Глава Четвёртая

I

Классной руководительницей Николая, одно время была молоденькая преподавательница русского языка и литературы, присланная в их школу, сразу после окончания педагогического института.
Несмотря на милую мордашку, соблазнительную фигурку и молодость, новая училка, отличалась невероятной жестокостью в отношении к детям.
Ни директор школы, ни заведующая учебной частью, этого казалось, не замечали, потому и отправили её руководить младшими классами. Хотя и блат и чья-то чересчур мохнатая рука в РОНО, тут не исключались. Но доподлинно это не известно. И чёрт с ним. Не в причинах дело.
Наказания, изобретаемые ею, за малейшие провинности, были изощренными до садизма. Коля тоже погорел на новой классной.
Как-то раз, вместо авторучки с синей пастой, он положил в свой ранец, ручку с чёрной. Ну, нравился ему этот цвет. Что тут поделаешь? И рисовать чёрным приятнее и запретный плод само собой. А плод запретный слишком сладок чтобы бороться с искушением его отведать. И дома-то, свидетелей нет!

Не нарочно сделал это он и в тот раз. Их корпуса были одного цвета. Спутать ручки большого труда не составляло. Чёрная паста была в школе вне закона, поэтому рисовал и писал глупенькие стишки ею Коля, только дома.
Учительница, заметив совершенное Николаем преступление, на диктанте, вкатила без слов двойку и паршиво улыбаясь, приступила, наверное, к изобретению наказания. Порывшись в классной библиотеке, училка остановила взгляд на томике Льва Кассиля и раскрыв книгу, пробежала взглядом «Кондуит и Швамбранию», не забывая при этом диктовать.
В итоге в тот день, Коля остался без обеда в основные часы и без ужина на продлёнке.
Дома – хоть шаром покати, а как всегда, страшно уставшая мать, решила не обременять себя приготовлением хоть какого-нибудь ужина.
Коля, как обычно проглотив обиду, решил поголодать, и на следующий день, сам отказался от школьных харчей. Чувство голода, испытываемое им к вечеру – было ужасным. В желудке, казалось, ворочался еж, и мысли всё время ворочались вокруг еды.

Вот и сейчас, сидя в тёплом блиндаже, прислушиваясь к потрескиванию грубых поленьев в буржуйке, Николай думал о еде.

Кроме четверти буханки хлеба, да нескольких сушёных окуней на троих, за последние две недели, пленные ничего более существенного не получили. Сухофрукты давно вышли и вместо них, Кутузов приносил котелок, наполненный жидким чаем, пахнущим хвоей и торфом.
Среди чаинок, больше похожих на разбухшую табачную пыль, и впрямь изредка попадались сосновые иголки. Николай однажды, попытался выведать у Алексея состав смеси, на что тот криво ухмыльнувшись, ответил:
- Вот это видишь? – Спросил он, вынимая из кармана початую пачку грузинского чая.
- Это основной компонент, а также, другие полезные добавки. Как в загадке: «Что растёт высоко, да падает низко – соберёт Алеша и заварит в миске!».



67
Николай с опаской каждый раз дожидался, когда растительность в котелке осядет на дно, только после, делал маленький глоток и морщился.
- Не боись! Пей! От этого только польза будет! Что такое цинга знаешь?

Что такое цинга, Николай знал. Но, будучи склонен к чревоугодию страдал от однообразия и скудости рациона. Страдал от холода и необходимости всякий раз обматывать ноги марлей и газетами, прежде чем впихнуть их в полуразвалившиеся кроссовки.
Опираясь на свои небогатые знания истории Ленинградской блокады, он пытался справиться с голодом и холодом, внушая себе что ленинградцам – поди, сейчас, ещё хуже. И в самом деле, нормы выдачи продовольствия в блокированном городе сокращались.

Внушение действовало слабо. Мысли о проявляемом Николаем героизме, замещались образом вредной училки и воспоминаниями о добровольной двухдневной голодовке.
«Может сбежать?» - Думал Николай: «Выбрать подходящую минуту и дать тягу? Но куда бежать? Вокруг немцы с финнами. Эти церемониться с неизвестными личностями не станут! Здесь вроде наши, хотя половина из них в моём времени – уже покойники. Ну а в этом времени покойником запросто могу стать я сам, если сверх меры стану дёргаться!».
«В моём времени!?» - Николай усмехнулся про себя тому, как книжно он мыслит. Снова вспомнилась читаная фантастика.
«Если есть дорога сюда, то, следовательно, должна быть и тропа отсюда» - размышлял Николай; - «Уж коли занесло меня на шестьдесят с лишним годков тому назад, посредством паровозной будки, так может и выбраться отсюда можно тем же путём? А если в одну воду нельзя войти дважды? Войти нельзя, а выйти быть может, можно? Номер паровоза я помню, а ведь может быть и такое, что любой из здешних паровозов имеет свойства машины времени. Или в двухтысячные перемещает только №4375, а другой, как забросит на Дворцовую площадь в момент штурма Зимнего или на поля гражданской войны, а может в Бородино или на Куликово поле. Входишь, к примеру, в будку справа, выходишь слева и оказываешься как баран на вертеле на инквизиторском костре. Да мало ли куда можно угодить, впутавшись в пространственно-временные связи!?».

В душе Николая блеснула искорка надежды. Он уже начал обдумывать планы побега, поиска злополучного паровоза и близкой встречи с домом. Искорка разгоралась бенгальским огнём.
«А вдруг, для того чтобы вернуться, в паровозной будке необходимо заснуть?» - сомнение песчинкой попавшее в трудягу-мозг Николая, превращалось в булыжник со скоростью летящей пули; - «Почему же тогда не перемещаются во времени все эти машинисты, кочегары, помощники? Ведь они порой ночуют в паровозах, да и входят и выходят в разные двери».
Бенгальский огонь погас, но спустя мгновение разгорелся снова.
«Время должно быть, закоротило только на мне!».
Николаю вдруг стало смешно. Он представил как кочегар с машинистом вошедшие в будку паровоза справа, вдруг решили покинуть её слева, и как есть, грязные, голодные, злые и бесконечно удивлённые, предстали перед экскурсоводом и группой, к примеру – финских туристов, на вполне современной станции «Ладожское озеро», летом и в мирное время.
Представился Николаю удивлённый возглас гида, короткий стук выроненной указки, аплодисменты туристов, голубые блики фотовспышек и пара, выросших как из-под земли патрульных милиционеров, мигом разоруживших, странных бомжей, сковавших их наручниками и уводящих в пристанционный пикет.

68
«Нет тут уж не до смеха!» - решил Николай, подумав, что несчастная локомотивная бригада, таким образом, оказывается в таком же, как и сам он, Николай, положении: - «Расстрелять-то, конечно, не расстреляют, но кровушки попьют, если не доведут до потери рассудка. Время действительно закоротило на мне, ну может быть ещё на этом рыцаре печального образа» - Николай бросил взгляд на Дон Кихота, сидевшего согнувшись у печки.

Грустно-весёлые размышления Николая прервал треск полевого телефона. Трубку снял Селиверстов.
- Селиверстов у аппарата.
В трубке послышалось какое-то мяуканье, затем дробно застучал дятел, и под конец, послышался будто бы отрывистый собачий лай.
Начальник водолазной команды, оторвал трубку от уха, недоумённо поглядел на неё, встряхнул и дважды дунув в микрофон, повторил:
- ЭПРОН! Селиверстов! Слушаю!
- Миша? – Послышался искажённый линией, скрипучий голос товарища Орлова.
Николай сидел поблизости от Селиверстова, аккурат с той стороны, где стоял полевой телефон и поэтому отчётливо слышал собеседника начальника водолазной команды, скрипевшего на другом конце провода.
- Да! – Громко воскликнул эпроновец.
- Мишенька, - разливал елей Орлов.
По лицу Селиверстова было заметно, что беседа с Орловым, не вызывает в нём никаких положительных реакций.
- Мишенька. Как обстановочка? Здорово вас там тряхнуло?
- Как обычно товарищ Орлов.
- Разрушения? Раненые? Убитые? – Продолжал вопрошать Орлов.
- Сто четвертый, наливной, разнесло в щепки. Платформа горит. Кран опрокинуло. Слип – цел. Прочие суда, видимых повреждений не имеют. Об убитых и раненых, пока не докладывали, - отрапортовал Селиверстов.
- Ты вот что Миша, мил человек. Будь ласков. Пошли кого-нибудь на линию. Пусть состояние пути проверят. Как вернутся – доложишь! Я тут к тебе малым ходом цистерны отправить собираюсь. Примешь? Идейка есть одна!
- А поподробнее можно? – С нетерпением в голосе попросил Селиверстов.
- Вот проверят путь, доложишь, будут тебе подробности! Слушай дальше. Там в хвосте, скотничек уютный. Да, кстати! Прибыли к тебе задержанные?
- Так точно! В составе трёх. Как пополнение.
- Пополнение!? – Вопросительно-иронично усмехнулась трубка. – Лишился ты братец пополнения этого, не успев приобресть. Только что пришёл приказ об отправке их в Ленинград. Так вот, в скотничке этом, сидит весьма интересный тип. Судя по всему, он в одной компании с твоим «пополнением», да умело затесался тут среди нас. Смотри Миша! Зверь дикий! Там правда сержант надёжный, его я думаю, хватит. Ты своих «героев» к нему определи. И Мишенька… - голос Орлова стал совсем уж ласковым. – Пару ящичков «добра» своего, мне будь любезен, передай. Эшелон в город пойдёт под погрузку, у меня остановится. А я уж тебя не забуду! Будь ласков!
- Товарищ Орлов! Зачем же ко мне-то головорезов своих слать? Подержал бы у себя, мне с порожняком хлопот хватает, попробуй уследи тут за ними!
- Я же тебе сказал, сержант надёжный. Не подведёт! Про «добро» не забудь!
- А «добра» нет, мой генерал! – Улыбнувшись и скосив глаза к трубке, показав ей фигу, сказал Селиверстов.


69
- Как нет?! – Возглас полный растерянности и разочарования послышался из чрева трубки.
- Погибло «добро», вместе со сто четвёртым. Рыбам праздник!
- Как понял Селиверстов? – Голос Орлова приобрел стальной оттенок усиленный телефонной физикой. – Кого посылать думаешь?
- Капранова. Кого ж ещё?
- Выполняй. Жду доклада. В полчаса уложишься?
- Так точно! – Бодро отозвался Миша и нежно, будто бы боясь уронить некую хрупкую драгоценность, уложил трубку в гнездо.
- Путь? – Подал голос Капранов.
Селиверстов вздохнул и кивнул головой. Капранов молча поднялся, взял винтовку и так и не сказав ни слова, вышел вон.
В блиндаже снова воцарилось безмолвие. Печка гудела, и понемногу становилось жарковато. Николая начинало клонить в сон. Заметив это Селиверстов попытался затеять разговор, но начал почему-то с Дон Кихота. Пристально разглядывая его не совсем привычное глазу начальника водолазной команды одеяние, он задал первый вопрос:
- Откуда будете хлопцы?
Дон Кихот, поняв, что вопрос адресован ему, вздрогнул, отвернулся от печки и враждебно, но и с интересом воззрился на Селиверстова.
- Глухой, аль немой? – Спустя паузу спросил Селиверстов, поворачиваясь к Николаю и кивая на Дон Кихота.
- Нет, - отозвался Коля. – Молчун просто, да вдобавок ещё и иностранец.
- Иностранец!? – С интересом воскликнул эпроновец. – Да ну?! Сейчас мы его разговорим! – И придвинув свой табурет почти вплотную к Дон Кихоту, пихнул себя пальцем в грудь, назвался, потом ткнул Дон Кихота, тем же пальцем в кожаный нагрудник, отчего в нём, в пальце что-то хрустнуло. – А тебя как звать, величать?
Дон Кихот молчал, испуганно глядя на палец Селиверстова. Тогда тот протянул к нему раскрытую ладонь, широко улыбнулся и повторил процедуру с собственным именем и тычками пальца.
- Кустау, - тихо пробормотал Дон Кихот, поняв, наконец, чего от него требуется, но руку пожимать Селиверстову пока не торопился.
- Михаил – Кустау! – Радостно воскликнул Селиверстов. – А ты говоришь молчун! Господи, имя-то, какое странное. Кустау! Финн небось? И как мужику на свете жить с таким-то именем?
- Может Густав? – Встрял Николай и заглянул Дон Кихоту в глаза. – Густав?
- Кустау! – Восторженно согласился Дон Кихот.
- Николай! – Коля протянул рыцарю руку, тот робко пожал её, затем, уже смелее потребовал длань Селиверстова.
- Кустау! Микаил. Миколаи! – радостно заорал он подпрыгивая.
- Густав. Михаил. Николай. – Почти по слогам повторил Селиверстов и, обернувшись к немцу спросил:
- А тебя хлопчик, как звать?
- Вольфганг. – Вместо немца ответил Николай.
Дон Кихот вдруг вскочил с чурбака, на котором сидел у печки и радостно тыча пальцем в присутствующих, стал перечислять их имена:
- Кустау. Микаил. Миколаи. Волфганд!
- Чёрт с тобой. Хоть заговорил! – Махнув рукой, заключил Селиверстов. – Откуда будете? Шпионы говорят…



70

Дон Кихот, он же Густав – похоже, так сильно был обрадован знакомством, что перечислением имён не ограничивался. Ни к кому теперь уже не обращаясь, он лопотал что-то на своём языке.
- Не знаю как остальные,- сказал Коля. – А я вообще-то собрался эвакуироваться. Документы вот потерял дорогой, а ваша очкастая канцелярская крыса, маринует месяц уже, да на работу гоняет.
- Это Орлов-то? Спасибо скажи, что к стенке не поставил. Он у нас мужик решительный! Ну, ничего. Отправим вас сегодня в Ленинград, там разберут, что к чему и порядок будет. А эти двое?
Николай понял, что главным собеседником в разговоре с Селиверстовым, придётся быть ему. Вольфганг отмалчивался, скрывая своё знание русского языка, а Густав, наконец-то утихомирился и погрузился в свои нелёгкие, судя по выражению его лица мысли. Он разговаривал сам с собой. Интонации его голоса менялись от плаксиво-печальных, до восторженно-торжественных.
«Клад для психиатров» - подумал Николай, глядя на Дон Кихота, всё глубже входившего в транс.
- Вольфганг вот, - объяснял Николай. – Тот немец. Лётчик. Разведчик. Терять ему в принципе нечего, кроме жизни. Попался на месте военного преступления. Ничего уж тут не попишешь.
- Шпион! – обрадовано перебил Николая Селиверстов и стал внимательно разглядывать Вольфганга, так будто видел живого шпиона первый и последний раз в жизни.
- Зенитчики его сбили. Ранили. Этот вон вылечил. Травами.
- Так! Так! – Кивал головой начальник. – Дальше…
- А Густав этот… Кустау, - сам чёрт не поймет, откуда он взялся. Только Орлов думает, что он с немцем вторым номером летел.
- Оплошал Орлов. Что-то с ним не то? – Задумчиво произнёс Миша. – Этот парень всего две вещи в жизни любит более всего: выпить и расстрелять предполагаемого или явного шпиона. Врага народа. Суровая школа НКВД. Тут что-то старик долго церемонится.
- Знает наверное немец больше его самого, вот потому и жив ещё, - пробормотал бесшумно вошедший Капранов.
- А! Гриша! – Обрадовался Селиверстов и одёрнув бормочущего Густава, так что тот едва не свалился с чурбака, указал ему на Капранова; - Гриша!
- Криша? – Почему-то вопросительно протянул Дон Кихот и тотчас же вернулся к прерванной болтовне.
- Гриша. Путь? – Словно скомандовав собаке, осведомился Михаил.
- Порядок. Целехонек! – Грея руки у печки ответил Капранов. – Стрелку только у запасного подбило, да я веток наломал, обмёл.

Разговор прекратился как-то сам собой.
Селиверстов доложился Орлову о готовности к пропуску в Морье первого эшелона и возможностях к приёму его. Кабель полевого телефона, к счастью не пострадал. Тот ответил, что отправляет поезд, ещё раз осведомился о наличии «добра» и, получив отрицательный ответ – распрощался, приказав следить за арестованными до отправки эшелона.
Селиверстов уселся за грубо сколоченный стол, придвинул поближе керосиновую лампу, дававшую больше копоти, нежели освещавшую помещение. Разобрав винтовку, принялся чистить её, что-то тихо напевая себе под нос.



71
II

Эрик, глядя в небольшое лестничное окно, провожал взглядом Густава, пересекавшего двор замка. Гневное выражение на лице его сменила добрая маска. Морщины на его старческом челе разгладились. Лишь едва заметные ниточки грусти, дрожали вокруг глаз, придавая лицу короля немного печальный оттенок.
Кто знает, о чём думал в эти минуты король? Быть может, вспоминал свою собственную молодость. То время, когда он, также как и сын его, вот так, в пару прыжков, пересекал двор, и вскакивал в седло своего доброго Гарта – чёрной масти, красивейшего, вернейшего и самого быстрого коня на белом свете.
Доспехи его сверкали в лучах заходящего солнца, морской ветер играл соломенными кудрями, и всё казалось простым, ясным и правильным. Гарт нёс его ко двору будущей королевы, его возлюбленной. Прекраснейшей женщины на свете.
Будущее виделось счастливым и безоблачным, а молодость вечной.
Король любовался сыном, в котором узнавал себя. Того, каким он уже никогда не станет, даже на миг. Но таким был сейчас его сын. Теперь уже сын единственный. Тёмная сторона медали – Аксел, постепенно тускнела всё более, истиралась. Море печали, впускавшее в себя всё ширившуюся реку радости – мелело.

Густав отвязывал коня, бросив последний взгляд в сторону окна перед которым в задумчивости стоял король. Поправив доспехи, изготовился вскочить в седло. Стражники не спеша, отворяли ворота.
Эрик помахал сыну рукой и, отвернувшись от окна, опустив голову, медленно побрёл вниз, в спальню, ещё раз взглянуть на портрет покойной супруги.
Крики во внутреннем дворе, вывели короля из оцепенения. Сердце затрепетало в его груди. Причиной этих криков могло быть что угодно, но Эрик почувствовал этим самым затрепетавшим сердцем – что-то случилось с Густавом.

Во дворе, возле коновязи, понемногу собиралась челядь. Над дымящейся лужей, склонились два младших рыцарей и оживлённо жестикулируя, гремя доспехами, громко спорили о том, куда подевался принц, попутно посвящая в произошедшее, собиравшийся люд.
- Я уже готовился цепь опустить, взгляд на секунду отвёл – посмотреть, не зацепилась ли за что. Обернулся – конь шарахнулся, а принца нет! – Кричал один.
- Темно стало, как перед грозой. Тень эта пронеслась, будто туча, - вторил первому другой стражник. – Принц Густав, с коня вниз головой, о камни, ветер промчался, как плетью стеганул, птица – ввысь, и тишина. Ни ветриночки, а принц – словно растаял.
Стражники одновременно уставились на дымящееся пятно.
- А тень то, где? Птица где? – Хором неслось со всех сторон.
Стражники как по команде повернулись, указывая в сторону гряды холмов, над которой висело огромное чёрное облако, из недр которого слышался рокот и сыпались искры.
Десяток людей, вздохнул как один. Не подлежало сомнению, что принц стал жертвой этой страшной тучи.

Спустя минуту, толпа расступалась, пропуская короля. Эрик – теперь уже окончательно убедившись, что беда стряслась именно с Густавом, не стал слушать объяснений стражников. Опустился на колени перед лужей и затих, закрыв лицо ладонями.




72
Один из рыцарей, пытался успокоить коня, который, переступая с ноги на ногу, приседал и, тряся головой, тревожно ржал через равные промежутки времени. Добрые намерения стражника, конь пресёк, ударив его в грудь копытом, стражник отлетел в сторону, свернулся баранкой и захрипел. После, конь встал на дыбы, рванулся, но веревка, привязанная кем-то предусмотрительным (должно быть им был ушибленный стражник) ранее к скобе – помешала ему удрать. Передние ноги коня опустились на камни в опасной близости от склоненной головы короля.

Облако, тем временем несколько приблизилось. Оно будто уменьшилось в размерах, съежилось, словно гнилое яблоко, вытянулось, будто чёрная рука, в направлении замка. Молнии прорезали его во всех направлениях, как напряжённые сверкающие вены на этой руке.
Боже! Как трудно было устоять на месте, удержаться от искушения спрятаться в подвалах замка. Скатиться вниз по пологой крепостной стене, броситься в воду рва и затаиться на глубине.
Разбежались все: прачки, кухарки, повара, кастелян с кастеляншей, мастеровые и музыканты. Лишь стражники и личная охрана короля не двигались с места, хотя кое у кого подмокли кожаные штаны, и железные раструбы ботфорт и наколенники, рисковали покрыться ржавчиной.
Эрик, поднялся с колен и вместе со стражниками замер, глядя в беснующиеся небеса.
Внезапно, внутри облака, что-то ослепительно вспыхнуло, от чёрной массы отделилась шумная птица, следом за которой тянулся чёрно-фиолетовый дымный хвост, похожий цветом на мантию короля. Птица направлялась к замку, издавая пронзительный свист. Снижалась. Король и рыцари, раскрыв рты в беззвучном крике, медленно опускались на колени. Воющий гигант пронёсся над ними качнув крыльями, на которых ясно различимы были, чёрные, с белой окантовкой кресты. Птица оглушила их, и зарывшись в гущу леса у подножия холмов – исчезла.
Эрику показалось, что в тот момент, когда чудовище, сверкая, проносило над их головами тевтонские кресты, он услышал сквозь вой и грохот, отчаянный голос Густава. Всего одно слово: - Отец!

III

Почти в полной тишине затрещал полевой телефон. Густав набормотался и притих. Сразу стало удивительно покойно. Мигом улетучились страх и ожидание прямого попадания.
Затрещав, телефон подпрыгнул на столе, вместе с ним от неожиданности подпрыгнул и Селиверстов.
- Тьфу ты чёрт, - проворчал он и, выдернув трубку из гнезда, раздражённо гаркнул: - Да. Слушаю! Селиверстов у аппарата.
Телефон, не издавая на сей раз звериного рыка, сразу заскрипел голосом Орлова:
- Мишаня. Голубчик! Эшелон я к тебе отправил. Ты уж встреть. И послушай… Вот что ещё от тебя требуется…
- Товарищ Орлов! – Грубо прервал собеседника Селиверстов. - Не тяните подтяжки, не ровён час лопнут! Через сорок две минуты очередной приступ злости начнётся у наших милейших соседей с южной стороны. Эти сволочи, по моему пирсу, я так думаю уже пристрелялись. Сухогруз, вон, до сих пор коптит как крематорий. Только что, над нами разведчик прошёл. «Гансы» уже в курсе. Излагайте торопливо боевой приказ!



73
- И ты немедленно приступишь к его выполнению? – Поинтересовалась трубка.
- И я немедленно приступлю к его выполнению.
- Ты как со мной разговариваешь? – Прокудахтал телефон. – Под трибунал захотел? Да я старше тебя по званию. Да ты знаешь где находишься килька ты балтийская? Да я тебя… - в трубке что-то забулькало, после послышался сиплый лающий кашель, настолько злой и громкий, что был услышан всеми.
«На войне, почему-то все кашляют одинаково» - подумал Вольфганг.
- Вы звания оставьте. Я рядовой, по-вашему, - спокойно проговорил Селиверстов, грызя ноготь. – И обратите внимание, как сами разговариваете со мной. Я может жаловаться на вас стану. У меня тут свидетелей целый блиндаж.
- Мишаня! Ты не совсем прав, - Орлов откашлявшись, подобрел. – Мишаня, для чего мы слиповый путь строили?
- Понятия не имею. Приказы не обсуждаются!
- Обсуждаются дорогой мой! Дополняются и выполняются. Не стану я тебе объяснять, что на сортировочных, да и на других станциях, цистерн порожних скопилась тьма. Нам они теперь нужны?
- Не могу знать!
- Правильно! Задраиваем сливные горловины, связываем их дополнительно, цепляем к буксиру и плывут они родимые в Кобону или Лаврово. Словом куда направишь. Ну как, здорово я придумал?
- Здорово. Только не приписывайте себе товарищ Орлов чужих талантов. Это не вы придумали!
- А кто же? Впрочем, какая разница?
- Придумал это тот, кто отдал приказ о строительстве пути.
Николаю казалось, что по проводу пробегают синие всполохи. Искры ненависти между говорящими. Селиверстов ему почему-то нравился. Лишнего не спрашивал и Орлова больно кусал. Поделом ему! Потому может и нравился.
- Так я ведь уже сказал Мишенька, - продолжала чирикать трубка. – Приказ нужно обсудить, дополнить и выполнить. Чем мы с тобой сейчас и занимаемся.
- Вы товарищ Орлов обсуждаете, дополняете, а выполнять-то мне! Разрешите приступать?
- Да ладно тебе Миша, - и вновь сталь в голосе. – Выполняйте товарищ Селиверстов. Кстати. Как арестованные?
- Смирно сидят.
- Не забудь про них. Отправишь эшелон доложишь!
В трубке что-то громко щёлкнуло.
- Твою мать! – выругался эпроновец и, изменив привычке, с силой вогнал эбонитовую трубку в гнездо.
- Вы сожрать друг друга готовы! И сожрёте когда-нибудь, - прикуривая от лампы, произнёс Капранов.
- И сожру! – Подтвердил Селиверстов. – Только боюсь, подавлюсь этой очкастой скотиной. Правильно его, вон Николай канцелярской крысой назвал…

Послышался гудок мотовоза и протяжный паровозный свисток.
- Они чего там совсем сдурели идиоты! – выругался Селиверстов вскакивая.
Капранов быстро поднялся со своего места. Оба они засобирались уходить.
- Ну что «герои», - бросил, выходя эпроновец. – Сидим в блиндаже не рыпаясь, не высовываемся, бежать, не мыслим, выходим только по команде и тогда всё будет, одно большое и пушистое «хорошо» с волнистым припуском на коленях!


74
Селиверстов выходил вторым, тихо притворив за собой дверь. Лязгнула дужка навесного замка и после того как стихли шаги Селиверстова и Гриши – воцарилась тишина. Мёртвая. Лишь поленья тихо потрескивали в разгоревшейся наконец, печурке.

Приблизительно через полчаса, запищал, удаляясь в сторону «Ладожского озера» уходящий мотовоз. Грохнули сцепки.
Над блиндажом, гудя, низко прошла пара самолетов и тотчас, вдали застучали зенитки.
- Разведчики, - вздохнул Вольфганг. – Скоро начнётся!
Немец казалось дремлет. Лишь движение ладони поглаживающей больную ногу, свидетельствовало о его бодрствовании.

Скрипнула дверь и в проёме возникла взъерошенная голова Гришки Капранова.
- Эй! Шпионы! – Весело позвал он. – Хватит греться. Выходи! Начальство требует!
Все трое поднялись, но Гриша пропустил только Вольфганга и Николая, втолкнув Дон Кихота обратно со словами: - Финнам приказано оставаться, - и подмигнул. – Всё равно ведь ни черта не поймёт чего от него требуется. Верно?

Капранов проводил арестованных к длинному составу из порожних цистерн, в голове которого паровоза не было. Он уже успел обернуться и стоял чуть поодаль, под поездом состоящим из двух теплушек, тендером вперёд.
Проходя мимо него, Николай с явным сожалением, убедился в том, что на чёрных, закопчённых бортах его будки, красовался иной номер. «Не та машина» - подумал он.
У состава их встретил Селиверстов. Вручил каждому по гаечному ключу и показал, как задраивать сливные горловины цистерн.
- Десять ваших, десять наших, - распорядился он и зашагал к противоположному концу состава. Капранов последовал за ним.

Вскоре работа была закончена. К хвосту состава подошёл мотовоз. Селиверстов дал команду и состав из цистерн, дополнительно скреплённых между собой стальными тросами, медленно двинулся по рельсам уходящим вглубь чёрных ладожских вод.
Застучал дизель «Кексгольма». Буксир отошёл от пирса метров на сто и остановился. Матросы на его борту готовили буксирный конец. Мотовоз, натужно пыхтя, сталкивал состав в воду. Первая цистерна, почти полностью скрылась под водой, но когда мотовоз в очередной раз поднапрягся и двинул состав дальше – всплыла, смешно булькнув.
«Кексгольм» - подошёл ближе, зацепил цистерну буксирным тросом, и заурчав, стал натягивать его.
Картина впечатляла. Забавляла чем-то. Цистерны уходили под воду. Всплывали. Мотовоз сталкивал их одну за другой, а буксирный пароход отводил плавучий поезд от берега. Собравшиеся на берегу моряки, рабочие, свободные от боевой вахты зенитчики, шумно, с восторгом, обсуждали происходящее.
На суше, наконец, осталось всего две цистерны. Змея из связанных бочек, вытянувшись покачивалась на волнах.
Мотовоз дал один протяжный гудок. С буксира повторили: - «Мол, поняли!». Отцепившись, мотовоз дважды свистнул. С буксира ответили тройным гудком и две последние цистерны, съехав по рельсам, плюхнулись в воду.
По безбрежной глади озера, отправился в путь, может быть самый необычный поезд за всю историю железных дорог. Вроде всё как всегда. Дымок за локомотивом и длинный, изгибающийся дугой состав. Но поезд шёл по воде, и тянул его, не паровоз, а маленький буксирный пароход.


75
Довольный окончанием работы, мотовоз уполз в лес. Селиверстов, отдав команду Капранову, сажать арестованных, умчался к блиндажу, докладывать Орлову об отправке цистерн, обещав привести Кустау.
Через пару минут он вернулся с Дон Кихотом, вновь пританцовывающим и весело бормочущим.

В стенки теплушек, пришлось стучать долго. Наконец дверь отъехала в сторону, и в щели показалась заспанная физиономия сержанта.
- Принимай пополнение! – Весело крикнул сержанту Селиверстов.
Физиономия вдруг конвульсивно задёргалась, исчезла внутри вагона и спустя минуту, вместо неё возникла хитрая харя Алёшки Кутузова, пытавшегося в узкую щель между створкой двери и стенкой, просунуть помимо головы, ещё и плечо.
- Товарищ Селиверстов! Гриша! Не узнаёте? – Отчаянно вопил Кутузов. – Это ж я, Алексей!
Узрев Николая, Вольфганга и Дон Кихота, Кутузов ещё больше раздухарился.
- А вы! Шпиончики, предатели, фашисты, эвакуирующиеся, рыцари белой и красной розы! Вы то хоть, меня узнаёте?
Николай кивнул за всех, а Селиверстов удивлённо осведомился: - Тебя-то Лёха, за что? Опять что ли с перепою чего натворил?
- Да пёс его поймёт этого дорогого товарища Орлова! Вшей ему в селезёнку! Осерчал чего-то? Да я ни капли! Где ж взять-то! Ничего!

Невдалеке грохнул разорвавшийся снаряд.
- Ладно Алексей. Разберутся. Не дураки чай, нами командуют. Принимай знакомцев своих. Того и гляди новой волной накроет.
Из недр вагона, доносился приглушённый мат и возня. Очевидно, Кутузов прижимал сержанта коленом к стенке, тот силился вырваться, но ничего у него не выходило.
- Да вы чего братцы? – Глаза его округлились. – Какое пополнение? Кого принимай? Да вы чё? Под обстрелом? Мы что кролики, какие? Люди живые ведь! Мы ведь…
- Приказ! – Оборвал его Селиверстов. – Цыц!
Обескураженный Кутузов, отступил вглубь вагона и на его месте сию же секунду возник сержант. Рожа его была красна, хоть прикуривай. Всеми силами он пытался сдвинуть дверь вагона в сторону.
Ещё один снаряд разорвался возле пирса. Селиверстов повалил на землю Николая и Дон Кихота. Вольфганг и Капранов рухнули под насыпь сами. Противно затенькали осколки.
- Сажать арестованных! Приказ! Сержант. Невыполнение трибуналом пахнет! – Крикнул Селиверстов и, пригибаясь на ходу, помчался к пирсу.

Капранов подсаживал арестованных. Первыми в теплушку влезли Густав и Вольфганг. В углу сидел Кутузов и, вскинув вверх обе руки восклицал: - Убийцы! Суки!
Николай влез последним. Капранов зачем-то убрал руку, и Коля пребольно стукнулся рёбрами о порог. Выругавшись, он подтянулся и плюхнулся на пол.
- Спасибо тебе Капранов, - с упрёком, отдуваясь, вымолвил Николай. – Спа.. – и осёкся на полуслове. Капранова не было!
Возле вагона, на том самом месте, где секунду назад стоял понтонёр, дымилась куча окровавленного тряпья. Чуть поодаль, возле штабеля шпал, валялись кисти рук и полчерепа с вывалившимися на снег мозгами. Одна из кистей, всё ещё сжимала гаечный ключ.



76
Куда подевалось остальное – оставалось загадкой.

Николай попытался отступить вглубь вагона, но запнулся о надёжного сержанта, свесившегося наружу и блевавшего на насыпь.
Громыхнуло где-то совсем рядом. Коля оглох. В теплушке вдруг стало светлее. Это осколки изрешетили крышу и стены. Сержант затих. Из головы его, превращённой раскалённой сталью в сито, с противным бульканьем, били фонтанчики чёрной крови.
Кутузов в голос матерился в своём углу, перекрывая грохот разрывов. Вольфганг лежал ничком, прикрыв голову ладонями. Густав, лёжа рядом с ним, отплёвывался от опилок и беззвучно молился.

Вой – удар – тишина. Вой – удар – тишина. Вой – удар – дальше. Дальше. Вой – удар – тишина – ещё дальше. Разрывы медленно удалялись. Теперь, наверное, доставалось Сосновцу или Ганнибаловке.
Николай подполз к двери и вытолкнул тело сержанта. Он уже собирался закрыть дверь вагона, но в ту же секунду, в теплушку, с стеклянным лязгом влетел ящик. Снаружи послышался крик: - Трогай! В вагон влез Миша Селиверстов, волоча за собой винтовку.
Паровоз, не дав гудка, медленно тронулся.
Селиверстов, не удержавшись на ногах, рухнул на ящик, обнял его и будто бы засыпая пробормотал:
- «Добро»! Эта штабная блядь, за «добро», мне не только сапоги, но и жопу вылижет!
Селиверстов нехорошо хохотнул и, закрыв глаза, чуть не плача простонал: - А «Альбатросу» - крышка! Слышишь Лёха? Крышка!

IV

Обстрел закончился как обычно, в секунду. По вновь построенному пути от Ладожского озера до Морья, поезд еле тащился. Ветви придорожных деревьев лупили по стенкам теплушки. Ветер задувал в дыры, пробитые осколками.
«Пассажиры» валялись на полу. Все кроме Кутузова. Тот продолжал глухо материться сидя в углу. Пахло кровью, лесопилкой и коньяком. Селиверстов всё-таки спас ящик «добра», с тонущего «Альбатроса», поражённого прямым попаданием снаряда. Спас буквально в последний момент.
Одна или две бутылочки превосходного армянского коньяка, всё-таки видимо разбились в момент приземления ящика на пол вагона.

Колёса грохнули на входной стрелке станции «Ладожское озеро». Несмотря на небольшое расстояние между станциями, поездка заняла более сорока минут.
«Если такой черепахой, мы будем ползти до самого Ленинграда, станем, похожи на движущуюся мишень. Как в дурном тире» - подумалось Николаю.

Поезд остановился. Тотчас же дверь теплушки отъехала в сторону и взглядам «пассажиров» предстали два красноармейца в зимнем обмундировании с винтовками наизготовку и не кто иной, как сам товарищ Орлов.
Он не спеша, протёр суконкой очки, навесил их на переносицу и, потирая вечно потные руки, с интересом заглянул внутрь вагона.
- Ау. Грибники. Жив кто-нибудь остался? – Вопросил Орлов и, не дождавшись ответа, заглянул в сумрак теплушки.



77
Селиверстов приподнялся на локтях и, глядя на Орлова уничтожающим, полным ненависти взглядом, глухо произнёс: - «Представь себе есть!»
Ну, вот и хорошо, - похлопывая себя по ляжкам обрадовался Орлов и, споткнувшись об ящик с коньяком, потянул носом и добавил: - Мишаня! Умница ты моя! И «добра» захватил!
В этот миг, мощный кулак начальника водолазной команды, сшиб Орлова с ног. Тот вылетел на платформу и, закрыв голову руками жалобно заскулил. Селиверстов выскочил следом на высокий перрон.
- Ты сука, на чужое добро зариться не думай! Орден падла зарабатываешь чужими жизнями?
Миша вплотную приблизился к Орлову, сжав кулаки с намерением пересчитать тому рёбра, но красноармейцы вцепились в него мёртвой хваткой, как собаки в раненого медведя.
Орлов, отряхиваясь, поднялся, выплюнул выбитый зуб, размазал рукавом телогрейки кровавую соплю по физиономии и наставительным тоном, глядя в лицо судорожно дёргающегося эпроновца, произнёс:
- Дурак ты Миша! Это ж война! Мне приказывают – я выполняю, я приказываю – ты выполняешь. Это война! А на войне люди, как известно, гибнут. И жертв будет ещё много, и неизвестно кто из нас первым с апостолом Петром поручкается. Видишь вон тот вагончик? – Орлов кивнул на зелёный пассажирский вагон с наглухо заколоченными окнами, стоящий на запасном пути.
- Не слепой!
- Так вот, этот вагончик, ты должен был сопровождать до Ленинграда, а после, содержимое его в Смольный. Ну а там гуляй на свою Балтику. Выполнил бы эту прямо скажем, несложную работёнку и глядишь, сократил бы путь к победе, а так… теперь уж и не знаю право, что с тобой дальше делать. Уж больно ты норовист оказался. Саботаж, нарушение воинской дисциплины, мордобой с начальством в присутствии свидетелей, да на оборонном объекте. Да я бы может и забыл. Простил бы тебе это. Но свидетели… да и я больше тебе не начальник.
Орлов стянул очки, выковырял остатки стёкол из оправы, пустил вторую кровавую соплю и обратился к одному из красноармейцев:
- Ну, чего стоите столбами? В дисциплинарный его!

Селиверстова увели. Орлов снова вошёл в вагон и уселся на ящик с коньяком.
- Так значит! Бунт на корабле? – Орлов пошмыгал разбитым носом, затем обратился к Кутузову: - Алексей? Ты был свидетелем гибели сержанта?
Кутузов кивнул.
- Как это случилось?
- Осколками посекло.
- А ты чего ж целёхонек?
Орлов сверлил Кутузова взглядом, отчего тот не мог поднять глаз.
- Повезло. Да не виноват я…
Раз считаешь, что невиновен, подставил бы свою богатырскую грудь под вражеский огонь и дело с концом. Вмиг бы себя реабилитировал.
Николаю показалось, что Кутузов, будто бы покраснел.
- Сергей Сергеич, - заныл Лёха. – Вы же сами прекрасно знаете, что нет вины на мне.
Орлов вытащил из ящика бутылку, и принялся с интересом изучать этикетку.
- Откуда же я это прекрасно знаю? – облизываясь как кот, молвил он. – Сигнал есть, и я должен всё выяснить.


78
- Нет вины на мне, - продолжал причитать Кутузов.
Орлов отмахнулся от него как от назойливой мухи.
- У меня у самого признаться, давно возникли кое-какие подозрения. Частенько видели тебя в районе баньки, на пирсе какого-то чёрта тебе понадобилось, пьян бываешь… Ну да ладно, - Орлов вздохнул и со значением, поднял вверх указательный палец. – Там разберут! А это вам на дорожку. Цените! – С этими словами, Орлов поставил бутылку на пол вагона и, подхватив ящик, двинулся к выходу.
Внезапно, Кутузов, будто под ним распрямилась невидимая пружина, подскочил и, оттолкнув Орлова, выпрыгнул на платформу.
Орлов казалось, не обратил на выходку подчинённого никакого внимания. Спокойно покинул теплушку.

Спустя минуту, Кутузов, тряся головой, снова оказался внутри вагона. Дверь заперли снаружи, к составу прицепили вагон. Похоже, тот, что содержал спецгруз. Теплушку, очутившуюся в хвосте, здорово тряхнуло, и поезд медленно двинулся дальше. Для арестованных – навстречу неизвестности.
Вольфганг и Николай, так и не поднялись с пола. Свежеприбывший солдат приступил к растопке печки, Густав и Алексей забились в углы вагона.
Кутузов – выл, Густав – беззвучно молился.

V

Приснится, может всё что угодно – даже плавучий поезд и летающий буксир. Второй сейчас Николаю и снился.
Стоит будто он на площади, перед морским вокзалом в Гавани, а над головой его, нарезает круги, словно ленивый шмель – симпатичный чёрно-красный буксирчик. Жужжит стрекозой, то снижаясь, то взмывая в безоблачную высь. Периодически, что-то отваливается, как видно, от этого чуда техники, попирающего все законы. Плюющего на тяготение и гравитацию, чихающего на правила судовождения. Отвалившись, с грохотом неимоверным, обрушивается на бетонные плиты, коими вымощена площадь. Обрушивается, совсем поблизости от обалдевшего Николая, нисколько впрочем, последнего не задевая и не тревожа.
В конце концов, такого быть не может – чтобы буксиры летали. И «буксироплан» - всё же гробанулся в итоге, заложив очередной, крутой вираж над шпилем морского вокзала.
Пришлось проснуться.

Поезд стоял.
Обстрел ли это был, либо очередная прогулка немецких бомбовозов – осталось невыясненным.
Светопреставление закончилось.
Страшно хотелось пить. Ледяной воды. Много. Как минимум – полведра.
Дверь теплушки была чуть приоткрыта, но крюк снаружи, предусмотрительно наброшен кем-то на проволочную петлю.
Боец, так и не растопивший печку, куда-то испарился, бросив в угол флягу и вещмешок, но, не забыв прихватить котелок. Должно быть, отправился к паровозу за кипятком.
В дальнем углу, поблёскивали три пары глаз.
Вода в солдатском котелке, оказалась чуть солоноватой на вкус и пахла тиной. Совершенно не напившись, Николай подполз к щели и высунул голову наружу.



79
Поезд, слава богу, стоял не в лесу и не в чистом поле, а на станции, изрядно, правда, обветшавшей после последнего налёта. Местные зенитчики, как видно, работали похуже осиновецких. Хотя брали некоторые сомнения в том, был ли налёт вообще…
Грохот стих минуту назад, но воя уходящих самолётов не было слышно. Да и люд на станции не шибко суетился. Никто не вылезал из бомбоубежища, больше похожего на кучу щебня с дырой побоку. И если бы не фанерный щит с кривой надписью, догадаться об истинном назначении этой кучи, не представилось бы возможным.
Паровоза под составом не было. Солдат, значит, отправился не за кипятком. Неужели покормят? Метрах в ста от бомбоубежища, дымилась груда обугленных досок – все, что осталось от будки стрелочника. Рядом с пепелищем, стояла красная цистерна, часть пожарного поезда – совершенно невредимая. Возле неё и прохаживался деловито, будто отыскивая что-то у себя под ногами, хозяин фляги и вещмешка.
- Давно стоим хлопцы? – поинтересовался Николай у сбившихся в кучу попутчиков.
- Часа два, - отозвался Кутузов. – Ты отключился, как только тронулись.
- Что за станция такая? «Бологое» иль «Ямская»?
- «Борисова грива», - Кутузов кряхтя, потянулся за флягой.
- Поглядеть бы на того Бориса. Не пей! – предупредил Коля. – Вода там, похоже, пополам с мочой.
Кутузов, пропустив предупреждение мимо ушей, отхлебнул из фляги, сморщился и поволок воду Вольфгангу. Тот без лишних гримас допил остатки содержимого. Про Дон Кихота – все как-то забыли. Он сидел молча и на глоток вонючей воды не претендовал.
- Лёха! Сюда! Быстрее,- закричал вдруг Николай, дёргая башкой в прорези. – Смотри!
Кутузов бросился к нему. Лопоухая голова его не пролезала в щель целиком и вскоре Лёха, втиснувший рожу меж перекладин, стал походить на монгола. Зрелище, представшее его взору, оказалось столь пугающим, что секунду спустя, он напоминал монгола, которому намеренно, дабы не сбежал, защемили голову и проделывают некоторые болезненные манипуляции с задом.
По соседнему пути вели Селиверстова. Вели – сказано не совсем верно. Скорее – гнали. Значит, в последний момент, его всё-таки определили в поезд или провели под конвоем вдоль полотна. Хотя, за два-то часа? Маловероятно. Вряд ли…
Бравый эпроновец, начальник водолазной команды – являл собой жалкое зрелище. Внешность его за последние несколько часов сильно изменилась; оборванный, с разбитым лицом, связанными за спиной руками – Селиверстов еле переставлял ноги и громко стонал, щедро поплёвывая кровью, оставлявшей бурые кляксы на светлом щебне насыпи.
- За что вы его, ребятки? – заорал Кутузов, топая ногой и попадая коленом в бок Николаю.
Щебень скрипел. Шаги медленно удалялись. Тишина. И вскоре, тишину эту разорвал короткий, хлёсткий щелчок выстрела.
Кутузов, стиснув кулаки, медленно опустился на пол и заскулил. Неутомимый Густав, вновь принялся щебетать свою молитву, а Вольфганг, почему-то захихикал в кулак. Тоненько так, как девочка.

- Хорошо его знал? – спросил Кутузова Николай.
- Мишку-то? Селиверстова? – отозвался тот, вмиг перестав скулить. – Да не то чтобы очень хорошо, но знал. Справедливый парень был. На Балтику всё рвался, но Ладога когда штормила, да посудины лезли друг на друга, всё удивлялся: «Чего это, мол, море – озером назвали?»
- Может это и не его вовсе? А мы вот так, в прошедшем времени… - задумчиво проговорил Вольфганг.


80
Кутузов вздохнул так, что всем сразу стало ясно – его!
- За что тебя-то Лёш? – задал очередной вопрос Николай. – Ну мы – ясно! Все мы тут шпионы. Но ты то?
- Да. – Твёрдо и зло ответил Кутузов. – А скажешь, нет? Не шпионы? Эти то двое, - он указал на немца и молодого воина. – Эти понятно, солдаты, воюют, враги отечества нашего, в плен попавшие. Но ты?
Кутузов вперил взгляд и указательный палец в Николая, так что стал похож на красноармейца с плаката «Ты записался добровольцем?»
- Ежели ты эвакуировался, где ж ты документы свои просрал? И чего тебя, здоровенного лба, вдруг решили эвакуировать? Городу рабочие руки, а армии солдаты – уже не надобны?
- Болезнь у меня хроническая, смертельная при обострениях. А в Ленинграде жрать нечего. Сводки ты сам слышал! – Еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, обиженно проговорил Коля.
- Болезнь у него! – Кутузов всё больше распалялся, расстрел оказал на него большое впечатление. – Подумайте! У меня вот тоже может быть болезнь случается. Медвежья!
Когда фриц кулачками грозит, и бяки свои железные в нас швыряет. Такая болезнь, что ко мне на маяк, без противогаза ни-ни! Я же не рвусь на тот берег к жратве и бабам, корчить из себя героя голодом заморенного, трижды в жопу раненого, а еду тут в вагончике, неизвестно куда и зачем с вами. Падлами!
Кутузов выпрямился в полный рост, словно выше став, и нависал теперь над сидящими, потрясая кулаками в праведном, как ему казалось гневе. Утихомириваться он, похоже, не собирался.
- За что? Да за то! За то, что пожалел вас, червей! Хоть и сволочи, а всё ж люди! Всего по два; и глаз и рук и ног и того, что между ними. Я же теперь и виноват! Пособник я ваш, шпионский! Поздравьте!
Кутузов вдруг сник, снова сжал кулаки и бессильно опустился на пол вагона. Словно сквозь плач большого, но беспомощного мужчины, продолжал: - Да я то что! Я мелочь, уклейка, сопля в полёте перешибленная. А сволочей вроде вас полно! Выследи вас всех, выковыряй кривым ногтем из серой массы? Да ещё теперь. В это время! Я то что! Я своё дело разумею и лишь о нём все мысли мои. А товарищ Сталин в кремле? А товарищ Жданов в Смольном…
- Суки они, эти твои товарищи! – Николай не сдержался.
Ох, как нехорошо, сквозь тьму зашторенной теплушки посмотрел служака Алексей Кутузов на шпиона Николая Журавлёва. И перегрыз бы ему глотку своими крепкими, не тронутыми покуда цингой зубами. Но так врезали его эти слова по всеверующим пролетарским мозгам, что смотритель осиновецкого маяка Лёха Кутузов, потерял дар речи и способность мыслить. И речь ниоткуда. И мысль в никуда!
- Чего вытаращился? Суки! Мне лучше знать! – повторил Николай.
Кутузов раскрыв рот смешно крякнул, и, не сумев выдавить из себя больше ничего, зашипел как гусь, и как гусь же, вытянув шею и прищурив один глаз, покачиваясь, растопырив грабли, попёр на Николая.
- Стоять! – рявкнул Коля, и Кутузов превратился в памятник. Застыл раскрыв рот, но кулаков не разжал. Тупо, но страшно глядел он на шпиона. Врага народа! И не было в сердце его пощады, но не было и сил для борьбы. Пусто.

Часа два ушло на то чтобы распрямить эту сжатую пружину. По одному разогнуть пальцы. Распрямить одеревеневшие колени.



81
Поезд стоял. Кутузов – поломанным манекеном, мешком с гнилой картошкой – валялся в углу, мыча и бессмысленно теребя пуговицу на вороте телогрейки. Николая он не слышал и у того, крепла уверенность в том, что он напрасно сотрясает воздух, пытаясь всё рассказать, втолковать, вдолбить что-то, в эту наполовину деревянную, насквозь пропитанную результатами работы идеологических активистов и ура-патриотизмом голову.
Немигающий взгляд впавшего в ступор Кутузова, изучал поперечную балку стенки вагона, а рука отвинчивала вторую пуговицу.
Вольфганг смотрел на Николая покачивая головой и изредка восклицая: - Бесполезно. Труп! Редчайший случай! Мозг умер, а тело живёт!
- Да погоди ты! - оборвал его Николай. – Читал я про это у себя, там. Сталин сдох – вся страна на себе волосы рвала, половина рехнулась, половина – на грани самоубийства. С Брежневым потом всё повторилось. Но в более лёгкой форме.
- Кто сдох? Сталин!? – Кутузов вдруг пришёл в себя. На секунду кулаки его вновь сжались, он оторвал пуговицу, попытался вскочить и обмяк.
- Все мы смертны! – примиряющее молвил он и попытался погладить Николая по заросшей щеке.
- Точно! – согласился Николай, отодвигая его руку.

Вагон резко дёрнулся. Пронзительный гудок паровоза, заставил всех вздрогнуть и покатился от головы до хвоста состава, лязг буферов и сцепок, послышались отрывистые команды, топот сапог, отчаянный мат.
Поезд медленно тронулся. Солдат-сопровождающий, влетел в вагон, когда состав уже начал набирать скорость. Не ожидал он бедняга, такого удара судьбы и полена обёрнутого собственным вещмешком.
- Пусть отдохнёт до следующей станции, - прокряхтел Николай, укладывая его рядом с Кутузовым.
- А очухается раньше? – спросил Вольфганг.
- Объявим себя спасителями его никчёмной жизни. Возразит? Есть надёжное средство!
Николай взвесил на ладони полено: - Вскочил на ходу, ударился! С каждым может случиться. Не бросай пост!
Николай почувствовал, что уверенность в благополучном исходе приключения возвращается к нему. И даже сил, как будто прибыло.
Кутузов в углу, вдруг неожиданно разрыдался. Обхватив голову руками застонал:
- Что делать? Ну что теперь делать?!
- Ползи сюда, разъясним! – Воскликнул Николай, усаживаясь между Густавом и немцем.
Уговаривать Кутузова, как ни странно долго не пришлось, и вскоре, под стук колёс и дребезжание дверного засова, Николай посвящал спутников в планы побега.
Сам он, правда, ещё плохо представлял себе, как и куда следует бежать, но необходимость побега, сомнений в нём не вызывала.

VI

Глашатай был пьян.
Поднявшийся после явления птицы и таинственного исчезновения наследника ветер – раскачивал помост, и глашатаю приходилось прилагать все усилия к сохранению равновесия. Кто мог помыслить, что придётся держать речь.



82
Ни один человек, кроме шарлатанов-астрологов, не может предвидеть того, что случится в следующее мгновение, час, день, месяц, год, столетие.
Шарлатаны-астрологи, тоже не могут, но благодаря, каким-то странным совпадениям, у них это иногда выходит.
Глашатай был пьян. Зол. Проклинал ту минуту, когда два дюжих стражника, оторвали его от кружки кислого пива и, утерев ему, лицо краешком щита – дабы протрезвел, за шиворот приволокли в замок, умыв по дороге в сточной канаве. Но, несмотря на злость и опьянение – голос глашатая звучал чисто и громко.

«Жители королевства! Верноподданные его Величества! Настал час, об отсрочке которого, мы все молили создателя и спасителя нашего! Над землями нашими, сгустились тучи. Несчастье постигло род наш и племя. Беспощадная рука судьбы, нанесла удар по благополучию нашему, и обрекла нас на испытания!
Не помышляли мы о самой возможности подобного исхода.
Ужасы войны, гибель посевов, мор скота и людские смерти по причине болезней смертных! С честью мы выходили победителями в борьбе с несчастиями, постигавшими королевство, за все столетия его существования и не жалели ни о чём.
Мы! Жители сильного королевства! Верноподданные могучего короля!
Совладаем мы и с очередной бедой постигшей нас. Наследники короля нашего, принц Аксел, павший в неравном бою с недугом своим, и принц Густав, волею высших сил разлучённый с нами, глядят на нас ныне с недосягаемой простыми смертными высоты. И пребывают в уверенности, что мы поступим мудро.
По истечении срока скорби, волею короля, и с помощью указующего перста божьего, избран будет держатель власти, сын короля в душах и умах подданных его Величества.
Проведём мы дни печали в молитвах и очищении душ своих от скверны, дабы не препятствовала она голосу разума и искрам мудрости, всепроникающим сквозь тьму вселенскую. Из искр этих возгорится чистое пламя, а глас обратится песнью!
По истечении срока скорби, король войдёт в народ и должно народу, раскрыть пред ним себя, дабы услышал могучий Эрик, единственно верное имя – имя избранника. Того, кто станет продолжать саму жизнь, собирать и направлять дорогою верной, сынов своих и дочерей. Отвечать станет за них пред совестью своей и перед богом!
Да будет так!
Словом короля!
Именем короля!
Честью королевства!!!
Срок скорби нашей, определен в девятьсот дней и девятьсот ночей. И жертвою высшим силам, дабы смилостивились они над нами и не посылали бед, сверх тех, что нами приняты – станет конь верный принца нашего Густава. Нареченный им Олафом!
И такова воля короля! И путь сей верен! И перст божий, да не грозит нам, а правит нас, и не убоимся мы кары и не склоним голов своих пред испытаниями. И да поможет нам мудрость наша!!!»

- А помрёт король да за три года почти, тогда что?
- Не помрёт! Здоров пока.

Глашатай, теперь уже более уверенным шагом спустился с помоста, кутаясь в просторный плащ. Ветер крепчал и конь Густава, стоявший в тесном кольце младших рыцарей, тревожно ржал, предчувствуя как видно скорую, печальную свою участь.



83
Если бы он мог понять своими конскими мозгами, что смерть его нужна, необходима люду.
Но навряд ли, хоть один из приговоренных к смерти, всходя на эшафот, или склоняясь над плахой, чувствовал, что необходимость его смерти, сильнее желания жить!
Смертельно больной человек, почти переступив порог, разделяющий жизнь и смерть, чернея от удушья или истекая кровью, до последней секунды, пока есть ещё возможность чувствовать что живёшь – надеется, что смерть отступит. Отпустит его и даст отсрочку.
Родитель, переживший детей своих, умерших от старости, не теряет той же надежды и старательно вымаливает себе минуты, сверх отпущенного.
Но то люди! Они способны мыслить. Конь способен лишь чувствовать. И чувствовать не стыд, горечь утраты или разочарования. Способен чувствовать лишь усталость, голод, холод и боль.
Кто знает что страшнее? Ведь никому из людей не удавалось влезть в кожу другого человека (в отличие от души), а в конскую шкуру и подавно.

Первый удар в барабаны, совпал с сильным порывом ветра, сорвавшим попону с Олафа. Удары учащались, сливаясь в гул. Конь заржал ещё отчаянней, тревожней, и попытался встать на дыбы. Но молодые, сильные руки рыцарей державших поводья, не позволили ему сделать это.
Ворота башни отворились, и на двор вступил Эрик, несший тяжёлое копьё. Сухие руки его впились в древко. Кожа на побелевших пальцах – готова была лопнуть! Эрик шел, пошатываясь, разом постаревший ещё как минимум на двадцать лет. Ветер трепал длинные седые волосы на опущенной его голове.
Люд расступился, давая дорогу своему королю. Конь замолчал. Взгляд его остановился, следя за неминуемой, приближающейся смертью, притаившейся на острие, сверкавшем в блеске молний.
Походка короля, по мере приближения к жертве, всё более приобретала твёрдость и решительность. Чёрные глаза коня, вдруг наполнились слезами. Олаф припал на колени и теперь уже слёзы покатились из глаз державших его рыцарей.
Эрик занёс копье высоко над головой. Размахнулся, но, увидев, что конь стоит на согнутых передних ногах, покорно, но в крайне неудобной для жертвоприношения позе, отдал короткий приказ поднять его. Приказ не был исполнен.
Олаф поднялся сам, задрал голову к серому небу, жалобно и протяжно заржал. Король опустил руку державшую копьё, которое миг спустя, с хрустом разрываемой шкуры и стоном тонкого, но тяжёлого древка, чуть ли не на половину своей длины, вошло в грудь ни в чём не повинного молодого жеребца. Вошло, калеча лёгкие, продравшись сквозь тугие мускулы, слегка царапнув верное сердце и заставив его успокоиться навек.

Олаф пролежал посреди замкового двора до наступления темноты.

Во дворе, царило редкое за последнее время оживление. Со всех концов королевства, прибывали люди, которым предстояло принять участие в факельном шествии и похоронах Олафа.
Стемнело необыкновенно рано. Там и тут, по всему периметру двора, суетились слуги поджигавшие факелы.
Бочки с дёгтем и вином – опорожнялись одна за другой. Перед воротами башни, пара шустрых плотников, разбирала помост, одновременно, сколачивая из освободившихся досок, конские носилки. Работа у них спорилась, часто правда, прерываясь опрокидыванием ковшей, наполненных из стоящей неподалёку винной бочки.


84
Но труд – тяжёл, вино – превосходно! Носилки – почти готовы!
Скрипели кожаные ремни, потели от натуги и вина рыцари, поднимавшие тело Олафа, и укладывавшие его на носилки.
Суета понемногу стихала. Упорядочивалась, принимая строгие, траурные формы. Обзаводясь торжественностью, присущей похоронам.
Спустя час, процессия покинула двор замка и направилась на прежний погост.
Стемнело уже совершенно и в этой тьме, будто огненная змея, двигалась по дороге факельная процессия. В домах, близко стоящих к дороге, света не зажигали. Ни единого огонька. Кроме звёзд.

Сомнений в том, что принц Густав погиб – не осталось ни у кого. Даже Эрик, не позволял себе, хоть чуточку надеяться на чудесное воскрешение сына. Хотя бы на обнаружение его тела.
Невозможно! Немыслимо!
Хоронили коня. Хоронили королевский подарок, хотя как живое существо может быть куплено, продано, подарено?
Некогда живой королевский подарок – лишённый жизни самим королём!

Ветер понемногу стихал. Факелы разгорались ярче.
Эрик шёл за носилками, на которых лежал мёртвый конь, словно за гробом сына. Ещё вчера, король и помыслить не мог о том, что ждёт его сегодня. Торжество сменилось трауром, также легко и быстро, как ночь сменяется днём.
Мёртвая тишина вокруг. Тишина, нарушаемая едва слышным в ночи потрескиванием горящих факелов.
Эрик чувствовал себя сейчас так, будто бы хоронили сразу обоих его сыновей, погибших по нелепой, трагической случайности. И виновен в их смерти был именно он. Сам. Всемогущий король Эрик. Будто бы он сделал Аксела слабоумным, будто бы это он призвал страшную птицу с крестами на крыльях.
Король явственно видел, как рушились стены замка, в котором он провёл всю свою жизнь. Словно в просторной тюрьме. Видел, как уходило под землю, проваливаясь в глубокую трещину, в преисподнюю, всё его королевство. Вместе с солдатами, торговцами, ремесленниками, рыбаками, их жёнами и детьми. Вина за это целиком лежала на нём. Старом, дряхлеющим, с каждым днем, теряющим могущество и власть. Теперь уже, скорее всего – потерявшим, несчастным королём.

В тишине и безмолвии опустили носилки с лежащим на них Олафом, в невероятно большую могилу. Забросали её землёй. Прочли короткую молитву. Установили поверх холмика, надгробие с высеченным именем Густава. Про верного коня не было сказано ни слова.
Эрик молча поцеловал надгробие. Следом за ним, из толпы, окружавшей место погребения, выступила девушка в белых одеждах, с распухшим от слёз лицом, коснулась ладонью могильного камня и упала – лишившись чувств.
- Как зовут эту крестьянку, - чужим голосом спросил Эрик землекопов, стоящих позади могильной плиты.
- Елена. Дочь Свена и Фриды – рыбаков. Младшая дочь…
- Позаботьтесь о ней, - велел им король. – У неё столь же большое сердце, как и …
Эрик, опершись о вовремя подставленную руку оруженосца, покачнулся всем телом, но, совладав с собой, сумел скрыть внезапный приступ слабости.



85
VII

Не спать! Плевать на голод, плевать на холод, но не спать! Сон смерти подобен!
Поезд и не думал останавливаться. Высовываться из вагонов, когда он притормаживал – было рискованно. Сопровождающий боец, начал подавать признаки жизни. Пришлось вторично угостить его поленом. Как бы не помер.
Теперь Николай, боролся со сном, опасаясь за жизнь, в принципе, ни в чём не повинного красноармейца.
Кутузов смирился со своей участью и ныне, живо обсуждал с Вольфгангом детали предложенного Николаем плана. Густав в своём углу, молчал и не шевелился.
- Алексей! Хватит чушь пороть! – Стуча зубами, воскликнул Николай.
- Чего тебе?
- Поди сюда. Видишь форточку под крышей?
Коля указал на небольшую отдушину под потолком вагона.
- Вижу. А что дует?
- Я тебя подсажу, а ты, будь ласков, определи, где мы есть.
Кутузов послушно подошёл к Николаю и, бурча тихо, что мол, Николай напрасно пародирует Орлова, вскарабкался на него верхом и прильнул к оконцу, сквозь которое, внутрь проникал бледный свет.
- «Ржевка!» – Сообщил Лёха, проворно спрыгивая на пол. – До Финляндского вокзала, меньше часа езды!
- Таким черепашьим шагом? Вряд ли! – засомневался Николай.
- Да точно тебе говорю! – Заверил его Кутузов. – Тем более, я слыхал, что поезда теперь, до Финляндского и не доходят. Сворачивают на товарную, или до Пискарёвки, Кушелевки. Город-то, обстреливают.
- А на ходу спрыгнуть нельзя? – Спросил Вольфганг.
Кутузов и Николай удивлённо переглянулись. Как это им самим, подобная мысль в голову не пришла?
- Здесь, дёргаться нельзя! – Заявил Лёха, минуту спустя. – Тут заводы пороховые, охрана – будь здоров! Плюс – я уже говорил, посты вдоль колеи. Сцапают мигом! В заводской охране, помимо военных, ещё и волки из НКВД. Шутки не пройдут! Ждать нужно. За Пискарёвкой, если не остановимся, можно попытаться махнуть!

Солдата связали его же ремнём и лямками от вещмешка. Вольфганг не пожалел своих рваных перчаток для кляпа.
Состав медленно переползал через Охтинский разлив. Мост был утыкан зенитками, располагавшимися на деревянных балконах, с обеих сторон настила. Ещё несколько пушек стояло на плотах прижатых к берегу с западной стороны.
Кутузов развлёк Николая парой скабрезных анекдотов. Один из них, был явно политическим.
Вольфганг юмора не понял, но связанный красноармеец, успевший уже прийти в себя, потешно захрюкал.
- Ты кроме нас, про «усатого хозяина» больше никому не рассказывал? – Давясь от смеха, поинтересовался Коля.
- Только бабам.
- С огнём играешь Лёха! По лезвию бритвы, рискуя сорваться, разгуливаешь! – предупредил Николай.
- Бабы свои, проверенные, не выдадут! – Заявил Кутузов.
- Плохо ты как видно баб знаешь, - сказал Коля. - И кстати, как ты их проверял?


86
- Да баб-то, я знаю получше тебя сопляка! Чем я их, по-твоему, опосля любви, занимать должен? Сказки им, что ли рассказывать, или устав караульной службы читать? После одних уговоров, язык отнимается.
- Ну не политические же анекдоты! Значит, что же это, по-твоему, выходит: в анекдотах Сталина обосрать можно, а в жизни правду про него сказать не моги?
В глазах Кутузова, опять замерцал давешний, нехороший огонёк.
- Так ты же его сукой назвал!
- А он сука и есть. Сука – для него конечно прозвище не совсем подходящая. Бедная собачка женского пола, людей миллионами в лагеря не сгоняла. Его после смерти, правда – обвинят в культе личности, позже в массовых репрессиях, значительно позже – боюсь с твоей любовью к бабам и политике, тебе этих времён не видеть. И не только сукой, назовут вождя и спасителя вашего, и сам он и окружение его паскудное, к чёртовой матери, вверх тормашками полетит. Палач!

Огонёк нехороший, погас во взгляде Кутузова, но прищур недоверчивый остался. Он рассказал ещё пару анекдотов. Теперь уж без политики.

Пискарёвку – прошли без остановки. На станции стояло три состава, состоящих из открытых платформ. Груженых. Груз плотно был укутан брезентом и возле каждой платформы прохаживался часовой.
Кутузов замолк. Видимо запас пошлых анекдотов иссяк, остались только политические. Лёха недовольно хмурился.
- Я студентом ещё был… - начал Николай.
- Анекдот политический? – Перебил его Кутузов.
- Нет. Про баб. И не анекдот вовсе.
- Валяй! – Разрешил Лёха.
- Ну так вот. Лето! Студенты народ весёлый и ночную жизнь любящий. Девчонок мало, но те, что есть – отборные! Парочка серьёзных порядочных, парочка – бляди откровенные! Ну и мы – пацаны разных возрастов, но нормальной ориентации.
- Что лицом все в одну сторону света? – Спросил Кутузов. Вольфганг улыбнулся одними губами.
- Подрастёшь – поймёшь! Ну, так вот: был среди нас мальчуган один. В прямом смысле слова – мальчуган. Мы с девчонками, раз по пять, уединялись в отдельной комнате, благо таковая имелась, а он – нет. Баб боялся, а они его будто бы, и не замечали вовсе. Как сквозь стекло через него на мир глядели. Ну и решили мы сделать из него – не мальчика, но мужа! Была среди нас одна подруга. С виду – не подступись! Отличница, скромница, художественной гимнастикой занималась, музыкальную школу посещала, стройненькая, грудь не больше кулачков собственных, одета как первоклассница, а с оборотной стороны, глянь – потаскуха! Пробу ставить негде! Такие вещи вытворяла с мужиками, что те, неделю в себя прийти не могли!
- Какие такие вещи? – Опять полюбопытствовал Кутузов.
- Не перебивай! Сказал; подрастёшь – поймёшь! Ну, значит, уговорили мы её, как можно интеллигентней, превратить в мужчину, нашего общего друга. Та, охотно согласилась, но предупредила, что у неё, вот-вот начнётся, а так, ей не очень нравится…
- Что начнётся? – Кутузов вновь перебил Николая, скроив недоумённую рожу.
- Что у женщин раз в месяц начинается? Ты что идиот? Тоже мне, знаток баб!
- Понял. Как у собак, раз в полгода! – Догадался Кутузов.
- Дамам твоё сравнение очень бы польстило, - съехидничал Коля и продолжал: -



87
Спасибо что предупредила! А то мы бы, вместо того чтобы ржать до утра, в обмороках валялись. Будущей ночью, план решено было привести в действие. А надо сказать, что у нашего юного друга, аккурат на следующий день, должен был случиться юбилей. Двадцать лет ему должно было стукнуть!
- Так что же он, до двадцати лет, ни одной бабы не поимел? – Опять не выдержал Кутузов.
- Ну не все же такие проворные как ты. Заодно, и подарок был бы неплохой. С деньгами, у нас всегда было туго. Только на то чтобы по человечески отметить и достало бы. Короче. Вечером она удалилась в ту самую, отдельную комнату, и занялась там приготовлениями к торжественному событию. Ближе к полуночи, когда все собрались, имениннику было объявлено о предстоящем сюрпризе. Его заранее поздравили с Днём Рождения и затолкали в комнату, сообщив, что подарок ждёт его внутри, и попутно пожелав удачи. После, все деликатно удалились в соседнее помещение. Дело происходило в августе, ночи тёмные, света не зажигали. Тишина обнимала нас недолго. Вскоре, раздался глухой стук двери, сдавленный ужасом крик нашего приятеля, который появился среди нас смертельно бледный. Это было заметно даже в потёмках. Волосы его стояли дыбом, хотя в соответствии с обстоятельствами, стоять должно было нечто совсем иное. Он сообщил нам, что все мы, без каких бы то ни было исключений – придурки, таким тоном, как будто мы сами об этом не знали. После проорал, что в соседней комнате, лежит обезглавленное тело, раскинувшее длинные руки, и подушка, там, где должна была бы находиться голова – заляпана кровью!

До Кутузова дошёл смысл рассказа. Он повалился на пол, зашёлся смехом и дрыгал ногами как эпилептик. Только пену не изрыгал. Вольфганг выслушал байку спокойно и никак не отреагировал.

- Всё объяснялось просто, - подытоживал Николай. – Вечером, мы, конечно же, выпили, что ускорило реакции, происходящие в женском организме, и после того как наша потаскушка, попала в комнату, разделась, улеглась в приличествующую случаю позу, вот тут-то и началось… Мало того, что этой дуре занимавшейся художественной гимнастикой, на шпагат сесть – раз плюнуть, и она широко раздвинула ноги, желая с порога порадовать девственника, так она ещё и подушку для пущего удобства под задницу подложила…

Кутузов, просмеявшись, полез на плечи Николая и прильнул к отдушине.
- Притормаживаем. «Кушелевка», - сообщил он спустившись. – Теперь держи ухо востро! Никола, раздевай этого заморыша, как раз твой размер. Если состав расформировывать не станут – мы пропали! Выведешь нас и, не дёргаясь, сразу направо, в лесок, к академии. Окраина! Так легче будет уйти незамеченными.
- А охранника хватятся? – Засомневался Николай. Ему стало как-то не по себе, хотя сам он и надумал бежать. Патрули, посты, часовые – смущали его в этом деле. Отсутствие документов. Город ведь на осадном положении.
- Его не скоро хватятся, - заверил Кутузов. – Состав с продовольствием и спецвагон имеется. Нам ещё и порожняка навесили. Пустой – стало быть, пустой, на разбор в починку, под погрузку… да мало ли что. Знать бы, куда этот злосчастный вагон подцепили? Ну да ладно! Время дорого!
Заскрипели тормоза и поезд остановился. По деревянной платформе, затопали тяжёлые сапоги, и послышался грохот отъезжающих в сторону, открываемых дверей теплушек. Гадкий звук, похожий на перекатывающуюся гальку в полосе прибоя, только усиленный во сто крат.

88
Николай едва успел переодеться. Красноармейца снова связали, потуже запихали в рот кляп, свернули солдата калачиком и засунули за печку. Николай завалил его пустыми мешками, присыпал влажной соломой и побросал сверху свои лохмотья.
Снаружи пнули стенку вагона носком сапога, и послышался грубый голос: - «Этот в ремонт! Порожняк».
- Загляни-ка внутрь! – Донеслось откуда-то сбоку.
Николай оправил гимнастёрку и резко рванул дверь. Снаружи, вытянув по инерции руки к отъезжающему запору, стоял невысокий мужичок лет тридцати, в лейтенантской форме.
Коля напряг извилины и отреагировал достаточно быстро; приложив руку к козырьку тесной фуражки, он отрапортовал вытянувшись по стойке смирно и думая при этом о том, что вероятный актёр, может быть даже и неплохой, скончался в нём в эту минуту окончательно:
- Рядовой Жу… Жуков! Товарищ лейтенант, разрешите доложить!?
Лейтенант, оказавшийся как выяснилось позднее начальником караула – принял нормальное положение и, откашлявшись – разрешил.
- Сопровождаю задержанных в прифронтовой полосе, трёх подозреваемых в шпионаже.
- Где именно?
- Станция «Ладожское озеро».
- В чём подозревают?
- Так, я же говорю – шпионаж, сбили над лесом.
- Троих? – В голосе лейтенанта послышались нотки удивления и недоверия.
- Никак нет! Двоих. Третьего задержали зенитчики возле батареи.
- Немцы?
- Так точно!
- Вольно рядовой! Ну что, выродки, навоевались!? А точнее отвоевались!
Лейтенант оглядел пристально Густава, Кутузова и Вольфганга. Дольше всех взгляд его задержался на Дон Кихоте. Заглянул он и внутрь вагона, в темноте не разглядел копошащегося за печкой бойца, затем повернулся к Николаю:
- Куда приказано сопроводить?
Вот этого вопроса, Николай предвидеть никак не мог. Уставившись на сверкающие носки сапог начальника караула, он лихорадочно перебирал в уме возможные варианты ответов. К счастью, лейтенанта, окликнул кто-то из солдат, забравшихся внутрь соседнего вагона.
- Выполняй рядовой. Как тебя..?
- Жуков, - Николай вновь чуть не брякнул свою настоящую фамилию, но вовремя опомнился. Взгляд его упал на буфер пульмановского вагона, стоящего на соседнем пути, на котором, была хулиганисто намалёвана божья коровка.
- Тебе с такой фамилией генералом быть,- усмехнулся лейтенант.
- Разрешите идти?
- Ступай. Хотя… - лейтенант на миг задумался, после продолжил: - Хотя, погоди. Документы свои и сопроводительные на задержанных приготовь пока. Я сейчас быстро освобожусь, гляну. А то, извини, сам понимаешь, непорядок получается.
Лейтенант заспешил к окликнувшему его солдату, по дороге, пару раз подозрительно оглянулся.
Николай, пропустив вперёд немца, Дон Кихота и Кутузова, дождался, когда начальник караула, скроется в недрах вагона, быстро зашагал в конец платформы. Его заколотило вдруг крупной дрожью – он представил что будет, если лейтенант быстро решит вопрос.



89
Миновали паровоз, отдувавшийся после поездки, уже отцепленный от состава, пересекли пути, прошли мимо краснокирпичных станционных зданий и почти ступили в лесок. Как вдруг… Пронзительный, разбойничий свист. Одиночные выстрелы вслед. Близко провыла пуля, царапнувшая кору молоденькой ели.
- Бежим! – Заорал Кутузов.
Вольфганга и Николая долго уговаривать не пришлось. Припустили как зайцы. А вот Густав повёл себя странно; повернувшись на сто восемьдесят градусов, размахивая воображаемым мечом, попёр на преследователей.
- Стой! Дурак ряженый! Убьют! – Закричал Николай.
- Сдался он тебе! - Одёрнул его Лёха. – Свою шкуру спасай. Я сразу понял – он не в себе. Бежим!
Густав ступил в междупутье, глядя прямо в глаза, так спокойно проворонившему их лейтенанту, за спиной которого, стоял выплюнувший перчатки Вольфганга и каким-то чудом развязавшийся охранник. Переступил через рельс, поднял руки и залопотал свою тарабарщину.
Выстрел. Сухой щелчок! Дон Кихот покачнулся, завизжал как щенок с оторванной лапой и мигом, всем корпусом подавшись вперёд, не сохранив равновесия, брякнулся оземь, башкой тюкнувшись о рельс. Звук – как будто арбуз неспелый раскололи.

И под пыткой, Николай не смог бы вспомнить того, что было дальше.
Мелькающие стволы, шелест сухих листьев под ногами, переходящий в свист. Мат Кутузова. Червём выползающие через гортань лёгкие. Дикие усталость и чувство, нет, даже уверенность – погони больше не будет!
Остановка. Нелепая картина, чётко отобразившаяся на экранах век: вытянувшиеся лица лейтенанта и сопляка охранника, лиловое облако над упавшим Густавом – впитывающее его в себя как губка воду. Обрыв. Двор старинного замка – облако, выплёвывающее рыцаря на холодные, мокрые после дождя булыжники. Страшная рана. Жерло вулкана, вымазанная кровью кожа доспехов. Бегущие со всех сторон, бряцающие диковинным оружием люди. Вопли ужаса и радости. Тьма. Чёрная башня. Кружащая в облаках птица с тевтонскими крестами на крыльях. Пуховая мягкость опавших листьев. Большой груды опавших листьев. Николай зарылся в неё лицом. Сердце его почти остановилось. Сознание покинуло его…



















90