Все, собственно и случилось из-за этих пирамид. Из-за того. Что мама решила поехать их посмотреть. Из-за этого меня в конце концов расстреляли.

В тот летний день мы все сидели и пили кофе. Если бы не то утро, я был бы жив до сих пор.

- Хочу в Египет, -сказал мама, взяв серебряную молочницу. (Чтобы добавить в кофе сливок. ) «Сливочницу», правильнее было бы сказать так. Но слова «сливочница» в парагвайском нет, и поэтому я говорю - «молочницу».

Вообще-то, если честно, кофе у нас в Хасуньсоне пьют без молока, почти всегда. Это мама – училась в Америке, «научилась», вот. Она там типа « ходила в Гарвард». Какое «ходила»…Любовь она там крутила, знают все, пока папу не встретила. А как встретила, бросила учебу и стала с ним - «крутить любовь», семь дней в неделю. Даже восемь. А потом папа сбежал, а я – родился. (Сестра у меня – неродная: сейчас у нас другой отец, мы его и не видим почти. То есть, у них, я-то – мёртвый. Не нужен мне теперь отец, совсем нет. Эх, встретил бы я того гринго, я б ему показал. Животное. Родил – и смылся. Мы многие так, мужики. Думал, умру – встречу, вексель ему погашу прямым в голову, ногой, меня научил японец Мако – поставил удар, храни его Господь, амен, но – нет, не встретил пока. Ладно, подождём.) Только по субботам, он работает на складе в другом городе и редко приезжает, но зарплата - хорошая. Все у нас есть. Покупаем, что хотим. Вернее - покупали. Пока все это не произошло.)))

А с сестрой мы - враги. Не враги, конечно. Это я сильно сказал. Но и не друзья – это точно. Он, знаете, сама себе «на уме», так бывает. Но развлечения - любит. И хорошие. Эх, девчонки. Горе от них одно. И от мамы мне –тоже.

Но она не знала, как она могла знать? Она же не дона Лиза. Та все видит в своем хрустальном шаре. Надо было к ней пойти - посоветоваться, но теперь уже поздно. Да и не нравилась она никогда мне – не было контакта. И потная вся, когда гадает, льёт с неё ручьями, как в лесах Амазонки. Это я шучу, конечно, не был я в тех лесах. И теперь уже – не буду.

- Я хочу поехать в Египет, - сказала мама, взяв серебряную молочницу. – Посмотреть на пирамиды.

- «Вечный покой для седых пирамид», –поправила ее сестра. Она всегда всех поправляет. Ну причём тут – «вечный покой»? Хотя – как в воду глядела, сейчас я бы подписался под этими её словами. Знала бы она тогда. А, может, знала? Хотя – как? Чем все это кончится. Знала бы, наверное, все-таки не решилась бы. На ту поездку. А откуда она могла знать? Она же тоже не дона Лиза - совсем.

- Котенок, - сказала мама. – Я хочу поехать в Египет.

Вот из-за этого все и произошло. Из-за того, что Исидоро жил в том доме, где было это проклятое турагентство.

Был у меня в детстве друг - Исидоро. Ну, не друг, а «так». Но дружили. Он был портной, еврей, из Марокко. Жил в центре города, у матери их было пять. И все от разных отцов. Бывает.

Я с ним в больнице познакомился. Он поддерживал хунту. Ну, не сильно поддерживал, а «так». По-мужски. Покричит, попьёт, поблюёт, повоюет. Когда-то занимался карате, но недолго. Но честь школы берёг и никому о ней не рассказывал. В общем, хороший был парень. Тогда.

Было мне пятнадцать. Это десять лет назад было. Тогда его кто-то его ударил, бутылкой по голове, не за хунту, за то, что – еврей, и его привезли в больницу. В ту палату, где я лежал, с аппендицитом. Маме моей он сразу не понравился. Теперь понятно, почему?

И вот, подружились мы, стали вместе по коридорам гулять, курили анашу, ходили на процедуры. Он тогда вежливый был такой, спрашивали. Как зовут, всегда говорил – «Извините, Исидоро!» За что извинялся, было непонятно, но впечатление – производило.

Из больницы он - убежал. Выкрал из сейфа все свои документы, и - исчез. Как – не знает никто. Он вообще был скрытный. Почему – я знаю. Потом скажу. Трудное у него было детство. А тогда там, в палате, один бразилец лежал, из Рио. Он был натуральный человекофоб, взрослый уже. У него ещё на плече татуировка была – «Убей их всех, а Господь там своих разберёт!». Лечился от сифилиса, в крутой форме. Так он Исидоро проходу не давал, а со мной у него почему-то случились хорошие отношения - насколько он мог. Выгнал, правда меня пару раз из своей палаты – он в соседней лежал, да ещё покрыл матюками - но этим все и ограничилось. Почему, сам не знаю. Я в детстве был похож на ангелочка, белокурый такой, может, он меня за арийца посчитал?)) Может. Но, скорее всего, из-за имени. Больно оно странное у меня для наших мест – «Азиз» - было. Нет. Вы не подумайте, я совсем не араб, я чистокровный парагваец, в тридцатом колене. Я даже где-то наполовину индеец в душе, наверное. А, кстати, у сестры имя не хуже – «Шейла». Это мама все. Она очень «Тысячу и одну ночь» любит. Любила, то есть? Или – «любит»? Я запутался. Умер я, ребята, мне всё равно. Вы там сами отредактируйте, как вам надо – дело не в этом.

И кличка у меня в школе была – «Сарацин». Я даже дрался за это. С Хуаном Соло и другим. Да, я с ним в одной школе учился, это честно. Даже ему как-то губу разбил, в пятом классе – честно тоже. Но он уже тогда стал убивать, а я – нет. И мы не знали, что он – с хвостом. Он же всё время был в брюках. Только потом, как дали ему пожизненное, узнала вся страна. Странно. Я умер – а он вот – жив. Должно же всё было быть прямо наоборот, да?

Дрался я за своё имя - часто. А потом стало - плевать. Пусть. А как поступил в университет, я вообще всем говорил, что я – мусульманин. То есть, «правоверный». И вот бразилец этот, садист, меня не трогал. А вот Исидоро – мучал, сильно. Бил, оскорблял. А иногда, когда было ему особенно весело, отбирал у одного парализованного пенсионера – у него ноги были парализованы, руки – нет, модели игрушечных самолетов – тот их клеил, ему жена приносила, и жил - тем. Вот, отбирал, обламывал у них крылья, заставлял Исидоро становиться на четвереньки и засовывал туда – фюзеляж. Туда, сами знаете, куда. И там проворачивал, пару раз. Это у него называлось «игрой в сиськи-попки». Из нас никто не стучал. А Исидоро – терпел. А что еще ему было делать? И тоже – молчал. Бразилец был в два раза больше его и старше на семь лет. И говорил вообще на португальском. Вот, наверное, из-за него он тогда и бежал, я так думаю. Признаться, я тоже иногда с ним ругался, в той больнице. Но это были просто - детские ссоры, к вечеру забываешь. В общем, мы были друзьями, можно всё же сказать. Его вообще было жалко: у него был сильнейший сколиоз, почти горб. И иногда на бегу вдруг заскакивали позвонки. Тогда его надо было срочно нести на турники и вешать на перекладину – на растяжку. Он так повисит-повисит, и они - встают на свое место. И он опять может - ходить. Но соображал он - хорошо, это я проверил на себе. Если бы он соображал так же, как бегал, я был бы до сих пор живой. Вот. А бразильца того потом поймали негры из Гондураса, он их ел - заманивал к себе в дом и делал из них колбасу, да такую твёрдую, не брало ни одно мачете, и дерево для копчения в сельве сам выбирал, обычно, столетнее, поймали, связали и подвесили в вентиляционой шахте главного кинотеатра в Манагуа - воздушные потоки там сильные, оборудование - немецкое, и за несколько дней иссушили его они, превратив в высохшую мумию. Он, наверное, кричал, но там, в шахте этой, крик - не поможет: музыкальное сопровождение фильмов и шум вентиляторов заглушают слабые стоны погибающих в муках. Я-то умер гораздо легче. Спасибо расстрельному взводу. Вообще, может, это и хорошо.

Перед побегом он мне оставил свой телефон. Не перед побегом, то есть, а просто – незадолго до этого. Не помню, сколько времени прошло, мы - нашлись. И дружили, продолжали. Оказалось, он жил возле старой каменной синагоги, прямо в центре. В еврейском квартале, я к нему ходил по воскресеньям в гости. Жил он на первом этаже заброшенной водонапорной башни, которая, как он говорил, когда-то вся принадлежала его деду. После революции им там комнату и оставили. У него ещё был большой катушечный магнитофон, и он ещё умел шить брюки. Кстати, шил хорошо, и кроил – сам. Я думал, он станет там великим портным, или кутюрье. А они с мамой меня убили.

Вот, часто в воскресенье вечером сидели у него. Слушали хабанеру и всяких заморских бардов. Да и наших - тоже. Это было просто как окно в другой мир: настоящий испанский. Без бразильской белиберды и аргентинской грамматики. Закроешь глаза, и ты словно в Барселоне…И кругом – звёзды. И ветер. И дым от наших юношеских трубок. А потом, когда песни шли на отдых, гуляли там у него в скверике – но не очень долго, мне ещё надо было ехать домой…В нашу глушь. Кстати, ещё Исидоро умел конфеты доставать, иностранные. Их не было нигде, хоть есть и песеты, а он какого-то французского кондитера знал, откуда - секрет. Вот , у него и брал, с заднего хода. И мог – под заказ. Дашь ему денег, а через неделю – готово. Когда я заказ этот приносил домой- все меня уважали, все. Такую сливочную помадку было с деньгами не купить: ни за что. Красная, белая, зелёная. Нежная-нежная. Она правда во рту таяла, оставался только – цукат. А цукаты тоже были у всех конфет разные – мандарин, апельсин, папайя, роза. Мне больше всего нравился марципан. Там у одной конфеты он всегда был, кусочек. И вот съешь её, она вся стает, а марципан остаётся, катаешь его по нёбу, языком, а он всё вкуснее и вкуснее, да. А теперь у меня языка – нет. Съели его. Наверное, черви. Ничего нет теперь у меня, меня убили. Из-за него. Хотя, скорее, из-за Египта. Будь он проклят.

Исидоро этот был весь волосатый - с головы до ног - женщин любил, а я – нет. Чего их любить-то? Он однажды ко мне домой пришёл, посмотрел и говорит: «Да, представляю, скольких женщин знала эта кровать». Я притворился, что люблю тоже, закивал головой. А кого она знала? Мне было шестнадцать лет. Мужчиной я стал в тринадцать с половиной, это да, но потом-то – не было никого. Сестра только на этой кровати и сидела. Может, сидит и сейчас, не знаю. Мне до этого дела нет, я мёртвый.

А тогда, в то лето, когда он мне звонил, я даже имитировал мой с ними разговор, каждый раз с новой, как бы. И был с ними груб – «мачо». А он верил. Дурак он был все-таки. Хотя, нет. По-настоящему, дурра – это я. Раз пошёл тогда с Лунным Фоксом его грабить. Но это было потом, после пирамид маминых. Но связано. Почему и говорю – мама меня родила, она же – и убила. А сестра – помогла. Я это всё как раз и собираюсь рассказать, потерпите. А насчёт того, что «дурак», ничего, скоро поумнею. Как войду в этот свет. Который в конце туннеля.

Вот так - дружили. Иногда он приезжал к нам в гости. И все не мог налюбоваться. Он хоть и в центре жил, но в каморке такой, помните. У них там даже не было горячей воды. А у нас все – чин чинарем, патио, во дворе петухи, служанка, гвоздики. Но с Карменситой я не спал, это всё враки. Но это – потом. Вообще, это всё неважно, я погиб. Лучше б, может, что-то и было.

Вот дом наш был далеко. Но зато трамвай - из города. Наш этот, парагвайский, узкий, с жесткими желтыми стульями и платишь не когда садишься, а когда выходишь Можно кататься зайцем хоть весь день, а выйти – нельзя. А бросишься, поймают и дубиналами накормят, и все – платили. И трамвай этот двухэтажный довозил почти до двери. То есть, до калитки.

Бабушка тогда была ещё жива – хорошо меня расстреляли после неё, она бы точно – не пережила – делала нам тако и бурито. И ещё - бульон. И мы все ели это у нас во дворе за большим обеденным столом, в беседке. И когда ели первую ложку супа – давали обет никому никогда не делать ничего плохого, когда вторую – практиковать всё красивое, когда третью – освободить всех живых существ. Это чтобы все живые существа приняли Прибежище, соблюдали все заповеди и в конце концов стали монахами. А «практиковать всё красивое» - значит «скрывать людское зло, восхвалять их добро». Допустим, спит кто-то со всеми подряд на нашей улице, и все знают, и жена его, и дочь, та говорит, папа, ещё раз приведёшь в наш дом женщину, я его сожгу, и одновременно, ухаживает за голубями, вот, холит их и лелеет, вот, так надо говорить, что он любит животных, а не про его промискуитет, это второй обет. А что? Надо всё время надеяться. Ложишься спать – надеешься, просыпаешься, надеешься тоже, взял в руку зубную щётку – в «Книге сумерек» написано – «веточку тополя», тогда у них щёток не было, у индейцев, они тополь жевали, кстати, поэтому и были такие зоркие, - надеешься, начал её жевать – надеешься тоже. Идёшь по дороге вверх – одна надежда, вниз – другая. Брюки натянул – они тогда говорили – «юбку», брюк у них не было – третья. И всего у них было этих надежд – сто тридцать пять, и мы их все знали. Забывали, иногда, конечно, путали, но в основном – исполняли. И вот тогда можно стать и коршуном, и лисой, и медведем – сознание-то другое. А иногда и «потели» - сядем в шалаш, двери завесим, на камень льём водой, дышим паром, ждём, когда придут духи предков. Но это только в специальном месте, и череп коровий нужен, коровий череп, а так – не получится. Но что об это сейчас, сейчас о бабушке.

Бабушка Росита умерла за год до того, как мне намазали лоб зеленкой. И это хорошо. Не знаю, что бы с ней было. Вот это была, по-моему, единственная хорошая вещь во всей этой истории.

Потом мы потерялись. Это произошло как-то само собой. Я тогда много пил с друзьми-кадетами из Семинарии. В основном – кислую, стаканами. А он – нет, всё-таки – еврей. Помню, однажды в скверике напротив его дома мы напились хорошо и так сквернословии, что живущая на втором этаже водонапорки жена одного из жандармов генерала Сито выглянула в окно. И сказала. Что если мы не угомонимся, приедет тайная полиция, с ним во главе, с мужем, а не с генералом, конечно, и нам всем - переломают кости. А генералу что приезжать, мы же – не Хуан Соло.)))

И вот после пары таких выпивок мы - потерялись. Я думал, конечно, насовсем. А ещё как? ..мама меня устроила в хасуньсонский университет, почти без экзаменов, по знакомству, то есть, мне потом сказали, ты не думай, ты сам поступил, но я-то – знаю, а он – так и шил брюки. Шил он всегда хорошо, а учился - плохо. И он так и работал на какой-то швейной фабрике, а, чтобы закончить обучение, посещал вечернюю рабочую школу. Но тоже – в центре.

Как я сейчас думаю, наверное, он завидовал мне. Что я и в Америку съездил, вместе с курсом, и, потом - в Рио, и поступил на медицинский. Про моего отца-то он не знал – что я его вообще не видел… А он так и сидел по вечерам один в своей комнатушке в полуразвалившейся водонапорной башне возле синагоги, шил брюки и слушал музыку, и единственным его развлечением были пешие прогулки по центру Хасунсьона, до Собора Святой Семьи и обратно, до Верблюжьегог рынка, хотя там верблюдов с семнадцатого века не было, и потом - по главной улице, мимо всех этих дорогих ресторанов и витрин с горными копчёными окороками и ветчиной. Денег у него в то время не было никогда, а жил -то он - в центре. Вот и хотел он их любыми путями достать. Так и говорил – для меня существует только консумистская культура, и к чёрту. А я его за это – ненавидел.

Потом я ушел в армию, на границу с Уругваем, воевать, чтобы потом, как вернусь, учиться дальше бесплатно, так настояла мама, вернулся целый и невредимый, и про него - забыл совсем и стал заканчивать факультет. Отчим-пройдоха купил мне нового бразильского «Жука», и я стал готовиться в - ординатуру. Чтобы открыть свою собственную практику. И вот тут мама захотела - в Египет.

Меня расстреляли за пирамиды. Меня расстреляли за пирамиды. Меня расстреляли - за пирамиды.

(Продолжение следует)


© Copyright: Грант Грантов, 2009