Глава вторая

I

Ночь освежила землю короткой грозой. Стало легче дышать. Зелень – сполоснутая ливнем, будто бы стала гуще, ярче. Деревья теперь, действительно походили на живых существ, и казалось не тёплый ветерок шуршит в их кронах, а мысли не о столь далёкой осени, а за ней и зиме, вяло блуждают в их головах, украшенных зелёной шевелюрой.

Наскоро позавтракав, Николай усадил Вольфганга к телевизору, от которого тот не отходил весь вчерашний день и большую часть ночи. Перемыл посуду. Вынес ведро с остатками вчерашнего пира и, наказав никому не открывать дверь, не маячить у окон и не подходить к телефону – утопал вместе с Кутузовым, сказав, что будет не раньше десяти, то есть аккурат к приходу Алексея с этой проклятой работы. Мысль об этой работе, сверлила ему мозг как бормашина. Зная болтливость Кутузова, его задиристость и поразительную способность влипать в истории, Николай не сомневался ни на минуту в том, что вечером, его будет ожидать какой-нибудь сюрприз, любезно заготовленный Лёхой. Хотя… Если рассуждать здраво, лишние деньги, если тот их не пропьёт – не помешают, да и с немцем, хлопот будет поболее. Кутузов всё-таки ориентируется в любой ситуации получше Вольфганга, а теперь выходило, что ориентируется он не только в ситуациях, но и во времени.

Парочка бодро дотопала до ближайшего «Квартала» - большого продуктового магазина. Дорогой, занявшей минут десять, Николаю пришлось ответить на бесчисленное количество вопросов и трижды проинструктировать Кутузова о том, что этот сверхлюбопытный тип, должен был делать, а что нет.
Кутузова интересовало буквально всё! Начиная с вопроса о том, почему население перестало носить военную форму, ведь это удобно и практично, заканчивая тем, почему на фасадах домов, отсутствуют портреты руководителей партии и правительства.
Проходя мимо сувенирного киоска, у входа в Верхний парк, Николай указал Кутузову, на скромный портрет президента, вывешенный на витрине. «Верховный» был снят на фоне Российского триколора с двуглавым орлом посерёдке.
- Вот портрет нашего руководителя!
Кутузов долго вглядывался в изображение за стеклом киоска, ухмылялся, после серьёзнел, присвистывал, качал головой.
- Симпатичный мужик. Строгий, похоже, но справедливый. Но он один! А где же остальные товарищи? – недоумевая, спросил Лёха.
Пришёл черёд ухмыльнуться Николаю.
- Не товарищи, а господа, - раздражённо дёргая Кутузова за воротник и оттаскивая его от витрины, изрёк он. – Пошли. Опаздываем!
- Господа все в семнадцатом году остались! – Проворчал Кутузов, отлипая нехотя от киоска.
- Не остались, а задержались! Теперь вот догоняют нас и товарищи теперь нам – тамбовские волки!

Заведующая с улыбкой встретила Кутузова и недоверчивым взглядом окинула Николая. Провела их на задний двор. Объяснила Кутузову круг его обязанностей, особо остановившись на работе с хрупкой тарой и упаковкой, причём обращалась она как будто всё время к Николаю.


118
Затем, все вместе прошли в кабинет, где Коле пришлось предъявить свой потёртый паспорт, принятый заведующей двумя наманикюренными пальчиками с выражением крайней брезгливости на лице. Кутузов заполнил скромную анкету, а заведующая состряпала бледный договор, в коем Лёха значился под фамилией Журавлёв и был обозван работником.
«Ну, поздравьте! Родственичка заимел!» - Подумал Николай. Возмутился в душе, но вслух говорить ничего не стал.
Заведующая сама всё объяснила:
- Паспорт предъявлен вами молодой человек, потому и фамилия ваша!
- А имя, почему не моё?
- Какая разница,- отмахнулась заведующая и широко улыбнувшись, протянула пухлую ладошку сперва Николаю, затем Кутузову-Журавлёву. Тот недолго раздумывал, что с ней этакого бы сделать. Пожать или чмокнуть? Решил всё же пожать. Таким образом, процедура оформления на работу была завершена.
Николай, выходя из кабинета, показал Лёхе кулак и строго погрозил пальцем, после прижал палец к губам.
Кутузов и заведующая, оказавшись в коридоре, направились налево, к выходу во двор, а Николай, пройдя направо, миновав торговый зал, очутился на улице.
Магазин уже открыли и первые покупатели, бойко разбирали пластиковые корзины.

Вынужденный прогул, Николай объяснил крайне скверным самочувствием, высокой температурой и слабостью чрезвычайной. Такой что лишила его возможности даже предупредить о своём невыходе по телефону. Ему, как ни странно поверили и даже даровали ещё один выходной. Отгул? Прогул? За некую переработку в прошлом месяце, про которую Николай почему-то забыл. Пожелали скорейшего выздоровления, и разговор на том закончили.
Официально Коля находился в отпуске, но размер отпускных, приводил его в крайнее уныние и потому приходилось таки работать. Дома-то что делать?

Покончив с двумя этими необходимостями, Коля вернулся домой.
Вольфганг сидел, уставившись в экран и казалось, даже не заметил возвращения Николая.
Соорудив нехитрый обед, повторив указания насчёт дверей, окна и телефона (немец, как и утром лишь рассеянно кивал головой), Коля отправился на встречу со Степаном Игнатьевичем.

Солнце к трём часам дня, разгорелось над головой в полную силу. Цифры зелёные: +27,2, и поэтому, путь до вокзала, Николай проделал пешком. Несколько раскалённых автобусов проплыли мимо, но воспользоваться ими было выше человеческих сил. Жарко!!!

Электричку, ждать долго не пришлось, да и весь путь до Балтийского вокзала, казалось, занял не более 15 минут.
То ли мысли расплавились от жары, то ли, всё от той же жары, время ускорило свой бег. Время! Время! Непостижимо!
Время! Как сия аморфная константа может изменяться? Замедлять или ускорять свой бег. И как вообще время может бегать? Ведь у времени и ног-то нет!




119
«Это всё от жары!» - подумал Николай. «Странное лето!. Вспотеть! Промёрзнуть до костей! Целый месяц! Совершить невероятное сальто. Даже думать не хочется где и в чём. В безногом ли времени или безвоздушном, сжатом до предела пространстве. И снова вспотеть – в душной электричке».

Обычной прохлады в метро не наблюдалось. Видимо случились проблемы с вентиляцией. Метро ведь не отапливается и не охлаждается. Лишь вентилируется.

«Конку» на «Василеостровской» - Николай увидел сразу, едва пройдя через стеклянные двери и взглянув направо. Сине-золотая, неподвижная, нелепо выглядящая без пары лошадей – была она окружена толпой зевак, праздно гуляющих и поглощающих пиво, пронырливыми как крысы или навозные жуки туристами, щёлкающими затворами «мыльниц».
Рокот толпы: Бурраавяящшщщщшшиийй!
Шшшооорроохххх!
Гггггггуууууууллллллл!
Жжжжжжааааарррррррааааа! Плавящийся асфальт, текущее мороженное!
Мммакдддддоооональдс!
Клиииииниииика!!!

Степана Игнатьевича – возле памятника трамвайному движению Санкт - Петербурга, не наблюдалось, хотя встреча была назначена на 17:00, а часы настойчиво напоминали, что уже 17:10.
Вскоре, правда, искомый доктор обнаружился. Выходящим из кабинки «одноразового» туалета, с южной стороны вестибюля.
Заметив Николая возле конки, среди снующих как ящерицы туристов, Степан Игнатьевич, изобразив на лице подобие улыбки и смущённо пряча в карманы немытые после посещения столь пикантного места руки, поспешил навстречу Николаю, отклеивающему подошвы от асфальта.
Плитка тротуарная, всё-таки лучше!

Лето сегодня, лето вчера.
Бьёт не по правилам злая жара…

Николай неплохо ориентировался на Васильевском острове и к концу пути, ему стало совершенно ясно, что конечной целью их путешествия, является, скорее всего, Покровская больница.
- Степан Игнатьевич, - промямлил Николай, когда они поравнялись с входом в пивную «У Швейка». – А не пропустить ли нам по кружечке – другой. Беседа как я понимаю, предстоит нам долгая…
- И боюсь что очень долгая. И не нам, а вам! – Отозвался профессор, не тратя времени на привычные размышления. Можно и по кружечке – другой. Медицина не против пива. Медицина против злоупотреблений.

Спутники вошли в полутёмную пивную. Кроме двух посетителей, жадно лакавших превосходное чешское пиво, в зале никого не было. Полумрак – приятен, прохлада – долгожданна и кстати, в цокольном этаже старого дома на Среднем проспекте.




120
Степан Игнатьевич и Николай, уселись за дальний столик в углу. Вскоре к ним подлетел улыбающийся кельнер и в самом деле сильно похожий на австро-венгра, и принял заказ на две кружки светлого, две тёмного и чего-нибудь закусить.

Первая пара была выпита молча. Николай лишь вопросительно посматривал на Степана Игнатьевича тянущего пиво, будто то было густым как кисель, вытирающего рукавом пену с носа и хрустящего солёным кешью. Наконец он не выдержал:
- Степан Игнатьевич, объясните, наконец, что означает эта ваша таинственность? Ведь не далее как позавчера, вы убеждали меня в том, что всё это сон, а теперь так всерьёз заинтересовались моими рассказами…
- Коля. Всему своё время. Допьём пиво, ещё пара сотен метров и вы всё узнаете, но для начала, послушайте историю, которую рассказал мне не так давно, мой знакомый – милиционер. Человек трезвый, отец троих детей, прекрасный верный муж, по службе нареканий не имеющий и такой вот на первый взгляд бред мне поведавший.
- Весь внимание, - потянувшись за орешком, сказал Николай.
- Стоял как-то мой хороший знакомый на привычном посту. У ограды Инженерного замка, там, где въезд для экскурсионных автобусов. Стоял себе и стоял. Нёс службу, так сказать исправно. Денёк был жаркий. Дело происходило летом, в июле – по-моему. Солнце припекает, город полупустой, на огородах все! Шесть соток свои законные возделывают. Короче. Как коренных, так и гостей города – минимум. Так вот. Стоит он так час, другой, третий. Голова под фуражкой раскалилась. Но пост обозначен. Пятнышком жёлтеньким на асфальте. А рядом – в трёх шагах буквально – будочка караульная. Маленькая такая, бутафорская, но всё же спасительная тень. И вот боролся доблестный страж порядка с соблазном перебраться в будочку, боролся, боролся да и перебрался, в конце концов. Стоит там себе довольный, голову уже не так печёт. Но вдруг, что-то заставило моего знакомого выйти из будочки и выйдя вздрогнуть. Мимо него шел, прихрамывая на одну ногу человек в кожаной тужурке с красным бантом на груди, в галифе и хромовых сапогах. Под чёрной фуражкой блестело пенсне, а на левом бедре, болтался маузер в деревянной кобуре. За ним шёл в дупель пьяный матрос, перепоясанный пулемётными лентами, в бушлате, заляпанном чем-то красным, с пулемётом «Максим» на плече. Проходя мимо милиционера, матрос со словами: «Держи братишка» сунул ему в руки грязный свёрток. Развернув его, постовой увидел половину ржавой селёдки и горбушку чёрного хлеба. Бумага была вся в жирных разводах, но он сумел прочесть заголовок: «Вся власть Советам!» «Съёмки идут» - подумал милиционер и крикнул: «Вы кто?» Человек в пенсне обернулся и, глядя прямо в глаза стражу порядка, строго сказал: «Я народный комиссар Урицкий! А ты я вижу – говно!» Бред?
- Бред! – Согласился Коля.
- Всё бы ничего. Но мой знакомый, шагом отправился за парочкой в погоню, бросив пост. Через несколько минут, парочка находилась уже на марсовом поле. У вечного огня, матрос опустил на землю пулемёт, достал несколько картофелин и принялся их запекать. Урицкий отстегнул маузер, протёр его батистовым платочком, плюнул в огонь и сказал: «Всё. Пошли! А то мосты разведут!» После того, перед взором удивлённого приятеля моего, те двое растаяли в воздухе, пустив тонкий розовый дымок. Знакомый мой не робкого десятка, но штаны, как он потом признался, у него подмокли, сильно уж не хотелось ему впоследствии угодить в клинику, зарешеченными окнами выходящую на Удельный парк.
- А дальше что было?
- Дальше?



121
Но самое интересное, что некоторые из этих моих знакомых сообщили мне, что парочку видели в тот же день ещё несколько свидетелей, не придавших этой встрече никакого значения. Ну, мало ли военно-исторических клубов в Петербурге, мало ли попросту экстравагантных личностей и, наконец, просто идиотов. В самом деле? Пройдя Троицкий мост, первый председатель ЧК и матрос, по одним сведениям, свернули в особняк Кшесинской, по другим - зашли в мечеть и учинили там бучу. Но обувь у входа не - Да.
- Совладал таки он с собой и попридержал пятерых свидетелей. Среди них оказалась и склочная старушка – пенсионерка Мартынюк в компании злобного шпица, выковырявшая из вечного огня обгорелые картофелины и нашедшая патрон, выпавший из пулемётной ленты матроса. Но припёр он свидетелей не в отделение, а ко мне в клинику. Я всё сфотографировал. И селедку, завёрнутую в прокламацию и картофелины и патрон, и пенсионерку Мартынюк. Все предметы я отправил в Центральную криминалистическую лабораторию. Радиоуглеродный анализ подтвердил возраст всех этих предметов. Все они, исключая пенсионерку и её поганого шпица, тяпнувшего меня за лодыжку, датируются 1917-1918 годами. Дактилоскопическая экспертиза идентифицировала отпечатки пальцев на патроне. Они принадлежат легендарному Антонову-Овсеенко. Селёдка керченского засола, датируется примерно 1915-1916 годами, но первый раз была употреблена в пищу около 1918 года.
- Вы на что это намекаете, Степан Игнатьевич? – Чуть было, не подавившись орехом, спросил Николай. – Уж, не на то ли, что я пополнил ряды ваших сумасшедших знакомых?
- Нет, Николай. Ни в коем случае. И знакомые, коих у меня масса, вовсе не такие уж сумасшедшие. Кстати. И милиционер и остальные психически здоровы. Ну, там пенсионерка Мартынюк – тяжкая жизнь выпала на её долю. Шпиц – тоже ненормальный! снимали, поэтому следы их могли затеряться где-то на Петроградской стороне.
- Ну и что? – Допив пиво, спросил Николай.
- А то! Лето было на дворе Николай! Лето! Не октябрь, не ноябрь! Июль, по-моему. Такие вот чудеса в решете, точнее в Питере на перемене столетий!
- Вы думаете…
- Я лишь предполагаю. Думать станем все вместе. Сейчас мы направимся к одному очень славному специалисту. Почти коллеге моему. Выслушаем его мнение.

Степан Игнатьевич взглянул на часы и как распрямившаяся неожиданно пружина вскочил из-за столика со словами: «О! Опаздываем Николай! Опаздываем! Опаздывать нехорошо! Хотя иногда… Хотя иногда лучше бы опоздать…»
Степан Игнатьевич вдруг стал грустным и рассеянным.

II

Пивка попили. На душе полегчало. Предположения, а может быть и опасения Николая (теперь уже не разобрать), подтвердились. Они действительно вошли в ворота чахлого скверика Покровской больницы, некогда носившей имя вождя мирового пролетариата.
Впрочем, и в те времена, да и в нынешние – больница как выглядела спецприёмником-распределителем для бомжей или бродячих животных, так и выглядит.
Спору нет. Доктора в ней трудились первоклассные! Ставили людей на ноги, бывало и гарантию некую на работу столь тонкой организации как человеческий организм давали.
Кое-кто и сейчас, и по сей день вламывает в этом грёбаном учреждении российского здравоуничтожения.



122
А вот что касаемо гарантий? Помилуйте! Никто и никаких гарантий ныне ни на что не даёт! И упаси вас бог их потребовать! Прав своих, обязанностей, никто толком не знает и не выполняет, а тут ещё вы с требованием каких-то гарантий! Вы извините, когда с луны падали, кто вам гарантировал мягкую посадку? А потом, сами не слепые, видите какая у нас экология, каков процент алкоголиков и наркоманов!

Положим – вам лет тридцать. Давали вам ваши родители клятву, что зачинали вас не по обкурке и не по пьяной лавке? Каннабис не был тогда ещё столь распространён как сейчас, но другой дури хватало. Портвейн, к примеру. 33-й. Пострашнее героина зелье будет! И как результат, патологии рожениц, нарушения режима во время беременности, курящий, а иногда и пьющий в три горла полудурок папаша, мамашу поколачивающий именно в ту область, которую необходимо всячески оберегать от потрясений. А вы удивляетесь!
Да вас родиться уже уродом угораздило по всем показателям. Так нет вроде ничего. Пронесло. В школе иногда даже четвёрки получали. По углам не гадили и прилюдно в парках не мастурбировали, демонстрируя соплеменникам, ничтожные гениталии и физиономию глухого дебила пускающего слюни.
Так чего же вы жалуетесь? На кого? Каких вам ещё гарантий подавай? Мутных? От докторов? Обалдели вы что ли…

Степан Игнатьевич и Николай, прикупили бахилы у кривого азербайджанца-гардеробщика, скучающего по случаю лета. Бахилы можно было купить и в автомате по их продаже, стоявшем аккурат напротив гардероба, но «азер», заподозрив в тянущейся к прорези, держащей пятак руке Николая, смертельную для своего благополучия опасность, мигом вылетел из-за гардеробной стойки, впился в пятак мёртвой хваткой, изобразил на чёрной своей физиономии, наиприятнейшую как ему казалось улыбку, и залопотал: «Нэ работает это! Пят рублэй только зря потеряешь дарагой! Я тебе эти тапочки дам, и папэ твоему дам. Пят рублэй ещё давай!»
Коля подчинился и получил взамен две пары, явно бывших в употреблении бахил. Усевшись на кривые железные скамейки, которые ныне в изобилии встречаются на вокзалах, профессор и Николай, принялись натягивать их на ноги. Правая (Николай почему-то решил, что именно эта бахила должна быть правой), порвалась сразу. Вторая, тоже порвалась, но позже, когда друзья, миновав пост свирепой вахтёрши, очутились возле лифта.
Поднялись на второй этаж. Николай поначалу не понимал, почему нельзя было этого сделать, воспользовавшись лестницей, а не ждать лифта целых пять минут. После – понял. Лестницы не существовало!
- Я чувствовал, что день будет богат на неприятные сюрпризы, - сообщил Степан Игнатьевич, отдирая рукав пиджака от стенки кабинки, к которой, кто-то «заботливой» рукой прилепил жвачку. Что-то вроде «Love’is» - розовую, большую и страшно липучую. Особенно к одежде.
Пройдя бесконечным тёмным коридором, мимо сплошь сейфовых дверей, на которых отсутствовали номера и таблички, друзья оказались возле лестницы ведущей назад, на первый этаж.
«Нам сюда!» - Торжественно провозгласил Степан Игнатьевич и решительно зашуршал бахилами по ступеням.
Путешествие было недолгим. Достигнув первого этажа, походившего скорее на полуподвал, спутники упёрлись в очередную стальную дверь, украшенную панелькой видеофона, кодовым замком и табличкой на коей значилось:


123
КАФЕДРА НЕЙРОХИРУРГИИ И БОЛЕЗНЕЙ МОЗГА
Зав. Кафедрой, кандидат медицинских наук
Потоцкий
Карл Генрихович

Ниже, в строгой чёрной, траурной рамке, находилось расписание занятий на кафедре и темы этих самых занятий.
Код – легко было выяснить, приглядевшись к наиболее истёртым кнопкам замка. Но видимо кто-то явно из студентов, заботясь о собрате, нацарапал три заветные цифры, на косяке двери.
Помимо видеофонной панельки и кодового замка, имелась ещё и жалкая кнопочка электрического звонка. Степан Игнатьевич бодро подмигнул Николаю и утопил в неё свой указательный палец.
Ждать пришлось недолго. Вскоре дверь отворилась, и перед друзьями явился явно санитар, лицом напоминавший собирательный образ персонажей картин Петрова-Водкина. Халат санитара хвастал жирными пятнами, в эпицентре каждого из которых, находился кусочек некогда видимо съеденной субстанции. Да и сейчас, в правой руке санитара, был зажат гигантский бутерброд с ливерной колбасой. Левая сжимала крупную кружку с кофе, растворимым, судя по запаху.
- Мы к заведующему. Карлу… - робко начал было, Степан Игнатьевич.
- Знаю. Знаю, - разочарованно протянул хозяин бутерброда и отступил, давая проход.
- Предупреждены уже. Вы прямо к чаю!
Санитар нежно прикрыл дверь носком ботинка, а Степан Игнатьевич вопросительно взглянул на Николая.
- Файф-о-клок! – Пожал плечами тот.
- Что-то затянулся, - молвил профессор и решительно зашагал налево по коридору.
- Стойте! Стойте! Куда? – Заволновался санитар, успевший откусить от бутерброда.
- Карл Генрихович теперь в правом крыле. Переехавши!
«Тьфу ты, сложности какие. Переехавши! Село!» - Рассердился Степан Игнатьевич, передразнивая санитара и поворачивая назад: «Прямо на каждом шагу!»

Кабинет кандидата медицинских наук, являл собою после переезда жутковатое зрелище. Страшнейший бардак. Куча папок с необходимой надо полагать документацией. Криво стоящий, массивный дубовый письменный стол, на котором покоились древний компьютер и вполне себе современный ноутбук. Масса книжных шкафов с распахнутыми настежь дверцами.
Хозяин кабинета, видимо только-только начал приходить в себя после потрясения вызванного перемещением на новое место. Сам он, с трудом угадывался в глубоком кожаном кресле, за письменным столом.
Увидав вошедших, Потоцкий выбрался из-за стола, уронив пару телефонных аппаратов, выругался в их адрес. Пулей, на коротких ножках подлетел к Степану Игнатьевичу и долго-долго тряс ему руку и благодарил за потраченное время и внимание к его скромной персоне.
Задолбавшись здороваться с профессором, Карл Генрихович, повернулся к Николаю, и тому вдруг стало нехорошо. Не то чтобы в лице Потоцкого, содержалось нечто дьявольское, но что-то крайне неприятное, почти пугающее, что заставило Колю отпрянуть в сторону и поразмыслить пару секунд, прежде чем протянуть руку к пожатию…



124
Внешность у Карла Генриховича была в принципе зауряднейшая. Типичная еврейская внешность. Докторская. Впрочем, с тем же успехом, его можно было представить и часовщиком и сапожным мастером и ювелиром. Да в любой приглянувшейся еврею должности, данной ему согласно выбранной профессии.
Небольшой рост, синий, гладко выбритый подбородок, обилие шерсти в ушах и носу, кривые короткие руки и ноги, глубокие залысины, на яйцевидном черепе, поросшем, будто с затылка, коротким, смоляным, курчавым волосом. Глаза чуть навыкате, под массивными надбровными дугами. Страшные, сверхпронзительные чёрные глаза, оттолкнувшие, напугавшие поначалу Николая.

Покончив с приветствиями, Карл Генрихович, высунулся, приоткрыв дверь в коридор и страшно картавя, завопил, будто бы оповещая о воздушной тревоге: «Леночка! Три чая мне. У нас гости!» Вторая половина фразы была произнесена с таким восторгом, что можно было предположить, будто Карл Генрихович родил сына от той самой Леночки и теперь ставит её в известность о столь незаурядном событии.
«Сразу опытов делать не станут. В томограф не засунут и энцефалограмм снимать не будут, сначала чаем напоят» - подумал Николай.
Симпатичная Леночка принесла крепкий чай, разлитый в стаканы тонкого стекла, установленные в древние подстаканники.
Николаю вспомнилось, что подобное сочетание, он уже встречал в каком-то из старых фильмов. Такой же стакан чая, стоял на столе у отца всех детей и друга всех перемещённых народов, рядом с блюдечком полным тонких долек лимона.
Степан Игнатьевич от чая отказался и вскоре, сославшись на безумную занятость в клинике, покинул общество со словами: «Николай! Я прошу вас, серьёзнее!»

- Ну-сс! – Прогнусавил Карл Генрихович, раскинувшись в своём необъятном кресле и прихлёбывая крепкий чай.
- Что простите? – Спросил Коля, дуя в стакан.
- Я внимательно слушаю вас молодой человек. Что привело вас ко мне?
- Вы же сами видели, не что, а кто! – Коля дул сильнее, чай по-прежнему не торопился остывать. – А вы разве не в курсе?
- Вкратце Степан Игнатьевич пересказал мне ваши приключения, - отставляя стакан в сторону и закидывая ногу на ногу, молвил завкафедрой. – Но, видите ли, мне бы необходимо было всё это услышать непосредственно от вас и тогда, я думаю, возможным будет решать, ставить вам диагноз и помогать. Главное, не упускайте ничего и не отвлекайтесь на несущественные мелочи…

Николаю вновь пришлось пересказать все, что он уже рассказывал профессору. Недоумение по поводу того, зачем его привели сюда, сделало рассказ крайне сбивчивым, но Карл Генрихович слушал внимательно, не перебивал, лишь изредка позволял себе кое-что уточнить.
Коля машинально вытянул сигарету из докторской пачки на столе. Прикурил, с удовольствием сделал несколько затяжек, вздохнул с облегчением и замолчал, давая тем самым понять, что рассказ окончен.
- Интересно. Крайне интересно, - сказал Потоцкий, приглаживая волосы. – И вы говорите, что эти двое, сейчас сидят у вас дома?
- Один точно сидит, а второй устроился на работу.




125
- На работу вы говорите? – Оживился завкафедрой. – Любопытно было бы взглянуть на них. Впрочем, после, после!
- Доктор. Вы считаете меня сумасшедшим? – Нервно гася окурок в пепельнице, спросил Коля.
- Видите ли, молодой человек. Как вас…
- Николай.
- Видите ли, Николай. Я не психиатр, чтобы рядить вас в сумасшедшие и пытаться лечить. Да ведь и психиатрам бывает слишком сложно определить, нормален ли человек или у него сдвиг по фазе. И потом… Что такое сумасшествие? Явное – да! Но это и так заметно, а скрытое – я думаю, что это просто изменившийся взгляд человека на жизнь, на вещи. Художники просто видят мир иначе, в силу тонкостей своего восприятия действительности, а их называют психами. Другое дело если бы вам это приснилось? Хотя это исключено!
- Почему?
- Ну, вы же не один вернулись оттуда. Эти двое ведь не могут вам сниться до сих пор? Сидеть дома, устраиваться на работу?
Николай вытянул вторую сигарету из пачки. «Курите, курите!» - Хохотнул Карл Генрихович и пододвинул сигареты по столу ближе к Николаю.
- Тогда зачем я доктор здесь? И зачем всё это вам рассказываю? Степан Игнатьевич мне тоже не верит.
- Сам не верит. Но советовался со мной, как быть в вашем случае. Поверьте, он искренне желает вам добра.
- Верю.
- И вот ещё одна причина, по которой я пригласил вас к себе. И знайте! Это очень серьёзная причина.
- Какая? – Коля напрягся.
- Я вам верю! И более того! Со мной также произошла подобная беда.
- Почему беда?
- Поймёте позже. Самое страшное для вас уже позади, ну а теперь пойдёмте, и, кстати, на мою беду краем глаза взглянете.
- Куда? – Николай напрягся ещё больше.
- Небольшое обследование, не бойтесь, совершенно безболезненное. А после, я кое-что покажу вам.

Запирая дверь в кабинет, Карл Генрихович покосился на Колины ноги. «Вообще-то у нас принято носить сменную обувь, ну да ладно – для нас исключение».

Следующие час-полтора, Николай играл тяжелобольного.
Его подержали в томографе, стоившем вероятно безумных денег, где было темно и что-то противно пищало, а локти чувствовали боковые стенки пластиковой капсулы, внутри которой, и у абсолютно здорового человека, могла развиться клаустрофобия.
Посидел он и в трёх разных креслах, где голову его облепили датчиками и опутали проводами, после противно слепили стробоскопом. Полежал он на огромной кровати, где та самая, симпатичная Леночка, измазала ему всю шею чем-то липким и холодным и долго давила на неё со всех сторон, серым продолговатым предметом, похожим на телефонную трубку без микрофона.
Кровать с водяным матрацем, необъятная, с таких не падают, даже погрузившись в глубочайший и притом кошмарный сон, швыряющий всё тело в разные неподходящие стороны.


126
С этой огромной кровати, его засыпающего, с разболевшимся зубом, взъерошенного и мокрого, поднял, наконец, Карл Генрихович. Леночка, круто вильнув бёдрами и ослепительно улыбнувшись, поколдовала над прибором похожим на принтер, выудила из него бумажную ленту и протянула её Потоцкому.
- Я ничего не увидела, разве что, вот тут, слева, немного.
- Разберёмся Леночка. Спасибо, - промычал Карл Генрихович и обратился к Николаю: - а вы почти здоровы молодой человек, пойдёмте, перейдем, наконец, к самому главному.
«А неплохо бы завалить эту морковку, вот на эту кроватку», - подумал Николай, вытираясь бумажным полотенцем и отступая к двери.

Теперь они снова шли по длинному, полутёмному коридору, стены которого были выложены бирюзовым кафелем, а вдоль стен, стояли каталки, кислородные баллоны, штативы для капельниц и большие бутыли тёмного стекла.
Николаю после всех издевательств над собой захотелось курить, но свои сигареты закончились, а стрелять у Карла Генриховича, показалось ему неудобным.
Коридор закончился лестницей, уходящей в подвал, но, спустившись, Николай увидел ещё один коридор, только с кремовыми теперь стенами и ещё длиннее прежнего.
Коля ожидал, что они войдут в одну из многочисленных дверей выкрашенных серой краской. Двери чуть ли не сплошной полосой занимали обе стороны коридора, но Потоцкий, почему-то остановился у белого, обшарпанного шкафа, притулившегося в конце коридора.
- Помогите мне Николай, - произнёс завкафедрой, натягивая на пухлые кисти рук, хлопчатобумажные перчатки и боязливо озираясь по сторонам.
- Чем помочь? - С готовностью в голосе отозвался Коля.
- Отодвинуть эту рухлядь в сторону.
- Коля вежливо потеснил Карла Генриховича в сторонку. Ухватился за края шкафа обеими руками и поднапрягшись слегка, отодвинул в сторону. Шкаф оказался не особо тяжёлым.
На стене, за ним, обнаружился пустой пожарный щит с двумя отверстиями по краям. Щит висел, казалось, слишком низко. Потоцкий пошарил в кармане халата и извлёк на свет божий длинный ключ. Всё также боязливо озираясь, вставил ключ, куда-то сбоку щита и, повернув дважды, сдвинул деревянного монстра в сторону.
Обнажился лаз, из которого повеяло могильным холодом. Просунув руку внутрь, Карл Генрихович вынул из тьмы фонарик, вручил его Николаю. Приказал: «Залезайте!» Коля повиновался. Потоцкий последовал за ним, предварительно нашарив стропы, прибитые к задней стенке шкафа. Просунув стропы в отверстия щита, задвинул эту необычную дверь и запер замок. Шкаф снаружи, заскрипел, вставая на прежнее место.
Завкафедрой отобрал у Николая фонарик, настроил пятно и, прижав палец к губам, пригласил следовать за ним. Лаз уходил вниз, постепенно расширяясь. Грубая кирпичная кладка, по мере спуска, обрастала пятнами штукатурки. Из стен выползали провода, сплетаясь в толстые жгуты. Те в свою очередь, срастались в канаты, тяжёлыми плетьми свисающие со стен. Всё это напоминало тоннель метрополитена и Николай, дважды опасливо взглянул под ноги, надеясь обнаружить рельсы. Их к счастью не оказалось.
Вскоре спутники оказались в просторном холле. Потоцкий щёлкнул невидимым выключателем и сверху заструился мягкий голубой свет.
Холл оказался круглым в плане. По стенам плелись провода, гораздо гуще, чем в коридоре. Впереди виднелись три стальных двери. Серые походившие на двери тюремных камер. Глазки посередине каждой двери, усиливали это сходство. На каждой были укреплены небольшие деревянные таблички, с выжженными на них надписями.


127
На правой значилось – 1941, на средней – Private, на левой – 1944. несмотря на кажущуюся массивность, двери отлично пропускали звуки, чем и было вызвано частое прикладывание Потоцким, указательного пальца к губам.
Справа – доносились звуки рояля и жужжание механической бритвы, слева – звон стекла, пьяный мат и нестройный гитарный перебор. За средней дверью было тихо. Именно её и отворил Карл Генрихович, очередным ключом, извлечённым из необъятных недр халатных карманов, подтолкнул Николая внутрь и тихо прикрыл за собой.

Когда глаза привыкли к полумраку, Коля почувствовал, что весь он, от пят до макушки, покрылся мурашками. На лбу выступил ледяной пот и почему-то вдруг, захотелось закричать. Что есть сил! Громко и протяжно завыть, как от нестерпимой боли…

III

«Отворяй мля! Сука, твою мать! Вошь фашистская! Выломаю ведь дверь, гадина!»
Кутузов бушевал на лестничной клетке, колотя в дверь Николиной квартиры руками и ногами. Соседи, прильнув к глазкам, никак более не реагировали. Да и правильно делали. Кутузов был пьян, а под пьяную его руку, и впрямь, лучше было не попадаться.

Напоил его однажды на маяке Митрич – старый рыбак. Хотелось отметить удачно сбытый улов, вот и попёрся Митрич на маяк с бутылочкой, ублажить смотрителя. А то, как же! Ушёл в озеро далёко! Непогода разыгралась и кабы не Лёхин огонь, плутал бы до смерти по чёрным, шальным ладожским водам.
Предупреждали его дурака старого: мол, буен парень, когда выпьет. Пса Черномора – здоровенного волкодава, кулаками до смерти забил, возвращаясь со свадьбы, приятеля-артельщика, домой, на маяк. Пути там всего сто шагов, да вот незадача: свадьба у Кутузова в тот день, была уж вторая.
Первая, в Ириновке, у двоюродной сестры артельного председателя, а теперь вот, вторая – рыбацкая. На рыбацкой свадьбе, водку не стаканами – ковшами меряют!
Укушались все, включая жениха и невесту, до состояния и цвета камбалы. А Кутузову, всё нипочём на первый взгляд. Поскучнело ему чего-то, и пошагал он к маяку. Маяк-то ведь – дом родной! А тут Черномор, как на грех, забор метил. Лёха его вчера только выкрасил в белый цвет с чёрными полосками, которые выводил, так стараясь, чтобы ровные были, как на тельнике. Краска едва с подбородка не капала, так усердствовал, и ведь ещё не просохла до сих пор, а тут, эта скотина, задрав лапу, поганит его труд. Подковылял Лёша к собаке поближе, смотрит нехорошо, злобу копит. А Черномор – рад своему, повизгивает, в мутные глаза Кутузову заглядывает, приглашает: давай, мол, и ты, не стесняйся, мужик, пристраивайся, нужду справь, красота-то гляди какая, и хвостом работает, что твой вентилятор!
Не стерпел Алексей подобного скотства. Остервенился и уходил пса голыми руками. Впрямь, кулаками до смерти забил! Больно ловко у него это вышло. Черномор перед смертью, лишь один немой вопрос взглядом успел задать: - За что?
По голове, промеж ушей, под пах, в сердце и уже издохшего, за ноги задние и головой о столб.
Нашли утром пса – подивились. Как? Здоровенный ведь чёрт! Мужики покрепче Кутузова раз в пять, и те Черномора побаивались.
Лёха жалел потом конечно. Протрезвел. Глянул – такое дело. Могилу рыл – плакал. Жаль Черномора. Черномором – он-то его и окрестил. Сперва думал Чекистом назвать.



128
Страсть как ненавидел пёс посторонних, а если уж и допускал их присутствие, всё старался обыскать карманы, за пазуху заглянуть злобно рыча. Когда находил чего: шкалик там, закуску какую, трёшницу заначеную - торжественно конфисковал и пёр к участковому. Добычу конечно, не жертву. Потом передумал так называть – мало ли чего…

Митричу с той бутылки – хоть бы хны! Порозовел, подобрел и ну Лёху жизни учить. Хозяйство, мол, неверно ведёшь, да и жениться тебе надобно, а то вон сидишь, со мной выпиваешь, и горя тебе мало.
Старичку-то чего. Он себе по стариковски ворчит, душу греет, да на другую бутылочку, что Кутузов по законам гостеприимства выставит – надеется, а Лёха, со столь малой дозы подосерчал на Митрича. Девки не глядят, чего уж, какое там жениться? А хозяйства то у него всего – маяк…
В итоге, разозлил Митрич Кутузова своими нравоучениями, да и огрёб старый, по макушке леща знатного, звонкого. Обиделся, а смекнул, что перечить не стоит и сдачи давать необязательно. У Алексея глаза кровью налились. Подхватился и дёру дал с маяка, с собутыльником не прощаясь.
Лёхе-то, нет, чтобы остыть, фонарь маячный зажечь, да спать улечься. Так нет! Раззадорил себя ещё более, вспомнил все обиды и невинный шлепок Митрича, который тот ему ещё в детстве отвесил за ворованные яблоки. И ведь яблоки-то не отнял, лишь пообещал другой раз крапивой угостить.
Догнал старикана Лёха почти у калитки его избушки и угостил по-своему, не крапивой, но кулаками. Митрич чудом жив остался. Месяц с печи не слезал, а оклемавшись, Кутузова верстой обходил и как заговаривал кто о нём, злился, слюной брызгал и обещал Алексею сто чертей на том свете, сковороду поглубже и огня пожарче.

Как в барабан бил Кутузов, руками и ногами в дверь колотил. Матерился что есть мочи. Правда повторялся часто. Русский мат, хоть и богат красками, но для четверти часа душеизлияний, всё же мало в нём выражений.
По всем этажам прогулялся Алексей, но желаемого так и не достиг. Не открыл ему дверь подлый немец, строго выполнявший наказ Николая.
Соседям вскоре этот спектакль тоже наскучил, и от глазков своих, они отлипли. Милицию, слава богу, тоже никто не вызвал.
Утомившийся Алексей, немного успокоившись, сел под дверью, в последний раз жёстко ткнул кулаком в косяк и заскулил:
-Сууука же ты! Вольфганг. Слышишь, нет?
- Слышу, - неожиданно донеслось из-за двери.
- Знал я, что ты дома, но что сука ты, не догадывался!
- Чего ругаешься на весь дом.
- А чего ты меня падла, как жена неверного мужа, на ступенях держишь?
- Николай не велел никого пускать!
- А ты и рад стараться!
- А что я могу сделать?
- Дурак. На меня это не распространяется!
- А я этого не знаю. Дождёмся Николая. Он и решит...
Кутузов вновь поднялся на ноги и в очередной раз вломил в дверь кулачищем. Дверь затрещала, но не поддалась.
- Открыть мне! Что ещё душонка твоя нацистская можешь ты сделать? Мы ведь с тобой под одну пулю подворачивались, а теперь… Ты козёл там, а я здесь. Я! Кормилец твой!


129
Кутузов устало съехал к порогу. Покряхтел минуту, на большее видимо не осталось сил, и заснул. Крепко. Пьяно. Безмятежно.

Алексей начал приходить в себя, оттого что почувствовал частые, ритмичные удары, чем-то продолговатым, твёрдым, в область почек. С трудом открыв глаза, понял, что били не его, а это он сам бился нижней частью спины о ступеньки. Тело его при этом, повинуясь неведомой силе, необъяснимым образом, возносилось вверх по ступенькам загаженной лестницы. Пытался вертеть головой – безуспешно, мало того, что разламывалась она буквально, от жуткой боли, так ещё вдобавок, движению мешал натянутый как струна ворот рубашки.
Кутузова, зачем-то пёрли на площадку выше. Как он сумел разглядеть – трое лысых бугаёв и девица в кепке, постоянно хрипло подхихикивающая.
Положив ношу возле мусорного ведра, один из парней, потянулся, хрустнув костями, громко при этом, избавившись от газов, чем вызвал очередной приступ веселья у девицы и склонился затем над Кутузовым, потешно зажавшим нос.
- Ну что жид, очухался?
Алексей помассировал виски, подтянул правую ногу, устраиваясь поудобнее.
- Спасибо! Не совсем. Где я, а?
- В раю жидовском, - пискнула девица.
- На страшном суде, где карают жидов, просравших Россию, - придав голосу строгости, ответил один из парней.
Кутузов щурясь, взглянул в его сторону.
- Ну а я-то здесь при чём?
- Как при чём? Ты ведь жид! Сейчас мы тебя судить станем! – Вынимая из нагрудного кармана, просторной чёрной рубашки складной нож, сказал бугай, стоявший справа.
Алексей попытался встать, но короткий, сильный удар альпинистского ботинка, вернул его на место. Удар пришёлся в грудь, повыше солнечного сплетения и Лёха закашлялся.
- Мужики. Закурить дайте. И объясните толком, чего вам надо-то? Кто вы такие? – Прохрипел Кутузов, когда приступ кашля прошёл.
- А может тебе ещё яишенку пожарить и пивка поднести?
- Да с чего вы взяли, что я жид?
- А ты на себя иудей в зеркало смотрел? – Воскликнула девица, успевшая стянуть кепку и Кутузов увидал, что она имеет такой же лысый череп, как и дружки её. Ну, в точности как коленка! Причём девичья.
На вид, всей честной компании было не больше пятнадцати-шестнадцати годков, но вид персонажей путал любого определителя возраста.
«Ножик-то у козла этого – полное барахло» - подумал Кутузов, а вслух сказал:
- Ну коли я жид, ты-то сам тогда кто будешь? Чечен, что горд и непокорен?
- Да ты охуел что ли? Язык мешает? – Округлив глазки осведомилась девичья коленка.
- Ты чё? Я русский! – Возмутился один из крепышей.
- Ну, так и я русский, - спокойно сказал Алексей, подтягивая под себя вторую ногу.
- Жид ты! – Тоном, не допускающим возражений заявили слева. – Недобитый причём. Адольф в своё время ошибся, ну да ничего, мы его ошибку сейчас исправим!
С этими словами, тип извлёк из кармана короткой кожаной куртки, самодельный свинцовый кастет и принялся продевать в отверстия его короткие, толстые пальцы с коротко остриженными ногтями.
- Вечер перестаёт быть томным, - послышалось справа.


130

Коленка с глазами, вновь дурно захихикала, сипя дырявыми лёгкими и изобразила некий ритуальный жест, сжав хилый кулачок с оттопыренным большим пальцем, покрутив им в воздухе, начертала, будто свастику наоборот, и упёрла грязный обкусанный ноготь того самого большого пальца, вниз, прямиком Лёхе в пах.
- Деньги есть? – Спросил самый рослый и как видно, самый старший из компании.
- Ты мне? – Недоумённо вопросил Кутузов.
- Тебе жидовская рожа, тебе!
- Деньги есть, конечно, а тебе зачем? Голодаешь? Милостыню просишь? Или просто так. Посчитать охота?
Где-то внизу, хлопнула дверь подъезда и по лестнице, мягко, резиново зашуршали шаги поднимающегося человека. Бугаи стихли. Девка перестала хихикать. Хлопнула, заскулив дверь квартиры на втором этаже.
Кутузов ловко улучил момент, когда лысая выглянула в пролёт, дабы проследить что происходит внизу. Взгляды остальных обратились к ней, и тут-то Алексей, выдернув из-за спины ведро для пищевых отходов, грязное оцинкованное ведро, сбросив крышку, молниеносно надел его на голову обладателю паршивого лезвия. Надел и врезал по ведру что есть силы, своим железным кулачищем.
То, что произошло в следующую минуту, сложно поддаётся описанию.
Складной нож с дерьмовым клинком, выпал из рук оглушённого посредством ведра бугая. Сам он медленно осел на холодную, щербатую метлахскую плитку площадки. Глазастая коленка, мигом оценив ситуацию, мелко семеня, помчалась вниз. Справа Кутузова угостили ударом снизу в челюсть, слева – кастетом в переносицу. Лёха успел вовремя отвернуться и свинцовое ребро, метнувшись в пустоту, тут же повторило удар. Попытка вновь вышла не совсем удачной, так как владелец кастета успел схлопотать коленом меж ног. Кастет улетел в междулестничную пропасть, а стукнутый, после повторного удара, едва подавал признаки жизни, валяясь там, где ещё несколько секунд назад, мирно стояло помойное ведро.
Отскочив к стене, Кутузов приготовился отразить нападение последнего противника, так больно удружившего ему в челюсть. Но не успел он выплюнуть выбитые зубы и изготовиться к удару, как в лицо ему ударила перцовая струя. Алексей перестал дышать. Перестал видеть что-либо. Вскоре перестал и чувствовать. Чувствовать бесчисленные удары. Куда придётся. По рёбрам, в голову. Тяжёлыми армейскими ботинками, альпийскими шнуровками, куда в подошву для тяжести засыпается дробь.
Под занавес спектакля разыгранного на лестничной клетке, на голову бесчувственного однофамильца великого русского полководца, надели то самое, помятое снизу ведро.

Кутузова нашли через час.
Вызвали «скорую». Милицию.
«Скорая», упаковала Лёху на носилки, предварительно смахнув с больного картофельную шелуху, лоскут туалетной бумаги со следами зеленоватой сопли и красный, сморщенный в чешуйках высохшей спермы и влагалищных выделений, благоухающий клубникой презерватив, в пупырышках и с рельефной надписью – for Virgin.
Милиция прошлась по квартирам.
Несмотря на два часа ночи, отворили все кроме Вольфганга. Сонные лица, наспех натянутые халаты и пижамы. Никто, ничего не видел, никто ничего не слышал и никто ничего вообще не знает.
Нормальная реакция честных тружеников лишённых праведного, и без того недостаточного сна.



131
Тощий капитан спустился в подвал. Осмотрел сырые стены, дважды поскользнулся на случайно оброненных инсулиновых шприцах, боднул в потёмках горячую трубу парового отопления, порвал рукав форменной куртки, о скобу паскудно торчавшую из стены, высказал эмоционально, вслух свои мысли по поводу произошедшего, вляпавшись в предусмотрительно оставленную кем-то кучу, явно не животного происхождения и поспешил на свежий воздух.
Уже в «скорой», ещё раз осмотрев потерпевшего и не обнаружив в его карманах ничего кроме упаковки «Жёлтого полосатика» - лучшей закуски к пиву, капитан повторно озвучил мрачные мысли и вернулся в подъезд. Колина квартира, почему-то не понравилась капитану. Вольфганг вздрогнул от настойчивого в этот раз звонка.

IV

В центре комнаты, за столом покрытым красной скатертью, в вечной, застиранной зелёной кофточке с розовыми пуговицами, щуря, больные от постоянного напряжения глаза, забавно приподняв левую бровь (бровь приподнялась после, уже навсегда, от частого применения часовой лупы), укоризненно качая головой, и глядя в упор на Николая, сидела … Мама! Живая! Не эксгумированный полуразложившийся труп, а вполне живой, реальный человек, которого можно было подойдя потрогать и ощутить тепло его тела. Более того! Мама была здорова! Не мерцал на её лице, нехороший раковый румянец, так зливший докторов в последний год её жизни.

У Коли перехватило дух и скользкий, разрастающийся комок, надавил на нёбо, выжав слёзы. Слёзы стыда, жалости и отчаянья. Мама. Умершая в его отсутствие. Не простившая и не прощеная мама! Человек, роднее которого, для него на свете и быть никого не могло. Мама! Могилу которой, он забывал навещать! Мама, брошенная в мутную подземную воду Южного кладбища, расположенного по соседству с ужасной городской свалкой. Воды кладбища и свалки, наверняка сообщались. Справа – могила полковника Коростылёва С.К., слева – дренажная канава, участок №354 – от автобусной остановки – сто семьдесят три шага. Проверено в обе стороны!
В упор глядит! Головой укоризненно качает. Ведь червями съедена, гнилью – естественным, природой предопределённым процессом разложения органики – уничтожена! Нет! Сидит перед нелепым, удивлённым до крайности, перепуганным до медвежьей болезни сыном. Сидит!
Кого и в чём упрекает немо? Может быть папашу Колиного? Мужа своего, тупо сбежавшего из грешной жизни своей?
«Может сознание потерять? Чувств лишиться?» - подумал Николай и, вспомнив о Потоцком, стоящим за его спиной, обернулся.
- Что Николай, страшно? – Лелея полуулыбку в уголках губ, спросил Карл Генрихович. – Быть может стыдно? Но что такое стыд по сравнению со страхом?
- Я не понимаю, - прохрипел Коля. – Как это может быть?
- А как ты, я могу называть тебя на «ты»? Ведь я старше.
- Да. – Коля сглотнул так, будто бы у него страшно болело горло.
- А как ты очутился в сорок первом! Это подвластно твоему пониманию?
- Это другое дело. Как мама здесь? Она нас слышит? Видит?
- Нет.
- Как же она здесь…
- Её здесь нет.



132
- Но я вижу её, я чувствую её присутствие!
- Подойди к той, что ты видишь, к той, присутствие которой ощущаешь!
- Я. Я не могу! – Николай медленно пятился назад, до тех пор пока не почувствовал за своей спиной дыхания Карла Генриховича.
- Теперь понимаешь, почему я признался тебе в том, что со мной тоже произошло нечто подобное, и почему происшедшее я назвал бедой.
- Не совсем.
- Николай. Мама сидит за столом. Не можешь побороть страх? Места здесь достаточно, помещение довольно просторное, обойди стол. Зайди сзади. Убедись что это иллюзия её присутствия. Только лишь. Пусть болезненная, пусть не вовремя, но ты виноват в ней сам. Никто кроме тебя! После ты получишь объяснения, доказательства. Как угодно.
Николай обошёл стол. Медленно, будто подкрадывался к неописуемой красоты бабочке.
Мама за столом продолжала укоризненно качать головой и щуриться, лишь до того момента, пока Николай не оказался у неё за спиной. Теперь видение исчезло и лишь Потоцкий, извивался как раненая кобра за мглистой пеленой, неким дымным занавесом, разделившим комнату надвое.
«Неплохая голограмма!» - подумал Коля, обойдя комнату ещё раз и вернувшись на прежнее место.
Теперь посреди комнаты находился лишь стол, покрытый красной скатертью. Призрак матери растворился, будто бы его и не существовало.
Николай вопросительно взглянул на завкафедрой.
- Давайте выйдем, - предложил тот.
Коля охотно повиновался.
- Карл Генрихович, можно..? – Произнёс Николай, очутившись за дверью.
- Нет. Нельзя Николай! Я обязан предоставить вам объяснения. Я должен продемонстрировать, разъяснить вам систему. Принцип её работы вы обязаны усвоить. Ведь это моё открытие! Авторского свидетельства на своё изобретение мне не получить, ведь практической пользы от него никакой! Но! «Мы с тобой одной крови!», как говорили незабвенные герои классического мультфильма, и друг от друга, ничего скрывать не должны!
- Что мне делать?
- Видите глазок на двери?
- Да. Вижу.
- Ничего более того вы делать не должны, ах, прости – ты! Позабыл совсем про уговор. Коля, просто загляни в глазок, после того как я войду в комнату и закрою за собой дверь. И если что-то очень сильно тебя в увиденном напугает, постарайся побороть страх и не отрываться от глазка! Обещаешь?
- Да. Обещаю!
- Ну и правильно! Иначе ничего ты не поймёшь и ничего тебе объяснить я не смогу.

Еврей перекрестился! Вполне достойно, скорбное выражение лица приняв. Еврей явный, перекрестился. Осенил себя трехперстным крестом. Православным! Осенил и вошёл в комнату.
Коля прильнул к глазку.

Потоцкий стоял в поле зрения, возле стола. Но не скромного, обеденного, крытого красной скатертью за которым сидела мама, а перед длинным, персон на двенадцать,



133
Крытым уже белой простынёй, да не одной, а как минимум тремя, сшитыми меж собою.
За столом сидели трое. Девушка лет четырнадцати-пятнадцати, верх прикрыт, нога голая обутая в лиловый кроссовок на стол заброшена. Опускала девушка руку куда-то под стол пустую, вынимала, держа в ней платок белый, кружевной, кровью обагрённый. Бросала платок за спину и всё повторялось снова. Рука опускается, поднимается – в руке платок. Платок в крови.
Мальчик. Маленький совсем. Этому – лет семь. С натяжкой – восемь.
Тут ещё хуже! Мальчик голову свою склонял к столу. Затылок бритый демонстрировал. Волос на затылке и нет почти. Пух. Щетина. И лопался вдруг затылок, расходилась кожа, кости черепа, со свистом, будто трепан сверлил юную голову тоже расходились, и выпадал на скатерть белую багровый мозг, распухший гнойными извилинами и пузырями. И пузыри те лопались, и лился гной, пятная скатерть. Но выпрямлялся мальчик, разгибался над столом, откидывался на спинку невидимого стула и пропадала кровь на скатерти, и гной чудесным образом линял. Мозг растворялся. И вновь всё. Всё спустя мгновение повторялось.
Женщина с серым лицом. Грудной ребёнок в руках. Плачет женщина, а вместо слёз – кровь. И всё! Третья.
Потоцкий, стоя на коленях, рыдал в голос. Вилось вокруг него бесчисленное количество мух, ос, скакали кузнечики и лягушки наши обыкновенные, крысы изуродованные скальпелем и с виду невредимые, вот только с мутными, мёртвыми глазами. Мыши лабораторные, тучи комаров, клопы, рыбы разной масти и размера трепыхались на бетонном полу. Балаган смерти!
Что-то вроде!
На противоположной от двери стене комнаты, проецировался будто бы старый любительский кинофильм. Немой. С восьмимиллиметровой плёнки. Местами чёрно-белый, местами цветной. Страшные картины! Виды мясокомбинатовской бойни. Стержень под смертельным напряжением. Конвейер смерти! Грустные глаза, да даже не грустные, святая обречённость, но не безразличие. Тень тревоги. Движущаяся лента из плотной резины. Стоящие на ленте животные. Глаза у животных – человечьи.
Скользнёт по голове рогатой тот самый стержень под смертельным напряжением. С треском, хрустом, искрами, дымком, которые садистам так приятны – и хана голове, конец душе говяжьей! Зато мяса!!! Прорва!
Дальше свиньи. Ну, свиньи – они свиньи и есть! Тупорыло, строем по транспортёру! Как в паркеровской «Рink Floyd, the Wall». Там дети – тут свиньи. А, в сущности, какая разница для профессионала-то. Всё одно фарш на выходе. Главное успеть! Главное перемолоть! Нас блядь, не догонят!
Сосиски, сардельки, грудинка, розовый бекон, перчёное сало, отбивные, эскалопы, фрикадельки наконец. Мясо!!!

Помнить-то об этом зачем? Человечество во все времена жрать хотело! И скотину, хоть кормило, продлевало никчёмное её существование, ради ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ!!!

Папуас папуасу, друг. Товарищ. И… корм! Тоже вариант.

Человек хищен и плотояден. Сие известно с незапамятных времён. Так чего же Потоцкий то, так страдает? Помнить об этом зачем?





134
Коля рванул дверь, вытащил Карла Генриховича в холл и пару раз энергично хлестнул его по щекам. Тот вроде начал приходить в себя. Дико вращал глазами с полминуты, после подскочил, высморкался неуместно и вновь заплакал.
- Ну, теперь-то Николай, вы поняли? – сквозь всхлипывания проскулил он.
- Не совсем, - отозвался Коля.
- Николай. Простите меня! Пожалуйста! Если сможете. Но вы сможете, я почти уверен!
- Это ещё почему?
- Мы с тобой одной крови!
Николай на секунду задумался, засомневался по поводу наличия в своих жилах хоть капли еврейской крови. Но Потоцкий пустив особо жирную нюню, в виде сопливого пузыря, мигом рассеял все сомнения.
- Вряд ли, - произнёс Коля и для обеспечения наилучшего результата в деле успокоения завкафедрой, пару раз дополнительно, от души, вломил почтеннейшему Карлу Генриховичу по сусалам.

В комнаты «1941» и «1944! Заходить покуда не стали. Хватило «Private». Потоцкий расшифровал тайник, тут же, в холле. За силовым щитом нашёлся схрончик, содержавший «Hennessey», «Путинку» и «Столичную», а также банку икры «Камчадал», сырокопчёную «Московскую» и серый, консервированный бундесверовский хлеб, который никак не катил ко всему вышеперечисленному. В недрах тайника, к счастью обнаружилась и испанская жестянка с оливковым маслом, заменившим сливочное или суррогатный маргарин.
«Московская» - после всего увиденного в глазок, почему-то стала вызывать у Николая стойкое отвращение. Хотя рыбок, тоже было жаль.
- Николай, - дрожащим голосом произнёс Потоцкий. – Будьте добры, захватите всё это с собой.
- А что это?
- Холодильник!
Тут только, Николай заметил ещё одну дверь. Рядом с аркой, входом в тоннель, из которого они вышли в холл. Карл Генрихович направился прямиком к ней. «Сколько же ключей помещается в его карманах?» - задал себе вопрос Николай, косясь на брюки Потоцкого.
Завкафедрой отворил дверь, за которой обнаружилось, достаточно просторное помещение, напоминавшее станцию метро «Академическая» в миниатюре. Схожая отделка стен, сводчатый потолок, арки из полированного алюминия.
- Как на «Академическую» похоже, - не удержался Николай.
- Скорее на московскую «Маяковскую», я ведь москвич, - отозвался Карл Генрихович.
В центре зала, размещался большой телевизор, против экрана, стояли два широких, мягких с виду кресла и низкий журнальный столик.
Потоцкий, ловко откуда-то извлёк два больших стакана для виски и складной охотничий нож.
«Неужто тоже из карманов?» - подумалось Коле.
- Добро пожаловать в мой домашний кинотеатр!
- А что это вообще за подвал? В смысле, каково его истинное назначение? – садясь в кресло, спросил Николай.
- Бомбоубежище.
- Я так сразу и догадался.




135
- Только несколько необычное, странное бомбоубежище. Я наткнулся на него случайно, когда расчищал больничный подвал. Когда организовывалась на нашем отделении кафедра, потребовались дополнительные помещения, под кладовые там, некоторое оборудование разместить. Обратился я к главврачу, он нам подвальчик этот и отдал.
- И что же здесь было раньше?
- В подвале то? А ничего! Хлама всяческого по колено, мебель поломанная, матрацы, автоклавы старые, биксы, бельё ветхое…
- Нет. В бомбоубежище что было?
- А про бомбоубежище, никто кроме нас с вами и ещё пары лиц, ничего я думаю, не знает. Подвал-то тот долгое время оставался для нас тайной за семью печатями. Бронированная дверь – вечно запертая изнутри. Провода. То ли сигнализация, то ли связь. Бог знает. Ходили слухи, что там размещена резервная резиденция городского правительства. Кто-то говорил, что секретный «ящик». Но что там было на самом деле, никто. Даже главный врач не знал.
- И как же подвальчик-то рассекретили? – срывая пробку со «Столичной» поинтересовался Коля.
- Главврач отмалчивается. Всё опять-таки на уровне слухов. Говорят, что заявились к нему из Минобороны и торжественно вручили ключи, стребовав за то ящик коньяку. Главврач, не будь дурак, отправил по оставленному адресу, коробку дешёвого бренди местного разлива, когда ключики уже лежали у него в сейфе.
- Так что же было в подвале?
- Я ведь сказал – гора хлама. Ничего особо интересного. Интересное нашлось позже. Когда я в одиночку расчищал эти Авгиевы конюшни, случайно напоролся на лаз в стене прикрытый вентиляционной решёткой. Замочек, которым та решётка была заперта, меня смутил. Здоров уж больно.
- А почему в одиночку? Помощников разве не нашлось?
- Не нашлось! Заставь кого-нибудь! Попробуй! От звонка до звонка и к дому! Зарплата-то у нас, сам понимаешь! Да это и к лучшему. Из этого вот бомбоубежища, есть ещё пара выходов. Один ведёт в вентиляционную шахту метро, на перегоне между «Василеостровской» и «Приморской», другой здесь, в больнице, но оба замаскированы мною с надлежащим тщанием.
Выпили. Закусили.
Потоцкий включил телевизор. Шла какая-то мыльная опера южноамериканского происхождения. Кнопка «mute» на пульте, частично исправила ситуацию. Включённый телевизор, конечно же, был совсем не нужен, но нужен был некий фон, на который при случае, можно было бы переключить внимание. Именно поэтому Карл Генрихович не стал листать каналы.
- Как я успел заметить, - проговорил Коля с набитым ртом, роняя икру на брюки. – Как я успел заметить, вам есть, что маскировать.
- Совершенно верно. Это хорошо, что и вы это заметили. Обнародуй я свои исследования, подобия взрыва не избежать.
- Однако, всё-таки хотелось бы узнать, что собственно вы мне продемонстрировали, - наливая по второй, произнёс Николай.
Потоцкий выпил не закусив, на минуту задумался, откинулся в кресле, неторопливо закурил, прежде чем начать свой рассказ.
- Как я уже говорил – родом я из Москвы. Родился, рос там, там же окончил школу и поступил в МГУ, на факультет журналистики. Всё детство и юность, я страдал массой комплексов. Чем они были вызваны, я точно сказать не могу, хотя лично у меня, предположений уйма. Наверняка свою роль сыграла и моя национальность. На евреев ведь


136
всегда смотрят искоса, то ли с завистью, то ли с подозрением. Родители мои также подбросили зёрен будущих комплексов на мою благодатную для их роста и развития почву. Отец – преподаватель рисования в средней школе, мать – цирковая художница. Атмосфера в нашей семье царила удушающая. Отец, приходя вечерами из школы, молчал до отбоя, смотрел в истрёпанные альбомы репродукций или читал позавчерашние газеты. А по выходным, с самого утра напивался в дупель и всё равно молчал. Мать не реагировала. Я оказался единственным и последним, увы, ребёнком в семье. Вы представляете Николай, что значит единственный ребёнок в еврейской семье?
- С трудом.
- В еврейской семье детей должно быть много. И приходить к ним должен еврейский дед Мороз, со словами: «Покупайте детки, подарочки». Отец твёрдо был убеждён в этом. Памятуя о том, что сделали с нашей нацией истинные арийцы, отец верил, что многодетность в еврейских семьях, поможет нам избежать полного исчезновения. Отец верил – остальные слабо. Ведь вы помните кто виноват в гибели той, прежней России. Кто выпил всю воду из крана и кто поссал туда, если она всё же есть в кране.
- Сколько время? Два еврея!
- Вот-вот. Роды у матери оказались трудными. Сказались военные будни. Постоянный страх. Боялась немцев – вдруг придут к ним, в тихий пригород Свердловска, боялась своих, ну и так далее. Постоянные болезни. Дизентерия, редкий в тех краях тиф. Тяжёлое возвращение в Москву из эвакуации. В итоге на свет я всё-таки появился, но суждено мне было стать единственным ребёнком в семье. А единственного ребёнка в еврейской семье, когда становится окончательно известно, что он единственный, растят с применением политики кнута и пряника. Причём в прямом смысле этого выражения. Скрипка? Обязательно! Точные науки? Непременно! А во дворе пацаны, причём не все, сплошь русские, в футбол гоняют. Сегодня так, завтра так, послезавтра. А комплексы растут и множатся. Укрепляются. Вскоре я и сам стал избегать шумных компаний, общества своих ровесников. С головой ушёл в книги. Появился страх перед большими скоплениями людей. Как ненавидел я демонстрации в Первомай и годовщину переворота. Я стал бояться как больших, так и маленьких замкнутых пространств.
- Клаустрофобия? – брякнул Николай первое слово, пришедшее на ум.
- Не только. Этих фобий у меня зародилось несчётное количество. Я даже всех их названий, честно говоря, хоть и будучи врачом, не вспомню. Пытался я с ними по мере сил, конечно, бороться, но честно сказать, не совсем успешно. Но на сложный факультет, где требуется в будущей профессии умение общаться с людьми разных категорий, я, как ни странно поступил очень легко. Стоит ли говорить о том, что продержался я там ровно год, да и то, год этот показался мне вечностью адской. Я перевёлся на исторический. Но и там надолго не задержался.
- Я всю жизнь мечтал стать историком, но как-то вот не сложилось, задумчиво проговорил Коля, занимаясь третьей.
Карл Генрихович, щедро поливал оливковым маслом бундесверовскую резину, высокопарно именующуюся солдатским «бротом».
- Что поделаешь?! – вздохнул Потоцкий. – Не всем мечтам суждено сбыться. Кстати Николай. А чем вы занимаетесь?
- Да это неважно, - отмахнулся Коля.
Потоцкий настороженно прищурился, глядя на Николая, но спустя секунду, морщины на его высоком лбу разгладились, и лицо приняло прежний, благодушный вид.
- Был у меня приятель. Именно так. Не друг, а приятель. Ещё в школе. Тоже еврей, но слабо похожий на меня. Это возможно и сближало нас чем-то. Окончив школу, он почти



137
сразу переехал в Питер, к каким-то своим дальним родственникам. Устроился в торговый флот, каким-то чудом, и наведывался в Москву достаточно редко, что не мешало нам видеться с ним в каждый его приезд и подолгу беседовать в кухне, за бутылочкой, по ночам. Он всё восхищался Ленинградом, красотой его, интеллигентностью, вежливостью, приветливостью населения. И водка там лучше, и колбаса вкуснее, и хлеб. И заработок на каждом шагу. Да и евреям живётся получше, отношение к ним помягче. А у меня университет не окончен, три года осталось, я в «академическом», без работы, без зарплаты. А после что? Распределение в пыльный архив или столь же пыльный и скучный запасник какого-нибудь музея революции города Задрайска? И никаких перспектив! Озадачил он меня. Поломал я кудрявую свою голову с недельку, а после забрал окончательно документы из альма-матер, узелочек связал, да и махнул на берега Невы. Помаялся месяцок дворником. Обжился в дворницкой своей квартирке, а после поступил в медицинский. Тоже кстати легко. Тут-то и осенило меня в первый месяц учёбы, что медицина – это моё! Медицина оказалась чертовски интересной наукой и искусством одновременно. Начинать пришлось с нуля, но я увлёкся. Особенно привлекала меня в то время хирургия. Дополнительные лекции, факультативы – все мои! Чёрная работа практиканта – тоже! Говаривали: «Врач от бога! Жаль только еврей!». В Ленинграде я заметил к евреям отношение то ещё! Соврал приятель мой. Ничем Москвы не лучше. Где-то хуже даже. Правдой оказалось лишь утверждение о необычайно вкусных водке, колбасе и хлебе. Да… забыл ещё мороженое, на него я тратил, чуть ли не половину своей стипендии. Вторая половина уходила на книги и скромный быт в общежитии. Вскоре появился и небольшой дополнительный приработок. Уроки скрипичного мастерства помню, давал ученикам музыкальной школы. А школа носила имя великого Мравинского. Пригодилась муштра семейная. Я вообще много чего умел. Помню, рисовал недурно. Однажды, даже макетчиком в Музее Артиллерии, Инженерных войск и войск Связи подрабатывал. Помните Коля, там макет сожжённого здания Рейхстага в одном из залов?
- Как не помнить!
- Так вот, купол – моя работа! Да и много чего другого по мелочам. Закончил я медицинский с «красным»! В армию по здоровью не взяли, но военнообязанным сделали. Как же, медик! Стало быть к нестроевой службе, в военное время годен! Распределение я получил вот в эту самую больницу.
- Имени лысого и картавого, тогда ещё, если мне не изменяет память!? – сворачивая шею «Путинке» прервал Потоцкого Коля.
- Именно. Но попробовали бы мы тогда, хоть заикнуться, что больница сама по себе не соответствует высокому имени, которое носит. Хотя, вполне соответствовала! Сначала поработал на отделении травматологии, после его возглавил. Ординатура, аспирантура. Отбился, защитился. Тему удачную, интересную, новую нашёл. Образовалось отделение нейрохирургии. Пролез не без мыла туда. Это моё! Через пару лет возглавил и это отделение. Вот по сей день и являюсь заведующим.
- А выше не хочется?
- Нет. Не хочется. Да и некуда выше.
- Что ж. Хорошо, - Николай начинал пьянеть. Жара, усталость и пережитое, сказывались на способности соображать. Хотя пока и не очень сильно.
- Да не совсем хорошо конечно. Проработав пять лет, я понял, что меня всё-таки больше привлекает психиатрия. Причём, военная психиатрия. Пообщался я с ветеранами Второй Мировой, Афганской и Чеченских войн. Неофициально конечно пообщался. И понял, что вот тут-то и зарыто для меня самое интересное. Самое моё! Взять хотя бы то, что в той




138
или иной степени, все эти люди страдают ксенофобией. Той самой болячкой, через которую прошёл и я, пока мне не удалось самоутвердиться. Как врачу хотя бы даже, а не как личности. Я тоже пытался отгородиться от окружающих. Такая же история и с ветеранами. Ну, с Великой Отечественной – всё ясно, а вот с «Афганом» и Чечнёй – сложнее. Там ведь как? С сорок первого по сорок пятый – локально мобилизованные – капля в море! Но подумайте! Какой процент добровольцев! Люди ведь поверили в то, что идут защищать своё! Причём таких случилось большинство. Писано про это, переписано. Возвращались с победой! Полным осознанием своей правоты. И наше паршивое обращение с пленными и зверства не хуже фашистских на освобождённых территориях, где-то маскировались, где-то попросту замалчивались. Те, кто их вершил, в чём-то может быть и справедливо полагал, что творимое им – месть! Мол, не мы первые начали! Всё лучшее фронту! Отступаем – народ понимает, поддерживает, помогает с силами собраться, подготовиться к решающему удару. Временно. Вот поднакопим злости и вмажем! Собрались! Погнали! Вмазали! Оккупировали сами же в свою очередь половину Европы. Хорошо! Победили! Освободили! Теперь ведь жить надо! Домой вернулись. Новый быт строить. Вождь и правительство в ещё большем авторитете! Случаи ксенофобии редки. Но стопроцентны у тех, кто вернулся инвалидом. Хотя и тут встречались исключения. Инвалид – но герой! Вот тебе почёт, уважение, льготы кое-какие и мотоколяска серпуховская, если руки целы. Какое никакое, но внимание. Тимуровцы наведываются! Друзья однополчане – флакон распить и юность боевую вспомнить заходят. Симпатичная сестричка регулярно появляется, колет кой чего. Горшок чист. Пенсия вовремя. Немаленькая! Девятого мая, первогодки на парад и демонстрацию вывозят и с открытыми ртами стоят. Подвигом твоим восхищаются! А тебя распирает гордость и сознание того, что не зря! Без ног остался не зря! Осколок – недалеко от сердца, за который медики наши браться побаиваются, а с возрастом он беспокоит всё сильнее, хоть ты с ним сроднился, он уже мясом оброс – не зря! Подвиг совершён! Жизнь прожита не зря! И невдомёк тебе, что доживи до девяностых – и всё!!! Конец тебе как герою! Но до девяностых ещё дожить надо. Но худо-бедно, ты и в девяностые ещё герой, хотя и поднадоевший всем своим героизмом, скупой слезой и никчёмной красной книжечкой. Как тут отгородишься от мира? Не до ксенофобии! Николай. Вы в армии служили?
- Ну и как… - пожимая плечами и выводя неопределённые жесты правой рукой, в тягучем от дыма воздухе, попытался ответить Коля.
- А я не служил. Но не могу никак понять, что с ней случилось?
- Продали! – еле ворочая заплетающимся языком торжественно, насколько возможно провозгласил Николай.
- Ну не всю продали. Кое-что осталось. Я не в том смысле. Ведь армейские традиции унижения первогодок, тамошние нелепые, но в чём-то справедливые, неуставные, как их называют отношения, существовали всегда, но такого резонанса на гражданке не обнаруживалось раньше! Замалчивалось? Чушь! Шила в мешке не утаишь! Теперь же, основная причина откосов, самоходов и откровенного дезертирства – страх перед столкновением с дедовщиной и произволом командования. Страх перед собственным бесправием. Беспомощностью. Далее отстранение, замкнутость, безразличие. Одним словом – ксенофобия. Создание образа врага! А в сущности, где эти враги, как они выглядят? Сидят они в бедных, больных ксенофобах, и никакими средствами их оттуда не выкурить. А я вот решил попробовать! И результаты есть! Впрочем, я полез в дебри, где недолго и заблудиться. Не мне, нет! Я в том превосходно ориентируюсь. А вот за вас Николай, я поручиться не смогу.



139
- Хороший коньяк, - любуясь невзрачной этикеткой, сказал Николай. – С ног валит, а голова ясная!
- Я вплотную занялся исследованием этих растреклятых комплексов. Отчего они возникают? С чего у одних их больше, у других меньше? Почему некоторые избавляются от подобной напасти, а другие уносят её с собою в могилу?
- И каковы результаты всё же? – осведомился Коля, запуская ложку в икру.
- По части комплексов и фобий, ровным счётом никаких. Но кое-что мне улыбнулось. Степан Игнатьевич рассказывал вам историю о внезапном появлении в городе Урицкого и Антонова-Овсеенко?
- Карл Генрихович, всё-таки обращайтесь ко мне на «ты», - попросил Николай.
- Да конечно, Коля, простите. Так рассказывал?
- Да. Рассказывал, но я считаю это полнейшим бредом безнадёжно сумасшедшего.
- Зря, - завкафедрой скорбно покачал головой. – Ведь расскажи ты кому нибудь о своих похождениях, тебя бы тоже приняли за безнадёжно сумасшедшего. Различие лишь в том, что вы припёрли с собой свидетелей. Но и их конечно тоже, могут счесть твоими коллегами по безумию, или на худой конец неплохими актёрами. Но актёрство, каким бы хорошим не являлось, в конце концов, себя выдаёт.
- Всё-таки вы мне не верите, - разочарованно протянул Коля.
- Сейчас это не столь важно. Главное чтобы ты поверил мне. И даже не поверил, а понял всё! Всё что необходимо тебе понять. Досконально! Так сказать, заучили бы как стих, до последней запятой! Верно расставив акценты и соблюдя интонации!
- Я попытаюсь, конечно, но честно признаться, пока что я, ни черта не пойму! Коньяк я думаю тут ни при чём. Я ведь не психиатр, и вообще не врач.
- Прости Николай. Я и вправду плотно взгромоздился на своего конька и ноги застряли в стременах.
- Может вопрос-ответ?
- Давайте попробуем, - Карл Генрихович, соглашаясь, сильно хлопнул себя ладонью по ляжке. Эхо просторного зала повторило шлепок. – Как же я сам не догадался-то?
- Первое! Что произошло со мной?
- Рано! Пока нет смысла объяснять. Многое останется неясным.
- Хорошо. Попробуем заново. Мама была жива? Немой упрёк адресовался мне?
- Нет. Успокою сразу. Немой упрёк, адресовался, возможно, и тебе, но это было не сегодня. Прах твоей матери покоится по месту его захоронения, и не тревожим никем, равно как и тела тех персонажей, которых ты наблюдал рядом со мной.
- Тогда что это за стереокино?
- Всё просто и сложно одновременно. Помнишь старого, доброго английского сыщика? Во время его знакомства с доктором Ватсоном, между ними течёт беседа, ну когда Холмс демонстрирует химический опыт с осаждением гемоглобина?
- Помню!
- То, что случайное пятно на одежде – кровь, это доказывает, но не доказывает что это человеческая кровь. Далее. Продолжение беседы. Холмс приводит сравнение человеческого мозга с пустым чердаком, где много чего хранится. Помнишь?
- Помню.
- Абсолютно справедливо в той части, что у одного в мозгах бардак, у другого идеальный порядок. Но вот в чём загвоздка: на основании моих наблюдений, людям с хаосом в мозгах, сны зачастую, вообще не снятся. Что свидетельствует о здоровье мозга и всего организма в целом. Мозг во сне совершенно отдыхает. А вот людям с так называемым порядком на чердаке, где мысли, инструменты и воспоминания разложены по полочкам, снятся сумбурные, сюрреалистические сны.


140
- К чему это всё?
- Не торопитесь! Наконец. Два часа ночи. Сцена в гостиной, когда Ватсон, разбуженный скрипичной какофонией, отчитывает Холмса, высыпает на язык порошок аспирина и обнаруживает в стакане с водой настоящий человеческий глаз. Холмс объясняет ему, что это один из объектов его экспериментов. Существует якобы мнение, что в последний момент, в зрачке убитого, остаётся изображение убийцы. Сыщик резюмирует в итоге – абсолютная ерунда!
- Ну и что? Вы перескажете мне все диалоги Шерлока Холмса и доктора Ватсона?
- Я почти согласен с автором этой теории, хотя и подозреваю в авторстве самого сэра
Конан-Дойла. Абсолютная ерунда! Касаемо зрачка человеческого глаза. Но в мозгу изображение отпечатывается! Это верно. И если бы Холмс умел извлекать образы из мозга, сохранять их каким-либо способом и впоследствии проецировать на экран, лондонская преступность была бы ему очень «признательна» за это. Человеческий мозг – идеальное хранилище информации. Память на лица, иностранные языки. Клубок воспоминаний. Это почти то-же самое, что винчестер компьютера. Только там информация может пропасть бесследно при воздействии магнитного поля, ошибки пользователя. Хвосты остаются, но восстановление слишком трудоёмко и не всегда помогает.
- Человеческий мозг, ведь тоже можно вывести из строя и начисто стереть нужную информацию?
- Можно. Существует масса способов! Это и происходит естественным путём по мере старения организма. Но имеются и нюансы. Старики иногда впадают в детство. Вспоминают цвет своих первых игрушек, первые ссадины и царапины, запахи, вкусы и так далее. Где? В каких потаённых уголках мозга дремлет эта информация и почему она вдруг, потом неожиданно вылезает наружу? Вы ведь хорошо помните свою маму?
- Конечно! Помню прекрасно. До болезни, во время. Помню, как нашёл её мёртвой в кухне.
Слёзы, собравшиеся в уголке глаза, слева, у переносицы, неприятно щекотали веки, готовые прочертить мокрую дорожку по щеке. Николай часто заморгал и потёр глаза кулаком.
- Помните Коля! – Потоцкий увлёкся и вновь резко перескочил на «вы». – Вот-вот. Как я заметил до мельчайших подробностей. Но почему мать смотрит с упрёком, почему взгляд её подёрнут непроходящим гневом? Она что, была вечно вами недовольна?
- Наверное, не мной, жизнью скорей всего. Так! Постойте! – Николай вскочил. Кресло с шумом втянуло воздух под глухую обивку. – Вы хотите сказать что…
- Хотел и скажу. Образ вашей матери, был вызван из ячейки вашей памяти. Вызван и визуально представлен. Заметьте, не материализован, а именно что представлен.
- Но мне показалось, что я чувствовал её дыхание, тепло тела, запах её волос.
- Только показалось Николай! Только показалось! Но я уверен, что это возможно. Я даже путь знаю! И у меня всё готово, для того чтобы провести этот эксперимент. Только вот кроликов подопытных не достаёт…

V

Как по мановению волшебного жезла, из недр кресла занятого Карлом Генриховичем, возникла очередная бутылка «Hennessy», посолидней, теперь уже V.S.O.P. Безжалостно, была сорвана пробка и янтарная жидкость, упокоилась на время в бокалах.




141
В мае 2000 года, работники Петродворцового ЗАГСа, были поражены количеством заявлений на регистрацию и расторжение браков. Рекордное число брачных свидетельств было выдано за этот месяц.
Люди знакомые день-два, редко больше, в рекордно короткие сроки принимали окончательное решение и стремились официально оформить свои отношения. Семьи, готовившие себя к разводу годами, копившие ненависть и отвращение друг к другу, приобретавшие нервные болезни, но терпевшие, вдруг, махом единым решали покончить с существующим положением.
Вот гражданин Иванов, вместе с гражданкой Ивановой, в девичестве Сухановой, расторгли брак, длившийся двенадцать лет. На попечении гражданки Сухановой (в замужестве Ивановой), остались двое несовершеннолетних детей. Сегодня же, на тот стол, откуда было взято свидетельство о расторжении брака, легли заявления от гражданки Сухановой (в замужестве Ивановой) и гражданина Сидорова. Оба с просьбой зарегистрировать брак! Вчера! Сегодня!
Ни единого свидетельства о смерти не было выдано Петродворцовым отделом записи актов гражданского состояния в мае. Ни одного свидетельства о рождении. Браки! Разводы! Браки! Разводы! Единственный уцелевший в Петергофе кинотеатр, бил в мае рекорды по сборам. Туристам было тесно в парках. Местные влюблённые пары теснили их. Полки секс-шопа, тоже единственного в городе – опустели. В видеопрокатах требовали эротику. Аптеки спешно заказывали противозачаточные средства. Цветов ни в киосках, ни на рынке не сыскать! Петербургский город-спутник окутал сладкий туман всеобщей любви.
Минул май, и всё вернулось на круги своя. И вновь выписывались свидетельства о смерти и рождении. И демографического взрыва, что странно, не последовало. Ну и, слава богу!
Мистика? Напротив! Всё просто. Элементарно! С 1-го по 31-е мая, в Петродворцовой горбольнице, на отделении неврологии, консультировал больных, кандидат медицинских наук, Карл Генрихович Потоцкий. Столичная знаменитость! Консультировал, изредка, в нетяжёлых случаях оперировал, самолично проводил обследования, причём добился того, что обследования эти носили характер, едва ли не тотальной диспансеризации.

- Вы хотите сказать, что мы встречались с вами, когда я отлёживался в больнице с сотрясением мозга? – спрашивал Коля, нарезая лайм. – Но я ведь совсем вас не помню!
- Зато я помню вас Николай! Помню прекрасно и мне также известны некоторые подробности вашей жизни после выписки. Ведь вы помчались во дворец бракосочетания 19-го, в обнимку с соседкой Машей, соблазнив её на Ольгиных прудах 18-го. Что это за чувства вдруг в вас пробудились? Ведь вы её раньше, даже не замечали?
- Сам не пойму. Я ей в детстве глубоком жизнь спас. А в ЗАГС побежал. Верно! И если бы тамошние канцелярские крысы раньше времени не закончили работу, а я поутру не встретил замужнюю одноклассницу, в которую был влюблён когда-то, то чёрт знает, чем бы всё это закончилось.
- Не жаль бедную девушку?
- Не жаль! Через месяц, она благополучно вышла замуж за внука нашего дворника, темпераментного кавказского парня и уже кучу детей ему нарожала. Внука дворника жаль!
- Знать судьба!
- Наверное. Кстати доктор, а чем вы нас там всех облучали-то?




142
- Лично я ничем. Параллельно с консультированием рядовых больных, имея громкое имя во врачебном окружении, мне приходилось консультировать и военных психологов. Ежедневно, выходя из больницы, я добирался автобусом до Стрельны, входил в здание корабельной архитектуры, миновал коридоры и лестницы, примерно, так как мы с вами недавно, и за мной наконец, закрывалась похожая на наши, железная дверь с табличкой, предупреждающей о радиационной опасности. Бракоразводный и свадебный бумы в Петродворце – это не моих рук дело, да и не интересовало меня никогда массовое помешательство или наоборот. Тем более что расстояния, не позволяли мне идти на столь рискованные эксперименты. Своё открытие, я совершил здесь. Вот в этом зале похожем на станцию метро. В этих бункерах, которые вы имели удовольствие видеть в холле. Подвальчик этот до сих пор никто не рассекретил.
- Так всё-таки. Цель ваших исследований?
- Николай, вы Жюль Верна читали?
- «Машину времени»?
- Её родимую! И каково ваше мнение, может ли существовать подобное чудо?
- Насчёт машины ничего сказать не могу, а вот то, что паровозы времени есть, это уж точно! Конечно, если все, то, что случилось не сон.
- Не сон. Как это не прискорбно, но это не сон. Допивайте коньяк и готовьтесь к новым впечатлениям! То, что вам довелось увидеть, страшно, но есть оказывается вещи и пострашнее…































143