Глава пятая

I

Человек часть природы! Должно человеку, воспринимать природное окружение своё, с благодарностью и восторгом. У природы – как говориться – нет плохой погоды, всякая погода благодать!
Брать в меру от природы. Беречь её. Спокойно, с благоговением, созерцать мир.
Да. Так и должно бы по идее быть. Бог и природа. Вещи вполне совместимые. Многие верят в то, что всё на земле, и мы сами созданы богом. Вылеплены как големы, из говна и глины. Кто-то убеждён, что всё это последствия грандиозного, вселенского катаклизма.
Размышление о подобных вещах, равно как и созерцание бесконечностей вселенной – способны довести до сумасшествия. Некоторых доводит. Так много среди нас сумасшедших…
Попытки единения с природой? Люди предпринимают их. Занимаются моржеванием зимой – для собственного скорее удовольствия. Да и польза людям от того, несомненно, есть. Вряд ли природе. Прикладывают люди свои бараньи лбы к берёзкам, истекающим по весне соком. А ведь надрез не сделаешь – соку не попьёшь! Через кору и годовые кольца, должна перейти, пробив лобные кости – многолетняя мудрость и сила деревьев.
Фигушки! Мудрости почему-то не прибавляется, а силы дурной и без того с избытком…

Люди вообще возомнили себя царьками природы и творят с ней что хотят. А для очищения собственной совести, терпимо относятся к гринписовским террористам и прочим «зелёным» недоумкам – бурно сотрясающим воздух и ни хрена толком не делающим, действительно во благо и очищение мира нашего. Хотя бы от мусора.
Природа часто оборачивается против людей – мелких, гадящих повсеместно паразитов на теле планеты. Землетрясения, цунами, наводнения, торнадо и извержения вулканов.
Богобоязненные люди, грозят иссохшими пальчиками и восклицают: - «Это, мол, всё от войн, космических полётов, пребывания на полюсах – интимных местах планеты, полярных исследователей – импотентов и педерастов, чувствующих себя в мужском обществе, во сто крат лучше, нежели в кугу семьи. Год на полюсе!!! Где холод собачий!»
Войны случались во все времена. Человечество воюет постоянно, на протяжении всей своей истории. Первая война среди полуобезьян, на заре цивилизации, была развязана из-за плохо обглоданной кости. Последняя – может действительно стать последней!

Люди воюют – природа бунтует. Войны и катаклизмы, скорее всего, случаются сами по себе. И вовсе не значит, по убеждению некоторых, что случись война в одном уголке земного шара (дурацкое какое-то определение, откуда интересно, у шара уголки?), как тотчас же там, должно случиться и землетрясение, воюющие стороны непременно должны расплавиться от неимоверной жары, быть сдуты словно крошки со стола ураганом невиданной силы, залиты водой и непременно подохнуть от голода вызванного неурожаем и падежом скота.

Совпадения случаются во всём. Но всё идёт своим чередом.
Лютые морозы, обнявшие блокированный Ленинград в ноябре сорок первого, тоже, скорее всего природная закономерность, а не гнев высших сил по случаю Второй Мировой.



91
Мол, немцам худо – вымерзнут как вши, а вам, защитники города, строители коммунизма богопротивного – благо. Ежели не перемрёте все по быстрому от голода и холода, вот вам замёрзшая Ладога. Стройте Дорогу Жизни. Спасайтесь, как можете!
Все не вымерли? Спаслись? На тебе природа – выкуси! И город отстояли и «фрицев» победили и божье покровительство тут ни при чём! Сами с усами! Главное город! Прекраснейший, между прочим, город Европы!
Кто-то уповал на бога и благополучный исход девятисотдневной, неравной борьбы с холодом, голодом и обстрелами да бомбёжками, объяснял именно божьей помощью. И благодарили эти люди бога, а чтобы не переусердствовали в своей благодарности, да от работы по пустякам не отлынивали – несколько храмов в красивейшем городе взорвали. Кое-где, правда, фашист помог.
Не две беды в России. Гораздо больше! И правильнее было бы считать, что всё-таки, есть и несколько благ: горстка умных людей и крепкие ноги, которым плохие дороги не помеха…


Возле Никольского собора, на коленях стояла старушка. Маленькая. Сухонькая. Вся в чёрном. Из-под платка кулём – капали слёзы. Старушка была похожа на старую потрёпанную куклу, всё ещё любимую хозяйкой и потому до сих пор не сожжённую в печке.
Старушечье личико, светлое, почти без морщин. Восковое, кукольное личико. Ни тени страдания на нём, ни капли жалости к самой себе – что вот ослабла старая, так не вовремя. И до храма не дошла, подогнулись колени, и подняться с них, проклятущих сил нет. Только слёзы. Немые слёзы…
Настя перешла через дорогу и помогла старушке подняться. Та, попыталась сделать шаг, но колени вновь начали подгибаться, будто ватные ноги той старой куклы.
Настя усадила старушку на ближайшую скамью и, переведя дух, затопала прочь.

В воздухе стояло морозное марево, похожее на знойное, в августовский день. Необычно рано начавшаяся, свирепая зима, веселилась сегодня в городе вовсю.
Город казался мёртвым, походя на декорацию к спектаклю «Снежная королева». Стук метронома из уличных репродукторов, смешивался с треском замёрзших окон, а голос диктора, монотонный, густой, был голосом рассказчика. Самого Ганса Христиана Андерсена – приболевшего и безграничной печалью объятого.

Будто на одно лицо, два десятка осуждённых.
Не на смерть, не на жизнь, не на свет и не на тьму,
Растревожена ночь, звёзды фонарей бессонных,
Освещают роддом, старый скверик и тюрьму.

И над тем островком мирной жизни, тихо спящим,
Вдруг взорвёт тишину, перерезав нити сна.
Геликоном чумным, чёрный хриплый репродуктор,
Плюнув гражданам в лицо, словом огненным – «Война!»

Без пощады, стыда, без душевной, тонкой муки,
Плюнет и замолчит. Ждите сводок, новостей.
Ждите маршей и стихов. Неизбежности разлуки.
Ждите чёрных похоронок и непрошенных гостей.


92
Репродуктор то взревёт, как проснувшийся кондуктор.
То вбивает метроном – в мозг размякший ржавый гвоздь.
Как заставить замолчать, чёрный дребезжащий рупор?
Чтоб застряла война в его глотке словно кость…

Редкие прохожие, с трудом переставляющие ноги. Пулей пролетающая уцелевшая кошка – одичавшая от ощущения постоянной охоты на себя.
Даже птицы покинули город, которым с приходом морозов, стал править новый градоначальник, мирно уживающийся с прежним. Два жестоких тирана, носящих страшные имена – Голод и Холод…

Настя пересекла Театральную площадь, привычно обойдя громадные кучи песка перед главным входом в Кировский театр. Однажды, вместе с отцом, они побывали в этом сказочном месте. «Щелкунчик». Но это было так давно – в мае.
Сегодня, Николай пригласил её в Театр Комедии. Акимов что-то там поставил, что – Настя не знала наверняка, но Николай торжественно заявил: - «Премьера!». Ну а раз премьера, да ещё и в блокадную зиму!
Поначалу, Настя думала отказаться. Какой может быть театр? Семья готовится к эвакуации. Враг засел в руинах Пулковской обсерватории, а ей, молодой, переносящей голод лучше других – нужно работать! Но Николай так уговаривал её, пытаясь убедить в том, что несмотря на страшную войну и блокаду, жизнь в городе замирать не должна, и Настя просто обязана оказаться с ним сегодня среди публики, дабы доказать, что дух ленинградцев не сломлен, и чихали они на временные трудности. Ради чего тогда спрашивается Акимов старался? Ради чего остались в городе голодные, ослабевшие актёры? Ради чего всё это?

С Николаем, Настя познакомилась в начале ноября, когда этот молодой лейтенант, привёл в их столовую двух военнопленных, захваченных им самим, где-то на Карельском перешейке. Передал через Настю, коменданту общежития, распоряжение о размещении этих двоих вояк на жительство, начальнику рабочей столовой – о постановке их на довольствие.
Немцы (если это были немцы), выглядели довольно жалко. По одному из них, сильно хромавшему, опиравшемуся о тонкую складную тросточку, которая обыкновенно бывает у слепых – явно тосковал госпиталь.
Оба, довольно сносно говорили по-русски, и не отлынивали ни от какой работы.
Николай наказал всем строжайше, наблюдать за пленными, так как следствие по их делу ещё не закончилось, и могут всплыть новые факты. Подозревают в них диверсантов и деяния их возможные, ещё не определены. Обещал ежедневно контролировать их пребывание здесь, на заводе, и горячо поблагодарил Анну Самойловну – старенькую ворчливую повариху, украдкой засунувшую ему в карман шинели, маленький газетный кулёк с рисом.
- Свои солдатики голодают! А тут ещё этих недобитков подкармливай, - недовольно пробурчала вполголоса Анна Самойловна, косясь на пленных. – Кора берёзовая, да шелуха картофельная – подходящий корм для этих скотов!
- А что с ними дальше будет? – Робко поинтересовалась Настя у лейтенанта.
- Всё зависит от дальнейшего хода боевых действий, - сделав серьёзное лицо, ответил Николай. – Поработают теперь на нашу победу, а там, прорвём блокаду, побьём немца. Судить их будут, может быть, на родину отправят. Ну а коль обстановка осложниться – в расход пустим.


93
- Как это в расход? – Испугалась Настя.
- К стенке и одной пулей обоих! – Улыбаясь, воскликнул Николай, весело похлопав по кобуре ладонью. – Тебя звать-то как?
- Анастасия.
- Лет сколько исполнилось?
- Двадцать исполнилось.
- У-у! Взрослая! – Восхищённо протянул Николай, и почему-то скорбно вздохнул, всматриваясь в грустные Настины глаза. – Ну, до завтра Анастасия! – Произнёс он, и, погрозив указательным пальцем всем, не исключая немцев, вышел, печально вздохнув вторично.

Пленные, большую часть времени отмалчивались, но скоро всё же выяснилось, что один из них, сбитый лётчик, а второй – вроде финн, хотя Насте, почему-то казалось, что он финном, только притворяется.
«Уж больно рязанская у него рожа!» - Как высказалась Анна Самойловна, но сама она к пленным впоследствии, почему-то стала относиться без первоначальной жестокости. А однажды, даже бросила им в кипяток, каждому по маленькому кусочку расплавленного, чёрного сахара. Перемешанного с песком и мусором, из своих запасов, оставшихся после пожара восьмого сентября. Не стало Бадаевских складов.
Анна Самойловна, живя тогда на Киевской улице, работала на пожарище, вместе с другими женщинами, собирая этот самый сахар, вытекший на улицы и смешавшийся с землёй.
После, сахар планировалось пустить в переработку и наделать из него конфет. За работу, они все, и получили по маленькому пакету этого сахара. Пожарным, толком не сумевшим справиться с огнём, достались пакеты покрупнее, и целый мешок обгорелой муки. Анна Самойловна, обожгла тогда руки и выплакала все глаза по погибшей прямо на её глазах соседке.
Начался очередной налёт. Никто и не подумал уходить в убежище. Люди понемногу начинали привыкать. Женщины просто зашли под навес небольшого пакгауза, а Зинаида не спешила… Осколками, тело её разделило на несколько частей. В секунду…
Когда Анна Самойловна, звала в перерыве Настю пить чай, тоже, кстати, из старых запасов – настоящий, индийский, всегда на столе появлялся холщовый пакетик с «блокадными конфетами». Когда пакетик опустел наполовину – пить чай стали с «воздушными» конфетами, или с «зефиром» - необычайно быстро тающим во рту.
Сахар Анна Самойловна, куда-то припрятала, а Насте советовала, прежде чем сделать глоток, представить себе кусочек розового зефира или нежной конфеты с пастилой и воздушным рисом, и трижды повторить про себя: - «Как сладко» даже приторно!»
Вскоре закончился и настоящий индийский чай.

В середине октября выпал первый снег и здорово похолодало. Настя тогда ещё, разрывалась между работой в госпитале и заводской столовой. Добираться с одной работы на другую, пока ещё можно было на трамвае. От Нарвской заставы до Театральной площади.
Утром, Настя перевязывала раненых, привозимых с оборонительных рубежей, из Стрельны, потом Урицка, Пулкова. Возила взад-вперёд, из палат в операционные, из операционных в палаты, в морг, тяжёлые, скрипучие каталки с беспомощными, ещё вчера полными сил, молодыми и не очень мужчинами – сегодня балансирующими на грани жизни и смерти, умершими.



94
Делала бесчисленные уколы, а вечером, готовила к отправке на фронт, более чем скромные сухие пайки и обеды для рабочих Адмиралтейских верфей и Кировского завода.

Тринадцатого ноября, в очередной раз снизили нормы выдачи продовольствия. Рабочие теперь, получали 250 граммов хлеба в день, все остальные, включая маленьких сестру и брата Насти, больную бабушку – 125…
Немногим лучше приходилось и военным – полбуханки на передовой и 300 граммов в тыловых эшелонах. Но что такое полбуханки хлеба, для молодого, здорового, вдобавок ещё и воюющего мужика?
Теперь Насте стало труднее совмещать две работы. От Нарвской заставы, до Новой Голландии, приходилось ходить пешком. Трамваи встали, а малюсенький паровичок – почти игрушечный паровозик, таскавший за собой платформы с боеприпасами, с трудом пробиравшийся по обледеневшим трамвайным путям – живых пассажиров не брал.
Автобусы тоже не ходили. Драгоценное горючее требовалось фронту.
Две работы – трудно, но и дома, Настя долго находиться не могла. Слишком страшно, физически больно было заглядывать в голодные глаза брата и сестрёнки. Дети переносили голод куда тяжелее, чем взрослые, ведь их растущему организму, требовалось больше питания и остановить или хотя бы замедлить этот рост не представлялось возможным. Природа категорически отказывалась идти на подобные уступки.
В середине ноября, стало известно, что замёрзло Ладожское озеро, но канонерские лодки, каким-то чудом, умудрялись совершать свои рейсы. Под бомбёжками, обстрелами – опасные рейсы, но это была единственная надежда на выживание. Единственный путь на большую землю. К теплу, еде, к относительному спокойствию. Маленькие брат и сестра, бабушка и мама – ждали своей очереди на эвакуацию. Хоть какая-то надежда…
Мороз крепчал, и появилась ещё одна надежда – на скорую организацию автомобильного сообщения с большой землёй, через лёд Ладоги. Это многим могло бы помочь ленинградцам. Поставлялось бы больше продовольствия – нормы его выдачи увеличились бы. Грузовики и автобусы, смогли бы вывозить из опасного города больше женщин, стариков и детей, но… Но природа вновь хитро путала людские планы. Окончательно озеро ещё не замёрзло, да и не замерзает оно полностью никогда. Толщина льда в шлиссельбургской губе была недостаточной, но и по этому первому, ещё очень непрочному ледку – пошли конные подводы. На восток. В Кобону и Лаврово – пустыми, обратно на запад – в Ленинград, с грузом драгоценной муки и сливочного масла.

Первого декабря, на девяносто второй день блокады, Настя, была освобождена от работы в госпитале. Осталась только рабочая столовая.
Пленные работали старательно. Каждый день в сопровождении Насти, отправлялись за водой к Неве. Их возможного побега почти никто, кроме Николая не опасался. Некуда бежать-то! Они кололи дрова, грузили тяжеленные ящики с продукцией токарных и фрезерных цехов. У проходной, на несколько дряхлых грузовиков и платформу того самого паровичка.
Теперь, они получали лишь кипяток и кое-что из пищевых отходов, слабо, крайне слабо годившихся в пищу. Хотя, на первый взгляд от голода они не страдали, не худели катастрофически, и на рязанской роже «финна», после работы на морозе, частенько играл здоровый румянец. Немец, правда – по-прежнему выглядел больным.
Лейтенант, навещая столовую регулярно, перебрасывался несколькими словами с женщинами, уводил куда-то пленных на полчасика и подолгу беседовал с Настей.
В свой третий визит, он украдкой передал ей полбуханки хлеба и пакетик леденцов, судя по латинским буквам на яркой, шуршащей упаковке – трофейных.


95
Придя в четвёртый раз, он сунул ей уже целую буханку и три банки сгущенного молока, почему-то с оборванными этикетками. Настя тогда ещё спросила его, что в банках, он ответил, поинтересовалась, где он берёт такой вкусный хлеб, он отмахнулся. Промолчал.
Настя тайком поделилась гостинцами с пленными – те, даже не верится – отказались!!! И смотреть не стали на ароматный хлеб и белоснежную, благоухающую сливочным ароматом сгущёнку.
Анна Самойловна опять стала с подозрением относиться к арестантам, более того, и на Николая теперь, она смотрела иначе. Настороженно, с прищуром, иногда вопросительно.
Пару дней после – Николай не появлялся – пленные занервничали, а теперь вот, пригласил её в театр. Снова принёс хлеба и сгущёнки и в продолжение всего посещения, смотрел на неё, как-то, как показалось Насте – по-отечески.
Анна Самойловна, тотчас после его ухода, констатировала: что лейтенант, явно влюбился в эту доходягу по уши, и пусть только попробуют Настя с Николаем, не пригласить её на свадьбу.
- Самой-то тебе лейтенантик как? – Прищурившись хитро, задала нескромный вопрос Анна Самойловна.
- Лейтенантик как лейтенантик. Никак! – Смутившись, хмуро отвечала Настя.
- Ничего. Дело времени. Меня старую не обманите. Слыхала, приглашал он тебя куда-то сегодня? Уговаривал!
- Ну, приглашал. Что с того? В театр.
- Пойдёшь?
- Нет, не пойду. Какие театры? Война ведь!
- Ну и что с того, что война, дурочка! Живы ведь! Иди и не раздумывай. Гляди вон, на кого похожа стала? Эдак у тебя от девки, одна только юбка останется! – Анна Самойловна вдруг сделалась строга как учительница. – И не смей дурить! Он к тебе серьёзно. Я это вижу. Не в послушницы тебя записали. Жить надо!
- Надо!? – Неуверенно пробормотала девушка.
- Надо! Он и сам просил меня, с тобой дурёхой поговорить. Как знал, что ты выламываться начнёшь. Адресок твой взял. Спектакль говорит, в семь начинается, так я Анна Самойловна говорит, за ней на квартиру зайду, вы уж отпустите её сегодня пораньше, да попросите, чтобы готова была.
- Ну зачем, Анна Самойловна? – Захныкала Настя.
- А затем! Три часа уж времени-то! Ступай и без разговоров! – Строго приказала повариха.

К половине четвёртого, явился проверяющий из продотдела. Просмотрел накладные, проверил остатки продуктов, зачем-то заглянул под весы и долго пялился на пломбы. После ощупал их. Во взгляде его, обычно отрешённом от дел мирских, теперь мелькали хитрые искорки недоверия.
Приказав готовиться к раздаче, и гнать пленных в заводской стационар, относить еду – проверяющий ушёл, напоследок, нехорошо взглянув на Настю.
- Ну, Настенька, ступай в стационар. Оттуда, можешь не возвращаться, - глубоко, но радостно вздохнув, сказала Анна Самойловна. – Этих дармоедов с посудой, оставь там. Я отведу после. Ни пуха, ни пера тебе! Хорошей постановки и перед женихом не плошай!
Ничего не ответив на напутствие, Настя молча указала одному из пленных на термос с мучной похлёбкой. Тот взвалил его себе на плечи. Хромой, взял ящик с нарезанным хлебом. Втроём, они вышли через чёрный ход, дабы сократить путь к заводскому стационару.



96

«Стой!» - Послышалось сзади. Хромой уронил ящик с хлебом, «финн» - термос и оба, одновременно, как по команде подняли руки.
Настя обернулась. К ним приближался давешний проверяющий, в сопровождении двух солдат.
«Не двигаться!» - Скомандовал один из солдат и, выставив перед собой винтовку, оттолкнул всех троих к стене цеха.
«Выворачивай карманы сволочи!» - Распорядился проверяющий и грубо сорвав с девушки телогрейку, принялся бесцеремонно ощупывать её.
- Что ищем папаша? – Поинтересовался «финн» и шагнул навстречу солдату.
Тот растерялся и опустил винтовку с острым штыком на конце ствола.
«Смирно!» - Срываясь на визг, скомандовал проверяющий, вынимая руку из Настиной юбки. – Ты чего сопля скис? – Обращаясь теперь к растерявшемуся солдату.
- Лёху Кутузова, в жизни сволочью никто не называл!
С этими словами «финн» уложил обалдевшего солдата на снег, точным, неожиданным рывком, отобрав у него винтовку. В следующий миг, кончик штыка упёрся в лоб второго бойца.
- Оружие брось щенок!
Второй боец не заставлял себя долго уговаривать. Швырнул винтовку вперёд себя, сам бросился ничком наземь.
Кутузов огляделся по сторонам. Между цехов, в узком проходе – никого!
- Рукавицы есть? – Обратился он к лежащим красноармейцам.
- Есть, - буркнул один из них.
- Поделись с товарищем, и получше их друг другу в пасть запихните! Лёху Кутузова, сволочью ещё никто не называл! А он ею никогда и не был!
Алексей, начал ревизию карманов проверяющего. Настя пыталась прикрыть разорванной телогрейкой, почти обнажённую грудь, отвернулась к противоположной стене, и в это время, раздался глухой щелчок выстрела.
Вольфганг, «немец», завладев винтовкой одного из солдат, размозжил голову проверяющему, Кутузов от неожиданности, автоматически надавил на спусковой крючок. Полголовы стоящего солдата превратилось в разбитый арбуз. Мозги упали на утоптанный снег, а то, что миг назад было солдатом советской армии, со скрипом осело в сугроб. Как раз в это время, Кутузов вынимал из карманов кургузого пальто проверяющего, пачки фальшивых карточек.
Через минуту – Вольфганг Мейер – офицер Люфтваффе, взятый в плен на Дороге Жизни, Алексей Митрофанович Кутузов – смотритель маяка в рыбацком посёлке Осиновец, и коренная ленинградка Настя, двадцати лет от роду, покинули место явного гражданского, уголовного и, несомненно, военного преступления. Явного, но не запланированного заранее (так могло показаться), случайного преступления…

Анна Самойловна, в тот момент, колдовала над худо топящейся плитой, пытаясь погасить ее, наконец. И, увы, не видела проскочивших через соседствующую с кухней проходную двух мужчин. Рука Анны Самойловны, нежно теребила седые вихры Давида Георгадзе, бывшего снайпера, здорово отличившегося во время Зимней кампании, уложившего семерых финских диверсантов, где-то под Койвисто*. Анна Самойловна, напрасно называла себя «старой». Сейчас она была моложе всех семнадцатилетних. В ней проснулась любящая женщина. Женщина, которой хоть и редко, но слишком сильно хочется быть любимой. Давид Георгадзе пил чай с сушёной тёртой брюквой и тоже хотел быть любимым. Какое тут дело до пустынной проходной…


97
Один из проскочивших проходную мужчин, взвалив на плечо, волок, лишившуюся чувств от слабости, переутомления и пережитого девушку.
Коренную ленинградку АнастасиюДементьеву – двадцати лет от роду…

II

Необыкновенно коротко!
Сколько по всем прикидкам требуется времени, чтобы одолеть путь от Театральной площади до Финляндского вокзала? Неважно, мужчине или женщине средних лет. Минут сорок? Пятьдесят?
Продираясь сквозь толпу вечно куда-то спешащих хамоватых прохожих, сквозь пробки, состоящие из автолюбителей и автопрофессионалов, игнорирующих стоп-линии перед пешеходными переходами. Отвлекаясь на иные внешние раздражители.
Минут сорок? Пятьдесят? Вряд ли больше…

Двое мужчин, преодолели это пустяшное расстояние в 1941 году, поздней осенью, в конце морозного ноября, за два часа. И причиной задержки, явилась вовсе не ноша, в лице лёгкой как пушинка девушки, пришедшей в себя, где-то возле Сенной, и даже не внезапно начавшийся обстрел.
Дважды их останавливал патруль. Интересовались документами, но быстро отвязывались, получив объяснения. Мол: рабочие с Кировского, наладчице, дескать, стало худо, голодает она, больна, вдобавок ещё и беременна, и волокут они её в военно-медицинский госпиталь, поскольку туда направил их старший мастер. Упала девка у станка, без памяти пролежала, пока не обнаружили. Теперь вот вроде очухалась, но слаба до крайности.
У девушки при себе были документы, и этого, как ни странно, оказывалось достаточно.
Последний патруль, повстречался им посреди Литейного моста, уже за блокпостом, а за мостом, к мужчинам присоединился молодой офицер.
Не приближаясь к вокзалу, компания замедлила шаг и, наконец, совершенно остановилась, заметив впереди, возле тумбы у входа в концертный зал, вышедший из тени здания, очередной патруль.

Со стороны казалось, что трое молодых людей, провожают выпившую лишнего на студенческой вечеринке подругу. Девушку поставили на ноги, но колени её подгибались, и того и гляди, она могла свалиться в сугроб.
Когда патруль подошёл слишком близко, лейтенант громко заговорил: - «Как же вы могли не знать, что отправка эвакуируемых, производиться не с Финляндского вокзала!?»
Шагавшие мимо майор и двое патрульных солдат, остановились. Лейтенант отдал честь, майор ответил, но продолжать обход не торопился.
- Товарищ лейтенант. Документы ваши предъявите!
Николай достал из-за пазухи, сложенную вчетверо бумагу и протянул майору. Тот удостоверение взял, развернул, достал самодельную зажигалку, долго чиркал кремнем, но зажигалка так и не зажглась.
- Вы некурящий? – Обратился он к Николаю.
- Нет, к сожалению, - ответил тот и принялся вновь распекать троицу. – Как же так? Документы только у девушки, вы её провожаете, вещей при вас никаких. Странно?!
- Действительно. Несколько непонятно, - произнёс майор, пытавшийся в кромешной тьме, прочесть хоть что-то в документах предъявленных лейтенантом. И неизвестно что он имел в виду; то ли ситуацию, обрисованную Николаем, то ли неспособность свою, разобрать хоть строчку.

98

- Товарищи военные, - заскулил Кутузов, незаметно засовывая в карман Настиной телогрейки измятый лист бумаги. – В сотый раз вам объясняют одно и то же. Наладчица это наша. Плохо ей! Помрёт ведь! У ней вон и направление имеется, а сил нет. Дом вчера ихний, немец порушил, ну и куда же ей теперь. Не на заводе ведь жить!? Срочно надобно ей выезжать, а то вещей осталось; вон телогрейка только да документ. А что наших документов касаемо, мол, никаких, так второпях о них разве упомнишь?
- Всегда об этом помнить надо! – строго сказал майор.
- Город на осадном положении! – поддержал его лейтенант.
- Почему на вокзал? Почему не на сборный пункт? – продолжил начальник патруля. – Ведь в эвакуационном листе, чётко должно быть прописано, куда, где, и в какое время.
- Да неграмотные мы! – Нашёлся Лёха. – Сказали ехать, так куда же? На вокзал!
- Безобразие! – Возмутился майор и обратился к Николаю: -Вы товарищ лейтенант, уж наверняка разрешите это недоразумение. Проводите их на сборный пункт. Вокзал обстреливают. Поезда с него не отправляются. Вдоль набережной не ходите. Опасно! Держитесь правой стороны улицы.
Майор махнул рукой, невольно указав направление к сборному пункту, о местонахождении которого, никто и понятия не имел, даже всезнайка Кутузов.
- Товарищ майор, - продолжал недурно играть свою нелёгкую роль Николай. – Может быть, этих двоих в комендатуру? Пусть там разберутся кто такие. Больно уж подозрительные!
- Не нужно, - сказал майор. – Ничего особо подозрительного. Теперь каждого встречного, можно, в чём либо подозревать. Время теперь такое. Прямо скажем, само время подозрительное.
Отдав честь вторично, Николай, поспешил увести свою команду прочь, а патруль, зашагал дальше и вскоре скрылся за поворотом. Ушёл на опасную набережную.

- Девчонку-то, зачем с собой прихватили? Сказано ведь было: направление в карман и дело с концом! – Раздражённо проговорил Николай, когда патруль скрылся из вида.
- Поезд внезапно пошёл по другим рельсам! Ты бы сам там побывал, тогда и не задавал бы идиотских вопросов, - ответил Вольфганг.
Кутузов вытащил из кармана фальшивые карточки и пихнул их прямо под нос Николаю.
- Знаешь что это такое?
- Знаю! Ваш смертный приговор. Расстрелять на месте без суда и следствия! – твёрдо проговорил Николай. – Я бы не только вспотел на твоём месте, даже, просто при виде патруля.
- Начхать!
- Дурак! – Ругнулся Коля и обратился к Насте: - Ну что кроха, вляпались мы по самые уши! Хоть сквозь землю провались!
Девушка молчала.
- Ты живёшь-то с кем? Где? – Николая выводила из себя тишина, нарушаемая лишь скрипом снега под ногами и глухо бухающими, редкими, далёкими разрывами, где-то на юге.
- В Ленинграде, - еле ворочая языком, ответила Настя. – И теперь уже, наверное, одна. Брата, сестрёнку и бабушку, должны были сегодня отправить на сборный пункт. Может быть они уже там!?
- Так ты знаешь, где они находятся!? – Обрадовался Кутузов.



99
- А мы разве, не туда идём? – Удивилась девушка и, оглядевшись по сторонам, добавила: - Идём вроде верно. Я уже не раз там бывала.

Миновали «Кресты». И в мирное-то время, страшное, мрачное место, а теперь и вовсе вселяющее ужас, своими чёрными впадинами окон, без единого стекла. Купол тюремного храма, лишившийся кровли, ощетинился стволами зениток. Высокая ограда, по-прежнему была увита колючей проволокой, и где-то на сторожевой вышке, топал сапогами и хлопал рукавицами, согреваясь, часовой. В простывших насквозь камерах, всё ещё, содержались заключённые.
Небо было затянуто тучами. Ни луны, ни единой звёздочки. Абсолютная тьма. Светомаскировка в городе соблюдалась неукоснительно. Полюстровская площадь, являла собой странное и страшное одновременно зрелище. Изрытая воронками от снарядов, из которых тут и там торчали обрубки трамвайных рельсов, стволы деревьев, припорошённые снежком, белым вроде, но серым на самом деле. Разобранные на дрова деревянные строения и массивный, мёртвый рынок. Как контрастировал он сейчас с шумной смесью людей и животных, был совсем не таким, каким его привык видеть Николай.
Над левыми воротами рынка, из торчащей сбоку здания кривой трубы, вился тощий дымок. В мясном павильоне, располагался сборный пункт для эвакуирующихся ленинградцев. Наезженная грузовиками колея, выходила со двора и раздваивалась. Налево – к железнодорожной станции «Пискарёвка», - направо, к набережной и дальше на Охту, Ржевку, к Ладоге.

Николай, оставив Вольфганга и Кутузова в сквере у универмага, так похожего на «Гостиный двор» в миниатюре, подхватил Настю под локоть и повёл её к сборному пункту, у дверей которого, прохаживался взад-вперёд, закутанный в одеяло поверх шинели, солдат, сильно смахивающий на бабушку-сторожиху «божий одуванчик», из фильма «Операция Ы».
Идти приходилось медленно. Настя с трудом передвигала ноги, часто спотыкалась. Поскальзывалась, оправляя разорванную телогрейку. Ноги её тогда, разъезжались и Николаю приходилось подхватывать её под руки.
- Настя. Ты только молчи. Говорить буду я! Только я! – Шёпотом, но, тем не менее, очень строго, наставлял девушку Николай. – Что бы ни случилось! Даже если твоих родственников там и не окажется. Тебе всё равно, необходимо уехать!
- Зачем? Я не хочу!
- Ты больна, понимаешь? Ты погибнешь здесь! Пойми, чем меньше стариков, детей и женщин останется в городе, тем легче будет его спасти. Меньше ртов!
- Это мой-то рот вы считаете лишним? – Пытаясь улыбнуться, спросила девушка. – Мой рот? Я ведь работаю!
- Работала. Судя по тому, что произошло сегодня, впредь, тебе работать вряд ли уже придётся. А оставаться тут, тебе тем более нельзя. Да ещё этот болван Кутузов, не оставил тебе никаких оправданий в карманах этой сволочи.
- Кутузов? Он же финн?
- Такой же финн как я эвенк. Ему просто не повезло, как и тебе. Однажды сильно не повезло. В твоём кармане эвакуационный лист. Фальшивый конечно, но это, поверь, единственный твой путь спасти себя и своих близких. Как ты думаешь, без тебя, легко им придётся там, на большой земле? Молчишь? Я вот, например, просто уверен, что нет. И потом… поверь мне, пожалуйста, единственный раз. Всё уже решено! Твои героизм и самопожертвование, уже ничего не решат. Спасайся.


100
- Ты говоришь как-то странно…
- Я говорю правду! Война всё равно будет выиграна Советским Союзом. Дорогой ценой, но повторюсь, твоя жертва будет напрасной, равно как и миллион других, напрасно потерянных жизней.
- Миллион?
- Может больше, не в этом суть…

- Стой! Кто идёт? – Раздался окрик часового.
- Свои, как видишь! – Крикнул в ответ Николай, подхватывая девушку на руки.
- Стой! Стрелять буду!
- Младший лейтенант Нелипчук.
- Документы!?
- Видишь осёл, руки заняты! Помоги лучше.
Николай, приблизившись к часовому, поставил Настю на ноги и, придерживая её за талию одной рукой, другой, вынул из-за пазухи удостоверение на имя Николая Нелипчука, выданное военным комиссариатом Ленинского района. Сержантик на сборном пункте, был экипирован лучше патруля. Достав из кармана фонарик, и развернув бумажку, он внимательно изучил её, и аккуратно сложив, вернул Николаю.
- Её документы?
- Где твоя макулатура? – Спросил Николай у Насти, чрезмерно театрально.
Так же театрально, Настя долго рылась в карманах разорванной телогрейки ища пропуск для прохода по городу и подложный эвакуационный лист. Сержант, не оценив игры, бегло просмотрел бумажки и вернул их девушке.
- Где комендант? – Спросил Коля.
- У нас не общежитие, и комендантов не имеется, - пробурчал сержант. – Есть начальник сборного пункта, но до утра его не будет, поскольку ни грузовиков, ни автобусов для отправки людей, пока нет.
- Войти можно?
- Входите товарищ лейтенант. Но только один. Девушку я впустить не могу.
- Это ещё почему?
- Вы офицер! Стало быть…
- Что, стало быть? – Николай начинал злиться.
- А здесь у нас люди первой партии. Она не учтена, направления у неё нет, да и вообще… Время прибытия, сопровождение…
- Направление её, - не своим голосом, громким и строгим произнёс Коля: - Направление её, осталось в разбомбленном доме. Может, хочешь поискать в руинах? Здесь вся её семья. То что от неё осталось! Девушка больна, замёрзла, продовольственные карточки при ней. Я приказываю, в конце концов, как старший по званию!
Сержант уже не сопротивлялся. Он прислушивался к мятному запаху, исходившему от Николая, светил фонариком в его гладко выбритое лицо и терялся в нехороших догадках.
Тут до Николая дошло, что заходить внутрь, ему вовсе ни к чему. Более того, это могло бы быть роковой ошибкой. Видеться с начальником сборного пункта, также не следовало. Мало ли кто мог бы им оказаться. Один бог ведает. Все планы могли бы рухнуть в одночасье. Ни к чему!
- Сержант, - уже смягчившись, молвил Николай, отпуская Настю и отводя сержанта в сторону. – Как тебя звать?
- Володя, - удивлённо ответил солдат.
- Володя, пойми! Невеста это моя. Действительно больна, гм.. беременна она… Понимаешь?


101
- Я не имею права. Много у нас таких…
- Там семья её. Отец, само собой на фронте, мать – при обстреле… Брат, сестрёнка – маленькие, бабушка… Ну Володя, войди в моё положение, в её положение…
- Да понял я понял! Товарищ лейтенант, - засмущался сержант.
- Направления там, - продолжал, будто не слыша, его Николай. – Прочая бюрократическая чушь, всё это, в конце концов, восстановить, возможно, вот начальник ваш явится… Да я приказываю, наконец..!
- Ну что вы всё товарищ лейтенант! Приказываю, да приказываю! Понял я приказ ваш! Разрешите приступить к исполнению. Понял я! И в положение вошёл! Только и вы… если что, во мне участие примите. Долг, он ведь платежом красен!
- Вот и хорошо, что понял.
Николай пожал руку сержанту, вернулся к Насте, демонстративно, крепко поцеловал её в губы. Смутив безмерно девушку.
- До свидания! – Шепнул ей на ухо и зашагал прочь, быстро, к скверу.
Отойдя на несколько шагов, Николай обернулся. Всматриваясь во тьму, убедился, что караульный провёл девушку внутрь сборного пункта и прошёл дальше, к стучащим зубами, старающимся не дышать Вольфгангу и Кутузову, притаившимся в воронке.
- Всё братцы! – Воскликнул Коля, съехав вниз. – Всё! Быстро! У нас в распоряжении меньше часа. На Пискарёвку! Я всё рассчитал! – И уже громче и радостней: - Всё! Начинается новая жизнь! Для вас во всяком случае…

III

Нужный номер под составом на Пискарёвке. Ободранные ладони при спуске к путям. Невесть откуда появившийся капитан, бегущий в междупутье, спотыкающийся, расстёгивающий на бегу кобуру.
Зуботычина машинисту, пинок пожилому кочегару, под дых – помощнику. Высаженная с разбегу, заклинившая дверь с другой стороны будки.
«Раньше её, чего-то не клинило» - подумал Николай, спихивая осколки стекла вниз, под ступеньки. Дверь и в самом деле вовсе не клинило, задвижку просто-напросто надо было отодвинуть. А теперь, брякнулась сорванная задвижка о подножку и улетела вниз: в снег – ежели глядеть из будки, и в траву – ежели следить за её полётом, высунувшись наружу.

Утро. Тепло. Солнце! «Ладожское озеро». Немногочисленные дачники на платформе, докуривающие последние сигареты перед отправлением электрички.
Дачники видимо решили, что снимается кино, хотя камер, нигде не было видно.

- Слушай Коля, - обалдело, улыбаясь, развалившись на деревянной скамье полупустого вагона, сказал Кутузов. – Я ведь тебе сразу поверил! Все считали, что это чушь. А я поверил сразу.
- Кто это все? – Удивился Николай.
- Все. Да… - Лёха запнулся. – Да неважно теперь кто все.
Вольфганг провожал взглядом уплывающий за окном маяк. Выражение его лица не менялось.
- Это многое объясняет,- проговорил Николай и уставился в окно.
- Пневмония мне обеспечена! – Зевнув и отворачиваясь к окну, молвил Кутузов. – Из огня, да в полымя!
- Не соврал! – Выдохнул Вольфганг.



102
- А зачем мне врать? Я что, меньше вашего жить хочу?
- Так как теперь хочу жить я, наверное, никто не хочет!?
Николай пристально посмотрел на Вольфганга. Лицо немца по-прежнему ничего не выражало, но где-то в уголках губ, над неисчезающими синими мешками под голубыми глазами, в складках ранних морщин – всё же читалось любопытство. Некий восторг и удивление происходящим, которые наблюдаются лишь у детей, начавших понемногу понимать окружающий мир, и у стариков, начинающих это понимание утрачивать.
- Знаешь Вольфи, - ставшим вдруг хриплым голосом сказал Коля. – Знаешь, кто победил в этой войне?
- Вы. Русские.
- Нет! Ни одна, ни другая сторона, войны не выиграла!
- Как? – Удивился Вольфганг. – Ты ведь сам говорил, что мы, немцы проиграли! Советский Союз вышел победителем. Фашизм – повержен. Вдоль железнодорожного полотна вот, километровые столбы. «Дорога Жизни»! Разве всё иначе?
- Советского Союза – больше нет!
Коля набрал в грудь побольше воздуха, готовясь к долгим и пространным объяснениям. На скулах Кутузова заиграли желваки, и глаза его сузились.
- Нет Советского Союза. Есть государство Россия и эфемерное содружество независимых государств. Да и фашизм не совсем повержен.
- Что же значила эта война? – Помолчав, спросил Кутузов.
- Не знаю, - отозвался Николай. – И никто наверняка, сказать не сможет. Возможно урок? Человечество иногда преподаёт мудрые уроки себе. Делает ошибки в диктантах и посещает дополнительные занятия, нанимает репетиторов, чтобы ошибки эти исправить. Но как мне кажется, ни фига на тех ошибках не учится! Всё равно совершает их. Повторяет с завидным постоянством.
- Неужели в теперешней России, вновь всё так плохо? – Улыбнувшись, спросил Вольфганг.
- Кому как! Впрочем, увидишь сам. Интересно, и не очень, страшно и слишком свободно. До опьянения. Но всё-таки интересно. Жить вообще интересно!
Николай отвернулся к окну, сообразив, что ничего не сможет объяснить, так чтобы этим людям стало ясно абсолютно всё про их теперешнюю жизнь. Ему было жаль этих людей. Человека лишённого целей и идеалов – всегда жаль. И Николай почувствовал, себя виновным в том, что именно он лишил этих людей их идеалов и целей. Свои личные цели и идеалы – его волновали мало. Да и не было их, наверное.

Какое-то время ехали молча. Говорить-то вроде было на самом деле и не о чем. Трое, совершенно различных, непохожих друг на друга, не только внешне, но и характерами, возрастом, жизненным опытом людей.
От Ириновки до Рахьи – электричка разогналась почти до сотни. Во взгляде Вольфганга, читалось удивление и восхищение. Скорость, вроде бы невысокая, для нас, сегодняшних, но для нас вчерашних, уже удивительна. Николай, прекрасно помнил, как получасовая ныне поездка от Балтийского вокзала до Нового Петергофа, где-то далеко, в его детстве, занимала больше часа.
Детство!
Детство, юность!
Ныне, кажется, что это время было сказкой. Новый год – одно сплошное чудо! И ждёшь чуда постоянно. И пусть маленькие, но чудеса случаются. Куда же без них. Просто многие вещи с высоты небольшого роста не поддаются никаким объяснениям. Такое бывает только в детстве! Ну, ещё чуть-чуть в юности. Но там уже иначе.


103
Заказной Дед Мороз приходит, например. Он приходит вдруг, а ты от неожиданности, прячешься под диван и наотрез отказываешься вылезти оттуда и прочесть ему стишок. Якобы в обмен на подарок. Глупый Дед Мороз – такие подарки в обмен на плохо вызубренные стишки раздаёт. Девчонки, так вообще – песенкой отделываются. Спела про то, как ёлочка в лесу родилась, невесть от кого, неизвестно у кого и получи куклу, с таким же глупым выражением лица и длиннющими ресницами, как у снегурочки. Потом, Дед Мороз, сметая бутафорской шубой, обувь с тумбочки, хлопнет в прихожей поднесённую рюмашку, и, жуя твёрдокопченую колбаску, довольный зашелестит благодарственной трёшкой.
Неким шестым чувством, конечно, понимаешь, что перед тобой актёр, но всё одно… Вера сильнее рассудка!
А вера в Деда Мороза, иссякла, когда Николай, став старше, случайно увидал сценку в подъезде своего одноклассника: в закутке, за лифтовой шахтой, Дед Мороз, явно торопясь, неловко, подобрав тулуп, кряхтя, трахал подвыпившую снегурочку. А, закончив процесс, справил малую нужду в ведро для пищевых отходов.
Не стало больше Деда Мороза! Снегурочки начинали интересовать…
И учительница в начальных классах школы – кажется сверхчеловеком! Просто потому, что ты никак не можешь поверить в то, что эта строгая и справедливая дама, не живёт в школе, и, так же как и остальные посещает сортир. А объяснение простое. Учительская уборная отдельна от ученической и приходят учителя в школу, раньше детей.

- Куда едем? – Словно в полузабытьи, вперив взгляд в дрожащую зеленую штору из листвы, за окном, вопросил Кутузов.
- Знать бы! – Ответил Коля.
Неопределённость завершилась зыбким сном Николая, Вольфганга и Кутузова.
«Время-то как раскололо, распластало» - думал Коля засыпая. «Из Ленинграда за сорок вёрст – моргнуть не успел, в секунду, а обратно – полтора часа!»
Остановки замирали за грязным стеклом вагона. Замирали на полминуты, мчались назад, посылая отмашку знаком – «Остановка первого вагона».
Николаю вспомнилось прежнее его состояние. Похмелье, не излеченное пивом. Больной сон. Всё это случилось так недавно, но казалось таким далёким, таким безвозвратно ушедшим, таким недостижимым. Как детство.
Внезапно осенившая мысль, ударила током, тряхнула сильнее контролёра потребовавшего билеты.
- Какой сегодня день? – Спросил Николай контролёра, настойчиво трясшего его за плечо, чем вызвал немалое удивление бывалого железнодорожника.
- Двадцатое июля. Ваш билет?
- Нет билетов. Мы с пляжа едем. Спёрли у нас одежду, все деньги, билеты и мобильники. А и документы тоже, - Николай отчеканил фразу таким твёрдым и уверенным голосом, что контролёр казалось, сразу поверил. Вольфганг и Кутузов, окончательно проснулись, и теперь наблюдали за диалогом, не произнося к счастью ни слова.
- Тогда выходим, - резюмировал сжалившийся контролёр.
- Выходим, - согласился Коля.
«Как-то он изменился этот мордастый» - подумал Николай про контролёра, уже встреченного им однажды, по дороге в Зеленогорск. «Куда девалась его коронная фраза: «Дорогие соотечественники! Готовим проездные документы!»»
Контролёр в последний раз бросил подозрительный взгляд на странно одетую, ободранную троицу, и затопал дальше с протянутой рукой.


104
В тамбуре, перед отправлением, Николай успел ободрать знаки различия со своей офицерской формы и лохмотьев Вольфганга. Фуражку, он потерял ещё на Пискарёвке.
Все трое направились к выходу.

«Кушелевка. Следующая остановка – Санкт-Петербург Финляндский» - пропел сквозь хриплые, вагонные динамики, женский голос. Голос принадлежащий, скорее всего, малосимпатичной даме. Зашипели, открываясь двери, и Николай, Алексей и Вольфганг – очутились на платформе вместе с толпой пассажиров. И никто не обращал на них теперь никакого внимания.
- Почему не до вокзала? – Осведомился Кутузов. – Пёхом таперича шлёпать?
- Потому что тебя нет. Его нет. И меня тоже быть не должно, - ответил Николай, озираясь по сторонам. – На вокзале милиции полно. И не переживай, ещё нашлёпаешься изрядно.
Платформа медленно пустела.
Повезло! Политехническая улица, и в обычное время не слишком оживлённая, была почти безлюдна. Милиция на ней редкость, поэтому вскоре, все трое вошли в подъезд пятиэтажки по Проспекту Непокоренных, поднялись на второй этаж и остановились перед дверью обитой чёрным дерматином, с россыпью сверкающих гвоздиков.
Николай трижды утопил кнопку звонка. Долго не открывали. Потом, за дверью послышалось шарканье, казалось старческих ног, и на пороге возник грузный мужчина, лет сорока, похвалявшийся абсолютно голым черепом и аккуратной бородкой клинышком.
- Николай! Бог мой! Откуда? Где пропадал? И в таком виде!? И кто это с тобой? – затараторил мужчина, всплескивая руками.
- Степан Игнатьевич! – Взмолился Николай. – Позвольте войти. Я всё вам объясню!
- Ну. Ну, входите! Милости.. – пробормотал мужчина. Лицо его при этом приняло такое выражение, что мол: «Припёрли к стенке, да ещё и разрешения просите! Странные вы какие-то! Странно всё это!»

Следует уточнить, откуда взялся этот самый Степан Игнатьевич. Кто он таков?
Да просто всё… И вполне можно было бы в данном повествовании обойтись без описания личности лысого Степана Игнатьевича. Вполне можно было бы, если бы не одно но,.. он нам ещё пригодиться. Но впрочем, стоит ли об этом? Стоит!

Обыкновенная пятиэтажка, коих в Питере не счесть, по идее должна была бы быть окружена сиянием, по той лишь причине, что в ней имелся подъезд, в том подъезде имелся второй этаж, дверь украшенная упомянутой уже россыпью серебристых звёзд по чёрному дерматину, красной кнопочкой звонка и латунной табличкой. На табличке давно не нюхавшей пасты ГОИ и войлочной стельки, значилось: «Степан Игнатьевич Росляков» - красивым ровным почерком опытного гравера. Ниже был пришпилен лист. Обыкновенный лист писчей бумаги формата А4, на котором, закреплённой пылью тонера, машинным Times New Roman, было пропечатано: «По вопросам первичных консультаций, обращаться в регистратуру поликлиники №41. приём на дому прекращён!»
Проще простого, по наличествовавшим признакам, было возможно определить, что Степан Игнатьевич был врачом. И врачом, судя по всему отменным, о чём косвенно свидетельствовал истёртый коврик, сбитый порог и отполированная до блеска ручка входной двери не только в квартиру, но и в подъезд. Кнопка звонка – выглядела новёхонькой, из чего, также можно было заключить, что прежняя использовалась слишком часто.


105
Знакомство Степана Игнатьевича и Николая, случилось весной прошлого года. «Зенит» - почему-то, начал выигрывать матч за матчем, и приятелям, как-то удалось уговорить вообще-то равнодушного к футболу Николая, сходить на одну из игр. Там-то, при весьма забавных обстоятельствах и познакомились почтенный доктор и скучающий бездельник.
Степана Игнатьевича били. Двое поддатых фанатов, возле пивного крана, на виду у остальных болельщиков и милиции. Продавщица у крана, крепко прижав к груди сумочку с выручкой, тихо повизгивала и подпрыгивала с каждым ударом.
Били молча. Били тупо. Иногда и ногами перепадало несопротивлявшемуся Степану Игнатьевичу. Николай встрял. Треснул одного башкой о колонну подпирающую трибуну «Петровского», второго успокоил энергичным ударом, торцом ладони в пах. Стукнувшийся о стадион, хрипло завопил: - «Наших бьют!», - но на выручку «своему» никто не пришёл. Милиция по-прежнему и ухом не вела.
Степан Игнатьевич, довольно быстро пришёл в себя, долго благодарил за помощь, угостил Николая пивом – благо кран находился в непосредственной близости от места событий.
До окончания матча, Николай, Степана Игнатьевича от себя не отпускал, помня про обещание, повесить обоих на собственных шарфиках, данное прыщавым типом, с отбитым ладонью Николая мужским достоинством.
Коля проводил доктора до метро, а после, оказался у него в гостях. Благодарный медик, выкатил бутылку отличного коньяку, затем вторую, столь велика была его благодарность за оказанную, прямо сказать для Николая вовсе незначительную услугу.
Теперь вот, помощь была необходима самому Коле. И сейчас, пока в ванной шумела вода и Кутузов с Вольфгангом смывали с себя блокадную грязь, Николай потягивал коньяк, похоже, тот самый, недопитый за знакомство, утопал в кресле стоявшем в центре единственной, но по холостяцки уютной и хорошо обставленной комнаты и коротко, но подробно повествовал о своих приключениях.
Доктор слушал внимательно. Молча. Не перебивал и замечаний, равно как и вопросов своих не вставлял. Но заметно было по полуулыбке, игравшей на тонких губах Степана Игнатьевича, и по налёту сомнения на челе его – что не верил он рассказу Николая, и снизошёл до роли слушателя, лишь потому, что видел – человеку действительно необходимо выговориться, и нужна ему его помощь. Как невропатолога, как, наконец, человека весьма сведущего в психиатрии.
Каково же было удивление Степана Игнатьевича. Как высоко взлетели уголки его тонкого рта, когда Николай, попросил лишь некоторую одежду, разумеется, с возвратом, и энную сумму денег, на дорогу до Петергофа.

Спустя полчаса, троица удалилась.
Степан Игнатьевич, почти до полуночи сидел за откидным письменным столиком, вопреки обыкновению, пил черный крепчайший кофе, изрядно сдобренный Бехеровкой, курил золотой запас настоящих кубинских сигар, и в ласковом, уютном свете настольной лампы, под зелёным абажуром, внимательно изучал оставленные бедолагами артефакты. Офицерскую книжку и удостоверение на имя Лейтенанта Николая Нелипчука, зачётку Анастасии Дементьевой, фальшивые продовольственные карточки.
Обширный лоб Степана Игнатьевича, превратился в шею шарпея, от бесчисленного количества тугих морщин. Крайнего напряжения мысли! Степан Игнатьевич думал!
Ещё час, он кому-то звонил по телефону. Разговаривая, отчаянно жестикулировал, округлял глаза, дико вращал ими и употреблял слова с большим количеством шипящих. Устал Степан Игнатьевич в секунду! Заснул, не поднимаясь с кресла…



106
День закончился для путешественников во времени, крепким сном, на не совсем свежем белье, в запущенной квартире дома в тихом Петергофе. Родного Колиного дома!

Телефон был выключен. Мобильник – жадно трескал вольты, заряжаясь после длительной голодовки. Как хорошо, что Николай забыл его дома, поспешно собираясь в Приветненское.
За окнами шумел, путаясь в густой листве тополей, тёплый и ласковый, долгожданный июльский дождь.



Конец первой части.







































107