Сложную метафизическую концепцию о смертях и реинкарнациях Е. Евтушенко выразил очень просто и ёмко :

Понял я, что в жизни столько жизней,
Сколько раз любили в жизни мы.

В своей первой «в жизни жизни» я была худенькой и неряшливой девочкой-подростком. Влюбиться меня угораздило в соседа, златокудрого и синеокого двойника Серёжки Есенина, такого же как я худощавого и чумазого сорванца, но на три года меня старше. Влюбил он меня чудным весёлым взглядом и увлекательными байками про то, будто его многодетные родители на самом деле не родные ему мать и отец, но чужие добрые люди, взявшие его из детдома. Кроме того, и это было главным, он играл на гитаре и хорошо, воодушевлённо пел.

Влюбил он меня не сразу. Увидев его впервые я не заметила в нём никаких особенных достоинств. Наоборот, показался слишком сутулым и маленьким. И улыбка девичья. И нос большой...
Но однажды , когда, насидевшись с друзьями у ночного костра и наевшись печённой картошки я собралась домой он вскочил, подхватил гитару и вызвался меня проводить.
Перед домом мы почему-то долго не могли расстаться. Он вдруг сказал странные слова:
- Я люблю тебя. Больше, чем люблю мать и сестру. Больше чем когда-нибудь буду любить свою жену и детей. Я люблю тебя как музыку.

И спел про разведчика, который отсылал своей любимой записки:

Я люблю тебя Светка,
ты судьбе не перечь.
Совершенно секретно!
По прочтению — сжечь.

Мы поцеловались. И я пообещала подумать, хочу ли с ним встречаться.
Следующий день я действительно провела в тягостных раздумьях: люблю ли я, или мне это только кажется. Перечитала кучу стихов, чтобы уяснить этот вопрос. Посоветовалась с подружкой...
...которая на следующий день прибежала ко мне весёлая и счастливая. И сообщила, что этот дивный Орфей вчера вечером ей тоже предложил «дружбу».

Меня как обожгло. Разве же такое бывает? Это мне он предлагал встречаться! Мне! Потому что «любит меня так, как не будет любить даже своих детей»! Как никого другого! Причем тут моя подруга?
Подруга убежала на свидание. А я... за ней. Неужели в самом деле он будет с ней дружить?
Дружит, гад. Взялись под ручку и удрали от меня куда-то на край света. То ли к речке, то ли в рощу... Я побрела к друзьям, картошку лопать. Но картошка застревала в горле. Пошла домой. Шла и думала: как было хорошо, когда он меня провожал...
Шла и плакала.

С подругой мы ужасно поссорились. Умирая от непонятно откуда взявшейся страсти и странного, гнетущего душу чувства, которое, как я узнала позже, называют люди ревностью, я при одном лишь о ней упоминании превращалась в ядовитую химеру, брызжущую жестокими «остротами»: Эта толстая корова! Эта тупая свинья! Эта дура из дур! - называла я её. Она про меня, правда, тоже не говорила ничего хорошего.
Между нами началась война.
Однажды моей сопернице пришло в голову нажаловаться на меня моему синеокому обольстителю. Он подошёл , швырнул мне в лицо бумажный листок с сочинённой мною эпиграммкой на его возлюбленную (а мы с ней через общих знакомых регулярно обменивались такими записочками) и... влепил пощёчину.
Черт возьми! Как это неприятно, как стыдно и... что же еще... ах, да... больно!

После такого жить нельзя. Надо умереть. Или уйти навсегда и от всех. А лучше уйти, а потом умереть.
Рыдая я побрела через огромное сельское поле, на другой его берег, где едва виднелась зелёная кромка лесополосы. Это было очень далеко. Я там не была еще ни разу...
Шла долго. В пути — рыдала, и напевала стихи, которые запомнились, из тех, что читала, когда пыталась понять, люблю этого синеглазого черта или нет...
Стихи кончились, а поле прошла только до середины. Стала петь свои, сочиняя на ходу. Так и добрела до лесополосы.
Среди деревьев там обнаружилась небольшая полянка, на которой, видимо, недавно делали привал дальнобойщики: поваленное бревно, пустые бутылки и жестяные банки, окурки папирос, рыбьи кости и много-много обёрточной бумаги.
Я присела на бревно, и подумала, что здесь-то надо мне и умереть... И надо оставить прощальную записку. О том, какая всё-таки сволочь эта Людка! И какой этот Женька Дон-Жуан! И как я чиста и невинна...

Бумаги — море!
Но чем писать?
Поразмышляв, я подхватиила грязную консервную банку и зубчатым краем оловяной крышки разрезала запястье. Чернильница — готова.
Взяла веточку, макнула в чернила.
Взлетело перо, и ... застыло в воздухе.
Что писать-то?
Что Людка — корова и свинья, а Женька — урод и казёл? Кровью?! Да разве же она для этого предназначена?

Я тогда написала:
«Вспомни воздух июля, золотистый костёр, фальшь и мёд поцелуя, и ночной разговор... Отблеск жгучего лета, тень волнующих встреч... Я люблю тебя, Света... Ты судьбе не перечь...».

Кровь остановилась. Я заклеила рану листком подорожника и, оставив средь хлама и мусора кровавые черновики, побрела в обратный путь.

«В жизни столько жизней, сколько раз любили в жизни мы...»

Я тогда, наверное, умерла. А потом возродилась, и умирала снова. И вновь возвращалась, чтобы умереть, и умирала, чтобы жить. Но в какой бы ипостаси я не возникала здесь, с тех самых пор, всякий раз, когда является жажда выразить разрывающие сердце чувства, приходится хвататься за первый попавшийся острый предмет, и вспарывать шрам на левом запястье.
И странно мне, уверенной, что в строке «Февраль. Достать чернил и плакать» Пастернак сказал про меня и мою чернильницу , знать, что кое-кто из моих читателей заподозрил меня в авторстве обнаруженной в сети анонимной рифмованной галиматьи, содержание которой сводится к оскорблениям и ругательствам в адрес некоторых хоть и несимпатичных мне, но и совершенно безразличных людей. В сущности, не так уж важно, кто кого и в чем подозревает. Потребности оправдываться у меня нет. Но почему бы не разъяснить этим подозрительным людям, что дешёвыми чернилами давно ничего не пишу. А те, которыми пользуюсь, имеют другое предназначение.