24. К НАМ! К НАМ!

Да, тот изобретатель ветряка. Ветряк – это потом. Мальчишка, реалист. Не в смысле реализма, а слушатель реального училища.

Разверзлись камни, стёкла полетели. Разрушен балдахин, киот погнулся. Икона же ничуть не пострадала, лишь стала популярней после взрыва.

История иконы – с тринадцатого века. Она не рукотворная. Приснилась пастушку. И тот её нашёл, «лежащей ниц» под дубом на том же месте, где приснилась. По другой легенде – её нашёл охотник.

Конечно, чудеса. Поставили часовню. А после основали монастырь. Да, Коренную Пустынь, где мы, конечно, будем. Источник там, наверно, сохранился.

Источник – по легенде. Чудеса, творимые иконой и источником. Икона исцеляла, защищала. Ну, от татар не очень-то, но шведы и литовцы...

Потом французы. Дубликат иконы, подаренный курянами Кутузову. И Коренная ярмарка, на всю Россию славная. О ней писал Лесков, читайте его «Странника».

Меня интересует не столь сама история (осады там, истоки и сражения). Скорее города – судьба, развитие. Одни цветут, другие вырождаются.

Вот Кореновка. Вроде была живучей. Но Курск живёт, а Коренная Пустынь заглохла вместе с ярмаркой. Причина, как считают, чугунка по-тогдашнему, железная дорога.

Как бы то ни было, икона уже в Курске. Но вот ведь – возвращается. Сама, неясным способом. Перенесут опять и снова в Коренной, к источнику, к корням, где появилась.

В конце концов, осталась в Знаменском соборе. Однако, при условии, чтобы её носили в Коренную девятой пятницей, считая после Пасхи.

Ну, да, вы знаете – картина Репина. С тенденцией отчётливой. Тенденция и взрыв машины адской. Свидетельство Чуковского, как Репин в эмиграции ругал себя за эту вот «тенденцию».

Звон церковных колоколен, когда её несли. На ветер слышно даже в Коренной, а это тридцать вёрст по Тускари.

Начало – от Собора, к тому монастырю, где кельи, улей келий, где только спичку брось. Потом до Кафедрального собора, сады, другие улицы до Кировского моста – через Тускарь. И чуть ли не бегом, ведь всё же тридцать вёрст. Июльская жара. Но ведь и Тускарь всё-таки, луга, поля кувшинок, степь берега. Отнюдь не то, что там, в картине Репина.

Про «то» чуть-чуть у Горького, который «провожал», и у того пивного собеседника, который не всегда ходил в калошах, а открывал балы Дворянского собрания.

Ну, этот – старожил. Рассказывал про ярмарки, про турок. Довольно-таки странно, ведь ярмарки заглохли в конце прошлого века. Должно быть, не совсем.

А Крестный ход – с утра, под звон колоколов. Ещё луна, и звон он сравнивает с музыкой. Один лишь колокол на Знаменском соборе – «пятьсот пудов». Ну, чуть преувеличил. Или нет?

Потом бегом вдоль Тускари с одной лишь остановкой в каком-то селе Каменке – села на карте нет, но, судя по названию, наверно, правый берег – обрыв мелоподобный, реликты меловые.

Обрыв крутой вдоль Тускари и всюду родники. Чистейшая вода, возможно, и святая. Как, например, источник в Коренной, что, впрочем, связано, конечно же, с иконой.

Источник под решёткой был. В пещере, где вода всегда на одном уровне, даже при сильных засухах. Решётка, чтоб задерживать монеты золотые. Помельче что – бросали «в другом месте».

Про монастырь рассказывал директор «Октября» Ефим Иванович. Дядька замечательный, хотя бы тем, что не ругал меня за то, что я свалился в вентиляцию. Но замечательнее то, что он из Коренной. Пас стадо монастырское, подпасок. Монахи были добрые, капусту раздавали. Что-то ещё про брёвна и полешки с воза. Просфоры и вино. «Мы подходили по два-три раза. Монах узнает, накроет рукавом и за волосы легонько». Ефим Иванович Поляков – директор и подпасок.

А в монастырском парке был пруд. Чёрные лебеди и «сходы» там какие-то фигурные. Колокола звонили «по-особому». Насчёт колоколов – так просто умилительно. Самый большой – «К нам-м, к нам-м!» Другие – «Хоть бы было! Хоть бы нет!»

– К нам-м! К нам-м! Хоть бы было, хоть бы нет! Хоть бы было, хоть бы нет!

Подпасок! Рассказывает и рукой как бы играет мячиком. Ещё он про туннель, возможно, ту пещеру. Особенно про росписи: «Подобной красоты теперь уж нет».

После того, как монастырь разрушили, поставили ограду и ничего не строили. И надо же – её сразила молния. Ударила в ограду и сразила.

И колокол упал, зарывшись в землю. «К нам-м?!» Конец Крестного хода. А вот икона Курской Божьей Матери спаслась, представьте. И теперь в Америке.

Ирина тоже как бы очевидец её чудес. Курянка и причастна. История семейная. Про двоюродную бабку Нину. Деревня Яблоново Корочанского уезда.

Была красивая, с косою до земли. Весёлая и знала все обычаи. К примеру, если девка с суженым поссорилась, то звать его обратно через трубу печную. Такая мифология, дошедшая до внучки.

Но жизнь её трагична с начала до конца. Сначала опекун довёл семью до разоренья. Осталось лишь, что мать надела ей и сестре под платьишко. И замуж обе выходили бесприданницами.

Нина – за фельдшера. Во время переезда имущество сложили во дворе. Корова наступила по недосмотру бабки на дорогой сервиз. Свекровь решила проучить вожжами.

Учил, конечно, фельдшер. Так успешно, что чуть ли не прибил. Детей ещё рожала, сама всё чахла. Чахотка, вероятно, и фельдшер с горя запил. Пропил, что было в доме. Проснётся – штоф. А если не находит, домашних разгоняет по соседям. В деревне все жалели бабку Нину. Всё знали, разумеется, на то ведь и деревня.

«Знаменье» Божьей Матери – не только Крестный ход. По всей губернии икону чудотворную носили, и в Яблоново тоже принесли. За двести вёрст от Курска. И вот картина. Молебен у соседей отслужили, несут по улице икону, а навстречу Нина. Простоволосая. Припала к Божьей Матери. Рыдала, и рыдали все вокруг. Кто-то надел на бабку полотенце.

Внести икону в дом, где беспробудный пьяница, конечно, невозможно. Молебен отслужили, молились всем селом. А фельдшер спал или смотрел в окно, никто не знает, но больше не притронулся к спиртному.

Дела поправились. Жену жалел, лечил, хотя напрасно. Скоро умерла. Когда Ирина говорит об этом, глаза полны слезами – «бабку жалко».

Ирина тоже ведь красивая. Коса не до земли, но если б заплела, до пояса с запасом. Полна всяких примет, присущих Курской области. И всяких интересных выражений.

Что-то неясное – «Ну, как туман по яру». «Пипчик, Стручик» – это про меня. Свободно называет Дюка Эллингтона фамилией похожей – Олдингтон. Писатель.

Нет, вовсе не «деревня». В крови что-то дворянское, что-то идущее от старины, от бабки Нины, бессовестно обобранной опекуном. А стать поджарая, если она не в свитере. И тётки у неё в Аделаиде.

Но некая трагичность, наверное, наследственна. Рассказывает откровенно, всё вроде бы при ней, всё даже очень правильно. Но я бы так казал: излишне правильно.

Не понимаю глубинной дамской сути. Потом ведь, если откровенно, избыточность какая-то вовсе не гармония. Причём, я называю это лирикой.

И я боюсь глубинной дамской сущности. И за стихи, которые, быть может, пропускаю, что кажется Ирине непонятным. А то, что есть, по-моему, не ценит.

Но, тем не менее, Лимончик у нас общий, другой даже не мыслится. И Курск давно такой, каким мы его вместе создали.