — упрочение власти знати. Однако старый хотел достижения той цели добропорядочном, естественным и законным путем. Горислав же рассчитывал на закордонную поддержку, на иноземное вмешательство в дела княжества.
Таким образом, представляемые ими силы по своей сути являлись враждебными — деятельность одной исключала расчетливые замыслы другой. Но до поры до времени их объединяла общая нелюбовь к Владимиру, который, в свою очередь, не желал усиления местного боярства. Вот они взаимно и сдерживали перегретый пар ненависти, опасаясь развязать братоубийственные ристалища.
Осмотрительный Судислав умело скрывал неприязнь к боярину Гориславу. Старик исхитрялся использовать вес Горислава для давления на князя, для ослабления его позиций в уделе. Впрочем, подобным образом в отношении Судислава вел себя и Горислав.
Что еще связывало их? Имели ли они совместные планы?.. Обязательно. Прежде всего намеревались устранить несговорчивого игумена Кирилла и поставить настоятелем своего выдвиженца Микулицу. С подачи проходимцев хотели оболгать Парфения и его сподвижников, очернив их в глазах князя, опорочить тем самым суздальскую колонию в Галиче, отнять у суздальцев доверие правителя. После чего поссорить Владимира с дядей Всеволодом — в итоге лишить князя главной опоры, а уж затем полностью подчинить Ярославича, сделать его послушным орудием в своих руках.
Но далее их намерения существенно расходились. Судислав хотел при слабом князе укрепить самостоятельность боярства и свести на нет княжескую власть. Он мечтал о правлении боярских «лучших людей». При сохранении православия и славянской общности превратить Галичину в наезженный перевал меж Русью и остальной Европой. Что, по его разумению, должно обеспечить не только несказанное обогащение бояр, но и в целом поспособствует расцвету Галицкой земли. Позиция, надо сказать — благородная и щедрая. Галич станет торговой республикой по примеру Новгорода. Но более выгодное территориальное расположение даст ему больше преимуществ, выведет в разряд держав, схожих с Венецией и Генуей.
Горислав же хотел, ослабив власть князя, породить в княжестве хаос. Учитывая неизбежное противоборство боярских группировок, призвать на подмогу венгров и, используя попустительство Святослава Киевского, установить на Галичине прежние, вассальные мадьярам вотчинные порядки, где себя видел первым лицом. Основной его целью являлось неприкрытое хищническое обогащение, уже ни чем и ни кем не сдерживаемое, бессердечное и бесстыдное по своему характеру. Определенно он надеялся на вхождение боярской верхушки в венгерскую знать. Следствием победы Горислава явился бы скорый переход Галича в папизм. И окончательным результатом чаяний изменников — стало бы отпадение Галичины от Руси, от славянских корней, превращение в иную, не русскую, а бог весть какую страну и народ.
Разумеется, ни один подлинно русский и православный человек не пойдет на подобную подлость. Тут уж Андрею Ростиславичу подходил Судислав как возможный союзник. Какая она, Галичина, ни есть, но это русская земля — и венграм, и латинству в ней не место!

Примечание:

1. Politika — политика (греч.), государственные или общественные дела.
2. Strategos — стратег (греч.), от stratos — войско, ago — веду.


Глава 12
В которой Василий разбирает потаенные письмена и пытается увязать их с гибелью Захарии

Четвертый день нашего пребывания в обители неуклонно подходил к концу. Тьма, сползшая с окрестных гор, накрыла киновию едва проницаемым для лучей света покрывалом. И лишь мерные удары церковного колокола, призывающие к вечерне, напоминали, что жизнь не затухла, а идет исстари заведенным порядком, и так должно быть до скончания века. Братия скученными группами по обыкновению дружно стягивалась к храму, чтобы, завершая суточный круг, воздав положенное творцу, с миром ступить в сон грядущий. Я поймал себя на мысли, что из-за нашего расследования совершенно позабыл свой иноческий долг. Нерегулярно хожу в церковь, даже почасовым молитвам уделяю недостойно мало времени, молитву Иисусову творю абы как, суетливо, без должного отрешения от мирских помыслов.
Дабы восполнить сей пробел, я покаянно решил отправиться в храм Божий, надеясь испросить у Господа прощения за собственную нерадивость.
Но, видно, опять не судьба.
У самой паперти дорогу мне заступил инок Макарий, он вчера показывал нам Псалтыри, изукрашенные припадочным Антипием. Рубрикатор лукаво поманил за собой. Мне ничего не осталось, как последовать за ним. Оставшись наедине со мной в темном углу нефа, он протянул сложенный пополам писчий листок и было собрался улизнуть. Но я, толком не осознав, что к чему, — придержал его за руку и, таясь, как и он, шепотом попросил пояснений. Боязливо оглядываясь, дабы никто не подслушал, Макарий прерывающимся от страха голосом поведал свою нужду.
В день нашего приезда он обнаружил в одном из томиков с рисунками Антипия послание, написанной рукой библиотекаря. Я уразумел Макария с полуслова — так, посредством книжных закладок происходило негласное общение покойного Захарии с припадочным рубрикатором.
Перепуганный черноризец дословно поведал содержание послания. Прочитав текст позже, я подивился памяти престарелого инока.
Вот он: «Зайди на «Иоанна милостивого» ко мне с вечерни, захвати свитки, что я велел срисовать, копии тоже принеси».
Но это еще не все...
Инок Макарий, как уж он исхитрился, в злопамятный вечер накануне смерти Захарии проследил за Антипием. Припадочный, украдкой свернув какие-то рукописи в трубочку (среди них были весьма ветхие), по-воровски спрятав их в подрясник, отправился в трапезную. Заинтригованный Макарий не упустил случая. После вечери, поджавшись, словно драная кошка, изограф засеменил в братский корпус, взошел в крыло, где обитает монастырская верхушка (покойный Захария жил там). И только спустя полчаса последовал учиненный смертью библиотекаря переполох.
Ошеломленная ужасающей вестью, братия сломя головы бросилась к почивальням. Антипий же, вопреки здравому смыслу, поспешил почему-то в скрипторий. Макарий, не будь дураком, под шумок последовал за ним. Странно поведший себя черноризец направился к книгохранилищу, отомкнув потайной засов, затворился внутри. Кстати, о задвижке ведомо всем скрипторным, но по негласному уговору о ней помалкивают.
Макарий вновь проявил смекалку! На следующее утро, улучив момент, когда в скриптории никого не было, он проник в библиотеку и тщательно осмотрел хранилище. Он искал, запомнив по обличью, те самые свитки, но безрезультатно. Видимо, Антипий переложил письмена в один из тайников. По слухам, таковые имелись в изобилии, и наверняка Антипа был посвящен в их секрет покойным библиотекарем. Кроме того, дальновидный старичок обыскал стол припадочного, перетряхнул его книги и свитки и таким образом обнаружил записку Захарии.
Я спросил старца, что побудило его по прошествии четырех дней открыться мне? Он вразумительно ответил, что имеет превеликое любопытство, но ему тот узел не распутать, посвящать же в тайну кого-то из братии, тем паче начальство, так хлопот не оберешься... Мы же с боярином совсем другое дело, по пересудам иноков, мы хотим восстановить попранную истину. Вот он и решил помочь нам... и — себе. Боярин — птица высокого полета, оттого обратился ко мне.
Я искренне поблагодарил рассудительного старца, условился с ним о дальнейшем содействии нашему делу. И уж который раз, взяв грех на душу, покинул обетованную церковь, поспешил за советом к Андрею Ростиславичу.
Застал я боярина Андрея за внимательным чтением пожухлых манускриптов, разложенных кучкой на столешнице. Светильник отбрасывал колышущиеся багровые отблески на листы полисемпта(1), придавал рукописям пугающе страшный вид. Они, словно живые твари, дышали и содрогались, они обретались вопреки очевидным законам природы.
Загадочно улыбаясь, Андрей Ростиславич поманил к столу, не дав раскрыть рта, ткнул меня носом в пергамены. Не уяснив его намерений, я замешкался. Боярин же, видя мою растерянность, назидательно пояснил, что перед моими глазами рукописи, позаимствованные в скриптории в столе покойного Захарии.
Я был поражен, опять скрипторий, опять бумаги библиотекаря. Волнуясь от предчувствия, торопливо и сбивчиво, словно заика, я поведал боярину давешний разговор с рубрикатором Макарием, а напоследок, как козырную карту, предъявил Захариево послание. Медленно прочитал его вслух и дерзко бросил поверх разложенных свитков.
Андрей Ростиславич был поражен. Он от изумления приоткрыл рот, потом, ликующе потрясая руками, вымолвил:
— Василий, пока ты не ознакомишься с рукописями, точнее, списками с неведомого оригинала, тебе не понять моего возбуждения и радости, — я застыл в нерешительности, он легонько подтолкнул меня. — Ну что же... ты, читай!
Отчего-то не находя себе места, я напряженно вчитывался в развернутый перед глазами текст. Я даже и не вник сразу, что он написан по-славянски. Определенно, то был перевод с греческого, но отнюдь не сырой и корявый, а тщательно выверенный и стройный. Без сомнения, приложил руку весьма знающий человек. Но это второстепенно. Главное сами слова, сам строй этих слов, сам их ритм... Поначалу, ничего не разумея, я перескакивал со строки на строку, но внезапно, разом смысл прочитанного стал ясен мне.
Не может быть?! Гигантской волной накатило прозрение. Машинально перебирая странички, выхватывая из них отдельные фразы, я окончательно уверился в своем предположении. Да посудите сами... Вот что там написано. Привожу выборочно, не по-порядку, а так, как читал тогда, что Господь или случай судил прочесть:
«1. Иисус сказал: Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и когда он найдет, он будет потрясен, и если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем»(2).
Пропустив три логии, прочел следующее:
«5. Иисус сказал: Познай то, что перед лицом твоим, и то, что скрыто от тебя, откроется тебе. Ибо нет ничего тайного, что не будет явным».
И далее через страничку было сказано:
«25. Поэтому я говорю: Если хозяин дома знает, что приходит вор, он будет бодрствовать, пока тот не придет, и он не позволит ему проникнуть в его дом царствия его, чтобы унести его вещи. Вы же бодрствуете перед миром, перепояшьте ваши чресла с большой силой, чтобы разбойники не нашли пути пройти к вам. Ибо нужное, что вы ожидаете, будет найдено».
И еще, переложив лист, прочел:
«33. Иисус сказал: Я встал посреди мира, и я явился им во плоти. Я нашел всех их пьяными, я не нашел никого из них жаждущими, и душа моя опечалилась за детей человеческих. Ибо они слепы в сердце своем и не видят, что они приходят в мир пустыми. Но теперь они пьяны, когда они отвергнут свое вино, тогда они покаются».
Взглянув на предпоследний лист, я вычитал:
«93. Иисус сказал: Почему вы моете внутри чаши, не понимаете того, что тот, кто сделал внутреннюю часть, сделал также внешнюю часть?»
И вот последняя в списке логия, которую я вычитал:
«117. Ученики его сказали ему: В какой день Царствие приходит? — Оно не приходит, когда ожидают. Не скажут: Вот здесь! — или: Вот там! — Но Царствие Отца распространяется по земле, и люди не видят его».
Я уже твердо знал, какого разряда книгу держу в руках. Не зря в тиши италийских скрипториев изыскивал я у отцов церкви всякое свидетельство, касаемое запретных писаний первых христиан. И коли мне удавалось разжиться подлинным апокрифом, день тот был настоящим праздником.
Не подумай, дорогой читатель, что я колеблющийся неофит или, того хуже, злокозненный еретик. Вовсе нет!.. В помыслах моих никогда не было желания подвергнуть нападку или критике основы христианского вероучения. Я не из породы книжников — ищеек, что доискиваются прекословий и несуразиц в трудах мудрых учителей, а тем паче ищут разночтений в самом Святом Писании. Нет, я не таков... Просто жаждал я лишний раз найти новое подтверждение, любой свежий факт и свидетельство земной жизни Иисуса Христа. Вожделел заново пережить то непередаваемое ощущение от благодати истинного света, рожденного им. И пусть разными словами, пусть в разных выражениях и образах передавалась та благая весть. Одно для меня ценно — Иисус воистину существовал, воистину учил, воистину пострадал ради людей. Я твердо убежден, что важно любое свидетельство о Христе. Разные очевидцы не могли видеть и описать его одинаково. Но каждый из них по-своему, в меру своих сил и способностей стремился донести до нас явленную ему правду, восприняв ее как благо для всех. Это ли не преклонение пред Сыном Божьим, искупившим крестным страданием людские грехи?
И чтобы удостоверить свою догадку, я лишь вернулся в самое начало и прочитал первые строки. Я не обманулся...
Вот зачин тех записей: «Это тайные слова, которые сказал Иисус живой и которые записал Дидим Иуда Фома. И он сказал: Тот, кто обретает истолкование этих слов, не вкусит смерти».
Неужто правда!.. Неужели у нас на Руси, вдали от колыбели христианства, могла оказаться книга, пусть даже разрозненная часть ее... Книга, о которой упоминал в своих трудах напрасно осужденный Ориген(3). Она лежит передо мной — Евангелие Фомы!
О Боже! Какая чудесная находка! Трясущимися руками я схватил рассыпающиеся страницы. Вчитался раз, и еще раз, и еще... И не верил своим глазам. Но послушайте и убедитесь сами в боговдохновенности этих строк:
«29. Ученики Его сказали: Покажи нам место, где ты, ибо нам необходимо найти его. Он сказал им: Тот, кто имеет уши, да слышит! Есть свет внутри человека света, и он освещает весь мир. Если он не освещает, то — тьма».
Мое восторженное состояние несколько бесцеремонно прервал Андрей Ростиславич. Ему не терпелось узнать, видя мое умиление, так что же я обнаружил, что за странички такие особенные? Я не преминул поделиться с боярином своим радостным открытием. Да что там, я даже прочел целую лекцию о забытых или намеренно изничтоженных сочинениях первохристиан. Огромное большинство их не вошло в утвержденный канон Нового завета. Причины на то совершенно разные. Но дело не в том, каждая из этих книг несет печать сопричастности божественному. Она дает возможность шире и объемней узнать учение, да и образ самого Христа расширяет горизонты познания Бога. Да что говорить, скажу попросту, делает нас и мир, в котором мы живем, богаче и совершенней.
Как бы я хотел, чтобы Андрей Ростиславич разделил мою радость первооткрывателя. Но сколько в мире людей, столько и мнений. Боярин воспринял мой восторг по-своему, возможно, и осознав редкость находки. Но, будучи человеком практическим, он более нуждался в уяснении насущных проблем и задач. И, вняв его правде, я снизошел с эмпиреев к прозе жизни — розыску убийц.
Оставаясь в приподнятом состоянии, я понудил себя выслушать и проникнуться доводами Андрея Ростиславича. А затем в пылу трепетного озарения высказал удивительную догадку, в корне поменявшую русло наших поисков. Но все по порядку.
Андрей Ростиславич, суммируя наши находки, рассуждал следующим образом:
— Получается, что библиотекарь Захария, какие бы ярлыки на него не вешали: и скупого стяжателя, и мерзкого развратника, и коварного авантюриста, стремящегося сделать блестящую карьеру, — прежде всего оставался книжным червем.
По рассуждению боярина, подобный сорт людей, чокнутых на книжном призвании, презрев земные ценности, даже в ущерб своему благополучию предпочитает утоление книжного голода. Вот сколь силен книжный бес, поработив человека без остатка, делает того рабом собственной любознательности. Навечно уводит в запыленный, пропахший кожей и плесенью мир чужих фантазий и угасших раздумий.
Соотнеся слова боярина с собой, я пытался определить — совсем ли я пропащий человек или нет?.. Более в утешение, нежели по здравому смыслу, уверил себя: хотя я и заражен той дрянной болезнью, но найду силы перебороть ее, не дам ей полной воли над собой.
Выходило, что Захария заделался библиотекарем, чтобы сполна утолить вожделение книжника, заимев доступ к раритетам и запрещенным спискам. Это позволяло ему разыскивать, перекупать, выменивать, а то и красть заветные книги или свитки — владение которыми теперь составляло основную часть его поприща.
Пока трудно судить, являлась ли та страсть главной в его жизни или, наоборот, служила подспорьем в решении других, более насущных задач. Но, во всяком случае, для человека, живущего среди книг, она просто не могла быть второстепенной.
А коли так, то не та ли страсть причина его гибели? Не книжная ли похоть погубила разумного и здорового человек в расцвете сил и лет?
Ну а тогда почему книжное влечение может поставить на кон самою жизнь?.. Одно дело человек записывает, затем высказывает возмутительные мысли, становится смутьяном, несет лжеучение в мир. Мы прекрасно знаем, как принято поступать с еретиками и крамольниками. Пусть даже вред, причиненный ими, не поддается здравому измерению, их жестоко карают, зачастую даже казнят. Кстати, казнь за вольнодумство, бичевание за свободомыслие, побивание камнями глашатаев чуждой истины являлись самыми древними и распространенными в мире карами.
Насколько известно, Захария не подлежал к разряду инакомыслящих проповедников. Он не посягал на сложившиеся устои и узаконенный порядок. Его нельзя уличить в праздномыслии, а тем паче в порицаемых извивах ума. Его не относили к разряду учителей и наставников, хотя он и был отмечен рядом достоинств и способностей, но не более того. По своей природе он не принадлежал к избранным, коих почитают вождями. Те личности, выражая общий протест, могут увлечь людей, организовать их совместные выступление, спровоцировать серьезные беспорядки.
Какой прок убивать Захарию из-за книг, положим, хоть самых редких, даже наиболее крамольных? Ну и бог с ним, пускай он их читает! Ну что он там может вычитать? В крайнем случае, извечно неумное и ненужное: «Бога нет, а мир произошел от огня». Только и всего-то... Разве за это можно лишать жизни?
Андрей Ростиславич недоуменно развел руками:
— Не возьму в голову, кому и чем мог помешать несчастный библиотекарь? Скорее всего, дело не просто в книгах, видать, книгочей удосужился кому-то перейти дорогу, ну, скажем, вычитав весьма важные сведения...
И тогда я высказал озарившее нас предположение, оно прозвучало так:
— Скорее всего, Захария раскопал в манускриптах нечто такое, что не подлежит огласке: некие тайные, сокровенные знания, которые намеренно сокрыты и тщательно охраняются от посторонних. Их охранители почли те откровения настолько опасными, что никого не подпускали к ним. Всякая попытка извлечь письмена из-под спуда абсолютно недопустима и карается только смертью. Настолько все серьезно!..
Мне довелось слышать о подобных случаях в Италии, когда за обладание какими-то сакральными рукописями из древнего храма Митры(4) в одном из ломбардских городов развернулась целая война с бесконечной кровной местью и прочими ужасами. Случается также, что ради обладания редчайшей книгой ценитель идет на гадкое преступление, порой и на убийство. Пути господни неисповедимы, истинные цели злодейств редко становятся достоянием гласности.
После недолгого размышления боярин согласился со мной. И тут, естественно, всплыл вопрос о роли и участии в том деле припадочного Антипия. Уж он-то наверняка знает про секреты Захарии. Рубрикатор во многое посвящен, однако притворяется несведущим. Он ускользает от подозрений, мотивируя тяжкой болезнью, рассчитывает на участие и сострадание, одним словом, прикидывается дурачком, но он не так прост, как старается показать. Нужно завтра с утра, не откладывая в долгий ящик, переговорить с ним, а возможно, даже припугнуть лицемера, чтобы наконец во всем толково разобраться.
Окрыленный, как мне чудилось, единственно верным решением, я распрощался с боярином. Пожелав ему мирной ночи, с чистым сердцем отправился на покой.

Приложение:

1. Полисемпт — пергамент со счищенным текстом, используемый заново.
2. Цитируются стихи из апокрифического Евангелия от Фомы (Библиотека Наг-Хаммади). Перевод М.К. Трофимовой.
3. Ориген — Ориген (ок.185-253/254), христианский теолог, философ, филолог, один из представителей ранней патристики, автор комментариев к Библии, позднее был осужден церковью как еретик.
4. Митра — в древневосточных религиях бог дневного света и олицетворения мира между людьми, один из главных богов в индоиранской мифологии