Глава вторая

I

В сумерках, под проливным дождём, по раскисшей дороге, то и дело, спотыкаясь о будто бы всплывшие на поверхность из толщи песка булыжники, ориентируясь по бледным, мерцающим огонькам, пляшущим поверх крепостных стен, брёл к замку господин Ионари. Настроение у священника, было препаршивейшее. Промок, замёрз, в кишках урчало и казалось, в желудке, заблудилось стадо ежей. Изредка, пугаясь урчания, ёж сворачивался в клубок, вонзая иглы в ноющую плоть. Вечерний кусок пирога с лососиной, пришёлся как видно, совсем некстати. Плотнее кутаясь в засаленную накидку, переделанную из старой попоны, Ионари ломал голову над тем, какого чёрта (не священником будь, упомянут козлоногий), его вызвали в замок к ночи. Почему гонец, передав ему категоричный, не допускающий возражений приказ, проследовал далее к окраинам и наотрез отказался подвезти его? Почему факелы на гребне стены пляшут, будто обезумев, а не светят, мирно покоясь в своих гнёздах? Несмотря на проливной дождь – погода совершенно безветренная. Чем вызвана тревога? Чем прогневили люди небо? Волшебную закатную благодать в считанные минуты накрыло не иссякающей тучей. Проклятый пирог и без пива показался кисловатым. «Неужели старею» - вдруг подумалось священнику и в ту же секунду, он получил столь ощутимый пинок под зад, что едва не слетел к обочине, едва сохранив шаткое равновесие и с трудом устояв на ногах.
- Чего шляешься в потёмках старый хрыч? – Раздался хриплый голос сзади. – Чего вынюхиваешь бродяга?
Гонец из замка, почему-то возвращавшийся обратно пешим, не узнал Ионари закутанного в своё поношенное одеяние, и занёс было ногу для повторного пинка, но, не удержав равновесия, распластался на скользкой дороге.
- Проваливай поскорее, - зарычал он, барахтаясь в грязи. – Нет погоди. Сейчас покажу тебе скотина, как путаться под ногами и мешать добрым людям. Сейчас сюда подъедет господин Ионари. Я оставил ему своего коня, возле дома. Господину Ионари надлежит явиться в замок, а господин Ионари очень медлителен. Но верхом он нас быстро нагонит, и тут уж предаст тебя анафеме старый попрошайка.
«Несомненно, старею» - снова подумал священник и откинул назад ветхий капюшон. Возня в грязи прекратилась, гонец поднялся на ноги, но узнав священника и попятившись, сию же минуту вновь оказался сидящим в глубокой луже.
- Ты пьян скотина! – Возмущённо выкрикнул Ионари. – Вместо того чтобы доставить меня в замок, как должно быть и было тебе приказано, избавив меня от необходимости месить грязь, ты поспешил пьянствовать, забыв даже про лошадь! Мало того, ты посмел ударить священника. Мало того… - спустя минуту Ионари понял, что пытается усовестить пустоту. Гонца уж и след простыл. Решив, что из страха, тот уже не вернётся, и остаток пути всё равно придётся проделать пешком, священник глубоко вздохнул. Тут же его стошнило. Избавившись от неудобного пирога, Ионари почувствовал себя немного лучше и, кряхтя, продолжил путь. Миновав ворота и ступив на скользкий мост, переброшенный через глубокий бурлящий от потоков дождя ров, Ионари остановился перевести дух. «Всё. Точно старею. Пустяшный путь, а устал как загнанная собака!»



272
Вновь дал о себе знать желудок. Ёжик – задремавший было после приступа рвоты, опять заворочался, расправляя слипшиеся колючки.
Младший рыцарь, мокнущий возле колодца, на вопрос священника о том, что происходит в замке, никак не отреагировал. Мысленно наслав холеру на этого рыжего молчуна, Ионари пересёк внутренний двор и, стряхнув капли дождя с ресниц и бороды вошёл в кухню, освещённую лишь одной чадящей масляной лампой. В кухне не было ни души. Красные блики танцевали на начищенных боках огромных медных сковород и котлов. Где-то между столом и закопчёнными плитами, жалобно мяукала кошка. В древнем камине тлела гора углей. Ионари растянул вымокшую грязную накидку на скамье, придвинул её поближе к каминной решётке, сам опустился на корточки, возле выщербленной ударами кочерги и временем колонны. Быстро затекли ноги, и Ионари уселся на основание колонны, оказавшееся неожиданно тёплым, откинулся назад и вскоре погрузился в сон.
Когда Елена заглянула в кухню, священник видел во сне светлый луг, с пасущимися на нём огромными чёрными свиньями, и одна из них пристально глядела на него небесно-голубыми глазами в обрамлении густых, рыжих ресниц. Ионари словно бы оцепенел под этим гипнотическим взглядом и испытывал сильное желание потрепать свинью между ушей, обнять её крепко прижавшись и расцеловать в мягкое рыло.
Елена слегка коснулась руки священника. Веки его затрепетали, дыхание стало глубже и чаще. Повторное прикосновение вызвало его окончательное пробуждение и соответственно расставание с влюблённой свинкой.
Постанывая и потирая затёкшую ногу, священник выпрямился во весь рост, сдержанно поздоровался с Еленой и заковылял к выходу.
- Господин Ионари. Постойте! – Остановила священника Елена. Тот повернулся со страдальческим выражением на лице. Сделал несколько шагов назад. Каждый раз, поднимая ногу для очередного шага, Ионари морщился от колик в желудке. Приблизившись к девушке, он пристально вгляделся в её лицо, поднял указательный палец и, покачав им из стороны в сторону, наставительно произнёс:
- Я не знаю, что ты делаешь тут девочка. Мне не ведомы дорожки, которыми ты дошла до королевской кухни, но зато, мне хорошо памятны дни, в которые вы с вашей покойной матушкой посещали мою церковь. А знаешь, почему я их запомнил?
- Нет, Святой отец.
- Вот. Вот именно! Святой отец! Запомнил я их из-за того что и было то всего два таких дня. Именно Святой отец! Господин Ионари! Покойный король лишь в минуты гнева, заметь обращённого не на мою скромную персону, мог назвать меня господином Ионари. Всё прочее время я был для него Святым отцом! Как и для остальных моих прихожан. Честных прихожан. Святой отец! А теперь я должен идти. Король Густав желал срочно видеть меня, а из-за тупости и склонности к пьянству одного из его гонцов, червей ему в печень, я и так потерял уйму времени.
Ионари раздражённо сдёрнул с лавки подсыхающую накидку, от которой к закопчённому потолку кухни, поднимались клубы пара.
- Заждался верно, Его Величество, нерадивого слугу своего, - успокоившись, проворчал Ионари. – Укажи девица того кто проводит к нему.
- Никто, увы, не проводит, - прошептала Елена, усаживаясь за стол, подпирая подбородок ладонями. – Не к кому провожать…
Ионари окаменел. Выронил накидку и не стал подбирать.
- Да что же за мор напал, на род сей? – Сделавшимся хриплым голосом спросил он, будто бы ни к кому не обращаясь. Сложно перекрестился. Задумчиво почесал бороду.



273
Подошёл к безмолвно сидящей Елене и положил руку на вздрагивающее плечо.
- Это не мор Святой отец! – Проговорила девушка. – Это проклятье или тот, кому беззаветно служишь ты, призвал его.
- Когда скончался? Тело где? – Хриплый голос священника вдруг задрожал.
Елена резко поднялась из-за стола, распрямилась, и Ионари показалось вдруг, что глядит она на него, сверху вниз, хотя на деле, всё обстояло наоборот. Священнику вдруг стало, как-то не по себе.
- Тела нет. Потому и призвала я вас Святой отец. Потому и считаю исчезновение Густава божьим промыслом, - деловым тоном, словно речь шла о дележе земельных угодий, говорила Елена, расхаживая по кухне.
- Но причём здесь я? Моя паства мирно спит сейчас внизу, на дальней окраине в преддверии нового трудового дня. Чем я заслужил? Или чем провинился?
- Помолчите, господин Ионари, - воскликнула Елена. – Помолчите и послушайте.
Священник поморщился. Неприятно когда тебя называют не так как хотелось бы, хоть ты уже и указал на это, и вдобавок затыкают рот. И кто!? Ионари осенило. Словно проворный уголек, улизнув из камина, ловко закатился ему за шиворот.
- Вдовствующая королева!? – С вернувшимся чувством собственного достоинства, снова окрепшим голосом спросил он.
- Вы чрезвычайно догадливы.
Ионари внезапно поймал себя на мысли, что служа уже долгие годы, он так и не выкроил времени повнимательнее присмотреться к своим прихожанам. Эта девочка, выросла у него на глазах. Выкатившись из придорожной пыли младенцем, вскоре, став взрослее, превратилась в заботливую, любящую дочь. Обрела горделивую осанку и не лишилась скромности, так украшавшей её, так несвойственные представителям её сословия. Бог даровал ей красоту. Нет. Не простую и доступную её сверстницам и соседкам. Благородную и сдержанную красоту. Божественную, тайную, вечную спутницу, должно быть вечной и возвышенной любви. Королевскую поистине красоту. Власть, не требующую доказательств и символов. Теперь Ионари, ни на йоту не сомневался что перед ним вдовствующая королева. О самозванстве и речи быть не могло.
Священник опустился перед Еленой на колени и припал лицом к её ладоням.
- Святой отец. Простите меня за то, что я была вынуждена испортить вам ночь. Но другого выхода у меня попросту не нашлось. Сегодня вам придётся переночевать в замке. Марта проводит вас.
- Благодарю Ваше Величество. Я обойдусь кухней.
- Об этом не может быть и речи. Рано утром в кухне начнётся невообразимое. Вы переночуете в верхних покоях. Ближе к полудню, соберёте людей. Они помогут вам с переездом. Ну а к вечеру, похоронная процессия тронется в путь.
Королева вышла из кухни, не прощаясь со священником, пропустив в дверях заплаканную Марту.

II

Карл умирал долго и мучительно. Расмусу и Михаилу – младшим рыцарям назначенным исполнить старинный, но бессмысленный и жестокий обряд, не хватало сноровки в этом скорбном деле. Не вышло с первого раза пронзить горячее сердце молодого скакуна и Карл, хрипя, перекатывался теперь с боку на бок по усыпанному сухим подорожником полу манежа, окрашивая его кровью, фонтаном бьющей из груди.



274
Пытаясь подняться на ноги, конь судорожно бил копытами, не позволяя своим палачам, повторным ударом прекратить свои мучения. Умер Карл лишь спустя полчаса.
Расмус, бледный как полотно, отправился доложить начальнику стражи об окончании казни, а Михаил, тщетно пытался успокоить остальных лошадей, истошно ржавших в своих загонах. Увы. Ни ласковые уговоры, ни двойная порция отборного овса, не помогли ему в этом.
Ночь протекла вяло, как грязь в обильных потоках, низвергавшихся с растормошённых ливнем холмов.
Елена, еле передвигая ноги от усталости вызванной нервным перенапряжением и бессонницей, бродила по всему замку гудевшему, несмотря на поздний час, как переполненный улей. Проверяя, как идут последние приготовления к несуразному обряду погребения ни в чём не повинного животного, останавливалась возле каждой закрытой двери и подолгу стояла, прикрыв глаза, и словно вслушиваясь в то, что происходило внутри комнат. Дважды спускалась в кухню, присаживалась на широкую скамью и вглядывалась в весёлые языки пламени, плясавшие в очаге. Ближе к вечеру, отчаявшись забыться сном, Елена направилась в библиотеку, навестить Ионари.
«Возможно, старый священник заснул, но начинает темнеть и пора завершать сборы» - думала королева, медленно поднимаясь по лестнице, и стараясь не потерять равновесие на скользких ступенях.
Ионари не спал. Елена, остановившись возле приоткрытой двери, сперва услыхала возню, будто перекладывали на дубовом столе увесистые металлические предметы. Затем, священника сразил приступ кашля и он долго и отчаянно подражал разъярённому моржу. Некоторое время понадобилось ему, дабы отдышаться и вскоре, возня возобновилась. В библиотеке стало светлее. Ионари зажёг масляные светильники. Елена не решалась войти внутрь. Опасливо вглядывалась в полоску желтоватого света, выпадавшую в щель между дверью и косяком, нервно дрожащую на замшелых плитах пола. Священник готовился к мессе. Королева не ошиблась.
- Salvator mundi, Salva nos! – Послышалось вскоре. Священник находился в библиотеке совершенно один, и потому пришлось заменять собой певчих. В коротких паузах между фразами, составлявшими молитву доминиканцев, Ионари, возвышая голос, гнусаво пел: - Libere me Domini de morte eternae…
Елена бесшумно опустилась на колени, прижавшись лбом к сырой стене. Вслушиваясь в певучую латынь, королева силилась понять, почему присутствие священника, так успокаивает и даже несколько ободряет её. Что особенного в этом седом как лунь старике? Какой силой он наделён? На мгновение Елене стало страшно, но страх быстро прошёл. Ионари говорил с богом, от имени сотен скорбящих. От её имени. Вся горечь внезапной утраты, вся неожиданность сокрушительного удара судьбы, всё отступало куда-то, в туманную, не очерченную даль, под настойчивым напором мягкого голоса. И острый клинок в эту минуту, не способен рассечь тонкий волос и нож режет воду.
«Salvator mundi, Salva nos! »
Свет погас. Всё стихло. Робко постучав, Елена неслышно прокралась в библиотечную прохладу. Ионари, кряхтя, стаскивал с себя хабит. Покончив с этим, несомненно, трудным для него делом, священник не замечая присутствия вдовствующей королевы, нагнулся за оброненной кем-то монетой и непроизвольно, совсем по земному, шумно пустил ветры.
«Вельзевулов пирог с лососиной! Червей в печень испекшему его» - прокомментировал отец Ионари случившееся.

III



275
Церемониал похорон Карла, до мельчайших деталей повторил предыдущий. Старший конюх, ворчал, что если и дальше события будут разворачиваться в подобном ключе, то все породистые жеребцы, вскоре переведутся в королевстве. Жёны рыбаков и крестьян – дружно выли. Пламя факелов металось на ощутимом северном ветру, каждую минуту грозя сорваться с фитиля.
Уныло, соответствуя настроению, моросил холодный дождь. Чёрные облака метались по траурному небосводу, изредка давая возможность взглянуть на погребальную процессию, дьявольски оскалившейся, полной луне.
Дважды, Елене показалось, что в неверном свете гаснущих факелов, мелькнуло преисполненное злорадством, лицо Иоханнеса Перта. Ей, во всяком случае, хотелось так думать.
«Нет. Не видела она его. Всего лишь померещилось. Кто-то из рыбаков, здорово похож на это исчадье ада» - едва эти мысли мелькнули в воспалённом мозгу молодой женщины, как физиономия бывшего начальника стражи, выплыла перед Еленой в третий раз. И в третий раз, королева решила не доверять своим глазам. Так оно, как-то спокойнее.
По возвращении в замок, Елена велела слугам подать ужин на две персоны в библиотеку, куда вскоре и поспешила. Священник был уже там. Прищурившись, будто затевал хитрость, копался в пыли столетий. Натыкаясь на неясности, гневно воздевал руки к потолку и удовлетворённо причмокивал, если что-то нравилось или само собой разъяснялось.
За поздним ужином, священник ел с аппетитом, даже позволил себе выпить немного вина, найдя его превосходным и придающим сил. Ночь предстояла бессонная. Требовалось повторно совершить мессу и к утру, священник намеревался покинуть замок, чтобы к полудню не огорчать верных прихожан своим отсутствием.
Елена не решилась утомлять Святого отца расспросами и разговорами вообще. Ионари заметил в покрасневших, слезящихся глазах королевы искру надежды. Отметив это как очень положительный признак, ведь тело исчезло бесследно, никто не видел короля мёртвым, и, следовательно, надежда на его воскрешение, нет, чудесное возвращение – живее всех живых, как это было в прошлый раз.
Покончив с ужином, Ионари пожелал королеве спокойной ночи и снова зарылся в древние свитки. Непосредственно перед трапезой, старик нащупал в старых манускриптах нити своего рода, и ему не терпелось распутать этот сложный клубок до конца. Концом являлся сам Ионари. Скромный, бездетный священник. Слишком молодой душой и слишком старый телом. В эти минуты, неуёмной энергией его руководил генеалогический интерес.

IV

Замок наконец-то угомонился. На двор опустилась тишина. Тишину эту прорезали лишь редкий скрип ворот, при особенно сильном порыве ветра, шорох крыльев летучих мышей, плевавших на нелётную погоду, да стража перекликалась изредка. В остальном, остаток ночи не предвещал ничего неприятного. Дождь прекратился, хотя мордастая луна совершенно укрылась среди чёрных туч, наотрез отказываясь освещать дорогу запоздалым путникам.
Елена, сбросив тесное платье и с трудом справившись с костяным корсетом, облачилась в тонкую шерстяную накидку и прилегла на край огромной кровати, так и не исполнившей до конца своё назначение, быть уютным супружеским ложем.




276
Интимным обиталищем молодой королевской четы. Все попытки выстроить чёткую цепь событий, для последующего анализа – заканчивались провалом. В воспалённом мозгу, мелькали лишь обрывки воспоминаний. Большие и маленькие кусочки произошедшего, словно фрагменты упрямой мозаики, никак не складывались они в единую, цельную картину.
Неуклюжее падение Густава. Плотный воздух, будто вместивший злобных, невидимых демонов, уволокших короля на свидание к чёртовой матери. Крик Виктора. Истошный, нечеловеческий, словно тот увидал корову с медвежьей головой. Удивлённые и в то же время испуганные взгляды Карла и Гелена. Тем же взглядом Гелен провожал Карла уводимого в манеж на бессмысленную казнь. Ионари совершающий последнюю мессу. Мутный облик Перта в толпе. Мёртвый с перепоя рыбак, валяющийся у стен монастыря. Тёмная опочивальня. Сама Елена на краешке кровати…
Всё кружилось, превосходное вино. Мозг настойчиво требовал отдыха. Поворочавшись с четверть часа, королева заснула зыбким, тревожным сном.

Ионари благодарил всевышнего за дарованную возможность и невероятную удачу, выпавшие на его долю, в сей скорбный день. Он совершенно не чувствовал усталости, перебегая от одного стеллажа к другому. Даже зрение его, как казалось, обострилось. Ионари раскопал свои корни. Выяснил откуда он родом, кем были его предки. Старательно вычерчивал старый священник на куске серой холстины загрунтованной известковой пылью в смеси с молоком, ветви и веточки своего рода. Разрозненные сведения о многочисленных прямых или косвенных родственниках Ионари, встречались теперь почти в каждом манускрипте. Лишь одно несколько смущало Святого отца – почти все представители рода по мужской линии, почему-то выбирали трудный путь священника. Лишь пара-тройка молодцов, предпочла податься в рыцари и корабелы. То, что почти все дамы рода были упомянуты лишь как верные супруги своих мужей, совершенно без указания рода их деятельности – никоим образом его не смущало. Не трогало также и то, что сам господин Ионари, являлся первым «уродом» в семье. Он единственный, несмотря на достаточно преклонный возраст, оставался неженатым и, следовательно, обрекал тоненькую веточку выраставшего с поразительной скоростью могучего дерева, на увядание.
Пожилой священник, был настолько увлечён своим трудом и воспоминаниями, что не обратил никакого внимания на скрипнувшую дверь и лязг тяжёлого засова, запираемого снаружи.
Замок спал. Крепким предутренним сном. Страшное потрясение осталось в прошлом. Наступило некоторое облегчение. Боль отпустила, и людям требовался отдых. Замок крепко спал… Сон, настиг людей неожиданно, подкрался как всегда бесшумно. Испортившаяся погода, как нельзя лучше способствовала глубине сна. Беснующийся ветер – убаюкивал, обеспечивал прохладой, словно ласкал нежной рукой головы спящих, а не лизал влажным языком холодные стены и камни мостовых. Стража клевала носом на постах, ближе к рассвету, перекликались всё реже, тише, неуверенней. Бодрствовал лишь Ионари, но надёжный засов и толстые стены библиотеки, превращали его почти, что в мёртвого. Замок спал…
Иоханнес Перт, походящий даже тенью на коварного аспида, передвигался по коридорам, закуткам и лестницам, шурша плащом, позвякивая цепью, которая сковывала обе его ноги, но совсем казалось, не стесняла движений. Перт, привык передвигаться мелким и частым шагом. Он ворочал тяжёлые засовы, сдвигал балки, скрипел массивными




277
дверями, совершенно не опасаясь привлечь к себе ни малейшего внимания. Вино в поминальных кувшинах, совсем чуть-чуть изменило свой вкус, почти неуловимая горчинка появилась в нём, но никто этого и не заметил. Как же! Ведь пили-то за упокой души короля, на дармовщинку, много. Страх, потрясение, усталость. Травить обитателей замка – пока преждевременно, а вот покрепче усыпить – в самый раз. Перт, превосходно поколдовал над кувшинами, оставленными надолго без присмотра в дальнем углу кладовой. Кстати, стража в опустевшем на время похорон замке, своего тоже не упустила.
Елена дважды просыпалась от непонятного звука доносящегося снизу. Казалось, что замок готовится обороняться от внезапно нагрянувшего неприятеля. Что-то гремело, звенело, ворочалось, и никто при этом не произносил ни слова.
Пробудившись от шума в третий раз, Елена почувствовала лёгкий озноб. Выпив вина, некоторое время, молча глядела на бегущие облака. Королева чувствовала себя совершенно опустошённой, смертельно уставшей.
«Завтра. Будет завтра» - решила Елена и, закрыв ставни, на ощупь в наступившей непроглядной тьме добралась до кровати, поплотнее завернулась в шерстяную накидку и укуталась в необъятное одеяло из рысьих шкур. Сон пришёл мгновенно…

V

У священника затекла спина. Кряхтя, забросив в дальний угол библиотеки кедровую, остро отточенную палочку. Ионари пытался разогнуться над столом. Неловким движением он опрокинул чернильницу. Багровая лужа поглотила четверть пышной кроны родового дерева. Поминая ежесекундно козлоногого, и ежесекундно же прося прощения у всевышнего, Ионари сражался с царапающимися когтями, вонзившимися в его спину от межлопатья до копчика. Чем больше он пытался разогнуть одеревеневший позвоночник, тем глубже вонзались острые когти в страдающую плоть. В конце концов, Ионари повернулся так неловко, что получил в спину помимо когтей, острую пику, пронзившую его почти насквозь. Дыхание на мгновение остановилось и Святой отец, отчаянно загребая руками воздух, боком завалился на холодный пол. Сразу полегчало. Спину отпустило, и появилась возможность, обдумать своё скверное положение.
В ту самую секунду, когда Ионари, внезапно ощутил отсутствие возможности дышать, проснулась и королева. Ей тоже не хватило воздуха, но причиной нехватки, послужило отнюдь не ущемление нерва. На лицо Елены, легла огромная ладонь с кривыми тонкими пальцами, затянутая в пахнущую мышами, чёрную перчатку.
Сон Елены был слишком крепок, настолько глубоко она в него нырнула, что сил для возвращения на поверхность не хватало. Однако она чувствовала все, что происходит с её телом. Горло, словно было заполнено вязкой смолой. Настолько плотно, что для доступа воздуха, осталась лишь узкая щель, грозившая сомкнуться в любую секунду. И тогда, неминуемо наступило бы чёрное удушье.
Королева не могла пошевелиться под навалившейся на неё тяжестью, не в состоянии была разомкнуть ставшие свинцовыми веки. Что-то холодное, неприятно щекотало низ живота, обтекало ноги. Ощущения были сродни тем, что Елена испытывала, продираясь прохладными августовскими вечерами, сквозь усыпанные ледяными капельками росы, стебли и листья камыша. Ей чудилось, что она лежит под огромной скалой, готовой вот-вот рухнуть, превратившись в надёжную, вечную её могилу. Казалось, что скала покачивается. Вот уже и начали осыпаться сверху небольшие камни сколотые движением.
Ноги стали разъезжаться в стороны не выдерживая неимоверной тяжести, ломаясь,




278
скользя на сухом, скрипучем песке. Холод сосредоточился в промежности, отпустив ноги и живот. Стал невыносимым, обжигающим как ледяная вода в Мёртвом ручье. Елене чудилось, что и сама она теперь, превращается в глыбу прозрачного голубого льда. И превращение началось почему-то с этой, уязвимой точки. Королева чувствовала себя абсолютно голой, распятой на гигантском колесе посреди рыночной площади, лютой зимой, в трескучий мороз, усиленный во сто крат северным ветром, заряженным колючей снежной крупой. Площадь переполнена людьми. Люди указывают на обнажённую королеву, кто пальцем, кто иным предметом случайно оказавшимся в руках. Мужчины хохочут до рвоты. Держатся за животы, сгибаются пополам. Женщины презрительно фыркают и отворачиваются, прячут свои раскрасневшиеся лица. То ли от стыда, то ли от мороза. Прячут, куда придётся: в рукава, воротники, подолы. Королева распята на колесе. Двинуться невозможно. Нет сил и нечем прикрыть беззащитную наготу. Тело распластано. Крепко спутано прочными веревками, окаменевшими на морозе, безжалостно вгрызающимися в стремительно теряющую чувствительность кожу. Кто-то, чьё лицо скрывает безобразная маска, а руки затянуты в так омерзительно пахнущие мышами чёрные перчатки, начинает вращать колесо. Гогот толпы оглушает, рёв усиливается. Где-то начинают плакать сотни младенцев. Скала между тем, накренивается до предела и не думает возвращаться в прежнее положение. Страх и стыд внезапно проходят. Распятая королева вдруг обретает уверенность, кажется, что вот-вот вернутся и силы. Ей больше не стыдно своей наготы, она гордится совершенством своей фигуры, тело великолепно, формы безупречны, кожа чиста и нежна. И в рёве толпы, теперь можно уловить и возгласы восхищения, удивления, желания, ненависти. Всё смешано поровну, как ингредиенты доброго глёга. Всего в меру и ничего лишнего.
При очередном повороте колеса, Елена видит себя со стороны и… о ужас… лишь лицо осталось прежним, только цвет его изменился. Утончённая бледность королевского лица обратилась в мертвенную, чёрные отметины наступающего удушья проступили на высушенной ветром и морозом коже. Руки и ноги покрыты язвами, напоминают своей кривизной лягушачьи лапы или трупы издохших змей. Груди отвисли и сморщились, а соски походят на огромные, зелёные бородавки. Кровавый гной и прозрачная слизь, сочатся из промежности, стекая по испещрённому шрамами, отвратительному отвисшему животу. На огромном колесе, на потеху, распята безобразная королева-гадина. Исчадье ада. Средоточие зла, греха и порока. Гадина на редкость живуча. Вот уже полчаса кружится она на морозе, её секут плетьми, обливают кипящей смолой, пронзают копьями, но существо продолжает глумиться над толпой, высовывая язык, выпучивая жёлтые, волчьи глаза и источая зловонный гной. Демонстрируя своё явное превосходство над простыми смертными, сознающими ничтожность свою и теперь от ужаса вопящими во всё горло.
Человек в мышиных перчатках, слегка двинул колесо вбок, перевернув королеву вниз головой. Вынул из бочки стоявшей рядом, длинный ивовый прут, с которого скатывались рубиновые капли. Прут был замочен в крови несчастного Карла. Экзекутор рассёк розгой воздух, пробуя её на гибкость, воздух в ответ застонал как порванная струна. Опрокинутая королева ощутила себя воронкой пропускающей сквозь себя густой поток грязи. Скала снова угрожающе качнулась. Чёрный человек занёс руку для удара, целясь Елене в пах. Налетел очередной обжигающий порыв ветра. Человек ударил. Скала рухнула и принялась ритмично подпрыгивать, вколачивая истерзанное тело в землю. После удара, боли не случилось, внезапно исчез холод, его сменило ласковое тепло в секунду переполнившее расплющенное тело. Елена, наконец, сумела вырваться из дурманного сна и открыть глаза.



279
VI

Последние пару лет, Николай обходился почти без праздников. По правде сказать, и праздновать-то особо было нечего. Такие даты как Восьмое марта, Первомай, День Независимости, превратившийся вскоре в День России, четвёртое ноября вместо седьмого – волновали его мало. Всеобщее февральское ликование по поводу Дня Защитника Отечества, воспринималось им тоже, как-то неоднозначно. Армия ведь, весь год гуляет! Каждый род войск, отмечен своим памятно-праздничным днём: День Танкиста, День Ракетных войск и Артиллерии, праздник ВМФ, ВВС, День Десантника «украшенный» беспричинным, так куража ради, избиением граждан, пьяными купаниями в фонтанах и изъятием арбузов у таджиков. День Пограничника. Даже День Радио – служивый люд считает внеочередным Днём Связиста. И дней таких уйма! Иногда создаётся впечатление, что все 365 дней в году у военных праздничные, прямо как у Православной церкви. Отстать, что ли боятся, или переплюнуть решили? Достаточно взять календарь гражданский и календарь церковный, мысленно совместить их, чтобы окончательно убедиться в этом. И постные дни – бывают праздничными. И вот опять нет повода не выпить. А ведь жизнь, каждый её день, действительно стоит проводить как праздник. Следовательно, праздник вечен!

Свой день рождения, Николай конечно отмечал. Звонили, поздравляли, человек десять-двенадцать (причём с каждым прожитым годом, количество звонящих уменьшалось), некоторые напрашивались в гости. Николай благодарил, сообщал, что праздновать не планирует. Тон поздравляющего сразу менялся и разговор расклеивался. Ну, может быть, как-нибудь после. Встретимся. Посидим. Выпьем. Глядишь, и ещё какой-либо повод со временем присоединится. Зажимал одним словом, Николай застолье. Но вовсе не жадность и не лень, а действительно желание никого не видеть в этот день овладевало Колей. К вечеру, утомившись слоняться по квартире, отвечая на редкие звонки, Николай отправлялся в магазин. Брал бутылку коньяка (баловал себя, водка в день рождения – казалась ему грубым напитком), тщательно выбирал самый симпатичный лимончик. Добавлял некоторое количество деликатесов и по ложечке готовых салатов, обязательно покупал кофе. Настоящий, в зёрнах. Это в обычные дни, можно было обходиться молотым, сомнительного качества в сцементированной вакуумом упаковке, но в праздник – ни-ни!
Вернувшись, домой, долго сервировал журнальный столик, ставил старый, наивный фильм и ужинал в одиночестве. Ужин затягивался далеко за полночь. Вот только тридцатилетие выпало. И как выпало, так и покатились к чёртовой бабушке те самые ужины в гордом одиночестве…
Вторым отмечаемым событием, был День Победы. Тут можно было выкушать, чуть ли не литр водки. Каждые сто грамм – были «наркомовскими». Тем более – праздновалась великая дата, почти всегда на природе. Совмещался праздник прекрасно с первым в году выездом на шашлыки. И, конечно же, в компании. Небольшой, но приятной.
Ну и наконец – святой Новый год! Подготовка к употреблению «ночного ерша», начиналась где-то за пару недель, до сказочного и удивительного во всех отношениях дня – 31 декабря.
Пока жива была мама, непременным атрибутом встречи Нового года, неизменным его символом, являлась живая ель. Ранним, католически-рождественским утром, Коля садился в первую электричку, добирался до Ленинского проспекта, пересаживался на лужское направление и спустя час, притопывая окоченевшими ногами, бродил по ёлочному базару



280
в Сиверском. Только там, казалось ему, можно было выбрать достойную красавицу-ель. Только сиверские ели, по глубокому убеждению мамы, пахли как-то по особенному и не сбрасывали колючки до Старого Нового года.
Весь обратный путь, Николай проделывал в тамбуре, ворочая бедное деревце. Спасая пышные, перехваченные бечёвкой ветви от грубых пассажиров, любопытных детей и собак, демонстрируя заветный талончик с лиловой печатью лесничества, подтверждающей законность приобретения, каждому должностному лицу, интересующемуся отсутствием у Николая склонности к браконьерству.
Зато, когда ёлочка оттаивала и водружалась на высокий табурет, в ведро с пахнущим свежей могилой песком из дворовой песочницы (песок этот Николай откалывал в той песочнице стареньким дворницким ломом), - квартира действительно приобретала совершенно иной вид. Аромат сиверской ёлочки и впрямь был каким-то особенным.
Наряжала лесную красавицу обыкновенно мама, не доверяя Коле прикасаться к старым игрушкам, сказочный вид которых, так привлекал его в детстве. Причудливо выдутые из стекла представители всех пятнадцати республик союза, рыбки с поролоновыми плавниками, космонавты, волшебные стеклянные домики. Хрупкие! Дунь и рассыплются в прах, как здоровье утром первого января.
После маминой смерти, в канун очередного Нового года, Николай купил в одном из гипермаркетов, двухметровую синтетическую ёлку и два пакета, нагрузил разноцветными, китайскими шарами. Бездушными, но зато небьющимися и наряжая суррогатное деревце, умудрился расколотить более половины антикварных уже, маминых сокровищ.
Наряженная декорация, отныне встречала Новый год в пустой квартире. Николай настойчиво искал и ввязывался в любую компанию, лишь бы вечером тридцать первого декабря уйти из дому. Собирать гостей у себя, ему было лень. Он представлял себе, во что выльется встреча Нового года дома. Не считая финансового ущерба, готовка, уборка, сервировка стола, раскладывание пьяных гостей, похмелье, мытьё посуды, опять уборка. Можно было конечно переложить львиную долю хлопот на хрупкие плечи подруг. Пара-тройка знакомых девчонок с радостью взялись бы за это дело. Но… лень! Всеобъемлющая, уютная лень, мешала позвонить, сходить, купить, снова звонить, приглашать. Куда проще было набить пакет горой шоколадок и ничего не значащих сувениров, например символами наступающего года и присоединиться к шумной компании. Разбрасывая подарочки налево и направо, мило улыбаясь и выпивая в меру, быстро становишься душой компании. Сами собой всплывают в памяти анекдоты и складываются на языке меткие остроты. Женская часть общества, красивеет с каждой рюмкой и утро наступает раньше, чем хотелось бы. Потом… ну а потом возвращаешься в холостяцкую берлогу. Спокойно отсыпаешься, вечером принимаешь звонки очарованных тобой дам и спокойно вспоминаешь, какая из них, вела себя наиболее непринужденно, нежели остальные, сопоставляешь с внешними данными и спустя полчаса, как бы спохватившись, перезваниваешь. Приглашаешь на первый в Новом году ужин. Отказы редки…
Прекрасное начало Нового года. Всякий раз новое и хоть и следующее по накатанной колее, но всё равно, несколько иное.

Такое начало Нового года как сегодня, уж точно запомнится навсегда! И не только тем, что Николай встречал его второй раз за год. Причём, Новый год получился всамделишным, со снегом, морозом, за городом, почти в лесу, в необычной компании, но и тем, что острых ощущений, нахлебался с избытком. Даже тошнило.




281
Кутузов проснулся первым. Разбудил его сыпавшийся за шиворот мусор. Погреб ходил ходуном. Продолжался утренний обстрел. Новогодний привет из Шлиссельбурга и Синявино, растормошил и Николая. Тот, поёживаясь от холода, принялся будить Вольфганга. Занятие оказалось не из лёгких. Немец наотрез отказывался приходить в себя. Мычал, не открывая глаз, отталкивая от себя Колю как просящуюся на прогулку собаку и силился повернуться спиной, забиваясь под стол. Коля отогнал, возникшую было мысль облить Вольфганга ледяной водичкой. Проблему разрешил снаряд легший неподалёку. Тряхнуло так, что печурка подпрыгнула на кирпичах, и Вольфганг, выкатился из-под стола, мгновенно вскочив на ноги и сразу опустившись на четвереньки. Обведя туманный от пыли подпол, красными как у крысы-альбиноса глазами, немец застонал.
Тепло из погреба выдуло совершенно и бревенчатые стены, снова покрылись инеем.
- Сколько времени? – Прокряхтел Алексей, притопывая возле лесенки, пытаясь согреться.
Николай взглянул на циферблат. Мысленно добавил час.
- Минут десять ещё осталось.
Наверху что-то страшно затрещало, слышно было, как закачалось и после, с оглушительным грохотом опрокинулось на крышку погреба, будто рассыпавшись. Послышался звон разбивающейся посуды, хруст стекла.
- Буфет? – неуверенно произнёс Кутузов.
- Или сервант, - отозвался Коля.
- Если буфет, то ведь он тяжёлый, дубовый, - испуганно прошептал Алексей и решительно вскарабкался на три ступеньки вверх.
- Лёха! Погоди ты, - закричал Николай, но было поздно.
Кутузов налёг на крышку и та, вопреки ожиданиям, легко откинулась. Кутузов стоял на последней ступеньке с таким видом, будто только что поднял рывком пустой чайник, будучи уверенным в том, что он полон крутого кипятка. Высунул голову, огляделся. Закашлялся, вдохнув невесть откуда взявшейся, бурой кирпичной пыли. Буфет действительно лежал рядом, сантиметрах в трёх от края лаза…
Канонада и свист, стихли через три минуты.
Троица выкарабкалась наружу. Николай сейчас, как-то уж очень сильно почувствовал неудобство НКВДешной формы, а главное – понял, что совершенно не умеет её носить. Сапоги, мало того что промерзали насквозь (не спасали даже портянки подкорректированные в пользу теплосбережения уде в двадцать первом веке), натирали ноги и нещадно скрипели. Неумело подогнанные ремни портупеи, тянули плечи, кожаная тужурка каменела на морозе, а воротник превращался во влажный наждак – скоблил шею, во всяком случае, не хуже. Судя по выражению лица Вольфганга, он испытывал такие же неудобства.
На самой станции и в пристанционном посёлке, жизнь кипела вовсю. Только что подошёл состав из Ленинграда. Требовалась срочная разгрузка. Поезд ждали дальше. Ближе к озеру.
Наступил Новый год, немецкие артиллеристы трезвели, и в любую секунду, можно было ожидать начала нового обстрела. Похмельная злость германца… Ответный огонь Сосновца и Кошкинской батареи, сегодня не особо впечатлял противника. Там экономили снаряды. До слуха долетало лишь частое, возбуждённое татаканье зениток, гонявших в небе над Ладогой одиноких разведчиков, кружащих в небе как высматривающие добычу коршуны.



282
Николай дважды зацепил взглядом Анастасию, суетящуюся возле госпитального крыльца. Девушка делала вид, что не замечает его. «Может это и к лучшему» - подумалось Николаю. «Каждый занят своим делом».
Кутузов бодро пёр по узким тропинкам между огородов, засыпанных снегом. Тропинкам, известным лишь ему одному. Настаивал на движении след в след. Пару раз, провалившись в придорожные канавы почти по пояс, Коля убедился в правильности Лёшиных требований. «То ли ещё будет в лесу!» - Думал он, оглядываясь по сторонам и стараясь запомнить дорогу. Так, на всякий случай…

VII

На утоптанную тропу, выбрались минут через сорок. Видно было, что со вчерашнего дня, тропкой не пользовались. Дорожку слегка подзамело. Хотя… как знать? К «подстреленной пташке» существовал ещё один подход – с востока, из Ваганова.
Пройти оставалось чуть менее километра, как вдруг Кутузов, застыл на месте, вытянув шею, прислушиваясь и принюхиваясь как охотничья собака. Был бы у него хвост. Вытянул бы его Алексей в струнку, принимая стойку. Огромные уши чуткого спаниеля, прекрасно имитировала развязанная шапка-ушанка.
- Чего встал как вкопанный, притомился? – Спросил Николай, налетев на широкую Лёхину спину.
- Тсс-с! – Зашипел Кутузов, ещё более вытягивая шею и высвобождая ухо из-под шапки. – Идёт кто-то.
Теперь и Николай навострил уши. И впрямь, шагах в пятидесяти впереди, кто-то скрипел снежком, направляясь, скорее всего им навстречу. Вслушавшись глубже, Николай догадался, что загадочный незнакомец, топчется на месте. Будто некто, согреваясь, ходил вокруг костра.
Кутузов смешно отклячивая зад, будто любопытный гусь (Вольфганг не удержался и тихо захихикал в рукавицу), сделал несколько шагов вперёд. Николай пытался последовать его примеру, но на последнем шаге, не глядя под ноги, обратившись в слух, споткнулся о торчавший из земли корень и, растянувшись поперёк тропки, смачно выругался. Алексей чуть сквозь землю не провалился. Но недалёкий скрип не стих. Некто, упрямо продолжал нарезать круги на месте, ведь смешно было думать; что идя им навстречу, неизвестный делал один шаг вперёд и три назад…
Вольфганг и Николай расстегнули кобуры, Кутузов отступил назад и вооружился сломанным кем-то суком. Теперь уже все трое, неслышно приближались к источнику звука, перейдя на «шпионский» шаг и стараясь не задевать нависающие над дорогой, заснеженные еловые лапы.
На полянку они вышли почти одновременно. Тропка заметно расширялась, приближаясь к месту назначения. Увиденное, заставило их застыть в изумлении: вокруг торчащих из земли обломков сбитого самолёта, кружил, хлопая себя по ногам и плечам, подпрыгивал, пытаясь согреться, целый и невредимый, сбежавший из Кутузовского надёжного как сейф убежища, старый приятель – дон Кихот.

VIII

Иоханнес Перт – это чудовище во плоти, неуклюже прикрывшись плащом, лежал рядом, наматывая на скрюченный палец с обломанным, почерневшим ногтем, волосы Елены.



283
Физиономию его искажала ухмылка. Было в ней всё: и удовлетворение и жестокость, и упоение властью. Морда сытого шакала.
Елена по-прежнему не могла шевельнуться. Нагая гадина валялась рядом, пачкая своими лапами её локоны, а она не могла воспротивиться этому.
«В вино был подмешан яд» - мелькнула в страдающем мозгу догадка. «Это не было сном, не было плодами воспалённого воображения».
Резкая боль внизу живота, разом объяснила все, что произошло совсем недавно в тёмной опочивальне. И это не было сном!
Перт, отбросил плащ, не спеша принялся облачаться в доспехи. Королеву тошнило. Тварь ликовала – ухмылка становилась ярче. Покончив с одеждой, чудовище прошествовало к столу. Швырнув на пол глиняный кубок, из которого пила королева, он отыскал новый, плеснул в него немного вина и смешал с серым порошком, высыпанным из наперстка, висевшего у него на поясе. Над кубком взлетело голубоватое облачко. Как следует, перемешав противоядие, Перт, кривым рыбацким ножом, разжал сведённые судорогой челюсти королевы, несильно при этом, порезав ей губу, влил снадобье в рот и плотно прижал ладонь к лицу.
- Вот и славно, моя королева! – скрипучим голосом молвил бывший начальник стражи. – Спустя некоторое время, ты станешь абсолютно здоровой, милой молодой дамой. Более того! Силы твои утроятся, а красота, теперь, когда мужем твоим стал истинный, предназначенный к тому рыцарь, а не хилый слюнтяй, превращающийся в воспоминание при каждом падении, якобы королевской крови – красота твоя, станет ослеплять всякого, осмелившегося взглянуть на тебя. В этих жилах, - Перт, выразительно ударил себя в грудь. – Лишь в этих жилах течёт истинно королевская кровь.
- Когда же состоялась свадьба? – Прошептала Елена, к которой понемногу возвращалась способность говорить, но не двигаться.
- Да только что! – Иоханнес запрокинув голову захохотал. – А тебе и невдомёк? Ты вдобавок ты ещё и глупа, - просмеявшись, Перт, присел на край кровати, выдавили из глаз фальшивые актёрские слезы, и скривил рот. – Глупость привилегия королев. Я должен был это предвидеть. Быть тебе королевой! Осталось недолго. Я знал многих женщин, но подобное случается со мной впервые. Лучших минут в жизни, я и не припомню. Ни одна из них, не отдавалась мне столь страстно, теряя рассудок от любви. И потом… как знать, возможно, зерно, оброненное в результате этой любви, превратится вскоре в спелый плод, и прекрасный принц или принцесса, станут достойно продолжать наш род. Истинно королевский род!
Средоточие зла, греха и порока! Ночной кошмар добропорядочного гражданина. Распятая на морозе гадина, справедливо растерзываемая толпой.
«Почему не приходит смерть» - думала королева. «Почему к мгновенью радости, приходится идти столь долго, по неровной размытой дороге, на которой заготовлено слишком много препятствий, так трудно преодолеваемых. Всё ради короткого мига? Зыбкого, придуманного ощущения благодати и уюта. Как долго строится хрупкий замок на песке и как в секунду, разрушается он внезапной, большой волной, неожиданно налетевшим порывом ветра, или неосторожной чайкой. Миг счастья и бездна горя и страданий! Где равновесие? Где справедливость?»
Елена попыталась приподняться на локтях. Удалось! Заметив это Иоханнес Перт, молниеносно сменив маску, вскочил и торопливо заходил вокруг стола.
- Ты возвращаешься к жизни, гораздо быстрее, чем я рассчитывал. Это прекрасно! Здоровое потомство обеспечено!




284
Елена, судорожно глотая спёртый, влажный воздух, попыталась позвать на помощь.
- Бессмысленно, - заметив это, проскрипел Перт. – Противоядие, пробуждающее от кошмарного, уносящего в бездну небытия сна – получила только ты. Остальные спят, и переживают сейчас, самые ужасные моменты своей жизни, воспалённая фантазия их рождает таких чудовищ, которых не смогла бы создать сама преисподняя. Чудовища те сожрут их воспоминания, вывернут наизнанку их души. Проснувшись, эти люди долго не смогут поверить в то, что это случилось с ними на самом деле. Станут послушны как ягнята, преисполнятся чувствами благодарности к своим властителям: могущественному королю Иоханнесу и прекрасной королеве Елене! Они никогда не вспомнят принца Густава, и случись тому воскреснуть в очередной раз, этот недоносок будет, вышвырнут за ворота и станет благодарить судьбу за такое везение. Но вероятнее всего, его бросят в ров, забьют лошадьми или повесят как лазутчика на Мельничной башне. И наступит тогда невиданный расцвет королевства. Замок и добрая половина города, превосходно справила поминки, выпив уйму дармового вина, а мой верный друг, несчастный аптекарь по прозвищу – Сухогрудый Ларс, которого так ненавидел этот старый кукольник Эрик, отлично потрудился над гадючьим жиром, оленьим рогом и кошмар-травой. Бессмысленно!
Перт коротким толчком, вернул королеву в прежнее положение.
- А теперь, великолепная супруга моя, я вынужден ненадолго покинуть тебя. Есть тут среди нас, своенравный слуга, противящийся приходу славных времён. Некий Тарво, волею гнусного щенка Густава, занявший ненужное мне теперь место. Место начальника стражи. О как несправедливо небо! Как подл люд! Как зол рок! Старине Ларсу, в своей уютной могиле возле Белой отмели, есть о чём печалиться нынче. Как он старался! А проклятущий, недобрый Тарво, пренебрёг его угощением, заполз трусливой улиткой в укромную щель и не хочет лицезреть своего могущественного короля Иоханнеса, - Перт, презрительно скривился, отчего битое оспой лицо его стало похоже на рыло ящерицы. – А может он захочет повидать свою королеву? Ты ненароком не ведаешь, где отсиживается этот слизняк?

IX

Прощелыга Кутузов, раздухарившись насчёт водки вчерашним вечером, тем не менее, оказался запасливым, экономным и где-то жадноватым всё-таки парнем. Заначку пришлось раскрыть. Выяснилось что вчера, он тайком получил от Насти не две, а четыре скляночки с ректификатом, и умело припрятал их в карманах своих необъятных штанов. Теперь же, пришлось клад обнародовать. Слить содержимое склянок во флягу, как прежде всыпать снежку и подогреть в настоящую минуту общеукрепляющий и согревающий напиток. Подогревать пришлось посредством союзнической зажигалки подаренной Николаем. Это чудо американской мысли не гасло на ветру и дожде и вызывало зависть и восхищение окружающих.
Густав, от холода уже синеть начал и случись им задержаться минут на двадцать-полчаса, спирт бы, сохранился и пригодился Алексею, в критические моменты будущего.
Николай с Вольфгангом, о чём-то тихо совещались, утаптывая снег вокруг обломков поверженного Фокке-Вульфа. Вольфганг отрицательно качал головой, делая недоумённое лицо, а Николай, словно допрашивая его, говорил отрывисто и зло сплёвывал в сторону.
- Ну вот, - приговаривал Кутузов, обнимая дон Кихота за плечи и поднося фляжку к сомкнутым губам его. – Сейчас малость отогреемся и после потопаем с новыми силами, куда начальство укажет.



285
Густав сверлил назойливого Алексея взглядом затравленной лисицы, мычал, не раскрывая рта, и отрицательно мотал головой, уворачиваясь, от направленного в лицо, горлышка фляги.
- Да не упрямься ты, - раздражённо воскликнул Кутузов. – Вон закоченел весь. Ещё помрешь, не ровён час. И без того с тобой хлопот рот полон! То явишься, то исчезнешь, аки дух святой.
Лёха поразмышлял секунду и с сомнением добавил: - Или злой?
Через некоторое время дон Кихот сдался. Как-то обмяк и отхлебнул-таки глоток. Закашлялся сперва, после, лицо его озарилось детской улыбкой, он отобрал у Лёхи флягу и с жадностью высосал содержимое.
- Ну, вот и молодец! – Проскрипел Кутузов, косясь на пустую флягу и, нащупывая в кармане оставшуюся (ловко спёртую, но угрызения совести не мучали) склянку. – Вот и славно. Теперь пожевать бы чего, да нечего, на вот, зёрнышко кофейное, закуси.
Тем временем Николай с Вольфгангом, закончили обсуждение чего-то очень важного. Немец закопался в обломках глубоко врезавшихся в промёрзший торф. Николай, смешно раскорячившись на хвосте, вспоротом как брюхо касатки, чем-то острым, уцепившись левой рукой за свёрнутый киль, правой страховал немца.
- Всё! Довольно! – Донёсся из-под снега голос Вольфганга. Коля скатился с фюзеляжа, прижимая к груди коробку промёрзших галет. Немец вскоре, вылез самостоятельно, оттирая от налипшего снега и частичек торфа, пузатую бутылку мадеры.
- Вот это дело! – Воскликнул Алексей. – Там больше ничего нету, столь же ценного?
- Берёг, как это у вас говорится; на чёрный понедельник!
- На чёрный день, - поправил Николай.
- Снова скажу: теперь каждый день чёрный, - прокряхтел Кутузов, воюя с пробкой.
- Ты чего делаешь? – Закричал Николай, пытаясь отнять бутылку.
- Я всё правильно делаю! – Отвечал Алексей, откупорив, наконец, бутылку и пролив несколько капель на снег. – Будто кровь, правильно я всё делаю, - глоток. – Уничтожай врага на месте, - ещё глоток. – Ты чего скажешь, попадись эта орластая бутылка кому на глаза? Трофейная скажешь? – И ещё глоток…

В Борисову гриву – вернулись, когда стемнело уж совершенно. Разошлись на развилке дорог возле колодца. Прячась за сараями, короткими перебежками, Алексей, дон Кихот и Вольфганг, проследовали в прежнее убежище. Николай же, направился на эвакопункт. Рябой, тощий солдатик не впустил его, сославшись на некое распоряжение сделанное доктором Панкратовым. Мол, карантин, вчера вечером из города было отправлено несколько инфекционных больных. На Колины документы, солдат даже не взглянул. Николай подумал было сшибить тощего с крыльца и зарыть его в сугроб, но сдержался. Безуспешными остались и попытки вызвать Настю. Еле державшийся на ногах боец оставался непреклонен.
Коля дважды обошёл вокруг барака, утопая по колено в снегу и заглядывая в окна. Как назло они были наглухо затянуты шторами светомаскировки, а стучать он не решился.
Вернувшись к крыльцу, он попробовал подъехать к солдатику с другой стороны. Сперва предложил закурить, но тот оказался некурящим. Затем, в ход пошли припрятанные конфеты. Николай предложил две, но боец взял одну. Торопливо прожевал. Поблагодарил. Выдержав небольшую паузу, Коля вновь предпринял атаку:
- Пойми ты, - начал он, вновь разворачивая липовое удостоверение и светя на него лучом карманного фонарика. – Мне необходимо допросить кое-кого из персонала. Читать-то умеешь? Мне везде можно, а вот у тебя могут быть неприятности!



286
- Везде можно, а сюда нельзя без разрешения доктора Панкратова, - боец усмехнулся. – Думаете, я как барышня за сладости вам калитку распахну?
- Так позови мне этого треклятого доктора, чёрт бы его побрал! Дело срочное! Понимаешь ты, дубовая твоя голова?!
- Подождать придётся, - невозмутимо ответствовал часовой. – Доктор в Ваганове. На тамошнюю перевалку уехал. Списки сверяет.
- Когда уехал? С кем? Вернётся когда?
- На попутке укатил, часа два назад. А когда вернется, не знаю. Может и к утру. Менингит говорят. Болезнь опасная, заразная. Слухи ходят, что немец на город бомбу с заразой этой кинул.
- Расстреливать нужно за слухи, - пробурчал Николай. – А что, сам-то заразиться не боишься? – Спросил он, внезапно смягчившись и протягивая рябому вторую конфету. – Да бери, бери не стесняйся.
- Нет, я не боюсь, - сказал солдат, засовывая угощение в рот и скоро жуя как в первый раз. - Ко мне зараза, почему-то не пристаёт. Вся школа помню, скарлатиной маялась – а я нет! Как дурак, один в класс приходил. Всё ждал, когда хоть кто-то выздоровеет. Так две недели. Ладно уж. Вижу что и впрямь вам этот разговор необходим. Но только пять минут. И никуда от крыльца не отходить!
Часовой утопал за Настей, а Николай принялся прикидывать, сколько грузовиков с ящиками и мешками, способен принять в себя, один порожний вагон. По самым средним подсчётам, выходило – шесть-восемь.
Вскоре вернулся боец и сообщил, что Насти в госпитале нет. Доктор прихватил с собой двух медсестёр, так что, Николаю не повезло.
Поблагодарив рябого, Коля наведался в штабной бункер, располагавшийся возле входной горловины станции. Выяснил время прохода очередного эшелона в сторону города. Пожилой кондуктор, долго вчитывался в предъявленные Николаем документы, тяжело вздохнул и неторопливо крутанул ручку полевого телефона.
- Аллё! Аллё! Рябина? Сосна беспокоит, ага, сто второй. Посылки собрали? Когда готовы отправлять. Ага! А вес? Скоропортящийся? Да! Порядок! Литерный ждём, ждём. Туточки и разминутся. Ну, прощевайте. Чего? А у нас «до свидания» не в ходу. Так-то вот, - кондуктор опять вздохнул, протяжно закашлялся.
Николай выжидающе смотрел на старика, который казалось, позабыл о его присутствии.
- Когда же ждать? – Не вытерпев спросил он.
- Закурить у тебя нет? Ты прости меня мил человек, я без чинов, штатский я не разбираюсь. Всю жизнь при шпалах.
- Есть! Отчего же…
Николай терпеть не мог папирос и потому, раздавал их направо и налево, сам же изредка выкуривал сигарету, одну из десятка, спрятанных в хитром тайнике, устроенном в портсигаре.
В клубах сизого дыма прозвучало что поезд, должен был где-то через полчаса, выйти с Каботажной, под нужным паровозом №4375.

Заглянув на обратном пути на эвакопункт, Николай напоролся на запертую изнутри дверь. Рябой солдат – отсутствовал. «Замёрз» - решил Коля и поспешил в погреб.

Тесно сгрудившись вокруг печки, все четверо молчали. Мирные туристы, охотники…




287
Ну, наконец, рыболовы, вечерком, за рюмкой, ни дать ни взять – старые друзья у янтарного камелька. Хотя ещё совсем недавно, наверху, в разогретой комнате, Николай скрипел битым стеклом и гремел обломками мебели, натыкаясь на них впотьмах, и испытывал отвращение к разрухе, отсутствию элементарного умывальника с тёплой водой, хотя бы подобия человеческой постели…
Никто не удивился его скорому возвращению. Никто кроме вечно ждущего подвоха со стороны судьбы Густава. Когда Коля ввалился в подвал, он вздрогнул всем телом и едва не сверзился с чурбака, на котором сидел в неудобной по обыкновению позе.
- Как сходил, и чего так скоро? – Спросил Кутузов, полируя остатками фетра от патефонного диска, пряжку своего ремня.
- С Настей пока ничего не получилось. Попробуем в другой раз.
- Обозвала предателем, влепила пощёчину и отказалась?
- Уехала с каким-то Панкратовым в другой госпиталь.
- С доктором? – Воскликнул Лёха. – О, это шустрый малый, смотри, как бы не увёл.
- Прекрати ты, - проворчал Коля, извлекая из тайника сигарету и наклоняясь к покрасневшей печке. – Карантин у них там. Менингит вроде. Или эпидемия… я толком не разобрался.
- Свят! Свят! – Часто крестясь, запричитал Алексей. – Страшная болезнь! Хуже триппера! Смотри от Насти своей не подхвати. У меня тётка, двоюродная, от неё коньки отбросила! По-первости: жар у неё случился, хоть прикуривай! Потом – узнавать всех перестала, ну а уж к концу ближе, бредить начала: мол она адъютант Будённого, а у неё лошадь пала, от того что глаза у ней полопались от запора. Кормили лошадей репейником. К утру и померла тётка. Аккурат второго мая. Погуляла первого, где-то под дождём, по набережной с залётным морячком. Простыла, и – всего хорошего! Живите долго, да не поминайте лихом. А морячок тот, должно быть, и поныне живой ежели, где не убило. «Яблочко» - где-нибудь отплясывает перед девками. А тётка… ох красавица была!
- Ладно, - прервал его Николай. Кончай воспоминания. Собираться пора. Приведи этого охотника за мельницами в божеский вид. Чтобы на задержанного походил.
- Ты что? – Искренне удивился Кутузов. – С собой его решил взять? Да его же тут уже знают. Знают что сбежал. А чтобы на задержанного похоже… ну, могу по морде съездить…
- Съезди, съезди, только не сильно. Он сбежал, а мы словили! Какие молодцы! И потом, ты предлагаешь его тут оставить? Вот вы вдвоём и спалитесь опять.
- Тебе виднее, - покорно произнёс Кутузов, выдёргивая из-под дремавшего Вольфганга, драный, тонкий как бумага тулуп. Обернув им руку, Лёха, одним коротким ударом в физиономию, снёс Густава с чурбака.

Полчаса спустя, Вольфганг, Николай и стонущий, потирающий ушибленную половину лица дон Кихот, подходили к станции. На мутном январском небе, ярко светили звёзды. На востоке, над лесом, вился белёсыми клубами паровозный дым. Вдоль полотна, как ошпаренный, носился старикан-кондуктор. Во время очередного рейса, он бросил на бегу:
- Людей и без того не хватает, а вы, всё арестовываете и арестовываете!
- За дело папаша! – Вдогонку ему прокричал Николай. – Других за такое расстреливают. А мы вот, добрые, зачем-то… Ты нам места по первому разряду организуй…
Вольфганг ткнул дон Кихота стволом в бок и тот послушно, как уставшая лошадь, поплёлся вперёд. До семафора оставалось пройти сотню шагов. Именно там, почти у самой стрелки, паровоз отцеплялся от состава и уходил назад, набирать воду.



288
Лучшего «первого разряда», нельзя было и придумать…

X

Откуда только взялось столько не иссякающей энергии в проржавевшем всю жизнь «при шпалах», дурно кашляющем, немощном старике. Примчавшись с востока, где прибывающий поезд, почему-то остановился, не входя на станцию, дедок наорал на стрелочника, обругав его за тупость, рванул рычаги семафора, открыв путь составу, идущему из Ленинграда, и молнией умчался обратно. Через пять минут он снова орал на стрелочника, пихая ему в руки, керосиновый фонарь в котором вместо вонючего топлива, чадила крохотная сальная свеча.
- Что происходит отец? – Спросил его Николай, на обратном пути, ухватившись за полу кондукторской шинели.
Дед от неожиданности, поскользнувшись, шмякнулся оземь, при этом с головы его слетела фуражка с обломанным козырьком.
- Ты чего? Сдурел? Под суд пойдёшь! – Заорал старикан, подслеповато щурясь на троицу и нашаривая вокруг себя ладонью, в поисках утерянного головного убора.
- Ты что, не узнал меня отец? – Молвил Коля, поднимая фуражку, отряхивая с неё снег и подавая кондуктору.
- А, это вы, - дедок слегка присмирел. – Не уедете сегодня. Без остановки поезд пройдёт, груз дюже срочный.
- Как без остановки? – Оторопел Вольфганг.
- Вот так! Я ведь сказал: груз срочный. Сейчас встречный примем на боковой, а на Ленинград состав, по главному пропустим. Бегите. Вон он у входа стоит. Может быть, и успеете. Хотя вряд ли…
Николай повернул голову влево, вглядываясь в небо поверх чернильной ленты деревьев. Ни дыма, ни искр пока не было заметно.
- Бежим! – крикнул он спутникам и, не оборачиваясь, вся компания помчалась по рыхлому снегу вдоль насыпи. Вольфганг подтолкнул Густава, хотя того и не требовалось, тот и сам догадался что везде и во всём, следовало слушаться именно Николая. Не очень-то Вольфганг походил на начальника.
Дымок на западе, стал, виден где-то на половине пути к стоящему на перегоне поезду. Николай прибавил ходу. Вольфганг заметно отстал. Раненая нога напоминала о себе. Становилась временами будто ватной, временами – тяжелела как мешок, наполненный сырым песком.
Входной семафор восточного входа на станцию, почему-то, напомнил Николаю пленного немца-инвалида, на параде Победы. Прошли стройные ряды победителей-освободителей, прокатила по брусчатке техника, а фрицы и гансы в лохмотьях, грязные, голодные и униженные, молча ожидали своей очереди. Первого и последнего парада по главной улице так и не сломленного ими города. Нехорошо косились немцы на поливальные машины. «Интересно, был ли у кого-нибудь из них, в кармане негодного обмундирования, пригласительный билет на банкет в «Асторию»?» - думал Николай.
Мачта семафора была перебита в двух местах. Соединяли разрозненные части наскоро, при помощи обломков вагонки и толстой проволоки, глубоко впившейся в мёрзлое дерево. Струны тросов приводящих в движение крылья, также, связанные концами, были обмотаны проволокой. Потоньше, но столь же прочной. Тем не менее – семафор действовал. Ковыляя мимо сигнального поста, Вольфганг, будто бы случайно облокотился




289
на рычаг, открывая составу вход на станцию. Паровоз окутался густым облаком пара, тяжело задышал. Скрипнули дышла, по составу пробежал короткий лязг, и поезд медленно двинулся вперёд, отклоняясь на боковой путь, предназначенный для прибывающего, встречного эшелона. Пристраиваясь под хитроумные лебёдки, закрывая вагонной очередью погрузочно-разгрузочные эстакады.
Теперь, догонять его не имело смысла. Задержка на какое-то время была обеспечена. Николай повернул назад. Поравнявшись с сигнальным постом, он рывком поставил на ноги облокотившегося на рычаг немца и хорошенько встряхнул его не произнеся ни слова.
С запада донеслись два сухих, резких щелчка револьверных выстрелов.
Николай ясно представил себе, что творится теперь со стариком-кондуктором. В сложном механизме, лопнула малюсенькая пружинка. Заело крохотную шестеренку, и механизм… блин… дал сбой! Устройство в чёткой цепи ещё сотен таких же устройств, перестало функционировать верно. Заменить его невозможно. Ничем. Ни на что! Как невозможно никем заменить любимую женщину, с которой прожил десяток лет. В ней все, чем жил! Все радости, горести и разочарования. Женщина ушла, умерла, устала… и всё… жизнь практически закончилась. Разлука – это маленькая смерть! Места себе не найти. В голову лезет всяческая сентиментальная пурга: когда, где, зачем… Всегда с ней!!! И вот её нет! Жить, зачем теперь? Может быть и вправду незачем. Да и кто ты такой!? Устройство дало сбой! Роковой! Фатальный! Устройство необходимо остановить на время необходимое для замены пружинки и шестерни. Кем теперь ощущал себя кондуктор? Шестернёй или пружинкой? Неизвестно. Но то что теперь, он как негодная более деталь, будет отправлен в переплавку не вызывало никаких сомнений.

Поезд остановился, втянувшись на боковой путь. Три или четыре вагона, не поместившись на станции, блокировали выходную стрелку и оставались на перегоне. Встречный эшелон, приближался неумолимо.. Стрелочник, кряхтя, перекладывал противовес, ставший вдруг неподъёмным, невероятно тяжёлым. Думал ли он что переводит стрелку, возможно в последний раз. Последний раз в жизни! Знал ли он что виноват во всём будет в первую очередь он сам – стрелочник! Потому что стрелочник виноват всегда!
Из штабной избушки, теряя на ходу шапку, люто матерясь и расстёгивая на ходу кобуру, вылетел начальник станции. Вот уже виден, стал, вынырнувший из-за поворота локомотив встречного состава. Шипя как кобра, готовящаяся к броску, светя крохотными щелями прикрытых светомаскировкой буферных фонарей, походил он на решительного, оголодавшего до безумия мартовского волка настигающего добычу. А добыча: дедок-кондуктор и застенчивый, исполнительный стрелочник, прижавшись, друг к другу, при добрых минус двадцати, обливались потом. Сохраняя железное спокойствие и целеустремлённость, плавно снижая скорость, паровоз прошёл стрелку и двинулся дальше, по главному пути, волоча за собой состав из цистерн, платформ со смертью прикрытой окаменевшим брезентом. Расшатанные теплушки дребезжали в хвосте. Пять из них остались на перегоне. Небольшая станция «Борисова грива», строившись, никак не рассчитывалась на военные транспортировки…
Все трое, воспользовавшись темнотой и всеобщим замешательством, скатились с насыпи, провалившись в снег по грудь, перебрались через водоотводную канаву и укрылись за штабелем шпал на другом её берегу.
Николай прекрасно понимал, что ломиться в паровозную будку, размахивая своими липами, пока ещё преждевременно.




290
«Только бы не поднялась суматоха, с отстрелом виновных, ручным расцепом и привлечением к тому массы народу» - думал Коля, выковыривая снег из-за голенища надорванного сапога.
Совсем близко, по насыпи, свистя прокуренными легкими, пробежал начальник станции. С площадок крытых вагонов спрыгивали часовые, разминая затёкшие от долгого, неподвижного стояния ноги.
Из сосняка к эстакадам, один за другим, начали выезжать машины, спрятанные там до поры. Было слышно из-за неплотно прикрытой двери штабной избушки, как дробно трещал, надрываясь, телефон. Из полуразрушенного станционного барака выходили люди, цепью, серыми тенями, рассредоточивались они вдоль состава, ожидая приказов. Где-то далеко позади, на огородах, ритмично повизгивала пила, издавала звук, вызывающий беготню мурашек. Пила выла далеко, но звук казался совсем близким. Спасибо морозному воздуху.
Народ прибывал. Вновь подходящие, как по команде, ныряли под вагоны, добирались до прибывшего эшелона и где-то там, скрытые от глаз забором попавшего в западню маленькой станции поезда, молча делали своё дело. Заскрипели лебёдки, единственный, неуклюжий подъёмный кран протянул стрелу к главному пути. Погрузка-разгрузка, несмотря на совершенно неподходящие для этого условия, всё же началась.
Николай совершенно растерялся. Что следовало предпринять теперь? Пробраться вдоль череды огородов ближе к паровозу и улучив момент воспользоваться «мостиком»? слишком рискованно! Откуда-то выползла луна и вмиг, к неясным силуэтам и размытым очертаниям вернулись чёткие формы. Вернуться в погреб? Невозможно! И оставаться здесь дольше – немыслимо! Коля точно знал, что по прибытии в Ленинград № 4375 встанет на промывку котлов и мелкий ремонт. Паровозов не хватало, но и загонять технику эксплуатируя её без должного обслуживания – преступление!
Кто может точно знать, когда теперь подвернётся подходящий случай? Что делать? Теперь Коля жалел, что решил взять с собой дон Кихота. Это пугало, могло в любой момент выкинуть провальный фортель, грозивший обернуться катастрофой. Хотя и вёл он себя сейчас на редкость смирно. Был ручным как болонка и молчаливым как рыба.
Начальник станции в сопровождении двух бойцов, в одном из которых Николай узнал рябого сержанта, увели кондуктора, опять потерявшего где-то свою негодную фуражку. Старик шел, пошатываясь словно пьяный, сгорбившись и что-то бормоча себе под нос. Стрелочника почему-то не тронули. Коля с укором взглянул на Вольфганга, тот отвёл глаза.
Людей вокруг становилось всё больше. Вот уже Николай разглядел в массе смертельно уставших, вымотанных скудным пайком, холодом и дурными предчувствиями людей, чётко выполнявших определённые действия в лишь одним им понятной последовательности – физиономию Лёхи Кутузова не пожелавшего отсиживаться в подполье. Мелькали лица вчерашних ребятишек, похожих на худых, нераскрашенных фарфоровых кукол. Они не отставали от взрослых ни на шаг и тоже приносили пользу, вчетвером – впятером волохая мешки и ящики. Им не нужно было пригибаться, ныряя под вагоны благодаря маленькому росту. Препятствиями были лишь рельсы, через которые ношу приходилось перекатывать. Доктор Панкратов оказался молодым, болезненно тучным евреем, которому больше подошла бы фамилия Михельсон, к примеру, ну или, скажем – Кацман. Да мало ли… Как-то не вязалась внешность и Абрам Кузьмич Панкратов. Но было заметно, что доктор пользуется заслуженным, наверное, авторитетом и уважением. Стайка девушек – медсестёр, среди которых Николай заметил и Настю,




291
следовала за ним по пятам, ловила каждое сказанное им слово и беспрекословно исполняла любое поручение. Из-под вагонов начали выносить носилки с лежавшими на них, укрытыми мешковиной и застиранными больничными одеялами людьми.
Всё разом пришло в движение. Зажило своей будничной жизнью, в которой, тем не менее, чувствовалась некоторая нервозность и торопливость. Воздух вокруг, казалось, звенел от напряжения. Теперь, прилегающая к станции территория напоминала потревоженный муравейник. Люди походили на роботов. Наверное, потому что работали молча. Редкие слова произносили лишь руководящие процессом, да долетали изредка до слуха, реплики и смешки краснощёких часовых топтавшихся возле охраняемых ими вагонов.
Какой-то неуклюжий парень, должно быть глухой, вылезши из-под вагона, вдруг замер на месте. Вытянул шею и задвигал ноздрями принюхиваясь. Уловив некий чудесный запах, он завертел головой, ища его источник и наконец, нашёл его. Лицо его расплылось в улыбке, он прислонился к стенке вагона и блаженно зажмурился, глубоко дыша через нос, шевеля губами, беззвучно произнося одно лишь слово. Губы его при этом смешно вытягивались в трубочку, после, он громко причмокивал и красноречиво щёлкал себя по кадыку.
Отвлёкшийся от разговора со своими солдат-охранник, не спеша, вразвалочку подошёл к глухому сзади и, скинув с плеча винтовку, легонько ткнул его прикладом в сгиб ноги. Парень, повинуясь сработавшим рефлексам, присел и повалился набок, стукнувшись плечом об рельс. Улыбка слетела с его лица, вмиг принявшего виноватое выражение. Он встал отряхиваясь. Взвалил на плечо мешок, отставленный в сторону и вопросительно взглянул на бойца. Солдат замахал руками отстраняя глухого и что-то говоря ему, должно быть ругаясь. Парень одной рукой придерживая мешок, свободной указал на оба своих, бесполезных уха, плаксиво сморщился и вопросительно, хитро указал на стенку вагона. Часовой решительно столкнул его с насыпи. Глухой ушёл, но вернувшись через пару минут, опять прильнул лицом к грубой вагонке, жадно принюхиваясь. Вскоре он схлопотал по зубам и подгоняемый тычками приклада в спину, был усажен на штабель шпал, за которым притаилась троица. Теперь было ясно, какой такой волшебный запах, уловил чуткий нос глухого, возле вагона. Кряхтя и отдуваясь, парень с восхищением произносил одно лишь слово, произносил беззвучно: - Коньяк!
Понемногу Николаем начинала овладевать растерянность. Не то чтобы, поскользнулся, упал, встал, отряхнулся, натянул милую улыбку и как ни в чём не бывало, потопал дальше. Реальная растерянность. Чувство, что в данной ситуации, он абсолютно беспомощен. Вольфганг – выкарабкается. Ну, не выкарабкается – пропадёт. Судьба значит. Густав. Да собственно, кто он такой? И почему у Коли должна по этому поводу болеть голова? Кутузова вот, жаль. Нормальный вроде парень, а сгинет ни за понюшку табаку. Мысли при этом струятся чётко, размеренно и плавно в пределах обозначенного русла. Но вот уверенность исчезла. Да и была ли она?

XI

Как Кутузов расшифровал их убежище, осталось невыясненным, но громко проорав что-то замешкавшемуся возле носилок с ранеными, кривоногому мужичку, он на мгновение исчез из поля зрения Николая, наблюдавшего за погрузочной кутерьмой, и тотчас, как чёрт из коробочки, вынырнул из-за забора, за спинами прятавшихся возле шпал.




292
- Дрянь дело мужики, - сообщил он, деликатно обметая снег со штанов полынным веничком. – Шухер кто-то учудил на станции первосортный. Не ваша случаем, работа? Орлов примчался, носится по посёлку как в крестец ужаленный, наградным размахивает, всё кого-то пристрелить норовит. Пришлось вылезать.
- А где этот чёрт, что вечно некстати, - осведомился Коля.
- Да вроде спокойно себя ведёт. Сидит в обнимку с печкой.
- Дай-то бог, чтобы подольше посидел.
- Посидит! Я его припугнул слегка. А вам, что-то предпринимать нужно. Причём срочно. «Ушастые» все углы сейчас обшаривать начнут. Это ж диверсия! Понимать надо.
- Ну а к нам-то какие претензии? Нас только дедок и видел. И сам отсоветовал даже пытаться состав догонять.
- Дедок-то и взбаламутил пруд. И кстати, вас в первую очередь поминает.
- Пронесёт, - отмахнулся Николай.
- Боюсь, не пронесёт, - с сомнением в голосе возразил Алексей. – У Орлова есть привычка – не верить никому, порой и себе, да и зуб на вас сохранился. Он-то считает, что его дураком выставили. Отомстит! Будьте покойны. При первом же удобном случае. А этот случай самый подходящий.
- Ну и что делать-то? – поинтересовался Вольфганг.
- Так поступим, - многозначительно ткнув в небо указательным пальцем, произнёс Кутузов. – Выныриваем из укрытия и пулей к санитарному вагону. На бегу орите, что в голову придёт. Но чтобы убедительно. Возле санитарного, я часовых отвлеку. Это без труда. Они меня и сами за шиворот поймают, чтобы узнать что творится. Вы, ныряете под вагон, продолжая орать, будто гонитесь за кем-то, и хоронитесь на площадке первого же вагона. Дальше как хотите: на Мельничном ручье, паровоз отцепят и погонят за водой. Это уж точно, ну а дальше, сами знаете что делать. Ну, удачи! С богом!
- Ты же в бога-то не веруешь, - усмехнулся Николай.
- С вами, и в чёрта поверишь!

XII

План почти удался, с той лишь разницей, что возле санитарного вагона – остатка электросекции выкрашенной желтоватой краской с огромными красными крестами на бортах и крыше, часовой поймал за воротник не Кутузова, а Николая. Тот не растерялся, молниеносно выхватив удостоверение и ткнув его в нос часовому.
Вынырнув в междупутье, Николай догнал Вольфганга, успевшего пробежать уже метров сто к голове готовящегося к расцепке состава. Желанная цель – паровоз, пыхтел где-то за выходной стрелкой, утянув за собой с десяток крытых вагонов.
Внезапно, Вольфганг остановился и присел. Похож он был сейчас на удирающего от ментовской облавы бомжа, неожиданного застигнутого великой нуждой. Будто бы, даже штаны спустить успел. Николай сходу чуть не налетел на него, остановившись, лишь благодаря тому, что успел ухватиться за крюк, торчавший из боковой стенки вагона, пребольно при этом треснувшись плечом о ступеньку подножки. Потирая ушибленное место, он подковылял к сидевшему на корточках немцу, и тут только разглядел то, что так приковало к себе его внимание. Прямо перед Вольфгангом, корчась в страшных судорогах, катался по снегу ребёнок. Та самая девчушка, та самая Катенька снежок-мандаринка. Под вагоном, оперевшись на рессору, сидел беспокойный, глухой парень, совсем недавно пивший коньячный аромат раздутыми ноздрями. В руках парень держал добрый обломок доски от вагонной обшивки. Шипя, он пытался что-то объяснить, но



293
разобрать слов его, не представлялось возможным.
- Мука в мешках, в вагоне, - отвернувшись от умирающего ребёнка, объяснил Вольфганг. – Досочку кто-то подломил, и дитё добралось. Горстей пять в себя впихнула. Теперь уже ничем не поможешь…
Ребёнок затих. Николай, наконец, догадался позвать на помощь, знаками показал глухому, что нужно привести кого-нибудь, сам же попытался поставить на ноги Вольфганга. Немец поднялся, пошатываясь как пьяный и совсем не торопился догонять Колю снова рванувшего вперёд. Наконец, он остановился совсем. Прильнув лбом к стенке вагона, как совсем недавно, принюхиваясь это делал глухой, которого, как понял Николай из криков, прибывавших на место происшествия людей, звали – Толик.
Молодцом оказался парень: быстро стряхнул с себя оцепенение и первым приволок доктора Панкратова, который, несмотря на тучность свою, быстро перебирая по ссыпающемуся, обледеневшему щебню, коротенькими ногами, нёсся впереди всех. Быстрым, ловким движением, практически бесшумно, сняв пару досок с настила вагонной площадки, перетянул их кушаком своего кургузого пальтеца – соорудив носилки и зачем-то дуя в лицо девочки, обмякшей как мешок с той самой – смертельно ядовитой для изнурённого голодом желудка мукой, бережно уложил её на них.
Катеньку унесли, люди разошлись. В междупутье остались лишь двое охранников. Один прилаживал на место выломанную доску обшивки, другой притопывал рядом, вполголоса поругиваясь. Клял на чём свет стоит войну, зиму, проклятого немца.
Коля тянул за собой Вольфганга, скрипевшего зубами. Казалось у него, вновь невыносимо разболелась раненая нога. Оглушительно громыхнув буферами осаживаемых вагонов, тронулся эшелон, уходящий в сторону Ладоги. Скоро должен был отправиться и Ленинградский. Следовало поторапливаться, а они плелись вдоль платформ, под завязку нагруженных укрытыми брезентом ящиками. Примоститься на них, не было никакой возможности. Происшествие, оставившее в душе скребущих кошек, увело их прочь от вагонов снабжённых тормозными площадками. Торопиться, торопиться, и вот теперь неожиданно, что-то нашло на Вольфганга.
Мимо прогрохотал последний вагон уходящего поезда, и Коле показалось, будто бы вокруг, стало немного светлее. Платформы, наконец, закончились. Николай перевёл дух. Две цистерны, два грузовичка без площадок и до паровоза, четыре двухосных вагона, с превосходными тормозными площадками, прикрытыми высоким, глухим ограждением. Два грузовичка и довершили дело. Возле одного из них, Вольфганг остановился, вчитываясь в нацарапанные мелом каракули на чёрной металлической табличке, укреплённой возле сдвижной двери. Глаза его налились кровью. Николай собравшийся было в очередной раз поторопить его, рванув за рукав, отпрянул в сторону.
Немец зарычал. Собравшись, словно изготовившийся к прыжку хищник, сжавшись в клубок, он вцепился в лом, прикрученный толстой проволокой к буферному брусу, взвыл, рванув, что есть силы, и выдрал его вместе с гвоздями. Коля, сообразив, в чём дело, кинулся к обезумевшему Вольфгангу.
- Не подходи! – Срывающимся голосом предупредил немец.
- Ты что делать собрался? Идиот! – Закричал Николай.
- Не подходи, сказал! – Ответил Вольфганг, и Коля понял, что он не шутит, и в действительности готов размозжить ему башку ломом, сделай он хоть один шаг вперёд.
- Что ты собираешься сделать? – Уже спокойнее переспросил Николай.
- Уходи, - опустив лом, произнёс немец. – Уходи, - повторил он, опускаясь на одно колено и нацеливая острие на планку запора. – Догоняй локомотив и постарайся по




294
возвращении к себе, хорошенько напиться и позабыть всё как страшный сон. Это жестокое, слишком жестокое развлечение. Это сорок второй год! Понимаешь? Это их время! Время этих людей, которым суждено спастись или погибнуть. Они должны сами справиться с этим. Твои подачки – капля в море по сравнению с тем, что им действительно необходимо сейчас. Не суйся сюда больше! Это и моё время. Мой сорок второй год! И мой подарок покажется им посущественнее…

XIII

Все последующие события прошли перед взором Николая словно кинолента, заряженная в неисправный проектор. То, замедляясь, то ускоряясь, замирая и плавясь от нестерпимого жара излучаемого безжалостной лампой.
Истошно закричав, Вольфганг, сшиб, нижний засов. Ловко, по-обезьяньи уцепившись за поручень и встав на скобу, вывернулся и снёс верхний. Падая, засов ударил его вскользь по затылку, отчего немец рассвирепел ещё больше. Дверь отлетела в сторону, подобно сорванной с петель садовой калитке. Вольфганг влетел в темноту вагона, и содержимое его полетело на снег междупутья и соседнюю свободную колею. Коробки с консервированной ветчиной и сосисками, коробки с медикаментами, перевязочными пакетами, разноцветными склянками и разнообразными средствами. Небольшие жестяные коробочки со спасительным морфием, раскрывались на лету и ампулы, сверкая в свете выплывшей на ночное дежурство жирной луны, рассыпались крохотными сосульками. Летели целлофановые свёртки с икрой, промороженные окорока, сорванные с крюков, ящики сгущёнки, яркие жестянки американского апельсинового сока, стеклянные банки с вишнёвым компотом, пачки сигарет и пухлые пакеты прессованного трубочного табака, тюки тончайшего, шерстяного нижнего белья, рулоны первоклассной кожи, холщовые свёртки коста-риканского кофе, брикеты цейлонского чая, ящики с водкой и короба с коньяком, бурдюки вина, лопались, падая на щебень и следующий деликатес плюхался в багровую лужу.
Вагон был разгружен не более чем за три минуты. Последней Вольфганг вытолкнул большущую корзину, доверху наполненную оранжевыми, спелыми, самыми что ни на есть всамделишными мандаринами. Корзина опрокинулась, треснула, и плоды разлетелись далеко вокруг, довершая картину нелепейшего, совершенно неуместного здесь, на путях, возле разорённого вагона, разлёгшегося изобилия. И таких вагонов, оставалось ещё три…
Зудящий, невыносимый вой заслонил собою всё. Все звуки растворились в скулеже несущего смерть металла посланного издалека, ищущего нелёгкую добычу. Гадкая железяка, продрав когтями стабилизаторов крышу вагона, будто получив дополнительные силы, спиралью ушла в небо, описав невероятную дугу, ввинтилась в ельник, и глухо ухнув, на мгновение, превратив январскую ночь в июньское утро, разжужжавшись ядовитыми осколками, сдохла под колокольный звон остывающей стали.
Оглохшего Николая, накрыла волна нестерпимого жара. Показалось ему, что попал он в парилку сказочной бани, бани раскалённой докрасна, до последнего гвоздя. Устоять на ногах было невозможно, и Коля сам не заметил, как подогнулись его колени. Страшно защипало глаза, густая, горячая, красная жидкость, стекая лениво со лба, казалось, ослепит сию минуту. Будто и не своя кровь. Ведь боли нет, только звенит в ушах и щиплет глаза.
Топот на сцене. Актёры словно взбесились. Едва ли такой переполох начался из-за того, что один из них сбился, забыл текст, выпал из роли. Должно быть, случилось нечто


295
экстраординарное. У кого-то прямо в зале начались роды, или с глухим треском лопнул мочевой пузырь. Волнение зрителей передалось артистам, и те запаниковали. А может быть стартовый пистолет в финале, кто-то заменил настоящим и вышел натуральный самострел вместо условного.
Мягкая лень. Пушистая. Обволакивающая. Будто проваливаясь в сон, слышишь колыбельную, совершенно уже не понимая слов. «Баю, баюшки, баю. Не ложися на краю! Придёт серенький волчок…» Прилетит чугунная юла, разорвётся тысячей осколков и два из них найдут тебя! Один оцарапает вскользь голову, где-то выше лба, а второй вопьётся в мякоть плеча, прошьёт бицепс, вену, чмокнет рвущейся кожей и с шипением утонет в снегу. С Новым годом! И совсем не больно! Задёрнулся алый занавес. Николай потерял сознание.

XIV

- Эта сволочь, неутомима. Рыщет по замку как затравленная кошачьим племенем крыса, вот уже несколько часов кряду. И не отобьёт же себе, свои поганые ноги! – Сокрушался Михаил, нервно расхаживая по погружённой во тьму караульной комнате, натыкаясь на беспорядочно расставленную мебель. – Ну, ничего. К рассвету должно быть, всё же утомится. Не волнуйтесь господин Тарво, - произнёс он, обращаясь к молча сидевшему возле окна, за широким дубовым столом, теперь уже снова бывшему, начальнику стражи. – Не принимайте близко к сердцу. Дверь у нас – тараном не вышибешь. А обо всём остальном, мы позаботимся, когда мир осветит солнце. Верно Расмус?
Расмус, занятый чисткой медного котла, прежде мирно висевшего над очагом, согласно закивал, но тут же, глубоко о чём-то задумался и, почесав переносицу, громко чихнул, за что, сию секунду схлопотал от Михаила добрый подзатыльник.
- Как вы проглядели? Я ведь рассчитывал на вас! Доверял как самому себе!
Угомонившийся было Михаил, начал снова, нервно кружить вокруг стола, опрокидывая скамьи.
- Кто же мог помыслить о том, что этой собаке, придёт в голову мысль прикинуться пьяным рыбаком. И ведь рыбу-то где-то раздобыл нечистый! Плащ. Корзина, глубокий капюшон. Мы и решили: старик Сало приволок вечерний улов. Хлебнёт винца, посудачит с кухарками, да и уберётся восвояси. Мы и не думали что…
- Конечно, не думали, - гневно воскликнул Тарво. – Как вы могли думать, прикончив бочку пива и закусив солонинкой? Думали, небось, но лишь о том, куда бы примостить поудобнее зады свои ленивые, да животы праздные, тяжёлые. Хорошо хоть, хватило ума поминального вина не пить. Хотя. Теперь-то что? Старик бы уцелел, да с королевой ничего дурного не случилось бы, а с этой ехидной, я и сам с рассветом дело завершу.
В это мгновение, через маленькое оконце караульной комнаты, пробился дрожащий факельный свет и возле крыльца, послышался стук кованых подошв на башмаках Перта. Вслед за этим, до слуха притаившихся стражников и их бывшего начальника, донеслись проклятия, и сожаления о том, что запас «Выборгского грома»* остался в пещере, в противном случае, от караульного дома, остались бы щепки. Также прозвучало предположение о том, что за толстыми брёвнами, вполне мог бы прятать своё жалкое тело и ничтожную душонку негодяй Тарво, кровь которого, надлежало бы к рассвету слизывать с росистых камней, бродячим собакам, которых, к слову, также развелось без всякой меры. Помимо обещаний вытравить из королевства всех собак, старых лошадей, юных прихвостней рода Терлингов, было высказано и признание в ненависти к Луне, так некстати скрывшейся за облаками, ночной сырости, разболевшимся старым ранам – одним словом, к белому свету вообще.


296
Пробушевав с десяток минут, злодей отбыл в сторону конюшен, дважды грохнув кистенем в неподатливую дверь, отчего глиняные кружки на столе опрокинулись, выплеснув остатки закисшего пива, а Расмус выронил котёл.
С уходом адова угодника, наступила мёртвая предутренняя тишина. Час, когда рассветные птицы ещё не поют, воды молчаливы, ветер безмолвен и тиха листва. Лишь лошади бесшумно кивают головами, досматривая свои скучные и однообразные сны. Сны, в которых есть пыльные дороги, бескрайние поля и заснеженный лес, прохладная вода после долгого и утомительного бега. Есть яркие звёзды, ночная тишина и гром сражений, луга юности и душистые стога зрелости, живодерни старости есть в этих снах, но нет в них цветов и красок, есть любовь, но любовь эта не взаимна, да и не любовь это вовсе. Так, привязанность. Скучно. Начало жеребячье, повесть конская, конец собачий, а продолжения не будет. Нет. Скучно.

Михаил и Расмус улеглись вдвоём, прямо на полу возле двери, подложив под головы старую попону, провонявшую плесенью. Окутались облаком пивного смрада и доброй солонины. Спали словно младенцы или щенки, поскуливая и постанывая, изредка с шипением выпуская на волю вышеупомянутые ароматы. Тарво мышью прошмыгнул мимо них, смазав петли обрезками сала, бесшумно отворил дверь и нырнул в темноту двора.

Искать встречи с Иоханнесом Пертом долго не пришлось. Едва Тарво нырнул в узкий коридор образованный стеной конюшни и высокой каменной оградой дозорной башни, тень негодяя замаячила в конце этого коридора. Перт, осматривал открытые стойла в торцевой части конюшен – длинной деревянной постройки, одним концом упиравшейся в караульную избу, другим – выходящей к просторному манежу, как раз в том месте, где заканчивалась каменная ограда. Тарво постоянно находился в тени. Даже ярким солнечным днём, свет не проникал в этот узкий коридор, сейчас же, в предутренних сумерках, проходя по нему, можно было и вовсе остаться незамеченным.
Самозваный король, осмотрел последнее стойло, смахнул со лба прилипшие, мокрые от пота волосы и уселся, раскорячившись нелепо, на основание козел, прислоненных к внешней стене, и в эту же секунду, из-за угла вышел Тарво, держа в одной руке короткий меч, в другой же, крепко сжимая позаимствованный у Михаила тесак с очень удобной рукоятью. Убедившись в том, что Перт, заметил его, но не собирается тотчас, словно бешеная собака приступать к расправе, пытаясь сохранить достоинство и не выдать волнения, вдруг овладевшего им, Тарво медленно вышел на середину манежа, и пошире расставив ноги, прочно уперевшись в рыхлую землю подошвами, утвердил тесак и оперся ладонями об отполированное до матового блеска топорище.

XV

Коля пришёл в себя ближе к полуночи. Он определил время каким-то шестым чувством, сообщившим ему об этом сквозь назойливый звон в ушах, горечь и сухость во рту, ноющую боль в ступне. Уже, будучи в полном сознании, он лежал, боясь открыть глаза. Судя по специфическим запахам, находился он в госпитальном отделении эвакопункта. За стеной, кто-то негромко переговаривался коридору, беспрерывно проходили люди. Громко тикали ходики в кабинете по соседству. Они-то через полчаса и подтвердили подсказку шестого чувства, громко пробив полночь.




297
Защебетали цепи с подвешенными грузами, и с лёгким скрипом отворилась дверь. Всё ещё не решаясь открыть глаз, Николай услышал, что в помещение, стараясь ступать как можно тише – вошли двое. Скорее всего, мужчина и женщина. Мужчина, схватив насморк (что неудивительно по такой погоде), сопя и присвистывая нездоровой носоглоткой, остался стоять у двери. Женщина же, подошла к койке. Зазвенела металлом и вскоре Коля ощутил лёгкий укол в бедро. Почти сразу растворилась в голубой дымке, боль в ноге и исчез звон. Лишь тогда стало возможным открыть глаза. У дверей стоял Орлов, заложив руки за спину, мусоля в потрескавшихся припухших губах, потухшую папиросу, а возле прикроватной тумбы, отвинчивая иглу от шприца и укладывая всё это хозяйство в небольшой несессер, возилась незнакомая Николаю женщина. Коле она показалась вроде знакомой и божественно красивой. Серый халат и безрукавка, перешитая из чёрной телогрейки, не скрывали, а лишь подчёркивали достоинства её идеальной фигуры. Светлые локоны, выбившиеся из-под пилотки, обрамляли прекрасное лицо, со слегка вздёрнутым остреньким носиком и пронзительно изумрудными глазами, отчего-то, ярко сверкавшими в полумраке кладовки, превращённой в довольно-таки уютную палату на одно койко-место.
Орлов, казалось, не замечал удивлённо-восхищённого взгляда Николая, устремлённого на барышню, потому как, не вынимая изо рта изжёванного мундштука, щурясь в полутьме, глухо прохрипел:
- Анна Сергеевна, ампулы пустые, сдадите мне. Пожалуйста, не забудьте. И как очухается, не больше одного укола. Проявите паршивое сочувствие – собственноручно расстреляю!
- Не беспокойтесь. Я ведь тоже по неприятностям не скучаю. Только вот боюсь, что ещё один укол ему и не понадобится. Панкратов, царство ему небесное, успел его осмотреть, перед тем как получил от вас девять граммов в череп и ничего угрожающего не нашёл. Кстати, а зачем вы его убили? Всё равно бы он никому и ничего не рассказал.
- Привычка дорогуша. Ну и как говорится: по законам военного времени. Аннушка, под ногами и без Панкратовых земля дрожит, того и гляди проглотит без следа, дел по горло, да ещё и эти сюрпризы.
Коля поспешил закрыть глаза. Обратился в слух и почти не дышал.
- Вы бы бросали свои дурные привычки, кстати, это и к курению относится. Слишком уж они опасны.
- Заткнись! Не твоего это ума дело. Заткнись и занимайся тем, что тебе говорят. Что-то ты в последнее время забывчивостью страдать стала. И болтливостью.
- Я никому ничего не говорила, - обиженно произнесла женщина, захлопывая крышку несессера.
- Не говорила!? А чего же мне прохода не дают. При встрече всё о свадьбе спрашивают? Когда, мол, где и на какие шиши? Я да будет тебе известно – женат. Что там дальше – время покажет, но учти стервоза похотливая, последний раз! До моей поездки в Ленинград – последний раз. Эта сука, чтоб выжила! В жизни так мало удовольствий, и моя на них не столь богата, чтобы ими разбрасываться.
- А я?
- Ты – наказание! Грешил много, вот и расплачиваюсь.
Орлов вышел и удалился, не мешкая, сапоги его вскоре проскрипели по снегу за окном. Проходя мимо, он дважды, значительно постучал по стеклу.
«Анна Сергеевна» - подумал Коля. «Вольфганг обязан тебе, несомненно. Помогла. Донос на бестолочь Кутузова, левой рукой. Превосходно. Спишь с Орловым. Подкармливаешься? Тоже хорошо. Стервоза похотливая, нимфоманка. Но красивая тётка!»


298
Мысли путались. Голубой туман сгущался. Осторожно, Коля вновь в узкую щель, разлепил дрожащие веки. Анна Сергеевна, скинув жилетку, присела на край тумбочки и была занята сверкой каких-то списков, разложив их на коленях. Странный запах исходил от этой женщины. Николаю почудилось, что именно так должны пахнуть смерть и предательство. Тонкий, хвойный аромат обязаны источать они, манящий мускус женского пота, горечь шоколада и ваниль парного молока. Гремучая смесь, но именно так. Коля глубоко вдохнул тяжёлый воздух и чихнул против воли. Анна Сергеевна вздрогнула.
- О! Очухались! – Радостно воскликнула она, крутанувшись на тумбочке как на конторском кресле. – С возвращением вас, товарищ лицедей! Хотя, - она на секунду задумалась, слегка закатив изумрудные глаза и покусывая кончик карандаша. – Скорее актёр-стажёр. – Высказавшись, Анна Сергеевна лучезарно улыбнулась и будто бы случайно остановила вопросительный взгляд на распростёртом на койке Николае.
- Это почему ещё? – Еле ворочая языком в пересохшей пасти, промямлил Коля.
- Почему? А кто ты есть юноша?
- Точно уж не юноша, - Коля поморщился. – Чего собственно происходит-то? Я тут что делаю? Где Настя? Товарищи мои…
- Что делаешь? Контузило тебя голубок нешуточно. Кровь из ушей и носа, фонтаном хлестала, осколок в ступню ужалил. Несильно. Достали. Отлёживаешься ты здесь. А где товарищи твои..? Немчика, с которым вы в баньке орловской сдружились, по соседству здесь поместят, вот только прооперируют, его так нашпиговали, что живого места нет. Мародёр, тоже мне! Ещё кто у тебя в товарищах?
- Не ваше дело, - проскрипел Коля и отвернулся.
- Ну вот! Ни до чего мне дела быть не должно. А не по-твоему! Есть дело! И поболее чем ты думаешь…
- Всё понятно. Отстаньте, как вас там… Анна…
- Сергеевна. Астахова моя фамилия.
- Да хоть Поликарпова. Всё равно отстаньте.
- А к Насте интерес потерял?
Коля напрягся, но старался не подать виду.
- Я же сказал, оставьте меня в покое! Только на один вопрос ответьте. Я ходить смогу?
- Влюбился голубь, - усмехнулась Астахова. – А признать стесняешься? Всё в порядке с Настей, вот только одна незадача. Ты ей совсем неинтересен. Ну, совсем! Её вообще на мужичков, как то не тянет. Может она женщинами больше интересуется? А, как мыслишь? Хотя… девочка ведь совсем, и чего ты ею голову свою забиваешь? У нас тут с женским полом всё благополучно. И по хлебу изголодались, и по мужикам тоже, но, голодный мужик, мало, на что способен.
Анна Сергеевна пересела на краешек койки и нежно положила ладонь на Колино плечо. Тот дернулся, пытаясь увернуться, но Астахова настойчиво прижимала его к матрацу.
- Что вам, в конце концов, понадобилось? – Раздражённо произнёс Николай, отводя взгляд от красивого лица докторши.
- Мне юноша нужно от тебя совсем немного и гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Хочу знать то, чего не знает, либо о чём не догадывается Орлов. Это для начала. А после посмотрим. – Анна Сергеевна отпустив Николая, поднялась, подошла к двери и выкрикнула в коридор: - Настя! – затем обернулась. – Если не веришь мне, притворись спящим. Удивлён будешь, сверх меры.
Коля подивился на себя. Он почему-то беспрекословно послушался зеленоглазую бестию. Покорно закрыл глаза и даже, чуть-чуть захрапел.




299
- Звали Анна Сергеевна? – В помещение вошла запыхавшаяся Настя.
- Звала. Подойди ближе.
Сложно, ох как сложно в полутёмной комнате, сквозь сомкнутые веки, находясь под всё усиливающимся действием морфия, наблюдать за двумя женщинами, ставшими вдруг, неожиданно, столь желанными. Прислушиваться к их разговору, плести понятную для себя нить из их распевно произносимых слов и определять истинный смысл. Коля боялся проиграть. В его положении, проиграть сейчас, значило умереть.
- Настя, постарайся правильно меня понять. Я старше тебя, кое, на что имею право, будучи твоей начальницей, но сейчас, я говорю с тобой, как женщина с женщиной, как человек с человеком, наконец. Настя. Рушится всё вокруг. Камень не выдерживает, но люди крепче. Мы всё переживём…
- Анна Сергеевна. Зачем вы мне всё это говорите? Я давно уже не ребёнок.
- Затем родная, чтобы ты не просто поняла всё происходящее вокруг, а жила этим происходящим, какое-то время. Так будет лучше всем, а в первую очередь тебе. Знаешь, ведь всё заканчивается когда-нибудь. Когда- нибудь, закончится и эта война, и блокаду прорвут и всё то, что занимает нас сию минуту, через некоторое время, будет казаться, попросту неприятным сном. Это как необходимость посетить процедурный кабинет. Ты знаешь, что там тебе сделают больно, но также, ты знаешь, что так будет лучше для тебя. Несколько секунд неприятия металлической иглы в теле, в будущем, обернутся здоровьем. Днями, часами, месяцами, да что там говорить – годами здоровья. А здоровье – это всё! Мне сорок, и я знаю, с высоты своего возраста, я уверена в сказанном. Молодость, к которой здоровье липнет как деньги к нечистым рукам, пролетает в один миг. Стоит вымыть руки, перестанут липнуть деньги, стоит обратить внимание внутрь себя, дать разгореться эгоизму – оказываешься ненужной, но любить себя необходимо. Хотя бы затем, что ты женщина. А женщина перестаёт быть женщиной, когда её прекращают желать, любить, перестают ею восхищаться.
- Анна Сергеевна, - Настойчиво повторила Настя – зачем вы всё это, мне сейчас говорите?
- Дура! – Астахова уселась на ноги Николая. Одна из них – раненая, отозвалась болью. Морфий не всесилен. Но Коля стерпел. Изумрудные глаза. Мягкий, податливый, тёплый зад. А какой серьёзной, и даже страшной показалась Анна Сергеевна в свой первый визит к Вольфгангу в орловской бане. Коля стерпел. – Дура! – Зло повторила Астахова. – Ладно, не хочешь по-хорошему, будем по-другому. Ты знаешь этого типа, который отравляет воздух в тесноте кладовки?
- Знаю, - с дрожью в голосе произнесла Настя. Девушка оказалась гораздо более понятливей, чем предполагал Николай.
- Имя, звание и прочий бред, меня не интересуют. Мне важно знать кто он на самом деле?
- Анна Сергеевна. Зачем?
- Ты ничего не поняла?
- Я не знаю!
- Верю! До поры! Но запомни. Я вам всем, ну как мама. Строгая, но справедливая. За послушание и трудолюбие – приласкаю, за шалости и ложь – не только в угол поставлю.
- Я, правда, ничего не знаю, а точнее, знаю лишь то, что мне положено знать, но ведь это известно всем, и секретом не является.
- Пошла вон! – В голосе Астаховой, лязгнули, безразличные, стальные нотки. Коля невольно вздрогнул. Как он любил их сейчас! Обеих!
- Лейтенанту совсем худо. Он, похоже, навоевался и должно быть, отвоевался… - Настя, зарыдав, вылетела из палаты.


300
Анна Сергеевна двумя поворотами ключа в дверном замке, отрезала бывшую кладовку от окружающего мира и, вернувшись к койке, потеребила здоровую ступню Николая.
- Цирк уехал! Клоуны разбежались! Понял теперь икс или игрек, чего ты тут стоишь? Кто ты?
Николай, войдя в роль, не подавал признаков жизни. Забавно было, вот так лежать, прикидываясь беспомощным, потерявшим сознание. Красивая, совсем нестарая ещё женщина, совершает над тобой какие-то манипуляции, а ты получаешь от этого удовольствие. Шествуешь по бесконечному голубому коридору, в мягких тапках и тишина превращается в музыку. Любые острые углы, разлившийся по жилам морфий, превращает в мягкие подушки.
Война далеко, подобно жужжанию комара в душной ночи. Снаряды, рвущиеся где-то рядом – те же комары. Тоже летают. Пищат громче. Но ведь они и крупнее и больше весят. И прекрасная женщина рядом. Орлов, подонок, обозвал её. Нет, она не нимфоманка, не стареющая блядь никогда не испытавшая материнства, не строевая замуштрованная пизда, не военврач, готовый жертвовать собою ради людей. Она богиня! В ней всё! Красота, радость, запах молока и утреннего тумана. Она всё! И мама, гладящая по голове, впитывающая в усталые руки боль и грусть, и жена, кормящая, любящая, ждущая, замерзающая жаркими ночами в одиночестве. И сестра готовая на всё, ради родной кровиночки, непутёвого брата, на всё: на все муки земные, и собака-сучка, преданная мужчине-хозяину. Без неё жизнь не имеет смысла. Без неё нет жизни. ПОЛОВИНА! ДВЕ ПОЛОВИНЫ ОБРАЗУЮТ ЦЕЛОЕ!!!
Словно искра, вспыхнувшая и тотчас потухшая, промелькнула в мозгу Николая комната одноклассника, где два подростка из восьмого, курили как взрослые. В Питере. В спальном районе. Пятиэтажка-хрущёвка с ничтожной звукоизоляцией. На второй, самой трудной сигарете, сосед-грузчик, за стенкой, извините, пёрнул спросонья, после ночной смены, приложив к пердежу вдох и выдох удовлетворённый, как после глотка ледяного пива в жару. Хором они тогда произнесли: «Будьте здоровы!», а он им ответил: «Спасибо!» Долго болел живот от смеха, передозировки никотина и в самом низу, от заманчивых картинок с дамами в белоснежном, полупрозрачном нижнем белье, картинок из каталога «Quelle», далёких и недоступных взрослых блондинок с изумрудными глазами, точь-в-точь такими, как у Анны Сергеевны, которых по выражению одноклассника – кто-то ведь трахает! Изумрудные глаза Анны Сергеевны Астаховой, вцепившейся мёртвой хваткой в эпилептически трясущуюся ступню Николая.
Проклятый морфий! Коля обнажил её за сорок пять секунд, а она и не сопротивлялась. Первой полетела на пол омерзительная пилотка, следом всё остальное. Святая нагота, слепящая в лунном свете, в бликах дальних разрывов, в зарницах ответных залпов. Мерзкая вытяжка сперва заключённая в ампулу, затем впрыснутая в тонкую вену, обрела и даровала невообразимую свободу. И не стоило обращать внимания на синяки в локтевых сгибах рук Аннушки. Богини сейчас. Сию минуту! Коля впервые в жизни совокуплялся с богиней! Богам подвластно всё! Это, несомненно, богиня! Она спасла Вольфганга, неизлечимого немца, чумного патриота, умудрившегося в этой вселенской смуте, остаться человеком. Как не отблагодарить её за это. На жалкой, пошлой койке, сию минуту происходило, великое таинство любви. И даже чистейший морфий тут не был виновен. Странная какая-то связь времён осуществлялась. Месть? Вряд-ли. Месть и любовь? Такая любовь? Невероятно! Так не бывает. Это любовь! Её высшее, низшее, природное, примитивнейшее воплощение. И всё-таки, это любовь! Вечная! Случившаяся. Лёгкая. А зачем за неё страдать? Лить кровь? Любовь!!!

Вот такие посткоитальные ласки: Коля прикинулся спящим, а Анна Сергеевна,


301
изловчилась, и одеться за сорок пять секунд, отряхнула пилотку, ловко водрузив её на растрепавшуюся гриву, подхватила несессер и была такова. Волки сыты, овцы – целы!
Хлопнула дверь за Астаховой, Орлов подавился коньяком, Густав отброшенный взрывом и ушибленный рельсом, отряхивал пыль с сапог во дворе у коновязи. Прозвонили ходики, Вольфганг очнулся, раздираемый болью, а Николай, дурно засмеявшись, сел на койке. Всё происходило одновременно.

XVI

Иоханнес Перт, застигнутый в нелепой позе, раскоряченным на козлах, злейшим врагом, тяжело дышал. Глаза его сверкали, как у разъярённого волка и казалось что из открытого рта, вместе с тяжёлым дыханием, брызгала слюна. Тарво окончательно убедившись в том, что первым, выяснение отношений Перт, не начнёт, перекинул топор на плечо и неторопливо двинулся в сторону соперника, поигрывая мечом.
- У тебя осталось слишком мало времени, чтобы играть в рыцарские игры. И мы не на турнире, - усмехнулся, Перт, протирая сапог перчатками. – Лучше бы молитву какую-нибудь вспомнил. Кому там, в аду, вы, гадюки молитесь?
- Ад это твоё обиталище, перекладывая топор клинком вверх, ответил Тарво. – Тебе лучше знать.
- Сейчас увидим, - крякнуло чудовище, распрямляясь во весь рост и демонстративно обрывая боковые застёжки нагрудника.
- Обнажаешь своё дьявольское сердце? – Поинтересовался Тарво. – Думаешь, оно настолько переполнилось ядом, что стало неуязвимым?
- Справлюсь с муравьём и голыми руками.
Тарво ловко увернулся от свистящего булыжника, пролетевшего в десятке локтей от его левого уха.
- Негоже пользоваться орудием пролетариата, - сказал Тарво, покачав головой. – Не по титулу тебе, да и по времени рановато.
- Что-о-о? – Не поняв ничего из сказанного, взревел Перт, и нелепо подпрыгнув, едва не перекувырнувшись в воздухе, вылетел на середину круга. Неожиданный манёвр, помог ему частично разоружить противника. Отступая, Тарво заклинил топор в щели, между досками манежного настила и сломал топорище. Отполированная частым прикосновением, лёгкая деревянная палка, слабо подходила для отражения атак обезумевшего чудовища, и Тарво, отбросил её в сторону. Топорище, прогрохотав по сухим доскам, нырнуло в водоотливную канаву. В три прыжка, Перт, настиг его, нанёс удар в лицо, удар такой силы, что зазвенело в ушах. Другой лапой, вывернул руку Тарво сжимавшую меч, который сам выскользнул из ладони, и наконец, навалившись всей своей немалой массой, опрокинул несчастного на спину. Клешни его, сомкнулись на шее Тарво Таннера, который вмиг, почувствовал себя жертвой, руки которой, правда, оставались свободны. Но что он мог сделать этими свободными руками, против превосходящего его вдвое, а то и втрое, по силе и массе противника. Перт, сдерживал сейчас своё обещание расправиться с муравьём голыми руками.
В глазах темнело, звенело в ушах всё сильнее. Тарво понимал, что ещё несколько мгновений и всё будет кончено. Перт, преспокойненько его задушит, запретив даже побиться в предсмертных судорогах.
Спасительная мысль, озарила умирающий мозг, как молния озаряет окрестности перед оглушительным раскатом грома. И гром прогремел, руки-то были свободны. Не подвёл надёжный «Вальтер», стянутый под шумок на праздновании дня рождения Куускинена,



302
полу спятившего коллекционера всевозможного оружия. Куускинен, живущий в Койвисто, в доме стоящем на сваях, второй год подряд, собирал всю их пехотную бригаду, отпраздновать очередную годовщину своей жизни на земле. Хочешь, не хочешь, а приходилось присутствовать. Оружие до зубовного скрежета осточертевшее всем, любовно извлекалось из аккуратных витрин и демонстрировалось в действии, бесчисленное количество раз. Как в диванной гостиной, так и в небольшом, но прекрасно оборудованном тире. Куускинен гнал великолепный самогон и если бы не огромное его количество, визиты к Куускинену, напоминали бы, обязательные посещения гарнизонного лектория, для которого, командование заняло библиотеку Аалто*. «Вальтеров» у Куускинена было шесть. Кстати пропажу одного из них, и четырёх пачек фирменных патронов, он так и не заметил, а Тарво, гордился теперь тем, что приобрёл ещё одну, вполне мирную профессию – Вор!
Тарво благодаря свободным рукам, вогнал в бок негодяя всю обойму, продолжая из последних сил надавливать на спусковой крючок, некоторое время после того, как стальной ошейник, сжимающий горло ослаб и неподъёмное тело, придавившее его к земле, обмякло. В последний раз дёрнулось оно, приплющивая Тарво к настилу и вмиг, отвалилось в сторону. Над всем этим безобразием, валяющимся у ног его, стоял Густав, вытирая пучком сухого мха, лезвие своего любимого кривого кинжала.

XVII

Доктор Астахова грохнула на печку ведро наполненное снегом, Орлов откашлялся. Густав загнал меч в ножны. Заскрипели ходики. Вольфганг понял что умирает. Николай встал на обе ноги. Вдоль отвесной стены дозорной башни, пролетела, будто крылатая растрёпанная тень. Тело мягко шлёпнулось о камни. Ионари взвыл у открытого окна. Опоздав ровно на одну секунду, теперь уже, он ничего не мог исправить.

Дверь в кладовку оказалась незапертой. Коля, поначалу робко ступая на раненую ногу, шагов с десяти – осмелел. Ступал медленно, но не осторожничал. Сделав контрольный проход по коридору, начал поочерёдно заглядывать в тёмные палаты. На столе дежурной сестры пронзительно затрещал телефон. Тотчас же появилась и сама сестра, неся перед собой подносик со шприцем и двумя тёмными склянками. Николай укрылся за выступом стены. Сестра долго молчала, кивала головой, выслушивая какие-то наставления и наконец, повесив трубку, прошла в Колину кладовку. Выскочив оттуда через секунду, бросилась к телефону…

Шесть дней, Николай отсиживался в давешнем подполье. Жутко болела нога, с голодухи, по ночам, стали являться жёлтые, криворотые старухи, грозя узловатыми пальцами. Одна из них, не грозила, звала, подманивала.
Отапливаться приходилось по-чёрному. Николай жёг кору, потихоньку отдирал щепки от сруба. Морозы ослабли, обстрелы участились, и топить, проклятущую печурку, приходилось лишь пока дымились воронки и разрушенные прямыми попаданиями строения.
На седьмой день, наверху зашуршало. Кто-то пытался открыть тяжёлый люк. Коля вооружился кирпичом и отбитым горлышком бутылки. Притаился, нырнув под лестницу. Узкая полоска света, засиявшая в проёме, обрисовала маленькую, будто мальчишескую фигурку. Фигурка была замотана в неописуемые лохмотья, на ногах имела огромные, явно не по размеру валенки. Люк захлопнулся. Вошедший замер на верхних ступенях лесенки, и Николай услыхал шипение шахтёрской карбидки. Освещая себе путь, визитёр


303

осторожно спустился вниз и остановился оглядываясь.
- Эй, - услышал Коля голос, который невозможно было спутать ни с чьим другим. – Эй! Тут кто-нибудь есть?
- Есть! – Почти крикнул Николай, выходя из-за лестницы. Фигурка присела от неожиданности. – Это я Настенька. Не пугайся…

- Коля, там такое творится! – Рассказывала девушка, разматывая из обрезка старого армейского одеяла, кружку с ещё тёплым бульоном.
- Как ты меня нашла? – Не веря своим глазам, спросил Николай, тяжело опускаясь на скрипучий ящик, служивший ему бесконечные семь дней и креслом и постелью.
- Тебя все ищут! Доктор Астахова, просто взбеленилась, когда узнала, что ты исчез. Лёша Кутузов под арестом, на маяке, правда, под домашним. Орлов арестован! Следственная группа рыщет повсюду, от побережья до Рахьи. А ты вот тут. Под самым носом у них. Я ведь знала, что ты далеко уйти не мог. Нога! И спрятаться тебе тоже негде. А следователи. Ух, лютые! Меня дважды допрашивали. Главный у них там – Арзумян, хитрый армянин! Всё сетовал, что собак не осталось, а сам, Митридата, пса покойного Абрама Кузьмича, пристрелил за то, что он его за лодыжку хватанул не признавши.
- А с напарником-то моим что?
- Нет его больше, - вздыхая и отводя взгляд, ответила Настя. – В тот день, у нас просто мор какой-то поднялся. Двенадцать трупов и он в том числе. Да шутка ли, из него целый таз осколков извлекли. Обгорел сильно…
- Похоронили-то где?
- В Ириновку их всех отвезли. Там в одну могилу. Пятая братская уже. Но его теперь добром поминают.
- Так есть за что! Сумасшедший.
- За что Колечка!? За что милый? За закуску барскую из ларя миру явленную? Так того лишь на день. А лучше бы и не было ничего. И то, троих положили за кусок деликатесный. Жизнь человеческая этого стоит, скажи мне?
- А она вообще-то чего-нибудь стоит? – Задумчиво, грустно как-то произнёс Коля, ставя на край ящика кружку и благодарно взирая на девушку.
- Стоит. Склянки с морфием, бутылки коньяка, слова неверно произнесённого для одних, жизни самой – для других. Но стоит!
- Нет Настёна. Ни черта жизнь человеческая не стоит. Мне-то поверь, я ведь лет на шестьдесят тебя получается старше. И уж если сейчас, ваше поколение с этим сталкивается, то про нас, нечего и говорить.
Глаза девушки округлились и блестели алмазами почти в полной темноте.
- Так вот глупо, получается, - говорил Николай, млея от бульонного тепла. – Сейчас сорок второй год. Тебе сколько лет? А я родился лишь в семьдесят втором. Если всё суммировать, и учесть тот год, откуда я выпал зачем-то, по чьей-то воле, то аккурат шестьдесят годочков с лишком и вырисовывается. И уверяю тебя, в «нулевых», как впрочем, и в «девяностых», жизнь человеческая и бутылки коньяка уже не стоит. И любовь куда-то запропастилась. Продают друг друга почём зря. Как рыбы ищут, где глубже, рубашки свои в тело врастают намертво. Совесть, честь, верность, преданность – тьфу! Что это такое? Родина, как понятие уже не существует. Жизнь мы готовы отдать, точнее, продать подороже в битве с конкурентами, но не за клочок землицы родной с чахлой берёзой в центре. Хотя, забавно там всё. Тебе бы увидеть…




304
- Зачем? После того что ты рассказал! Я ведь ни единому слову твоему, всё равно не верю. Но, чёрт возьми, хоть бы одним глазком взглянуть на это будущее.
- Можешь посмотреть на него двумя глазами. Нужно ли?
- Интересно.
- Интересно, что дальше делать? Мне, например?
- Уходить тебе нужно Коля, - вздохнула девушка.
- Хорошо бы знать, куда и как? – Отозвался Николай, морщась от внезапной боли в ноге.
- Туда откуда пришёл.
Превозмогая боль, Коля всё же встал и, прихрамывая, словно под грустное регги Боба Марли, заходил по замусоренному погребу.
- О чём ты говоришь? Мне даже отсюда не выйти. Шлёпнут моментально! И машинку мою возвратную, как я слышал, на южную ветку перевели.
- Локомотивов не хватает. Там участок напряжённый очень. Бронепоезд застрял где-то возле Дуная, вытаскивать надо? Надо! Боеприпасы нужно подвозить….
- А надолго, не знаешь?
Настя только улыбнулась.

XVIII

От неожиданной оттепели, снег съёжился и почернел. Кое-где с ветвей и еловых лап, даже капало. Смешной путь в шестнадцать километров – на деле обернулся адским трактом. Дорога была совершенно разбита, теперь по оттепели на ней возникли бесчисленные скользкие лужи, замаскировавшиеся под прочный грунт, прикрывшись ноздреватым, умирающим ледком и вспотевшим снегом. На трёхкилометровом отрезке этой, с позволения сказать дороги, там и сям, торчали вывороченные из земли шпалы разобранной на ежи узкоколейки. В сумерках, шпалы казались солдатами чудного войска, замершими перед атакой.
Проклятая нога, при каждом шаге, отзывалась нестерпимой болью. Настя стучала зубами. Непонятно от чего, то ли от холода, то ли от волнения. Хотя, её то, что было волноваться? В медицинской сумочке, между перевязочных пакетов, сложенным вдвое, покоилось вполне легальное командировочное удостоверение. Туда и обратно. Борисова грива – Шлиссельбургский пост ШПЗ*.

Прошли Ладожский трудпосёлок, километра через четыре, выяснилось, что забрали влево. Среди сосен, засеребрилась пустыня замёрзшего озера с торосами возле берега и вмёрзшим в них, опрокинутым набок, грузопассажирским пароходиком. «Арзамас» - значилось синими буквами на белом ограждении мостика.
Пришлось возвращаться узкой тропой. Топать вдоль берега было небезопасно. Встреча с орловскими патрулями не входила в Колины планы. У подъёма, ближе к шоссе, наткнулись на взорванный Т-26. Как и зачем он тут оказался?
Возле Ганнибаловки, смертельно уставшие, так и не дождавшись открытия второго дыхания, присев передохнуть в брошенной караульной будке контрольно-пропускного поста – впервые за всю дорогу услышали волков. Леденящий душу вой, прозвучал как обыкновенный шум, как скрип колчедана под ногами, как треск сломавшейся под весом потяжелевшего снега еловой лапы.

Пунктуальные немцы, завели свою гремящую шарманку, по которой Николай сверил часы.


305
Часы. Единственное что вносило хоть какую-то строгость в творящееся вокруг. Пообещав себе не забывать их заводить, Коля сдержал своё обещание, одно из немногих сдержанных, из бесчисленного количества данных. Часы Петродворцового часового завода марки «Ракета», механизма которых, может быть касались и руки матери.

Снаряды рвались только в посёлке. Немцы, вероятно, рассчитывали сохранить завод. Возле восточной проходной, в двух десятках метров от неё, зияла на теле планеты четырёхметровая дыра-воронка с безнадёжно застрявшей в ней пожарной машиной.
В Морозовке, до чужаков, казалось, никому не было дела. Люди молча перемещались по своим заботам. Скорбным, неотложным, ненужным.

Коля дважды бывал в посёлке, в гостях у Паши, долговязого очкарика, коллеги по работе. Первый раз, всей конторой, они ввалились к Павлу встречать новый год, обвешанные сумками с провизией и алкоголем. Изначально, праздновать предполагалось на природе, но в тот год, рождественские морозы поспешили и, промёрзнув в электричке, проплутав по посёлку в поисках Пашиной берлоги, вся команда, отказалась от своих намерений изгадить берег Ладоги, и изгадила квартиру сослуживца, а заодно и лестничную клетку, уютной, трёхэтажной казармы по «каменке»*. Второй раз – Николай навещал девушку, с которой и познакомился у Паши. А был в ту пору Первомай.
Из этой поездки, Коля запомнил лишь митингующих стариков и старушек, возле зениток-памятника. Отвратительный вкус баночной колы с водкой напополам и то что, разругавшись вдрызг с девушкой (за время прошедшее с нового года до Первомая, она умудрилась забеременеть, ни словом не обмолвившись о сём интересном факте в пылких письмах, которые приходили еженедельно), орал революционные песни, включая «Интернационал» с наполовину забытыми словами, пока какие-то люди в чёрном, не вытолкали его из электрички на Ржевке, откуда, после, пришлось долго выбираться трамваем. Трамвай скрежетал по Рябовскому шоссе, тошнило и революционных песен больше не хотелось. А ещё, давило что-то. Ком стоял в горле. Обида ли… Досада…
Теперь же, посёлок ничем не напомнил ему ту, после, послевоенную Морозовку.
Николай давно разобрался в том, что если вдруг не везёт – то это серийно, а повезти может, лишь один раз в сплошной череде обломов. Паровоз пыхтел возле стрелки переводящей составы на заводскую ветку, и в будке пусто. И старый знакомый – на рычаге реверса. Помятый, закопчённый чайник.
Как давеча. Настя, приняв душ, отсыпалась на любимом Колином диванчике, а сам Коля – смертельно уставший, по-человечески перебинтовав ногу, шаркал на кухне, пытаясь сварганить поздний завтрак.















306