ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Глава 1.

Тусклый свет, исходящий от лампочки, придавал кухне слегка красноватый оттенок. Красноватым было всё: и печь, и табуретка, и стены, и даже лица, не говоря уже об одеждах двух разговаривающих людей. Говор их был ровен, однако не во всём - кое-когда переходил и на более низкие тона, отчего казалось, что и он был окрашен красноватым светом.
- Это надо же такое заявить? Не помещается вот у меня в башке - ну как так можно? - произнесла бабка Настя.
Её партнёр, обычно не разговорчивый, сейчас принимал деятельное участие. Причиной тому послужило пиво, поставленное бабкой Настей к Пасхе и данное на опробование. Выпито было по стакану, но для того, чтобы заговорить, деду Якову хватило и этого.
- Ну и ни к чему было пускать, - близорукие глаза деда пытались рассмотреть машинку для стрижки волос. При спокойном разговоре он обычно на собеседника не смотрел, а брал что-либо в руки и создавал впечатление, что изучает устройство этого предмета.
- Ни к чему, ни к чему... Слово-то какое отыскал умное, - обозлилась бабка Настя. - Сейчас вы все правильные. А чё же молчали? Решай за вас бабка, а как что - я же и крайняя.
Дед Яков предпочёл отмолчаться.
Когда пыл схлынул, бабка Настя рассудительно заговорила.
- Оно и так подумаешь: что особенного.
- Ну и ни к чему было пускать, - не в строчку бросил дед Яков и, спохватившись, за предчувствовал взрыв нового негодования. Он даже слегка отстранился, как бы ожидая и физического воздействия. Но всё обошлось. Бабка Настя встала, подошла к печи, открыла дверцу и стала выгребать золу.
- Ты закрылся?
- Закрылся.
- Надо бы вынести.
- Давай вынесу.
- Да угля там нагреби.
- Ладно.
Дед Яков засуетился. Бабка Настя же, присев на скамейку, задумчивым взглядом стала следить за его действиями, однако мысленная её нагрузка имела иное содержание. Не о ней думал и дед Яков.
А на улице... на улице, распылив по дороге золу, не стал он торопиться в дом. Прикрыв калитку, поставив тут же пустое ведро и облокотившись на плетень, уставился вдоль дороги. Его фигура с расстояния внушала почтение. И видимо оттого соседский кобель Рекс (так им не любимый и так его не любящий), приостановившись и по обдумав чего-то, побежал задирать заднюю лапу к противоположной стороне.
Мороз крепчал, подбираясь всё ближе и ближе к неважно защищённому телу деда Якова. Переступив с ноги на ногу, он поёжился и обернулся: почудилось мороз подкрадывается оттуда. Но там никого не было.
Рекс, обежав несколько дворов, вернулся туда, откуда так недавно в раздумье глядел на деда Якова. Он долго стоял невдалеке. Его собачье сердце снизошло до сострадания к замерзающему человеку. Ему даже захотелось голословно выразить сочувствие - заскулить. И наверное сделал бы так, не повернись дед Яков в его сторону.
- Да, ни к чему было, - услышал Рекс непонятные для него словосочетания. Это его крепко озадачило. Теперь он и не знал, как дальше поступить и, естественно, засомневался - нужна ли человеку собачья опека. Не услышав более ничего, Рекс-таки от своего участия не отказался, но благоразумно перенёс всё на потом. Ну а потом обнаружить ему деда Якова не удалось. Тогда пробравшись в подворотню и дойдя по следу до дома и убедившись: там он, Рекс возобновил старую вражду - он взъерошил шерсть, несколько раз гавкнул и, сочтя это достаточным, заспешил по неотложным делам.
- Ни к чему, ни к чему, - признак неприязни овладел бабкой Настей, как только дед Яков появился в избе. Она, смерив его взглядом, демонстративно отвернулась. И тут ей на глаза попались две иконки, стоявшие под потолком. Помешкав, она встала и, три раза перекрестившись, произнесла.
- Прости нас грешных, Господи!
Нельзя сказать, что бабка Настя не верила в Бога. Но вера её была какой-то не обязывающей, что ли. Она могла месяцами не вспоминать о Господе и могла, приболев, за каждым разом накладывать на себя крест. Об этой её причуде в семье знали все и иногда, при хорошем расположение духа, это служило поводом для не злых насмешек.
Вымученно вглядываясь в образа, в мыслях умоляя Бога о пощаде, она вновь забыла о деде Якове ею оскорблённом и сейчас бестолково топтавшемся у порога. Выскочила из головы и печка, которую надо было топить, так как мороз не шуточный и к утру изба остынет. Впрочем, была и ещё одна причина. Но о ней после. Так и стояла, кощунственно раздумывая ко всему - опуститься ли и на колени. Вдруг лампочка 40-ватка начала медленно гаснуть. Совсем не потухла, остался светиться волосок. Эту неожиданность бабка Настя тут же истолковала, как предзнаменование чего-то более неприятного. "Ну куда уж более-то", - подумалось ей. И ещё пришло на ум, что чем-то прогневила Бога. И, не желая далее Его раздражать, она обречённо повернулась к деду.
- Ну что, принёс? - миролюбиво, имея ввиду уголь, поинтересовалась бабка Настя. Дед зачмокал губами готовя ответ, а она, глядя на эту большую, слабо различимую в полумраке сажень, почему-то прониклась жалостью. И какой же он огромный, - этот её дед! - и какой же он беспомощный.
Да, всё так и было.
Бабка Настя не стала ждать, когда он ей ответит и вопрос-то она задала скорее всего так просто. Она понимала, что его "Красноречие" пошло на убыль: ведь пиво ещё так молодо и за такое время, ну конечно же, хмель вышел и у него.
Она подошла к деду Якову и молча взяла у него из рук ведро с углём, которое тот так и держал с момента своего прихода. Облегчённо вздохнув, дед Яков стал неуклюже раздеваться.
Свет мало-помалу набирал первоначальную силу незаметно вселяя уверенность в непременное благополучие и бабка Настя уже пожалела о том, что скисла.
"Ни к чему, ни к чему", - брезгливо удостоив взглядом старика, всё же не с ехидством подумала она и, повернувшись к образам, хотела ещё раз помолиться, но боязливо скосившись на лампочку, воздержалась. Поглотившись своими мыслями бабка Настя и не заметила раздавшийся деда Якова храп.
А храпел он жестоко. Его дыхание ненадолго прерывалось, затем, захлёбываясь набирал он полные лёгкие воздуха и продолжительно, шумно его выпускал, чтобы повториться. Он лежал не раздевшимся, прямо в штанах и рубашке-косоворотке, глухой ворот которой никогда не застёгивал. Лежал в любимой своей позе - навзничь, скрестив на груди руки.
Язычки пламени, наблюдаемые в не плотно прикрытой дверце растапливаемой печи, сначала робко, затем уверенно стали требовать угля. Они проявили нетерпение и бабка Настя видя это, пошла навстречу. Она зачерпнула шумовкой уголь, подержала её на весу, - так как очередная мысль пришла на ум, - открылся дверцу и, поплевав на обожжённые пальцы, сыпанула уголь в печь. Язычки тут же потерялись, уступив место густому дыму сквозь который стали проявляться то тут, то там маленькие, синенькие искорки, вспыхивая всё чаще и чаще. И вот, словно по команде, вся кучка угля воспламенилась. Добавив ещё половину шумовки, бабка Настя потушила свет и присела на табурет.
Она сидела неподвижно, глубоко задумавшись, пока не затекли ноги. Спина её тоже устала. Решив размяться, бабка Настя, выставив ноги, потянулась, невольно повернувшись в пол оборота, и с удивлением уставилась в стену. Там плясала её тень. Тень не имела постоянства. Она то поднималась, то опускалась; То вправо её тянуло, то влево. "Будто душа моя", - с какой-то жалостью к себе подумала бабка Настя еле отведя взгляд, который задел деда Якова.
- Ни к чему, ни к чему, - вырвалось у ней с известной долей тоски не так громко, но и не так тихо, на что дед Яков ответил возмущённым всхрапом.


Глава 2.

Быстренько помывшись, как всегда поступают шахтёры, Михаил заторопился к выходу, где у самых дверей за столиком сидела банщица.
Сегодня дежурила тётя Таня.
- Как дела, Миша? - это её обычный вопрос вместо приветствия.
Михаил пожал плечами, приостанавливаясь ответил.
- Нормально, - и это было традиционно в их отношениях. Они редко разговаривали. В общем-то, тётя Таня не так уж любопытна в отличие от других. Она более как-то провожала его участливым взглядом. Михаилу это нравилось, оттого, если уж разговор когда заходил, он старался вести его на максимальном доверие.
- Не женился?
Молодой человек остановился, внимательно посмотрел в добрые глаза женщины, в неопределённости скривил губы.
- Сам не знаю, тётя Таня.
Женщина глубоко вздохнула.
- Пора, пора, Миша. Хватит скитаться-то по баням. Определяться надо.
Она помолчала, добавила.
- Пока не испортился. Сколько годков-то тебе?
- Двадцать три.
- У-у, - протянула тётя Таня, - видишь, пора. А я смотрю, уж месяц, как запропастился и спросить неудобно.
- Да что здесь такого, тётя Таня?
- Нет, Миша, неудобно, - женщина сделала губы трубочкой и, отвернувшись к столу, стала ключами постукивать по нему. Он стоял и ждал продолжения, переминаясь с ноги на ногу и поглядывая в мойку, где сновали голые шахтёры.
- А я вот, Миша, желала видеть тебя с моей Галкой.
Она набрала воздуху, как бы для глубокого вздоха, раздула щёки и, выпуская его, за произносила: ту-ту-ту-ту-ту.
- Не заметил ты её, - наконец дождался Михаил.
- Тётя Таня... - только и вымолвил он, так неожиданно это прозвучало. И подумав, не нашёл ничего лучшего, как произнести глупость.
- Сказали бы.
Но старушка, удостоив его наивность снисходительностью, назидательно вразумила.
- И что за жизнь-то была бы у вас? Нет, Миша. Не судьба.
Михаил смутился.
- Ну счастье тебе, - донеслось откуда-то. - Большого счастья, Миша, - банщица встала и направилась в раздевалку, нарастая голосом: "Э, э, э. Ну-ка хватит пить. Эт-то что ещё такое?" - и это была та хитрость, которой Михаил остался благодарен.
В растерянности отстояв ещё какое-то время, он вяло поплёлся к лестнице ведущей в комбинат. Там он прислонился к колонне, достал папиросу и долго, непроизвольно разминал меж пальцев. Более его переживания ни чем не выдавались, хотя внутреннее состояние и было далеко не комфортным.
А дверь комбината открываясь-закрываясь порциями впускала белые клубы холодного воздуха, который двигаясь по фойе загадочно исчезал на полпути к Михаилу. Впрочем, и достигнув его, мало чем повлиял бы на обстановку. Едва ли бы Михаил ушёл со своего места. Он уже не думал о тёти Тани. Он просто стоял. И любое движение для него было всего лишь чистой ленью.
Но вот он застегнул на все пуговицы фуфайку и, пройдясь ознобом по всему телу, пересилил себя. Коренной сибиряк, он сразу же взял высокий темп. Полная луна, окружённая красновато-бледненьким нимбом, заспешила вослед. Таиться она и не думала. Любопытство своё проявляла нагло. Скорее всего её интересовало новое местожительство молодого человека, может и другая существовала причина - нам ли знать, а только сопровождала до самого дома, который стоял у крутого обрыва внизу переходящего в холмистую пойму метров на сто неширокой речушки называемой Иня, под двумя огромными тополями.
Тополя... Листьев, естественно, сейчас на них не было, а иней, аккуратно обернувший каждую хрупкую веточку, в сочетание с верховым снежным покровом крупных сучьев, в полумраке содействовал развитию богатой фантазии на темы русских народных сказок. Иногда подкреплением тому служили конские отбросы. Эти кучки лопались неожиданно, с треском, невысоко подскакивая. Картина будет не полной, если не помянуть о избах, скученность которых поражало воображение, а ветхость многих - куда там жилище бабы-Яги. Покрытые снежными, грязными от сажи шапками, они, казалось, стояли на раскоряку с трудом выдерживая тяжесть навалившуюся на них. И это всё подытоживал дым. С каждой трубы он исходил с большим достоинством.


Глава 3.

Стук прозвучал глухо, нетребовательно, однако же бабку Настю разбудил.
- Стучат, что ль? - ни к кому не обращаясь и ни от кого не ожидая подтверждения, приподняв голову и вслушиваясь, сонно произнесла она. Долго ей пришлось испытывать такое неудобство, прежде чем стук повторился.
- Не показалось, - недовольно вымолвила бабка и поторопилась в сенцы. Как была босиком - так и выскочила. Откинув щеколду, коей осуществлялся запор и не спросив даже кто там, она моментально очутилась на кухне. Здесь потянулась, прогнув спину до возможного, сладко зевнула и, подойдя к печи, расшевелила угли. И только теперь, выставив руки вперёд, дабы не наткнуться на что, направилась к выключателю. Лампочка, сообразно своей мощности, дала свет и тут же погасла.
- Тьфу ты, опять... - выругалась бабка Настя и нащупала стол, где наготове постоянно стояла лампа керосиновая. Засветив её, она ещё раз зевнула и ещё раз от души потянулась и только после, не сомневаясь в том, что впустила того, кого надо, обратилась к вошедшему.
- Холодно?
- Ага, - ответили ей молодым, приятным голосом.
- Замёрз?
Ну что тут спрашивать, что отвечать, когда под фуфайкой простая, сатиновая рубашка, а под штанами нет кальсон. Об рукавицах и говорит не приходилось, а карманы мало чем спасали. Однако "домогательство" не спровоцировало озлобления у молодого человека. Наоборот, ему сделалось даже приятно от этих расспросов - давно никто не проявлял интереса к его самочувствию. Его покоробило от малодушия проявленного минутами назад, когда осудил себя за смену образа жизни: ведь тепло в бане, и поел бы уже. А спать... Сколько их там ночует! Вспомнилась и тётя Таня. Ошиблась она. Не месяц он пропадал, а лишь десяток дней прошло, как переступил порог этого дома.
- Сейчас разогрею борщ, - пробуя кастрюлю на ощупь, пробубнила бабка Настя и запричитала. - Это что за мороз-то такой? Когда отпустит? Скотина вся помёрзнет. Давеча подкладывали, подкладывали свиньям сена... Корове не хватит, - сокрушалась она.
Михаил, а это был он, слушая бабку и не принимая её заботы близко к сердцу, заиндевелыми пальцами пытался расстегнуть пуговицы на телогрейке. Заметив этот напрасный его труд, бабка Настя сочувственно посоветовала.
- Встань к печке-то. Обогрейся.
Глупо было бы заставлять себя упрашивать.
- Вечером я говорила с Кривобоковыми - кальсоны обещали. Их парень тебе под стать.
- Зачем вы? У меня там есть. На шахте. Просто я их не люблю носить, - не смело возразил он.
- Любишь, не любишь, а он нас (видимо имелся ввиду мороз, если указала на дверь) не спрашивает. Он делает своё дело. Ему наплевать на нашу любовь.
Она помолчала.
- Сейчас, ещё чуток, - опять ощупывая кастрюлю, пообещала бабка Настя.
Но разомлев у печке, наш герой уже не помышлял о еде. Его всё более и более тянуло в сон. Он вяло избавился от фуфайки, снял подшитые валенки и устало присел на скамью. А бабка Настя там, в углу гремела чашками, ложками и всё это уплывало и уплывало со слуха.
Он очнулся тут же, как ему показалось.
- Я что, заснул?
Старушка сидела супротив. Противореча себе, отрицательно покачала головой.
- Нет.
Она встала и пошла к печи наливать борщ. Оттуда уже бросила.
- Я боялась упадёшь.
Полнотой умеренной, она вызывала у Михаила почтение не меньшее, чем банщица тётя Таня. Но тётя Таня заслужила его деликатностью, зато бабка Настя своей простотой.
- Подвигайся, ешь, - ставя тарелку на стол и беря алюминиевую кружку для чая, произнесла она.
Борщ аппетитно парился. Устоять было сложно. Михаил пододвинулся.
- Сахар вон, - ставя уже кружку на стол, кивком головы показала.
- Вижу, - буркнул Михаил. - Я так, - и предвидя вопрос, пояснил.
- Я привык.
Ничего ему не ответив, бабка Настя отошла. Забирая кружку, задумчиво изрекла.
- Катькина, с фронта привезённая.
Михаил встал и, подойдя к фуфайке, с кармана достал пачку "Беломор-канала" оказавшуюся пустой. Без видимого сожаления он смял её и бросил в углярку.
- Там вон, в буфете возьми, - услышал он. - Только я "Север" почему-то взяла.
- Я эти папиросы тоже курю, - успокоил её Михаил. - А что, Катерина на фронте была? - вдруг поинтересовался он.
- Да дура. Добровольно пошла, - бабка Настя сразу как-то сникла и, заметив это, Михаил пожалел о любопытстве. Но уж куда теперь деваться.
- Почему же дура?
- Убить могли, - просто ответила. - Сколько погибло-то, - и Михаил заметил, как глаза её увлажнились.
- Ну всё же обошлось, - поспешил исправить ошибку он.
- С ней обошлось, - согласилась бабка Настя.
Они долго сидели молча.
- Вы мне дайте чем-нибудь укрыться. Я на полу лягу, - наконец заговорил Михаил.
- Что так, - удивилась бабка Настя.
- Тревожить не хочется. Да и холодный я, - мотивировал своё решение он.
Старушка, находясь всё в той же печали, показала ему на лоскутное одеяло со своей кровати.
Зять было направился за ним, но вернулся, залез в карман своих брюк, вытащил деньги и положил на стол.
- Вот, получил. Остальные за облигации отдал, - виновато выдавил он. - Вот и она, - он залез в другой карман и вытащил целую пачку Государственного займа, впрочем, мало заинтересовавшую бабку Настю. Гораздо интереснее для неё оказались сотенные. Такие купюры в руках ей держать редко приходилось. Ни Катерина, ни Мария, ни дед Яков зарплату в таких купюрах пока что приносили не более нескольких разов.
Как только Михаил ушёл, бабка Настя взяла сотенную и стала рассматривать. Она вертела её и так, и сяк, и подальше от себя отставляла и приближала к самому носу, читала, что поддавалось её грамоте, увеличив фитиль лампы. В уме прикидывала, что можно на неё купить, кому.
Но тут благие мечтания её прервал всё тот же Михаил. Бабка Настя даже вздрогнула, когда он так неожиданно вышел с комнаты.
- А я вот... - растерялась она и положила деньги. - Чудно как-то, - она постаралась избежать прямого взгляда зятя и стала ждать совершенно не то, что услышала.
- Как же вы? - спросил он. - Чем покроетесь?
- Как чем? - туго соображая о чём это он, а потому и потягивая время в надежде догадаться, переспросила бабка Настя. И она догадалась и постаралась опередить его разъяснения.
- Да вон. Шуба дедова. Мне хватит.
- А то я думаю... - он предложение не докончил, повернулся и пошёл назад. Там, прежде чем лечь, подошёл к постели Маши и постарался в неё всмотреться, что далось ему с очень большим трудом.
Маша лежала на половину прикрытая одеялом и безмятежно спала. Её ровное дыхание вселяло спокойствие. Он отошёл и прилёг.
Он прилёг с улыбкой. Но улыбка эта была не та, в коей радуются. Иной смысл она выражала. В ней было удивление, была растерянность, неверие можно было истолковать, а пуще всего, пожалуй что, какое-то неудовлетворение собой. Притом осуждающее.
"Что вот заставило? - в таком русле в какой уже раз происходили его размышления. - Плохо жилось?" - вспоминалось.
Он ещё не мог понять свершившегося. Он правду сказал банщице тёти Тани, он не соврал ей. И всё-таки мудрая тётя Таня почувствовала какую-то серьёзность в его поступке. Это он уловил.
Вот и это место умещалось в улыбку.
Михаил думал и думал. Радовался ли он будущему ребёнку? Ведь будет теперь! Едва ли. Да и любовь его отчего-то стала граничить с брезгливостью. Не думал он, что женщина так сложна. Но и при таком повороте лик Маши ему был приятен. И часто он места себе не находил при её отсутствие.
"Интересное состояние", - удивлялся он.
Однако, как бы там ни было, и хоть молод он, а тяжёлые условия труда своё взяли. Михаил заснул. Спал он в этом доме беспокойно. Просыпался поминутно. Тишина, покой его раздражали. Ночуя на шахте, привык он к шуму, гаму, к принародному сну. Здесь же тишина мешала. И сумеет ли привыкнуть, да и надолго ли тут обосновался - он не знал. А неопределённость вещь неприятная, как для души человека в которой она появилась, так и своей заразительностью для людей тесно соприкасающихся с этим человеком.


Глава 4.

Сидя на табурете, Александр вяло собирался на работу.
- Чё, тошно? - не преминул съехидничать супруга.
Александр ничего не ответил, но было видно - так это.
- Зато вчера какие мы герои были, - доставала его Анна.
Но и тут выпад её ни к чему не привёл: Александр отмолчался. Видя, что пронять его таким способом сложновато, она подошла к печи и взяла скалку. Александр и здесь ухом не повёл. Благоразумие к Анне вернулось тотчас, как только супруг встал с табурета.
- Сука, - это всё, чем смогла успокоить себя Анна. Явно маловато, однако всё-таки.
- Ты бы нашла опохмелиться, - не глядя на супружницу, более для проформы нежели для действительного удовлетворения, попросил Александр. Знал, и было бы не дала.
Он был роста высокого. Средних годов. В нём чувствовалась сила. Всё то, что надо для работы в забое, в нём присутствовало.
- На, на. Вот тебе, на, - показывая кукиши, зачастила Анна. Её переполняла злоба. - Скотина. Её совести хватает разговаривать, - она демонстративно отвернулась лицом.
- Ну нет, так нет. Что и шуметь, - флегматично подвёл черту шахтёр. - Тяжеловато будет работать, - совсем и не для сочувствия были произнесены сии слова.
- К Катьки зайди. Уж она-то тебе найдёт, - Анну покоробило. - Вон, Скочиха уже куда-то полетела.
Не ответив ничего, Александр вышел, а Анна ещё долго стояла у печи со скалкой в руках и болезненно неудовлетворительным самолюбием. Требовалось мщение, кое и было найдено, как только она услышала приглушённый стон его дочери. Анна подошла к кровати падчерицы и, легонько тронув её, стала будить.
- Юль, а Юль. Деточка, вставай.
Ребёнок повернулся на другой бок и что-то сонно, бессвязно пробормотал на подобие того, что-де хочет сильно спать.
- Вставай, вставай, деточка, - подпустив немного ласки, настаивала мачеха.