Глава пятая

I

Николай первым вошёл в подъезд, дабы убедиться в отсутствии ментов. Кутузов притаился на лесенке, ведущей в дворницкую. Служители закона испарились, оставив после себя опорожнённую бутылочку «Пшеничной слезы» (вот уж и впрямь, не ведала пшеница, что не станет хлебом), пустые пластиковые стаканчики и груду шелухи от сыра в нарезке. Оглядевшись по сторонам, Николай с удивлением обнаружил две бумажные печати на соседских дверях. Свесившись в пролёт, свистом позвал Кутузова.
Вольфганга обнаружили в кладовке. Немец спал, скрючившись в три погибели. Николай решил не тревожить его. Мало того, что Вольфганг с этим проклятущим телевизором, почти совсем не спал, он также, почти ничего не ел. На вконец исхудавшем лице, где впалые щёки, чуть ли не соприкасались друг с другом, не замечая языка, угадывались лишь глаза в чёрных глазницах и Коля всерьёз опасался, как бы «Фриц» не околел.
Рассказ Кутузова занял где-то около получаса. На протяжении этого времени, прерывался он дважды. Впервые – когда Коля влепил ему оплеуху за лишний трёп в среде медперсонала и вторично, когда из кладовки раздался грохот упавших на Вольфганга санок. Немец молча вылез из тесного помещения, глухо поздоровался и более ни о чем, не расспрашивая, поплёлся в ванную. На фразе: «и мы пошли домой…» - Николай поднялся и засобирался уходить.
- Ты куда? – Удивился Кутузов.
- С работы схожу, уволюсь, братец! – Ответил Коля. – Мало ли что.
- Зачем? Мне там нравится, - развозмущался Лёха. – Сегодня отдохну и завтра продолжу.
- В зеркало на себя взгляни. Продолжу! – Передразнил его Николай. – Что продолжишь? Ты сбежал из больницы, с отделения, где на дверях туалетов нет задвижек. Сиди тихо и молись, чтобы башка твоя быстрее зажила и с собаками тебя искать не начали. А потом, у тебя прогул. Считай уволен.

Процесс «увольнения» прошёл быстро и безболезненно. Затарившись продуктами, Николай поспешил домой. Кутузов за это время успел побриться, и теперь безмятежно дрых, благоухая выкопанным где-то «Шипром».
«Приплыли! Полный «совок» в квартире!» - Николай с детства не выносил запахи советской парфюмерии, особенно мужской. Предложение «освежить» мерзким одеколоном в парикмахерской, едва не выворачивало его наизнанку. «Красная Москва», «Шипр», «Тройной», «Саша» и иже с ними, зачем-то в больших количествах закупаемые матерью. Должно быть «на вырост» для Николая.



200
Даже самая симпатичная парикмахерша, вмиг, после такого предложения, теряла свою привлекательность. Коля швырял на стол сорок копеек и уходил не прощаясь. А ещё, он не понимал, как с такими профессионалками живут их мужья, от жён, днём и ночью несёт любовником, хреново разбирающемся в парфюме. Бесформенные флаконы с отвратительной жидкостью, годной разве что комаров пугать, пылились в кладовке с незапамятных времён, став теперь неожиданной добычей Кутузова. Тара из-под гадости стояла рядом с храпящим Лёхой. Пустой флакон. Эта скотина, мало того, что облилась вонючей жидкостью, чуть ли не с головы до пят, похоже допила остатки.
Николай распахнул окно. Вольфганг успел за время его отсутствия, перемыть всю посуду и продолжал наводить блеск в кухне.
- Поссорились? – Поинтересовался Коля, шлёпая к холодильнику по свежевымытому полу.
- Не знаю, что на него нашло, - полушёпотом отвечал Вольфганг. – Я где-то догадывался, что война с русскими затеянная Гитлером – бессмысленна. Людей пьющих одеколон не победить! Но я не подозревал, что одеколон так обостряет чувство патриотизма.
- Это ещё что! Мы и мороженое в тридцатиградусный мороз, на улице любим, поесть, и, покупая, просим потвёрже, а пиво из холодильника. Опять философствовал при помощи кулаков? Кстати, сколько он выпил?
Вольфганг молча распахнул дверцу мойки. В помойном ведре покоились четыре порожних флакона. Два «Шипра», «Саша» и «Лосьон Огуречный».
- Да. «Огуречный» видимо вместо закуски. Гурман бля…
- Он после третьего флакона заявил, дескать, со мной всё ясно, ты – фашистский прихвостень и шпион и план борьбы с нами, вызрел окончательно в его раненой голове. Потому как из нас троих, лишь он политически грамотен, сознателен, дома у него три тома Ленина, и в прошлом году, он подавал заявление в партию. Только вот крылья не растут. Вот досада.
Коля раздражённо швырнул каменные пельмени, только что извлечённые из холодильника в мойку.
- Не понимаю, - продолжил Вольфганг, закуривая и выпуская дым изо-рта тонкой струйкой. – Не понимаю, в чём тут хитрый божий промысел.
- Ты о чём? – Насторожился Николай.
- Запутано всё. Двое суток я пытался понять, что же изменилось за всё прошедшее время. Говорящий ящик, показал и рассказал, я думал всё и в то же время ничего. Войны, преступность. И всё как-то обыденно, привычно. Германия тридцатых – сороковых годов, в сравнении с Россией нынешней – идеал цивилизованного общества. Население сыто, преступность ликвидирована! Как тебе эта модель?
- Германия того периода, мало чем отличалась от СССР. Принципы построения тоталитарных государств – одни и те же. Всегда и везде. И извращённые патриотические чувства, воспитываются шаманами одного типа. В Германии – Гитлер. В союзе – Сталин. Один хитрее, другой решительнее, но оба больны! Племена индейцев отличающиеся




201
окраской перьев, всегда враждовали друг с другом, слабо понимая причины этой вражды. Вождь краснопёрых, объявил синепёрых врагами – значит, так тому и быть! Просто так повелось издревле и наверняка рыба в ИХ реках – жирнее, плоды на ИХ деревьях – слаще и сочнее, скот тучнее. Мясо с одной сковородки в соседней тарелке, всегда кажется более вкусным. Вон, с каким аппетитом сосед его поглощает, а у тебя, как назло, почему-то изжога.
- Ничего не изменилось, - будто бы не слыша слов собеседника, продолжал ворчать Вольфганг. – Шлиман до сих пор, ищет троянское золото. Восток дерётся, запад вторит ему, Америка лопается с жиру…
- Шлиман давно умер! Это кино!
- Да? – Удивился немец. – Убедительно! И что, золото нашёл?
- Понятия не имею.
- А вот я нашёл! Но только уберечь не смог.
- Откопал клад, в саду у пожилой фрау, ища земляные орехи?
- Нет. Не смешно, между прочим. Этих жёлтеньких брусочков, хватило бы на многое. Шестнадцать килограммов чистого золота, вместо ящика ручных гранат. И кто знает, если бы груз был иной… мы бы с тобой, сейчас не беседовали.
- Какой груз? Что за чушь ты мелешь? Вольфи, ты одеколон не пробовал, а?
- В моём самолёте, под ногами Курта, находился деревянный ящик обитый железом, в таких обычно хранятся и перевозятся ручные гранаты. Мало ли что, на случай вынужденной посадки, если вдруг придётся обороняться, самолёт взорвать, в крайнем случае, диверсию совершить. Опасно конечно, они могут и детонировать, если плюхнешься не очень мягко, или… ну вариантов много. Так вот. В последний вылет, поступил приказ, сбросить этот ящик на обратном пути в заданной точке. Я долго голову ломал, что же там, в месте сброса будет твориться, поэтому принимая самолет, проверил содержимое ящика. Было ясно как день что в нём не гранаты. А что? Ящик был заполнен шестнадцатью килограммами чистого, наивысшей пробы золота в слитках по полкило. Итого: тридцать два золотых кирпича. На каждый зуб по слитку.
- Сколько? - Николай аж присвистнул от изумления.
- Тридцать два, - терпеливо растолковывал Вольфганг.
- И куда же подевалось это богатство? Как же ты его не уберёг?
- Я плохо запомнил происходившее. Я тебе уже рассказывал, что вместо Курта, в кабине очутился этот, ненормальный похожий на рыцаря придурковатого образа. Я был ранен. До того ли мне было, чтобы проверять, на месте ли ящик.
- Интересные дела. А откуда вообще взялось это золото.
- Точно не скажу. Знаю лишь, что откуда-то с Урала. Вроде как приз. Однажды, мы очень удачно разбомбили один эшелон, стремглав нёсшийся к югу от Москвы. Паровоз – прямым попаданием в стружку, десяток вагонов – под откос, одиннадцатый – целенький стоит на путях. Танкисты после выяснили, все вагоны были порожними, лишь в последнем, одиноко стоял мешок набитый слитками, а вокруг шесть продырявленных осколками трупов. Точно известно, что эшелон с Урала, но шёл через Москву.




202
Николай ненадолго задумался.
- Не мешало бы подкрепиться, - словно очнувшись, проговорил он. – Дорога не близкая, боюсь, вернёмся только к ночи.
- Мы куда-то собираемся? – Заинтересовался Вольфганг.
- Помнишь, ты как-то хотел хоть одним глазком взглянуть, как далеко шагнула современная авиация?
- Слышать я уже слышал. Телевизор поведал кое о чём, но увидеть настоящую боевую машину…
- Настоящую обещаю, состоящую на вооружении до сих пор, но, увы, не летающую.
- Почему?
- Списали и превратили в памятник. Почему не знаю, наверное, срок свой отслужила. Пойми: военные аэродромы в окрестностях не редкость. Но охраняются уж очень тщательно. И внимание милиции вблизи этих объектов повышенное. Сам посуди – куда ты без документов. И потом, даже тренировочные полёты сейчас большая редкость. Спалимся мы с тобой. Неразумные зеваки. Ничего. Не переживай, через две недели авиашоу в Пушкине. Живы будем – доберёмся!
Огонь блеснувший было в глазах немца – потух.
- Да не переживай ты так! Это ведь реальный перехватчик! Только на вечной стоянке. Подойти, потрогать можно.

Николай, конечно, не стал уточнять, что МиГ-31 стоял возле Академии Гражданской авиации, и был выпотрошен как куриная тушка. На Вольфганга, эта модель в натуральную величину, произвела неизгладимое впечатление. Подлил масла в огонь восхищения, милый дедушка, рассказавший в подробностях всё об этом уникальном самолёте. Дедок оказался смотрителем местного музея, а этот МиГ, единственным из его натурных экспонатов. Вольфганг закидал деда кучей вопросов, на которые тот – сам в прошлом лётчик, повоевавший изрядно, отвечал подробно и обстоятельно.
- А вы сами-то молодой человек, кто будете? – Поинтересовался дед у Вольфганга.
- Лётчик он отец, правда, вот фашистский. С такими ты и сражался доблестно, - встрял Коля, которому надоело в протяжении милой беседы, протирать скамейку задницей.
- Ну и шуточки у вас ребятки, - обиделся дед, но, тем не менее, на прощание пригласил их посетить музей хоть завтра. Сегодня поздно уже.

- А ещё в городе такие памятники есть? – спросил Вольфганг, когда они висели на поручнях в переполненном автобусе, покидая авиагородок.
- Да. Несколько на моей памяти. Один вертолёт, старенький правда, но виден только винт, потому что, стоит он на территории завода «Красный октябрь». Предприятие оборонное, внутрь не попасть ни под каким предлогом. И ещё один, только на них уже не летают, да и сами они здорово устарели.
- И давно не летают?
- Да уже лет тридцать с гаком.
- Съездим, посмотрим?



203
- Поздновато вообще-то. Лёха там один. Страшный человек, натворит ещё чего-нибудь. Признаться, я от него чертовски устал.
- Ничего он не натворит, пока весь запас нектара не выпьет. И урок он получил хороший.
- Эх, боюсь, горбатого, исправит могила. Ладно. Уговорил. Остановкой меньше, остановкой больше. Станция там недалеко. Поехали.

Через полчаса добрались до Парка Авиаторов, где посреди круглого пруда
на искусственном острове, тщетно пытался взлететь, накрепко привинченный к гигантской подставке МиГ-15. Маленький, серебристый самолётик, выпотрошенный, так же как и предыдущий, но вдобавок и залитый бетоном, непонятно с какой целью, тускло поблёскивал в лучах заходящего солнца. В парке, несмотря на не столь поздний час было малолюдно. В поле зрения попадали две молодые мамы с колясками, увлечённо беседующие о чём-то. Нарезающий круги вокруг пруда, пенсионер на вечерней пробежке и девушка, выгуливавшая здоровенного сенбернара.
Вольфганг и Николай, уселись на газету, расстеленную у подножия стелы. Был разлит в пластиковые стаканчики дешёвый коньяк, купленный неподалёку в подозрительном магазинчике, явно не имевшим лицензии на торговлю спиртным. Выпили не чокаясь. Коньяк сильно отдавал ванилью и имел привкус резины, но перерыв между дозами был небольшой, и вскоре, как-то пообвыклось. Вольфганг закусил пойло пыльным клевером. Полчаса прошли в молчании. Немец глядел в одну точку, на воду, точнее на покачивавшуюся возле берега пустую пластиковую бутылку. Николай, полировал грязным носовым платком, стекло наручных часов.
- О чём думаешь? – Спросил Коля громко, неожиданно для самого себя икнув. В воздухе расплылось облачко ванильно-резинового аромата.
- А тебе очень важно это знать? – нехотя и как будто, даже несколько раздражённо ответил немец.
- Нет. Не очень. Может быть, к дому начнём продвигаться. Поздно уже и коньяк не берёт.
- Это не коньяк, - пробурчал Вольфганг, икая куда громче Коли.
- Тем более должен был в голову ударить, а этот, что-то не берёт, с ещё пущим подозрением разглядывая этикетку.
- Всё зря, прошептал вдруг Вольфганг, глубоко вздыхая и задерживая выдох, борясь с икотой.
- Что зря?
- Я зря!
- Почему это?
- Оглянись вокруг. Сам догадаешься.
- Опять ты за своё, - вздохнул Коля, разливая остатки коричневой дряни по стаканам.
- Мир не изменился. Что я могу? Что умею? Меня учили летать, убивать. Делом доказывать верность Рейху, Фюреру, немецкому народу. Вбивали в голову бред о несокрушимости Великой Германии. Бред о светлом будущем всего человечества!



204
О лучшей жизни! Да. Сейчас трудно. Сейчас приходится убивать. Врагов, недочеловеков. Проявлять героизм, жертвовать собой. Ради чего!? Я спрашиваю! Теперь-то я всё знаю!
- Что же ты раньше не спрашивал, когда бомбил, расстреливал из пушек и пулемётов, тех самых врагов и недочеловеков.
- Ради чего? – Вольфганг казалось, не услышал обращённого к нему вопроса. – Шесть десятков лет прошло. Германия не исчезла с карты, да и Россия на прежнем месте. Враги уничтожены? Где оно Светлое будущее?
- Есть поговорка, может быть я её и переврал, но звучит она, где-то так: мол, худой мир – лучше доброй войны. Так выпьем же за мир во всём мире, - медленно, меняя местами ударения в словах, произнёс Николай. Он начинал хмелеть. Что-то похожее на коньяк, всё-таки сработало бомбой замедленного действия.
- Пойми, я ни о чём не жалею. Хотя многого я ещё не видел и не знаю. Я ловлю себя на мысли что и сострадания никакого к людям, которых я отправил к праотцам, или обрёк на пожизненные страдания, не испытываю. На войне как на войне! Но меня, почему-то мучает совесть. Этому меня не учили. Наоборот, всячески вбивали в голову, что милосердие, совесть – вещи лишние и в моём деле, мне не пригодятся. Однажды я совершил отвратительный поступок, и только теперь, глядя на этот, сегодняшний мир, я понимаю всю глубину, всю низость, весь ужас совершённого мной.
- Да что же ты такого натворил? Обкормил старушку мышьяком или изнасиловал школьницу?
- Хуже!
- Что может быть хуже?
- Вскоре после того как нацисты пришли к власти, я начал понимать, насколько я ничтожен, мелок, незначителен. Один человек, не отличающийся ни физическими данными, ни талантами, ни умом, ни красотой, за очень короткий срок, превратил меня в винтик. Потребовалось время, чтобы внушить себе, что я вовсе не бесполезный винтик. Очень нужный винтик в этом огромном механизме! Умелая пропаганда и юношеский максимализм – делали своё дело, но всё-таки, я колебался. Сомневался, мучился. Напротив нашей школы, за стадионом, находилась небольшая кирха. Тесная даже, с трудом вмещавшая даже пару десятков прихожан, но имевшая собственный, пусть небольшой орган. По субботам я стал наведываться туда. Через некоторое время, пастор, служивший в этой церквушке, обратил на меня своё внимание. Уж не знаю, почему он выделил меня, может быть, я слушал его проповеди забыв закрыть рот. Но это у меня с рождения, если что-то приковывает моё внимание – рот самопроизвольно раскрывается. Восхитительная органная месса – рот открыт! Но вот однажды, когда прихожан собралось совсем уж немного, после проповеди, когда я последним покидал кирху. Он остановил меня. Мы долго беседовали сидя на чугунной скамье, возле ворот его сада, под тенью акаций, любуясь парой чёрных лебедей, живших в крохотном пруду. Мы говорили о разных вещах. О боге, о жизни и смерти, о будущем Германии. Пастор частенько, фальшиво восхищался властью (невооружённым глазом было видно, что он здорово напуган), радовался хорошему отношению Фюрера к церкви и священнослужителям.




205
Когда я спрашивал его о семье, этот не старый ещё мужчина, высокий ростом, широкий в плечах, гордо несущий голову по свету, с открытым арийским лицом, на мгновение вдруг, превращался в сгорбленного старика и старался увести разговор в иное русло.
- Он был вдовцом?
- Поначалу и я так подумал и потому вскоре перестал интересоваться его близкими. Знал я только то, что жил священник в маленьком домике с верандой, выходящей в сад, рядом с кирхой. Он редко покидал своё жилище. Кирха – домик, вот и весь его ежедневный маршрут. Имел он и прислугу, штат которой, состоял из садовника – молодого парня с широким лицом, вскоре ушедшим на фронт, и девушки-чешки, тихой, забитой. Девушка ходила за продуктами, видимо прибиралась в доме, готовила еду. Когда садовника призвали, по мере сил, работала в саду. Но вскоре исчезла и она. Тогда я предложил пастору свою помощь в закупке продуктов и работе по дому. Свободного времени после занятий, у меня было хоть отбавляй. Священник вежливо отказался, но я всё равно изредка, делился с ним своим сухим пайком, говоря, что мне эдакую прорву еды не одолеть. И действительно – кормили нас отменно! Пришла осень, и беседовали мы теперь на веранде, потягивая домашнее вино, которое пастор превосходно приготовлял из яблок церковного сада. Я вслушивался в шум дождя, а он читал мне стихи. Я подозревал, что стихи эти, его, собственные.

Стая чёрных ворон затмевает луну.
Этой ночью, случится прохлада.
Поутру, я тихонько тебя обниму.
Мне другого прощанья не надо…

Николаю пришлось прервать рассказ Вольфганга. Через десять минут, уходила последняя электричка на Петергоф, и нужно было торопиться на «Броневую», тем более что одним из компонентов, пойла похожего на коньяк, явно было снотворное. Николай пару раз, на несколько мгновений отключился, и ему показалось даже, будто бы он видел, какой-то сон. Хотя немец выглядел достаточно бодрым. На ходу он продолжил свой рассказ, а закончил его, уже возле подъезда Колиного дома, на скамейке детской площадки.

С первым поездом, тихим, незримым как тень,
Я отправлюсь к иным перекрёсткам.
Ты прости, если сможешь, но мне было лень
Путь искать по мерцающим звёздам…

- Вскоре, я стал по памяти записывать эти стихотворения в отдельную тетрадь. Заучивать их наизусть. Читал знатокам и все как один интересовались их автором, из чего я сделал окончательный вывод – сочинял их, сам пастор.

Если сможешь, пойми меня, и не вини.



206
В том, что я убежал без оглядки.
Слишком долго считал я бесцветные дни.
И играл с невиновными в прятки.

Это совести зов. Стон больной нелюбви.
Крик души и печаль в заточении.
Я устал от побед, и зови не зови,
Не влекут уж меня приключенья…

Скоро, количество занятий и тем возросло, продолжительность уроков увеличилась, и встречаться с пастором, которого к тому времени я уже считал своим другом, я стал реже. И тут, как я понял позже, грянул гром среди ясного неба. Хмурым октябрьским утром, к воротам нашей школы, подкатили два совершенно одинаковых серых Опеля. Нам объяснили, что прибыли представители воинских формирований, куда нам предстояло вскоре отправиться для прохождения службы. Эти представители, должны были отобрать лучших из лучших, в первую очередь. Скорее всего, это были люди из Абвера или Гестапо. Одеты они были в штатское платье, заняли помещение канцелярии. Для беседы, нас вызывали по одному. Я был отчаянным парнем, и уж никак не относил себя к робкому десятку, но в тот день, с самого утра, я почувствовал какой-то лёгкий, необъяснимый страх. Страх не за себя, не за родню, друзей. Просто страх. Без причин. Пять пар стальных глаз уставились на меня, едва я переступил порог канцелярии. На широком дубовом столе, перед одним из представителей, лежала моя проверенная-перепроверенная анкета. Сперва мне задавали простые, и как мне показалось, даже глупые вопросы. Они касались учёбы, условий содержания, питания, обмундирования. Зачем-то спросили про троюродного дядю державшего гостиницу и винокурню в предгорьях Альп. Затем, расспросили подробно, как я понимаю речи Фюрера и его соратников. Поинтересовались моим отношением к еврейскому вопросу. Я честно отвечал, что за последние полгода, никаких контактов с евреями не имел, и даже более того, бывая в увольнении, не встретил ни одного еврея, ни в городе, ни за его пределами. Под занавес беседы, меня расспросили о моих отношениях с местным пастором. Откуда им стало известно? Я рассказал всю правду, и даже прочёл несколько четверостиший. Представители сидели с каменными лицами. После, меня вежливо поблагодарили за терпение, пожелали дальнейших успехов. Я было, уже собрался откланяться и испросил разрешения идти, как вдруг, один из представителей, молчавший на протяжении всей беседы, или скорее допроса, вышел из-за стола, обошёл его кругом и, приблизившись ко мне вплотную, положил мне на плечо, свою тяжёлую, ледяную руку. Сердце моё, едва не выпрыгивало из груди от внезапно усилившегося чувства страха. Въедливого, липкого страха, от которого в секунду всё тело покрывается холодным потом. Представитель, слово в слово зачем-то повторил все мои ответы, ещё раз, отдельно поблагодарил и пожелал успехов, вновь коснулся еврейского вопроса. Он ничего не спрашивал, он говорил и говорил, а пот струился по моей спине и, нестерпимо захотелось в уборную. Представитель раскрыл свою папку и замолчал.




207
Он вручил мне небольшой чёрный вымпел, с шестиконечной, жёлтой звездой в центре. Объяснил, что с ним делать. Я должен был прикрепить этот вымпел на двери, заборе или водосточной трубе того дома, который вызовет у меня подозрения, связанные с этой самой жёлтой звездой. Не прячутся, либо не прячут ли в этом доме евреев. Я пребывал в полнейшей растерянности и недоумении, но всё же, воздержался от лишних вопросов. Позже выяснилось; что точно такие же вымпелы, получил каждый вызванный на собеседование. Все проявили готовность поохотиться на иудеев и, более никому не пришло в голову дурачиться или разыгрывать друг друга посредством этих страшных чёрных меток. Во время очередной моей встречи с пастором на веранде его домика, я поведал ему о допросе и даже показал вымпел. Священник помрачнел, ушёл в дом за вином и, вернувшись, попытался сменить тему разговора, но теперь-то, я уж стоял на своём. Мне непременно нужно было выяснить его точку зрения на этот проклятый еврейский вопрос и причины столь резкой смены его настроения. В конце концов, пастор рассказал мне, что он не совсем верит в то отношение к евреям, о котором говорит Фюрер. По его мнению, евреев не просто отделяют от остального населения, изолируя в гетто, их уничтожают сотнями, тысячами в концентрационных лагерях, и не только на территории Германии. Он также рассказал что знал двух священников, бесследно исчезнувших, вместе со своими семьями, после того как их стали подозревать в связи с евреями. Я дурак конечно возражал. С пеной у рта доказывал невозможность таких мер. Говорил о неприкосновенности церкви и священнослужителей, об их защите лично Фюрером и государством. Пастор в ответ привёл в пример Польшу, и после молчал, кивая головой. Наконец, доказывая свою слепую правоту, я распалил себя до такой степени (и вино, наверное, помогло), что пообещал священнику прикрепить вымпел на воротах его дома, и тем самым, убедить его в том, что он ошибается. Я убеждал его, что когда это случится, власти, разобравшись, сочтут подобные меры ошибочными и авторитет пастора среди населения, и уж, тем более среди прихожан возрастёт. Я твёрдо пообещал ему это. Мне показалось, что он испугался вначале, но быстро совладал с собой и молвил: - на всё воля божья и бог всему судья. Сослался на головную боль и на этом, наш разговор был окончен. Домашнее ли вино так вскружило мне голову, или я действительно ослеп и оглох в стремлении переубедить пастора, но незадолго до отбоя, я выскочил на улицу, пересёк стадион, поле которого было скользким, как каток от мокрой опавшей листвы и привязал вымпел к ограде церковного сада. Наутро, выбежав на поле для занятий гимнастикой, мы все стали свидетелями этого ужаса. Всё произошло на наших глазах. К дому пастора подъехал невероятно грязный Ханномаг*, из него повыпрыгивали солдаты и исчезли в доме пастора. Спустя некоторое время, на улице появился крытый санитарный фургон. Через десять минут из дома вышли солдаты, тащившие за волосы молодую женщину, прижимавшую к груди младенца. Женщина истошно визжала, пыталась отбиваться от солдат, но получив сапогом в пах, согнулась пополам захлёбываясь рыданиями, подвывая как раненая волчица. Следом солдаты вывели девочку лет двенадцати и парнишку, вероятно, её младшего брата. Всех затолкали в фургон, и он тотчас скрылся за поворотом. Меня словно кипятком окатили. Мой вымпел выстрелил в цель. Я вдруг сообразил, что темноволосая женщина-еврейка, младенец и мальчик с девочкой, ни кто иные, как семья пастора. Так вот чем было вызвано его стремление уйти от разговора на эту тему.


208
Отказ от предложения моей помощи по хозяйству, нежелание пускать меня в дом, и, в конце концов, испуг на его лице. Бедный священник, не придал особого значения моему обещанию повесить вымпел на воротах его дома. Вот такой вот вклад я внёс в очищение нации. Живу с этим. Уже после того как всё закончилось, один из курсантов тихо произнёс:
- Мы не знаем, кто это сделал, но тот, кто это сделал, станет гореть в аду!
- А что стало с самим пастором?
- Его не тронули, но после вечерней службы, он привязал верёвку к верхнему брусу ограды, накинул петлю на шею, на грудь нацепил проклятый вымпел и, глядя на пылающие, на закате окна нашей школы, спрыгнул с чугунной скамьи…

Тихой гаванью дом и постель как причал,
Для стареющего флибустьера.
Пробуждения миг, как начало начал.
Вечный бой за любовь и за веру.

Бой за то чего нет. Крепость из домино.
Сам – хромой оловянный солдатик.
Шоколадная кровь в чёрно-белом кино.
Жизнь – игра. Поиграли и хватит…

II

В окнах кухни зажёгся свет. Николай встрепенулся и, одёрнув замолчавшего Вольфганга, устремился к подъезду.

Кутузов жадно лакал воду из-под крана, смешно раскорячившись возле раковины. Шумно вздыхал после каждого глотка, и казалось, даже подпрыгивал, будто вода, попадавшая в желудок, вызывала некие болезненные ощущения. По сути, так оно и было. Увидев вошедших, Алексей отлепился от крана, бессильно плюхнулся на табуретку, шумно перевёл дух и часто зашмыгал носом, словно принюхиваясь. Облако ванили и палёной резины вплыло в квартиру вместе с людьми. Неистребимые запахи, они перебили даже вонь «Шипра».
- Жрать охота, - сплёвывая на пол, прохрипел Кутузов.
- Кто не работает, тот не ест! – Парировал Николай. – И плевок вытри. Не в рюмочной.
- А я и работал, всё одно, никогда досыта не ел, - обиженно просопел Лёха, вытирая плевок оттянутой штаниной. – Только не говори, что плохо я работал.
- Ладно, сейчас что-нибудь сообразим, - с улыбкой во всю пьяную харю, молвил Николай, подходя к холодильнику.
В холодильнике висела мышь. Про продукты, брошенные в комнате, Николай позабыл и потому, пришлось ещё раз, топать в лавку. По его возвращении, пакет был благополучно найден, решено было, закатить роскошный ужин, теперь уже с легальным алкоголем.



209
Кстати, выяснилось что Вольфганг, не лишён способностей кулинара. Коля поставил на стол две пузатые рюмки, строго посмотрев на раскрывшего было рот Кутузова. Тот сник и протяжении всей трапезы, ни разу не взглянул на пьющих ледяную водку не пивших одеколон Николая и Вольфганга. Отужинав, переместились в комнату. Провинившийся Кутузов остался мыть посуду. Николай включил телевизор, который по обыкновению демонстрировал мыльную муть и отыскал в книжном шкафу засаленную карту области. В ящике письменного стола, среди кучи канцелярского хлама, нашёлся полувысохший красный фломастер. Коля развернул карту и подсел к Вольфгангу.
- Место показать сможешь?
- Какое? – Удивился немец.
- То где вы плюхнулись с Куртом в болото.
- Я сверялся по карте минут за пять до того как нас сбили. Приблизительно попробую определить.
- Э нет дружок. На приблизительно, у нас времени нет. Ты уж давай точно.
Вольфганг прищурился, закуривая, и с интересом стал изучать карту. Видно было, что изменения на ней произошедшие за полстолетия, интересуют его больше, чем поиски места падения самолёта. Николай, заметив это, одёрнул его.
- После будешь любоваться территориями, которые так и не стали восточными землями Тысячелетнего Рейха. Приземлились вы где-то вот в этом квадрате?
Коля очертил фломастером предполагаемое место падения самолёта. Вольфганг с упрёком посмотрел на него.
- Я устал повторять. Я не фашист и лично мне, эти земли не нужны.
Он внимательно вгляделся в отмеченный участок карты.
- Да. Вот здесь, левее железной дороги, километрах в четырёх от станции.
- Точно это место?
- Думаю да. Таких кривых, дорога больше нигде не имеет, а этот изгиб, я видел собственными глазами, затем сверился с картой, и в ту же секунду, нас тряхнуло.
Николай недоверчиво хмыкнул.
- Но опять же, если верить карте, здесь непроходимое болото и по сию пору никаких строений.
- Болото помню. Меня вели через него, но я бы не сказал что оно, очень уж непроходимое. Просто подтопленные торфоразработки. Зимой оно наверняка замерзает.
- Сейчас лето, - возразил Николай.
- Здесь лето, а там зима!
Это «там» - Вольфганг произнёс медленно и громко.
- Для начала, поищем твоего «орла» - «здесь», а уж после, подумаем, как попасть «туда». «Мостик» наверняка ещё работает.
- Какой мостик? – Подал голос Кутузов.
- Ну, или портал как назвали бы его в современном фантастическом романе. Завтра, подъём в шесть ноль – ноль! А сейчас, всем спать!
Выключив свет, Николай ушёл на кухню и там долго курил в свете уличного фонаря, всматриваясь в красную точку, оставленную на карте музыкальной рукой Вольфганга.



210
С самого утра, всё пошло наперекосяк. Для начала, Кутузов, решив побриться древней, тупой опасной бритвой, глубоко вспорол скулу и Николай, извёл массу перевязочного материала, останавливая кровь. Лёха во время этой процедуры капризничал как ребёнок и жаловался на жизнь. В конце концов приобретя на свою и без того изукрашенную всеми цветами радуги физиономию изрядный кусок лейкопластыря – притих. Николай, придирчиво осмотрев его со всех сторон, решил было, что выводить в люди этого кадра с видом законченного ханыги – преждевременно, но вскоре передумал, памятуя о его прошлых подвигах. Оставлять его, трезвым ли, пьяным, на целый день, было небезопасно. Залежи советской парфюмерии в кладовке, подтаяли незначительно.
Второй неприятностью, стало то, что электричку до Ладожского озера, по известным лишь железнодорожникам причинам – отменили, и добираться пришлось на перекладных. До Всеволожской, на Дубровском поезде, а до Борисовой гривы, в душном, переполненном ПАЗике. Это не пассажирские автобусы. Это газовые камеры на колёсах. К полудню вновь установилась невыносимая жара и в голове Николая, опять принялись за работу, неутомимые кузнецы.
Вывалившись из автобуса в Борисовой гриве, Кутузов, до сих пор мужественно переносивший похмелье, побледнел, застонал и схватился за сердце, мутным взглядом вперившись в выкрашенный голубой краской сарай, с вывеской «Продмаг». Николай сунул в его руку две сторублёвые бумажки и бессильно опустился на древнюю скамью, утирая обильно струящийся по лицу пот. Кутузова как ветром сдуло в направлении магазина.
- Ты знаешь, - зашептал Вольфганг, склоняясь к самому уху Николая. – Это та самая станция. Здесь мало что изменилось за прошедшее время. И вон, тот лесок. Я хорошо его запомнил. Нам сейчас прямо по дороге. А дальше, я надеюсь, сохранились ещё какие-нибудь ориентиры. Хотя с воздуха всё выглядит несколько сжатым.
- Вряд ли, - неуверенно вымолвил Коля и глубоко вздохнул, выплюнул попавший на язык пот, затем, оглушительно чихнул.
- Ну а где пожелание здоровья, спросил Коля искоса глядя на ухмыляющегося и картинно утиравшегося немца.
- У нас здоровья не желали. Говорили: - «Бог соглашается с тобой!»
- У нас иногда тоже считают, что если говорящий чихает, то не врёт.
- Чепуха. Мой двоюродный братец окосел от вранья и чихал при этом непрестанно. На улице, ещё ничего, но стоило ему войти в комнаты, уже ничто не могло избавить его от насморка.
- Аллергия должно быть на домашнюю пыль, - сказал Николай, глядя на часы, затем добавил; - очередь в сельпо что ли? Куда этот болван запропастился? Десять минут уже прошло. Будь другом посмотри…
Немец молча кивнул, пересёк улицу и скрылся за дверью магазина.
Николай прикрыл глаза. В голове гудело всё сильнее. Обычно случается обратное. Стоит попасть в душный и пыльный город, после загородной, благоухающей прохлады, как начинает болеть голова и мигом наваливается усталость.
Скамейку тряхнуло. Николай вздрогнул и открыл склеенные липким потом глаза.



211
Перед ним, отряхивая брюки, стоял Вольфганг с выражением полнейшей растерянности на лице, а по скамейке, неуклюже растёкся Лёша Кутузов. Он был до безобразия пьян.
- Твою мать! – Только и смог произнести Коля.
- Я только вошёл, а он, уже последние капли высасывает, - проговорил немец, демонстрируя порожнюю бутылку «Русского размера».
- Пиво, где сука!? – Заорал Николай, бешено вращая глазами и хватая пьяницу за воротник рубашки.
- Какое мля пиво? – Пробурчал Кутузов, пуская пузыри. – Жарко ведь! Водка вот, угощайтесь…
- Убить мало! Ну и что теперь с этим говном прикажешь делать? – Затараторил Коля, беспомощно взирая на Вольфганга и сжимая ладонями готовую лопнуть голову. – Зарыть эту мразь, вот здесь под скамейкой!
- Кого зарыть? – Заорал Кутузов, неожиданно вскочив со скамьи и достаточно твёрдо встав на ноги. – Да я ни в одном глазу! Просто на старые дрожжи на минуточку упало. Но я ого-го, я в порядке!
- Пошли падла, - ругнулся Коля поднимаясь. – И вот только вздумай хоть споткнуться!
Вольфганг уверенно шёл вперёд по шоссе именуемым «Дорогой жизни» в сторону Ваганова. Пьяный маячник и Коля, которому немного полегчало, стоило лишь встать на ноги, с трудом поспевали за ним.
Вскоре обнаружился и обещанный немцем ориентир – древняя, полурассыпавшаяся кирпичная казарма.
- Вот тут, справа, возле колодца, стояла зенитка, - уточнил Вольфганг. – А левее, нас вывели из леса. Там ещё два сгоревших грузовика стояли.
Оглядевшись по сторонам, троица нырнула в лес. Перебравшись через канаву, Николай заметил, что головная боль исчезла совершенно. Заметив развязавшийся шнурок, Коля, нагнулся исправить беспорядок, а разогнувшись, не обнаружил в поле зрения Кутузова.
- Где эта сволочь? – Спросил он Вольфганга, мочившегося поодаль, на кустик папоротника.
Немец изумлённо поозирался, застегнул штаны и молча зашагал в обратном направлении. Остановившись у края канавы, он заглянул вниз и жестом подозвал Колю.
Кутузов безмятежно дрых на дне пересохшей канавы, подложив под голову, дырявый и грязный резиновый сапог.
- Чёрт с ним. Подберём на обратном пути, - произнёс Николай, ломая ствол молоденькой осинки. Соорудив нечто наподобие посоха, он вручил его Вольфгангу со словами: - Ведите герр Майер, я в вашей власти всецело!
Вольфганг никак не отреагировал на очередной подкол, вынул из кармана карту и древний компас, найденный на богатых, пропахших «Шипром» антресолях, секунду-другую повертел их в руках и неторопливо двинулся вперёд.
С каждой пройденной сотней метров становилось труднее дышать. Горячий, влажный воздух, с трудом проникал в лёгкие. Всё объяснимо: болотные испарения вперемешку с дымом от тлеющего где-то поблизости торфа. Эта дрянь, имеет привычку, гореть под землёй расползаясь, будто щупальца раковой опухоли на много сотен метров вокруг.



212
Выгорая, торф образует приличные пустоты, и горе тому, кто по неосторожности провалится в этот микроад.
Вольфганг вёл себя как заправский следопыт. Постоянно сверялся с картой и компасом, приседал, едва не принюхиваясь, нарезал круги возле чем-то приглянувшихся ему деревьев. Так продолжалось довольно долго, как вдруг, он неожиданно замер, словно сеттер почуявший дичь, уставясь на ствол высоченной сосны. Николай, стоя рядом, переводил вопросительный взгляд с напрягшегося Вольфганга на, с виду ничем не примечательный ствол.
- Ничего не замечаешь? – Подал, наконец, голос немец.
- Где?
- Видишь вон ту сосну?
- Ну и что? Сосна как сосна, вокруг вон их сколько!
Николай сделал царственный жест правой рукой, дескать, дарю! Владейте!
- А вон ту, метрах в шести от первой?
- Да тоже ничего особенного.
- Пошли, - рявкнул немец, хватая Николая за руку как первоклассника.
Остановились они прямиком посерёдке, меж тех сосен, которые так понравились Вольфгангу.
- Ну а теперь, - с плохо скрываемым выражением торжества на скуластой физиономии, вопросил немец.
Только теперь, Николай разглядел то, что привлекло внимание Вольфганга. Расстояние между сосен, не превышало шести-семи метров. Стволы их, на высоте двух, двух с половиной метров, были изогнуты в разные стороны, будто бы рукой великана. В месте изгиба, чётко виднелись глубокие раны, нанесенные, словно гигантским ножом. Чёрные, оплывшие наростами бурой коры, травмы полувековой давности. Такие следы, мог оставить падавший самолёт, задев законцовками крыльев, стволы тогда ещё молоденьких сосен. Изуродовав юные деревца, которым к их чести удалось выжить и вымахать до мачтовых высот, пронеся такой вот нематериальный след минувшей войны через десятилетия.
- Самолёт уже касался земли, - заговорил Вольфганг. – Я инстинктивно успел выпустить шасси, и они каким-то чудом вышли. Я чётко помню первый удар. Плоскостями мы задели деревья. Самолёт клюнул носом, подскочил и второй удар был и последним. Ствол пришёлся прямиком в стык плоскости и фюзеляжа. Вот. Смотри, там впереди.
Метрах в пятнадцати от раненых сосен, возле усеянного молодыми побегами пня, в густых зарослях крапивы и папоротника, тонули ржавые останки, некогда грозной боевой машины. Точнее искореженный остов передней части фюзеляжа. При ближайшем осмотре, выяснилось; что место гибели стальной птицы, давно облюбовано то ли грибниками, то ли местной шпаной. Возле пня, с обратной стороны, нашлось кострище, аккуратно обложенное невесть откуда взявшимся посреди болота кирпичом, неизменная куча пустой тары, из-под различных сортов алкоголя, два обтёсанных брёвнышка служивших скамеечками отдыхавшим на привале, дырявая плетёная корзина и карманный



213
фонарик с разбитым стеклом. Тут же обнаружился и солидный осколок фонаря пилотской кабины. От полянки, вглубь кустарника, уходила хорошо утоптанная тропинка.
- Пусто, - обречённо молвил Вольфганг.
- А ты чего ожидал? – С усмешкой произнёс Николай. – Сокровища в руках счастливца, оказавшегося здесь первым. Остальное пошло на сувениры. Так что, в этом времени, то есть здесь – пусто герр кладоискатель, но мы ещё попытаемся заглянуть «туда». Хотя ты знаешь, появилась у меня одна мыслишка. И здесь может быть не пусто, но нужно кое с кем посоветоваться и вернуться сюда во всеоружии и с трезвым подонком. Пошли! Эта могила меня угнетает.
Коля пнул столь неуместную среди мрачного леса, пёструю пивную банку и зашагал к тропинке. Почему-то он был уверен, что она непременно выведет их к станции. Про спящего в канаве Кутузова, он позабыл совершенно…

III

Король умер тихо. Без мучений. Во сне. Издревле говорят, что подобную смерть необходимо заслужить при жизни. Сомнений не было, Эрик подобную смерть заслужил. Яркие солнечные лучи, ворвавшись в окно спальни, разбудили уснувшего на скамье лекаря. Потирая глаза, он по обыкновению принялся смешивать лекарства. Через четверть часа, всё было готово. Лекарь пошаркал к кровати короля, склонился над спящим и … похолодел.

С полудня небо, будто скорбя об ушедшем властителе, заплакало моросью в безветрие, после – разрыдалось ливнем. Подул резкий северо-восточный ветер, и рыбаки развернули свои лодки к берегу. На пристанях их уже поджидала печальная весть, но воспринята она была сдержанно. Ну, подумаешь, помер король! Эрик был стар, болен, потрясений пережил немало. Станет королём Густав. И он помрёт когда-нибудь. Все мы смертны. Короли меняются, солнце всходит и закатывается. Ну и что? Всё одно, с марта по ноябрь приходится выходить в море, а с ноября по март, чинить лодки и сети, пропивая долгими, холодными вечерами, худое своё здоровье, а нередко и жизнь, в паршивых портовых кабаках. Жёны чахнут за пару-тройку лет, превращаясь из стройных красавиц в измученных, неряшливых старух. Дети болеют непрестанно и почему-то не выздоравливают от зуботычин и пинков, а принимаются орать пуще прежнего, требуя еды. Иногда умирают. Кто как… От холода, отравившись тухлой рыбой, измучавшись кровавым поносом, ослабевшие от недоедания, сваливаются с мостов или крутых ступеней, разбивая себе головы. Смерть собственного ребёнка, пусть детей не пятеро и приказало долго жить единственное чадо, не столь сильно расстраивает потерявших интерес к жизни, некогда крепких мужчин, а тут, король помер. Подумаешь. Бесплатной выпивки на похоронах да поминках, всё одно не поднесут.

Проводив до полусмерти перепуганную Елену, принц во весь опор помчался к замку. Повстречав дорогой пару дозорных, он отослал их к хижине, велев охранять тело



214
негодяя, пригрозив в случае чего, спустить с них шкуру. Принц настолько был погружён в мысли о произошедшем, что попросту не обратил внимания на тяжёлый набатный звон, усиливавшийся по мере приближения к замку. Наконец-то он откроет глаза отцу. Докажет ему, как он был неправ, возведя эту гадюку Перта в ранг начальника стражи. Правда придётся полностью посвятить короля в свои отношения с Еленой и вряд ли это его обрадует. И где теперь искать Тарво?
Дозорный в надвратной башне, увидав клубы пыли, бурлящие под копытами, бешено несущегося Карла, прищурился, пытаясь разглядеть седока и узнав принца Густава, отдал короткий приказ отворить ворота. Младшие рыцари внизу, засуетились, подхватили тяжёлые цепи и, кряхтя от натуги, налегли на ворот.
Оставив Карла на попечение подоспевшего конюха, принц, поскальзываясь на заботливо политых слугами камнях, чертыхаясь, влетел на крыльцо, где ему что-то попытался сказать привратник. Отмахнувшись от него как от назойливой мухи, Густав стрелой устремился вверх по лестнице к покоям короля.
В королевской спальне, вместо привычного полумрака, царила непроглядная тьма. Густаву, вошедшему с улицы залитой светом, показалось, что он свалился в ледник под кухней. Когда глаза немного привыкли к темноте, принц различил фигуру лекаря, стоявшего возле окна закрытого ставнями и белые простыни на постели отца. Стараясь ступать как можно тише, Густав приблизился к лекарю и положил руку ему на плечо. Эскулап вздрогнул и резко обернулся.
- А, это вы Ваше Высочество, - словно будучи чем-то разочарованным, протянул лекарь.
- Что с отцом? Очередной припадок? – встревоженно спросил юноша.
Лекарь отвернулся, отошёл на пару шагов, и устало опустился на скамью.
- Припадков больше не будет, - со вздохом произнёс он. – Его Величество скончался.
У Густава перехватило дух. Он бросился к кровати, ухватился за холодную руку короля и заглянул в бледное, осунувшееся лицо. После, медленно опустился на колени и, уткнувшись лицом в ладони беззвучно зарыдал. Лекарь встал над ним желая утешить, провёл ладонью по волосам принца. В тот же миг, юноша вскочил на ноги и, схватив несчастного старика за горло, принялся душить его, приговаривая:
- Это вы… ты отравил его! Люди умирают от твоего лечения, сколько загубленных душ на твоей совести коновал?
Лекарь не выказывал ни малейшего сопротивления, и это быстро отрезвило принца. Разжав руки, он, тяжело ступая, отошёл в дальний угол спальни к скамье.
- Ваше Высочество, - откашлявшись, заговорил лекарь. – Поверьте мне, я ни при чём. Никакое лечение, не смогло бы помочь несчастному королю. За прошедший год, Его Величество постарел на десяток лет. Истерзал своё сердце и душу. Вдобавок, мою невиновность подтверждает и то, что он пренебрегал моими советами и отказывался от необходимых процедур. Два последних месяца, король почти не спал и ел словно дитя.
- Это я во всём виноват, - простонал принц, до боли сжимая кулаки. – Только я!
- И вы тут тоже невиновны. Хотя, - лекарь на мгновение задумался. – Ваше внезапное исчезновение, и столь же неожиданное появление, могли сыграть свою отрицательную роль, что впрочем, маловероятно.


215
- Почему он умер?
- У вашего отца было больное сердце, и я повторюсь; он совершенно себя не щадил.
- Как он умер?
- Судя по всему, тихо скончался во сне и по положению тела, как я его обнаружил – совсем без мук.
- Принеся муки нам, - прошептал Густав.
- Прошу вас, не терзайте себя, - тихо проговорил старик. – Вся ответственность теперь на вас. За всех, за всё. Вы слишком необходимы нам теперь. Я говорю о государстве. Я дам вам успокоительный настой Ваше Величество.
- Оставьте! – Резко поднимаясь со скамьи, воскликнул Густав. – Я ещё не стал вашим королём. Сделайте всё необходимое и разыщите помощника начальника стражи. Я буду в библиотеке.
Бросив взгляд, исполненный слёз в сторону кровати, принц быстрым шагом покинул спальню. Лекарь остался стоять неподвижно, почтительно склоня голову.
Почему-то Густав решил, что пребывание в библиотеке, успокоит и отвлечёт его. Но нет. Перед глазами, так и стояли обтянутые серой кожей скулы, заострившийся нос и вздёрнутая бородка. Принц тёр глаза, тряс головой, но видение не покидало его.
Помощник начальника стражи Франц Юри, уже минуту в нерешительности мялся на пороге библиотеки. Наконец, догадался откашляться. Только после этого Густав обратил на него внимание. Франц – тучный мужчина лет сорока, отличался роскошной шевелюрой непонятного цвета, тонкими как у обиженной прачки губами и громовым голосом. Теперь он был похож на побитого откормленного пса, проспавшего стадо. Повинуясь жесту принца, он, мелко просеменив в середину зала, уселся на узкую скамью, напротив него. Скамья угрожающе затрещала.
- Где ваш начальник Франц? – Смотря в сторону, спросил принц.
- Я не видел его со вчерашнего вечера, - прогремел Юри. – Обойдя замок, мы расстались ещё до заката.
- Куда же он направился?
- Я думал, что к себе, но потом, понял что не к себе, потому как если бы он отправился к себе, то в окнах его комнаты, вскоре, зажёгся бы свет. А поскольку света в окнах не было до полуночи, я догадался, что отправился он вовсе не к себе и привратник сказал, что не видал его.
Принц поморщился.
- Не изволили бы вы отвечать покороче. Он покидал пределы замка?
Франц Юри закатил глаза, замычал, предаваясь воспоминаниям. Так продолжалось минуты две. Принц, теряя терпение, пристально смотрел на него. «А что если проткнуть иглой его щёку, - вдруг подумал он. – Что потечёт вначале, жир или всё-таки кровь. Может кровь вперемешку с жиром? Прозрачным жиром как от растопленного на раскалённой сковороде куска сала. Нет. Пожалуй, только кровь».
- Так покидал он замок?
Помощник встрепенулся.



216

-Нет. Ни через одни ворота, а их, как вам известно, в замке ни много ни мало – пять. Так вот, ни через одни ворота, ни пешим, ни конным господин Перт, замок не покидал.
- Так, где же он?
- Бог всемогущий его ведает. Случалось нам не приходилось его видеть и по три дня, но никогда он замок не покидал.
- Получается нелепица, не так ли? Куда же он мог подеваться? Привратники не видят его входящим в замок, ни выходящим. Крыльцо-то у нас одно?
- Одно. Пока, - с сомнением произнёс Франц.
- Привратники не видят. Стражи у ворот не видят! Что же он сквозь землю проваливается?
Во взгляде Юри, читалось недоумение и вместе с тем, выражал этот взгляд и то, что пусть бы Перт и проваливался хоть в преисподнюю, лишь бы за это, его, Франца не наказали.
- Кто же проверяет караул по утрам?
- Обычно я, господин Перт, отходит ко сну глубокой ночью и встаёт к обеду, но вчера утром, я встретил его у Восточных ворот.
- И что же заставило его подняться так рано?
- Господин Перт, отчитывал кого-то из младших рыцарей, уснувшего на посту и едва не свалившегося в ров.
Франц гаденько и тонко хихикнул, что никак не вязалось с его басом.
- Похвально, - с иронией в голосе проговорил Густав. – Франц. Скажите откровенно. Под чьим началом, вы предпочли бы служить. Господина Перта, или господина Таннера? Повторяю. Я прошу вас быть откровенным.
Юри задумался, наморщил лоб, пухлые щёки его затрепетали, а тонкие губы, приподнялись к носу.
- Я ведь служу, - будто винясь в чём-то начал он. – Эти господа были моими начальниками. Они отдавали мне приказы, а я привык подчиняться и выполнять порученное. Правда мне кажется, что господин Перт, бывает чрезмерно жесток. И жесток зачастую безосновательно. Но Ваше Высочество, это лишь моё мнение.
- Благодарю. У него были враги?
- Что вы! Господин Таннер добрейший человек, откуда у него могли появиться враги?
- Я спросил, про Иоханнеса Перта, при чём тут Тарво? И откуда вам известна его истинная фамилия – Таннер?
Франц судорожно сглотнул.
- Я… я не знаю. Многие его недолюбливают в замке.
- А вне замка?
- Я… я.
- Так откуда вам известна фамилия?
- Точно не вспомню. По-моему, он сам как-то представлялся или кому-то о чём-то напоминал, дескать, я Тарво Таннер, не позволю…
- Пустое. Последний вопрос. Что вам известно про подземный ход, ведущий в город из замка?



217
На лице Франца за минуту, сменились все венецианские маски и все цвета радуги.
- Я точно ничего не знаю. Слышал, что он существует, слышал, что кто-то им пользуется, правда, опять-таки не ведаю для каких целей. Нет. Ничего существенного я не знаю.
- Хорошо. Я всё понял Франц. Скажу вам ещё вот что: сегодня, рано утром, я встретил двух до смерти перепуганных рыбаков. Они проводили меня к одинокой хижине на берегу, где я обнаружил, труп начальника стражи Иоханнеса Перта.
Юри вытаращил глаза. Рот его приоткрылся как у идиота.
- По дороге к замку, я повстречал двоих дозорных. Они сейчас находятся возле тела. Я поручаю вам доставить труп, и всё что при нём обнаружится в замок и тщательнейшим образом всё расследовать. Вы свободны.
Франц продолжал сидеть в прежней позе. Принц придвинулся ближе желая удостовериться, что толстяка не хватил удар.
- Вы свободны, - повторил Густав.
Помощник начальника стражи закивал головой, затем медленно поднялся, на удивление проворно низко поклонился принцу и быстро, вышел вон.

Глашатай на часовой башне выкрикнул полдень и, кряхтя, неуклюже стал засовывать голову в огромный медный рупор, готовясь сообщить горожанам вторично, страшную и печальную весть.

IV

На дне канавы мирно покоился давешний сапог, рядом поблёскивала лужа свежей блевотины, а вот Лёхи Кутузова, нигде поблизости не наблюдалось. Трава на противоположной стороне была примята, скорее всего, выбиравшимся наверх телом.
- Может, полегчало, и пошёл за нами следом, - задумчиво предположил Вольфганг. – Там ведь и заблудиться недолго.
- Вряд ли, - Николай указал на примятую траву. – Да и не заблудится он. Ты что забыл? Это же его родные места.
- Только более чем полвека спустя, - подтвердил немец.
- Мало что изменилось. Ты ведь сам говорил.
Возле выхода на шоссе, обнаружился и ещё один след пребывания в этих местах, Лёши Кутузова. На почти вертикально врытой в землю железобетонной плите, назначение которой осталось невыясненным, среди прочих почти смытых дождями надписей, красовалась начертанная посредством головешки из потухшего костра: «Кутузов А. 21-й век! Даже не верится! Я слишком пьян, чтобы мерещилось!»
Идти по противоположной стороне шоссе в обратную сторону, было теперь значительно легче. Солнце уже не светило в лоб, а едва просачивалось сквозь верхушки высоких деревьев, но по-прежнему было жарко, и невыносимо хотелось пить.





218
Скоро за поворотом показался спасительный станционный продмаг, который по счастью оказался ещё открыт. Внутри было жарче, чем снаружи. Густой воздух будто слоился пластами, внутри которых как чаинки в заварке, плавали одуревшие мухи. Неприветливая сельская продавщица, пользуясь отсутствием покупателей, дремала за крохотным прилавком. Порадовало то, что в магазине. Наличествовал громадный холодильный шкаф, где охлаждались напитки. Пара холодного пива, слегка облегчила существование. Прихватив ещё две запотевших бутылочки, Николай выполз наружу. Уличная жара, в сравнении с магазинной баней, показалась пустяком. Вольфганг и Коля проводили взглядом улыбавшегося во весь беззубый рот тощего мужичонку в засаленном треухе, провонявшего мимо них на древнем мопеде «Рига». Номер модели пожелал остаться неизвестным, будучи заклеен на бензобаке переводной картинкой, с портретом белокурой немки, заключённым в кружевную рамку.
- Блин! – Прошептал Николай. – И впрямь, ни хрена не меняется.
На безлюдной платформе, под подгнившим деревянным навесом, возле билетной кассы, их взгляду предстало печальное зрелище: сидя на корточках, в обнимку с урной, Лёха Кутузов, мутным взором обозревал окрестности.
Вольфганг, стряхнув вцепившегося было в рукав Николая, решительно приблизился к сидящему.
- Ну и сволочь ты! – Произнёс он, влепив Кутузову пару звонких, но не сильных оплеух.
- Цыц! Паскуда фашистская! – Пробурчал Лёха, отворачиваясь от следующей пощечины.
В зыбком мареве, со стороны Питера, ещё очень далеко, возникла оранжевая рожица электрички.
- Замолкли оба! – Просипел Николай, сдувая с кончика носа крупную каплю пота. – Ты. Алкаш! – обратился он к Кутузову. – Подъём!
- Нам в другую сторону, - нахмурившись, понизил голос немец. – Разве нет?
- Обратная электричка, только через полтора часа, - молвил Коля, тыча пальцем в расписание. – Искупаемся в Ладоге, ведь невмоготу уже.
Зашипели, открываясь двери вагона. На платформу вывалились вечно бодрые дачники, как всегда в изрядном количестве. Вольфганг рывком приподнял за шиворот пытавшегося сопротивляться Кутузова, и буквально закинул его в тамбур. Пройти внутрь вагона, оказалось не так-то просто. В салоне, возле раздвижных дверей тамбура, расположилась удалая рыбацкая компания, свалившая все свои тюки с лодками, палатками и прочим рыбацким барахлом – естественно, в проход между диванов, практически забаррикадировав дверь. Мало того, пара поддавших упырей, нагло курила в выставленное, вот уже второй год, окно.
Три остановки, пришлось проехать в тамбуре больше напоминавшим сауну.
На платформе, Кутузова ещё раз стошнило, чуть ли не на глянцевые ботинки машиниста, переходившего из одной кабины в другую. Воспитанный машинист, отреагировал лишь тем, что резко отпрянул в сторону, уронив сумку и ручку реверса.




219
Николай вспомнил про колонку, торчавшую на привокзальной площади. Вместе с Вольфгангом, они с трудом доволокли упиравшегося Лёху до скамейки. Немец, набрал воды в полиэтиленовый пакет, и таким образом, героический смотритель маяка, был приведён в некоторое чувство.
Коля проверил карманы Кутузова. Алкоголя и денег не наличествовало.
- Придётся оставить его здесь. Не переть же его к озеру.
- А не сбежит? – С сомнением произнёс Вольфганг.
- Вряд ли он сможет бегать в таком состоянии, да и куда бежать-то?
Немец ткнул пальцем в паровоз, сложил губы трубочкой, и слегка присвистнул.
- Успокойся. Для него это пока ещё слишком сложно и непонятно.
- Эта свинья, быстро во всём разберётся.
- Оставь в покое русскую свинью, - Николай махнул рукой. – Пойдём уже. Невмоготу. Мы ведь быстро…

Святой Ладоге, всё было нипочём. От жары не гнулись разве что сосны и заборы, да, маяк ещё был прям, а воды озера, оставались холодны. Не прохладны, а именно холодны, будто лёд сошёл совсем недавно. Не освежились, а скорее замёрзли герои наши. Причём Николай купание перенёс легче, а Вольфганг посинел и тарахтел зубами.
Из пары десятков человек расположившихся вдоль берега, купались только ребятишки. Да это и купанием назвать было нельзя. Дно каменистое и волна приличная. Но ребятишкам весело.

Лёху вновь начинало мутить. Омерзительный дух перегоревшего спирта, сопровождал, казалось всё, что его окружало. Будто не только сам Лёха, но и вся его одежда, деревья, кусты и даже растрескавшийся асфальт под ногами, пах палёной водкой. Вместо благородного, зернового аромата, чудился Кутузову, запах кабинета химии в Вагановской школе.
Шатаясь, поднялся он со скамьи, перегнулся через её спинку и долго блевал, чем-то ржавым, на чахлые одуванчики, окружившие развороченную урну. Кряхтя и отплёвываясь, доковылял он до паровоза. Немного постоял, уткнувшись лбом в прохладный обод колеса, затем, вздрогнув и встряхнувшись словно собака, всем телом, собрав последние силы, глухо матерясь, полез в будку.

Зима-лето, лето-зима. Тишина на станции Ладожское озеро, лишь поскрипывает у входной горловины облезлый семафор, нижнее крыло которого, бессильно свисает вдоль опоры, курчавясь порванными тросами. Резкий порыв ветра, буквально внёс Кутузова внутрь будки и, падая, споткнувшись об дырявый, закопчённый чайник, Лёха инстинктивно уцепился левой рукой за рычаг регулятора. Тот слегка поддался и маячник, всё же загремел на пол.
Продолжая ругаться, поднялся не отряхиваясь, пнул ногой злосчастную, дерущуюся дверь и, озираясь, выглянул наружу. Зима кончилась! Пути утопали в непролазной грязи.




220
Возле деревянной, грубо сколоченной платформы, разгружался состав. На самой платформе, силясь перекричать эхо далёких разрывов, суетились люди, а сам паровоз, стоял теперь в тупике, прямиком напротив покалеченного семафора. Знакомый чёрный чайник, стоящий на колоснике, плевался свежим кипятком, а в будке резко пахло керосином.
Привкус спирта во рту и ноздрях истаял, а головокружение и звон в ушах, прошли совершенно. Кутузов глубоко вдохнул прелый весенний туман, и собрался было отворить дверь, как вдруг, заметил направляющихся к паровозу, машиниста и кочегара, одетых в одинаковые лиловые телогрейки. Локомотивная бригада шагала бодро, вынырнув из маленькой избушки стрелочного поста. На плече у машиниста, болтался новенький автомат, а чумазый кочегар, держал подмышкой связку гранат, наспех завёрнутую в кусок промасленного брезента.
Выздоровевший Кутузов, молнией метнулся к противоположной двери, оказавшейся к счастью открытой.
Очутившись вновь, на раскалённой привокзальной площади, Лёха не почувствовал как опасался, ни перегарного дискомфорта в носоглотке, ни головокружения, ни тошноты. Обтерев руки листом лопуха, он высморкался в него же и со всех ног, спотыкаясь на шпалах, понёсся вдоль путей в сторону Морья. Прав был Николай! Бежать-то некуда…
Пробежав таким макаром километра полтора, Кутузов остановился у полуразрушенного мостика, перекинутого через невзрачный ручей. Настил почти полностью сгнил, вместо него, на провисшие рельсы, были беспорядочно набросаны, неровные обрезки фанеры и кое-где, куски кровельного железа. В целом, переправа не создавала ощущения надёжности, но другой дороги, увы, не было и пришлось воспользоваться тем, что было, рискуя окорытиться с пятиметровой высоты на груду гнилых шпал, грозно ощетинившихся костылями, запрудивших ручей, на манер бобровой плотины.
От отчаянья, Лёха решил утопиться в Ладоге. Почему бы не совершить сей отчаянный шаг в виду своего маяка? Зачем гнаться в Морье? Не многим там и глубже. Срочно требовался алкоголь, но добыть его здесь, не представлялось возможным. И мешало тому не только отсутствие в Кутузовских карманах каких-нибудь денег, но и отсутствие магазинов. Алексей быстро сообразил, что наверняка и в двадцать первом веке гонят самогон, но не рискнул приблизиться ни к одному строению. Не рискнул постучать ни в одну дверь. Он хорошо помнил этот вечно аварийный мост. Давным-давно, возле него, нашли мёртвым Мишу Куценко – сумасшедшего мотоциклиста, приезжавшего каждое лето в Ваганово, в отпуск, из мрачного, средневекового Выборга. Миша спал в обнимку со своим мотоциклом, в сарае, возле маяка. Сарай был приспособлен местными рыбаками под зимний склад сетей, а летом, соответственно пустовал. Кто и зачем проломил Мише голову тяжёлым шатуном, и куда подевался его железный друг? Ответов на эти вопросы тогда не нашли, хотя всю округу, метр за метром излазили, чуть ли не лопающиеся от важности, два следователя из Ленинграда, отрядившие себе в помощники местную пацанву.
Лёха скинул обувь, и устало плюхнулся на бетонный чурбан, косо торчавший из земли возле моста.



221
V

Бабка, прогонявшая коз, на минуту остановилась напротив Алексея, и бесшумно раскрывая беззубый рот, пристально вгляделась поражёнными катарактой глазами в будто бы знакомое лицо. Оставшиеся без присмотра козы, тем временем, стали рассыпаться по пологому берегу ручья, поросшему пожухлой, пыльной травой. Бабка, заметив это, рассекла воздух хворостиной. Козы замерли. Торопливо засеменила бабка к мосту, шипя как рассерженная гадюка. Лёха потерял сознание.

Потерять сознание – значит уснуть. Потерять пульс – значит умереть. Алексей Кутузов, к его собственному счастью, лишь уснул. Мутно. Без сновидений. Липкий страх охватил его после пробуждения. Раскрыв с трудом больные глаза, Алексей обнаружил себя валяющимся возле бетонной чурки, близ полуразрушенного моста. Память с попыткой выполнить мёртвую петлю, вдруг замкнулась в круг. Пограничную окружность. Некое государство в государстве. Анклав. Как рыбацкий садок, напоминает величественный Ватикан посередь жалкого, но грозного Рима, так и Кутузова память, плавала теперь подобно пятну золотистого жира, а необъятной тарелке кровавого борща.
Жалеть себя Лёха разучился давно. Когда уж, точно и не вспомнить. Впервые услышав от почтальона, рысцой метавшегося по трудпосёлку о начале войны, Лёха безоговорочно поверил в это известие, хотя много нашлось сомневающихся. Кутузов бил им морду, исключая женщин. Поверил! А участковый не поверил. Молвил: - «Надоело уже!» Вот это – «Надоело уже!», - было сопровождено, гигантским выхлопом метана из тощей задницы участкового и рыком древней московской мотоциклетки. Метан звучал громче и страшнее. Участковый вообще не стеснялся в выражении утробного восторга, и у Лёхи появилась зловредная мыслишка, устроить фейерверк! В роли салютного шара должна была выступить жопа участкового в момент избавления от излишков метана, а в роли фейерверкера – сам Алексей вооружённый старой, но надежной, как топор, австрийской зажигалкой, не гаснущей ни на каком ветру. Не в счёт коровьи ветры! Это естественно, животные, живущие на благо людям, доящим их и поедающим, имеют стопроцентное оправдание и ветров, и лепёшек, и душистой травяной отрыжки. Пердёж – чуть ли не раскроивший древнее, кожаное сиденье мотоциклетки – оправданий не имеет. Не имеет оправданий участковый, помогающий мотоциклетке, реактивной силой своей утробы. Не имеет! Это тоже естественно конечно, но как безобразно! Хотя, если не в демонстрационных целях и без свидетелей…
- Эдак всю жизнь и весь мир пропердим, - печально прошептал Лёха вслед утарахтевшему участковому и понуро побрёл к маяку, ревизовать имущество. Побрёл, ожидая, что вот-вот, на голову ему свалится тяжеленная авиабомба, как подтверждение только что объявленной войны.
Три мешка сушёных окуней, бочка солёных сигов, пара бумажных кульков ржаной муки, ведро похожих на белый трубчатый порох, припорошённых белоснежной мучной пылью макарон, ящик осолидоленой тушёнки. Жить можно! Что за война? Надолго ли?




222
Не пошлют ли воевать? Вшей кормить в окопы. Да и где они эти окопы? Почтальон ляпнул: - «Война!». Участковый пёрнул: - «Надоело уже!» А Лёхе, всё давным-давно надоело. Ему бы учиться, работать да девок портить, а вот сталкиваясь с такими вещами, имея совсем немного лет за хребтом, он уже и жить не хочет…
Котомку на плечо, и на сборный пункт, вылепившийся суетливым пятном, на едином вдохе выстроенным сараем, посреди площади, рядом непременный столб и на нём ржавый репродуктор.
«Годен к нестроевой службе в военное время» - далеко не приговор. Война только началась. Сколько их ещё будет – годных негодных! Сдуло прохладным ладожским Сиверко саму мысль брать в руки оружие. Чего ж его брать, коли не дают. А тылы кто охранять будет? Конечно не лоснящийся майор в наутюженном кителе и сверкающих сапогах, а Лёха Кутузов в ватных штанах и протёртой телогрейке. Майор раздавал шлепки по крепким (пока ещё), задам местных девок, безнаказанно раздавал, девки только лыбились как коровы после выпаса, а Лёха Кутузов, получал за те шлепки зуботычины и выговоры за не вовремя засвеченный ориентир. Майорскую долю, похоже, тоже списывали на него.
И вот война! И изменилось всё, как будто не меняясь. Маяк стал не нужен и опасен. Бакенщик уехал. Рыбаки что помоложе мобилизовались, зады у девок, от скудного пайка повисли наравне с грудями, лица пожелтели, губы посерели и потрескались. Порося в пятак целовать приятней. А глаза у девок, колючие как терновник и холодные стали как лёд. Шлёпнешь такую вот по бывшему заду и испугаешься до заикания – не убил ли? В ответ получишь слова «добрые», или оплеуху, коли силы ещё остались.

Рубил Лёша капусту, бледным сентябрьским деньком. Тихим таким деньком. Солнышко уже не греет, но ух как светит! Пахнет чудесно! Рыбой копчёной, да иглой прелой, сосновой. Свежесть с Ладоги не порывами ветряными, пронизучими летит, а туманом тёплым наползает на берег. Лениво, как тюлень на тюлениху и ласкает Лёхин бритый затылок, словно мокрой ластой гладит. Благодать! И никакой войны словно нет и топоры да молотки, как уснули на станции и маяк полосат вроде бы, а не вымазан бурыми соплями на половину роста. Хорошо! И вот внезапно всё это «хорошо», рвёт как гвоздь подошву гул разведчика-крестоносца, и бухает вдали, точь-в-точь как кулак белогвардейский в рыло колхозное, но не так как ладонь парубка по крутому девичьему заду. Страшно бухает. До тошноты… И хоть не видать, как летят клочья плоти сочной с худых костей, не видно как осколки дробят живое, секут, чавкая, не видно как земля ровняет не вырытые могилы, и кружат над ними сухие, подёрнутые инеем листья – всё одно, выворачивает желудок, как засаленную безрукавку. Зловоние и бессилие выворачивают. Уже после гудящими кишками натягиваются струны ненависти лютой. Но ни обиды ни жалости в эти минуты нет. После. Как отпустит, тогда уж и обида и жалость – добро пожаловать! А следом страх. Липкий, невидимый…
И живёт Алексей Кутузов в тылу раненый капустным тесаком по большому и указательному пальцу левой руки. Неожиданностью раненый. Лютой ненавистью, страхом, обидой и жалостью. Живёт половиной башки в один день оседевшей.



223
Живёт впроголодь, без дела своего привычного, хоть жить и не хочет. Осточертела Лёхе жизнь такая, а без приказа не застрелишься…
Неделю назад вот, человек двадцать из Питера прибыло. Все бабы! С Кировского завода. Весёлые, румяные. А город говорят в блокаде. Скоро голод говорят. А бабам, хоть бы что! Гомонят, песни поют беспрестанно. Местные девки, глядят на них хмуро, исподлобья, терновыми своими очами. Питерские поначалу на них внимания не обращали, что, мол, дуры скисли, скоро войне конец! Товарищи Жданов, Кузнецов – полны оптимизма. Временно, мол, нужно ремешки подзатянуть. И Сталин вон, спокоен. А через недельку, ничем девки с Кировского не отличались от приладожских. Такими же взглядами обзавелись и нужду справлять ходить всё дальше в лес стали. То ли стеснялись друг друга, то ли запахи отходов подпорченных женских тел, резче стали… Неизвестно.
Уцепился Лёха как клещ весенний за одну такую «кировчанку». Ну, нет покоя ни днём, ни ночью. Бельё её из десятка выделил. На верёвке-то все лифчики одинаковые, а Лёха как представил розовую грудь Светкину, прикрытую жёлтыми чашками, так и сдурел начисто. А та, ещё и издевается над ним, замечая, что парень сам не свой. Как кошка рыжая с мышкой серой играет. То дверь в раздевалку неплотно прикроет, то гриву свою огненную расчёсывать выйдет в одной сорочке, на холодок поутру. А сорочка на голое тело. Треугольник просвечивает, соски напряжены, аж лопнуть готовы. И Алексей лопнуть готов.
Через пару дней, сделала вид, будто заметила Кутузова. Разговорились, к вечеру Лёха треснул самогона, уже и целовались в сарае на пирсе, среди навек пропахших рыбой старых сетей.
Весь следующий день Алексей проспал крепко. Схлопотал дежурный разнос у коменданта и загремел на сутки в повинность – истопником в солдатскую баню. Кроме солдат, перемылись в ней все чумазые паровозники да путейцы, лесорубы, строители и экипажи «мошек», прильнувших в Морье к рыбацкому пирсу. Последним, в уже остывающей бане, отмылся и сам Лёха, похожий к концу работы на угольную кучу. Банный день, одним словом – удался на славу. Наутро следующего дня, Алексей не смог встать без посторонней помощи. Спина не разгибалась. Ноги не шли. Доковылял до трудпосёлка, а там беда. Ночью в Светкин дом на проспекте Стачек, угодил снаряд. Матери, двух братьев и деда – героя Гражданской – как и не было. Весть страшная пришла вместе с очкастым инженером – соседом, он как раз в ночную работал. Пришёл утречком, а от дома только половина осталась. Инженера в лазарет. Лёху обратно в баню. Светлану – тоже в лазарет. Всё! Больше не работник. Тихая истерика, переходящая в помешательство. Вот и вся любовь.
Спустя месяц, Алексей побывал в госпитале по пустяшному поводу – чирей ликвидировал, так Свету узнал только по огненно-рыжим, коротко остриженным волосам. Из двадцатилетней девки, вышла пятидесятилетняя баба с прокуренным голосом, выпирающими скулами, серым, морщинистым лицом и пустым взглядом ставших бесцветными глаз. Грудь, когда-то скрываемая жёлтыми чашками бюстгальтера, теперь и не угадывалась под серым халатом и линялой безрукавкой, а о треугольнике манящем, с розовой сердцевиной, и думать не хотелось.



224
Вот и у этой бабки погнавшей упрямых коз, на лоб падали две прежние рыжие пряди, выбившись из-под косынки. Сединой совершенно не тронутые, но ничего другого не выдавало в ней Свету. Бред. Светы больше не существовало. Козы. Бабка рыжая. Место десятилетия спустя и всё…
Старой карге, видимо тоже что-то померещилось, отчего она досадливо морщилась, оглядываясь на Алексея. Шипела на коз, щеря чёрную, беззубую пасть.

Некстати пошёл дождь. Дождь кстати, всегда начинается некстати. Взбираясь в будку, по ставшей скользкой лесенке, Лёха естественно поскользнулся и, падая, рассёк себе о порог губу. В год тысяча девятьсот сорок первый, он прибыл похожим на загнанного охотничьими собаками зайца.

VI

Четыре совершенно лысых китайца, громко переговариваясь между собой, развешивали на верёвках, натянутых меж чахлых берёз, грозди кроссовок, ощетинившихся шнурками и пыльные спортивные костюмы, пестрящие положенными горизонтально запятыми. Вольфганг, хлебнув коньяку для сугреву и вытянув губы трубочкой, пытался избавиться от непонятного и вместе с тем крайне неприятного привкуса, прилипшего к языку.
- Прошёл озноб? – Поинтересовался Николай, выливая оставшееся в плоской стеклянной бутылочке прямо на асфальт.
- Это не коньяк, - отдышавшись, сказал немец.
- Точно так же, как это не обувь, - подтвердил догадку немца Коля, глядя на суетящихся над коробкой с очередной партией пародий на кроссовки китайцев. – Не бледней ты так. Не умрёшь! В худшем случае стошнит. А вот десять лет назад, вероятность сыграть в ящик испив подобного напитка, была бы очень велика.
Вольфганг поежился, несмотря на жару, как-то, будто всем телом, до кончиков ногтей. Брезгливо сплюнул.
- Пойдём? Не попал бы Лёха в очередные приключения.
Николай молча покачал головой, вздохнул тяжело, как-то виновато оглянулся и принялся рыть носком ботинка асфальт.
- А он уже попал. Только не в очередное, а в своё. Обычное.
- Не совсем понимаю, - Вольфганг выскользнул из рассеянной полудрёмы. Ты что всё заранее спланировал?
- Да брось! Я же не господь бог, чтобы планировать, иметь промысел, - усмехнулся Коля, - Всё просто, несмотря на кажущуюся сложность. Двадцать первый век и вдруг чудеса. И ведь все знают, что чудес не бывает. Едва мы скрылись из поля зрения, как наш друг Лёша, полез в свою привычную колею, пролегающую в сороковых годах прошлого столетия. Полез, полез, - настойчиво произнёс Коля, заметив тень сомнения во взгляде немца. – Полез, и ведь ему деваться больше некуда. Парню здесь очень неуютно. Представь! Весь мир для него перевернулся вверх тормашками. Тебе ведь тоже неуютно? Не так?



225
- Человеку везде неуютно, - грустно констатировал Вольфганг.
- Я с тобой, может быть, в другой раз поспорю.
- Не желаю я ни с кем, ни о чём спорить. Пусть будет по-твоему. Знаю лишь одно. Мне неуютно везде.
- И всегда?
- Почти. Только знаешь, есть вещи, которые будут посильнее чувства собственного комфорта.
Коля выплюнул травинку, ставшую горькой.
- Чувство долга?
- Совесть. Стыд!
Физиономия Николая снова растянулась в улыбке.
- Ну вот ты сам и ответил на большинство своих вопросов. Повторяю, двадцать первый век, даже в двадцатом, многие забыли о стыде и совести и прочих атавизмах. Главное, сосредоточиться на собственном комфорте. Плевать на окружение, ведь один раз живём…
- Ты действительно так думаешь?
- Да если честно, я, то, как раз так и не думаю. Мне так думать некогда и не совсем удобно. Я имею в виду большинство. Мирное общество потребления благ цивилизации, потому как воюющее общество, зачастую этих благ лишается.
- Что же плохого в том, что мирное, - спросил немец, щелчком сбивая каплю пота набежавшую на кончик носа.
- Хотя бы в том, что война, это естественный конец мира. Мирное общество – по сути, идеальное общество, но неизбежны перенаселения, национальная делёжка, властные распри и всё одно – дело кончается войной. Война, естественный регулятор демографической ситуации в первую очередь. Неплохое кстати, изречение, по поводу того что хочешь мира – готовься к войне. Именно в мирном обществе и вызревает вся та ненависть и жестокость людская, которая, в конечном итоге превращается в бойню. Ты же солдат! Кому как не тебе знать это.
Вольфганг отрицательно покачал головой.
- Ты не понимаешь…
- Чего я не понимаю? Ты немец! Для меня вообще фашист! Мы впервые встретились, на тебе немецкая форма, свастика во лбу! Дед мой прошёл войну, убивая, таких как ты, а мы с тобой тут мирно прохлаждаемся, и не знаю как ты, но мне тебя убивать в данной ситуации и в настоящее мирное время – абсолютно незачем. Вот встретились бы мы под Питером в сорок первом… Что, не все фашисты! Всех заставили? Никто не убивал за идею превосходства арийской расы над всеми другими? Сейчас ты снова рассказывать станешь, что вас обманули, вам запудрили мозги? Сотням? Тысячам? Советский Союз – оплот коммунизма и потому всем враг? А задумывался ли ты, что в Советском Союзе, живут обычные люди и среди них в избытке встречаются голубоглазые блондинки и блондины, вот только не говорящие на вашем языке. Не в обиду – больше всего похожем на лай остервеневших псов. Не перебивай! Да, язык Гёте, Шиллера, Кафки и прочих бесспорно великих людей. Но скажи, ты блондин с голубыми глазами – ариец? Истинный? А минский парень с волосами цвета спелой пшеницы и глазами как небо?



226
По-вашему выходит он недочеловек? Почему? Потому лишь что никак не может он доказать свою принадлежность к высшей арийской расе. Хотя испражняетесь вы одинаково, бульбу оба с охотой жрёте и хер у вас один и приблизительно одной длины. И кстати, - Николай поперхнулся, отдышался и продолжил немного подсевшим голосом. – Наверняка случались войны спровоцированные разницей в длине члена вождей, разнице где-то в сантиметр. Качеством никто не интересовался.
- Наш то вождь, вообще по слухам импотент, - очнулся Вольфганг.
- Как же так? – Николай распалился не на шутку, хоть и понимал, что ни к чему это. – Вождь великих, богом избранных арийцев в жилах, которых течёт голубая кровь, хотя проверено уже – красная, как и у не арийцев, такой заметный персонаж и импотент?
- И так бывает.
- Бывает, что в нынешнем понимании, голубой цвет, спутник педерастов, геев, которых, как ни странно, изгоями общества, теперь никто не считает. Даже наоборот. Они стали чем-то сродни всегдашней элиты.
- А вот этих, ты тоже недолюбливаешь? – Вольфганг кивнул на китайцев не прекращавших суетиться вокруг импровизированного прилавка. – С этим как быть?
- Очень просто, - ответил Коля, окончательно успокоившись. – Не обращать на них внимания, тогда они исчезнут сами собой. Не покупать их поддельные кроссовки.
- Куда же они денутся?
- Просто вернутся к себе на родину. Рис возделывать. Полотенца ткать. Когда на их паршивые тряпки перестанут находиться покупатели, поверь мне, огородов они тут сажать не станут, а вернутся в Китай. Там всё растёт лучше.
- Но ведь и это проблема, - не отставал немец.
- А без проблем, жить было бы не так весело, - Николай хитро подмигнул Вольфгангу, помогая ему встать. – Я ведь не иду их убивать, обрив башку и надев коричневую рубашку! Нет ведь?
- Наверное, этим русский и отличается от немца.
- Нет не этим. Что русскому хорошо – то немцу – смерть! Ты хотел сказать: истинный ариец от юноши из Минска?
- Нет. Именно русский от немца.
- И коньяк русский, от коньяка немецкого сильно отличается?
- Да. Очень. Не в лучшую сторону, - сразу согласился Вольфганг.
- Нам с тобой просто не везёт на коньяк, ну ничего, я ещё угощу тебя самым лучшим русским коньяком. Посмотрим, что ты тогда запоёшь! А настоящий коньяк, может быть только французским. То есть из страны не очень симпатичной истинным арийцам, - поддел его Николай. Вольфганг надулся и сник.
- Ну что по коньячку? – хлопая немца по плечу, примиряюще усмехнулся Коля.
- По русскому?
- Нет уж! Давай по французскому. Потерпим до Питера.

Не пришлось терпеть. В привокзальном магазине, оказался Hennessey. Продавщица округлила глаза, с нескрываемым удивлением взирая на покупателей, которые предпочли



227
десять пол-литровых бутылок водки сомнительного происхождения, ёмкости в 0,35 литра, пылившейся почти полтора года в дальнем углу витрины. Покупатели поблагодарили. Взяли ещё, шоколадку в красивой обёртке, но продавщица-то прекрасно знала, что под обёрткой, шоколад покрыт белёсым налётом и потому, мило отказалась от второй, такой же, любезно предложенной Николаем, в качестве презента. Брезгливая подвернулась продавщица.

Полночи уже, дома, в Петергофе, Вольфганг, вместо того чтобы по привычке торчать у телевизора, забивая мозги всяческой по мнению Николая ерундой, сидел в кухне и грызя совсем как советский школьник, колпачок авторучки, что-то высчитывал, рисуя столбики цифр, на пустой сигаретной пачке. После завтрака, упрямый немец, вновь вернулся к своим выкладкам, над которыми колдовал полчаса и затем, позвав в кухню, Колю, что-то долго втолковывал ему, возбуждённо размахивая руками.

Через два часа Николай вышел из дому, а вернулся ближе к полуночи. Слегка навеселе. Сел в прихожей, прямо на вымытый Вольфгангом пол и принялся пересчитывать сторублёвые купюры, которые с ловкостью иллюзиониста, извлекал из разных уголков своего одеяния. В конце концов, из нагрудного кармана рубашки, было вытащено им расписание пригородных поездов Ириновского направления. Коля в полумраке прихожей, углубился было в его изучение, но силы, подло оставили его. Так он и уснул, прислонившись затылком к телефонному столику.

Макаронные изделия «Макфа» из твёрдых сортов пшеницы - 20Х0,5кг
Сахар-песок рафинированный – 2Х10кг
Мука хлебопекарная сорт высший – 20кг
Консервы «Говядина тушёная» - 2Х25 банок
Шоколад тёмный «Россия» - 50 плиток
Мандарины марокканские – 20кг
Рюкзак туристический - 2шт
Сумка дорожная – 4шт

Витамины «Компливит» - 50 упаковок
Парацетамол детский – 50 упаковок
Гематоген детский – 200 упаковок
Мыло туалетное «Сирень» - 20 упаковок
Аспирин – 100 блистеров.

На то чтобы отодрать этикетки, пересыпать продукты в бумажные и холщовые мешки, превратить в нечитаемое, тиснение на банках – ушла ещё одна ночь…
Продукты переправлялись в три этапа: Петергоф – Ладожское озеро (сторожка пионерлагеря), Ладожское озеро – Ладожское озеро, Борисова грива (импровизированный склад в заброшенном пункте связи), Борисова грива – Анастасия…



228
VII

Отмолившись положенные шесть дней после похорон отца, Густав, наконец, смог покинуть замок.
Проведя все эти дни в одиночестве, принц почти отвык от солнечного света, который достигал его в дни молитв, лишь крохотным лучиком, всего на полчаса, заглядывавшим в часовню на верхнем ярусе башни. Пробиваясь сквозь узкую щель глубоко утопленного в каменную кладку оконца, лучик ласкал, один и тот же серый, с розоватыми вкраплениями камень, перебегая от одного его края к другому и тая во тьме наступавшей так неохотно. Именно этот затяжной полумрак, прежде чем превратиться в кромешную тьму, сильнее всего мучил принца, выстаивавшего в коленопреклоненной позе, не видя ничего впереди себя, и не слыша ничего вокруг, на сыром настиле из грубых досок, по шесть-восемь часов.
Чувство неизбежности смерти и бесконечности страданий, овладевало принцем в эти часы. Густав понимал, что за толщей каменных стен, по-прежнему течёт обычная человеческая жизнь. Течёт в своём русле, по своим законам, огибая известные издавна подводные камни. Люди рождаются, женятся, производят на свет потомство, умирают и всё это не подчинено ничьей воле, не какому-то закону. Всё это само по себе, и ничего с этим невозможно поделать. Похоронили короля, похоронят когда-нибудь и Густава и детей его, если даст бог таковые будут и ничего не изменится. Одни скорбят. Иные радуются. В один момент, умирающий от удушья, разрывает ногтями грудь в тщетных поисках глотка воздуха, а другой, восторженно расходует его не в силах надышаться, пережив миг блаженства, излив семя в любимое лоно, задыхаясь! В восторге, не от нехватки, а от избытка неосязаемого кислорода.
Что это? Несправедливость? Её нет! Этой самой несправедливости попросту нет. Есть мир и люди его населяющие. Люди разные, сколь различна и жизнь их. Различны пороки их, и добродетели, богатство и нищета их, красота и убожество. Некоторые обвиняют в несправедливости бога. Как Густав ныне считал, что бог несправедливо отнял у него отца. Но как в несправедливости, возможно, обвинить создателя? Отца всеобщего! Как?
Разве пьяница, пропивший всё добро своё, Иуда, продавший учителя своего, достойный муж, предложивший жену свою любому за плату, вправе требовать справедливости? Да или нет? А кто интересовался; богу есть время для суда? Ведь он один! Един! А жаждущих справедливости, наград за благодеяния, наказания за нечестивые поступки, здоровья и просто кающихся во всех прегрешениях своих, их сколько? Уйма! Тьма! Великое множество! А бог один…
Да что есть грех? Что есть здоровье и любовь? Насколько виновен вор укравший хлеб, во спасение жизни несчастных детей своих, рождённых пусть и в грехе, но рождённых!
Рождённый, никогда не примет бога, ежели на каждом шагу его, собратья станут бросать упрёки ему, о рождении его в грехе. Ведь он тогда есть плод греха. И жить ему тогда, вовсе незачем. И жизнь есть мучение. И прекратить её надлежит посредством решительного прыжка с обрыва, броском в море, или, нашарив в траве ядовитую змею, добиться от неё снисхождения, упросить о смерти! Грех должен быть искоренён.



229
Как оправдать себя перед богом? И стоит ли оправдывать своё жалкое, земное существование.
Во времена коротких перерывов на сон, Густав избавлялся от этих мыслей. Мыслей, которые он считал вечными. Вопросами, на которые нет ответов. И во сне не преследовали его кошмары, не посещали соблазны плотские. Не было ничего. Лишь короткий сон. Освежающий во всех смыслах. Избавляющий от усталости, ибо это сон. Освежающий телесно – доски настила, будучи и без того сырыми, ночью остывали ещё более. Ни на минуту не переставал он думать о Елене. О том, что пришлось ей пережить в последние дни. О том что и сейчас ещё нуждается она в его присутствии. Рана подобная, не заживает так быстро. Густав нисколько не сомневался в том, что милое создание это, всё прекрасно понимает, и не станет осуждать его за вынужденное отсутствие, но, всё же… оставляя дорогой кувшин у колодца без присмотра или привязывая коня в незнакомом месте, мы опасаемся за их сохранность. Человеку свойственно ошибаться и человеку более чем свойственно сомневаться, подчас даже в самом себе.
Густав выехал за ворота, но почему-то, уже не ощущал той радости и опьяняющего запаха свободы, которые сопровождали его прежде. Взросление ли было тому причиной, или редко возникающее правда, но болезненно щемящее чувство одиночества, ощущение ненужности, может быть беспомощности, вечных сомнений. Всё это конечно напрямую было связано со смертью отца.
Изменить что либо, всё равно было невозможно. Нужно было просто жить. Просто продолжать жить дальше. Расходовать время отпущенное богом, для того чтобы погостить на земле. И не стоило даже задумываться о том, как его расходовать. На какие деяния тратить, чему посвящать. Нужно было просто продолжать жить…
Воодушевившись этим призывом к самому себе, Густав пришпорил Карла и, радуясь тому, что за шесть дней, скакун его вовсе не утратил прыти, уверенно направился к домику Елены.

Казалось бы, вдоль дороги почти ничего не изменилось. Те же люди, застигнутые за теми же занятиями, что и шесть дней назад. Выражения лиц, не менялись ни при каких событиях встряхивавших страну. Люди, носившие эти лица, изо дня в день, занимались одним и тем же делом и, мягко говоря, перемены не приветствовали. И на достаточно быстро передвигающегося принца, большинство из них отреагировало лишь беглым взглядом, провожающим удаляющегося Карла и медленно оседающие клубы пыли. Иные же, и вовсе не прекратили своих привычных занятий.
Какие-то перемены, всё же случились: вдоль дороги на расстоянии пяти шагов друг от друга, были расставлены треножники, предназначенные для праздничных светильников и кое-где, попадались большие ящики, до отказа набитые факелами.

Пригнувшись, вошёл принц в лачугу, стараясь не скрипнуть покосившейся дверью. Ему не удалось протиснуться в проём, лишь голова пролезла внутрь. В помещении было темно. Окна старательно завешены сложенными вчетверо сетями. Пахло хвоей, и к этому запаху примешивался будто бы, аромат сушёной рыбы.



230
Густав трижды позвал Елену, постепенно повышая голос. Ответа не последовало.
Не особенно тревожась, принц обошёл избушку кругом. Следов Елены или её матери не наблюдалось.
Напоив Карла из ручья огибавшего домик, Густав с полчаса прождал появления кого-либо из обитателей домика, и, не дождавшись, побрёл к колодцу. Конь послушно ступал рядом.
Возле колодца, следов присутствия Елены тоже не было. Густав немного покружил по окрестностям, кляня себя за то, что так и не выяснил местоположение маслобойни, а затем, спустился вниз, к морю. Там он и нашёл девушку неподвижно сидящей на камне, шагах в десяти от кромки прибоя. Привязав Карла к причальному шесту, глубоко вбитому в землю, Густав медленно направился к Елене, по пути обдумывая с чего начать разговор. Думы завели его в воду, умудрившись вымокнуть до пояса на глубине примерно в локоть, подняв тучу брызг, словно обрушившаяся с обрыва скала, почти достигнув валуна уже на берегу, принц споткнулся, и еле удержав равновесие, ухватил Елену за лодыжку, едва не стащив её с камня.
Его появление, казалось было неприятно Елене. Отстранившись от принца, девушка отвернулась и закрыла лицо ладонями. Густав в растерянности переминался с ноги на ногу.
- Елена. Что произошло за эти шесть дней, пока я неотлучно просидел в башне? – Голос принца дрожал от нетерпения и тревоги.
- Вчера я похоронила мать, - сквозь слёзы произнесла девушка.
Густав судорожно сглотнул. Показалось ему в тот момент, что некрупный булыжник прошёл по пищеводу. Но почему-то стало легче.
- Шесть дней назад, я похоронил отца.
Елена резко обернулась. Заплаканные глаза её вызвали в душе Густава, доселе неведомое ему бесконечное чувство жалости и нежности.
- А почему ты бросил меня?
- Прости, но я не мог иначе. Все шесть дней я провёл в башне, в молитвах. Душе короля, так трудно найти своё место теперь, там, в том мире, куда она перенеслась. Это мой долг и таков обычай.
- И что прикажешь делать мне? – Девушка срывалась на крик. Она соскочила с камня и только теперь, Густав заметил, что Елена боса. Прикосновение холодной воды, будто подстегнуло её гнев и отчаянье. – Что делать мне? Я спрашиваю вас Ваше Высочество? Запереться в башню на шесть дней? Так для меня не выстроили башен. Почему вы всегда появляетесь в тот самый момент, когда я больше всего в этом нуждаюсь, и почему исчезаете? Вы всегда исчезаете! Это чудовище не умерло! Я пробираюсь домой тайком как воровка, а попав внутрь не зажигаю света. Я смертельно напугана и силы мои на исходе. А вы всегда исчезаете!
Принц попытался приблизиться к девушке, но та, оттолкнув его и зарыдав в голос, царапая ноги об острые камни, направилась к воде.

Ночь принц провёл сидя на валуне. С рассветом к нему подошёл отвязавшийся Карл.



231
Конь уткнулся мордой в затылок Густава и удовлетворённо фыркнул.
Выкупав Карла и отпустив его попастись на круглую полянку, поросшую сочным клевером и изумрудной, словно выстриженной в рост травой, принц искупался сам.
Решив не тревожить пока, не до конца оправившуюся от горя Елену, после долгих раздумий, ближе к полудню, Густав, неспешно отправился в замок.

Вдоль дороги суетилось множество людей в нелепых серых одеяниях. Они наполняли маслом светильники и устанавливали факелы в предназначенные им специальные гнёзда на треногах. Предполагалось; что новому королю, возможно, захочется навестить городские окраины, либо могилы предков на дальнем погосте, после официальной части торжеств, посвящённых его коронации, намеченной на сегодня, ближе к закату.
Густав вспомнил о том, что станет королём до захода солнца, лишь увидев этих людей. Достаточно плохо представляя себе, что ему придётся делать, как вести себя в ту минуту, когда торжественно распахнутся двери церемониального зала и по тропе из розовых лепестков, начнут своё шествие два младших рыцаря, неся на вытянутых руках символы королевской власти. Мантию и корону. Золотой ключ и серебряный меч. Отобранных для церемонии рыцарей, должно быть уже готовят к предстоящим торжествам. Уши их уже залеплены воском, а глаза замазаны глиной. Подносящие атрибуты власти, должны быть глухи и слепы.
Эрик был первым королем, отменившим обязательное ослепление молодых парней, почти мальчишек, путём выкалывания глаз за три дня до церемонии и лишения их слуха навсегда, посредством прокола в барабанной перепонке. Отменил, тем самым ускорив наступление новых времён. В стародавние, никто и не подумал бы поступать столь гуманно. Эрик же, запретил и «охоту за девственницей» - эдакое право первой ночи, некий мальчишник, когда в ночь перед коронацией, будущий король, в сопровождении группы старших рыцарей, переодевшись разбойником, выходил в город и овладевал первой же встретившейся ему горожанкой, не успевшей достичь дома до третьего удара гонга. Особой удачей, считалось повстречать девственницу.
Есть в городе и такой обычай: молодая девушка, готовящаяся вступить в брак, ночь перед свадьбой, должна была провести возле Красного колодца, полоща простыни, предназначенные для первой брачной ночи. Часто, в стародавние времена, утром дня коронации, находили утопившихся в Красном колодце или размозживших голову о камни, молоденьких девушек, которым не повезло с датой свадьбы. Одной девственницей, дело обычно не ограничивалось. Эрик положил тому конец…

VIII

Замешкавшись в суете перед торжеством, привратники не сразу отворили подъехавшему принцу. Испугавшись содеянного и возможного гнева почти короля, боязливо отступили в тень за створками. Густав улыбнулся им и поприветствовал взмахом руки. Получив улыбки в ответ, торопливо спешился посреди двора и, оставив Карла на попечение конюха, направился в библиотеку. Пробыв там с полчаса, принц наведался в отцовские покои. Присев на скамью напротив окна, разрыдался, жалея себя, вспоминая отца и

232
кляня неизвестно кем придуманные церемонии, обряды и ритуалы.
Солнце неуклонно скатывалось к горизонту и во всех помещениях замка, начинал воцаряться вечерний полумрак.
Единожды ударил гонг и послышался усиленный медным рупором, голос глашатая, обращавшегося к народу, начинавшему собираться на площади и набережных возле замка.
Густав тяжело поднялся со скамьи, тряхнул головой, откидывая назад влажные от слёз пряди волос. Глубоко вздохнул, в последний раз оглядел отцовские покои, в которые уже никогда не суждено было ступить ему принцем, любимым сыном любящего отца, и отправился к себе. С минуты на минуту, должны были явиться парикмахер и церемониймейстер, для обсуждения всех деталей торжества…

IX

Порядочная толпа, собравшаяся перед замком, шумевшая доселе, мгновенно притихла, обратившись в слух. Ни шороха, ни кашля не доносилось со стороны людского моря раскинувшегося широко по площади возле главных ворот и набережным, протянувшимся в обе стороны от моста.
Взревели трубы и на площадке надвратной башни, грохнули две пушки. Следом за выстрелами, взметнулись в небо соколы, и затрепетало на ветру бело-голубое полотнище. Замаячила на крепостной стене фигура глашатая с надетым на голову медным рупором. Фигура сутулилась под тяжестью меди и неуклюже приваливалась к парапету.
Вторично ударил гонг, и теперь уже толпа, полностью растворилась в лёгком шуме воды заполнявшей рвы и шелесте ветра срывающегося с крепостных стен. Площадь и набережные, казалось, опустели. Люди боялись дышать.
Прикрывшись рёвом труб, глашатай отвернувшись, прокашлялся и выдержав паузу, обратился к собравшимся с продолжительной речью, восхвалявшей наследника, скорбевшей о безвременно покинувшим подданных короле и заканчивавшейся объявлением о вступлении принца на престол. К окончанию речи, голос глашатая задрожал от напряжения и торжественности, но и в этот раз, спас его рёв труб и третий удар гонга.
На площадке появился принц, тотчас же преклонивший колени. Церемониймейстер поднёс к губам его меч, который Густав поцеловал трижды, затем кубок. После, голову принца покрыли белым полотнищем и он, слепым, поклонился на три стороны. Церемониймейстер помог Густаву подняться с колен и под восторженный гул толпы, грохот пушек и стон труб, увёл его в церемониальный зал, где предстояло принцу испытание не легче прежнего.
На мосту засуетились несколько младших рыцарей, выкатывавших из ворот бочки с брагой, раздававших ковши виночерпиям, те в свою очередь немедленно приступили к своим обязанностям.
Вскоре толпа поредела. Двадцать бочек крепкой браги – лишь повод для драки между счастливчиками, находившимися в первых рядах, и обделёнными сзади. Народ мудр!




233
И потому, оценив количество, половина собравшихся, молча растеклась по улицам. У мужчин, оставалась надежда отметить приход нового короля, возле домашнего очага, в кругу семьи. Женщины же, радовались, что все в сборе, впереди тихий вечер, в доме покой и уют, и потому, готовы были предложить любимым мужьям, половину винных запасов. Но не более…

X

Густав стойко перенёс вторую половину коронации, хоть и валился с ног от усталости и тревоги после бессонной ночи.
В сумраке церемониального зала, он чувствовал себя, гораздо более уверенно. Ведь здесь не приходилось глядеть в лица сотен горожан, которыми ему отныне предстояло править. А ведь город, это ещё не всё королевство. Не приходилось, и чувствовать на себе взгляды и сотен теперь уже подданных Его Королевского Величества.
Осталось последнее испытание. Новоиспечённому королю, необходимо было присутствовать за праздничным столом, но Густав был спокоен: церемониймейстер, распорядившись опустошить винные погреба, позаботился тем самым о том, чтобы эта, третья часть праздника, была непродолжительной.
Сказать, что повара постарались, значило бы не сказать ничего. Вид стола накрытого за короткий промежуток времени в церемониальном зале, мог бы возбудить аппетит даже у законченного обжоры, только что проглотившего еды, вес которой, был бы равен весу его собственного тела.
Огромные противни жареной птицы всех мастей и размеров, переложенной сочной свежей зеленью, зажаренные и копчёные кабаньи спины и бёдра, продолговатые блюда с нежнейшей сельдью и форелью. Всё это щедро перемежалось невероятных размеров кувшинами с вином и брагой. Поодаль, у стены, ютились столы помельче, заваленные хлебами, а рядом возвышалась пирамида бочонков с пивом.
У короля, хотя он и был голоден, при виде этого изобилия, как раз наоборот – исчез всяческий аппетит.

О чём должен думать новоиспечённый король, лишь неделю назад схоронивший отца? О том, что занял чужое место? Но ведь занял он его, имея на то полное право. О том, как будет править в будущем, своим немалым королевством, народом? О беспорядках на Восточных границах государства? Этих бессмысленных кольях вымазанных горящей смолой? О поджогах приграничных деревень, отравленных колодцах? Отец не сумел прекратить эти болезненные уколы. Всемогущий король Эрик, не сумел. Справится ли Густав? Что с этим делать? Выслать карательные отряды? Но так, недалеко и до войны с сильным и хитрым соседом. Поручить им, действовать скрытно? Но всё тайное, когда-то станет явным и результат всё одно – война! Молча терпеть эти наглые выходки? Но тогда, какой же он к шуту король? Король, плюющий на судьбы подданных? Для начала, наверное, нужно выяснить причины этих нападок, претензии соседей. Перебрав в уме




234
все возможные варианты, Густав пришёл к выводу, что веских причин, оправдывающих эти провокации, вроде бы и не находится. Задеть, подразнить, унизить, убедить в собственном пустом превосходстве…

Сидящие за столом уже изрядно вкусили вин и браги, хвалебные речи в честь Густава понемногу сошли на нет, и король, начал, подыскивать способ, незаметно покинуть церемониальный зал. Ему так необходимо было сейчас оказаться в тишине и сумраке библиотеки. Он подумал о Елене, и сердце его тревожно сжалось. Почему он не выслал приличную охрану к маленькому домику у колодца? Здесь, в замке, следом за празднованием его чудесного воскрешения из мёртвых, наступил траур, спустя неделю – вновь праздник. Тяжело ли, больно ли было Густаву, всё-таки он находился среди людей. Всё-таки был не одинок. Разными были люди, одни искренне любили его, другие испытывали неприязнь, третьи – относились с безразличием ко всему, что не касалось лично их. Но с любыми из этих людей, можно было завести разговор, и никто бы не остался совершенно равнодушным к происходящему с Густавом, ведь принц был единственным сыном Эрика – следовательно, будущим королём, и несмотря ни на что, всё-таки оставался отличным парнем. Елена же, переживала своё горе в полном одиночестве, и ни одна живая душа, не сочувствовала ей. Люди родились и умирали. Это нормально и привычно, как опорожняться по утрам в выгребную яму. На рыбацких окраинах, недолго плачут по усопшим. И женщины и мужчины одинаково тяжело добывают свой хлеб. Ой, каким нелёгким трудом. Сильнее плачут не на похоронах, а при рождении ребёнка. Явился миру новый рот! Значит, трудиться придётся за двоих. Мальчики рождаются чаще, мужское население преобладает над женским, этим славятся северные земли. Природа чутко реагирует на бездумное поведение человека, на частые войны, в которых, естественно гибнут мужчины, на вспышки эпидемий – мужской организм хуже сопротивляется болезни, на частую непогоду на море, человек не рыба, в шторм тонет прорва рыбаков. Ну, сгинул муж, что ж такого? С кем не случается. Если ты не калека, если груди твои не возлежат на отвисшем от бесконечных родов животе, а походка не напоминает бег гусыни – новый муж найдётся обязательно. Не посмотрит на небольшой выводок. Всех прокормим. Рыбы в море преизрядное количество! Вырастим! Объедините вы хозяйства, и если повезёт, то и до глубокой старости доскрипите вместе.
У бедняжки Елены, дочери Марты случилась беда? Ах, Марта померла? Ну что ж, девушке будет теперь полегче. Девушка ох красавица! И никто не подумает о том, чем бедная Елена сможет заработать себе на хлеб, когда маслобойня лишит её красоты и согнёт пополам, почти обездвижив. Хлопотами по хозяйству не проживёшь. Срочно замуж! Вон уже и женихи интерес проявляют, а недавно видели её с богатым парнем. Приехал верхом, вился вокруг девушки как сокол над крольчонком. Должно быть, служит при дворе. Не из местных. А девка дура, цену себе, что ли набивает? Глядит на него как на утопленника и на три шага – ближе не подпускает. Вот пожалеет ещё…

XI

Вынесли два громадных блюда! На одном помещалась половина быка, лоснящаяся от


235
жира и распространяющая вокруг себя столь пьянящий аромат, что слюнки не удерживались во рту. Второе прогибалось под тяжестью жареной дичи. Следом вкатили ещё два бочонка с брагой. Пиршество продолжилось. К великой досаде Густава, снова зазвучали здравницы в его честь. На короля вновь обратили внимание.
Тучный виночерпий, разряженный пёстро, с лицом мученика, глубоко поклонившись королю, до краёв наполнил его чашу. Собравшиеся громко загудели. Ничего не оставалось, как встать и выпить налитое до дна. В голове приятно загудело и опять же присутствующие унялись по поводу хвалебных речей, принявшись обсуждать государственные вопросы, плохо понимая друг друга из-за набитых ртов.
На дальнем конце стола выросла фигура Алвара Ларса. Во время последней недолгой войны, Алвар был захвачен в плен, бежал, избив до полусмерти троих стражников карауливших его, почему-то не связанного, брошенного на пыльной площади посреди какого-то небольшого городка, возле врытого в землю столба. Этим-то столбом и измочалил Ларс своих новых знакомых. Один из них изловчившись, отсёк ему правое ухо, а, уже выбравшись из городка, наткнулся Алвар на разъезд конных дружинников. Трое дюжих северян. Сумел сбежать, но варвары, в свалке, отрубили ему второе ухо. Истекая кровью, с переломанной рукой, Алвар Ларс, умудрился-таки добраться к своим, рассуждая дорогой, о том, что за странные привычки у варваров – сечь уши? Ведь это так больно.
Ларс громко постучал своей опустевшей чашей по краю рыбного блюда, привлекая тем самым всеобщее внимание. Когда гомон и чавканье стихли, Алвар прокашлялся, жестом подозвал к себе виночерпия и, потерев ладонью дырки у висков, торжественно произнёс:
- Все знают меня? – За столом, соглашаясь, закивали, загудели. – Все знают, - будто соглашаясь сам с собой, продолжил Ларс. – И все знают, что я и мои люди, верой и правдой служили почившему, к великой нашей скорби, славному королю Эрику! Королю и доброму люду, населяющему эти земли.
Алвар обвёл стол, вытянутой рукой слегка покачнувшись при этом.
- Но уверен я, все знают, все видят, что среди великой нашей скорби о преждевременно покинувшем своё стадо пастыре, сияет яркой звездой радость. Радость, что и после смерти, великий король, не забывает нас. Черты его видим мы в наследнике, занявшем ныне по праву и воле нашей, благодатный престол. И вы все, и бог тому свидетели, что король Густав, ни чем не запятнал себя в отрочестве. Был предан отцу, благосклонен к нам, усердием в науках и деле ратном отличался. Так поклянёмся же в верности новому королю. Да будет он столь же велик как отец его, столь же добр и справедлив, а к врагам беспощаден! Да здравствует король Густав!
Собравшиеся опрокинули в себя содержимое чаш. Алвар оттолкнув медлительного виночерпия, утёр рот и продолжал:
- Нам также надлежит поклясться королю нашему в верности вечной. В готовности принять муку, либо смерть любую за правителя мудрого и земли наши. И вот, спрашиваю я вас ближние люди: готовы ли вы принести эту клятву и, сдержав её, не пустив слов на ветер умереть, коль необходимость в том наступит?
- Готовы! – Голоса отвечавших прозвучали как-то вяло и неубедительно, готовности, одним словом вроде бы никто и не выказал.


236
- Здравия королю Густаву!
- Здравия!!!
- Король молод, но молодость телесная не помеха зрелости ума и духа. Клянёмся же в верности тебе король!
Густав встал и склонил голову.
- Клянёмся! – Как один человек рявкнули собравшиеся.
- А ещё, неплохо бы женить нашего короля, да застать пир свадебный!
Очень знакомый голос произнёс эти слова где-то из тьмы арки у входа в церемониальный зал. Алвар замолк, сидящие за столом вскочили как один, а Густав резко повернувшись всем телом, опрокинул скамью и выронил из рук чашу.
В дверях, опершись на рукоять обнажённого меча, расставив ноги на всю ширину прохода. Нехорошо улыбаясь, стоял начальник замковой стражи, Иоханнес Перт.
- Поздравляю вас Ваше Величество! – С издевкой произнес, Перт, выходя к столу на середину зала. – И само собой присоединяюсь к клятве только что тут произнесённой всеми присутствующими.
Густав быстро пришёл в себя и пристально поглядел на Франца Юри. Тот, побледнев как полотно, часто моргая, глядел на неожиданно воскресшего покойника, раскрыв рот набитый говядиной, и то ли готовился подавиться, то ли провалиться сквозь мраморный пол. Левая ноздря его подёргивалась в тике, но сам он оставался неподвижен.
Иоханнес Перт, неспешно обошёл стол. Выбрав свободное место поближе к Францу, без церемоний уселся и сам наполнил чашу. Сидя выпил и принялся перекладывать на блюде птичьи тушки, выбирая пожирнее.
Теперь Густав неотрывно смотрел на негодяя. Рука его невольно потянулась к рукояти короткого меча, висевшего на поясе, но он сдержался и произнёс:
- Как вы оказались здесь?
Перт, выплюнул на пол, прямо под ноги Юри, куриную кость, вытер рот рукавом, не спеша прожевал.
- Очень просто. Это ведь вы отдали приказ моему помощнику доставить меня в замок. Он справился превосходно, - бросив многозначительный взгляд на статую Франца Юри, Иоханнес Перт, потянулся к блюду с рыбой.
- В полночь, приказываю вам явиться в библиотеку, - дрожащим от волнения и гнева голосом произнёс Густав. – Я жду вас там. Ровно в полночь.
- Ровно в полночь, вы Ваше Величество, можете найти меня в Восточной башне, где некогда располагалась тюрьма. В этот час, я, исполняя свои обязанности, занят сменой караула, - смакуя нежнейшую форель, совершенно спокойно, громко и чётко выговаривая каждое слово, возразил Перт. – Ведь должность начальника замковой стражи, пока не упразднена. Не так ли?
- Пока не упразднена, вот только занята она другим человеком, в связи с отсутствием без уважительных причин предыдущего начальника. С сей минуты, - король указал на Франца Юри. – Франц. Приступайте к своим обязанностям, - Густав повернулся к четвёрке младших рыцарей карауливших бочки с пивом. – Взять его! В Восточную




237
башню! Я надеюсь, она ещё может функционировать как тюрьма?
Рыцари кинулись исполнять приказание. Иоханнес Перт не сопротивлялся. Посмотрев на присутствующих, словно на каждого в отдельности, сопроводив свой взгляд самой омерзительной улыбкой имевшейся в его арсенале, он позволил рыцарям скрутить руки и набросить на голову мешок.
- Завтра мы будем его судить! – Устало садясь на своё место, молвил Густав. – А на послезавтра, назначается бракосочетание короля…

XII

Король и Тарво, объявившийся в конюшне с наступлением темноты, словно выросший из-под земли, сидели в библиотеке, в приятном полумраке, потягивая прохладный чёрный эль.
Стоило Тарво выйти из-под навеса, как он тут же был схвачен. Караульные вначале поволокли бедолагу в комнату Франца Юри, но дорогой, тот упросил, отвести его прямо к королю.
- Смотря к какому? – Довольный остротой, сказал один из младших рыцарей. – Если к королю Эрику, то тебя вначале, следовало бы прирезать.
- Эрик скончался? – Нахмурившись, спросил Тарво.
- Неделю назад. Где тебя носило, что даже этого не знаешь? У нас теперь новый король!
- Принц Густав стал королём?
- Догадливый, - усмехнулся остряк и немного ослабил веревку, стягивавшую руки Тарво. – Твоё счастье, что король велел всех тайно проникших во двор, приводить прямо к нему. А то бы тебе не поздоровилось. У нас ведь теперь и начальник стражи новый.
Начальником стражи Тарво интересоваться не стал, обрадовавшись, что его отведут к королю. Густав был ему глубоко симпатичен. И вот теперь, сидя в библиотеке, Тарво спешно обдумывал, что соврать королю. Чем объяснить своё исчезновение и столь долгое отсутствие. К счастью, Густав не стал его расспрашивать об этом сейчас, не желая вероятно терять драгоценное время.
- Я рад видеть тебя Тарво, - сделав добрый глоток, с улыбкой произнёс король.
- Я тоже рад вас видеть, и очень огорчён, что не застал вашего отца в живых. Примите Ваше Величество мои соболезнования.
- Я решил сменить начальника замковой стражи и собираюсь предложить тебе вернуться на этот пост.
Тарво нахмурился и вместо ответа лишь покачал головой.
- Ты отказываешься? – Густав в удивлении вскинул брови.
- Как будет угодно Вашему Величеству, но покойный король, считал, что я скверно справляюсь со своими обязанностями.
- Может быть, так считал, Иоханнес Перт?
- Может быть. Он имел влияние на короля. А кто сейчас исполняет обязанности начальника?




238
- Ваш вечный помощник Франц Юри. За два часа его нахождения на посту, в замок успели проникнуть двое никем не замеченные лазутчика. По счастью, они оказались обыкновенными любопытствующими торговцами. Да, был и ещё один лазутчик, - король широко улыбнулся. – Я имею в виду тебя и благодарю бога, за то, что это именно ты, а не вор и убийца.
- Что же стало с Пертом?
Густав поведал Тарво всю историю с самого начала. Не утаив никаких подробностей, припомнив каждую мелочь. Тарво слушал молча, внимательно, будто рассказ короля совершенно его не удивлял, словно бы всё он уже знал заранее и теперь Густав лишь помогал ему свериться с деталями. Неожиданно он спросил:
- Ваше Величество, вы сказали, что собираетесь судить Перта?
- Да. Это чудовище заслуживает суда и казни.
- Заслуживает. Безусловно. Но вот за что вы собираетесь судить его. За какое преступление?
Густав изумлённо посмотрел на Тарво.
- Ты ведь внимательно выслушал меня? Я рассказал тебе всё. Неужели ты считаешь, что содеянного им недостаточно для суда?
- Суду нужны доказательства, свидетели. Одного слова, пусть даже сказанного королём – недостаточно. Вот если бы бедная девушка пришла на судилище, но я больше чем уверен – её невозможно будет уговорить сделать это. Тем более что всё произошло при столь пикантных для вас обоих обстоятельствах.
Король вскочил и нервно заходил меж столов заваленных свитками.
- Но ведь я и не скрываю этих пикантных обстоятельств ни от кого. Приходилось обманывать отца, но только для того чтобы не доставлять ему излишнего беспокойства.
- Я постараюсь всё устроить Ваше Величество. Завтра на рассвете я отправлюсь к девушке.
- Боюсь, она не станет говорить с тобой, - с сомнением в голосе молвил Густав.
- Но ведь вы не велите повесить меня в случае неудачи?
- Спасибо Тарво. Не собирался говорить тебе, но на послезавтра я назначил нашу свадьбу, и приготовления к ней идут полным ходом.
- Несколько поспешное решение, - складка промеж бровей Тарво стала резче. – Ваше Величество, я осмелюсь просить вас отменить своё распоряжение касательно свадьбы. А теперь, позвольте мне отправиться на конюшню. Я смертельно устал.
- Ни о какой конюшне, не может быть и речи! – Густав широко улыбнулся. – Я не могу позволить, чтобы назначенный мною начальник стражи, охраняющей моё драгоценное тело, ночевал на конюшне. Занимай любые покои внизу.
- Благодарю вас Ваше Величество. В таком случае, позвольте мне вас покинуть. Спокойной ночи.
Произнеся это, Тарво поспешил откланяться и двинулся к дверям.
- Да. Тарво! – Остановил его Король. – Где ты пропадал так долго?
Вместо ответа, Тарво поклонился ещё глубже и скрылся во тьме лестницы.




239
Тарво отсутствовал два дня. Густав начинал подумывать о том, чтобы отправиться к Елене вслед за ним, но Тарво строго настрого запретил ему делать это, и хоть и с трудом, но король держался. Эти два дня Франц Юри, лично приглядывал за узником Восточной башни. Иоханнес Перт, отказывался от пищи.
Король всё это время провёл в библиотеке, продумывая все возможные варианты исхода переговоров между Тарво и Еленой. Церемония бракосочетания была перенесена на неопределённый срок.

Ближе к полудню третьего дня, дозорный с надвратной площадки оповестил привратников о возвращении Тарво. Густав едва не свернул себе шею, стремглав промчавшись по лестнице. Через узкое оконце библиотеки, он разглядел Тарво. Тот возвращался не один…

Ещё через неделю состоялся суд над бывшим начальником замковой стражи Иоханнесом Пертом. Только король и Тарво, знали, чего стоило несчастной девушке, рассказать суду о злодеяниях этого негодяя. В качестве свидетелей выступили несколько младших рыцарей, которым частенько доставались удары тяжёлой палкой. Франц Юри, – которому тоже было что порассказать, Тарво, последним обвинительную речь держал король.
Несомненно, Иоханнес Перт, заслуживал смертной казни, но беспристрастные судьи, так не думали. Они сочли преступление не довершённым. Иоханнес никого не убил, и не успел никого обесчестить. В итоге, приговор свёлся к ежедневным публичным поркам и заключению в темницу на три года. Король негодовал и в душе клялся отравить чудовище при первом же удобном случае, если удобный случай так и не представится, король прикончит этого ублюдка через три года. Его дурное настроение мигом улетучилось, как только он получил согласие Елены стать его женой. И снова два дня и две ночи, не покладая рук, пришлось трудиться в душных кухнях придворным поварам. Охотникам бить дичь, рыбакам полоскать сети, а глашатаю драть свою медную глотку.

Через два дня, королевство снова, после долгого перерыва обрело королеву. Король парил в седьмом небе от счастья. Город гулял неделю. Казна пустела, но жизнь казалось налаживалась…

Воскресным утром, Карл неожиданно обрёл друга. Виктор – назначенный старшим конюхом самим королём, белобрысый парень из пятёрки новобранцев готовящихся стать младшими рыцарями, привёл под навес, стройного медногривого жеребца. Конь ступал гордо и в то же время опасливо, будто пробуя на прочность вымощенный булыжником двор. Гелен – так звали жеребца, покорно занял отведённое ему стойло и простоял с час, привыкая к новому месту, покуда не явился Виктор в компании с кузнецом. После их ухода, Гелен глубоко втянул ноздрями запах прелой соломы, недовольно фыркнул, разгрёб копытом землю, и не спеша приблизился к перегородке, отделяющей его от Карла.




240
Обнюхав свежие, пахнущие хвоей доски, он долго глядел на невозмутимого соседа и вдруг, тряхнув гривой, громко, приветственно заржал. Вежливый и общительный Карл, ответил тем же…

XIII

Густав и Елена обедали в библиотеке вместе. Библиотека стала любимым помещением короля во всём замке. Слуги вскоре смирились с новой привычкой нового короля и покорно карабкались по узкой, тёмной лестнице. На ней с трудом могли разминуться два человека, отнюдь не богатырского телосложения, а уж для подачи блюд, она и вовсе не была предназначена. К тому же, библиотека, находилась достаточно далеко от кухни и чтобы блюда не успевали совсем простыть по дороге, слугам приходилось поторапливаться, то есть бегать во весь опор.
Солнечные лучи с кувыркающимися в них пылинками, вскользь пробиваясь через узкие оконца, нежно гладили бесценные сокровища, разложенные на длинных стеллажах, путались в волосах Елены, сидевшей напротив короля, за маленьким столом, и настойчиво приглашали выйти на свежий воздух, и искупаться в солнечном море целиком.

Елена, как-то обронила, в их бесконечных разговорах, как ей хотелось бы побывать на могиле матери, увидеть родную улицу, отчий дом, пока кто-нибудь не спалил его ради клочка земли. Их желания почти совпадали. Густав также подумывал навестить могилы отца, матери и брата. Ещё раз взглянуть в лица горожан, окинуть взглядом, хотя бы привстав в стременах, или взобравшись на Серебряную гору, своё королевство, до ближних границ которого, конечно же, не мог дотянуться никакой, даже самый зоркий глаз…
Именно сегодня, в день, когда не намечалось никаких срочных государственных дел, Густав и собирался совершить эту прогулку, порадовав Елену подарком – преподнеся ей, красавца Гелена.

Елене, впервые довелось выехать верхом. В седле ей было очень неудобно. Надеть платье для верховой езды королева отказалась, о чём ей очень скоро пришлось пожалеть. Скромное, но искусно сшитое придворным портным платье, на глазах превращалось в наряд нищенки. Кроме неудобства, Елена испытывала и некий страх. Со стороны было неясно кто из них двоих, больше напуган: конь, страшащийся повредить драгоценную ношу или молодая наездница, часто, боязливо льнущая к шее жеребца.
Густав также немного опасался за жену, но успокаивал себя тем, что Гелен – умнейший коняга и не позволит себе отвлечься от столь серьёзного выезда, или не приведи господь, споткнуться. В то же время, король успевал поглядывать по сторонам. И заметил он, что во взглядах людей встречавших королевскую чету, сквозит некоторое презрение. Особенно это было заметно, когда людские взгляды касались Елены.





241
- Чего же вы ожидали Ваше Величество, взяв в жёны простолюдинку? – Шепнула королева, когда кони их сблизились на очередном изгибе дороги.
- Ничего, - ответил Густав успокаиваясь. – Время всё расставит по местам.

Выехав с погоста, Густав пустил коня чуть быстрее. Гелен приноравливался к шагу Карла. Король торопился вернуться в замок засветло, а нужно было ещё побывать на могиле матери Елены. Солнце тем временем, уже начинало клониться к горизонту.
Дом Елены стоял целым и невредимым. Видимо никто не отваживался разорять имущество простой девушки, неожиданно ставшей властительницей целого королевства. Но как верно заметил король: «Время всё расставит по местам», не приходилось сомневаться в том, что скоро дом погибнет.
«Нужно будет поселить в хибаре кого-нибудь из слуг» - думал Густав, зорко следя за Геленом и Еленой, когда они взбирались верхом на жеребцах, по скользкому, осыпающемуся каменистому склону.

Ворота замка приветственно раскрылись, и к молодым королю и королеве тотчас подбежал улыбающийся Виктор. Помог Елене спуститься и повёл Гелена в конюшню, по дороге крикнув шустрому мальчишке помощнику, чтобы тот готовил воду. Поднимаясь от самой полосы прибоя по пыльному склону, Густав и Елена страшно перепачкали мокрых жеребцов. Грязь с боков Карла, отваливалась бурыми, раскисшими комьями.
Густав потянулся в седле и, увидев возвращающегося Виктора, проворно соскочил с коня, отпустив поводья. Каблук его сапога, угодил аккурат в скользкий ком грязи. Грязь противно чавкнула, расплющиваясь по булыжнику. Нога в сапоге стремительно полетела вперёд. Густав пытался ухватиться за стремя, долю секунды назад, висевшее перед ним, дабы удержать безнадёжно потерянное равновесие. Но Карл не вовремя переступил с ноги на ногу. Король опоздал. Рухнул спиной на землю. Шлёпнулся затылком об отполированный копытами и подошвами камень и небо почернело…

Густав очнулся от холода. Попытавшись подняться, ощутил резкую боль в затылке. Приложил ладонь. Вгляделся в неё и даже в полумраке, различил, что перепачкана она, густой, липкой кровью.
Король попытался ещё раз подняться на ноги, но стоило ему рискнуть встать на четвереньки, как что-то огромное, плоское и твёрдое, плашмя ударило его по спине. Густав охнув, повалился набок. Взглянув наверх, разглядел чёрное крыло гигантской железной птицы. Крест нависал над ним, и вспомнилось королю, что однажды этот крест, ему уже приходилось видеть.
Встрёпанными перьями, плавно кружил пушистый снег. Стремительно холодало. Кровь текла по затылку, щекоча его. Казалось что волосы, перетянутые кожаным шнурком, шевелятся, и не тонким ручейком стекает кровь, а широкой рекой.
Густав глубже забился под крыло. Прислонился спиной к фюзеляжу, подтянул колени к подбородку, обхватил их руками, и стал ждать… Сам ещё не зная чего, но будучи твёрдо




242
уверен в том, что просто так, всё это точно не закончится.
Главное дождаться.
Где-то наверху дул ветер, отчего ближайшая к королю сосна, раскачивалась и скрипела, отбрасывая тощую тень на пушистый, сверкающий снег.
Тень походила на мерно отсчитывающий секунды маятник.


Конец второй части.





































243