Глава третья

I


Тёплый сентябрь закончился. О том чтобы включить отопление повсеместно, коммунальные службы, будто бы позабыли. Коля жутко мёрз ночами в пустой квартире. Алкоголь стал неинтересен, да и согревал ненадолго. Жечь газ – бессмысленно. В кухне тепло держалось не более получаса, в комнатах ничего не изменялось.
Мамины цветы давно зачахли и даже подлый кактус, сосланный в туалет за удивительную способность подворачиваться под руку в самый неподходящий момент, пожелтел и стремительно стал терять колючки.
Дела на работе пошли из рук вон плохо. Многочисленное начальство, как один человек, вдруг изменило своё отношение к подчинённым. Николаем все вдруг стали недовольны. И причин не объясняли. Почему-то задержали на три дня августовскую зарплату. Отпускных Николай дожидается до сих пор.
Ко всему прочему нагрянула простуда. Как обычно затяжная, труднопротекающая. Часто поднималась температура и тогда все силы покидали тело, голова готова была лопнуть. Жить естественно не хотелось.
Никто не вспоминал про Колю, и тому также ни к кому не хотелось обращаться. Никого не хотелось видеть.
Осенняя депрессия. За ней последует зимняя, затем авитаминоз и как следствие – депрессия весенняя. Так всю жизнь в Питере и окрестностях, с небольшой передышкой на лето. А может быть, кто-то страдает и летней депрессией?
Николай литрами поглощал горячий чай без сахара. Не подходил к компьютеру, не смотрел телевизор. Стараясь не залёживаться, боролся со слабостью сидя в глубоком кресле под торшером, листая старые журналы, извлечённые из кладовки. «Куба» - тридцать шесть номеров с 1982-го по 1985 год. Там перерыв на лето, отдых от депрессий длится круглый год. Наивно выглядят сейчас люди, оставшиеся на фотографиях в старых журналах, наивно, как молодые родители в свадебном альбоме. Наивно и где-то смешно. Но почему-то частенько становится жаль этих людей. Их лучшие годы прошли у тебя перед глазами. А теперь и они не считают их лучшими, да и тебе так не кажется.
Болеешь – становишься сентиментальным, начинаешь жалеть всех вокруг и себя жалеть начинаешь.

В первый день второго осеннего месяца, зарядил мелкий холодный дождик. Ночью он перешёл в ливень непрекращавшийся целых два дня. Третьего, утром, опавшие листья покрылись инеем, а к полудню распогодилось. Выглянуло солнце и показалось даже что огромные облака, при отсутствии ветра на земле, быстро пролетавшие по голубому, по
осеннему прозрачному небу, будто бы огибали яркий, но уже не слепящий диск.

Николай вновь почувствовал себя здоровым и полным сил. Часам к двум, оставаться в квартире стало невмоготу, и, коля, решил прогуляться по городу, заодно пополнить запас продуктов – в холодильнике шаром покати, и быть может заглянуть в парк. С бесплатным входом в Петергофе их осталось всего два, но это и к лучшему. Народу там всё-таки поменьше. Зарубежных туристов там, в принципе не бывает, а жители Питера устраивают набеги только по выходным.



307
На всякий случай Николай оделся потеплее. Долго искал ключи от квартиры и в итоге
обнаружил их в кармане куртки. По привычке проверил газ, воду, свет и уже уходя, светя себе фонариком в тёмной прихожей, полез, было в ящик подзеркального шкафчика, но заметил на телефонной полке, карту, с крестиком, отмечавшим место падения самолёта и почти засохшую Настину ромашку. Зачем-то сгрёб всё это в рюкзачок, сунул туда же пачку сигарет и пару пластиковых пакетов. Отпер дверь, шаря рукой по стене, нащупал гвоздь, повесил фонарик и вышел на лестничную площадку.
Внезапно, на мгновение Коля почувствовал волну слабости. В глазах потемнело и бешено застучало в висках. Через секунду-другую дурнота прошла.
Какая-то сволочь починила пружину входной двери, и Николай пожалел, что не захватил фонарик с собой. Дверь эта и зимой и летом, благодаря сломанной пружине оставалась открытой, впуская в тёмный подъезд, хоть малую толику света. Теперь же на первом этаже царил непроглядный мрак. Пришлось вернуться. Смотреть в зеркало и трижды плевать через левое плечо. Но фонарик заартачился. Николай выудил из кармана зажигалку. Скрежетнуло колёсико, и прямо перед собой, Николай увидел грозное лицо Александра Филлипенко со свастикой, намалёванной на высоком лбу. Старый рекламный плакатик фильма «Трудно быть богом». Находясь, всё время в тени, он неплохо сохранился и даже не выцвел. Только вот – шаловливые пока ещё руки с проклятой свастикой. И также, последнее слово в названии фильма, кто-то протёр кистью вымазанной синей краской (должно быть той, какой был выкрашен весь подъезд), и выходило теперь философское: «Трудно быть..!»
Воздух и впрямь оказался чист и прозрачен. Точно таким, каким виделся через стекло.
«Вероятно теперь уже, точно последний тёплый денёк» - подумал Николай, проходя мимо злополучного «Квартала».


II


Прошёл ровно месяц с тех пор, как Николай, выждав, чёрт его знает кем положенные три дня, отзвонился Потоцкому и рассказал об исчезновении Насти. Спустя сутки, Карл Генрихович совершил ответный звонок и сообщил, что с ней всё в порядке и двенадцатого февраля 1942 года, Анастасия Дементьева, уроженка Ленинграда, была благополучно переправлена на Большую землю. Дальнейший путь её лежал в Казахстан, а после, след терялся…

Коля никак не мог взять в толк – зачем? Почему Настя, мгновенно вписавшаяся в мир существующий спустя шестьдесят лет после Победы, в мир который ей так пришёлся по душе, вдруг, ни с того ни с сего сбежала? Сбежала от остатков спасшейся семьи. От мирного времени. Сбежала от с таким трудом разысканного брата, единственного человека поверившего им. Смутило то, что младший братишка, теперь, убелённый давно не нюхавшими ножниц сединами, развалина-старик, собирающий стеклотару и пивные банки, дабы дотянуть до очередной пенсии? Вряд ли!
Сбежала! Бросила Колю, Колюшку, Колюню, с которым сразу же стала жить как с мужем, и Николай, вмиг избавился от тяги к простым холостяцким радостям и уже через неделю, не представлял, как он мог раньше обходиться без этой золотой девчушки.





308
Жить пришлось учиться заново. Все попытки оправдать её поступок; мол, место её там, долг, ответственность и так далее… все попытки натыкались на препятствие в виде прочной и высокой стены, его собственного непонимания случившегося. Всю жизнь приходится чему-то учиться – теперь вот; нужно учиться жить без Любимой. И жить-то нужно. Непонятно зачем, но нужно.

III

В следующем по пути магазине, народу было как в поликлинической регистратуре во время эпидемии гриппа, но Коля терпеливо отстояв все очереди, разжился пол-литровой фляжкой «Старого Кёнигсберга», двумя банками консервированной фасоли, бутылкой минералки и пачкой сосисок сомнительного вида и неизвестного происхождения.
Продуктовую корзину, дополнили: половинка чёрного хлеба, нарезной батон, лимончик, пачка чая и блок «Camel». Любимых! Всё это прекрасно уместилось в рюкзачок. Николай попрыгал на одной ноге, сделал пару глубоких вдохов и, прислушавшись к ощущениям, решил, что может погулять ещё.

В тот, такой же золотистый день, Настя выглядела чем-то обеспокоенной с самого утра. Выскользнув из-под ещё более чем разгорячённого Николая, вихрем умчалась на кухню. Наскоро приготовила завтрак. Её так восхищали обилие и доступность разнообразных продуктов, что колдуя у плиты (которая, кстати, тоже восхищала её своей простотой и безотказностью, микроволновки правда, она побаивалась), радовалась как ребенок, получивший новую, долго не надоедающую, вроде железной дороги – игрушку.
Сегодня же, её почему-то ничего не радовало. Ближе к полудню, Настя впервые за всё прошедшее с возвращения время, попросила отвезти её на Ладогу. Коля всячески отнекивался, но девушка настаивала, и пришлось сдаться.
Борисова грива, пешочком до Коккорево, через Ваганово, дальше, до Осиновца. Копчёный сиг, коньяк. Тихо спустился вечер и, не терять же драгоценные секунды для любви, тем более в таком месте.
Выкурив сигаретку и воспользовавшись новёхоньким, только что отстроенным туалетом, Николай потерял её навсегда.
Дверь паровозной будки, не заварили до сих пор, но мостик, после ухода Любимой, перестал действовать.
Коля, раз пятнадцать, пересекал будку в обе стороны, пока не угодил в лапы милиции и не убрался восвояси, увозя с собой в Питер, штрафной квиток, выписанный за нарушение общественного порядка.

Наутро следующего дня, Карл Генрихович позвонил ещё раз. Из клиники скорой помощи имени Джанелидзе, где ему промыли глубокую рану на предплечье, оставленную раскалённым предметом, и наложили несколько швов. Раскалённый предмет, почему-то напомнил подозрительным хирургам пулю, и Потоцкий долго отнекивался от огнестрела. Хотя, на самом-то деле, пуля пулей и являлась. «Вальтер» был украден дважды. Коллекция Куускинена и Тарво Таннер пристреливший поганца Иоханнеса. Не всю обойму всадил он в дьявола. Осталась одна пуля, которую Густав и вогнал себе в лоб, стоя на коленях, возле могилки Елены, похороненной как обычная простолюдинка на кладбище Зелёного острова. Без церемоний, факельных шествий, упокоилась она рядом с




309
матерью. «Раскалённый предмет», пробил череп, не успев остыть в измученном бессонными ночами мозгу, и пребольно царапнул предплечье летящего в спасающем
прыжке к задурившему королю человека, бывшего некогда начальником замковой стражи, сержантом Тарво Таннером, доктором, кандидатом медицинских наук Карлом Генриховичем Потоцким. Врачом и учёным, как говорится – от бога! А от бога до чёрта, расстояние как на поверку выходит, совсем небольшое.
И ещё поведал Карл Генрихович о том, что в кладбищенской книге Ириновского поселкового кладбища, в списке погребённых в братском склепе №5, значится некий Василий Матвеев, геройски погибший при налёте фашистской авиации на станцию Борисова грива. Никому кроме Вольфганга Мейера, в данном списке, подобные инициалы не подходят. Так-то вот.

На улице, сунув руку в карман за сигаретами, Николай наткнулся на карту. Достал её, развернул и долго, задумчиво смотрел на бледно-зелёный квадратик, неровно отчерченный дрожащей рукою Вольфганга, испещрённый синими чёрточками, с красным крестом по центру и извилистой пунктирной линией, идущей от креста к краю, вверх.
«А почему бы и не сегодня?» - Подумал Николай, озираясь вокруг. «По снегу я точно туда не доберусь. Время тут работает не на меня» - размышлял Коля и сперва несколько неуверенно, по после, всё быстрее, зашагал по направлению к вокзалу.

Николай едва не опоздал на электричку, бегая вокруг Финляндского вокзала в поисках карты области. Она была необходима ему для сверки. Как назло, нужной, нигде не находилось. На Балтийском вокзале, Николай покупку отложил, понадеявшись на Роспечать. И она не замедлила его подвести. Пришлось купить толстенный автодорожный атлас, и теперь, сидя в полупустом после «Мельничного ручья» вагоне, он листал его, прикидывая, где лучше сойти.
«Успею на обратном пути» - подумал он и стал смотреть в окно, решив ехать до конечной.

На берегу Ладоги, солнечной погоды, которая воодушевила Николая на путешествие, и следов не было. Небо заволокло низкими серыми тучами, и моросил мелкий, холодный дождик. С озера дул резкий, порывистый ветер. Опасаясь за воскрешение, давешней своей простуды, Николай повернул назад, к вокзалу.
На привокзальной площади пусто. Одна лишь сонная бабка, торгующая вяленой рыбой возле железного тюльпана смерти под перронным навесом. Магазин и соседствующий с ним киоск были закрыты.
Николай в первый раз за всю поездку глотнул коньяку. Словно воду. Ковырнул лимон. Пососал корочку и выплюнул, попав точнёхонько в урну.
Паровоз, чёрной громадиной нависал над ним в осенних сумерках. Нет. Не страшной громадиной. Скорее загадочной, сулящей неожиданности.
Двери, ведущие в будку, заварили похоже на днях, но так ненадёжно. Но всё же, человеку, не имеющему специального инструмента, вряд ли удалось бы их вскрыть. Тем не менее, сварной шов, был будто бы бритвой прорезан.
Николай потянул дверь на себя, но вопреки ожидаемому, она не открылась. Дёрнул посильнее – тот же результат. «Двери стали открываться внутрь, как на реальном локомотиве, а вовсе не как на памятнике» - подумал Коля и теперь уже от себя толкнул ржавое железо. Дверь отворилась совершенно без скрипа, будто бы только теперь была установлена и тщательно смазана.



310
- Сынок, - раздалось сзади.
Николай вздрогнул, обернулся и увидал проснувшуюся бабусю с корзиной вяленой рыбы.
- Чего бабка? – Отдуваясь, спросил он.
- Рыбки бы не взял с собой?
- На черта она мне сдалась?
- Путь не близкий, вдруг оголодаешь? – Прошепелявила бабка, выбирая из корзины рыбину покрупнее. – Вот щука добрая!
- Не ем я щуку. Аллергия у меня на неё, - выбираясь из будки, шипел Коля.
- Щуку не признаёшь, леща вот возьми, плотвы, - бабка и не думала отвязываться.
- Бабусь, - умоляюще произнёс Коля. – Отвянь а? такую рыбу под пиво есть нужно, ну чего просто так? Обопьешься ведь потом!
- Чепуху городишь, сынок… внучок… Я ж, блокадница, из этой вяленки, и жрать-то нечего, а соли вдоволь, мы и суп варили, лучше свежей ухи, даром, что без лука с картошкой, ну так травки разной вокруг навалом. Камыш вон. Побеги его сладкие, рыхлые, да всё это на хвойном отваре. Роток вяжет, а вкусно! Жрать-то боле нечего! А дорога у тебя далёко. Я то знаю!
- Чего ты бабка несёшь-то, откуда что знаешь, цыганка что ль?
Коля был готов надеть бабуле на уши её рыбную корзину, лишь бы та затихла, отвязалась, не поняла, зачем он полез внутрь памятника. А ведь он полез, полез в надежде, что мостик снова заработал. Восстановился механизм перемещения, коротнуло что-то. А ведь, столь сладок запретный плод. Так крепко держит – как наркотик эта жажда. Ломки уже начинались. Обжегшись на молоке, дуют на ключевую воду. Коле было страшно. Он и дуть готов был на всю Ладогу, от Кошкинских маяков, до северных шхер, далеко за Валаамом. Но бабка была напориста, упряма, препирались они полчаса, и всё-таки снабдила она Николая тремя засушенными до голубизны лещами. В червонец всё удовольствие. И убралась безропотно после, молча, восвояси.

IV

Будка не изменилась нисколько. Николай выглянул в противоположные окна. Даже дверь открыл. Всё такое-же, октябрьское небо, пожухшая трава, подстилка из павших иголок в междупутье, хрюкающий электропоезд у перрона. Всё то же самое что и по другую сторону. Коля прикрыл дверь и уселся на пол. Закурил. Сизый дымок приятно защекотал ноздри и, мешаясь с паром от дыхания, заструился к выбитым окнам, причудливо змеясь в солнечных столбиках.
Что впереди? Торцевая часть паровозного котла. Ниже, заваренные наглухо, раздвижные дверцы топки, угольный поддон. Рычаги, битые манометры, выкушенные до основания медные трубки. Вот он – главный регулятор! Мощный рычаг. Бегунок, скользящий по шкале. Сама шкала с градуировкой от 0 до 25, с промежуточными чёрточками и если, приглядеться повнимательнее, над каждой промежуточной чёрточкой, будто бы отточенным гвоздём нацарапано: 1941, 1942… и так, до 1959. И что бы это означало? И почему не замечалось раньше? Регулятор был установлен аккурат на 1943. И всё! Стоп! Ни с места! Стрелять буду! Решительно на 1943! В дверь! Ночь! Снег, зелёные сигнальные ракеты, воздух от мороза словно студень. Лоб мгновенно повлажневший, покрывается колючими кристалликами. Крик из леса: «Блядь! Блядь! Я, кажется, ногу сломал! Ёбаная татарва! Накидали сучьев! Блядь! Пристрелю Карима суку!»
Дверь захлопывается. Снова 1943!



311
День клонится к закату. Морозно. В тендере возня. Скрип угля, женский стон. Какого-то Мишу, упрекают в свинстве, мол, спустил внутрь, а теперь не время. Война ещё не кончилась. Какие дети?
Миша подал голос, жалуется, на таком морозе, да ещё и раз в неделю… не хер, мол, обижаться. А с другой стороны, Мише этому, всё равно, он и жениться ежели чего, готов. Тогда уж каждый день! И по-собачьи, и в постели, и во французском кружевном белье, где для удобства, щели, где нужно предусмотрены. А насчёт детей? Мише мол, не стоит, и дрейфить, она, видишь ли, неделю Михаила к себе не подпускала. И надоело спускать в шинель! В тёплое-то оно лучше!
«Военное порно! Блокадно-полевой роман!» - Подумал Коля и представился ему сейчас Миша. В зелёной шинели, щелчком точным, сбивающим мутную сосульку с пальца, и Маша в оливковой телогрейке, дующая на замёрзшие ладони.
Дверь захлопывается снова, пугая тендерных голубков. И опять. Настойчиво – 1943.
Май, наверное. И ни души. Скорее конец мая! Пахнет почему-то шашлыком. Хорошим шашлыком. Не уксусно-замаринованным, а настоящим. Оказалось, в междупутье валяется вскрытая и обожжённая ракетой кошка. Миленькая такая! Молодая кошечка. Светло-серенькая с розовым носиком. Розовый носик – все, что можно различить среди бесформенности крови и жёлтого мяса, лиловости внутренностей, серенькой шерсти, всего, что размазано по талому снегу и пахнет шашлыком. Последнее «мяу», не просящее, не зовущее подружить двуногое чудовище с четвероногим чудом. Просто – «мяу», - исполненное боли и непонимания. За что? Зачем? Из ракетницы – зелёный! По мне, я чего кому плохого сделала? У кого чего украла?.. И глазки замутившиеся остались открыты.

Николай вдруг ощутил ужас. Не дикий, внезапный, проходящий быстро страх, а настоящий, животный ужас. Будто силы оставили. Волна откатывает от берега, унося тебя туда, где и пятками дна не достать. Гребок вперёд на полметра – волна назад, на метр. И всё! Сил больше нет.
Задыхаясь, Коля вывалился из будки. Рухнул с полутораметровой высоты, словно спустился на одну ступеньку. Потный, взъерошенный, с дико колотящимся сердцем.
На той самой скамейке, где казалось совсем недавно он пил пиво, сидел сухонький старичок в тельняшечке и безрукавке смастерённой из ватника, да так лихо! На плечах, и возле карманов, безрукавочка была украшена лоскутами в мелкий, белый горох. У ног старикашечки покоилась, точь в точь, такая же корзина, как и у настойчивой бабуси, торговавшей рыбой. Рядышком стояла початая полутора литровка «Петровского». Николай подковылял к старику и молча выложил рыбу ему на колени. Дед изумлённо воззрился на Николая, затем перевёл взгляд на рыбу.
- Закуси дед, - подмигнув старику, сказал Николай. Дедуня, уверенными движениями, в два приёма, отломил лещу башку и порвал его вдоль.
- Как оправился сынок? – Осведомился дедок, запихивая в беззубый рот, кусочек костлявого мяса.
- Да не за этим я туда лазил, - смущаясь, ответил Коля.
- А зачем? – Хитро прищурившись, молвил старикашка, шустро выплёвывая жуткие кости.
- Да, так… - вяло промямлил Николай отворачиваясь.
- Я уж тут, почитай который год живу, и в предзимье, всегда говно из будки выгребаю. Весной – говно! Летом – говно! И осенью тоже, до второго снега – говно! Приедет дачник, нажрётся жениного харча грязными руками, и до города не довозя, вывалит в заслуженном паровозе. Летом, кой-то чёрт, говорят, по радио объявил, что тут купаться



312
дюже чисто, ну и попёр народ почём зря. Срут напропалую, ссут, аж течёт из будки-то.
Дед принялся за вторую половину леща и продолжал душу изливать, будто бы благодарного слушателя найдя. А Николай обрадовался. Дедок-то видимо и впрямь в его невиновность поверил. А он от жути и действительно чуть было не сходил и по-малому, и по-большому. Вот только не на фанерный пол, а в собственные штаны. Оттого и пот и вылезшие из орбит глаза и одышка. И ведь что самое паскудное-то, туалет есть!
Дед приподнял бутыль и протянул её Николаю: «Хлебни сынок».
В ответ, Коля выудил из рюкзака коньяк, чему дедушка обрадовался несказанно. Он надолго присосался к бутылке, крякнул после, и нехотя отдал опорожнённую наполовину бутылку. Коля сделал пару глотков.
- Нешто теперича, уж не то, что давеча, мужики уж яйцы бреють, - произнёс дедуня, потирая волдырь на синих тренировочных штанах.
- А ты дедуль, местный? – Спросил Николай, отдышавшись после коньяка.
- А что, не видать по мне-то?
Коля ещё раз, внимательно оглядев деда, и будто бы уловив в нём что-то знакомое до боли, неопределённо пожал плечами.
- Тебя сынок, я будто бы тоже встречал, - сурово сдвинув брови, сказал старик. – У меня и медаль имеется За оборону Ленинграда». И ксива к ней, не сомневайся. Я ж всю блокаду тута! А под конец войны, ранил сам себя, вот дальше и не послали... да и не годен я к строевой.
- Как же ты отец, сам себя-то?
- Грешным делом. Грешным. Пьян был на радостях, али с горя, теперь уже и не вспомню. Ну и полез куражу ради на маяк. И ведь, что примечательно, я на той лестнице, каждую ступеньку, будто дочь родную помню, а тут вот, не свезло. Что ни день, я в гостях у смотрителя, не подфартило вот. Ступил на шаткий камень, и кубарем вниз, да башкой о ларь с лампами. Череп чуть не пополам! Долго ни черта вспомнить не мог. Даже как кличут меня. Ну да в госпитале особливо и не интересовались. Лечат знай!
- А как тебя зовут-то дед? – Спросил Николай, твёрдо уверенный в том, что ведь старик наверняка ему где-то встречался. В очереди возможно…
Вместо ответа, дедок порылся за пазухой. Безрукавка, явно имела внутренние карманы. Порывшись, извлёк на свет божий, потрёпанное, порыжевшее удостоверение к медали и с гордым видом, вручил его Николаю.
- Кутузов! Алексей! Ты!?
Николай, охнув как от неожиданного укола под лопатку, выронил удостоверение в размазню из прелых листьев.
- Сынок, ну что ты! Мухи в руках у тебя ебутся что ли? Ведь говорили – оберни, - сокрушался дед, дуя на картонку, вытирая её о тренировочные штаны и пряча в карман.
- Лёха! Кутузов! – Вновь восторженно вскричал Коля и полез к деду обниматься.
Старикашка шарахнулся от Николая как от чумы.
- Ты чего сынок? Коньяк у тебя что ли, больно крепок? Какой я тебе Лёха? Мне восемьдесят шесть лет!
- Да ты что? Не помнишь ничего?
- Всё помню! И под себя не хожу покамест.
Дед не на шутку испугался, даже отодвинулся на скамье, а корзину, поставил между собой и Николаем.
- Смотритель Осиновецкого маяка?
- Был когда то.
- Ну?



313
- Что ну?
- Коля! Николай я!
- Мне то что, - пропищал дед, подхватываясь со скамьи.
- Ну как же это? Вольфганг? Немец! Ты его ещё фашистом дразнил. Помнишь?
- Не помню! По мне, так все немцы – фашисты. Сучье племя. Чего они к нам полезли? Народу тьму погубили?
Дед с опаской схватил корзину и сделал шаг прочь.
- Алексей! – Взвыл Коля.
- Восемьдесят шесть лет Алексей, - проговорил старик, оборачиваясь. – Ты сынок, мухоморов видать, лишку съел. Так, поди, вон, в Ладоге искупнись. Она сейчас температурку имеет, как раз для таких как ты. У меня вон внучка, так тоже грибы жрёт почём зря. Как на бледную погань до сих пор не нарвалась – я удивляюсь. Пропащая. Папоротник сушит. А вот недавно при мне, майку, фу, срам-то, баба и в майке! Майку- то вспорола, писано на майке, что из конопли ткана, по ниткам разобрала и в «Беломор». Вонь вон с августа никак не выветрится. Коньяк у тебя, точно на мухоморах. Мне чтой-то тоже не по себе. Лечись сынок, потом поздно будет.
И дед, ворча, утопал к озеру.

«Да сон всё это» - обрадовался Николай. «А если не сон?» - Тут же огорчился он. « Если не сон, то мы сейчас это проверим».
Сунув в рюкзак бутылку, и выкинув вонючих лещей, Николай рванул к угрожающе шипящей электричке, намеревающейся отправиться в обратный путь, на ходу разворачивая карту, и шурша страницами атласа.

Вышел Коля в Ваганово. Если верить картам, и первой и второй – то отсюда ближе получалось. Дошёл до края взмокшей и пустой платформы, спустился на осклизлую тропинку и бодро зашагал к лесу.
Начинало темнеть. Вокруг – ни души. Лишь один дачник припозднившийся, спотыкаясь, пронёсся мимо, чуть не сбив его с ног, но напоследок, несильно стукнув старательно упакованной в холстину, алюминиевой стремянкой. Тропка то – двоим не разойтись! Но обозначена на старой карте, именно дорогой, на новой, выглядела как ручей. Но всё-таки, то была дорога, и ею пользовались. Правда, судя по состоянию, крайне редко. Колеи оползли. Середина заросла лопухами, пожелтевшими, но не поломанными или примятыми.
Прошагав с километр, Коля нашёл причину непопулярности дороги. Мостик, перекинутый через овражек с тощим ручейком, бегущим по дну, имел весьма шаткий вид. Большинство досок настила, отсутствовали, остальные – сгнили. Середина проезда, была обуглена. Явно, мост неоднократно поджигали какие-то засранцы.
Коля перепачкался с головы до пят, перебираясь через овражек. Ко всему прочему, изловчился утопить мобильник. Тот булькнул, наглотавшись стылой воды и скончался.
«Ничего. Просохнет, оживёт. Не в первый раз» - подумал Николай и вновь стал сверяться с картами. Старая – поплыла от сырости, и пришлось искать в недрах рюкзака фонарик. Сумерки, всё более сгущались. Воздух заискрился, а наплечные ремни рюкзака начали поскрипывать. Холодало с каждой минутой. Николая уже дважды пронзало неприятное ощущение озноба, и он зашагал быстрее. Если доверять картам, до цели, оставалось от силы, километра полтора, или того меньше. И тут… случилось страшное. Предательски торчащий посреди жухлой травы кусок проволоки, принял в свою петлю, носок Колиного ботинка, обутого как раз на раненую ногу, и хозяин ботинка, вспорхнул как напуганный голубь с подоконника.


314
Умудрившись вывернуться в полёте, Коля приземлился на все четыре точки, больно ободрав о гравий ладони. Рюкзак сорвался с плеча и отлетел в сторону к бетонному бортику. Звякнуло предсмертно, и ветер донёс до ноздрей, аромат ванили и фиалок. Последний привет от «Старого Кёнигсберга» протекшего в рюкзак.
«Коньяк на мухоморах! Тоже мне, знаток благородных напитков!» - Подумал Николай, вспомнив не признавшего его, маразматика Кутузова, вытер ободранные ладони о свитер, подобрал рюкзак и свернул в лес. Если доверять компасу и двум чёртовым картам, свернул там, где нужно.

Всепоедающее болото, уничтожило почти все следы падения самолёта. Хотя и законсервировало некоторые приметы. Приметное дерево с расщеплённым стволом. Залечившие теперь уже все раны сосенки, вывернутый пласт торфа, образовавший бугор, щедро поросший кустарником. Истончённый ржавчиной – словно бумажный киль – всё что осталось. Земля и время, хоть и медленно, но верно, уничтожали следы присутствия человека на планете. Николай вспомнил виденный недавно, документально-фантастический фильм, о том, сколько лет понадобится природе, чтобы стереть с лица земли все следы пребывания человека, если вдруг, этот самый человек, неожиданно сам исчезнет с планеты. Вот так вот, сразу! В один миг!
Николай вдруг почувствовал дикий голод. Съев под остатки разбитого коньячка, полпачки сырых сосисок с хлебом, Коля подумал сразу о двух вещах: не захватил консервного ножа, и негде добыть кипятка для чая.
Странно должно быть выглядел этот ужин в полутёмном осеннем лесу. Поднялся ветер. Деревья вокруг заскрипели, словно пытаясь нагнать страху, а нагнав страху, изгнать непрошенного гостя из сумрачного своего мира. Нелепого гостя, невесть, зачем пожаловавшего. И впрямь, ну чего здесь делать человеку? Грибная пора минула, дрова, так далеко не заготавливают, на горбу ведь переть придётся. Так чего припёрся?
Похолодало окончательно. Остатков коньяка, на сугрев не хватило. Развести костёр? А смысл? Не собирается Коля ночевать здесь. Он вообще не понимает, для чего припёрся сюда. Не ради охотничьего интереса, не ради какого-то жизненно важного дела. Прогулялся! И это называется, прогулялся?
Дождя не предвиделось, судя по всему. Николай сгрёб в кучу все, что могло гореть, и принялся разжигать огонь. Никудышному Прометею приходилось часто вставать на четвереньки, на холодный торф, усыпанный толстым слоем сырых опавших листьев и во всю силу дуть на тлеющие веточки. Ветер, стихший так же внезапно, как и поднялся, не помогал.
Спустя полчаса, Николай стоял возле жарко полыхающего костра. Стемнело совершенно и в неровных отблесках огня, на соседних стволах, заплясали призрачные лесные тени. Почудилось вдруг Коле, восточнее, в стороне озера, будто снежная воронка. Вот она приподнялась над поваленной сосной и переместилась выше. Огонь костра нервно мерцал. Николай, повернувшись к нему спиной, взглянул на небо. Ни единой звезды, лишь редкие искорки, кружась, взмывали к верхушкам наполовину голых стволов и сию же секунду гасли. Одна искорка, змеясь, поднялась гораздо выше остальных, задела ветку, распалась на десяток микроскопических, огненных брызг и в этот момент, в костре, треснула коряга, выбросив фонтанчик шипящих иголок.
После того как костёр разгорелся, и в лесу стало как-то уютнее что ли, Николаю было совершенно не страшно. Даже не пришлось себя успокаивать. А может быть мысль о том, чтобы провести у костра всю ночь, отвлекала от остального? Приблизительно помня обратную дорогу, можно было конечно, двигаться на стук колёс, но до железнодорожного



315
полотна, уж точно не меньше трёх километров, а в лесу очень, очень, по-осеннему темно. К чему рисковать? «Отоспаться можно и днём. Зато, какое-никакое, а приключение» - подумал Николай и, зацепив здоровенный обломок ствола, поволок его в костёр.
К трём часам ночи, Николай успел собрать всё горючее в радиусе десяти метров, смастерить себе некое подобие кресла из распластанного на сучьях рюкзака, выкурить полпачки сигарет и открыть-таки банку фасоли, при помощи металлического уголка и невесть как оказавшегося здесь кирпичного обломка.
Насладившись вторым, слишком поздним ужином, или чересчур ранним завтраком, Николай почувствовал непреодолимое желание вздремнуть. Ненадолго, хоть на полчаса, хоть на пятнадцать минут. Прыжки на месте и энергичное похлопывание себя по щекам, помогали слабо. Наконец, Коля сдался, и, перетащив импровизированное кресло поближе к стволу покалеченной сосны, свалил все запасы горючего в костёр, решил всё же, чуток вздремнуть. Он нашёл самую громкую мелодию на просохшем мобильном, поставил будильник на полчаса, сунул трубку за отворот вязаной шапки и, прислонившись затылком к сосне, мгновенно уснул.

V


Человек, привязанный к сцепному крюку, накрытой брезентом платформы, сидел на рельсе, положив ноги обутые в продранные в нескольких местах, серые валенки, на противоположный. Цепь обвивала его грудь дважды, была продета меж рук скованных наручниками и перекинутая через плечо, уходила на крюк. Спиной, человек опирался на кривой лом, вбитый в шпалу и расщепивший её пополам. Выражения лица, вымазанного грязью и кровью, разглядеть не представлялось возможным.
Платформа, несколько крытых вагонов и чёрная громадина паровоза окутанного белым паром. Человек не двигался, но глубоко дышал воздух выходил из его лёгких со странным свистом и бульканьем, будто бы через коктейльную соломинку, продували воздух через до краёв наполненный стакан. На вдохе человек словно бы икал, после чего захватывал ртом огромный кусок несущего боль воздуха, как раскалённый пар.
Вокруг эшелона суетились люди в белом. «Маскхалаты» - догадался Коля. Люди громко переговаривались между собой по-русски и немецки, но Николай понимал всё сказанное на обоих языках, но никак не мог вникнуть в смысл разговоров. Он совершенно не боялся быть замеченным. Словно верные друзья окружали его. Вот только этот прикованный к платформе человек, видимо преступник, и совершил он, несомненно, нечто ужасное. За кражу – хватило бы и наручников. А возможно, что он и украл что-нибудь посерьезнее, чем кошелёк или перстень.
Вдалеке раскатисто заворчал гром, чуть ближе, что-то гулко ухнуло и словно покатилось, подскакивая на лету, по гладкой поверхности. Так металлический шарик, падая на диск рулетки, бежит по нему некоторое время, выбирая понравившуюся лунку. Решая чью-то судьбу
Никто казалось, на шум, не обратил никакого внимания. Люди в маскировочных халатах по-прежнему продолжали бродить вдоль поезда и громко разговаривать.
Николай поближе подошел к прикованному человеку и, уже хотел было спросить, за что его так некрасиво наказывают, но тут вдруг вспомнил, что ему очень хочется курить, а сигареты лежат где-то возле паровоза. «Этому сипатому, тоже верно курить охота», - подумал Коля и вдруг, с ужасом заметил, что вовсе не кровью и грязью перепачкано




316
лицо незнакомца, а поросло редкой, разноцветной шерстью. И нет на этом лице, ни глаз ни носа ни бровей, лишь хлюпающий рот, жадно глотающий воздух.
Ногам вдруг стало холодно, Николай почувствовал как в темноте ботинка, в двух парах тёплых носков, синеют пальцы, белеют ступни и невероятно быстро отрастают ногти. Что лицо его тоже постепенно лишается носа и глаз, зарастает противной шерстью. Не хватает воздуха, он становится едким как мыльная пена и горьким на вкус…

VI

В левое ухо – грянула «Барселона». Коля пулей вылетел из дурного сна, тотчас, закашлявшись и отплёвываясь. В густом дыму от костра, еле угадывались языки пламени. Глаза щипало, болела голова и чесались ноги. Николай упал на бок и откатился в сторону метра на полтора, жадно вдыхая ледяной воздух.
Резь в глазах скоро прошла, но слёзы застилали их и Николай принялся нещадно тереть их кулаками, вслух укоряя себя за тупость. Засыпая, он и не подумал о дыме и ветре.
Наконец, зрение и дыхание пришли в норму. Коля отнял кулаки от глаз, и застыл в изумлении. Возле костра, сидел неизвестный бородатый мужик, упакованный в какие-то лохмотья и нагло, даже не морщась, жрал Колин лимон. Сок стекал по его бороде и капал в банку фасоли. Банка была аккуратно вскрыта и из неё торчала блестящая ложка. Мужик был слишком увлечён едой и не обращал на Николая, ни малейшего внимания.
Коля вернулся на прежнее место у костра, не обнаружив рюкзака, присел на корточки напротив чавкающего незнакомца.
- Здравствуйте, - прошептал он, заглядывая мужику в лицо.
Тот вздрогнул всем телом, уронил банку и освободившейся таким образом рукой, извлёк из пасти измусоленный огрызок лимона.
- Здравствуйте, - вежливо ответил он с едва уловимым прибалтийским акцентом. – Заблудились?
- Не то чтобы заблудился, - проговорил Коля. – Скорее… - Николай растерянно огляделся по сторонам. – Скорее просто устал. Гулял по лесу и вот…
Бородач что-то промычал, будто соглашаясь со сказанным, вытряхнул остатки содержимого банки в рот, запрокинув при этом голову далеко назад. Затем тщательно облизал ложку и сунул её за пазуху, действуя при этом одной только левой рукой.
С минуту незнакомец изучал пустую банку, понюхал этикетку, поковырял её грязным ногтем. Вскоре это занятие видимо наскучило ему и банка полетела за спину, шлёпнувшись в лужу за обломками самолёта.
- Зря вы спите, вот так, в лесу в одиночестве, - наконец произнёс бородач, запуская указательный палец глубоко в ноздрю.
- Как-то случайно вышло, сказал Коля закуривая.
Мужик вытащил палец из ноздри, тщательно вытер его о то, что могло бы, некогда именоваться штанами и молча протянул ладонь, прося, таким образом, сигарету. Он прикурил от головни, глубоко затянулся, пустил дым колечками, и блаженно зажмурившись, тихо произнёс: - Какого чёрта? Это же лес! Ветер, дым! Торф, в конце концов, хоть и влажный, но горюч же он. Ботинки вон чуть не спалили с ногами вместе.
Николай осмотрел подошвы и сказал раздражённо: - Вы тоже хороши! Видите что с человеком неприятность – сгорает заживо человек, и молчите. Продукты эти, между прочим, были мои.
- Ну и что, - безразлично произнёс незнакомец. – Это вам уроком послужит на будущее! спать в осеннем лесу, ночью! Кстати, спасибо за угощение.
- Пожалуйста. У меня ещё сосиски остались и хлеб, - смягчился Коля.


317
- Уже нет.
- Чего нет?
- Не осталось. Я же говорю; спасибо за угощение!
«Борзый, какой мужик» - подумал Николай. «Спасибо за угощение! Я и не думал всяких бомжей в лесу угощать своей жратвой, купленной, между прочим, на последние деньги. Кстати, где мой рюкзак?»
Рюкзак лежал рядом с бородатым поганцем, вывернутый наизнанку. Развёрнутые карты, прижатые фонариком, лежали рядом.
«А он часом, не уголовничек в бегах» - подумал Николай, приглядываясь к одеянию бродяги, а вслух произнёс: - Вещи мои верните, пожалуйста.
- Да, пожалуйста, - отозвался мужик, перебрасывая Николаю рюкзак и фонарик. Карты он оставил возле себя.
- Это вы, похоже, заблудились, - прошипел Николай, пытаясь расстегнуть негнущимися пальцами воротник куртки.
- С чего вы взяли?
- Зачем же вам тогда мои карты?
- Да они мне ни к чему, - громко воскликнул мужик, комкая карты и бросая их в огонь.
Кнопка от воротника, отлетела в сторону, срикошетила от соседнего ствола и запуталась у наглого мужика в бороде.
- Вы чего себе позволяете? – Вскричал Николай, вскакивая на ноги.
Мужик повелевающим жестом, приказал Николаю сесть обратно и тот подчинился.
- И вам они больше не понадобятся, - успокоительным тоном произнёс он. – Из леса я вас выведу, а сюда приходить больше не нужно.
- Из леса, я и сам выберусь, безо всякой карты, а вот указывать мне, куда приходить, а куда не стоит, не надо. Вы кто такой вообще?
- А вы?
- Чего вопросом на вопрос-то? Мне долго рассказывать…
- Ну а мне ещё дольше, да и неинтересно это.
Незнакомец говорил так спокойно и серьёзно, а кнопка, застрявшая в его бороде, смотрелась очень смешно. Вскоре, поняв, что мужик не представляет для него никакой угрозы, а действительно, является лишь полоумным местным бездомным, зачем-то шляющимся ночами по лесу, Николай успокоился и решился повернуться к нему спиной. Справить малую нужду. «Всякое уже, кажется, бывало» - лихорадочно соображал он. «Ночь коротать вдвоём, вроде, как и веселее. Уходить он, похоже, как и не собирается. Тепло и нажрался».
- И всё-таки, вы кто? – спросил Николай, застёгивая штаны и оборачиваясь к незнакомцу, который в это время, с наслаждением вдыхал коньячные пары из пустой бутылки с отбитым горлом.
- Я то? – Переспросил он. – Да никто, пожалуй. Дух лесной бесплотный. Тень чья-то. Как у Андерсена, помните?
- У Шварца! – Поправил Коля.
- У Андерсена, - настоял мужик. – Старичок-лесовичок, леший, тролль болотный и так далее.
«В лесу сём, несмотря на октябрь холодный, произрастают галлюциногенные грибы, и бомжара в них похоже неплохо разбирается» - подумал Коля, выздоровевшими глазами, с интересом, разглядывая странного субъекта, придвинувшегося ближе к огню. Тот громко чихнул, вытер ноздри драным рукавом, и тут же закашлялся. Надсадно, мучительно, как




318
чахоточник в последней стадии. Николай нисколько не усомнился в том, что будь у мужика белый носовой платок, и вытри он им губы, покрылся бы платок кровавыми пятнами. Коля отыскал минералку, свернул крышку и протянул незнакомцу. В ответ, тот отрицательно покачал головой и моментально перестал кашлять, заговорив вновь прежним голосом, как будто выматывающего силы приступа и вовсе не было.
- Судьбу благодарите молодой человек, что я вот мимо проходил… Минут через пять, возможности вернуться домой, у вас бы уже не было.
- Спасибо, - смущённо пробубнил Коля. – Меня Николаем зовут!
- Весьма неприятно, - сказал бородатый.
- Коля смутился ещё больше и чтобы скрыть это смущение, принялся перешнуровывать ботинок. «А ведь и впрямь, он мне мог жизнь спасти. И спас бы, если бы я заснул ещё крепче» - подумал он, но тут же одёрнул себя, решив, что мужичок-то, ведёт себя и впрямь чересчур нахально. Валить надо отсюда. Фонарик, если постоянно включённым не держать, может и дотянет до Ваганово, а там первая электричка и к чёртовой матери. В гробу видел Николай это всё. Хватит…
- Чёрта частенько поминаешь Николай, - прохрипел мужик. Начинался очередной приступ кашля. – И в гробу тебе меня уж точно не увидеть…
Николай остолбенел поначалу, решив, что незнакомец читает его мысли, а затем до него дошло: попросту вслух, хотя и очень тихо, произнёс он слова про чёрта, гроб и про нахальность мужика. В очередной раз ему стало совестно. «Мужик-то больной бесконечно, а в гробу я его не увижу, потому как бомж. Кто-же их в гробах-то хоронит? В пакет полиэтиленовый завернут, и в крематорий или братскую могилу, а там, поминай, как звали. Не вспомнишь. И ведь может ещё в лесу этом треклятом загнуться. Ещё и не найдут».
Откашлявшись, мужик снова заговорил. Только теперь, голос его показался Николаю, будто бы чужим. Грубее что-ли.
- Ты мил человек, лишнего про меня не думай. Ни к чему. Я-то ведь знаю, зачем ты сюда припёрся. Хотел знать, кто я? Изволь. Егерь я. Охотничье хозяйство «Приневское», слыхал про такое? Костёрчик ты развёл аккурат на моей территории.
- Я не знал что это запрещено, - виновато пробормотал Николай.
- Незнание законов, не освобождает от ответственности. Сейчас не об этом. Найдёшь что искал, забирай! Но не приходи сюда больше никогда!
- Почему? Ведь это уж точно не запрещено?
- Не тревожь ты ничьи души. Не оскорбляй. Думаешь, мёртвые не завидуют ныне живущим? Ещё как завидуют. Никакая жизнь вечная, тоскливая, не сравнится с жизнью сущей, реальной.
Николай вдруг живо представил себе, как должно быть и в самом деле скучно им там, умершим, на хвалёном том свете, имеющим жизнь иную, вечную. Ну, к чему стремиться? За что бороться? И там ведь наверняка существуют свои догмы и запреты. А что люди? Точнее души их чувствуют там? Начальник на земле, наверное, и там начальник, а батрак, был батраком, им и на небесах останется.
Выдававший себя за егеря, тем временем продолжал: - Много тут народу шляться стало, вот мёртвым и плохо спится. Нету им покоя, там ведь, - мужичок многозначительно ткнул пальцем в небо. – Там ведь, все равны. И всё равно, героем ты был или мразью. И никто тебя ни в чём не упрекнёт.
- Вы так уверенно всё излагаете, будто сами на том свете побывали, - не скрывая иронии, произнёс Николай.




319
- А чё… Можа и побывал. Мне одному ведомо, - хитро прищурившись, ответил незнакомец.
«Так он скоро заговорит на старославянском» - подумал Коля, а вслух прошептал: - И что, не врут, будто рай и ад существуют? Грешники на сковородках маются, а праведники в райских кущах яблочки трескают?
- Ох, врут!
Мужичок с хрустом потянулся и широко зевнул, продемонстрировав застрявший меж зубов, фиолетовый, размокший кусочек фасолевой шелухи.
- Тебя-то я, можно сказать, знаю, - продолжал он, принявшись заплетать бороду в косицу. – Видал частенько, потому и не трону, а вот остальным сюда, дорога заказана.
- Я ведь впервые тут, - соврал Коля.
Мужик вдруг рассердился. Глаза его нехорошо блеснули, он зло щёлкнул зубами и беззвучно топнул ногой. Торф проглотил удар.
- Не бреши! Мне не ври! Меня обмануть не выйдет! Себя скорее обманешь, а меня не смей!
Почудилось вдруг Николаю, что сидит перед ним, скаля зубы и бешено вращая выпученными глазами, не бородатый русский мужик в драной брезентовой робе, обмотанный дырявым, засаленным шарфом, а ладный ариец в комбинезоне лётчика Люфтваффе. Вот только ногу подвернул он как то неестественно и плечо придерживает. Видать ранен…
От неожиданности, Николай резко подскочил, забыв про толстенный сук, простершийся словно нарочно, в полуметре от его макушки…

VII

Николая разбудила холодная капля, упавшая с тощего последнего листа, на кончик носа. Он открыл глаза и тут же зажмурился от попавших в них брызг, на которые разбилась следующая капля.
Костёр спокойно догорал, распространяя вокруг, ещё достаточное количество тепла. Неярко светило солнце, на небе не наблюдалось ни облачка.
Николай, выдернув руку из-под полы укрывавшей его куртки, ощупал макушку. Так и есть. Приличная шишка! Но голова не болела, и вообще, Коля чувствовал себя прекрасно выспавшимся и совершенно здоровым. Быстро собравшись, Николай обнаружил под рюкзаком полбутылки коньяку. О чудо! «Лесовичок» ведь вынюхал ночью всё, до самого запаха. А приходил ли он, этот странный егерь? Николай бросил взгляд на то место, где восседал этот нестандартный тип. Торфяной пласт был продавлен явно человеческой задницей. Тонкие корни обнажились. Корни сеткой поначалу оплетавшие металлическое днище фюзеляжа, спустя время, как днище окончательно сожрала ржа, пошли вглубь, настойчиво, будто земляные черви. Меж голых древесных сосудов, артерий и вен, торчал бок чемоданчика из чёрной в прошлом кожи. Теперь же материал напоминал потрескавшееся дно высохшего ручья. Замки открылись с лёгкостью, будто бы все те годы, что провёл чемоданчик в сыром торфянике, какой-то внимательный леший, аккуратно смазывал их.
Два горизонта по два ряда аккуратных слиточков. Всего сорок золотых кирпичиков с выбитыми буквами «DNB» и распростёршими крылья орлами, держащими в когтистых лапах венки со свастиками.
Тяжеленный чемоданчик, тем не менее, легко уместился в рюкзаке.




320
VIII

По дороге, Николай успел дважды здорово испугаться. Первый раз, когда с треском отскочила никчёмная, тощая ручка, скверно пришитая к верху рюкзачка, и тот всей тяжестью рухнул на платформу. И второй раз, когда уже на Балтийском вокзале, слишком бдительный милиционер, проверил Колины документы.

Через три с половиной часа, совершенно ошарашенный всем произошедшим Николай, сбросил рюкзачную лямку с онемевшего плеча, в прихожей петергофской квартиры.
Мысли о том, что же делать с неожиданным счастьем, свалившимся на него в виде сорока брусочков жёлтого металла, недолго занимали Колину голову.
«Не имей сто рублей, а имей сто друзей и тысячу приятелей и просто хороших знакомых!»

Реально конечно, золотишко стоило много дороже. Но и та сумма, которая покоилась в битком набитой спортивной сумке, легко могла свести с ума и подвигнуть на преступление, очень и очень многих…


































321