Памяти Ю.М.Л.

Не только похороны…

Простишь ли мне эти ноябрьские дни?
В каналах приневских дрожат огни.
Трагической осени скудны убранства.
Анна Ахматова

Январским вечером, сидя за столом, Мила перебирала бумаги и вдруг наткнулась на откровенные записи, которые всколыхнули её сознание:

«Мы вчетвером: мама, я и мои младшие братья ехали на похороны Севы, который погиб при странных обстоятельствах. В августе праздновали его день рождения, символических 33 года, а теперь… Всё случилось так неожиданно…»

Мила наморщила лоб, читая неразборчивый почерк:

«Из Минска в Ленинград шёл скорый поезд. Дорога тянулась в тяжёлых предчувствиях встречи с родственниками. Почти не разговаривали. Прибыв на Витебский вокзал, мы поймали такси и доехали до Ленинградских новостроек. Ничем не примечательный дом выглядел скучным и не уютным. Заплаканные глаза тёти и отрешённый, невидящий взгляд дяди говорили об отчаянье и горе постигшем семью. Сева был их единственным сыном.
- Он ушёл в сауну и долго не возвращался, - рассказывала тётя.
(Сауна – это место, где отдыхают и расслабляются, набираются сил и бодрости: парилка и бассейн. Что может быть лучше?)
- Звоню туда, - продолжала она, всхлипывая, - и на вопрос: «Где мой сын?», - было короткое: «В морге».
Эти фразы, как невидимые свёрла, стали буравить мой мозг. Голова разболелась. Тётя показалась мне маленькой девочкой. Я обняла её и стала целовать мокрые от слёз щеки.
Мама взяла свою сестру за плечи и увела в спальню.
Наутро решили, что в морг, на опознание, поедет дядя. Я
почувствовала, что нельзя оставлять его одного в такую минуту. У тёти больное сердце, а у меня – здоровое…
Раньше мне не приходилось бывать в подобных заведениях. Мрачность, увиденного мной помещения без окон, с голыми, в трещинах, стенами, погасила все ощущения. Сиреневый, едва уловимый, дымок витал, над железными высокими кроватями, на которых лежали недавно жившие на этой земле…
Дядя разглядывал тело знакомое, но искажённое синяками и ссадинами. Ему было не впервой, видеть трупы, ведь он был опытным адвокатом и неплохо разбирался в криминалистике. Знакомство с преступным миром наводило его на тяжёлую догадку. Перед ним лежало холодное тело его единственного сына.
« Захлебнулся в бассейне», - такова была официальная версия смерти.
Вскрытие - не проводили. Семья не хотела знать правду».

Мила перевернула листок и стала опять вчитываться в, притягивающий её внимание, текст:

« Я стояла в стороне, боясь шелохнуться, напрягаясь от каждого движения дяди. Невысокого роста, щуплый, он гладил натянутую, потемневшую кожу умершего и всё повторял:
- Севочка, Севочка…
В сумке у меня было всё необходимое в таких ситуациях: вода, валерианка, нашатырь. Но ничего не понадобилось. Выходя из полутёмной комнаты на свет, дядя шепнул мне: «Теперь я ничего не боюсь…», - я почувствовала дрожь в сердце: от нас уходил к своему завершению 1985год. Год, когда властью было разрешено всё, что не запрещено. В спешке забыли строго-настрого запретить рэкет, провокации, месть. Преступность накатывала мощной волной. Не исключено, что Сева стал её жертвой.
Усопшего собирались кремировать, так было принято. Просторный, чистый, хорошо освещённый, зал крематория, речи, музыка, а посередине стоял гроб с покойником, обложенный по периметру цветами. Мои братья, выделяющиеся из публики своим высоким ростом, стояли с опущенными головами. Они были ещё слишком молоды, чтобы ощутить всю полноту трагедии. Я понимала это. Траурное шествие продолжалось недолго. Гроб стал опускаться, а там, внизу, даже страшно подумать, представить, вынести…

На поминки пришло много народу. Вспоминали, что Сева был не очень приспособленным к этой жизни человеком. Его травмировали бездушие людей, их враждебность. Не окончив технический вуз по состоянию здоровья, он работал фотографом. Сева был холост и не оставил своим родителям внуков. Сделанные им фотографии висели на всех стенах квартиры. Они излучали свет, тепло, оптимизм.
- Он был для меня не только сыном, я потерял лучшего друга, - говорил дядя, и вспоминал, как Сева, будучи на Кавказе всю ночь провёл один в горах, чтобы проверить себя.
Вечером, когда все разошлись, семья полностью ощутила утрату. Перебирали и рассматривали работы Севы. Меня поразило, что фотографии пейзажей завораживали своей одухотворённостью. Глаза, сфотографированных людей, жили и смотрели на тебя, с какой стороны ни взгляни. Натюрморты были изысканны. Тетя предложила мне выбрать фотографию на память. Я остановилась на чёрно-белой: той, которая говорила: «Возьми меня…», с изображением стройной, резной, металлической вазы. А в ней семь больших садовых ромашек, простых и открытых, задумчивых и нежных. Подумала, что Сева любил эти цветы так же, как люблю их я.


Оставалось несколько дней до отъезда домой. Мне очень неуютно было в квартире, где всё напоминало двоюродного брата, которого я очень любила. Подумав, решила поехать в город: тихо вышла из дома, села в трамвай, добралась до метро. Эскалатор спустил меня в подземелье, электричка мчалась, отмечаясь на каждой остановке, -
- Осторожно двери закрываются! Следующая остановка…
Я вышла на Невском проспекте. Отдаляясь от Канала Грибоедова, свернула за угол и побрела по серым осенним улицам. Как раньше меня тянуло в этот город! А теперь ощутила, что он бесчувственный и страшный. Львы, у подножья домов, зло скалились. Меня душили слёзы. Неожиданно проглянуло солнышко, высветив в одном из переулков детский магазин игрушек. Мои дети остались с мужем в Минске. Как же я могла забыть про них? Войдя вовнутрь тесного помещения, наткнулась на большую коробку. В ней лежали петрушки - куклы, которые надеваются на руку. Они были разные: мышки, лягушки, зайчики, такие яркие, совсем живые. И, не удержавшись, я купила несколько персонажей, представляя себе, как разыгрываю спектакль вместе со своими детьми, по придуманной на ходу сказке.

Вернувшись в квартиру родственников, спрятала покупку в чемодан и затаилась. Чувство, что я сделала что-то плохое, не покидало меня. В день отъезда мама с тётей хлопотали на кухне. Проснувшись довольно поздно, хотела пойти им помочь, но вдруг услышала неприлично громкий смех моих братьев и возгласы:
- Ква- ква!
- Ку-ка-реку!
Меня бросило в жар: «Куклы… Они нашли мои куклы!», - я готова была умереть от стыда. Забившись в угол спальни, сидела и плакала.
- Боже мой, прости этих глупых, великорослых детей!
Удушливый комок сдавливал горло. К завтраку я шла, чуть передвигая ноги. Они были как ватные. По спине тёк холодный пот. Опустив голову, я сидела за столом, боясь встретиться глазами с дядей. Почему-то именно его я стыдилась больше всего.
А он встал с рюмкой водки, наполненной до краев, и сказал:
- Помянём Севочку! Он был хорошим мальчиком, но жизнь продолжается, и люди должны радоваться, несмотря, ни на что!
Все выпили. Горячей волной захлестнуло мою, едва тлеющую, душу. Слёзы катились из глаз, мешая говорить. Ведь я была виновна! Виновна! Но дядя меня оправдал».

Мила перевела дух. Она вспомнила, что была маленькой девочкой, когда мама привезла ей с сестрой из Ленинграда кукол-петрушек. Как они радовались, разыгрывая сказку:
- Ква- ква!
- Ку-ка-реку!
Всплыл образ Севы, выстроенный из фотографий. И появилось желание найти и поцеловать маму.