VIII

У меня есть один сувенир, колоритней которого в Курске едва ли найдётся, и я смею думать, что подобного больше ни у кого нет. На овальной отливке из гипса выступает барельеф в форме мальтийского креста с сохранившейся местами плёнкой позолоты, следами кофейного тона краски и копоти. Отливку мы нашли среди мусора времени под куполом Знаменского собора вместе с художником Раздобариным.

Он – начинающий художник, но на его полотнах огни именно курской вечерней улицы, знакомая кладбищенская церковь, прибрежные дремучие заросли, в которых безошибочно узнаются заросли долины Кура. Реализм окружающей лирики волнует и его, во всяком случае, он с интересом слушал мои рассуждения о душе города и малой истории. Тоже интересуется Собором и даже бывал там в подвалах. Из рассказов Владимира Николаевича рисовались гигантские своды и ниши, план которых теперь непонятен. И как-то намёком прошло, что там, под подвалами, есть что-то ещё. У меня ведь тоже было такое ощущение в подвальной мастерской Горяинова.

В этот раз нам самим дали ключ от чердака и временем не ограничивали. По каменным ступеням знакомой винтовой лестницы мы в темноте нарочно медленно, долго поднимались на верхний сегмент площадки с низким ходом в пазуху столетий.

Опять над головой огромный цилиндр барабана и купол в полумраке. Знакомая скорлупка бетонной полусферы едва видна в рассеянном и отражённом свете высоких окон с вычурными переплётами. Голуби в ярости выскакивают наружу и тут же влетают обратно через разбитые стёкла.

Мы разбрелись в прорехе времени, стараясь не шуметь и не мешать друг другу. Я просто набираюсь редких ощущений, а Владимир Николаевич что-то время от времени ковыряет на стенах, наверное, профессионально интересуется техникой исполнения лепки и росписей – левкасы всякие и прочее. Голубцы попривыкли и, уже не обращая на нас внимания, переговариваются человеческими голосами. Полумрак и затишье. Я невольно прислушиваюсь, стараясь понять их слова.

На вершину бетонной скорлупки можно подняться по трапику, и, когда здесь стоишь – голова уже почти под окнами барабана, хотя выглянуть наружу всё же нельзя. Диаметр купола и барабана, как сказано в литературе, четырнадцать метров, следовательно, до окон во все стороны ровно по семь. Не так уж много, но вниз – крутизна бетонного склона, провальная тьма парусных ниш. Ещё там пристройка под шифером, что-то позднего служебного назначения, и окно аппаратной в свете ксеноновых ламп. Мы почему-то стараемся не привлекать к себе внимания оттуда и вообще ведём себя как можно тише, должно быть, так на нас влияет необычная атмосфера «чердака».

На самом полюсе бетонной полусферы – лебёдка, я её тоже боюсь случайно задеть. Можно отсюда по тонкой дощечке попасть на площадку под окнами – вроде балкона с перилами из тонкого железного прута. Из такого прутика уходит под купол висячая лесенка. Взобраться по ней – уже совершенное безумие. Всё висит, всё совсем ненадёжно.

Бетонный купол достаточно крутой, но благодаря неровностям от опалубки по нему можно ходить и без доски. Я шёл и чувствовал себя, наверное, как Маленький Принц Сент-Экзюпери на его собственной планете:

– Владимир Николаевич, а у вас нет впечатления, что мы ходим по меридианам и параллелям?
– Знаете, есть. Особенно, когда вы косо пошли.

Это я, чтоб удержаться на полусфере, пошёл вниз действительно косо. В брошенной куче строительного мусора, среди голубиных тушек, гуано и перьев, я выбрал курский сувенир – кусок штукатурки с золотой розой барельефного узора, а Владимир Николаевич нашёл кое-что поинтересней – ту самую отливку с мальтийским крестом. Наверное, я позеленел от зависти, потому что он сам предложил поменяться – свой крест на мою золочёную розочку. Потом он нашёл ещё два креста и тоже подарил мне, а я – завиток коричневой и золочёной волюты. Постепенно, двигаясь по кругу, мы уже кучами складывали на шифер пристройки небывалые сувениры: один интересней другого.

Вокруг всей бетонной планеты, так сказать, по экватору, проходит плоская полоска, шириной в метр, асбоцементного короба с небольшими отростками в стороны.

Стоя на коробе, удобней всего рассматривать гипсовые барельефы – все эти тонкие скорлупы земных сфер и ангелов со сложенными на груди крыльями, ордена с лучами на двенадцать румбов и изображение креста с пылающим сердцем, в цепях, украшенные веточками какие-то светильники – вроде настольных ламп под абажуром. Но от земных сфер и ангелов не осталось ни одной целой фигуры. Всё в копоти, дранки и войлок, горелые ткани основы. Похоже, что под купол действительно впрыскивали бензин – простой пожар такого бы не наделал.

От росписей вовсе ничего бы не сохранилось, если бы их не усиливали золотой краской. Только по золоту можно судить об узорах на обугленной ткани основы.

Росписи совсем иные, чем в обычных церквях. Ни жутких ликов, ни назиданий: рисованные арки с веточками типа акации – «любит, не любит», венки, перевязанные гирляндами. Но не туго перевязанные – гирлянды эти свободные и тяжёлые. Ленты, круги с завитками, вроде виноградных усиков. Мирские узоры, рассчитанные на любование. Красивые светские росписи. «Грешная католическая красота», как сказал, кажется, Бабель. Золотые по копоти росписи и дутые фигуры... Я хожу по коробу и рисую, потеряв осторожность.

Золото всюду. Золота тут не жалели, и благородный металл сохранил красоту из небытия. Вниз много упало, но и сейчас со всего круга наверняка можно было бы наскрести его килограмма два, а то и три. Рок меня вёл... Я забыл, что здесь место, где обитают чудеса.

Потому что вдруг всё потемнело, меня что-то ударило, пыль взорвалась... И в туче гуано и перьев, и всякого мелкого праха я оказался по горло висящим в одном из отростков коробки.

Что скрывать? Я провалился в вентиляционный ход. И что самое ужасное – под моими ногами свет и гулом встревоженные голоса. Я только сейчас понял назначение узорных решёток в потолке фойе кинотеатра. И сейчас, может быть, я проломил одну из них... А уж пыли насыпалось вниз... Как раз перед началом сеанса...

Что будет?! Ещё слабо и, вовсе уж, неоправданно на что-то надеясь, я осторожно убирал обвалившиеся пласты, стараясь расслышать, что там внизу, и скорее узнать, цела ли решётка. Вроде цела... Но внизу, конечно же, всё услыхали, и поднялась тревога. Это всё мне за золото, за грешные мысли. Однако... Как быстро и легко тут сломать голову...

Конечно, настроение сразу поменялось, и интерес к килограммам золота пропал насмерть, теперь только бы как-нибудь обошлось... Мы вышли тихонько на лестницу и с сегмента слушаем вниз в темноту, откуда вот-вот...

– Это не к добру, что никто не идёт.

Мы уже стали спускаться, когда дверь внизу заскрипела. Я потерял равновесие, а всегда спокойный и положительный Владимир Николаевич вдруг легче пушинки взлетел на чердак. Но мы здесь отрезаны, другим путём не выйти, к тому же администраторша знает, что именно мы «на потолке», – сама ключ давала. Это она и зовёт нас снизу, из гулкой тьмы винтовой лестницы.

И мы пошли. Зажгли свет в башне, спустились и стали сочинять, как голубь крылом обвалил штукатурку и пробил короб. Потом я даже нашёл в себе силы вернуться за своими крестами, золочёными узорами, но взял всего несколько кусков.

Однако внизу ничего особо страшного не случилось. Решётка удержала обломки, был лишь удар, и сыпалось гуано, теперь всё убрано, и никто на нас не ругается. Всё же вышли мы с испорченным настроением. Владимир Николаевич заметно стыдился своего прыжка, я – вранья про голубя. Наверно, нас больше туда не пустят, хотя, по правде, мне больше этого и не хочется.

Когда волненье улеглось, я дома рассмотрел свою добычу: сувениры настолько курские, что «курей не может быть». Конечно, в суматохе оббилась отливка, где было самое золото, целой отливки вообще ни одной не оказалось. Я всё отмыл и счистил копоть, открылось больше позолоты и чистая поверхность гипса приятного светло-коричневого тона, цвет зимних листьев дуба. Гипс белый на изломе, чем-то облегчённый. В отливках сзади дырочки, чтобы вешать, и слой сырой связки вроде цемента.