Часть третья
Глава первая

I

Николай знал наверняка, - ему необходимо поговорить с Потоцким. Особой симпатии Карл Генрихович у него не вызывал, никак не мог простить ему Коля, тех двух суток проведённых в его поганой лаборатории, но посоветоваться было необходимо, и посоветоваться больше было не с кем. Предприятие, затеянное им с Вольфгангом, было слишком рискованным. Здесь промах смерти подобен. А Потоцкий – умом не обделён, выполнит нужные расчёты, определит время и даты. Пришлось уговорить себя поехать…
Коле снова повезло. Он вообще стал замечать, что в последнее время, всё складывается как то ладно, проходит без сучка, без задоринки. Он застал кандидата на месте. Вкратце изложив ситуацию, попросил о помощи. Потоцкий понимающе покивал головой, попросил расписание электричек и быстренько вытолкал Николая вон, сославшись на занятость, но пообещав позвонить сегодня, ближе к вечеру.

Звонок раздался в половине пятого. На том конце провода, Потоцкий, сдавленным голосом, словно кто-то сцепил руки на его горле, или у него внезапно началась ангина, сообщил Николаю набор цифр, которые тот старательно, повторяя вслух, чтобы не ошибиться, занёс в свою записную книжку. Карл Генрихович, расшифровав 16-ти значный код, быстро, не прощаясь, повесил трубку.
Выходило: первые четыре цифры – число и месяц, следующая четвёрка – отправление поезда с Финляндского вокзала, ещё четыре – время перехода через «мост», и наконец, последние четыре – час возвращения по местному времени.
Следовательно: завтра, в 8:45, им надлежит быть в вагоне электрички направляющейся до Ладожского озера. В 10:15 – войти в будку паровоза, а в 21:50 по местному, то есть тамошнему времени, возвращаться назад.
Через пять минут, Потоцкий перезвонил снова. Уточнил, всё ли ясно в его расчётах, велел отзвониться, а лучше всего отчитаться при личной встрече, и сообщил что следующие дату и время, Николай получит телеграммой, по электронной почте или посредством SMS. Велел продиктовать адреса и номер мобильного, дал краткие указания о том, как вести себя при невозможности выдержать время обратного перехода, просил больше пока не звонить и не приходить и опять, не прощаясь, отключился.
Николаем овладели чувства растерянности, неуверенности и полного непонимания происходящего. Почему так? Ведь не на преступление он собрался. Как раз наоборот. Почему Потоцкий, так странно говорил с ним? Не позвонить ли Степану Игнатьевичу? Неужели сведения о нём лично, или о чудесах, творящихся на берегу Ладоги, достигли некоей третьей стороны? Если так – то кругом одни шпионы! Бояться ничего не нужно! Нужно быть внимательнее. Как при грозе не стоит вставать под высокие деревья с раскидистой кроной, так и здесь, в данной ситуации – следует тщательно обдумывать каждое слово. Слово, нечаянно произнесённое даже во сне…




244
Несколько вопросов сидело в голове Николая, требуя разрешения. Часть из них – в первую очередь, часть – второстепенные, но легко могущие стать первоочередными. Как, не имея подходящих документов, твёрдой легенды, формы, в конце концов, ступить им на землю по ту сторону паровозной будки. В этом случае нельзя просто так, как из метро или вокзала – «выйти в город». Риск абсолютно не оправдан. Дважды они с Вольфгангом заставили понервничать тех, кто лучше бы был абсолютно спокоен. Так как же быть? Алексей Кутузов – подло бежал. Хотя, почему подло? И почему бежал? Просто вернулся. Причём вернулся туда, где ему и надлежит быть. Предпочёл не вмешиваться в пространственно-временные связи. Будущее его не приняло. Произошло отторжение. Главное, чтобы не случилось заражения. Лёха вернулся в голод, тяжкий труд и неизвестность. Но вернулся с уверенностью в том, что Германия будет повержена. Враг будет разбит. Наше дело всё-таки окажется правым, мы победим! Сбежал с уверенностью в благополучном исходе, пожалуй, самой страшной войны. Прикоснувшись к будущему. Увидав его воочию. Получив по рёбрам милицейской дубинкой. Зная, в НКВД – бьют больнее.
Лёха вернулся. Подло сбежал – то сгоряча. Поди, отыщи его теперь. А может он часа на полтора промахнулся и теперь, вспоминает бедняга, кто он есть… Вот бы изыскать возможность с ним связаться. Насколько бы всё упростилось. Но нет. Невозможно! Короче: надежды на Кутузова никакой… Ведь даже если бы и нашёлся, бегал бы от них, как от прокажённых. Никакого расчёта на содействие.
Практически, Алексея Кутузова, можно было исключить из списка живых. Живых помощников.

SMS-сообщение, пришло ровно в 19:00. Текст гласил: «Попытайтесь найти посредника среди первых встреченных. Удаляться на значительные расстояния от «моста» сейчас опасно. Позже всё решим, урегулируем, обсудим детали. Форма в топке. Как запасной вариант. Ну и кретины же вы! Ваш КГП».

Так коротко, ясно и понятно, мог выразиться только кандидат медицинских наук. Полу немец – полу еврей, привыкший любой свой шаг совершать обдуманно. Отмеряя семь раз и отрезая раз и навсегда. С размаху. Наотмашь.
Через пару минут пожаловало следующее сообщение: «Выход в любое время. Не проверено. Всего лишь предположение, но я почему-то более чем уверен в его верности. КГП».

Зевал весь вагон. Утро выдалось хмурым. То и дело начинал накрапывать дождик. Косые лучики не выспавшегося солнца, пробивались сквозь редкие разрывы тяжёлых облаков, подкрашенных снизу, синим. Не дать, не взять – полдень августа.
На конечной станции, прибывшая вовремя электричка, отдуваясь, опустила пантографы, словно большая птица, проделавшая долгий путь и присевшая на удобное место сложила крылья.
Всё вокруг, будто даже самый воздух, было до отказа пропитано влагой. И тишина!
Уйма звуков издаваемых городом, проникла зачем-то внутрь вагона, подавившись вокзальной суетой. Сдохла на Ржевке. От пёстрой смеси звуков, остался лишь шум электрички. Теперь не стало и его. Николай поёжился от сырости. Или озноб, от внезапно навалившейся тишины?
В первый раз его напутствовала какая-то сумасшедшая птица, громко оравшая в соснах на территории пионерлагеря. А теперь тишина. Зловещая? Не обещающая ничего



245
хорошего. Впрочем, ничего хорошего, Николай ни от кого и ни от чего уже давно не ждал…
Вольфгангу тревога Николая, ничуть не передалась. Он по-прежнему выглядел совершенно спокойным и чуть печальным.
Спутники присели на скамейку, прямиком напротив паровоза. Николай, достал из-за пазухи флягу с коньяком и, отвернув крышечку дрожащими руками, предложил Вольфгангу. Тот молча взял, сделал добрый глоток и, поморщившись, снова приложился к горлышку.
«Всё-таки психует, а притворяется» - подумал Коля и немного успокоился сам, словно почувствовав поддержку со стороны немца.
Вокруг ни души. Заморосил мелкий дождик, который, судя по усиливающемуся ветру, непременно должен был вскоре, перейти в ливень. Николай трижды обошёл вокруг монумента. Краем глаза заметил машиниста, вышедшего из кабины электропоезда, с зонтиком в руках. Он немного потоптался на месте, запер дверь и не спеша отправился в хвост электрички.
«Теперь уж точно ни души вокруг. Пора» - сообразил Николай, возвращаясь к скамейке. Вольфганг стоял уже наготове, с рюкзаком за плечами и сумками в руках.

Первым в будку поднялся Николай. Вольфганг страховал сзади. В два шага Коля пересёк будку, рванул на себя противоположную дверь. Дверь не поддалась. Нашарив задвижку, Николай убедился в том, что засов отодвинут. «Заперто изнутри» - успел подумать он и тут подоспел Вольфганг. Слегка налёг на дверь плечом, и та с лёгким скрипом, широко распахнулась.
- Двери перевесили. Для чего не знаю. Но сделали это не теперь, - проговорил он, высовываясь наружу и оглядываясь по сторонам.
- Об этом я и не подумал, - отозвался Николай, закрывая обе двери. Потом, зачем-то отхлебнул ещё коньяка, забыв предложить попутчику и резко выдохнув, треснул ногой (руки заняты сумками), по древнему железу. Металл лишь глухо взвыл, но дверь отворяться не пожелала.
- Теперь ещё раз перевесили? – Раздражённо спросил Николай, потерявшегося в кромешной тьме немца.
- Вполне возможно, - ответил тот.
- А окна-то, зачем заглушены?
- Светомаскировка. Всё сработало! Чуешь, как от топки жаром несёт?
Николай вполголоса выругался, ободрав кожу на ладонях об упрямую задвижку. Наконец ему удалось открыть дверь.
Снаружи мело. Ветер гулко звенел в телеграфных проводах, змеился по сугробам, ледяным песком, гремел привязанным к поручню пустым ведром, в котором кувыркался обломок кирпича. На соседнем пути было пусто, между тем, вдали, возле выходных стрелок суетились средь вьюжной кутерьмы два путейца. Видимо стрелки за ночь забило снегом. Паровоз стоял под составом хвост, которого тонул в белёсой мгле. Паровоз был потушен. Стало быть, внезапного появления локомотивной бригады можно было не опасаться. Опасаться было нужно часового, охранявшего состав. А то и двух. Николай не успел подумать об этом, как охрана, не замедлила появиться в поле зрения. Закутанный в тулуп не по размеру, в шапке с опущенными ушами и лицом, замотанным до переносицы, серым пуховым платком, часовой вынырнул между вторым и третьим вагонами. Николай едва успел отпрянуть назад. Показалось, что солдат заметил его, потому как замер на




246
месте, поднеся сдёрнутую рукавицу, козырьком к глазам, старательно всматриваясь вперёд. Через минуту, часовой, незаменимой на посту рукавицей, отряхнул снег с валенок, подцепив согнутым указательным пальцем, край платка, сдвинул его с носа, высморкался, подпрыгивая, глубже утопил себя в тулупе и, приплясывая, направился в хвост поезда.
«Один» - с облегчением подумал Коля и стал осторожно спускаться вниз, по стальным, обледеневшим ступеням.
Мешки и коробки с провизией, пришлось оставить прямо здесь, в междупутье. Часовой, возвращаясь, непременно наткнётся на них. Первой его мыслью, станет конечно мысль о том, что в мешках взрывчатка и мысль эта, отчасти будет верной. Потому как, кроме как взрывом, назвать то, что последует после вскрытия находки – нельзя. Все пломбы на вагонах целы! Откуда взялось. Вольфганг предлагал более тщательно перепаковать продукты. Сделать новые бирки и ярлыки. Но эта идея, показалась Николаю, во-первых: пустой и трудновыполнимой, во-вторых: небезопасной – неизвестно ведь как поведут себя мясные консервы, перешагнув через временной вихрь. О чём-то таком, его предупреждал Потоцкий. Развил мысль, превратив её в пространный монолог. В конце концов, запутался сам и окончательно запутал Колю. Согласно его теории, там выходило что-то на манер того, будто переброшенные продукты, могут попросту исчезнуть. Дескать, есть вероятность, разрушения некоей молекулярной цепочки, или, к примеру, говяжья тушёнка, вспомнит, что была мясным быком. Помилуйте! Быком, она была совсем недавно, а война закончилась шесть с лишним десятков лет назад. Не превратилась ведь футболка Николая в связку хлопковых коробочек, а сам он в сперматозоид, вцепившийся в яйцеклетку. Потоцкий, вроде бы, поначалу, согласился с тем, что сперва чего-то не учёл, а после предположил, что с организмом Николая, Лёхи Кутузова и «фрица» Мейера, могли произойти необратимые изменения. Просто необходимо подвергнуть их, тщательнейшему медицинскому обследованию. После чего и запутался. Сам ведь и подвергал и вполне убедился в том, что даже состав крови не изменился. Короче говоря: злосчастное путешествие во времени, ни положительного, ни отрицательного влияния на здоровье путешественников не оказывало.
Одним словом – теперь всё обошлось. Николай и Вольфганг были вынуждены перепаковать только те продукты, пакеты и пачки из-под которых, несли на себе слишком много латиницы. Становиться во второй раз шпионом (теперь уже английским или немецким), в случае поимки, становиться не хотелось. Здесь, ничего и никому не докажешь. Расстреляют и дело с концом. А то ещё и патронов пожалеют – вздёрнут! Это уже совсем никуда не годится, хоть и суровые законы военного времени…
Так или иначе, но взрыв был ещё впереди, и Николай, нисколько не сомневался, что эхо его, непременно докатится до Алексея Кутузова. Куда дурак бежал? Зачем? Ему теперь по гроб жизни не откреститься от контактов с пленным разведчиком и шпионом. А бродит ли ещё Лёха Кутузов среди живых?
По всем расчётам, часовой, должен был вот-вот вернуться. Неизвестно с какой стороны состава он решит пройти теперь, или меж каких вагонов вылезет, сокращая себе путь. Быстро сунув в один из трёх мешков, куда Вольфганг компактно переместил содержимое рюкзаков и сумок, отпечатанную на принтере и помещённую в непромокаемый файл записку, Николай следом за немцем первым услышавшим шаги часового, влетел в паровозную будку.
Ведро с кирпичом, настигло его в тот момент, когда Коле оставалось ступить на последнюю перекладину стальной лестницы. Зазубренный, мятый край ведра, рассёк ему бровь. Тёплая струйка крови, мигом достигла подбородка, обогнув глаз по переносице,




247
и испортила любимую жёлтую водолазку.

Этим вечером, Николай опять заснул, будучи мертвецки пьяным. Заснул мгновенно, словно потеряв сознание оглушённый.

II

Колю разбудил настойчивый треск телефона. Приглушённый во сне, резкий и отчётливый наяву. Пытаясь попасть левой ногой в правый тапок, подло забравшийся под кресло и не желающий вылезать, Николай нашарил на дне рюкзака фонарик и, посветив на циферблат будильника, сообразил, что спал всего три часа.
Вместо «алло», из пересохшего горла вылетел некий звук, напоминавший стон губной гармошки окунутой в воду.
- Николай, - донёсся издалека, бодрый голос Потоцкого. – Это вы?
- Я. Кто ж ещё? – Из горла словно вылетела пробка и, дав «петуха» на слове «Я», Коля говорил теперь, чуть ли не басом.
- Ну как всё у вас прошло?
- Одну минутку, - прохрипел Коля, понимая, что его прямо сейчас стошнит, на спящего, или притворяющегося спящим Вольфганга, что впрочем, неважно. Попутно он пожалел, что не обзавёлся беспроводным телефоном.
Выблевав пенный коньяк с побелевшим ржаным хлебом (весь вчерашний ужин) в таз с безнадёжно испорченной отбеливателем водолазкой, Николай напился горьковатой, тёплой воды из-под крана и, икая, вернулся к телефону.
- Я вас слушаю Карл Генрихович.
- Это я вас слушаю. Как прошло?
- Что прошло? У меня ничего не болело. Ах, вы об этом…
- Николай, - с укоризной заметил Потоцкий. – Вы слишком крепко спите.
- Я слишком много пью, и почему-то тянет на некачественное спиртное. Прости Карл Генрихович. Устал я как-то за последние дни. Всё нормально прошло. Наверное…
- Значит, умудрились-таки наследить? Как ваша бровь?
- Заживёт. Нормально, - ответил Коля, и икота его мигом прошла. Откуда Потоцкий знает про эту неприятность? – А откуда вы…
- Откуда я знаю? – Опередил его собеседник. – Тогда уж, и вы меня простите Николай. К сожалению, я не мог с вами беседовать нормально. Не из дома, не по телефону в клинике. Меня окружает множество людей и далеко не всем им я склонен доверять. К тому же, я думаю, что некоторые из них, уже что-то заподозрили. Ваш рассказ, признаюсь, сильно заинтересовал меня, и я не смог удержаться.
- Вы за мной… нами, следили?
- Что вы Николай! Гораздо хуже!
- Что же может быть хуже?
- Часового помните?
- Так это были вы!?
Николай вдруг почувствовал, что прошла не только икота. Теперь его оставляла ещё и способность соображать, а вскоре видимо, покинет и сознание. Это мало того, что коньяк почти не оказывает никакого действия.
- Уже неделю несу службу! Причём под собственными именем и фамилией. Даже документы подделывать почти не пришлось. Рядовой Карл Генрихович Потоцкий,




248
1901 года рождения. Из добровольцев, ополченцев, холост, беспартийный.
- Так возраст-то не призывной?
- Николай, что с вами? Война батенька. А я стреляю как чукотский охотник. Белку, в прыжке в глаз бью! Долго рассказывать. Я себе такую легенду сочинил, полковник Исаев – робкий пацан некурящий в сравнении со мной! Я ведь ещё и по госпитальной части. Есть тут в Осиновце одна гнида – военврач. Женщина во всех отношениях приятная, но тварь записная. Кстати, подальше от неё держитесь! Вы знакомы, между прочим. Да. Подальше. И чем дальше, тем лучше…
- Пацан-то некурящий – это я, - заткнул Николай красноречие Потоцкого. – Как же вы на двух фронтах-то управляетесь? Ловко же вы меня провели!
- Повторяю. Война! Понимаете Николай, война! И потом, ваша великолепная пятёрка, тут таких дров наломала! Кому-то надо за вами подметать.
- Почему пятёрка, - изумился Коля. Но вспомнив, продолжил: - Ах да, был ещё один…
- То есть, как это был, - усмехнулся Карл Генрихович. – Есть! Представьте, снова есть! Кутузов прячет его у себя на маяке, но тот упорно рвётся назад в лес, где Алексей и нашёл его полумёртвого рядом со сбитым самолётом.
- Позвольте вопрос.
- Николай, я ведь с вами из пустого вагона электрички отстаивающейся здесь, на станции говорю. Можно сказать из-под лавки. Три часа ночи! Но если коротко, валяйте.
- Посылка дошла до адресата?
- В лучшем виде! В Борисовой гриве уже ловят диверсантов. С запиской вы перестарались, конечно. Никто ведь не поверил.
- Я и не рассчитывал на это.
- Зачем было писать про то, что немец хороший? Детский сад, её богу! Для них, для всех, хорошие немцы сейчас – мёртвые! Помните как в известном фильме: у них, мол, сейчас не Дюрер, а Фюрер.
- А при чём здесь Борисова грива?
- Эшелон под нашим паровозом, не собран, да и с самой машиной нелады. Что-то с котлом, я не сильно разбираюсь, но где-то примерно с неделю, он ещё пробудет в Борисовой гриве. Оно и к лучшему. Суеты там поменьше. Эвакуацию и эвакуацией пока что назвать нельзя. Тоже кстати, неплохо. Боевой дух на высоте. Обороноспособность так сказать! Все, всё ещё на что-то надеются, на какой-то перелом. Так что, дальше будет ещё веселее. Вы пока отдыхайте. Послезавтра к вечеру, я составлю для вас, точные инструкции как действовать дальше. Но вернее всего, и вот это, вам мой искренне добрый совет: лучше всего, всё это прекратить. Хотя игра слишком увлекательна…
- Я бы с радостью, - произнёс Коля, чувствуя, что душа опять просит, изрядной доли коньяка. Неужели это и есть алкоголизм? – Да. Я бы с радостью, а как быть с Вольфгангом?
- И с ним что-нибудь придумаем. Вернее всего будет, если всё останется на своих местах. Кстати. Ваш сын немецкого народа – не самая большая головная боль. Гораздо хуже дела обстоят с тем «подарком», который скрывается на маяке. В его случае, что-то время серьёзно запетлило. Да и ведёт он себя как «Пятница». Ну да ладно. Наверное, нет нерешаемых проблем. Я ведь всё-таки учёный. Всего доброго Николай. Отдыхайте.
И Карл Генрихович повесил трубку. Однако через пару минут, снова раздался звонок.
- Ещё раз извините Николай, - каким-то погрустневшим голосом проговорил Потоцкий. – Вы знаете, какой день будет у них послезавтра?





249
- Нет. Я там, в календари не заглядывал.
- Тридцать первое декабря, тысяча девятьсот сорок первого года!
- Так Новый год!
- Вот именно! Кстати, мой самый любимый праздник. Был. Пока живы были родители.
И Потоцкий снова отключился. Теперь уже насовсем.

Николаю больше не спалось, как он ни ворочался, как ни накрывался подушкой – сон не шёл. Вдобавок разболелась голова.
Вольфганг, похоже, не притворялся. Но ведь он и не пил за ужином, если конечно можно назвать ужином полбуханки чёрного хлеба с солью и несладким чаем. Немец ровно, без храпа дышал под натянутым до макушки одеялом. В последние дни, сон его стал спокойным и судя по всему глубоким. Вольфганг понемногу оправлялся от пережитого. Осознав, что всё произошедшее с ним – неизбежность и с этим придётся продолжать жить. Накладывать на себя руки, он, как настоящий мужчина считал непростительным малодушием, тем более, даже если бы и принял такое решение, то кроме пневматического пистолета и кушака от потёртого халата, в доме Николая более подходящих для самоубийства приспособлений не было. Ждать момента – когда раз в год выстрелит палка от швабры – бесперспективно. А вешаться… Вешаться противно даже самому висельнику, что уж говорить о тех, кто обнаружит безобразный труп. Честь офицера, вроде бы и не сильно задета. Потому и был сон Вольфганга, спокойным и глубоким.
Николай оделся. Подошёл было к компьютеру, но тут-же вспомнил, что карточка для доступа в Интернет – закончилась ещё позавчера, а купить новую он не позаботился.
Пересчёт наличности, огорчил Николая ещё больше. Денег оставалось в обрез, а им двоим, как-то нужно было продержаться ещё месяц. Был, правда, не очень законный источник дохода. Среди знакомых Николая, водилось несколько сильно ностальгирующих по девяностым годам прошлого столетия личностей. Личности эти, до сих пор любили наряжаться в спортивные костюмы и чёрные кожаные куртки. По праздникам – напялив малиновые пиджаки и нацепив пёстрые галстуки поверх тяжеловесных золотых цепей, любили они погулять в сауне с девочками. Бизнес их теперь, стал менее опасным и похожим на приключения Робин Гуда, зато, более легальным и доходным. Николай изредка оказывал этим, почти отошедшим от прежних дел бандитам, некие «хакерские», как они их называли – услуги. Ничего сложного! Добыть базу данных, необходимую им для каких-то своих целей, подобрать пару нужных паролей на сайтах турфирм, разблокировать ворованный мобильник с ценной информацией и другие мелкие, но уголовно наказуемые деяния. «Труд» этот, достаточно щедро оплачивался, также к оплате, почти всегда привешивались обещания: вот мол, подкопим деньжат, откроем свою фирму и будешь ты у нас самым – самым главным и незаменимым системным администратором. Время шло, деньжата не копились, а обещаниями сыт не будешь, потому приходилось довольствоваться имеющимся.
Сам Николай в поисках «работёнки», обращался к ним крайне редко, только лишь в совсем уже безвыходных ситуациях. Коля умел экономить и нуждался в принципе, не во многом. Еда – достаточно скромная, сигареты, выпивка и удобная, причём намеренно недорогая одежда. Вот в чём Коля нуждался ежедневно, так это в паре чистых носков. Стирать их он ненавидел, предпочитая выбрасывать. Если с нижним бельём всё обстояло относительно благополучно – трусы и плавки можно было вытоптать в пене от шампуня или геля попадавших в ванну, когда Коля принимал душ, то стирка носков, приводила его




250
в бешенство. После вытаптывания, ношеные носки, всё равно казались грязными. Но траты на носки – траты копеечные. Презервативы иногда дороже стоят. Кстати, свежая пара носков всегда ассоциировалась у Николая с презервативом и одноразовым, бумажным платочком. Ведь ни один нормальный человек не станет стирать использованный презерватив и носовой платок почти из туалетной бумаги. Не станет он, и пользоваться ими вторично. Носки чем хуже?
Николай набрал телефон Эдуарда – главного в малиновопиджачной шайке псевдо предпринимателей. Тот ответил не сразу. Эдуард еле ворочал языком, будучи мертвецки пьян. В трубке слышались шлепки ладонями по мокрым, голым телам и кокетливый женский смех. Николай догадался, что он не совсем вовремя, однако, Эдуард сам разрешил ему в случае возникновения каких-либо проблем, без смущения и ложной скромности, беспокоить его в любое время суток. А пацан сказал – пацан сделал!
В этот раз требовалась сущая безделица: нужно было взломать почтовый ящик коммерческого директора, одной мелкой охранной фирмы. Деньги Эдуард посулил приличные и обещал рассчитаться, что немаловажно – сразу же, после выполнения поставленной задачи.
Николай с большим удовольствием прогулялся до ночного магазина, взял бутылку виски (на коньяк смотреть сил уже не было), интернет-карту и пару бутылок тёмного пива для Вольфганга. Немец всё-таки! А выходя из магазина, подумал, что уж лучше бы вместо виски, взял бы колбасы или на худой конец замороженных пельменей. Голодец после пьянки, наутро будет смертный! Пришлось возвращаться за пельменями. В пустовавшем минуту назад «ночнике», откуда-то взялись люди, в кассу даже выстроилась небольшая очередь. Коля уже отсчитывал деньги, когда за спиной раздался тонкий девичий голосок:
- Ты виски пельменями закусывать будешь?
Голосок принадлежал смазливой девчушке на вид лет четырнадцати. И как отцы таких из дому в столь поздний час, да в наше время выпускают?
- А что. Отличная закуска под самогон, пусть даже шотландский, - ответил Николай.
- Угостишь вискарём? Пойдём ко мне, у меня после вчерашнего дня рождения тортик остался, - томно произнесла деваха, расстёгивая верхнюю пуговку на блузке.
- Сколько стукнуло? – Осведомился Николай.
- А тебе не всё равно? – Надув губки прошептала девчонка. – Тем более. Двойной повод, я сегодня паспорт получила!
Николай выудил из морозильной камеры сахарную трубочку, протянул девушке, сказал: - Поздравляю! – сгрёб сдачу и бросив уходя: - Пописать перед сном не забудь, а то ручей приснится! - выскочил из магазина.
Вернувшись, домой, он застал Вольфганга на кухне. Тот ковырял острием ножа концы сырого яйца, собираясь его выпить.
- Не советую! – Сказал Коля, протягивая немцу пиво. – У нас сальмонеллёз свирепствует.
- Что? – Не понял Вольфганг.
- Зараза такая. Хуже триппера, - объяснил Николай и, бросив пельмени в холодильник, взял из шкафа стакан.
- Может виски?
- Терпеть не могу! – Сморщился немец.
- Ну как знаешь, - пожал плечами Коля и удалился к компьютеру.

III




251
Эдуард в этот раз, был необычайно щедр. Ночь для него прошла, похоже, как та, одна из тысячи. С Шахерезадами дарившими Эдуарду лучшие из своих сказок. Выглядел он и впрямь, будто не сутки провёл без сна в свои-то пятьдесят, а посетил с утра турецкие бани, освежился свежевыжатым соком и только что вышел из кабинета косметолога.
- С работой всё хуже и хуже с каждым днём, - печально сообщил он. – Народец пошёл бздиловатый. Бздиловатый и ушлый, все на закон кивают. Боятся его, закона-то. Ни хрена в жизни не боялись пяток лет назад и на тебе!
- Может так оно и лучше? – Робко спросил Коля.
- Для нас с тобой, уж точно не лучше, - зло ответил Эдуард и довольный остротой заржал, обнажив два ряда золотых зубов. – Ладно! Живы будем, не помрём! Где наша не пропадала! Мы себе пропитание всегда нароем. Как кроты!
Эдуард сложил губы трубочкой, зажмурил глаза и, зашевелив перед собой растопыренными пальцами, часто зачмокал, изображая видимо крота, хотя в тот момент больше всего походил на сонного борова.
- Короче братан! Ты покуда не трезвонь. Если чего под тебя появится, сам найду. Извини, дела, ехать надо. Бывай!

Николай пересчитал тысячные купюры в толстой пачке. Вполне сносно за полчаса работы больше похожей на увлекательную игру в кошки-мышки. Николай как обычно оказался кошкой.

Ближе к вечеру, вместо ожидаемого звонка, Потоцкий наплевав на свою законспирированность, заявился самолично. Следом за ним волочилась огромная спортивная сумка.
- Ох, ребятушки, - заявил он с порога. – Натерпелся я страху пока до вас добрался! Вы и не представляете! Ну что бы я сказал остановившим меня вдруг патрульным? – Карл Генрихович прошёл в комнату, не разуваясь, хотя на улице шёл дождь, плюхнулся в кресло и выцедил себе остатки ночного вискаря в Колин стакан. – Что в сумке? Личные вещи. А ну покажи? А в сумке-то! В сумке два комплекта формы майора НКВД, и лейтенанта – адъютанта его вроде бы. Документы поддельные. Мама дорогая! Ну и кто я после этого и сколько мне за это светит?
- Да нисколько, - попытался успокоить Карла Генриховича Николай.
- Это почему же нисколько?
- Да потому, что НКВД уже нет, а люди, которым якобы принадлежат эти документы, уже давно в почве сгнили или седые старцы в лучшем для них случае, - сказал Николай с усмешкой. – Ну, соврали бы, в конце концов, что вы киношник, ну там, или театральный костюмер или портной… нет. Документы. Лучше киношник. Фильмов про войну сейчас только ленивые не снимают!
- Да, об этом я как-то… - сказал Потоцкий опрокидывая в себя содержимое стакана и утирая рот рукавом. Затем, перевёл взгляд на пустую бутылку, одобрительно покачал головой и осведомился: - Ещё есть?
- Будет, - пообещал Николай и уселся напротив как следователь на допросе. – Рассказывайте Карл Генрихович.
И вот тут, Потоцкого как будто подменили. Виски так подействовало что ли? Карл Генрихович, сразу как будто сник, вжался в кресло, а на лице его появилось страдальческое выражение. Он ещё раз с сожалением глянул на пустую тару из-под шотландского нектара, и глубоко, обречённо вздохнул.




252
- Чего уж рассказывать. Вы и сами всё знаете. Трудно там и страшно. Трудно и страшно! И снова повторюсь: прекратить надо эти прогулки пока не поздно.
- А почему должно стать поздно? – Вынимая из-за спинки кресла припрятанную бутылку кальвадоса, поинтересовался Коля. – Что поздно? Спасти десяток жизней поздно?
- Ты хочешь сказать, спасти, рискуя своей? – Потирая переносицу, как делал всегда в минуты раздражения или смущения произнёс Потоцкий. – Это конечно твоя жизнь, и рисковать ею, ты вправе сколь тебе заблагорассудится. Тем более, я не знаю, как на тебя подействует пуля там. Здесь бы, укокошила точно, а вот там – не знаю. Но дело не в этом. Может быть, приняв смерть, лютую и несправедливую у стенки барака в Ваганове, ты спокойно воскреснешь здесь, у себя в постели, может, нет, не суть. Пойми, обречённых спасти нельзя! Ну что эти твои макароны? Капля в море!
- Какая никакая, а поддержка, - воскликнул Николай. – Сегодня капля, завтра капля, а вода, как известно камень точит!
- Ну что ты пылишь? – Карл Генрихович устало перевёл дух. – Не поймёшь! Попробую объяснить. Ты ведь читал фантастов? Фильмы по их произведениям смотрел? Историю с «Наутилусом» помнишь? Сколько теперь этих наутилусов? Полёты на луну, гиперболоид… перечислять можно бесконечно. Очень многое из того что казалось невозможным, фантастическим, по прошествии какого-то времени стало привычным и обыденным. Только вот две вещи из всей научной фантастики, пока что остаются, именно научной фантастикой. Посещение земли пришельцами и машина времени. Межпланетные полёты не в счёт. Совсем немного времени до осуществления этой мечты у человечества осталось. Пришельцев кстати, тоже говорят, уже встречали, или в каких-то холодильниках они лежат дохлые. Американцы в семидесятых всему миру уши об этом прожужжали, вот, мол, какие мы избранные, что даже гуманоиды над Америкой крушение потерпели и предпочли попасть в руки военным. Так что, они у нас есть, но вы их не увидите. А вот с машиной времени, загвоздочка серьёзная. Этой темы, почти все касались. Тот же Жюль Верн. И фильмов сколько снято. Земекис вон, аж на три части разродился. Кстати наш паровоз взял пример с его паровоза в третьей части. Вот только не летает. И заметь Коля, сколько бы ни касались этой темы писатели, учёные – они всегда предостерегают! Всегда.
- Предостерегают от чего, - спросил Николай, наполняя стаканы. Вольфганг отказался и от кальвадоса, любимого напитка писателя, которого он боготворил, прочтя у Коли «Трёх товарищей» и «Чёрный обелиск». Знай, цедил своё пиво.
- Предостерегали от глупостей, от поспешности, от принятия скорых, необдуманных решений. У того же Земекиса вечно проблемы с пространственно-временными связями. Лезете в будущее или прошлое, не ломайте веток, не давите бабочек и, увы, Коля – не подкармливайте умирающих от голода. Всё должно быть неизменным. Время это не магнитофонная лента, не трек на компакт-диске. Обратно не отмотаешь. Не сотрёшь, не перезапишешь без ошибок. Попробуй, отыщи стакан воды вылитый в реку! Также и здесь. Есть у тебя полные гарантии того, что в будущем ничего не изменится, после того как ты там нагадил где-нибудь не в тех кустах? То-то! И у меня нет, и вон у него, ни у кого нет! Принцип такой есть. И я считаю распространяться он должен не только на медиков. Не навреди! Хочется героем прослыть? Сотне другой жизнь спасти. А если в этой сотне, окажется тот, который выжив, пристрелит не того, перевернув ход войны, переиначив её исход. Это ведь как леска, соскочившая с катушки – упустил виток – пиши, пропало. А далее катастрофа! Пойми Коля не ураган, не цунами или извержение вулкана. Конец человечеству. Это не шутка, прогноз абсолютно верен. Иначе просто не может быть.




253
И как же промысел божий? Судьба, наконец, которая у каждого своя. Должен ты подохнуть с голодухи, значит должен, и подохнешь именно с голодухи а, не попав под трамвай! Должен утонуть – утонешь! Эх, да что я тебе объясняю, - Потоцкий в отчаянии махнул рукой и осушил стакан до дна. Как объяснить подонку по жизни, только что спасшему ребёнка, что он всё равно подонок, несмотря на свой человеколюбивый поступок, хоть и герой, хотя, герой относительный, потому как плавать умеет, а ребёнок нет. Подумаешь, подонок искупался и хоть раз в жизни, сделал что-то для кого-то.
- Карл Генрихович, - Коля всё-таки решился прервать Потоцкого, потому что начал переживать за него, слишком уж болезненно-возбуждённым тот выглядел. – Вы сами-то верите в то, что говорите?
- Ещё час назад, когда шёл к вам, не очень верил. Теперь – совершенно точно, верю.
- Тогда зачем же вам скажите, эта огромная сумка?
Потоцкий смущённо замолк, но через минуту, будто бы прозрев, оправдался: - А обмундирование вам, я бы в карманах нёс? Там ведь и шинели и сапоги…
- А какого чёрта вы несли нам обмундирование? Ведь мы всё одно там ветку сломим, голодного накормим. Бабочек вот только нет. Не сезон.
Потоцкий опять стушевался, как тогда, запутавшись со своими теориями. Подтянул колени, упёрся в них плотно сведёнными локтями, обхватил ладонями голову. Он сильно напоминал сейчас переростка-второгодника, сбитого с толку непонятным вопросом. Общую картину, портила лишь бородка, которая у второгодников, как известно, отсутствует.
Николай решил не добивать и без того посрамлённого кандидата и пододвинув очередной стакан сказал:
- Выкладывайте свои инструкции.
- Ладно. Сдаюсь, - сказал Потоцкий, поднимая руки вверх. – Вы правы Николай. Эта беготня по десятилетиям, и вправду действует как наркотик, или нам нынешним, избалованным, тепличным, не хватает приключений. Странно действует, особенно на такого любопытного кретина как я. Одним словом; повидал я вашего Кутузова.
- Как он там? – Николай подскочил с кресла. – Сидит?
- Вот сидеть-то ему сейчас, как раз не очень удобно. Ранение у вашего Алексея. Ожог так сказать, задней, нижней части туловища. Не успел он перешагнуть порог своих родных покоев, как сцапали его по доносу одной небезызвестной вам дамочки. Там ведь и ведать не ведают, кто эти доносы им поставляет, а разбираться сами знаете, времени нет, но отреагировать долг велит. Ну а я быстро сообразил. Сидит как неприкаянная и чего-то пишет, в планшетке, левой рукой. Глаз у меня намётанный. Что-то думаю, тут не по обыкновению происходит – накладные и формулярчики доктор наш правой рукой заполняет! Ну как свечерело, заглянул я к ней в планшетку. А там! Батюшки святы! Донос на меня лежит и есть, не просит. И, мол, перо самопишущее у меня явно немецкое – это про авторучку китайскую. Случайно засветил. И сигареты у меня вражеские, хотя наши «Ява» вот те крест! И вообще я враг закоренелый, да такой что взять меня и без суда и следствия, прямо к стеночке, в расход. Ну, репутация-то у меня безупречная. Еврей. Послужной список хоть и фальшивый, но впечатляет. А тут! Мне даже самому за себя стыдно стало, какой я оказываюсь негодяй. Я уж было из рядовых в фельдшера наметился, а тут такое! Ну так я доносик из планшетки вынимать не стал. Пусть думаю, будь что будет, а то ещё гаже выйдет, если сопру. Всё, конец мне тогда. Ну, доносик-то, ясный пень по нужному адресу пошёл. На следующий день, вызывают. Захожу.





254
Сидит, гляжу один голой жопой на печке, а двое его держат, чтоб не рыпался. Подержат малость, и зад ледяной водичкой поливают. Голожопый не колется, отмечаю про себя – молодец, хотя зад уже чуть ли не на бок жареной колбасы смахивает. Ну, вопросы мне разные: кто, да что, да как? А зачем? Откуда, мол, вражеские сувениры да курево? Так я ж на передовой и в ополчении повоевать успел – отвечаю. Трофеи! Гляжу – те и верят и не верят, а что со мной делать ума не приложат. Но я ведь не на пустом месте там нарисовался. В архивах посидел, Интернет излазил. Одним словом; подготовился так сказать к внедрению. И в тылах у меня всё шито-крыто. Очкарик там один есть. Колотовский его фамилия Константин Михайлович. Прикидывается в официальной обстановке, переводчиком с немецкого на русский и наоборот. На самом деле это не человек. Определения этому чудовищу пока нет. Смотрит он на меня, а будто сквозь меня. Я оборачиваюсь и вижу что эта жертва пьяного зачатия с обугленным задом, сознание от боли потеряла. Этого – спрашивает, знаешь? А как же, - отвечаю. Это же Лёха Кутузов! Герой мать его! Ну, очкарик тут же встрепенулся. Какой – говорит, он герой, когда трёх пленных упустил. Один – понятно, шпион фашистский, второй – неясно, что за фрукт. А вот третий! Точно гад из местных! Или диверсант или провокатор. Ну, тут я допер, что речь идёт о вас, и спокойненько так говорю: что мол, они сами в этом признались? Не верю! Да вот нет – отвечает, тот, который с самолётом гробанулся, вообще чуть не подох. Хорошо у нашего военврача руки и сердце золотые оказались, хотя, по сути, преступление совершила, не следовало «ганса» выхаживать. А про это вы откуда узнали? – Интересуюсь. А должность у меня – говорит, такая, всё должен я тут знать! Ну, тут я с духом собрался и думаю – «или сейчас или никогда!» Что же вы – говорю, при должности своей, наших от чужих отличить не можете? Тот аж посинел! Каких таких наших? - Бормочет испуганно. Ну, тут уж я расстарался. Легенду заодно и вам подготовил, так что господа сотрудники Народного Комиссариата Внутренних дел – не подведите. В прифронтовой полосе, вы были с инспекционной проверкой. И немчик вовсе не разбился на самолёте, а был ранен в схватке с лётчиком, который после, решив, что убил противника, благополучно смылся, переодевшись в его форму и вероятно до сих пор, где-то бродит по лесам. Пусть поищут. Взамен же оставил свою, уничтожать не стал. Вот только на Кутузова теперь вся надежда. Не раскололся бы. Хотя, когда тебе ежедневно зад поджаривают,… Получается, конечно, в принципе, я его и отмазал где-то. В общем, всё знаю, всё ведаю, всё что мог, сделал, ничего больше знать не хочу. Да, чуть было не запамятовал; есть там один верный человек. Называть его имя вам не буду, пока. Мало ли что! В нашей жизни, сами понимаете, сегодня виски пьёшь, а завтра голой сракой на буржуйке вместо чайника восседаешь. Короче: при первой возможности, должен человек этот предупредить Кутузова. Так что, ничему не удивляйтесь. Но лучше бы это было в последний раз.

Николаю, стало, почему-то жаль Карла Генриховича, жаль чуть ли не до слёз, когда смотрел он вслед сутулой фигуре, медленно, усталой походкой пересекающей двор.
Коля вернулся в комнату, собрал пустую тару и грязную посуду. Когда он нагибался чтобы достать пустую бутылку, из-под виски, стоявшую у журнального стола, взгляд его упал на небольшую книжечку в серенькой обложке, валявшуюся у ножки кресла в котором, несколько минут назад сидел Потоцкий. Николай с интересом развернул её на первой странице. Фотография наличествовала. И изображён был на ней ни кто иной, как Карл Генрихович Потоцкий. Все надписи в книжке были на финском языке, Коля определил это, по часто встречающемуся в тексте, знакомым словам – Суоми и Котка.




255
Судя по всему, это была солдатская книжка финского военнослужащего. Заведена она была в 1938 году, а в строки для имени и фамилии вписано: Tarvo Taanner.
«А ты не так прост дядя, как пытаешься казаться» - подумал Николай, пряча книжку в ящик стола.

IV

Обмундирование и правда занимало слишком много места, поэтому количество продуктов пришлось сократить, а позже, Николаю пришлось и вовсе отказаться от затеи доставить на Ладогу что-нибудь съестное. Он вспомнил о своей не вовремя подброшенной записке. В принципе, ничего особенно страшного, в этом идиотском послании не содержалось, но не к месту положенная не на тот стол записка, могла выстрелить не в ту мишень.
Трюк с переодеванием прошёл гладко. Главное что уяснил для себя Николай, чётко следовать инструкциям Потоцкого и никакой самодеятельности. Дома. Перед сном, они с Вольфгангом, часок потренировались перед зеркалом в ношении формы. Отработали кое-какие необходимые жесты, мимику, взгляды, значащие каждый своё. Ими придётся обмениваться в затруднительных ситуациях. Перед отъездом, Николай, ещё раз досконально проверил все мелочи. Ещё раз тщательно проинструктировал Вольфганга. Тот реагировал с неизменным, скучающе-плаксивым выражением на лице. И всё-таки, тревога не покидала Николая. Не бывало такого, чтобы ему невезучему, вдруг повезло. Нонсенс! Волновали возможные варианты ответов на вопросы об оружии, цели приезда, причине инспекции вообще. Мучал страх сбиться в неподходящий момент. Забыть нужный поведенческий штамп, перепутать даты, имена. Просто выдать себя какой-нибудь незначительной мелочью.
Война незначительно сместила столь мощную структуру как НКВД на второй план. В голове военного эшелона стояла регулярная армия, но Ленинград – город-фронт и потому милиция, пожарные и военные, в кольце блокады, делали одно дело, общее, правда, каждый по-своему.
Паровоз потушен. Стало быть, локомотивная бригада переброшена на другую машину. Эшелон охраняется. Все насторожены. Все кого-то ищут. Со слов Потоцкого, все силы брошены на поиски немецкого пилота. Вольфганг вроде бы как, оказался своим. «Эх, лучше бы Карл Генрихович, вырядил нас особистами или инспекторами из ставки Верховного. Насколько бы всё было проще, настолько же впрочем, и рискованней» - подумал Николай. Связь пока что действовала, и не составило бы труда проверить, действительно ли они те, за кого себя выдают. Время-то военное, всё этим сказано. А НКВД, никто особо и напрягаться не станет, да и подозрительного в их действиях мало. Ну, проверяют офицеры местное население на вшивость, заодно и за своими присматривают. Преступников выявляют. Мародёров там, воров, грабителей, саботажников. Да мало ли ещё сволочи, даже на переднем крае обороны. Опять же, каждый делает своё дело, общее, да, но по-своему, и желает, и вправе даже, требовать, чтобы ему не мешали. Почему заявились под Новый год? Так ведь война братцы! Война. Не время под ёлочкой портвейны пить. Вот разобьём врага и тогда уж, все вместе и отпразднуем по-человечески!

Одежду Николай спрятал в ящик под сиденьем машиниста. Там обычно хранилась чистая ветошь, которой локомотивная бригада пользовалась крайне редко, обходясь парусиновыми лоскутами и старой, промасленной. Паровоз – машина грязная. Пакет



256
с двумя бутылками водки, шампанским и коробкой шоколадных конфет, был уложен туда же. Коля забросал всё сверху ветошью и слегка присыпал песком, собранным с настила.
Перед тем как покинуть локомотив, Николай и Вольфганг выкурили по сигарете, тщательно зарыв окурки в топочную золу. Отхлебнули из Колиной фляжки по глотку коньяку и, выбрав подходящий момент, спустились вниз. Николай опять, зачем-то перекрестился.
Они неспешно шли вдоль эшелона, тихо переговариваясь. Пытаясь выглядеть уверенно, преодолевая страх и сомнения. Метель унялась. Дело шло к оттепели. Падал крупный пушистый снежок и в начинающихся сумерках окружающий пейзаж выглядел сказочным, тихим и безмятежным. Теперь уже Николай свободно мог прочесть название станции на доске, прибитой к шесту, воткнутому в мёрзлую землю на том самом месте, где совсем недавно, находилась разобранная на топливо деревянная платформа. «Борисова грива» - красным по фанере гласила надпись на табличке.
- Стой!!! Кто идёт?
Часовой, ощетинившийся одновременно винтовкой и автоматом, спрыгнул с тормозной площадки третьего вагона, преградив им дорогу. Вольфганг мгновенно застыл, словно окаменев заколдованный. Остановился и Николай, опередив его на полтора шага.
- Ваши документы? – приказал часовой, поднимая ствол автомата на уровень груди Николая.
Коля, пытаясь сохранить самообладание, полез за пазуху и выудил аккуратно перетянутые бечёвкой подделки. Вольфганг последовал его примеру. Часовой посветил карманным фонариком (зачем-то меняя светофильтры), вначале на документы, предъявленные Колей, затем, изучил столь же внимательно второй комплект, но возвращать их законным владельцам не торопился.
- А вы собственно, с какой целью здесь? – осведомился, сверля Николая недобрым взглядом.
- Не слишком ли много вопросов рядовой, - подпустив хрипотцы в голос, сказал Коля.
- Не слишком. Я обязан выяснить причины нахождения посторонних на вверенном мне объекте.
- Направлены для инспекции. Проверка местного населения. Тебя бы читать научили, прежде чем к посту прислонять. В предписании и командировочном всё значится. За посторонних придётся ответить. Забылся? Мы ведь тоже при исполнении, - твёрдо отчеканил Николай. – Веди к коменданту!
- Успеется, - продолжал нарушать субординацию часовой. – А как добрались? Поезда-то не ходят?
- Спасибо, хорошо, - сострил Вольфганг, включившись в действие. – Поезда не ходят, зато машины ездят.
- Знакомый шофёр, на Литейном служит, до Торфяного подбросил, - через силу растягивая рот в улыбку, говорил Николай. – А дальше мы пешком как видишь. Чаю горячего смерть как хочется.
- Вижу, вижу, - с недоверием пробурчал часовой и крикнул куда-то в сторону: - Скворцов!
- Чего в вагонах-то? – Поинтересовался Коля. Окидывая эшелон любопытным взглядом.
- Порожняк.
- Воздух везёт, - согласился Николай. – Про золотой песок знаю, но про золотой воздух слышу впервые. Пломбы на вагонах тогда зачем? И почему такие строгости?
- По закону военного времени! – И снова в сторону: - Скворцов! Мать твою растак!




257
Николай боковым зрением засёк как из-под уцелевшего перронного навеса вышел ещё один солдат и направился к ним. Николай встревожился; вдруг этот второй, видел, как они спускались из паровозной будки. Но, по мере приближения бойца, понемногу успокоился: не иначе, как тот спал стоя, прислонившись к одному из столбов подпиравших навес.
- Проводи в комендатуру, - обратился к Скворцову, рыжему, круглолицему парню часовой, передавая ему документы задержанных.
Отойдя с десяток шагов, Николай обернулся и крикнул часовому: - С наступающим боец!
Ответа не последовало, часовой светил фонариком на двери вагонов, проверяя все ли пломбы целы на «порожняке».

Прислонившись спиной к ограждению площадки хвостового вагона и скрестив на груди руки, подобен памятнику Александру Сергеевичу на развилке Пулковского и Киевского шоссе, стоял Алексей Кутузов и мрачно взирал на приближающуюся троицу.
Поравнявшись с ним, Скворцов остановился, пропуская офицеров вперёд, и сочувственно поинтересовался у Кутузова: - Болит Лёша?
Кутузов вздрогнул, бешено сверкнул глазами.
- Тебе какое дело? Болит, не болит. Это кто такие?
- Сам не видишь? Голобородько задержал. В комендатуру вот.
- А я их знаю! – неожиданно весело воскликнул Кутузов.
«Всё пропало!» - подумал Коля, но виду, что разозлён предательством этого подонка, не подал. Промолчал. «Ну и сука же ты Лёша!»
- Давно? – С явным интересом спросил Скворцов.
- Порядочно! Это же я их потерял в тот раз со всем этим маскарадом, что товарищи офицеры учинили. Думал, что и в живых-то, их уже нет. Я с вами, в комендатуру.
«Не такая уж и сука» - передумал Николай.
- Пошли. Вчетвером веселее, - согласился Скворцов, правда, осталось невыясненным, что он имел в виду, говоря так. На протяжении всего пути до комендатуры, никто из них не проронил ни слова.
Наконец подошли к приземистому, одноэтажному домишке, одиноко стоящему на краю леска возле шоссе. Скворцов провёл всех на широкое крыльцо, попросил Алексея присмотреть, мало ли что, и скрылся за дверь, войдя без стука. Отсутствовал он минут пять, но этого времени Николаю и Кутузову, вполне хватило для объяснений.
- Ты что же сбежал-то козёл вонючий, - шептал Николай, стараясь не смотреть Кутузову в лицо.
- А чего мне оставалось делать? А? вам хорошо! Вы погостили и по домам, а мне тут жить! И хотелось бы подольше.
- Будешь так быстро бегать в нетрезвом виде – дольше не проживёшь, - зло прошипел Вольфганг.
- Цыц. Собака фашистская, - огрызнулся Лёха.
- Коля, я так больше не могу! Опять он за своё, - вздохнул Вольфганг.
- Чего заслужил, - с улыбкой произнёс Николай и вновь повернулся к Кутузову: - Как задница? Бегать не мешает?
- Пошёл ты! Между прочим, благодаря моей заднице, вы ещё живы, не будь на ней кровавых волдырей, вы бы уже валялись дохлыми на том месте, где вас обнаружили.
- Ладно. Ладно, - дружелюбно произнёс Коля, похлопав по плечу Кутузова. – Не дуйся.




258
На тебя смотреть больно. Лучше расскажи про дон Кихота. Где ты его в очередной раз откопал?
- Да нигде! – Кутузов оживился. – Я по началу лесом, всё вокруг, да около. Приглядеться да прислушаться. Чего обо мне говорят? Думал, сначала издали всё поразведаю, и дальше, буду решать. Тропок в лесу тьма, народ за топливом изредка шастает. Ну и я вот хоронясь, гуляю, глядь, а у развилки, метрах в десяти от дороги, под ёлкой, что-то темнеет. Подошёл ближе – смотрю, старый знакомый. Сидит и плачет бедолага, а потом вдруг сердится, в грудь себя кулаком лупит, орёт: «кёниг» да «кёниг», и ещё мешок тарабарщины – не разберёшь. Я сперва посмеялся, как следует, он всё волком на меня глядел, потом поманил его, смиренно пошёл. Ну, я его окольными путями до кладовой на маяке довёл, там и укрыл. Жестами, да рожей страшной вроде объяснил ему, чтобы он не высовывался, потом домой к себе пошёл. Тут меня и сцапали…
- И на печь! Чтобы мозги разогреть, - не удержался Коля.
- Ты заткнёшься! – Заорал Кутузов. – Мозги в порядке, а вот заражение крови с такими ожогами я вполне могу получить. Сдалась тебе моя жопа! За своей следи!
- М, м, м да! Заражение… возможно. Место ведь деликатное. Дальше что было?
- Да чёрт его знает? Вчера выпустили меня. Оправдан так сказать – вчистую! Я домой, в кладовую. Этого гада нет, я к развилке, в лес, где самолёт. Вокруг следы. Точно его! Сапоги эти длинноносые. Шляется где-то вокруг как шатун. И чего его к этому месту тянет? Ума не приложу.
- Что бы что-то приложить, сначала это заиметь надо, а у тебя, как пар у чайника, со свистом из ушей вышел, когда ты… ну ты понял, - опять не удержался Николай.
Кутузов снова было раздул ноздри, затопал ногами, зашипел, сжав кулаки, и двинулся на Николая, как вдруг, дверь комендатуры отворилась, на порог возник Скворцов и попросил пройти внутрь. Кутузов двинул было следом, но Скворцов, грудью оттеснил его, пропустив только Вольфганга и Николая.
Оказавшись внутри прокуренной комнаты, курящий Николай закашлялся. Возникло ощущение дежа-вю. Дурной табачный дым не плавал в воздухе, сам воздух состоял из него. Ощущение уже виденного усилилось, когда навстречу им, из-за стола вышел пожилой человек в застиранной гимнастёрке, с очками, сдвинутыми на лоб. Николай узнал Орлова.
Орлов выглядел очень дружелюбно. Широко улыбался. Не было в нём больше прежней злости и нервозности.
«Потоцкий и впрямь хорошо поработал» - подумал Николай, садясь на предложенный табурет. Младший по званию Вольфганг разместился на стуле у дверей.
Орлов вернулся к столу, закурил очередную бесчисленную папиросу и, щурясь от дыма, принялся любоваться пришедшими. Смотрел он на них так, как будто встретил добрых друзей, с которыми не виделся много лет.
Николай открыл было рот, чтобы хоть как-то начать разговор. Взгляд Орлова был ему невыносим, но тот, жестом приказал ему молчать, подвинул по заваленному бумагами столу сложенные стопкой и перевязанные точно так же как и раньше документы и первым нарушил молчание.
- Ничего не нужно рассказывать, докладывать, объяснять, - мягко проговорил он. – Всё знаю, обо всём в курсе. Готов принести извинения, если потребуется, ответить за всё, но и вашего снисхождения и понимания прошу. Знаю и в вашем департаменте, сейчас работёнки хватает, но… по правде сказать, - Орлов хрюкнул и усмехнулся: - Методы вы выбираете… это же додуматься надо – эвакуируемый и немец пилот-разведчик. Даёте!




259
Трудно товарищи всем! Но всё же, почему первый раз не прибыли обычным порядком. К чему этот театр? Не вы, не мы, в игрушки не играем.
- У нас также как и у вас, принято исполнять приказы вышестоящего начальства, - уверенно ответил Николай. – А если уж приспичит их обсуждать – то только после исполнения и не с начальством. В двух словах: эти методы применялись ещё в гражданскую. Действует безотказно.
- Описывались где, - заинтересовался Орлов.- Занятно было бы прочесть.
- Вот чего не знаю, того не ведаю.
- Больно уж скрытным стал ваш департамент, - усмехнулся Орлов. – Ну да ладно, в каждой избе свои щи варят. - Помощь, поддержка какие требуются?
«Ты бы всем очень помог, если б застрелился» - подумал Коля, вслух сказал:
- Нет. Разберёмся сами, разве что списки местных жителей, да адреса перевалочных пунктов для эвакуации.
- Чего ж так скромно? – Орлов искренне удивился. – я в свою бытность, проверяющим, не стеснялся. Мнение населения и военнослужащих друг о друге, изложенное в письменном виде, просматривать не будете?
- Доносы что ли? Нет. Позже. Теперь, дел по горло! А в бытность проверяющим чего, или кого? Если конечно не секрет.
Орлов понял, что сболтнул лишнего. Смутившись он сдёрнул со лба очки и принялся яростно протирать и без того чистые стёкла.
- Да, так. Была служба. Теперь впрочем, неважно. Может коньяку с дороги.
- Не откажемся, - подпустив важности пополам с подозрительностью в голос, согласился Николай. – Кстати, откуда коньяк? Это теперь-то такая роскошь?
Орлов вздрогнул. Очки звякнули о столешницу.
- Припас к празднику. Новый год всё-таки, - протараторил он и засуетился на своей половине комнаты отделённой столом, гремя кружками и вынимая из несгораемого шкафа бутылку. Отгородившись этой ненадёжной стеной, он явно чувствовал себя в безопасности.
«Жать сильнее на этого слизня, пока не потечёт, как советовал Потоцкий» - думал Коля, вспоминая инструкции Карла Генриховича. «С НКВД отношения у него, где-то явно разладились. Доносы друг на друга, слежка, наушничество – обычные дела в этой мощной организации. Вот чего он боится. Того что возглавляют систему другие люди. Не он. У него своё. Интересно, куда он сплавил Лисицына? Ведь он явно служил костью в его необъятном горле».
- Армянский? – поинтересовался Николай, изучая этикетку и прикидывая, на сколько потянула бы сейчас эта коллекционная бутылочка, горлышко которой, помимо деревянной пробки, было залито сургучом.
- Точно! Из старых запасов!
Коньяк действительно был хорош и Николай на правах гостя, сам, щедрой рукой наполнял кружки. Вышло три тоста. За товарища Сталина! За Победу (победа для нас второстепенна, а товарищ Сталин мог бы обидеться, и очень просто, лет эдак на пятнадцать)! За Новый год, наступающий на пятки старому. Второй бутылкой Орлов не пожертвовал, хотя краем глаза, Николай заметил, что сейф набит коньяком. А так хотелось. Чесался язык предложить тост за павших, за Капранова, Селивёрстова и ещё многих и многих…
«Рано. Пока ещё рано» - решил Николай.





260
Комендатуру Николай и Вольфганг покинули, когда солнце, едва осветив землю, засобиралось на долгий ночлег. На улице было непривычно тихо, не было слышно далёких раскатов немецкой артиллерии. Фашисты тоже готовились к встрече Нового года. «Победоносного» - как уверял их великий Фюрер.
В Шлиссельбурге, на площади у Гостиного двора, взвод немецких солдат дожидался попутного ветра, чтобы отправить в крепость и на правый берег два аэростата. К аэростатам были прикреплены большие корзины набитые бутылками с превосходным Рейнским вином, пачками галет, консервированными сосисками, бобами с мясом. Поздравление «Рюс зольдатам» с Новым годом! В каждой корзине лежало также по рождественскому гусю, начинённому взрывчаткой с часовым механизмом. Но ветра как назло не было. Скованная льдом Ладога белой пустыней расстилалась перед взором немецких снайперов и пулеметчиков, рассредоточившихся по огневым точкам вдоль Невы и Новоладожского канала. Чёрная вода выглядывала из пробитых снарядами полыней на Неве, между левым берегом и таким близким, но неприступным Орешком. Расчёты дальнобойных орудий, по случаю грядущего праздника, жрали шнапс в тёплых блиндажах и горланили песни. Можно было расслабиться и отдохнуть от праведных военных трудов…

V

Орлов расквартировал вновь прибывших проверяющих в соседнем от эвакопункта бревенчатом доме, находящемся на самом краю посёлка. За домом раскинулось бывшее колхозное поле, по краю которого змеился проселок, уходивший на запад в Ириновку. Просёлок мог служить теперь лишь санным путём, по осени, полуторки, следовавшие в объезд огромной воронки на шоссе, совершенно разбили его. В сани приходилось впрягаться людям. Последнюю конягу, неделю назад, пустили на жидкий суп рабочим и обессилевшим ленинградцам, ожидавшим в госпитале при эвакопункте, отправки на большую землю.

Вольфганг и Николай, курили стоя у калитки в ожидании Кутузова, усланного к локомотиву за праздничным тайником. Николай нервничал – сказалось напряжение от пережитого в комендатуре, Вольфганг как всегда оставался, пусть даже только внешне, совершенно спокоен.
Из-за поворота вынырнул грузовик. Подпрыгивая на обледенелых ухабах, пролетел мимо калитки и вдруг, резко затормозил. Машину занесло и развернуло почти поперёк дороги. В кузове что-то бутылочно звякнуло и когда, из кабины вывалился Орлов, стало ясно что. Он мелко засеменил к стоящим у калитки, многозначительно подняв вверх указательный палец. Снег похрустывал под его сияющими сапогами с короткими щегольскими голенищами. Приблизившись к калитке, Орлов шумно перевёл дух.
- Совсем забыл. Заработался, - произнося эти слова Орлов, неотрывно глядел на Николая. Беседуя в комендатуре, он тоже смотрел только на Николая. Вольфганга как будто вовсе не существовало. И вообще, у Коли создавалось ощущение, что Орлов пытается разглядеть в нём не офицера НКВД, а немецкого шпиона. Для окружающих, Орлов плёл иллюзию, словно только что познакомился с инспекцией, или мозгом он болен и это действительно так. – Совсем забыл. У меня ведь новые сведения по лётчику!
Николая передёрнуло. Он изо-всех сил старался взять себя в руки и с ужасом понимал, что у него ничего не выходит.




261
- Какому ещё лётчику? – Устало проговорил Николай. – Мы ведь уже разобрались со всеми лётчиками.
- Не со всеми. Несколько дней назад, по данным батареи в Сосновце, был сбит ещё один самолёт. И упал он где-то неподалёку. Лётчика видели местные жители, в лесу. Как только ситуация прояснилась, я направил патрули прочесать лес и побережье. Вдруг ему взбредёт в голову по льду пробираться к своим?
- Рискованная затея, - задумчиво покачивая головой, сказал Вольфганг с сомнением в голосе.
- Я тоже так думаю, но доведённый до отчаянья, загнанный волк иногда рвётся напролом, через все кордоны, сквозь стаю загнавших его псов, и выходит уцелевшим из переделки. Поверьте старому охотнику. В лесу ему долго не протянуть. Чуть покрепче ударит морозец – верная смерть. К тому же, если он ранен…
- Да говорите вы, опуская свои рассуждения и выводы. Факты, детали, время, - прервал Орлова Николай.
- Нет. Вы не совсем правильно поняли меня. Я хочу обратить ваше внимание на то, что незамеченным выйти к берегу ему теперь ну никак не удастся. Помимо батарейных дозоров: Коккорева, Сосновца и Кошкино, там ещё и мои патрули. А мои ребята – что надо. Мышь не проскочит. Я думаю о том, нет ли у кого из местного населения плотного контакта с этим «фрицем». Жрать-то ему что-то нужно! Согреваться. Вот это я вам собственно и пытался изложить.
- А местное население способно питаться святым духом? – Спросил Коля, думая о Кутузове.
- Возможно, возможно, может быть моё предположение ошибочно, но согласитесь – не лишено смысла. И вы всё-таки присмотритесь. Ещё раз с наступающим!
Орлов вернулся в машину, которую водитель успел выровнять за время разговора, и грузовик, скрипя шинами, скрылся за поворотом.

Прячась среди заиндевевших сосновых стволов, Лёха Кутузов, выбирал подходящий для пересечения шоссе момент. Он уже десять минут стоял, прислонившись спиной к холодному дереву, а момент всё не наступал. Алексей начинал замерзать, ругая себя за неодетую меховую поддевку под телогрейку. В руках его был пакет, в пакете преизрядное количество согревающего, но, во-первых; Николай твёрдо пообещал убить за пропажу хоть одной капли, во-вторых; было непривычно тихо, и любой шорох мог быть услышан за сотню метров.
Сперва Кутузов стал свидетелем неожиданной остановки Орлова, который абсолютно точно направлялся к Астаховой на встречу Нового года. Не дай ему господи потенции! Докторша была симпатична Лёхе, хоть он и знал теперь, что обожжённой задницей обязан именно ей. После, к эвакопункту, подкатили два автобуса и три полуторки, груженные ящиками со сливочным маслом. Полуторки, постояв немного, двинулись дальше, к станции. Кутузову вдруг вспомнилось, что отправки живого груза сегодня не будет. Ждали оттепели. Подозрительно тихо! Из дверей барака, начали выходить люди. Они сгрудились на широком крыльце с надеждой глядя на суетившегося промеж автобусов майора, распекавшего водителей за задержку тех самых автобусов. Те и не думали оправдываться, и казалось, не обращали на вопящего, на все лады военного никакого внимания, продолжая осматривать свои машины. Алексей, стараясь не издавать ненужных звуков, засунул пакет за пазуху и, пользуясь отвлекающим фактором, походкой охотника и разведчика, перекатывая стопу с пятки на носок, не спеша перешёл шоссе.




262
Внутри дома, если не считать дикого холода, всё выглядело так, будто бы только вчера его покинули хозяева. Прибраны были лишь постели и на голых пружинах матрацев, нелепо возвышались пирамиды подушек. Большой дубовый стол был сдвинут в сторону и посреди комнаты, зиял могильной чернотой, квадратный лаз погреба. Николай заглянул в него светя фонариком. Ровно одиннадцать ступенек вели в подпол. Печь в кухне была наполовину разобрана, отсутствовала часть дымохода. Между тем в комнате, в метре от входной двери, прямо из-под пола, вылезала жестяная времянка. Изогнувшись коленом, она уползала в окно.
Кутузов приволок несколько торфяных брикетов и кулёчек сухих сосновых игл. Через полчаса, в погребе можно стало находиться без шинели и фуражки. Бревенчатые стены намокли, иней на них растаял, и запахло баней.
Алексей суетился молча. Для начала, он опустил в подвал круглую подставку под вазу, могущую служить столом. Стулья. Кое-что из посуды. Раздобыл две коптилки, хотя в доме имелась керосиновая лампа, коптилки были куда более экономичны, но зато, и света давали немного. Затем, Лёха вывернул карманы, где обнаружились: горсть сушёных снетков, полторы картофелины, полпачки галет и маленький пакетик сушёной чечевицы. Соль нашлась в буфете, перец тоже. Кутузов наполнил котелок снегом и водрузил на печку. Поднялся наверх и приволок патефон с одной единственной пластинкой с записью какой-то легкомысленной песенки. Сквозь скрип и треск, жгучая брюнетка-испанка, наверное, томно пела, должно быть о страстной любви под ласковым южным солнцем, средь шума тёплых волн, на белоснежном песке.
Апофеозом Лёхиных предпраздничных хлопот, стала метровая ёлочка, ведро с дырой в днище и горсть поломанных церковных свечек, закреплённых на бельевых прищепках.
Оставалось лишь нарядить лесную красавицу и накрыть стол. Этим и занялись Вольфганг с Кутузовым. Лёха отвлекался на свою новогоднюю похлёбку. То подбросит чечевицы, почистит картофель. Попробует, посолит.
Решили выпить по первой. Кутузов даже слюну пустил при звуке разливаемой по кружкам водки. Выпили. За тишину! Закусили шоколадной конфетой.
Николай решил наведаться на эвакопункт и заодно зайти в госпиталь. Нужно было с чего-то начинать не вызывая подозрений.
Низкое солнце почти достигло горизонта, но всё ещё светило достаточно ярко, чтобы слепить, отражаясь от поверхности накатанного обледенелого шоссе.
Автобусы загнали в лес. Так безопасней. Беспокойный майор и там не оставлял в покое водителей, носясь со своими указаниями и распоряжениями, совершенно не принимая во внимание валящихся с ног мужиков.
Перед крыльцом эвакопункта, истопник со сторожем, вкапывали ель. Старики по очереди утаптывали снег вокруг ствола и стряхивали его с ветвей. Рядом с елью, чернел большой железный ящик с мешаниной из блестящих гильз, аптекарских склянок и самодельных бус, искусно сделанных из стеклянных поплавков для сетей. Красная фанерная звезда уже красовалась на верхушке дерева.
Во двор вышли ребятишки, но Николай не услышал весёлого гомона, звона тонких голосков. В глазах не зарябило от суетливой возни. Дети были спокойны и серьёзны. На лицах их не читалось страдальческого выражения как у многих взрослых, но лица эти были лицами взрослых людей.
С женских лиц, отпечаток боли и тревоги не сходил даже во сне, мужчины были сосредоточены, но как бы не было тяжело, многие из них, изредка позволяли себе улыбаться. На лицах же этих детей, отпечатались мрачные пятна пережитого.




263
Николаю стало не по себе. Словно стоял он сейчас перед шеренгой взрослых, которые под воздействием злого волшебства, внезапно превратились в карликов. Разновозрастных от пяти до двенадцати – четырнадцати лет. Закутанных во все, что могло согревать, не исключая носовых платков. Молчаливых и серьёзных. Страшных в своём немом покорном подчинении обстоятельствам. В ожидании неизбежного.
Коля вспомнил «Цветок жизни» - как привезли тогда на Ржевку их класс, где-то на третьем-четвёртом году обучения. Что это было? Просто весёлая прогулка тогда ещё за город. В тёплом автобусе. От школы и обратно. Николай помнил, что сначала, ребята притихли, увидев на берёзах лоскуты красной материи, так похожие на пионерские галстуки, повязанные на их шеях. Но спустя какое-то время, снова поднялся шум и учительнице, вместе с парой ответственных членов родительского комитета, никак было не усмирить детскую энергию, бьющую через край.
Не в состоянии тогда дети были почувствовать, понять, что такое дневник Тани Савичевой. Зачем всё это в камне? Ведь вокруг весна, светит начинающее пригревать солнце, и казалось всегда так, было и будет. Ну была война, блокада, но мы выстояли и победили. Радоваться надо! Никак не мог тогда понять Николай, почему так горько плачет не старая ещё женщина, согнувшись в три погибели перед огромной бетонной ромашкой. Может быть той женщиной, была одна из девочек стоящих сейчас на крыльце эвакопункта. Николай почувствовал, как что-то тяжёлое надавило на грудь. Ему вдруг стало очень одиноко среди этих маленьких людей, многим из которых осталось жить не так уж долго. Может быть, такие выражения лиц созданы предчувствием?
Ребятишки не спеша рассредоточились вокруг ели. Пытались затеять хоровод, но истопник притащил лестницу и часть детей, образовав живую цепь, передавала друг другу «украшения», старик, улыбаясь беззубым ртом, кряхтя, развешивал их на ветках.
Несколько ребят постарше, окружили широкий пень и сосредоточенно возились вокруг него. Коле стало любопытно, чем же это они там заняты? Он сделал несколько шагов в их сторону.
Оказалось, что среди этой небольшой кучки ребятишек, нет ни одного мальчугана. Только девочки. Хотя в таких нарядах, мальчика трудно было отличить от юной представительницы прекрасного пола. Николай подошёл ещё ближе. Оказалось – дети лепят снежки. Голыми руками, на ощутимом морозе, когда на ладонях надеты варежки, рыхлый снег не схватывается. На пне возвышалась уже порядочная горка. Николай присел рядом с одной из девочек.
- Тебя как зовут? – Шёпотом спросил он у неё.
- Катя, - ответила девчушка, даже не взглянув на Николая, продолжая, наморщив лоб и выпятив посиневшие губы валять очередной снежок.
- А что вы делаете?
Николай потянулся было к верхнему комочку, но Катя резко остановила его окриком:
- Дяденька! Нельзя! Ещё не Новый год. Мы будем раздавать мандарины, когда украсят ёлочку.
- Мандарины? – Удивился Николай. – Катенька, где же ты видишь мандарины? Это снежки!
- Дяденька, отойди в сторонку, - попросила девочка стоявшая рядом. – Все видят, а ты не видишь! Потому что ты солнышко закрываешь, и мандарины становятся белыми.
Николай разогнулся и отступил на пару шагов в сторону. Закатное солнце, которое он закрывал собой, мигом окрасило горку снежков в оранжевый цвет, так, что они действительно стали напоминать сочные мандарины, рассыпанные на хрустальном подносе.



264
Катя надела варежку, взяла верхний снежок и, держа его на вытянутой руке в раскрытой ладони, подошла к Николаю.
- Дяденька, понюхай, как пахнут!
Коля ощутил нестерпимую боль в груди, в том месте, где что-то тяжело давило, теперь возникло ощущение проворачиваемого вокруг острого ножа. Слёзы покатились из глаз. Николай чувствовал, что ему не хватает воздуха, чистого, морозного воздуха, которого было так много вокруг. Воздуха пропитанного оранжевым светом и ароматом мандаринов. И вдруг всё отступило. Горло разжалось. Коля глубоко втянул воздух носом, так чтобы защипало в ноздрях, и действительно ощутил нежный мандариновый аромат.
- Пахнут? – С нетерпением переспросила девочка.
- Пахнут, - сдавленным голосом произнёс Николай.
Приходи когда нарядят ёлочку. Получишь свой мандарин. Всем хватит! Вон их сколько!
- А какие же мандарины, когда нет конфет? – Спросил Николай.
- Конфеты будут летом, когда растает снег, - тоненьким голоском пропела Катя. – Когда пройдёт дождь и намочит песок.
- В Новый год, под ёлочкой должны быть конфеты! – Упрямо повторил Николай. – Катюша, я мигом, никуда не уходите.

Николай пулей влетел в погреб и ни слова не говоря, сгрёб с накрытого Кутузовым стола, открытую коробку конфет.
- Эй. Куда закуску поволок? – Возмутился Лёха. – Может по второй?
Николай лишь отмахнулся от него.

Ещё долго Коля сидел на ступенях крыльца эвакопункта, плача, глядя на то с какой деловитостью и как справедливо делят его неожиданный подарок эти рано повзрослевшие человечки. Делят, называя сначала имена родителей, бабушек и дедушек, сестёр и братьев и затем только, будто стыдясь свои.
- Товарищ! Вам плохо?
Рука ласково положенная на плечо, заставила Николая вздрогнуть от неожиданности и резко обернуться.
Перед ним, в нелепой шапке-ушанке, огромных, не по размеру серых валенках и телогрейке накинутой поверх белого халата с бежевым фартуком, стояла бледная, исхудавшая Настя.

VI

Кутузов с Вольфгангом расстарались на славу. Лёха, натащил сырых веток, раскочегарил печурку чуть ли не докрасна. По бревенчатым стенам погреба, ручьями стекала вода, быстро впитываясь в земляной пол. Хорошо хоть с потолка не капало. Тепло понемногу утекало в приоткрытый люк, иначе дышать в погребе, было бы совершенно невозможно. Сырой воздух с запахом подгнившей древесины, вызывал у Николая приступы болезненного кашля, да ещё Кутузов навонял своими паршивыми, самодельными самокрутками, которые не выпускал изо рта.
Уговорить Настю встретить Новый год вместе со всеми, стоило Николаю большого труда. И сейчас, отогревшись в погребе, девушка, всё одно, чувствовала себя не в своей тарелке. Николай налил ей водки, заставил выпить и закусить прибережённой конфетой.



265
По впалым Настиным щекам, тотчас же пополз румянец, но её тут же начало клонить в сон. Работая в госпитале при эвакопункте, спать ей приходилось урывками, по два, три
часа в сутки. Ослабевшие от голода и холода ленинградцы, а в особенности дети, ждавшие отправки на Большую землю, требовали постоянной заботы. Из ста, ста пятидесяти человек, проходивших через эвакопункт, живыми удавалось отправить от силы восемьдесят, девяносто душ. Часть умирала в дороге. Братские могилы в Ириновке, Борисовой гриве, Ваганове, Кобоне, Лаврово. Вот и сегодня эвакуацию отменили из-за ожидаемой оттепели, в которою езда по ладожскому льду превращалась в «Русскую рулетку» и из-за подозрительной, зловещей тишины. Придя в себя после празднования Нового года, немцы, это знали все, выпустят по ледовой трассе и прибрежным посёлкам, двойной запас снарядов, но отправлять людей сейчас, всё равно было рискованно. Мало ли что «гансам» и «фрицам», спьяну придёт в голову? Ко всему прочему, береговые и линейные посты, сообщали о кружащем сегодня с трёх часов дня разведчике. Кому-то было не до праздника. Война вытравляла из душ, маленькие, не говоря уже о больших, человеческие радости.
Лёхина похлёбка поспела. На часах 23:40. Время провожать Старый год. С величайшими предосторожностями зажгли церковные свечки, аккуратно прикреплённые Вольфгангом к ветвям молодой ёлочки. В душном, сыром погребе, появилось мизерное ощущение праздника, хотя Николаю казалось, что всё это действо, смахивает на тайный обряд крещения незаконнорожденного ребёнка. Едва уловимый запах оттаявшей хвои, плавал где-то под низким бревенчатым потолком. Испанка в сотый раз принималась обольщать неизвестного возлюбленного. Кутузов сдвинул кружки в середину стола, наполнил их на четверть и произнёс длинный, неказистый тост, в котором упомянул всё: и внезапные трудности, выпавшие на долю советского народа в уходящем году, и великого вождя, которому даже посрать некогда из-за дум и забот о судьбе страдающей отчизны, проклятого фашиста (выразительно и недвусмысленно глядя при этом на Вольфганга, неотрывно на протяжении всей фразы), и выразил сердечную надежду на скорую победу.
Глухо чокнувшись кружками – выпили. Алексей разлил похлёбку. Проглотив одну ложку, Николай перелил содержимое своей миски в Настину. Та сперва отшатнулась в сторону, но спустя мгновение, посмотрела на Колю с благодарностью.
Ровно в полночь, было без хлопка откупорено шампанское. Вполголоса произнесены поздравления. Кутузов закопал в земляной пол пустые бутылки и, не делая долгих пауз, свернул пробку второй водочной бутылке.
Погреб стал казаться уютным, языки постепенно развязывались. Особенно преуспел в этом Кутузов. Трещал не переставая.
- Я вот помню прошлый Новый год. В Ленинграде встречал. На Петроградке. Парнишка, ещё с детства дружили, женился на буфетчице. Буфетчица в университете – должность почётная? – Спросил Кутузов.
Ну не знаю как тогда, сейчас – не очень, - ответил за всех Коля и понял, что при Насте говорить этого не следовало.
- Ну не важно. Отец у неё профессором в том университете, она – буфетчицей. Но говорит – это временно, потому как, учится на парикмахера. А подруга у неё! Они с дружком моим её специально для меня позвали. Всё меня женить хотели. Ну, подруга, я вам доложу! Повезёт тому, кому в жёны достанется. Ох и напились мы на той свадьбе. А поутру, в глаза друг дружке стыдно смотреть. Новобрачные нас и так, и сяк. И посадят рядом и пошлют за чем-нибудь на кухню вместе. А мы и словом обмолвиться стесняемся. Всё на «вы». И главное в памяти всё не целиком сохранилось. Обрывки какие-то нищие.




266
Помню лишь одно: ладони я отбил об стол, а Верка, подругу буфетчицы Веркой звали, голышом почти на подоконнике плясала, а после, в сём же непотребном виде, ко мне на колени и целовать взасос. Я пьяный! Подпрыгивал, а после отключился. Проснулись к полудню. Глянь, а на одном диване, под тонкой простынкой и оба, в чём мать на свет народила.
- Так было чего? – сквозь пьяный смех спросил Николай.
- Здесь дамы, - укорил Кутузов. – А даже, если чего и было, то моё участие в содеянном не засчитывается. Говорю ведь, ещё на танцах заплохело мне.
- Свадьба, стало быть, не состоялась? – Осмелев от выпитого, поинтересовалась Настя.
- Какое там! – Продолжал Лёха. – Я же со второго дня так и сбежал без оглядки к себе на маяк, с первым поездом. У неё даже адреса не спросивши, вот как стыдно!
Выпили по последней. Николай проводил Настю. Она торопилась на эвакопункт. Под утро должен был прибыть очередной состав из Ленинграда. Два вагона с людьми, остро нуждающимися в срочной эвакуации – дети-инвалиды из интерната под Пушкиным, платформы с танковыми запчастями и стрелковым оружием, минами для минирования подходов к озеру и Дороге жизни.
Тоненькая артерия, связывавшая осаждённый город со страной, пока ещё работала не в полную силу. Как холестериновые бляшки, часто закупоривали её бомбёжки и обстрелы, нехватка автомашин, отвратительная погода, голод, дающий о себе знать всё настойчивее.
Военный совет фронта, из кожи вон лез, принимая экстренные меры по обеспечению работоспособности ледовой магистрали, и всё равно, в Новый год, Ленинград вошёл с 908 тоннами муки, которой едва хватило бы на пару дней.
Спасибо Карлу Генриховичу – Николай и Вольфганг, теперь имели некое отношение к 1-й дивизии НКВД, а миссия их была отвратительна. Зато, постановка на довольствие по прибытии к месту командировки, давала шанс не сдохнуть с голоду. Армейский паёк был пожирнее. Да. Миссия отвратительна, но вероятно необходима. Выяснение настроений местного населения, личного состава. Разбор фактов саботажа, нарушения дисциплины, мародёрства. Чего греха таить, бойцы, сопровождавшие поезда, частенько обшаривали карманы умерших ленинградцев. И нужно сказать, им было чем поживиться. Человек покидая обжитое, насиженное место, берёт с собой самое ценное – довоенное фото умершей от голода и болезней жены, а для другого – самое ценное, фамильное серебро и бриллиантовые броши прабабки. Слава богу! В штаб дивизии, обязательная явка лжекомиссарам, предписана не была. Спасибо Карлу Генриховичу!
Нынешняя эвакуация – капля в море. Возможности трассы по разным прогнозам выходили различными. Учитывалось всё: число, периодичность и места бомбёжек, подмога, недавно поступившая в виде дополнительно сформированных автомобильных и строительных частей, очаги обстрелов, остающиеся неизменными неделями. Немцы опровергли широко распространённое мнение о невозможности попадания снаряда дважды в одну воронку. Благодаря их чёртовой аккуратности, правда, игравшей на руку нашим, попадали! И дважды и трижды! И дорога работала! Работала почти без перебоев!
Некоторым облегчением стала небольшая прибавка норм выдачи хлеба войскам и населению, подоспевшая аккурат к католическому рождеству. Рабочим и ИТР – 350г. Служащим, иждивенцам и детям – 200г. Войскам тоже подбросили сотку граммов. И теперь вот… хлеба в городе, меньше чем на два дня. Для кого эти два дня – миг, для кого – вечность. А как прожить вечность?
Военно-автомобильная дорога № 102 – такое официальное наименование получила Дорога жизни в зимние месяцы. Тридцать километров этой дороги исчезали весной.




267
Как хотелось, чтобы навсегда! Чтобы скорее. С войной, блокадой должно быть покончено. О том, что предстоит ещё один сезон напряжённой работы этой самой ВАД-102, из находившихся в погребе, знали все кроме только что ушедшей Насти.
Кутузов хмелел всё больше и больше. Что казалось странным. Спиртное давно закончилось. Вольфганг почти спал, положив голову на руки сложенные на столе как у первоклассника на парте. Николай, притащивший попавшуюся по дороге от эвакопункта здоровенную еловую ветвь, перочинным ножом, резал её на «дровишки». А Лёха болтал без умолку. От выпитого лишь слегка помутнел его взор, мысль вроде оставалась чёткой и ясной, но всё же он пьянел всё больше и больше. Часто, с трудом сдерживаемая ярость, настойчиво пробивалась на поверхность его рассказов, но Кутузов как-то справлялся с ней.
- Вы значит, теперь проверяющие, - окидывая взглядом в сию секунду полным ненависти сумеречный подвал, процедил Лёха.
- Вроде того, - весело ответил Коля, отрывая веточку. – Мы всегда проверяющие.
- Почему вы? Почему не я? – Спрашивая Кутузов, дёрнул плечами, словно от внезапно нахлынувшего озноба.
- Но ты же подло бежал с корабля получившего пробоину, но всё ещё держащегося на плаву, - промычал Вольфганг, не поднимая головы, вторую, наверное, фразу за весь вечер.
- Рожа твоя слишком узнаваема по всей дороге, потому и не ты, - заключил Николай.
- Да я вас, я… не простил, но кто старое помянет, - погрустнел вдруг Лёха. – Честно сказать, мне с вами, за одним столом сидеть противно. Чего вы лезете не на свою колокольню?
- Думаешь, я себе этот вопрос не задаю? – Сказал Николай, поднимая отскочившую дверцу печурки и обжигая пальцы. – Постоянно!
- Тогда зачем?
- Точно не знаю, но иногда становится очень обидно. За себя, за родителей, стариков. За державу одним словом! Вон эти, - Коля кивнул на Вольфганга. – Побеждённые, теперь живут лучше победителей, это тоже обидно, неправильно как-то. И здесь всё неуклюже, нечестно.
- Всё честно, - возразил Кутузов. – На войне всё и всегда предельно честно. Иначе и быть не может.
- Ладно, - отмахнулся Николай. – Знаем, знаем, в едином порыве партия и народ… только вот обожаемый тобою товарищ Орлов, коньяк жрёт, не ему, кстати, предназначенный, а ты спиртягу у фельдшерицы воруешь, а она в свою очередь на тебя расстрельные доносы малюет. Тебе ещё повезло, доказать что ты не верблюд в этом случае очень сложно. Как говорят: вилки нашлись, но осадочек остался. И тебе Лёша, при первом же удобном случае – всё припомнят.
Кутузов притих, глубоко уйдя в свои, ставшие совсем невесёлыми мысли, а Николай, почувствовав себя хозяином ситуации, продолжил добивать этого слепого котёнка, мозги которого, упорно не желали становиться на место.
- Ты видел своими глазами, во что всё превратилось там, спустя отрезок времени ничтожный, в каких-то шесть десятилетий. Это здесь и сейчас для нас с тобой всё серьёзно, потому что в любую секунду, или мы, или нас. Твои мысли и поведение – понятны. Немцу деваться некуда, остальных надежда питает, мне – просто скучно, любопытно, что из всего этого выйдет. Обидно, наконец. Через четыре года, ты, если доживешь, конечно, будешь радоваться победе, в едином порыве, конечно же! После, начнёшь строить новую жизнь, Ленинград, может быть, поедешь восстанавливать.




268
Мужики с фронтов вернуться, больше половины сопьётся с горя, часть сядет, так, ни за что, а кто-то и по доносу милейшего соседа. Война закончится – враги почему-то не переведутся!? До пятьдесят третьего года народ будет расстреливаться, ссылаться, садиться – времени предостаточно! И вот задумайся; те с кем ты сейчас в едином порыве, смотрят на тебя как на полезное насекомое, на манер шмеля ты у них. Трудишься, суетишься, стойко переносишь все тяготы и лишения военных будней! Честнейшее, умнейшее и справедливейшее правительство, паровоз под парами держит и готовится, ежели жопу припечёт, сверкнув пятками, удрать, как только силы тебя оставят и в едином порыве, опять же, ляжешь ты в сырую землю. Как повезёт. Ленинград живёт и борется, Кировский завод под носом у немцев работает. Танки, снаряды на Большую землю идут, обмундирование шьётся. Подвиг, несомненно, но… Орлов получает, ворует у тебя, между прочим, свой коньяк, а ты получаешь по морде и стограммовую армейскую прибавку, не потому что служивый, а потому что знаешь кое-что, что знавать тебе, ну, не совсем положено. Вспомни, как ты меня за товарища Жданова чуть не убил. Что-то он не похудел и не говори что этот мозг, принадлежащий неутомимому борцу, нужно питать лучше, чем твой. В Смольном, поди, не на 350 граммов чёрного хлебушка в день живут, и спирт у докторов не клянчат. Товарищи…
Кутузов тяжело вздохнул, встряхнулся. С надеждой во взоре заглянул в свою пустую кружку – надежда тотчас потухла, и вздохнул ещё тяжелее.
- Может ты и прав, чего спорить, но я при своём мнении всё же останусь. Сейчас оно мне никак не повредит. Видел я правда, всю ту несправедливость, о которой ты чуть ли не на каждом шагу кричишь. Стоило немцу про золото вспомнить, у тебя глаза загорелись и не отпирайся, золотишко хочется поиметь, и я не сомневаюсь, что пойдёшь ты за это на всё.
- А что? Почему бы нет? Доходное приключение. Что в том плохого?
- Я тут тоже, как блокада началась, много чего повидал. Орловский коньяк – яблоки в чужом саду, по сравнению с тем, что идёт в Смольный, чуть ли не каждый день. По два-три вагона! Район можно накормить. Прибавь ещё пайки от ЦК, доставляемые самолётами.
- Что ты сказал? – Встрепенулся под убаюкивающее ворчание Кутузова Вольфганг.
- Не твоё дело фашистская твоя рожа! – Зло огрызнулся Лёха. – Ты свой шесток всё же знай! Я же не посмотрю, что ты теперь мои настроения выясняешь, мне, видишь ли, как находящемуся при военном объекте, тоже оружие полагается. Пристрелю ведь как пса бродячего, а скажу, в потёмках не признал, и точно обойдусь без поминок.
- Обиделся, - заключил немец и, откинувшись к взмокшим брёвнам, прикрыл глаза.
- Вот ему расскажу! – Кутузов неожиданно подобрел, глянул на Колю, ещё раз обследовал опустевшую кружку, вздохнул, поковырялся под подкладкой, брошенной по случаю тепла на лавку телогрейки и извлёк оттуда две аптечные склянки тёмного стекла. – На чёрный день берёг, вот он видимо и наступил, - сообщил он выплёскивая содержимое склянок в кружку, швыряя туда же горсть снега и перламутровый кусочек сахара. Кружка была поставлена возле печи, и казалось, Кутузов тотчас же забыл о ней, погрузившись в мрачные раздумья, из которых его выдернул голос Николая.
- Прав ты Лёша. Чёрный день и впрямь уже наступил, - проговорил он, приподнимая кружку и нюхая её содержимое.
- Каждый день, каждый теперь чёрный, - пробурчал Алексей. – И каждый словно последний.
Выпили, обделив Вольфганга. Тот уснул, раскрыв рот и захрапев. В склянках, вопреки




269
опасениям Николая, оказался чистейший ректификат.
- Ты рассказывать чего-то собирался?
- Думал. Так ведь знаю я, кто вы есть на самом деле. Получается вроде как разглашение военной тайны.
- Сам-то ты кто есть? Вспомни.
- Кто есть людям и богу ведомо, мне самому и в паспортном столе. Как на ладони. Потому доносам и не верят. Ты что ли думаешь, мне веки будто Вию кто приподнял, и засиял для меня, а не наоборот, свет великой истины? Да ничуть не бывало. Доносик далеко не первый…
- И боюсь не последний, - согласился Николай.
- Возможно. Так вот знай, в каждом составе, есть два-три вагона, которые на манер секретного конверта, вскрывать – ни-ни! Охрана там снаружи и внутри. Снаружи, так себе, невзрачненькие с виду солдатики, но на деле… я так думаю что и не люди там вовсе, а помесь волка с дьяволом. Загружают их, возле дальнего пакгауза, в Осиновце. Территория там охраняется будь здоров! Вхож только Орлов! Цепляют, подталкивая обычно в хвост. Кстати, подходы к тому пакгаузу заминированы.
- Зачем?
- Затем! Чтобы нос любопытный подальше отбросило взрывной волной ежели чего! В конверте секретном лишь информация, она и измениться может. Её в случае чего, вдруг проворонили, и восстановить и уничтожить можно, а в вагонах тех… - Лёха перешёл на шёпот. – Там…
- Я могила! – Поспешил убедить Кутузова в своей не болтливости Коля.
- Там… Там жратва!
Николай вздохнул с облегчением. Совсем не то оказалось в таинственных вагонах, далеко не то чего он ожидал.
- Там столько жратвы! Я же говорю, район можно накормить!
- Ну а ты откуда знаешь? – Спросил Коля, стягивая сапог.
- Люди редко уносят с собой в могилу даже самые сокровенные секреты, не поделившись ими прежде с кем-нибудь. Так вот, в случае с вагонами, это всего лишь людские догадки. Слухи можно сказать. Но сытый, полупьяный водитель, выехавший за ограду пакгауза, под страхом смерти, но выболтнет, голодному и трезвому коллеге. Любовник – любовнице. А у меня, у самого глаза есть! Я ведь говорил: молодым грехом и белку бил и соболя бил. В глаз бил, как чукчи, чтобы мех не портить. Правда я тут такой меткий не один, ну это дело десятое, потерпит… Видел раз, как на отправочных путях, в «Костыле», ещё по ноябрю, один из чертей тех, что внутри, на свежий снежок мочился, а солнышко закатное, возьми да позолоти то, что внутри вагона припрятано. Выссался чёрт, калитку задвинул, а пацан с площадки скок, засовчик снизу подпёр замочком хитрым и пломбу присобачил.
- Заткни фонтан! – Резко оборвал Алексея вовсе не спавший немец. – Открыл Колумб Америку! Вагоны те, уходят на Охту, дальше опять грузовиками на Пески, там такой же пакгауз выстроен, а уж потом в Смольный. Ещё в сентябре, на Песках, прямым попаданием один такой в щепки разнесло. Так что я – морда фашистская, поболее тебя, до черноты ночной засекреченного сотрудника военного объекта, знаю! И не только жратва в тех вагонах. Ты про алкоголь забыл, лекарства, наркотики, для верхушки вашей гнилой, про радиомины для особо важных на взгляд Москвы объектов. Тоже мне секрет Полишинеля! Любой рядовой в Синявинских окопах, в курсе, что обожаемый тобой Орлов ворует лишь крошки с барского стола. Чего ты таращишься – носитель военной тайны. Немецкая разведка, представь, не хуже вашей работает!



270
- И ведь сволочь не подавится! – В сердцах ударяя ладонью по раскалённой печи, воскликнул Кутузов.
- Сволочи никогда не давятся! – Подвёл итог Николай, зевая до треска челюстных замков.















































271