Глава Вторая

I.

Германия – страна прекрасная! Лучшая во всей старушке Европе!
Дети Германии, впитали это с молоком своих прекрасных как сама Германия матерей.
Города фатерлянда – это крупные, безупречной формы жемчужины, рассыпанные по изумрудному альпийскому лугу. Каждый город – чья-то родина и каждый горожанин готов умереть за свой город и за свою страну, имя которой – Германия!

Год основания города известен. Неизвестно лишь насколько точны сведения историков. Насколько они достоверны?
Вполне возможно, что город, будучи уже городом, а не стихийным поселением, - возник на этом месте задолго до известной даты. Или позже. Впрочем – какая разница. И к данному повествованию, споры о времени возникновения города, практически не имеют отношения.
Старинный немецкий город!

Город есть! Он существует! Он живёт своей особой жизнью, не прекращающейся ни на минуту.
Люди его населяющие, рождаются и умирают, приезжают и уезжают. Когда случалась война, горожане вставали на защиту своего города и всей великой и неделимой Германии и обычно успешно отбивали атаки неприятеля.
Если же это им, по каким либо причинам не удавалось и власть в городе менялась, то горожане смиренно принимали эту самую новую власть и уже через пару месяцев, настолько к ней привыкали, что не могли понять, как могло быть иначе.
Лишь бы цены на пиво, хлеб и сосиски не ползли вверх. Ведь пиво и сосиски – крайне, жизненно важные составляющие для каждого настоящего немца.
Настоящее счастье для настоящего германца – да будет вечный, непрекращающийся Октоберфест!*
«Немец – перец, колбаса!»

Иногда, кажется, что всё перемешалось в этом городе.
Время и пространство, герои и подлецы, стили и направления, люди и звери – ведь город располагал довольно уютным зоосадом, с неплохой для провинции коллекцией животных.
Перемешалось плохое и хорошее, доброе и злое, прекрасное и безобразное. Но видимо этим и покоряет город впервые попавшего в него человека. Не германца, германцу всё это привычно с детства.
Германец с младых ногтей предан Германии и покорён ею навеки! Это его отечество, его Великая Родина!

Как и к любому другому городу, к этому также существует несколько подъездов.
Добраться до него можно по железной дороге, прекрасному шоссе в автомобиле или попутной гужевой повозке, воздухом – на лучшем и самом современном, пассажирском Юнкерсе-52* – ежедневно совершающем по два рейса в Берлин и назад, по воде пароходом и конечно пешком.
С юга, востока и запада под мерный перестук колёс, под пение воздушных винтов и пешком со всех сторон.


15
Хитрое местоположение города, а раскинулся он на холмах, стало причиной того, что какой бы путь вы не избрали, со всех сторон город явит вам совершенно чудесный, незабываемый вид.
К примеру: добираясь по реке пароходом, вы будете долго кружить по большому, но спокойному разливу реки, меж уймы больших и малых островов. Острова эти покрыты густой растительностью, среди которой не заметно и признаков человеческого жилья. А между тем оно там имеется. Но всё равно, острова эти чем-то притягивают взгляд.
Ближе к городу, растительность на островах становится реже и среди могучих стволов, то и дело выглядывают огромные, похожие на роющихся в земле черепах, поросшие мхом гранитные валуны.
Разлив сужается, и на высоких берегах появляются пряничные фольварки* и каменные постройки с островерхими черепичными крышами. То и другое окружено аккуратными садиками.
На каменистых пляжах, вверх дном, лежат рыбацкие лодки и сохнут сети растянутые на вбитых в гальку сосновых сваях.
Это Вайспорт – рыбацкая окраина города.
За Вайспортом высится старинная крепость, прикрывавшая город со стороны реки – некогда мощное оборонительное сооружение, представляющее из себя неровный прямоугольник ограниченный высокими стенами, отмеченный с углов приземистыми башнями, из бойниц которых, по сию пору выглядывают чёрные стволы древних пушек.
Напротив крепости, раскинулся Аванпорт – знаменитый своими ветряными мельницами, грустно глядящими в воду реки и в ветреную погоду наводящими панику среди птиц, мирно кормящихся на лугах Аванпорта.

Город постепенно раскрывает перед вами своё нутро. Узкие извилистые улочки спускающиеся к набережной. Дома и домишки с обязательными флюгерами, венчающими их островерхие крыши. Костёлы и кирхи, мельницы и портовые склады, окружают движущийся по реке пароход.

Множество прогулочных и торговых посудин у причальной стенки, но самое главное – вдали, на склоне горы высится первая достопримечательность города – Многоуважаемый замок Грюнвальда.
Башни замка, глазами маленьких окон, столетиями наблюдают за городом и вовремя предупреждают население о грозящей опасности. Будь то наводнение, пожар или вероломное нападение неприятеля…

Вскоре пароход швартуется у пристани торговой площади и пассажиры, разминая затёкшие ноги, пошатываясь от долгого путешествия по воде, сходят на благодатную землю города.

Путешествие по воде, несмотря на всю свою романтичность, всё же утомительно, ибо занимает слишком много времени. Но есть и другой, не менее приятный способ добраться до города.

Железная дорога! Прекрасное изобретение человечества! Быстро и удобно!
Вид из окна вагона, также изобилует прекрасными ландшафтами, не менее прекрасными, чем те, что открываются с борта парохода.
Нужно упомянуть о том, что в город приходят замечательные поезда. Замечательность их в том, что вагоны этих поездов разноцветные!


16

Мало того! Иные вагоны, являются прямо таки произведениями искусства. Узорам и пейзажам, которыми расписаны вагоны, могла бы позавидовать любая картинная галерея мира…
Внутри эти вагоны, конечно же, мягкие, конечно же, в каждом поезде имеется превосходный недорогой ресторан и, конечно же, в каждом поезде, в голове его стоит локомотив, обладающий силой тысяч лошадей и стремительностью птицы!

Поезда прибывают в город с трёх сторон. С востока, запада и юга. Это основные направления, если не считать ещё одной, северной, пригородной ветки. Но поезда, работающие на ней, ничем не отличаются от других пригородных поездов, бегающих по дачным маршрутам во всём остальном мире и потому, подробно останавливаться на их описании не стоит.

Итак: подъезды к городу по железной дороге.
Поезда, стремительно мчащиеся к городу с запада и чуть помедленнее с востока и юга, то пропадают в выемках, окружённых густым хвойным лесом, то взбираются на насыпи, с которых открывается чудесный вид на озёра, бескрайние луга и тёмно-зелёные островки леса.
Грохочут составы на мостах. Дух захватывает от высоты виадуков, а туннели, на несколько мгновений лишают зрения.
Но всему приходит конец и железнодорожные путешествия, тому не исключение. Леса вскоре становятся реже. Вдоль полотна всё чаще, пробегают пригородные посёлки, как две капли воды похожие друг на друга. Поезд пересекает широкую реку по изящному мосту, украшенному трёхплафонными, коваными фонарями, и колёса начинают грохотать по многочисленным стрелкам.
Деревянные и каменные пакгаузы, пяти-шести этажные жилые дома вдоль полосы отчуждения, паровозные депо и вагонные мастерские, шпили церквей, мельницы и островерхие черепичные крыши вдали. Стук колёс и жужжание флюгеров. Всё это продолжается совсем недолго.
Поезд вкатывается под стеклянную крышу и, выйдя из вагона, пройдя через здание вокзала, вы оказываетесь на площади, окружённой изумительно красивыми домами…
От площади веером расходятся узкие улочки, а в центре бьёт фонтан из кувшина русалки восседающей на спине оленя.
Вы в Германии! Вы в городе!

В прибытии по железной дороге с востока, есть один недостаток. В окна вагона не виден большой Грюнвальд, хотя суровый вид его часто портит настроение неподготовленному путешественнику прибывающему с запада и юга.

В город также ведёт множество проезжих дорог и пешеходных троп. Какую бы из них вы не избрали, город, всегда явит вашему взору красивый бок.
Можно стрелой ворваться на улицы города в автомобиле, а можно чинно войти в него спустившись с поросших лесом, диких гранитных утёсов, а можно, подобно птице спуститься в него с неба, сделав несколько торжественных кругов, ловя ветер в раскинутые крылья самолёта.

Аэродром, находится примерно в миле от города и ведёт к нему широкое, ровное шоссе. Самолёты приземляются и взлетают довольно редко и потому особого оживления на шоссе нет.

17
Пыль взвивается столбом за изредка проносящимся то в город, то к аэродрому, чёрным, закрытым автомобилем. Но спросите у горожанина, кто едет в этом автомобиле, либо что в нём перевозят? Вместо ответа, вы увидите испуганное лицо, и не ответивший вам горожанин, поспешит убраться прочь. Словно бы встретил прокажённого.
Но если вы твёрдо намерены попасть в город, на подобные пустяки, попросту не стоит обращать внимания. В самом городе, вас ждут ещё более удивительные вещи…

II

Если вы попали в город не морем, не по железной дороге и если цель вашего путешествия не лежит в непосредственной близости к порту или вокзалу, то для дальнейшего перемещения, вам придётся пользоваться трамваем.
Такси и извозчики – в городе большая редкость и если удалось нанять что-либо из вышеперечисленного, - считайте что вам крупно повезло!

Трамвай – тоже одна из достопримечательностей города, но в то же время его большое несчастье.

В тот же день, когда в городе был торжественно пущен трамвай, все без исключения старинные здания, фасады которых имели неосторожность выходить на улицы, по которым пролегли трамвайные пути – лишились оконных стёкол.
Но это ещё не самая большая беда, причинённая трамваем городу.
Стёкла вставили и по историческому центру, трамвай стал передвигаться со скоростью пешехода.
С самого начала, имелось всего два трамвайных маршрута: первый – от вокзала до порта, по набережной, с заходом на ратушную площадь, второй – от вокзала, через ратушную площадь, мимо капеллы, через мост, вверх до Аванпорта.
Маршруты естественно получили свои номера и буквенные обозначения. Два маршрута – две первые буквы алфавита.
Лет десять, ничего не менялось в трамвайном хозяйстве города, но в один прекрасный день, случилось так, что город лишился прежнего бургомистра. Почтенный господин, пал, жертвой сердечного приступа, купаясь в реке.
Правда тело так и не нашли, но спустя и пять дней, бургомистр на службу не явился и потому заключили, что он всё-таки утонул, а тело течением вынесло в открытое море так стремительно, что покойник попросту не успел всплыть.

Отслужили панихиду и в городском парке, установили бюст покойного, заботливого бургомистра, управлявшего городом в течение двадцати лет. Возможно он и дальше бы прекрасно справлялся со своими обязанностями и трамвайный кошмар, не получил бы дальнейшего развития. Но смерть спутала все карты.

Горожане, погоревав немного, пришли к необходимости избрания нового бургомистра. Им стал молодой и очень энергичный инженер, который начал свою деятельность на новой должности с того, что закатил грандиознейшее празднество по случаю вступления на пост.
Градоначальство пировало две недели.
Первым протрезвел сам новый бургомистр, а, протрезвев, он первым делом распорядился сменить уличные фонари с газовых на электрические. В городе стало светлее и легче дышать.


18
Затем бурная фантазия и нерастраченный инженерный талант, породили уйму фонтанов в городском саду. В итоге, из ушей и рта прежнего бургомистра, забили тугие струи.
Некоторое время энергичный градоначальник занимался водопроводом, сменой вывесок, постройкой гранитной набережной и, наконец, длинные его руки дошли и до трамвая…

На частых совещаниях в ратуше, молодой бургомистр давал волю своей необузданной фантазии на предмет отрамваивания всего города.
Купечество долго отказывалось финансировать грёзы градоначальства, но то, пригрозило придушить торгашей налогами и деньги само собой, тут же нашлись.
Итогом этого грандиозного проекта, явились трамвайные пути, опутавшие все улицы города и новое трамвайное депо на десять стойл, хотя город располагал всего двумя вагонами. Данное обстоятельство нисколько не смущало гениального транспортника, ведь он к тому времени уже вынашивал замыслы строительства в городе нового завода по строительству трамваев.

Но тут-то и начались безобразия. К примеру: трамвай, следующий по маршруту «А», от вокзала до порта, должен находиться в пути максимум пятнадцать минут, но, выходя с вокзальной площади утром – вагон прибывал в порт в сумерках.
Ну, посудите сами! Разве может отказать вожатый пожилой молочнице в деле доставки молока в солдатские казармы, находящиеся в семи милях от порта. Не ломать же старухе ноги, коль пути к казармам всё равно проложены.
А доктор, спешащий по вызову к младенцу или роженице, проживающим в противоположной стороне, за Вайспортом? Да нужно ещё доставить почтальона в замок, морского волка в адмиралтейство, архивариуса в суд, полицмейстера на место преступления, лётчика на аэродром, таможенника на таможню, паровозного машиниста в мастерские, яхтсменов в яхт-клуб… Мало ли необходимых поездок придётся совершить вожатому, дабы угодить горожанам? Тем паче, что каждый из них, способен оказать ему ответную услугу.

С той поры трамваи утратили бронзовые таблички с указанием маршрута и подобно такси зажили собственной жизнью, ублажая попутных пассажиров.
Так что упаси вас бог, садиться в оранжево-красный, чистенький вагончик. Если вы прибыли в город засветло и имели неосторожность воспользоваться трамваем, дабы добраться до почтамта, расположенного, кстати сказать, в пяти минутах ходу от вокзала, - будьте уверены, - доберётесь к вечеру, когда почтамт уже закроется.
И сойти вам не удастся. Горожане, постоянно пользующиеся трамваем, наловчились покидать его на ходу, не рискуя свернуть себе шею или угодить под колёса. Если вы не цирковой артист, - проделывать это следуя их примеру, я вам не советую.
Лучше катайтесь на здоровье…

III

Николай, раздирая наглухо склеившиеся веки – спрашивал себя: «Сколько же можно?»
Переполненный мочевой пузырь, вернувшаяся головная боль, бесконечный лес за окном вагона. Пустого вагона.
Тамбур вероятно тоже пуст?
Тамбур действительно оказался пуст. Отлив, Николай вернулся в вагон, тяжело плюхнулся на диван и догадался, наконец, взглянуть на часы.


19
«Три часа дня. В пиво добавили димедрола» - устало подумал он. «Интересно, где я побывал за это время?»
Спросить об этом было не у кого, но и срывать истерично стоп-кран, тоже смысла не имело. Чему быть, того не миновать, и Николай прислонился лбом к спасительно-прохладному стеклу.

Над верхушками деревьев, как указательный палец, направленный в небо, возвышался маяк. В знойном июльском мареве, очертания его расплывались, и цвет башни определить было затруднительно.

Электричка замедлила ход и через полторы минуты, противно заскрипев тормозами, замерла у платформы.
Зашипели, открываясь двери, шлёпнули по крыше опустившиеся пантографы, и по платформе уныло поплелись немногочисленные пассажиры.
Николай насколько позволила головная боль, повертел башкой из стороны в сторону. Попытался встать. Удалось!
Поезд видимо собирался отстаиваться на незнакомой станции, прежде чем отправиться в обратный путь, довольно долго и смысла сидеть в душном вагоне не было.
По пути к выходу, Колю пару раз здорово качнуло, и чтобы не упасть, пришлось опереться о подвернувшуюся спинку деревянного дивана.

Выбравшись на улицу, Николай, было, пожалел об этом. Облегчения не наступило. Жара навалилась с новой силой. Оказывается в вагоне было даже прохладнее.
Вернулись зеленоватые круги и дошло даже до того, что где-то глубоко в голове, чей-то мягкий баритон, почему-то с немецким акцентом, упрекнул мимоходом: - Напилься рюсский пивка. Ай-яй-яй. Нихт гут! Рюсский пивко - грубый пойло, поверх шнапс! Ай-яй-яй!
Николай, пытаясь прогнать голос, тряхнул головой и тут же оглушённый болью замычал.
- Плохо сердешный? – осведомилась проходившая мимо старушка, тронув Николая за плечо. В ответ, обернувшись, тот пустил слюну, глупо улыбнулся и, замычав вторично, устремился к урне.
Выблевав прокисшее пиво с остатками позднего ужина, Николай почувствовал некоторое облегчение.
Старушка, понимающе кивая, зажав нос одной рукой и крестясь другой, поспешно ретировалась.

Наконец-то можно было выпрямиться во весь рост и безболезненно оглядеться по сторонам.

Справа – разлегшись гигантским зелёным удавом – электричка, явно не спешащая обратно в город. Ясное дело – в обе стороны серебристые рельсы за горизонт. Красные глазки светофоров. Над крышами вагонов верхушки деревьев, спереди и сзади двуглавого удава – то же.
Пришла на ум строчка из дурацкой песни про пожар на железной дороге: «горит зелёный семафор».
Додуматься до подобного сложно, но отнюдь не невозможно.
Ничего не попишешь – законы шоу-бизнеса нарушать не стоит. Зачем вникать в суть?



20

Некий идиот выкрасил сигнальное устройство зелёной краской – выходило по тексту, - а затем, зачем-то поджёг его. Про то как: «он уехал в ночь на ночной электричке, ехать не хотел, да зажало яички», - не вспомнилось…
Семафоры не горят. Они крыльями машут. Горят светофоры…

Слева уже интереснее. Вокзал, судя по всему – нечто бетонное, белое, стеклянное. Скошенная крыша с балконами. Для вокзала – необычное сооружение. Построено не так давно, ведь все постройки на железной дороге, исключая дореволюционные, ну ещё несколько довоенных – сплошь типовые. А здесь явно сквозила игра воображения архитектора.
Названия станции на вокзальной вывеске прочесть не удалось, а на перроне таковых не наблюдалось.

Рядом с несуразным вокзалом, как видно на вечной стоянке, находился пережиток прошедшей железнодорожной эпохи – именуемый паровозом.
Памятник заслуженному труженику. Их множество вдоль стальных магистралей нашей необъятной Родины!
Точно памятник. На тендере, шрифтом каким писались некогда партийные лозунги начертано: «Всё для фронта, всё для Победы!»

После опустошения желудка и впрямь полегчало. Голова несколько прояснилась, походка стала твёрже и снова захотелось пива, или чего покрепче, чтобы зрение обострилось.

Полюбовавшись стальным исполином на заслуженном отдыхе, Николай устремился на площадь перед чудо-вокзалом, углядев там пару магазинчиков и попутно роясь в карманах.

Выпив пива прямо в магазине, из горлышка, вернув продавщице, пустую бутылку, практически выздоровевший Коля вышел на улицу.
Зрение, как и предполагалось, улучшилось и первое что попало в его поле – краешек безбрежного озера. Стальная вода. Довольно высокая волна с белыми клочьями пены на гребне.
«В Кузнечное, что ли занесло?» - Подумал Николай и заспешил обратно к вокзалу.
«Ладожское озеро» - чёрным по белому на вывеске, и под ней расписание. Выяснилось, что электричка уходит в город через два часа с небольшим и других уже не будет. Дальше ехать некуда – Ладога!

Николай никогда не бывал здесь, хотя про «Дорогу Жизни» - многое знал как нормальный советский школьник и студент. Читал, ездил на какие-то экскурсии: «Цветок Жизни», «Разорванное кольцо», - но на станции «Ладожское озеро», у Осиновецкого маяка не был!
Погода располагает к прогулкам. Можно погулять. Времени полно! Николай решил прогуляться, тем более что на озёрном берегу, наверняка должно быть прохладнее.
«Надо ещё пару взять!»
И Николай взял. Две. «Степан Разин». Крепкое!
Терпеть его не мог. Спирт с пивом! И всё-таки взял…



21
IV

Флюгера – первое, что бросается в глаза и режет слух въезжающему в город.

Флюгера многоголосы. Один свистит, другой стрекочет, третий воет, стонет и плачет на все лады.
Подул ветер, и вы невольно поднимаете голову, реагируя на непонятную какофонию, обрушивающуюся на вас сверху. И вот тут-то городские флюгера, предстают перед вами во всём своём великолепии и многообразии.
Двух совершенно одинаковых флюгеров, как бы вы не старались, сыскать в городе невозможно. И это при том, повторюсь, что флюгер имеется на крыше каждого дома. Каждого!
Особенно примечательны флюгера частных, небольших домов, на одно семейство или флюгера над конторами, банками, рыбацкими артелями или мастерскими.

Вот к примеру дом кондитера Мальбене. Красная черепичная крыша и на коньке флюгер, в форме многоярусного торта, с вырубленными буквами – инициалами самого Мальбене – самого популярного в городе кондитера!
Чьи торты щедро пропитаны лучшим ромом? Мальбене! А чьи пирожные и бисквиты покрыты самой сахарной глазурью? Мальбене! А у кого самые низкие цены? Конечно же, у старика Мальбене!
Мальбене - итальянец. Он из второго поколения кондитеров работающих (теперь уже работавших) в городе. Он, как и подобает кондитерам – непомерно толст и добр. Всегда чист и источает запахи миндаля, корицы и взбитых сливок. От его роскошной кондитерской, в витрине которой всегда выставлен наисвежайший товар, за милю разносится вызывающий обильное слюноотделение запах жареных орехов вперемешку с ароматом ванили.
Мальбене действительно щедр. В дни ежегодного карнавала, когда горожане веселятся так, как умеют веселиться только тут и нигде больше в белом свете – Мальбене закатывает роскошный пир. Вдоль главной улицы города, от Колодезной до Торговой площадей, выставлялись огромные столы и Мальбене с десятком поварят, только и успевал совершать ежечасные рейсы от своей кондитерской к этим столам, поднося совершенно бесплатное угощение в виде тортов, большущих подносов с горами пирожных и больших корзин с пряниками и мармеладом.
В дни свободные от карнавала, продукция Мальбене, пользуется постоянным спросом горожан и поэтому, щедрость Мальбене, самому Мальбене вовсе не в убыток.
Флюгер над кондитерской не просто воет или стрекочет. Нет. Он каким-то непостижимым образом умудряется высвистывать мелодию незабвенного «Августина».
Мальбене очень гордится своим флюгером и поэтому, каждое утро, один из поварят, карабкается на крышу с куском войлока и ведёрком мела в руках. Через полчаса – медный торт сияет, чуть ли не ярче солнца.

Если вас угораздит оказаться на Герхардштрассе, в том месте, где она сливается с Мельничным переулком, возле сапожной мастерской Гюнтера Баха, в тот момент, когда налетит резкий порыв ветра, - вам может показаться что по вашей голове, прошагал отряд гномов в тяжёлых сапогах. Откуда-то сверху, явственно доносится цоканье сотен маленьких каблучков.
Этот треск издаёт флюгер в виде громадного сапога с ажурным, кованым голенищем. Сапог резвится над куполом миниатюрной башенки, венчающей крыльцо сапожной мастерской.

22

У Гюнтера Баха полно конкурентов. Сапожное дело поставлено в городе с размахом.
Булыжные мостовые, кривизна и неровность улиц, а также паутина трамвайных путей, способствуют быстрому изнашиванию обуви. И всё же, несмотря на это, дела у Гюнтера идут из рук вон плохо.

Гюнтер Бах – вечно зол. К тому же, пару лет назад, померла его вторая жена, готовившая Баху, превосходную бобовую похлёбку. Оставшись без жены и без похлёбки, старый сапожник обиделся на весь белый свет и скрежет его флюгера, теперь всегда предупреждает горожан о вечно дурном настроении Гюнтера Баха.

Выкрашенный охрой, с ярко-карминным боком, крендель на булочной Иоганна, на углу Шкиперской улицы и Банковского переулка – будто шипит на противне с кипящим маслом.
Фотографический аппарат на крыше фотографа Артура – щёлкает затвором.
Молодой фотограф очень популярен среди женского населения города и наверняка не только потому, что Артур непревзойдённый мастер женского портрета. Должно быть, мастер и в чём-то ином…
Громадная курительная трубка, над мансардой дома табачного торговца Ганса Таунсвика – не дымит, не издаёт никаких звуков – просто вертится по воле ветра, но её размеры красноречиво свидетельствуют о том, что в этом доме проживает не кто иной, как табачник Таунсвик и что табачная лавка с лучшими сортами заморского табака и сотней разнообразных трубок и кальянов, находится здесь же.
Других торговцев табаком в городе нет. Если не считать лоточников суетящихся в порту и близ вокзала…

Забавная история приключилась с флюгером, украшающим самый верх четырёхскатной крыши железнодорожной конторы на Колодезной площади.

Долгое время на крыше этого здания, не было вовсе никакого флюгера, но вот однажды, правление железной дороги решило, что негоже конторе, таким образом выделяться на фоне других контор, находящихся на той же площади.
Был заказан, изготовлен и установлен флюгер, в виде стремительно мчащегося вперёд ангела. Сжимавшего в руках две стрелы с силуэтами паровозов.
Флюгер установили в те дни, когда над городом не пролетало ни ветринки. Несколько дней, паровозный ангел оставался неподвижен.
Дело было весной. Снег таял, а тая, превращался в воду, что естественно. Вода спускалась со скал и размывала железнодорожные пути не только в выемках, но и на равнине.
Путевыми рабочими овладела паника. Неубранный вовремя снег, на их глазах нарушал расписание движения поездов, которые стали ходить со скоростью ползущего младенца, и лишал их не только премии, но и ежемесячного жалования. Горожане перестали пользоваться услугами железной дороги, предпочитая собственные ноги, велосипеды и вечно гуляющий трамвай, который вскоре стал забредать в весьма отдалённые пригородные посёлки. Почему бы и нет. Пути имеются.
Дурная слава о железнодорожниках росла как снежный ком. И тут ещё, как на грех подул ветер…




23
Злополучный флюгер, вместо того чтобы согреть сердца железнодорожного начальства и горожан весёлым перестуком колёс воображаемого поезда, который и был заказан, заскрипел как несмазанная телега и дважды обернувшись вокруг своей оси – навеки замер, став символом разгильдяйства, лени и жадности железнодорожного начальства, но, конечно же, не самого транспорта.
С тех пор никто не поднимался на крышу железнодорожной конторы, с целью надраить до блеска медный флюгер…


Со временем он позеленел и как будто уменьшился в размерах по сравнению со своими сияющими собратьями.




Самый маленький флюгер в городе, щебечет над крышей ателье портнихи Амалии, что на Бергштрассе.
Вне сомнений Амалия самая красивая женщина в городе. Красота её явилась сильной помехой в деле создания семьи.
Поклонники, толпясь у дверей её ателье, устраивали жесточайшие драки, чуть не убивая друг друга, а сама Амалия, по этой причине никак не могла сделать выбор.
Теперь же, дожив до тридцати пяти лет, но ни капли, не расплескав своего очарования, Амалия стала попросту избегать общества мужчин. Все они стали походить для неё на свору глупых псов, дерущихся на протяжении месяца за кусок мяса, спокойно лежащий в сторонке и склёвываемый невозмутимыми воронами.
Так и жила Амалия в одиночестве, но, несмотря на не сложившуюся личную жизнь, платья, кофточки и юбки, изготовляемые ею, не становились хуже, а скорее наоборот…
Все горожанки независимо от возраста и социального положения, будь то молодая кокетка или пожилая чопорная дама, хоть раз, но пользовались услугами знаменитой портнихи, всегда получая заказ в срок, исполненный с высочайшим качеством.

Горожане – народ верующий и с почтением относящийся к духовенству.
По этой причине – когда над домом пастора Руттена, что близ Скотопрогонных ворот, появился флюгарок в форме заячьей головы – горожане не позволили себе даже усмехнуться.

Пастор Фердинанд Руттен – наименее уважаемый человек из всех представителей городского духовенства. Хотя заслуги его перед городом и горожанами весьма велики.
Чего стоит хотя бы его гражданский подвиг.

Несколько лет Фердинанд жил впроголодь, работая грузчиком в порту, разносчиком хлеба и каменщиком, с одной лишь целью – собрать средства на строительство новой кирхи, на углу Бергштрассе и Приморской аллеи.
Кирха была выстроена, горожане потянулись в новую церковь, совершенно не подозревая о том, чего стоила эта постройка пожилому пастору.
Шатёр был крыт медью, и пастор лично следил за тем как ложатся сверкающие и непомерно дорогие листы красного металла на деревянный каркас. Из остатков этой самой меди был выпилен заячий профиль (в силу конфигурации остатков, оленя вписать не удалось), украсивший крышу пасторского дома в котором тот жил совершенно один…


24
Олень и зайцы – второе после ежедневных проповедей занятие пастора. Олень зимой служит транспортом и катает приходских ребятишек, а зайцы… несколько десятков этих пушистых, совершенно ручных ушастых созданий, различной окраски, живущих во дворике маленького дома, скрашивают одиночество пастора.
Руттен – очень замкнут в себе. Работа подкосила его здоровье, но пастор, считая свой долг перед городом выполненным, не придавал частым хворям большого значения.
Все перемещения пастора по городу, заключались в походах в кирху и обратно к дому. Каждые два дня, правда, пастор наведывался в булочную Иоганна, покупая там чёрный хлеб. Иногда, но крайне редко Руттен посещал замок. Причины этих посещений, равно как и цели которые Фердинанд преследовал – остались неизвестны…

Севернее доминиканского монастыря, близ Вайспорта, берёт своё начало Маршалштрассе, в верхнем тупике которой, находится небольшое строение из красного кирпича с почти плоской крышей.
На широкой трубе этого зданьица, удобно разместился флюгарок, выполненный в виде
двух медведей держащих в лапах рукомойник и молот. Медведи стоят на большущей наковальне, спинами друг к другу.
Это украшение относится к мастерской городского кузнеца Йозефа – горького пьяницы огромного роста, широкоплечего, светловолосого верзилы лет тридцати.
Йозеф никогда и никем ещё, не был встречен трезвым. Он вечно пошатывался. На работе ли, прогуливаясь в городском саду с маленькой рыжей девушкой, про которую ходили слухи, будто бы она, будучи собственностью капитана турецкого парохода, заходившего в порт два года назад, убила спящего хозяина, и бежав с корабля, долгое время скрывалась в кузнице Йозефа.
Йозеф с тех пор сильно изменился. Стал молчалив, а дневная норма горячительных напитков, употребляемая им – увеличивалась всё более с каждым разом. Мало того. Йозеф тоже, зачем-то начал шляться в замок, свободно проходя через все кордоны серых касок, окружавшие его.
Работы кузнецу доставало и Йозеф всегда был при деньгах, а стало быть, всегда был пьян.
Горожане более настороженно стали относиться к Йозефу, после того как посещения им замка участились. Но Йозеф был единственным кузнецом в городе, да что там, во всей округе. Кузнечное дело вымирало, и волей неволей, когда требовались его услуги, горожанам приходилось к нему обращаться…

Среди двух с половиной тысяч флюгеров – вонзившихся в небо над городом, как уже было упомянуто – невозможно отыскать двух одинаковых. Но такое исключение всё же есть. Причём на одной крыше.
Этим исключением, является наличие двух раскрытых книг с обоих концов роскошной кровли дома архивариуса Вертера Гизе, живущего с супругой и большим выводком детишек, возле заброшенного рудника на Лисьей горе, рядом с восточными крепостными сооружениями.
Дом архивариуса, расположился на самой вершине горы, с которой вся панорама города раскрывается как на ладони.

Всё-таки выбор удачного места, значит очень многое…





25

Архивариус – мужчина лет пятидесяти, с лицом, круглым как сковорода и начисто лишённым растительности блестящим подбородком и таким же блестящим как масло, пролитое на отполированный булыжник, лысым черепом – любит в солнечную погоду, во время свободное от переписи и сшивания многочисленных архивных документов, посидеть у раскрытого настежь окна, в высоком дубовом кресле, в окружении ребятишек. Посидеть и полюбоваться городом.
В такие моменты, Гизе мнит себя властителем этого нагромождения строений, расползшихся под его ногами. Под дыханием южного ветерка, раскрытые книги на крыше, начинают шелестеть медными страницами, и архивариус ощущает себя на самом верху блаженства.

Если бы нашлась, какая-то неведомая сила, взявшаяся смести с крыш, все эти медные игрушки ветра, в городе бы наступила мёртвая тишина.
Когда ветер слаб и флюгера затихают – горожане в домах, да и на улицах, начинают переговариваться вполголоса. Когда разлив реки штормит и на город обрушиваются порывы ветра вперемешку с брызгами холодной воды – чтобы заглушить неистовую песнь флюгеров, осмелившимся в такую погоду выйти на улицы горожанам, приходиться орать во всё горло.
Ветер и флюгера - управляют городом!
Именно они решают, когда нужно говорить тише, когда громче. О чём нужно говорить и о чём не следует. Как, сократив путь, пройти к нужному дому, который благодаря флюгеру имеет свой неповторимый голос. Голос становящийся частицей городской речи, которая слышна далеко за его пределами и часто удивляет и пугает одиноких, подъезжающих к городу путников. Особенно по ночам.

Нуждающимся горожанам, владеющим, тем не менее, частными домами, в деле установки флюгеров, одно время помогал сам бургомистр. А удовольствие это не из дешёвых.
Зато теперь не составляет никакого труда, отыскать аптеку или больницу, булочную или сапожную мастерскую, табачную лавку или ателье портнихи.
Всему своё место в городе и всем своё место в жизни.

Порядок и справедливость.

V

Музей, как ни странно – работал. За час Николай был единственным его посетителем. Настроение от посещения только испортилось.
Заросшие сорной травой, замусоренные дорожки на площадке натурных образцов техники. Да и сами образцы – поржавевшие, неухоженные, давно не нюхавшие краски. В борту «морского охотника», вообще зияла дыра размером с человеческую голову, а у ЗиСовского автобуса, перевозившего ленинградцев по ледовой трассе, стёкла были заменены стальными заглушками, грубо приваренными к стойкам.
В музее опасались вандалов. К слову сказать, было наверное, кого опасаться.

Музейное здание представляло собой деревянный барак, отдалённо напоминающий свинарник.
Экспозиция была интересной, но могла бы быть гораздо интереснее…


26

Постояв немного на смотровой площадке, возле корабельной пушки, и полюбовавшись спокойной Ладогой, Николай откупорил вторую бутылку пива и двинулся к маяку.
По дороге, закусил копчёным лещом, из придорожного киоска, в котором торговал свежей и вялено-копчёной рыбой, пожилой рыбак в серой штормовке, с намертво присохшей к ней чешуёй.
Пятый живой человек встреченный сегодня Николаем в этой местности! Продавщица привокзального магазина, две женщины – смотрительницы музея, сердобольная старушка на платформе, и вот теперь рыбак!
Захватив парочку вяленых окуней покрупнее, Николай пожалел о том, что пиво закончилось и решил к маяку не ходить, а вернуться на вокзал и скоротать оставшееся время до поезда, там. Тем более что путь укладывался километра в полтора, а бегать в его нынешнем состоянии не очень удобно.
Николай также заметил, что ни одного ларька или магазина, торгующих пивом, по пути не было, и дальше, тоже видимо не предвиделось.

Тридцать пять минут до отправления. Электричка подняла пантографы и тихо заурчала, готовясь в обратную дорогу.

Брать две не имело смысла. Кончается быстро, а без пива… сколько там до города? Часа полтора.

Взял четыре. Того же «Степана», крепкого. Рассудил так: одна под окушка на скамейке возле паровоза, две – по дороге в электричке и одна по дороге в Петергоф.
Второй окунь, может, пригодится уже дома.

Не получилось. Две, с двумя окунями, были выпиты тут же, на скамейке и вновь заявил о себе мочевой пузырь, да так требовательно, что Николай понял: если не сейчас – то уже никогда! Незачем будет уже! Пузырь лопнет!

Николай осмотрелся. Как назло из ворот пионерлагеря, вырулила мамаша, держа за руки двух дурачившихся сорванцов.
Положение безвыходное!
Ближайшая, мало-мальски густая растительность далеко. Сзади паровоз. Дверь в будку приоткрыта. Отступать кроме паровоза некуда! Николай, подхватив оставшееся пиво, решительно полез в будку…

Паровозом-памятником в качестве уборной – пользовались частенько. Внутри сильно бил в нос аммиачный запах. Дверца топки была открыта и воспользовавшись этим, Николай справил малую нужду прямо в топку.
Выглянув в окно, он обнаружил, что дородная мамаша с сорванцами, расположилась на той скамейке, где минуту назад, он беззаботно попивал пивко. Приоткрытая дверь будки, сорванцов явно заинтересовала.
Быть обнаруженным, в планы Николая никак не входило, поэтому он, как можно тише, поплотнее прикрыл дверь и подпёр её обломками газового ключа, валявшимися тут же на обгаженном досчатом полу.
Два засранца, всё-таки предприняли попытку проникнуть внутрь будки, но дверь не поддалась, а их малый рост к счастью, не позволил заглянуть в окна и обнаружить внутри, только что пописавшего, пьяного дяденьку.


27

Вскоре мать позвала пионеров и те с неохотой отвалили от паровоза.
Николай всё же решил отсидеться.
Просто так сидеть было скучно, и он допил таки пиво. Сон и в этот раз подкрался незаметно, а напал неожиданно.

Проснулся Николай от холода. В нос по-прежнему бил резкий аммиачный запах и лежать было очень неудобно. Ноги на полу, одна рука под головой, вторая с ещё зажатой в кулаке, опорожнённой наполовину бутылкой пива, покоилась рядом с ногами. Остаток туловища, Николай, оказывается, примостил на откидном стульчике помощника машиниста.
Голова снова нещадно болела и всё тело колотил озноб, сон видимо длился достаточно долго.
Коля, насколько позволила головная боль, попытался восстановить в памяти сегодняшний день во всех подробностях. Итогом воспоминаний, явилось то, что попасть в Питер, ему сегодня уж точно не удастся.
За окнами паровозной будки царила кромешная темень. Зубы громко стучали.

Николай попытался подняться. Рука его, соскользнув с отполированного стульчика, упёрлась во что-то мягкое.
Пошарив под сиденьем, Николай извлёк старый, продранный в нескольких местах, со свисающими клочьями ваты, весь в пятнах мазута, влажный и пахнущий проклятым аммиаком ватник.
Осмотрев его при свете зажигалки, Николай обнаружил на спине ватника, выведенную по трафарету крупными буквами, надпись – «ЦМЖТ».
«Лучше провонять ссаньём, чем подохнуть от холода», - подумал Николай и решительно натянул на себя обновку.

Часы показывали 2:15.

«Может быть вокзал ещё открыт?» - Вторая мысль шевельнулась в насыщенном пивом мозгу. «Июль месяц, а холодно и темно как в ноябре!»
Открываемая дверь будки, нещадно заскрипела, и Николай почувствовал свой желудок где-то под подбородком, в ушах при этом, будто разорвались две маленькие петарды.
Едва не сорвавшись с лесенки пару раз, Николай вылез из будки.
«Проклятие циклонам! Темень, хоть глаз коли!»

Постепенно глаза привыкли к мраку, и в нём, неясными очертаниями, начали проступать элементы окружающего пейзажа.

Николай решил, что пиво в подобных количествах, он вчера употреблял в последний раз в жизни.
Ели, сквозь ветви которых он вчера продирался с целью достичь будки, на деле оказались ёлочками и продираться сквозь их тонкие веточки, можно было лишь ползком. Коля не удивился бы, если на самом деле всё именно так и обстояло.
Когда глаза окончательно привыкли к темноте, Николай ясно осознал, что вчера, по сути, он находился на пороге белой горячки. Слишком многое ему померещилось. Померещился, в том числе и странной формы вокзал. На самом же деле, это был приземистый домик, с одним, неярко освещённым оконцем.


28
Неподалёку от «вокзала», находился стрелочный пост – так то, вообще избушка на курьих ножках.
Платформы, правда, наличествовали, но скорее напоминали насыпную, автомобильную эстакаду, а не железобетонные сооружения.
Померещилась так же надпись - «Всё для фронта! Всё для победы!», на тендере паровоза. За исключением номера на дверях будки, остальные чёрные бока локомотива, были девственно чисты.
Но самое страшное, увиденное Николаем по трезвянке, было то, что отсутствовали светофоры и опоры контактной сети вдоль путей.
«На чём же я сюда приехал?» - Подумал Николай и, подойдя ближе к путям, пошарил взглядом в обе стороны, поискал ту, прежнюю станцию. Её не было…

В разрыве облаков выглянула полная луна, и Коля обалдел окончательно.
Оказывается вчера ему, пригрезились и магазин, и пара двухэтажек и ворота пионерлагеря и трансформаторная будка!
Что ж, выходит и пиво ему тоже пригрезилось, и окосел он от свежего воздуха? А жуткий холод? А темень? Темень и опавшие листья июльской ночью?
Можно конечно предположить, что, забравшись в паровозную будку в июле, Николай заснул летаргическим сном, а проснулся, где-нибудь в октябре-ноябре. Вокзал за это время снесли, двухэтажки и трансформаторную будку тоже, да вообще станцию решили ликвидировать за малочисленностью пассажиров. Но почему тогда, он не испытывает чувства голода, да и особой жажды тоже? Наоборот, лещ и окушки, приятно варились в пивном бульоне, намереваясь скоро потребовать выхода.

Николай где-то читал, что люди вышедшие из летаргии, первым делом требовали жратвы, и поглощали её в невероятных количествах, помирая впоследствии от заворота кишок.
Есть не хотелось. Хотелось ещё пива.

Слева, в свете луны, бурлило неспокойное озеро.
Николай, несмотря на холод, даже вспотел от удивления. Присел на рельсы и стал бестолково смотреть вдаль, на озеро, ожидая трезвой мысли.
Мысль упорно не шла, зато вдали, из-за поворота возник мужской силуэт. Мужчина был в форме и с фуражкой на голове. Он направлялся к станции.
«Мент!» - Мелькнула в мозгу искра и ноги сами понесли Николая к стрелочному посту. Он притаился на неосвещённой луной стороне сбоку сторожки.
Мент как назло направлялся именно в сторону стрелочного поста. Поднявшись на крылечко, тщательно вытер ноги и тихонько постучал. Внутри сторожки послышалось ворчание и сонный голос спросил:
- Кто там?
- Лисицын, - устало обозначился мент.
- Николай Николаевич! Что случилось? – голос утратил сонливость и заскрипел отпираемый засов.
- Да ничего Володя не случилось особенного. Только что говорил с начальником отделения. Порожняк к нам вышел полчаса назад. Принять нужно. Отдых отменяется.
- Назначили всё таки! Ночью грузами впору заниматься, пока немец не беспокоит, так нет! А где я сейчас людей возьму? А куда я прибывших дену?
- До прихода тендеров* по вагонам посидят, а дальше уже моя забота. Кстати грузов сегодня не будет. Час назад сообщили, двенадцать барж около полуночи волнами разбило. Наотдыхаешься ещё.

29
Почти у самого лица Николая пролетел выброшенный окурок и мент вошёл в сторожку.

Дальнейшего разговора Николай не слышал и ещё, удивило его то, что света, внутри сторожки не зажигали.

Николай медленно двинулся в сторону озера. Двигаться было необходимо – холод забирался под худой ватник и больно щипал под мышками и в пояснице. Футболка коротковата, а летняя куртка слишком тонка, чтобы защитить тело.
Отойдя от сторожки на почтительное расстояние, Николай пошёл быстрее, прижимаясь к обочине, к жиденьким кустам, изо всех сил стараясь остаться незамеченным как можно дольше…

Это ему почти удалось, если б не поворот дороги и не вынырнувший внезапно из-за него мужик с охапкой дров в руках. Не случись это недоразумение – Николай спокойно добрался бы до воды.

- Слушай мужик. Где я?
Мужик смерил Николая подозрительным взглядом прежде чем удостоить ответом.
- На Ладоге, где ж ещё! – Ватник привлёк внимание мужика в гораздо большей степени, чем остальное одеяние Николая. – Из Питера сам?
- А? А да. Из Питера.
- С дневного что ль?
- С дневного. Заснул вот и видишь… Когда первая электричка в город не знаешь?
- Электричка?! – Переспросил мужик. – Электрички мил человек до нас не ходят. Такого чуда здесь не видали покуда. Это тебе на Балтийском вокзале нужно было садиться, аккурат к фрицам в лапы бы и приехал. Правда что ль они уже в Урицке и завод почти взяли?
- Какой завод? – Не понял Николай, но почувствовал, что почти теряет сознание от удивления.
- Известно какой! Кировский!
- Кировский? Фрицы? А, нет, не взяли! Хрен им постный, а не Кировский! – сказал Николай. – Так как мне в город то уехать?
- Во даёт! – Обрадовался чему-то мужик и снова смерил Николая недоверчиво-подозрительным взглядом. – Зачем же ты уезжал, когда назад намереваешься попасть? Погоди до утра. Лисицын всех вас утром тендером и отправит. Ночью ещё состав подойдёт.
- Куда отправит?
- В Кобону. Других путей больше нет!
- Лисицын, это кто?
- Николай Николаич? Дежурный по станции, ну и поскольку зона считай прифронтовая, за коменданта он у нас. Слушай! Здорово ты оголодал видать, или при обстреле контузило?
Мужик в третий раз нехорошо подозрительно прищурился.
- Да задело малость, - Николай понял, что спектакль затягивается и пора доискиваться до истины. – Слушай! Как тебя зовут?
- Кутузов Алексей. Из местных я. Семнадцатый год тут в Осиновце. За маяком присматриваю.
- Лёха значит! Леха, а какой день… ночь какого дня сегодня?
Этот вопрос казалось, не удивил мужика, он лишь сочувственно покачал головой пристальнее вглядываясь в Николая. Затем медленно произнёс:

30

- Семнадцатое сентября. Вторник.
Николая прошиб холодный пот.
- Семнадцатое сентября???
- Да.
- А год?
Прежде чем ответить, Кутузов расстегнул телогрейку и зачем-то полез за пазуху.
- Тысяча девятьсот сорок первый, - чеканя каждое слово, произнёс он.
Николай лишился сил. Ноги его подогнулись, и он рухнул на колени, услышав как загремели отброшенные в сторону дрова. Спустя секунду, в лоб Николаю упёрлось что-то металлическое и нестерпимо холодное.
- Подъём эвакуированный! – Приказал Кутузов. – Поворот на сто восемьдесят и шагом марш к коменданту.

Поднимаясь, Николай пытался сообразить, жив ли он ещё. Может, помер с перепою, а Кутузов, Лисицын, сентябрь в июле и сорок первый год, это такая лёгкая форма ада для таких не совсем законченных грешников как он.
Вспомнился мимоходом фильм, виденный лет десять-пятнадцать назад, где два перца, споткнувшись о проволоку, попали в начало пятидесятых. «Зеркало для героя» - так он вроде назывался. Парням, как-то удалось впоследствии выпутаться, но поначалу они приняли всю эту беду за съёмки кинофильма.
Кутузов на актёра, даже самого паршивого, явно не тянул, да и револьвер, упиравшийся в спину Николаю, был точно всамделишный.
Можно создать любые декорации и применить все возможные спецэффекты при съёмках кино, но климат! Климат изменить невозможно!

Кутузов коротко постучал в дверь стрелочного поста. Ответил тот же сонный голос. Заскрипел засов и их впустили даже не интересуясь, кто за дверью. Может быть в стуке было что-то условное.

За столом внутри сторожки сидели двое.
Один – тщедушный старикашка, обутый в огромные валенки, совершенно лысый, лысый до блеска, закутанный в защитного цвета телогрейку. Второй – тот, которого Николай принял за мента, высокий, широкоплечий мужчина в морском кителе – поднялся навстречу вошедшим.
- Ну что у тебя опять Леша? – Спросил моряк.
- Вот товарищ капитан. Задержал подозрительного типа у озера, - доложил явно довольный собой Кутузов.
- Он что же переплыть его собирался? – Усмехнулся старикашка.
- Тихо Володя, - сказал капитан и обратился к Кутузову: - Ты хоть документы у него проверил?
- Никак нет. То есть говорит, нет у него никаких документов. Вопросы задавал странные, неуместные…
- Например?
- Какой говорит сейчас год дядя? И на исподнем у него, надпись я заметил не по нашему, к тому же пьян похоже как свинья.
- Надпись не по-нашему, говоришь? – Хитро прищурившись, произнёс моряк.
- Так точно товарищ капитан!
- Товарищ Лисицын! Сколько можно тебя поправлять?


31

- Так точно, товарищ Лисицын!
Лисицын жестом пригласил Николая сесть за стол. Тот повиновался, поскольку ноги его почти уже не держали.
- Товарищ Лисицын, - снова подал голос Кутузов. – Я подозреваю, не тот ли это второй, с подбитого вчера бортового номера 312.
Лисицын внимательно изучал Николая при свете стоящей на столе керосиновой лампы. Наконец сказал:
- Распахни-ка, телогреечку.
Николай развёл полы ватника в стороны.
- «Красные, горячие, Чилийские перцы», - прочёл вслух капитан и вежливо поинтересовался: - Ну и что же товарищ, всё это значит?
- Что значит? Вы же сами прочитали и перевели! Ред, хот, Чили пепперс, группа такая. Музыку лабают жёсткую, но мне нравится, - ответил Коля.
- А ты кто? Чилийский шпион?
«Ну что ж поиграем в эти игры», - решил про себя Коля, а вслух произнёс:
- Да нет, не шпион я. Послан отделом Британской внешней разведки, для обмена опытом работы во время ведения боевых действий. С Советским правительством, все вопросы согласованы.
Николай в душе и сам посмеялся той чуши, которую спорол только что.
- Документы?
- Откуда? Откуда у секретного агента документы?
- Имя?
- Чарльз Спенсер Чаплин!
- Усы куда девал, Чарльз Спенсер? Пропил вместе с котелком и зонтиком? – капитан тоже видимо был не лишён чувства юмора, но вместе с тем уже строже повторил:
- Имя?
- Бонд! Джеймс Бонд! А усы сбрил в целях конспирации, - не в силах сдержать улыбку признался Коля.
- Больше похоже на правду, но хватит! – Лисицын резко хватил ладонью по столу, так что Кутузов, дед и Коля вздрогнули. – Хватит ломать комедию! Кто такой? Откуда? С какой целью на военном объекте?
-Журавлёв Николай,- Колин юмор испарился. – Из Санкт-Петербурга… то есть из Ленинграда, точнее из Петергофа. Никаких целей не преследую. У вас оказался случайно – заснул в поезде. Более ничего добавить к сказанному не могу, - завершил скороговоркой Николай.
- А я, кажется, могу! – продолжил Лисицын. – Сколько лет прожил за границей? Откуда знаешь русский? Цель? Цель?
«С этим отмороженным моряком, расстегнувшим кобуру и так демонстративно по ней похлопывающим, лучше не шутить!» - решил Николай и стал лихорадочно соображать, как бы покрасивше соврать.
- Не был я за границей ни разу! – Начал было Николай.
- А откуда тамошнее исподнее? – Прервал его Лисицын.
- Не тамошнее оно, местное! На Сенной на мыло выменял.
- Когда?
- Летом ещё. Так с тех пор в нём и хожу!
- Ну, допустим, - продолжал лейтенант. – Здесь как оказался и что делаешь?
- Я ведь объяснял уже. Случайно. Заснул.
- Хватит! Теперь уж точно хватит! – Снова прервал его Лисицын и, обращаясь к Кутузову, коротко приказал:

32

- Отведёшь в баню, пусть посидит до утра, после к Орлову, это похоже, по его ведомству проходит, вот пусть и разбирается…

Баня Орлова, находилась не близко, не далеко – на эвакопункте в Осиновце. Брошенный в неё Николай, получив в напутствие добрый пинок от Кутузова, вначале больно ударился лбом о косяк двери ведущей из предбанника в парилку, а затем, пожалел о том, что вообще покинул паровозную будку.
Холод в бане был неимоверный и трудно было представить себе сейчас в ней голого человека объятого облаками пара.
До утра, похоже, далеко, тем более, никто не ведает когда здесь начинается утро.
Из страха замёрзнуть во сне, Николай подполз поближе к малюсенькому, замазанному мелом оконцу и, подперев кулаками подбородок, сжавшись улиткой, принялся считать. Просто считать, от одного до… пока кто-то, или что-то не прервёт счёт.

Ветер хлестал по стенам баньки ветвями берёзок, росших вплотную к срубу. Николай видел как в квадратиках оконца, мелькали тени пролетающих, сорванных листьев. Луна светила ярко. Голова шла кругом.
Никакого объяснения случившемуся с ним, не находилось. И это была явь! Не страшный, не забавный сон, не состояние клинической смерти – а явь! Более страшная, чем любой сон…

Фильмов пересмотрел множество, книги читал! Жюль Верновскую «Машину времени» - пять раз, например. Переживал вместе с героями происходящее конечно, но верить в саму возможность подобного – не верил.
Пришлось поверить!
И в то же время, нечто вроде внутреннего голоса одёргивало: Опомнись! Путешествия во времени невозможны!
Что было ему возразить? Ничего! Нечего! Но всё-таки мёрз сейчас Николай в эвакопунктовской бане, на берегу древней, седой Ладоги, семнадцатого сентября, тысяча девятьсот сорок первого года…

VI

«Порядок и справедливость!» - в принципе-то, основы существования не только этого, отдельно взятого города, но и всей Германии в целом.
Соблюдение правил, почитание законов, строгое следование существующему режиму – отличительная особенность немцев.
Немцы – самая аккуратная нация на свете! Педантичность, дотошность и аккуратность немцев во всех вопросах, - доходит порой до абсурда.

Вольфганг тщательно выскабливал подбородок, когда резкий звонок в дверь, заставил его дёрнуться от неожиданности и коротко полоснуть себя опасной золингеновской бритвой. Мыльная пена ниже надреза – мгновенно окрасилась красным.
Спустя секунду звонок повторился. Неожиданный визитёр оказался настойчив. Быстро ополоснув лицо и приложив к ране полотенце, Вольфганг вышел из ванной и шлёпая босыми ногами по паркету, направился к входной двери.
Долго возился с запором. По-порядку: сначала верхний, затем средний, и уж, наконец, нижний – английский замок, особо нравившийся Вольфи в детстве.

33
Нравилось его аппетитное пощёлкивание, к тому же, это был единственный из всех запоров, до которых он, в нежном возрасте мог дотянуться.

Справившись с замками и распахнув дверь, Вольфганг увидел стоящих на лестничной площадке, поразительно похожих друг на друга, двух мужчин.
Один из них был в штатском, второй – в форме унтер-офицера полевой жандармерии.
- Что вам угодно? – недовольным тоном поинтересовался Вольфганг, пытаясь отодрать коротко подрезанными ногтями, хвостик лейкопластыря от рулона.
- Вольфганг Мейер? Рудольфштрассе 25? – Вопросом на вопрос отозвался мужчина в штатском одеянии.
- Так точно. Но с кем имею честь, простите? – Заклеивая подбородок пластырем, произнёс Вольфганг.
- Адольф Гроттер. Старший сотрудник курьерской службы, - представился штатский.
- А это, - он на секунду замялся, глядя на начищенные до блеска сапоги унтера. – Охрана. Имею важное предписание, сами понимаете…
- Слушаю вас, - недовольство Вольфганга всё возрастало. Кровь не останавливалась, и порез начинал саднить.
- Лейтенант Мейер! – Официальным тоном начал штатский. – Следуя распоряжению Рейхсмаршала от 10.09.41., вы отзываетесь из отпуска для продолжения службы. Вам надлежит явиться на свой аэродром не позднее 20 часов 11.09. По прибытии, вы поступаете в распоряжение полковника Крюге, являющегося вашим непосредственным начальником. Вот ваше предписание, служебная записка и пропуск на аэродром.
Штатский протянул Вольфгангу пакет из серой бумаги, щедро усыпанный печатями Рейхсканцелярии, Имперского управления безопасности и ведомства Люфтваффе.
- Вы испортили мне отпуск, - вскрывая пакет и подписывая корешок уведомления о вручении, медленно проговорил Вольфганг. – Более того, вы почти испортили мне жизнь. Я помолвлен, и свадьба была назначена на завтра.
- Надеюсь, ваша невеста, как истинная дочь Германии и преданная Фюреру немецкая девушка, воспримет с радостью ваш отзыв на фронт. Кстати, она состоит в союзе?
Вольфганг неопределённо пожал плечами, давая тем самым понять, что это ему неизвестно.
- Хайль Гитлер! – Выкрикнул штатский.
- Хайль Гитлер! – Повторил унтер и, не дожидаясь ответного «Хайль», оба, резко развернувшись, застучали каблуками вниз по лестнице.
- Хайль! – Чуть ли не шёпотом выговорил Вольфганг, не поднимая руки, и вернулся в квартиру.

«Господи!» - Думал Вольфганг, прибираясь в ванной. «Война на востоке идёт скоро уже как три месяца, а я всё никак не могу привыкнуть к неожиданностям».
Испания, Польша, Франция. Теперь вот Россия. Привычный, заранее запланированный ход войны. Фюрер по крайне мере уверяет, что всё идёт по плану. Но Советы, с первого дня войны преподносят сюрпризы, которых признаться от них мало кто ожидал.
Приготовив кофе, Вольфганг прошёл в гостиную и удобно расположившись в кресле, развернул предписание.

Спустя два часа, старый, желто-красный трамвай, вёз Вольфганга к доминиканскому монастырю.
К слову сказать, с последней сменой власти, трамвай стал более дисциплинированным. Последнее изменение маршрута случилось полгода назад, когда вожатый-чех, решил свернуть к лавке покойного ныне Ганса Таунсвика, за табачком для своей трубки.

34



Ехавшие в вагоне двое молодых эсэсовцев, не позволили ему купить табаку.
Выяснив причину задержки, они выволокли чеха из вагона и на глазах остальных пассажиров и случайных прохожих расправились с ним, раздев и расстреляв старика, приставив дуло шмайссера* к заднему проходу.
Дальше, к ратуше, трамвай повёл один из эсэсовцев, да так умело, что на первом же повороте, вагон слетел с рельсов.
А на следующий день, Ганс Таунсвик, свернул торговлю и неделю спустя, его нашли повесившимся под железнодорожным мостом.

- Следующая остановка Вайспорт, - объявил кондуктор – пожилой немец с пышными кайзеровскими усами, которые чуть ли не ложились на воротник форменной шинели. – Остановка конечная. Господин лейтенант, если вам нужен доминиканский приют, то лучше вам сойти сейчас. Ведь за Вайспортом, дорога разобрана, грязно! Там теперь большая военная стройка!
Вольфгангу показалось, что «большую военную стройку», кондуктор просто-таки ненавидел, однако он сдержанно поблагодарил его и на малом ходу спрыгнул с подножки.
Дойдя до конца старинного здания доминиканского монастыря и повернув налево, Вольфганг лицом к лицу столкнулся с бывшим пастором Фердинандом Руттеном. Фердинанд глядел себе под ноги и, налетев на Вольфганга, лишь отмахнулся от него как от назойливой мухи, продолжив свой путь.
- Здравствуйте пастор!
Эти слова произнесённые Вольфгангом, заставили Руттена застыть на месте. Медленно обернувшись, он вперил в окликнувшего его лейтенанта полный ненависти взгляд.
- Кто вы? – Прошипел пастор.
- Не узнаёте святой отец? Вольфганг Мейер. Лейтенант Вольфганг Мейер. Вольфи! Сын Генриха Мейера – художника. Разве не помните? Отец расписывал плафоны костела, что на Южном спуске, а я тогда помогал ему смешивать краски, - затараторил, почувствовав себя почему-то, в чём-то виновным Вольфганг.
Взгляд священника немного смягчился. Он развернулся к Вольфгангу всем корпусом и сделал пару шагов к нему навстречу.
- Вольфганг! – Вдруг наставительно проговорил он. – Пожалуйста, не называй меня больше пастором при людях, а лучше вот что… - он перешёл на шёпот и приложил к губам указательный палец. – Если тебя кто-нибудь спросит, кто такой Фердинанд Руттен, скажи что рыбак. Обычный рыбак.
- Но почему пастор? – Возмутился Вольфганг.
Вместо ответа, пастор вновь опустил голову, надвинул поглубже на глаза свою шляпу и зашагал прочь.
- Пастор! – Воскликнул Вольфганг.
- Чурбан! Недоносок! – Пробурчал Руттен и, ускорив шаг, скрылся за поворотом.

Вольфганг только три дня находившийся в городе, в отпуске, не мог знать, что неделю тому назад, пастор (теперь уже бывший пастор) Фердинанд Руттен, при очередном своём визите в замок, был схвачен молодцами из местного отделения гестапо и четверо суток провёл без еды и почти без питья, в волчьей клетке городского зоосада, составляя подробнейшее описание всех известных ему горожан, покинувших город за месяц до начала военных действий на восточном фронте. Но всех конечно вспомнить не смог.


35

Дальнейшего текста сводки Совинформбюро, Николай уже не слышал. Звон в ушах как после хорошего подзатыльника, усилился настолько, что он почти потерял сознание.

Явь! Правда! И вот сейчас по его родному Петергофу, Петродворцу, шляются фрицы, а он не видит всё это на экране телевизора, приукрашенным, облагороженным как чеченская война, - он всё это чувствует. Он присутствует при этом, Слава Спасителю, что единственного в зоосаде волка, заморили год назад. Волк, однажды лишился в яростной схватке с прутьями решётки, почти всех зубов, а ему предлагали лишь голые кости, правда, большие и наполненные мозгом, но чтобы добраться до мозга, кость нужно было разгрызть. А чем?

Если бы волк был жив и сейчас, пастору вряд ли представилась возможность встретить Вольфганга возле доминиканского монастыря. Списки пастора – всего лишь повод. Гестаповцы попросту осчастливили бы серого, новым соседом…

Проводив Фердинанда удивлённым взглядом, Вольфганг зашагал дальше вдоль ограды монастырского кладбища в сторону Вайспорта, где и жила его невеста. Уехать, не объяснившись и не простившись, было невозможно.

VII

- От Советского информбюро...
Николай вздрогнул от утробного будто бы голоса, доносящегося откуда-то снаружи и будто сверху. Вздрогнул и потому, что теперь сомнений точно уж не оставалось…
Явь!
Диктор меж тем продолжал:
- Ценой огромных потерь, шестнадцатого сентября, тысяча девятьсот сорок первого года, гитлеровским войскам, удалось пересечь железнодорожную линию между станциями Лигово и Старый Петергоф, а также к западу от станции Калище и прорваться к Финскому заливу. Жемчужина пригородов Ленинграда – всемирно известный Новый Петергоф, с его дворцами, парками и фонтанами, оказалась в руках врага. Противостоящие на этом участке фронта, превосходящим силам гитлеровцев 8-я армия и некоторые части 42-й армии Ленинградского фронта, отошли к побережью Финского залива и заняли территорию длиной 65 километров, и шириной 25 километров…

почти, с оговорками. События, история, вершатся где-то рядом. А он, Николай, сидит в холодной бане и неизвестно что его ждёт в ближайшие пару часов.

Наше дело правое! Мы победим!

Голос диктора стих, растворившись едва слышным эхом в прохладном сентябрьском воздухе.
«Не забывать заводить часы», - решил Николай и крутанул колёсико «Ракеты». Заскрипела дверь предбанника и, пригнувшись, вошёл Кутузов. Коля успел взглянуть на часы – 6:45.
- Эй, эвакуированный! – Светя по углам карманным фонариком с противно жужжащим динамо, прохрипел Кутузов. – Что спишь что ли?
- Заснёшь тут в вашем вытрезвителе! – Съязвил Николай.


36

- Пойдём, пойдём к товарищу Орлову, выведем тебя сейчас на чистую водицу,- подталкивая Колю в спину кулаком, торопил Кутузов.
- Далеко идти-то?
- Нет. Неподалёку. Тут за станцией, где новую ветку тянут.
- Куда? Какую ветку?
- В бухту Гольсмана. Там слиповый путь будет и перегрузка с барж, - охотно выдавал военные тайны Кутузов.
- Что ж ты мне рассказываешь-то всё? – Поинтересовался Николай. – А если я немецкий шпион, заброшенный вторым номером бортом 312?
- Ну и что, - не смутившись, продолжал Кутузов. – Товарищ Орлов, разберется, кто ты есть. Шпион – шлёпнут, эвакуируемый – эвакуируют, а гансы о строительстве в бухте Гольсмана, всё одно, уже прознали, их разведчики тут кружат постоянно, да наши зенитчики тоже не спят. Вот и теперь не проспали!
- А кто такой этот Гольсман? Еврей?
- А я почём знаю? Может и еврей…
- А Орлов кто?
- Товарищ Орлов кто? – Кутузову явно хотелось поговорить. – Ну, как тебе объяснить? – Алексей мечтательно закатил глаза к звёздному небу. – Понимаешь, он всегда знает, как и что нужно сделать, чтобы вышло правильно. Понял?
- Я то понял. Вы вот вряд ли поймёте, - хмурясь до боли в переносице пробурчал Николай.

Оставшуюся часть пути, они прошагали молча, пока не достигли наскоро сколоченного из деревянных щитов барака, над входом в который красовалась выведенная чьей-то старательной рукой надпись: «ЭВАКОПУНКТ №2 СТ. ЛАДОЖСКОЕ ОЗЕРО».
Кутузов пропустил Николая вперед, и они очутились в жарко натопленной комнатёнке, где было накурено до тошноты.
Обстановку комнаты, даже скромной назвать было трудно. Две деревянные скамьи вдоль стен, миниатюрное бюро, несгораемый шкаф, трёхлапый обеденный стол с кипами бумаг на нём и полевой телефон. Печка – хитро переделанная из железной бочки.
Светомаскировка соблюдалась безукоризненно. Помимо тёмных штор, все щели в окнах, были аккуратно заткнуты паклей.
В тусклом свете керосиновой лампы чадящей под потолком, сквозь густые пласты табачного дыма, где-то возле бумаг и телефона, угадывалось лицо пожилого человека, одетого в застиранную гимнастёрку. Человек ежесекундно затягивался наполовину выкуренной папиросой и что-то быстро писал.
Справа, на скамье, сидел молодой парень с разбитым лицом, одетый в форму лейтенанта Люфтваффе. Руки его были связаны за спиной и видно было, что данное обстоятельство, доставляет человеку крайние неудобства. Кровь капала с его подбородка на оторванный воротник кителя и человек, провожая взглядом каждую каплю, болезненно морщился.
Рядом с ним лежал выпотрошенный планшет и чёрная лётная куртка.
- Товарищ Орлов, подозрительный тип, обнаруженный ночью в районе станции, по вашему приказанию доставлен, - бодро отрапортовал Кутузов.
Человек за столом на мгновение оторвался от письма, взглянул исподлобья на вошедших и жестом велел им садиться.
- Кутузов, - вдруг произнёс он. – Выведи-ка Ганса на свежий воздух, минут на десять. Пусть подышит. Да и умой его слегка, а то смотреть на эту тварь страшно. Мы тут потолкуем пока.

37

Как только Кутузов и немец вышли, Орлов, окончательно оторвавшийся от бумаг, пристально поглядел на Николая.
- Русский знаешь? – Прошептал он.
- Родной язык, - отозвался Коля.
- Ну так что? Кто такой? Откуда пожаловал?
- Я ведь всё уже сказал вашему, этому… как его… Лисянскому.
- Лисицыну, - поправил Орлов.
- Да. Лисицыну.
- Эх. Всё, да не совсем, - будто бы упрекнул Николая Орлов. – Видел ту мразь, ту, что Кутузов только что гулять повёл?
- Немца что ли? Ну, видел…
- Немца, - Орлов снова тяжело вздохнул. – Этот немец, по-русски, лучше нас с тобой говорит, и назвался Владимиром, а то, что форма на нём немецкая, и сбили его зенитчики наши, да грохнулся он тут неподалёку. Чёрт его знает кто он? Грохнулся-то на немецком заметь ястребе! В самолётах германских разбираешься кстати?
- Немного…
- Немного, - усмехнулся Орлов. – На вот, глянь что за птица?
Орлов подвинул по столу фотографию разбившегося самолёта.
- «Рама», - определил Николай. – «Фокке-Вульф», тип…
- Точно «рама», - перебил его Орлов. – А летун то этот, как известно разведывательный, и наш экземплярчик трёхместный, но в третьем кресле мешок с песком. Значит двое! Один-то вон на дворе проветривается, да обнаружили мы его прямо около самолёта.
Орлов на пару секунд задумался глубоко, будто пропал вместе со своим дымом, после продолжил:
- Кто же он всё-таки есть такой? Ты не подскажешь?
- Понятия об том совершенно не имею, - спокойно проговорил Коля.
- Один-то вот он! – Вдруг обрадовался чему-то Орлов. – А второй исчез. Будто сгинул!
Подозрительно сузив глаза, Орлов шипел дальше:
- И есть у нас подозреньице, что второй номер – это ты! Так что если сумеешь, то уж мил человек развей, пожалуйста, наши подозрения. Немецким кстати владеешь?
- В школе учил. Но плохо…
- А русский где учил? Тоже в школе? – Выкрикивая эту фразу, Орлов почти вплотную приблизил своё прокуренное лицо к Николаю, и тому, стоило больших усилий, сдержать приступ тошноты.
Немного поскрипев зубами и посверлив Николая взглядом, Орлов вновь уселся за стол, достал чистый лист бумаги и, задав первый вопрос, приготовился писать.
- Имя, фамилия, отчество, год рождения?
- Журавлёв Николай Андреевич, тысяча девятьсот семидесятый…
Проскочило! Видимо Орлов чувствовал себя слишком усталым, чтобы заметить это, либо умел хранить самообладание на допросах. Во всяком случае, на лице его, когда он выводил цифру, подписывающую Николаю сумасшествие или расстрел за нежелание говорить правду, не дрогнул ни один мускул, а перо ни на миг не задержалось, скользя по белой странице.
- Образование? Специальность?
- Среднее. Музыкант, - с улыбкой, грозящей испортить всё дело, ответил Николай.
- Консерваторский что ли?
- Нет, я же сказал, образование среднее. Музыкальная школа помимо общеобразовательной.
- На чём играешь? На трубе?

38

- Нет. Почему на трубе? – Удивился Николай. – И на форте и на пиано.
- Это как?
- На фортепиано…
- Ага. Ясно! – Кивнул Орлов и прищурясь ещё пуще прежнего спросил: - А на трёхрядке смогёшь?
- Не пробовал…
- Место рождения? – Лицо Орлова снова приняло напряжённо-вдумчивое, серьёзное выражение.
- Город Ленинград.
- Домашний адрес?
- Петергоф. Ольгинская дом десять, квартира три…
- Постой, постой. Так Петергоф же сегодня немцы заняли! – Удивился Орлов.
- Ну так, а что я здесь делаю? – Не растерялся Николай. – Эвакуируюсь!
- Такой здоровый с виду лоб! Тебя бы в армию. Болячка что ль какая?
- Энурез…
- Это когда чего болит?
- Когда всё болит. Неизлечимая…
- Ладно, разберёмся, - казалось, согласился Орлов и крикнул в сторону двери: - Кутузов!
В дверях тотчас же появился Алексей, толкавший перед собой немца, которому прогулка и окунание в бочку с ледяной водой, бодрости не добавили.
- Вот что Кутузов, - почёсывая затылок, произнёс Орлов. – Ты мне этих молодцов рассади покамест по разным норам, чтобы они ни о чём не договорились, да сбегай в штабную, пошли пару запросов по их души. Куда сам знаешь. Дождись ответа и сразу ко мне! Понял боец?
- Так точно! Есть! – Вытянувшись по стойке смирно и щёлкнув несуществующими каблуками, ответил Кутузов.
- Да второго-то свяжи, не плошай, - посоветовал Орлов, гаденько улыбаясь.


VII


Вольфганг постучал четыре раза, как и было условлено среди своих.
Теперь, после помолвки с Лизой, он мог считать себя своим.
Дверь долго не открывали. Вольфганг в мёртвой тишине подъезда, морщился от скрипа своих сапог и слушал, как потрескивает тающая глазурь на торте, купленном в бывшей кондитерской Мальбене.
Отчего трещала глазурь, Вольфганг даже предположить не мог, как и то из чего эта самая глазурь была изготовлена. Рецепт её приготовления, наверняка сильно отличался от оригинального, с которым работал папаша Мальбене.
Именно тогда, когда не из чего стало делать глазури и печь торты и пирожные, старик Мальбене, собрал пожитки. Распустил поварят, перекрестил ступени своей кондитерской и двинул в сторону солнечной Италии, на родину своих предков, которой, к слову сказать, так и не достиг. Где-то на швейцарской границе, его разбил паралич и один из нацистских голубоглазых «олимпийцев», пристрелил беспомощного, онемевшего старика, приняв его за беглого еврея.



39

Двери кондитерской, Мальбене оставил незапертыми и не сделал на счёт её никаких распоряжений и заявлений, а потому, вскоре, в ней появилась новая хозяйка, выкупившая заведение у города, за сущие гроши.


Тётушка Гертруда – начала было своё дело с размахом присущим начинающим предпринимателям, но не прошло и пары месяцев, как кондитерская потеряла былую славу, лишилась флюгера и вывески. И выпекалась в ней отныне, такая вот чушь, которую держал сейчас в руках Вольфганг.

Наконец, где-то далеко в коридоре, раздались неторопливые шаги, и дверь вскоре отворили. На пороге стояла Лиза.
- Что случилось? – Потирая заспанное лицо, широко раскрывая глаза при виде обмундирования на Вольфганге и стараясь при этом сохранять спокойствие, спросила она.
- Меня отзывают на фронт. На восток. Зашёл вот проститься, - вручая паршивый торт, смущённо проговорил Вольфганг.
- Я знала, что это когда-нибудь произойдёт, обречённо проговорила Лиза и, отступая в сторону, пригласила Вольфганга войти.

Прощание получилось сдержанным. Даже каким-то прохладным, как будто бы не было никогда их неожиданного знакомства в танцевальном классе лётной школы Вольфганга, где Лиза преподавала курсантам премудрости владения собственным телом в столь хитром деле как танцы.
Будто бы не было прогулок по весеннему, ночному городу, наполненному запахом сирени, любования цветущими каштанами в городском саду, и первых, робких поцелуев под ними. Не было чего-то большего, в душноватом, дровяном складе за Вайспортом, того большего, что повторилось после, перед отъездом Вольфганга. В дешёвой гостинице у причала. В номере, где пахло молью и скисшим молоком.
Но тогда получается, что не было и пронзительно-голубого неба Испании, наполненного юркими русскими «крысами»*. Не умирал на его руках Георг – единственный верный и давний друг.
Ещё со времён лётной школы, Георгу не везло, хотя, как можно назвать невезением, то, что тебя сбивают в третий раз, в то время как ты прикрываешь друга.
Тогда выходит, всего этого не было.

- Мне пора, - прервав затянувшуюся паузу, произнёс Вольфганг.
- Иди. Пиши. Вернись только, пожалуйста! – скороговоркой протараторила Лиза, едва сдерживая слёзы.
Вольфганг вытянулся во весь рост и чуть было не брякнул неуместное сейчас совершенно – «Хайль!», но вовремя опомнился.
- Всё исполню, пообещал он, давя в себе желание, разрыдаться как подросток, отбросил обратно в желудок ком подступивший к горлу, сдержанно поцеловал Лизу и помчался вниз по лестнице.

К воротам аэродрома, Вольфганг прибыл без четверти восемь. Отметил предписание в штабе. Вежливый адъютант проводил его к полковнику Мартину Крюге, кабинет которого располагался в дальнем конце длинного коридора здания, некогда принадлежавшего фабрике по производству пианино. В напоминание о своём былом предназначении, здание было заполнено готовыми и незавершёнными инструментами.

40

В канцелярии, коридоре, на лестнице. В кабинете полковника, тоже стоял чёрный, «белозубый» красавец, украшенный двумя золочёными подсвечниками.

- Хайль Гитлер! – Воскликнул Вольфганг переступив порог кабинета. Полковник – низкорослый, круглолицый человек, обошёлся без ответного приветствия, жестом пригласил вошедшего присесть к столу и сам опустился в своё необъятное кресло, стоявшее прямо под портретом фюрера в полный рост.
О полковнике Мартине Крюге, и в штабе и в частях Люфтваффе, ходили противоречивые слухи. Кто-то восхищался им – называя верным и преданным фюреру служакой, отличающимся большими способностями к военному делу. Кто-то называл его тупым и самолюбивым карьеристом и лизоблюдом, ни в чём ровным счётом не разбирающимся, привыкшим слепо выполнять бездарные приказы более высокого начальства.
Вольфганга мало интересовали слухи, он привык всегда и во всём полагаться только на собственное мнение, раз и навсегда определявшее его отношение к человеку.
Крюге просматривал его, Вольфганга личное досье, изредка отрывая взгляд от папки и посматривая на Мейера поверх очков.
- Лейтенант Вольфганг Мейер, окончил вторую лётную школу под Гамбургом, двадцать восьмого августа 1938 года. Холост. Далее направлен в истребительную эскадру… - Полковник на секунду вновь оторвался от досье, и как показалось Вольфгангу, с восхищением взглянул на лейтенанта. Затем продолжил: - С Галландом* полетали?
- Никак нет господин полковник, - ответил Мейер. – Я прибыл в эскадру значительно позже. Галланд в то время находился в госпитале.
- Жаль. Даже я был бы рад знакомству с таким человеком.
Вольфганг отметил про себя это – «даже Я…». Вроде бы никаких геройств Крюге за период своей лётной службы не совершал.
- Лейтенант. Вам известно о ситуации на восточном фронте? Победоносные германские войска, значительно продвинулись вглубь советских территорий. Белоруссия, Украина, Прибалтика, вот-вот падут Москва и Петербург – а это означает – конец войне. Вы согласны со мной Мейер?
- Да господин полковник. Я согласен с вами, но русские я слышал, упорно сопротивляются. Я слышал их сводки с фронтов…
- Советские сводки – чистый вымысел, пропагандистский приём, правды в них…
Крюге закашлялся и приложил к губам белоснежный платок. Платок остался чистым.
- Правды в них, наберётся едва ли на каких-то жалких десять процентов. Они действительно сопротивляются, но что означает сопротивление практически дезорганизованной армии, мощной, современной, хорошо обученной и вооружённой германской военной машине.
- Петербург до сих пор не взят полковник, а это тормозит ход войны, - осмелился вставить слово в незавершённую речь полковника Вольфганг.
- Мелочи. Это дело времени. Нескольких дней, - отмахнулся Крюге. – Я думаю, что это слишком большой отрезок времени, но вы правы лейтенант. Русские пока сопротивляются и потому, Германии нужны такие парни как вы. Именно поэтому, вы Мейер, отозваны из отпуска и направляетесь на восток.
- Но господин полковник! Я не имею опыта ведения воздушных боёв на восточном фронте,- воскликнул Вольфганг.




41

- Галланд тоже не имел! Тем более что слишком уж большой опыт вам вряд ли понадобится. Вы Мейер, направляетесь в разведывательное подразделение базирующееся под Петербургом. Город плотно окружён нашими войсками, но есть одно препятствие для его полного взятия.
- Могу узнать какое?
- Узнаете лейтенант, по прибытии на место…
Крюге проштемпелевал пропуск, подал его Вольфгангу: - Ступайте Мейер, ваш стрелок, на время переброски, ожидает на лётном поле. Не соскучились по нему? Хайль Гитлер!

Разговор был окончен. Вольфганг вскинул руку над головой, резко развернулся и вышел из кабинета.

Странная особенность была отмечена Вольфгангом. События последних дней разворачивались с такой стремительностью, что он не успевал фиксировать в сознании происходящее.

Долгожданный отпуск, помолвка, грядущая свадьба, проклятый Адольф Гроттер из курьерской службы, Крюге, восточный фронт. Лабиринт!
Стараясь не думать больше об этом, Вольфганг прошёл на лётное поле, отыскивая взглядом свою новую птицу - Фокке-Вульф-189, цвета пасмурного неба, и стрелка – Курта Шенкера. Курт не мог остаться незамеченным нигде, благодаря исполинскому росту и голосу, звучащему как иерихонская труба.
Громоподобный бас доносился из ангара.


























42