В.БАРАНОВ

ЛЕТИ, ГОЛУБОК, ЛЕТИ

Начать терзать может в любую минуту, даже во сне. Происходит это
не вдруг, не внезапно: просто пока не болит, то и дела до этого нет.
И только когда саданет, спохватишься, тужишься разобраться, голову
сушишь - от чего да к чему. Случайность? Бывает. Известно. Но с
другими, - могло бы и пронести. А как вникнешь - такое стечение
обстоятельств, можно сказать даже уникальное: тут тебе и магнитная
буря, и год несчастливый, и перемена погоды, и звезда зловредная, и
съел, конечно, какую-то дрянь, а вчера еще и в шахматы проиграл. Как
нарочно, все одно к одному - редкость просто необыкновенная. И только
для тебя, ну как на заказ - пожалел бы кто! И вид уже совершенно
обалделый, будто истерзало, искромсало почти в лохмотья да еще и
обухом по голове пристукнуло: где же выход?
Негр-банту, наверняка, счел бы, что это от мыслей. И Шишмарев
так бы представил себе, если б не был опытный, если б не знал, что
живот болит от желудка, печени, кишечника и всякого такого.
Привычно повернувшись на бок, он подтянул колени повыше, однако
это не помогло. Тогда Шишмарев повернулся на живот, потом опять на
бок, покрепче охватив себя руками, чтобы раздавить засевшее внутри.
Оно, конечно, не раздавливалось, и ему стало холодно, так что он
наконец очнулся от своего мучительного ни сна даже, пожалуй, а
полузабытья. Тут боль сразу сосредоточилась: под ложечкой она
проткнула тело насквозь, уперлась в позвоночник и стала сжимать его.
Была глубокая ночь, где-то за три, и было понятно, что боль его
так сразу не отпустит. Пришлось встать и, согнувшись, ковылять на
кухню за но-шпой. Разыскав там таблетки, Шишмарев проглотил две не
запивая - запивать было опасно: желудок лишнего не терпел. Впрочем,
его не тошнило, да и боль была не обычной и гораздо сильнее.
Легче ему от таблеток, меж тем, не стало. Стало только жарко, но
потом вновь прошиб озноб. А боль вгрызалась все сильней, хотя
казалось, дальше некуда. Теперь он уже лежал пластом, стараясь
расслабиться, и лишь ждал, когда все кончится. Но оно не только не
кончилось, а наоборот, ухудшилось: появилась тошнота - и Шишмарев
понял, что пора будить жену.
Скорая приехала быстро. Врач оказался приблизительно одного с
ним возраста, максимум лет на пять старше, но когда он вошел,
Шишмарев неожиданно внутренне подобрался, все вокруг прояснилось и
даже боль вроде не так уж стала донимать его: нечасто, второй или
третий раз в жизни, приходилось Шишмареву попадать в подобные
ситуации. И тут, на мгновение, любопытная смазливенькая
девица-медсестра, тайком оглядывавшая забросанную как попало вещами
комнату, и он, здоровенный, растянувшийся на тахте, и тот же врач,
какой-то весь будничный, взъерошенный и помятый, будто после пьянки
или после любви, даром, что в белом халате, показались Шишмареву
участниками дурной балаганной комедии. Такое мимолетное предвосхищенье.
Но вот то, что засело в животе, взяло свое, и усталость - все-таки
дежурить в ночь или проснуться от боли не подарок - окрасила
окружающее в прежние тона.
-Чем болел? - несколько фамильярно поинтересовался врач.
-Язва была... у меня. Ниша. Закрылась... давно. Лет семь назад,
- Шишмарева продолжал бить озноб, дышал он часто и неровно. Живот,
однако, оказался мягким и безболезненным.
-Сколько тебе лет? - что-то прикидывая, спросил врач. Вопрос
прозвучал странно, ведь данные о возрасте у него должны были быть:
при вызове всегда спрашивают.
-Тридцать пять, - невесело отозвался Шишмарев. И ему стали
делать электрокардиограмму. По телефону. Значит, подозревали инфаркт.
В самом деле, точно такая же сквозная боль под ложечкой, как у героя
в пьесе "Закон вечности", - недавно Шишмарев смотрел спектакль, для
него это была такая редкость - сходить в театр. Правда, при этом она
должна переходить в плечо, а он ничего подобного не ощущал. Но может
быть, так бывает не всегда?
Чушь, конечно, какой инфаркт! Откуда? Его жизнь была слишком
тривиальной для такой изысканной болезни. Какие у него беды, какая
ответственность - он же не герой в драме? Разве что неудача с
аспирантурой, но что в этом такого? Однако, когда в свое время было
неладно в вузе, у него открылась язва. И неприятное что-то
подкатилось под самое горло и стало сосать.
Наконец, сестра, набрав разных лекарств в шприц, сделала
инъекцию.
-Сейчас вам будет легче, - пообещал врач. Так и случилось:
глаза Шишмарева посветлели и дыхание начало выравниваться. Но прошло
пятнадцать минут и его вновь стало знобить. Поинтересовавшись
результатом электрокардиограммы - ничего интересного там не нашли,
Шишмареву сделали еще укол, после которого он уже не мог разобрать,
лучше ему стало или нет, потому что одурел вконец то ли от лекарств,
то ли от долгой боли. И его повезли в больницу.
По скорой в тот раз свозили в больницу его района, которая
только перебралась в новое высотное здание-башню. Добирались до него
долго по предрассветным пустынным улицам: водитель плутал, не зная,
как проехать. Дорогой Шишмарева растрясло и прямо в приемном покое
вырвало - благо он успел к умывальнику. Желудок оказался пуст: шла
одна желчь.
-Легче стало? - поинтересовался врач со скорой, когда он сел на
кушетку. Шишмарев сразу понял его: раньше, при обострениях язвы,
после рвоты хоть ненадолго боль отпускала - но инстинктивно сжался в
страхе перед новой волной тошноты и отреагировал только после того,
как врач повторил свой вопрос.
Вскоре его вывернуло еще раз. Потом появилась дежурная по
больнице, и врачи приглушенно начали беседовать, а Шишмарев сидел
согнувшись на кушетке. Сидеть было трудно, очень хотелось лечь.
-Холецистит, - резюмировала дежурная.
-Какой холецистит! Четыре анальгина и две но-шпы! Холецистит бы
как рукой сняло, - твердил свое врач со скорой.
Шишмарев взглянул на них: врачи стояли за письменным столом,
дежурная к нему спиной, как-то пренебрежительно подняв плечи, -
диагноз что ли ее не устраивал или брать не хотели, что-то не простое
было в ее поведении. Потом они вышли, вернулся лишь тот, со скорой,
собрал свои бумаги, сказал:
-Вас возьмут в гастроэнтерологию, - и ушел. Тут Шишмарева
вывернуло еще раз и он, уже не стесняясь время от времени
появлявшихся в комнате медсестер, прилег на кушетку.
Минут через двадцать пришла врач из гастроэнтерологии. Она была
лет сорока пяти, с морщинистыми ввалившимися щеками и суетлива.
Ощупав живот Шишмарева, спросила только о температуре - температура
была и немалая, около тридцати восьми. Однако, слегка помедлив и
вполуха выслушав его жалобы, врач предложила Шишмареву отправиться
домой.
-У нас нет мест, - объяснила она, - просто вас некуда класть...
И пообещала, что они сделают вызов для него, прямо из больницы
позвонят в поликлинику, это совсем не то, что он сам будет звонить из
дому: оттуда сразу же приедут.
Ее предложение Шишмарев воспринял спокойно; он словно ожидал
чего-то подобного и легко представил, что будет дальше. Больничный на
неделю - ну, за неделю он, наверняка, отлежится. Обследоваться
амбулаторно, конечно, будет хлопотней, да и участковая его, явно
сердечно-сосудистой специализации, всегда с ужасом смотрела на
Шишмарева, язвенника, хотя язвенником он только числился. Но раз так
усердно отговаривают, стоит ли упрямиться? Да и боль стала сносной,
то ли он притерпелся, то ли она в самом деле ослабла; теперь хотелось
только одного - покоя. И он сказал:
-А выпроводит меня отсюда кто?
Он хотел сказать "проводит": отвозить его они, вне сомнений, не стали
бы, но было раннее утро, может даже час пик, и чувствовал он себя
еще, признаться, неважно, - нужно было вызвать такси. Конечно, его на
самом деле именно выпроваживали, но слово это у него сорвалось явно
случайно - он даже не вполне понял, что сказал.
-Я попытаюсь что-нибудь сделать, - словно ее просили
похлопотать, ответила врач. - Но при условии, что вы согласитесь лечь
на раскладушку. Временно.
Шишмарев качнулся, будто соглашаясь, и она ушла. Этим, однако,
странности приема не исчерпались. Нового ее появления пришлось ждать
часа полтора. За это время Шишмареву стало полегче: он его продремал,
полулежа на кушетке. Врач, впрочем, лишь заглянула, хотела, видимо,
удостовериться, что Шишмарев не испарился, сказала, что сейчас его
оформят, и опять ушла. Уже одного этого было достаточно, чтобы начать
раздумывать, стоит ли оставаться в больнице. Когда упрямо куда-нибудь
рвешься, а Шишмарев хоть и был вял и пассивен, но все выглядело
именно так, ожидания, как известно, не оправдываются. Разумеется, в
его состоянии успеть додумать такие мысли было совсем не просто, даже
если на это дают часы. Не говоря уже о том, чтобы решать, можно ли по
характеру препон судить о том, что ждет внутри.
Наконец с третьего раза начали оформлять его поступление.
Оформляла его та же врач вместе с медсестрой, маленькой и худенькой,
но с энергичным востроносым личиком.
-В гастроэнтерологию по скорой помощи не берут, - записывая в
историю болезни его данные, заметила врач. Она говорила, не отрывая
глаз от бумаги, и Шишмарев сразу не понял, кому были адресованы ее
слова, хотя медработникам не должно быть неизвестно это положение.
-Но ты посмотри на него, - уже явно медсестре сказала врач и та
понимающе закивала головой, - разве можно его в таком состоянии не
взять? Видишь, он даже сидеть не может, его так и клонит, - и она
ободряюще улыбнулась Шишмареву. - Где вы работаете?
-В институте языкознания.
-Кем?
-Младшим научным сотрудником, - не позабыл однако придать себе
вес Шишмарев. В действительности он был старшим лаборантом, но что
такое старший лаборант в больнице? Не объяснять же, что в институте
все лаборанты с высшим образованием.
-Да, что у нас делается, - вздохнула врач, продолжая свою мысль.
- Больниц не хватает, а лечить нужно. Больные, конечно, благодарны, -
дают. И берут...
-Это же естественно, - попыталась поддакнуть медсестра,
стрельнув на Шишмарева глазами.
-Нет, Света, - перебила ее врач. - Как берут? Коробку конфет,
цветы...
-Да, Элла Михална, это нехорошо, - опять встряла медсестра.
-Да нет же, - с досадой повернулась к ней врач, - это можно, - и
взмахнула рукой, подкрепляя свои слова. - Это можно. Что ж тут
такого? Человек хочет отблагодарить. Но у нас как берут? Деньгами!..
Разговор этот забавлял Шишмарева, насколько, естественно,
позволяло его положение. Он полулежал на кушетке, опершись на локоть.
Ему уже не трудно было сидеть, но он решил не портить впечатления о
своем состоянии. Ему хотелось только спать. Он мечтал о постели и
кроме нее был почти безразличен к происходящему.
А Элла Михайловна завершала оформление, пристально глядя в глаза
Шишмареву:
-Вас положат в свободную палату на женской половине. Временно, -
подчеркнула она. - А потом, когда освободится, завтра, переведут в
мужскую.
И Шимарева поместили в отличную двухместную палату, чистую,
пустынную, затененную шторами, где он и проспал беспробудно до
следующего утра. К завтраку его разбудил какой-то мужчина. Невысокий,
сухощавый, он опасливо стоял вблизи кровати, готовый сразу же дать
деру, если больной вдруг начнет лягаться.
-Кушать иди, - сказал он оторопело вытаращившему глаза Шишмареву
и вышел.
Насилу отыскав столовую - пришлось обойти кругом весь квадрат из
служебных помещений и лифтов - Шишмарев нехотя поковырял скудный
больничный завтрак и опять завалился спать. Но теперь ему спать долго
не дали: пришла Элла Михайловна.
-Ну как вам? Нравится у нас? - благожелательно
полюбопытствовала она. Шишмарев отреагировал не сразу: не ожидал
такого внимания. Выходило, что Элла Михайловна положила Шишмарева к
себе, то есть оказала услугу, о которой он, впрочем, не просил, но на
которую ему при приеме намекнули. Шишмарев тогда, конечно, кивнул,
поблагодарил. А что было делать? Не посулы же сходу сулить? Он так
долго не мог добраться до постели, что, казалось, ноги его туда уже
не донесут. Ни о каких посулах и речи быть не могло. Но теперь все
выглядело иначе.
-Хорошо, - наконец признался Шишмарев, обводя взглядом палату. В
дверях, правда, вновь околачивался утренний мужичок. Был он не в
пижаме, не в халате, а в сорочке и спортивных штанах с лампасами - ни
врач, ни больной. Будто его присматривать за Шишмаревым приставили.
Элла Михайловна тем временем уточнила для истории болезни, когда
у него обнаружили язву, осмотрела его вновь, сама любезность,
сказала:
-Отдыхайте, отдыхайте. Поспите, - и удалилась. Удалилась и бог с
ней. Как говорится, с глаз долой - из сердца вон. Шишмарев тут же и
воспользовался ее советом.
Проснулся он уже под вечер. Вроде бы сам по себе - так
показалось ему вначале, но вот он различил невнятный разговор и
понял, что его разбудили. Говорили двое - утренний мужичок и
принимавшая Шишмарева медсестра Света. Глянув в их сторону, Шишмарев
заметил, что вторая постель разобрана, и наконец сообразил, что
мужичок этот его сосед.
-Вставай, вставай, - сказал он задвигавшемуся Шишмареву, - а то
ужин проспишь.
-Не-е, - промычал в ответ Шишмарев, но вставать не торопился,
дожидался, пока они выйдут из палаты.
Наличие соседа он сперва истолковал как отрадный факт. В данный
момент, значит, больных мужчин оказалось больше и временно из женских
отвели одну палату для них. Разумно поступили, гибко. Хорошая палата,
тихая, на отшибе. В ней можно было даже работать, чтобы зря время не
пропадало: надо же диссертацию как-то делать, не век же лаборантом
быть. Да и идеи кое-какие будоражили Шишмарева. Отлежался он, думать
начал - и забеспокоился. Зыбкое его положение не стало более прочным
от того, что в палате их теперь двое. Что стоит двоих переселить?
Хотя с этим можно какое-то время и тянуть, а Шишмарев век лежать не
собирался. И угощение, на которое набивалась Элла Михайловна, вдруг
возникло как реальность.
Принимают в больницу по-разному, для Шишмарева это было яснее
ясного, ведь каждому везет по-своему: одному ловить рыбку, другому
объедать приманку, а третьему казаться лакомым куском, чтобы на него,
так сказать, все время клевали. Несомненно, не взять его с таким
приступом в больницу не могли. Однако канителили. Можно сказать, жилы
из него тянули. Элле Михайловне, видите ли, захотелось приготовить из
него коробку конфет. Грезился ей, наверно, шоколадный набор или какая
-нибудь другая коричневая чума в беспокойных снах. Двухместные
палаты, естественно, предназначались далеко не всем, так может,
закрадывалась мысль, не следует пренебрегать такой привилегией и
бросить им эту кость - конфеты?
Но что такое конфеты за отдельные аппартаменты? Мелочь, пустяк.
Проглотят и не поморщатся. Тут сомнений быть не могло. Аппетит был
проявлен такой, что ненароком могли съесть и Шишмарева: надо же им
как-то полакомиться, раз они так хотят сластей. Аж слюнки текут, и
Шишмарев ухмыльнулся.
Что-то, он еще не уяснил что, мешало ему подняться с постели и
пойти к телефону, чтобы сообщить свое решение жене. Впрочем, решения
как раз и не было. Было лишь желание сохранить все, как есть, и
надежда, что это возможно. Смущался Шишмарев: думать думал, а вот
делать такое ему не приходилось. Однажды он, впрочем, видел, как это
делается.
Поступал он тогда в аспирантуру. Перед вступительными экзаменами
обратился к своему будущему руководителю для беседы, хотел поближе
его узнать, себя показать - принес, мол, вам реферат, можно было
переслать реферат просто по почте, но интересуюсь, мол, вашим
мнением, так сказать, в научном плане. И так случилось, что к тому
приехал какой-то ученый за отзывом на свою докторскую диссертацию.
Издалека приехал, из Армении. Пригласили их, между тем, в кабинет
вместе. Шишмарева это удивило: он, мальчишка, и без пяти минут доктор
наук, стоило ли их объединять? Другого на его месте стало бы,
пожалуй, распирать счастье от оказанного внимания, будто бы ему
многозначительно и доверительно сказали: "Вам будет полезно
послушать," - с этаким намеком на приобщение к высокоученой беседе.
Ведь повод для этого якобы был: Шишмарев уже показывал раньше одну
маленькую статейку. Но не то, чтобы скромно, а как-то опасливо присел
Шишмарев на стул под стенкой и все ждал, чем это кончится.
И дождался. В конце разговора армянин, поерзав на стуле и пару
раз досадливо глянув на Шишмарева, извлек из портфеля довольно
объемистый пакет, в котором догадливый Шишмарев сразу признал две
бутылки емкостью по 0,75 литра, а потом, обойдя стол, начал неловко
совать свой презент в ящик. Тогда, расплывшись в улыбке, его
руководитель встал и распахнув свой дипломат, спокойно уложил в него
доставивший столько хлопот армянину пакет. Распрощались они с
выражениями любезности.
Что было в этом мелком презенте кроме восточной
благодарности? Но Шишмарев после случившегося чувствовал себя
довольно неловко на экзаменах и каждый раз вспоминал об этом при
кулуарных разговорах о баснословных взятках даваемых, для зачисления
в обетованное заведение - аспирантуру. Может, потому он и провалился.
Не прост был этот путь - дал, взяли... Ну, даст он за палату,
прикидывал Шишмарев, потом дай за анализ, дай за консультацию, дай за
лекарство. Стоит лишь начать, потом попробуй не дай где-нибудь.
Начнутся обиды, недомолвки, козни. Хищник, он потому хищник, что мясо
ему требуется постоянно. В этом, так сказать, весь сакраментальный
смысл. А Шишмарев был не так богат, чтобы стать таким щедрым. Нет, уж
лучше, как все, на общих основаниях.
В конце концов даст он конфеты врачу Эллочке или не даст, все
равно его могут перевести в другую палату. Ведь это только
возможность, а мало ли у него было нереализованных возможностей? Что
стоит Эллочке счесть эти конфеты за прошлые труды, за то, что приняла
Шишмарева в больницу? Приемчик был достойный. Никаких конфет не
хватит, чтобы расплатиться. Может, ей еще и цветы за это приподнести?
Ах, какую я к вам питаю нежность, моя возможная благодетельница! Как
вы милы и обходительны, просто такой приятный, во всех отношениях
располагающий к себе человек... Дай ей только палец, этому вампиру,
она так присосется - не оторвешь. То-то у нее лицо морщинами изошло.
Как же, всем дают, преподносят, на одну только Эллу Михайловну
благодарность не льется щедрым потоком. Уж она и так старается и сяк,
готова и назначения разные и советы давать, и льстить. Действительно,
на следующий день на осмотре у нее сорвалось, как одному больному она
говорила только то, что тот хотел услышать, - попадаются иной раз
такие больные, пояснила Элла Михайловна, которые ждут от врача только
подтверждения своих домыслов.
Догадливый Шишмарев после таких слов ничуть не удивился бы, если
б на самом деле произошло то, что в шутку рисовало его воображение,
если б она, Эллочка, заглянула к нему вечерком, в крепкий первый сон
- благо отдельная палата, и отворила б ему сонную артерию. Ох, и
попила бы она тогда кровушки, щечки б разрумянились! Душу наконец-то
отвела б! Интересно, приходилось ли ей так пировать? Конечно, она
женщина знающая, умеет выбрать момент и присосаться. Только больные
все больше худосочные попадаются. Потому и ввалились щеки от
напряжения. Ну, что поделаешь - не везет!
Шутка шуткой, но от Шишмарева явно чего-то ждали, так как лишний
обещанного день продержали в отдельных апартаментах. Но в конце
концов ведомственная машина сработала и его перевели на мужскую
половину.
Ну что ж, значит судьба, подумал Шишмарев, сворачивая свою
постель. То есть нечто предрешенное заранее, неподвластное.
Оставалось только подчиниться. Не велика беда, ведь судьба. Такое
слово: "судь" - корень, "б" - суффикс, "а" - флексия. "Судь" - судья,
суд. "Б" - ? "Судьба" - суд божий. А если произнести скороговоркой,
небрежно, гадал Шишмарев, тогда "суть", то есть "сущность". В судьбе
-- наша суть, ибо "они суть" значит "они есть". Любил Шишмарев
поиграть в народную этимологию. А почему нет? На работе у него одна
очень ученая дама ничтоже сумняшеся умудрилась по названиям рыб
определить первоначальные границы расселения славян. Чем он хуже?
Итак, шагал Шишмарев по коридору, "суд" и "суть" в одном слове -
любопытное совпадение. Как судим, так и живем.
Когда Шишмарев вошел в новую палату, взгромоздив свою постель на
плечо, там было лишь двое больных - соседи с коек напротив свободной
у окна, теперь его.
-Меня зовут зовут Сашей, - представился Шишмарев, сбросив свою
ношу на кровать.
-Виталий, - ответил тот, что стоял у окна.
-Витя, - назвался другой, сидевший на постели возле умывальника.
Витя был до невероятности тощ, буквально можно было ребра считать, а
его желтая кожа была отталкивающе влажной и пористой, но он улыбался.
Палата к себе располагала. О двух огромных окнах, солнечная,
даже какая-то воскресная. После постоянного полусумрака от задернутых
штор казалось, будто и болезнь уже позади и Шишмарев выбрался на свет
божий. Правда, кроватей в палате стояло уже пять: слева от входа две
и умывальник, справа остальные три - все изголовьем к стенам. На
столе между окнами красовался транзистор с коробкой домино, а рядом с
Витей на тумбочке помещался телевизор, крохотный, но телевизор. Видно
было, что с тоски в палате не умрешь, только мечты Шишмарева о работе
сразу стали утопическими.
Следовало привыкать, жалеть не приходилось. И Шишмарев начал
выискивать преимущества. Место ему досталось неплохое. Во-первых, не
рядом с умывальником - не будут брызгать, во-вторых, под окном, -
можно глазеть на окрестности, высматривать, поджидая жену, никого не
стесняя. Наконец, это был доступ к свежему воздуху, ведь ныне строят
с такими низкими потолками. И когда он прилег, укрыв ноги одеялом, то
из приоткрытого окна вместе с лучами солнца вдруг засквозило первым
легким запахом весны. А за окном в высокой синеве, до которой,
казалось, рукой подать, пошла кругами какая-то птица.
-Здоровую больницу отгрохали. Какой это этаж? - спросил
Шишмарев.
-Тринадцатый, - ответил Витя. - Здесь есть еще один, выше,
четырнадцатый. Тот технический этаж... Вот на Рыбальской, - вдруг
ударился он в воспоминания, - где раньше больница была, мы лежали на
первом. Так голуби, нахальные, прямо в палату залетали. Одного
поймали - он сам залетел, ребята окно закрыли и давай его по палате
гонять, а он как выдаст прямо мне на подушку. С перепугу!.. Жирный
такой, как курица, и как сернет мне на подушку, - упивался Витя.
-И что, съели? - полюбопытствовал Шишмарев.
-Нет, где там его? Это ж ощипать надо, потрошить надо, кухня...
Выбросили, выпустили... Они и здесь прилетают, но здесь ястреб.
-Какой ястреб? - перебил его Виталий несколько сипловатым
голосом. - Ястреб в городе... - мол, где это видано такое.
-Ну не ястреб, коршун, кобец, - Витя вдруг подхватился с кровати
и быстрым мелким шажком заковылял к окну. Тут Шишмарев увидел его
большущий, несоразмерный ни худобе, ни росту живот - Витя подвязывал
его полотенцем да еще и придерживал руками. Шишмарев не был жалостлив
или чрезмерно чувствителен к человеческим недостаткам, но тут
поразился, как могла изменить человека болезнь. Если бы он столкнулся
с внешним уродством - отсутствием рук, ног или безобразными шрамами,
но здесь было нечто таинственное, внутреннее, способное деформировать
само тело, тело, которое складывается в утробе и изменяется лишь
временем, медленно, исподволь.
-Вон там вон, - Витя показал куда-то вправо рукой, - стая
голубей летала, а он как налетит на них...
Сосед за его спиной презрительно поджал губы и передернул плечом
- сам, мол, хмырь, а интерес кровожадный, ему бы бои гладиаторов
смотреть, то-то глазенки горели бы. Спорить он больше не стал, а
полез в плафон бра над кроватью, где прятал сигареты.
-Да вон он летает, - показал Витя на далекую птицу. Различить,
что там летало, близоруким глазам Шишмарева было не под силу.
-Так кто это? Коршун? - заинтересовался он. Птица, похоже, была
крупная и необычно, хищно кружила в небе.
-Ну может не коршун, кобчик... Как налетел, а они все
врассыпную. Разожрались, неповоротливые, крылышками треп-треп-треп...
-И что, поймал голубя?
-Да, - неуверенно ответил Витя.
Тут в палату вошел усатый мужчина примерно одних лет с
Шишмаревым. Вошел чуть вперевалочку, как борец, и мышцы распирали
пижаму, но на лице была застывшая мука. Увидел Шишмарева и сказал:
-А, пополнение прибыло. А я думал, хоть ночь посплю спокойно, -
как будто Шишмарев должен был по ночам храпеть и портить воздух.
Может, я ему помешал смотреть на заглядывающие в окно звезды?
Тоже еще мечтательный борец, подумал Шишмарев. А Витя, обрадовавшись,
начал зазывать усатого к окну:
-Дворецкий! Посмотри, смотри!..
-Что, куда? - оживился тот.
-Кобчик тот самый летает, что голубей гонял.
-А-а... - интерес Дворецкого мгновенно угас.
Утих и Витя без поддержки и, прихватив со стола транзистор,
будто ради него и вставал, отправился назад, на кровать. Едва он
прилег, как в палату ворвался последний из ее обитателей - Володя
Мосенко. Он сиял во всю ширину своего рта под молодеческими усиками.
Затормозив свой шаг-бег, Мосенко швырнул полотенце с плеча в дальний
угол кровати и объявил:
-Ну, Дворецкий, ты даешь!
Польщенный Дворецкий скромно потупил взор. Полнее выразить
чувства им, однако, помешали. Дверь приоткрылась, подергалась
туда-сюда и впустила медсестру Свету. Внутрь она сделала один лишь
шаг, цепким взглядом обежала палату и тут же собралась уходить, но
Мосенко удержал ее.
-Светлан Иванна, Светлана Ивановна, - обернувшись, позвал он, -
ну, как у нас? Он полностью преобразился, заискивающе заглядывая ей в
глаза.
-Чисто. У вас не так, как у других. Вы у нас образцовые, - еще
раз оглянув палату, как-то принужденно ответила медсестра.
Сухонькая востроносая Света, шустро и деловито шмыгнувшая в
палату, отчего-то напомнила Шишмареву крысу. Только щеточки усов не
хватало. Что ей нужно было, так и осталось неясным. Но что-то
высматривала, так сказать обнюхивала углы - границы своих владений. А
может быть, она решила взглянуть, как устроился Шишмарев. С чего бы?
Он насторожился. В самом деле, и в приемной, и на женской половине, и
тут - везде эта Света. И когда медсестра вышла, а Мосенко, напялив
наушники, кулем повалился на кровать, так и не глянув ни разу в
сторону новенького, Шишмарев поинтересовался у Дворецкого:
-Кто это заходил?
-Кто? Где? - не понял сразу, только раскрывший дверцу тумбочки
Дворецкий. - А-а-а...
-Света, я знаю. А кто она? Шастает кругом, она что, не медсестра?
-Медсестра... Старшая, - с особым нажимом добавил Дворецкий.
-Старшая, значит, - медленно, переваривая информацию, произнес
Шишмарев. - Она меня принимала. Вместе с этой, Эллой Михайловной. А
кто здесь палатная?
-Палатный врач, да? Зинаида Матвеевна, - вставил со своей койки
Витя. - Лучший врач в отделении.
-А Элла Михайловна? - полюбопытствовал Шишмарев.
-Ну, Элла Михайловна... - неожиданно замялся Витя. - Она там, у
женщин, - и стал усиленно крутить транзистор. Дальше Шишмареву
пришлось обратиться опять к Дворецкому.
-А когда обход будет? - спросил он, причем достаточно внятно и
транзистор не так уж громко трещал, но Дворецкий будто не слышал его.
-Так что? Обход у нас будет сегодня или нет? - громче повторил
свой вопрос Шишмарев, однако Дворецкий к его удивлению молчал, словно
в рот воды набрал. Ответил ему вернувшийся в палату Виталий. Не глядя
на Шишмарева, мимоходом он небрежно бросил:
-Никто не знает. Это они делают, когда захотят.
Каждый понимает в меру своих возможностей, - не видел Виталий
никакой логики в появлениях врача. Шишмарев же смотрел иначе.
Главное, что сегодня еще не было обхода. Хоть и перевели Шишмарева
рано, сразу после завтрака, но беспокоился он - вдруг пропустил.А то,
что врач не каждый день как богу помолиться приходит в палату, что в
этом плохого? Эллу Михайловну он лицезрел каждый день - помогло? Люди
лежат в больнице подолгу, все с одним и тем же: ходят на процедуры,
принимают лекарства - чего их каждый день смотреть? Вот если получили
новые результаты анализов или что другое произошло - новенький
поступил, тогда другое дело. И Шишмарев стал ждать обхода.
Новый врач, думал он, это новый подход к больному. От сонливых
разговоров с Эллой Михайловной проку было, что с козла молока.
Анализов ему, кроме элементарных - кровь да моча, не сделали никаких,
а лечение успели назначить - полный курс интенсивной терапии от
гастрита. Почему - Шишмарев не понимал. Как можно лечить тот
юношеский гастрит, которого уже, как и тех лет, след простыл? Его же
привезли сюда, чтобы разобраться, что с ним случилось. Так он считал.
Нужно было внести ясность в свое пребывание здесь, и Шишмарев уповал
на новую палатную. Иначе в самом деле лучше валяться дома перед
телевизором, как сулила Элла Михайловна. Больше толку.
Однако палатная на обход все не шла. Вместо нее пришел Шура
- больничный приятель Мосенко. Шишмарев, сам в разнобойной не по
росту пижаме, с удивлением отметил Шурин небесного цвета наряд и
кремовую сорочку "Сафари": пижама его казалась костюмом, а не
постельным бельем.
Шура зашел выяснить, когда Мосенко ожидает прихода друзей, но
тот, стрельнув глазами в сторону новичка, вместо ответа щелкнул пару
раз переключателем на наушниках и крикнул:
-Витя, по "Маяку" Ротару.
Витя тут же внял его наставлению и палату заполнила "Меланхоли",
однако Мосенко продолжал слушать в наушниках.
-Да сними ты эту шарманку! - рассердился Шура. - Чего ты себя
дуришь всякой дрянью?
-Я и так все слышу, - возразил Володя, но наушники снял. Музыка
из них неслась во всю возможную мочь, аж трещало. Сделав потише, Шура
надел наушники на себя, но сразу же сдернул: треск не убавился.
-Как ты можешь их слушать? - удивился он. - Нельзя
отремонтировать, что ли?
-Их нужно вон туда, - сказал Дворецкий, показывая в окно. - Там,
внизу, они исправятся.
-Ладно. Когда они придут? - опять спросил Шура про Володиных
друзей. - Ты можешь им позвонить?
Но Мосенко, расцветши в лукавой улыбке, вдруг сказал:
-Как тебе сегодня Дворецкий дал? А?
По утрам они ходили на электрофорез, где иной раз смеха ради
прибавляли ток друг другу, так только, чтоб пощипало. Персонал к их
молодеческим шуткам относился снисходительно: еще бы, совсем недавно
они поставили розетку к часам в кабинете и те теперь исправно
вызванивали конец процедур. В то утро Мосенко положили в соседнюю с
Шурой кабинку, так что можно было легко дотянуться до аппаратуры,
только шторку отодвинуть. Он тут же этим и воспользовался - добавил
Шуре амперчиков. Добавил, впрочем, в меру, как обычно, но снимать
дозу не спешил, и Шура, повзывав впустую к сочувствию - шуточки тоже
мне, хотя сам был склонен к таким, - начал кликать медсестру. И тут
вместо медсестры появился Дворецкий. Ай-ай-ай, сказал он, Мосенко
такой -сякой, нехороший, что, Шурочка, уменьшить? Шура притих,
ожидая, когда Дворецкий снимет ток. Но тот вдруг крутанул ручку до
отказа и, ухмыльнувшись в усы, выскочил из кабинки. Тут Шура завопил
на всю процедурную: дергаться он опасался. Чуть погодя, довольный
эффектом Дворецкий, пока в самом деле не прибежала медсестра,
уменьшил нагрузку.
-Оба вы хороши, - сказал Шура. - У меня же ожог теперь.
Серьезно. Сейчас покажу. Тоже мне, шуточки... Он встал и, задрав
сорочку, выставил на обозрение свой густо розовый живот.
-Вот, смотри... Погоди, ты мне попадешься, - беззлобно пообещал
Шура. И вдруг, топчась в проходе между кроватями, задел за щетку для
натирки полов.
-Что, убираете? - и он с насмешливым видом пнул щетку ногой да
так, что та выехала на середину палаты.
-Нас Света образцовыми сегодня назвала, - с гордостью объявил
Мосенко. - А с вами она все время ругается. Потому вас язвы и мучают.
-А что, когда делаешь, как требуют, язва не?.. - сыронизировал
Шура. - Ладно, зайдешь ко мне минут через двадцать, пойдем покурим,
поговорим, - и он, круто повернувшись, вышел. Дворецкий же стал
деловито засовывать щетку поглубже под кровать, бубня, что щеток нет,
еще придут, попросят.
Шишмарева эта ситуация поразила настолько, что вожделенный обход
сразу отступил на второй план. Не прошло и двух часов как перед ним
предстало первое глубокое различие между двухместной и этой палатами:
там за ним ухаживали, а здесь - самообслуживание. Его, значит, как
недотепу закинули сюда, чтобы он узнал, по чем фунт лиха. Но может,
он понял что-то не так? Света болтала утром что-то насчет чистоты,
щетка под кроватью... Еще какое-то время Шишмарев мусолил про себя
полученную информацию, сверял ее на достоверность, но потом все же не
удержался и спросил:
-Здесь как, самим нужно убирать?
И тут стало тихо, как будто он заинтересовался чем-то
недозволенным. В общем, и говорить было не о чем, ведь не пишется
нигде и устно при поступлении не сообщали, что теперь такой порядок.
Просто считалось нужным, возможно потому, что палаты и в самом деле
не убирались, ну, просто неизвестно откуда считалось, что неполный
штат персонала, то есть нянечек не хватает, - именно так и объяснил
на другой день Витя. Действительно, почему бы не помочь, трудов
больших не стоит подмести в палате, не калеки ведь, руки, ноги целы.
И большей частью находился кто-то, кто делал эту, как считалось,
посильную работу.
Пауза, однако затянулась, и Шишмарев подумывал не стоит ли
повторить свой вопрос, когда Мосенко сказал:
-Каждый вновь прибывший, - за чем стояло явно казарменное -
"дух", или "салабон", - обязательно убирает неделю.
Поблажки, понятно, сулились позже, вначале нужно было
поизводиться. Но Шишмарев отвечать не стал. У него не было и тени
сомнений, что делать он ничего не будет: это же маразм вынуждать
больных убирать. Он бы, конечно, не стал отбиваться от коллектива,
если бы убирали демократично, по очереди. Не хорошо быть белой
вороной.
Вроде бы нет особых тревог у человека в больнице, если, конечно,
не конаешь, лежа пластом, но беззаботно может только спаться. Ведь
дико вскакивать чуть свет, когда никто не мешает спать до одури, до
головной боли. Однако на следующий день двое проснулись рано.
Первым проснулся Шишмарев - то ли не спалось на новом месте, то
ли отоспался, все-таки шел четвертый день. Но он лежал, то
подремывая, то поглядыввая в окно. Глядеть, впрочем, было не на что.
В проеме просматривались только небо, сумерки. Вот если подойти к
подоконнику, то виднелись бы деревья, дорога, еще сероватые, чуть
расплывчатые, не набравшие силы под ярким весенним солнцем. Только
вставать Шишмареву чего-то не хотелось.
Следом за ним проснулся Дворецкий, но для того это было привычно:
он легко встал, оделся и вышел. Шишмарев решил - просто, в туалет, но
Дворецкий вскоре вернулся с веником и начал подметать в палате. Когда
он подмел, то достал из-под кровати щетку и, тщательно осмотрев ее,
стал натирать пол. Шишмарев с изумлением и тоской наблюдал за его
действиями. Но вот Дворецкий добрался до кровати Виталия и пару раз
случайно тряхнул ее.
-Опять ты, - приоткрыв глаз, проворчал Виталий. - Делать тебе
нечего. Хочешь, так вот тут вот, в проходе, а кровать не трогай.
Дворецкий молча продолжал свое дело, только к концу он все
заметней стал придерживать рукой живот.
-Что, побаливает? - посочувствовал Шишмарев.
-Немножко.
-Зачем же ты уборкой занялся?
Ответил Дворецкий не сразу. Он еще пошаркал ногой в проходе
между их кроватями, затем снял щетку и, уже очищая забившийся ворс,
сказал:
-Зарядка. Надо же как-то разминаться по утрам.
-Но не когда болит, - возразил Шишмарев.
На это Дворецкий и вовсе никак не отреагировал, а взял веник,
совок с мусором и вышел. Мусор он высыпал в туалете, затем прошел к
комнате сестры-хозяйки и спрятал в стенной шкафчик у двери веник и
совок. Но в палату возвращаться не стал, а завернул рядом в холл, где
по углам торчали цветы в кадках, а посередине сиротинились журнальный
столик и кресла. Здесь, рассчитывал он, ему долго никто не будет
мешать.
Дворецкий уже не впервые приходил сюда: было от чего приходить.
И за живот он держался, и спалось ему плохо, потому что было от чего
приходить. И палату он стал убирать от того же.
Ночью ему снилась всякая дрянь. Черт знает что снилось, правда,
на редкость связно. Будто его уговаривала жена сходить к Сапону.
Впрочем, не к Сапону, а к кому-то, неизвестно кому, но у Дворецкого
почему-то в голове крутилась именно эта фамилия, хотя никакого Сапона
он никогда не знал. А получалось так, что именно к нему уговаривала
сходить жена.
Она была отчего-то злая и нервная, на себя даже не похожая
- одна оболочка жены, и на каком-то кураже наседала на
Дворецкого, чтобы он непременно сейчас же сходил к Сапону и что-то там
узнал или, наоборот, передал на словах. Они стояли на кухне, и она
говорила:
-Ну что тебе стоит?.. Будь добр, ну сходи - меня же просили. Ты
что, не понимаешь, что не могут люди сами пойти? Если бы могли, кто б
к тебе обращался? Сходи... Я не могла отказать. Потому что это не
просто просьба, то есть, конечно, это просьба, но она как поручение.
Ну окажи мне такую услугу - я тебя никогда ни о чем не просила.
Вспомнила, обиделся Дворецкий, добрым хочет сделать. Чего бы ей
не пойти ради меня? И он вроде бы отвечал, что это ее дела и пусть
она их делает сама. Если ей хочется кому-то там угодить, зачем
впутывать сюда его, Дворецкого?
Они еще долго препирались, чуть не полсна. Жене, как оказалось,
идти туда было не с руки: ее там знали. Однако именно от того, что ей
было неприятно (то есть ради себя она бы никогда туда не пошла, но
отказать просьбе не могла), а ему ничего не стоило (так опять-таки
считала жена), идти туда Дворецкому ну совсем не хотелось.
В конце концов она тоже обиделась на его ослиное упрямство и
пошла сама. Тогда Дворецкий почему-то - собственно, понятно почему,
чтобы хоть как-то скрасить свою вину и ее обиду, - увязался за ней.
Так они и пришли во двор, где жил этот Сапон.
Двор был огромный, со всех сторон обставленный
разнокалиберными домами, с деревянным флигелем посередине, как на
старой квартире у жены, а день казался субботним, а может быть
воскресным, и солнечным. Во дворе было полно народу, но говорили о
странных, тревожных делах - каких-то накрыли, кого-то взяли. Тут
Дворецкий испугался за жену и сказал ей, чтобы она никуда не
встревала, пока он не разузнает, что там происходит.
Пройдя двор насквозь, он увидел четырехэтажный старый дом с
мощенной булыжником подворотней, круто уходящей куда-то вниз. В этом
доме, наверху, под самой крышей, куда вела снаружи деревянная
некрашеная лестница, и была каморка этого несчастного Сапона.
Дворецкий уже решил подняться туда, как вдруг сверху раздался
громовой металлический голос:
-Расскажите, как был убит красноармеец Сапон. Наверно, из-за
этих самых слов тот Сапон и стал вспоминаться Дворецкому Сапоном.
Между тем, уголовные или какие-нибудь другие ужасы после этих
слов развеялись: все оказалось похожим на съемки. И вроде бы как
люди, сидевшие у подворотни прямо на нагретых на солнце камнях, с
тупым вниманием разглядывая пробивавшуюся из щелей травку, стали
массовкой. Тут к Дворецкому вернулась вся его злость, что он у
какихто там киношников с их делишками - и еще не известно, что общего
у них с его женой, - на побегушках.
Во дворе тем временем появился плотный молодой человек в
шелковой тениске цвета кофе с молоком в розовую полоску. Это и был
тот самый Сапон. Выглядел он ужасно усталым и разбитым, будто не в
кино снимался, а таскал мешки с цементом.
-Вот, - сказала вдруг возникшая жена, - иди к нему.
-Он же тебя знает, - наконец осенило Дворецкого, - чего ж он к
тебе не подошел?
Но жена в какой-то охотничьей лихорадке, ничего не слыша, стала
подталкивать его. Тут Дворецкий вспылил, повернулся и пошел прямо
вниз по той, неизвестно куда ведущей подворотне.
Подворотня упиралась в довольно высокий и длинющий забор, через
который Дворецкий, почему-то решив, что ни слева, ни справа его не
обойти, просто перелез. За ним амфитеатром раскинулся зеленый
косогор, у подножия которого пятачком лежал тоже травянистый дворик,
огороженный с другой стороны таким же плотным забором. Там, у
приоткрытой калитки, за которой фырчала машина, стоял и что-то
говорил на улицу полный мужчина в майке. Дворецкий тут же заторопился
к нему, чтобы выйти на улицу, пока калитка открыта. Но мужчина
обернулся и неожиданно натужно заорал:
-Я же кричу, не ходите сюда! Сколько раз можно кричать?
Его мятое лицо чем-то неуловимо напоминало сапоновское, но в
руках он держал почему-то прямо за передние лапы не то рысь, не то
даже пантеру.
-Возьми его, - усталым голосом добавил он и вдруг
заулюлюкал, как на охоте, а в руках у него оказался кремневый нож.
Ошалелый Дворецкий бросился назад по косогору. Но двигался он
безнадежно медленно, цепенея, как бывает во сне при виде
приближающейся огромными прыжками опасности. Так и запомнил он себя
со своими заторможенными порывами, будто нарочито лишь
демонстрирующего желание убежать, пока кошка не настигла его и не
хватила лапой с острыми когтями прямо по животу.
Сон, конечно, всего лишь только сон, хотя некоторые утверждают,
что сны можно видеть по заказу. Стоит только хорошенько внушить себе,
что хочешь посмотреть, и подсознание услужливо подсунет ночью фильм,
составленный из фрагментов собственной памяти. Другие, впрочем,
полагают, что наши мыслительные процессы слишком медленны, и поэтому
сон не что иное как время для переваривания дневной информации.
Мысль, прямо скажем, беспокойная, ибо мы получаемся на пределе - все
двадцать четыре часа думаем о дневных заботах и никакого просвета.
Как бы там ни было, ясно одно - без снов мы не можем:
слишком напряженно думаем, пытаясь найти выход из многообразных
конфликтов нашей жизни, пытаясь примирить себя с миром или с собой.
Надеемся, что в своей калейдоскопической фантасмагории сны послужат
нам хорошей подсказкой, проясняя многое из того, что наяву проходит
мимо внимания. И представьте себе не без оснований. Если, впрочем,
кое-кому приходилось лежать в больнице, но не удалось посмотреть хотя
бы один вещий сон, это вовсе не значит, что их не видят другие.
Конечно, и киношники и всякие хищные кошки были невероятно
далеки от жизни Дворецкого. Между тем, он бы, пожалуй, не удивился,
если б ему приснилось продолжение, что жена его и в самом деле знала
Сапона, киношником тот был или нет, не имело значения: он должен был
только оказаться совсем не тем человеком, которому его гордая жена не
хотела вешаться на шею. Но мог быть, к примеру, просто другом того
человека. А вот с тем человеком у его жены вполне могла возникнуть
ссора, такая маленькая капризная ссора, которая ко времени этого
субботнего или воскресного похода начала уже тяготить ее.
Действительно, зачем им, жене и этому смазливому с
пронзительными синими глазами человеку вздорить по пустякам? И вот
уже заинтересованные и тактичные их общие друзья дают им возможность
помириться, посылая ее туда, где она может встретиться с ним. Но
почему так должны поступать друзья? Что же он сам? Персона грата? И
не воспользоваться случаем она не могла и переступить через себя не
хотела, вот и решила послать Дворецкого - такое он вполне допускал.
Да, если бы приснилось продолжение, Дворецкий, наверняка,
захотел бы, чтобы обломали гонор его жене, чтобы ее не видели, не
замечали и чтобы в том дворе, на виду у многих знакомых, ей пришлось
ждать свидания настолько долго, терпеливо и смиренно, что она
вспомнила бы о нем, Дворецком, и пожалела бы о своей резкости к нему,
чтобы она захотела уйти от такой жизни, чтобы та не цеплялась за нее,
умерла, и чтобы смерть эта возродила ее к новому навсегда.
Впрочем, это опять же только сон, всего лишь сон, хотя он мог бы
принести успокоение мятущейся душе Дворецкого и отдых его измученному
телу. Но приснилась не благодать, а кошмар. Конечно, не такой кошмар,
как бывает, когда вскакиваешь орущий с кровати и пытаешься бежать от
огромного черного монстра, лицо которого горя глазами вдруг вплотную
приблизилось к твоему, но тоже мало приятный сон.
Все это от безделья, размышлял Дворецкий. Ведь день напролет
ничего не происходит. Не нужно поутру мчаться на работу, давиться в
транспорте, спорить и соглашаться с бестолковым и навязчивым
начальством, короче кувыркаться, словно коверный на арене, только от
одного намека на подножку. День-деньской всех дел, что давить
кровать. Еще и не такое может присниться.
Конечно, в этом сне можно найти и то, чего хотел Дворецкий, и
то, чего хотели от него, и то, что случилось с ним от всего этого.
Однако это всего лишь сон, а Дворецкий был уверен, что в жизни все
гораздо проще и трезвее. Какая к черту романтика с киношниками,
зверьем и страстной влюбленностью!
Когда Дворецкий женился, у него был электромеханический техникум
за плечами - вполне солидно: работа на ТЭЦ, неплохой заработок. А она
была всего лишь буфетчицей, правда, не похожей на других
представительниц своей профессии: беспокоил ее и интерьер торгового
зала и качество продуктов. Теперь она метрдотель в "Столичном",
окончила торговый и он уже не муж - глава семьи, а именно что
дворецкий, мажордом. Почему ей все не так, он никак не мог понять.
Вскружила, что ли, ей голову красивая вечерняя жизнь или она
переменилась и чурается его? Конечно, кому она нужна с двумя-то
детьми - два сына гордость Дворецкого! Ему бы следовало настоять,
жестко поставить себя, а тут эта болезнь...
Такой вот поворот. Дворецкий не переставал удивляться:
разве угадаешь свою судьбу? Не то, чтобы ему не было понятно, что у
них разная работа и что работа это не просто профессия или род
занятий, этим она может быть, если работаешь год, два, а когда
проходит десяток лет, то уже вырабатываются привычки - вторая натура.
Не то, чтобы ему не было понятно, что судьба будто снежный ком: за
одно цепляется другое, за другое - третье и так катится с горы само
собой и уже ничего не можешь изменить - вроде бы сотворена
собственными руками, а как предназначение свыше, не подвластна. Но
порой начинало казаться, что и раньше он был болен, только не замечал
своей болезни, и думалось, что именно с его болезнью связаны все
беды. Нет, он не опускал рук, он лечился. Сперва от песка в желчном
пузыре - такой ему поставили диагноз - месяц пил карсбадскую соль.
Господи, как он мучался! С печенью вроде стало полегче, так теперь
язва.
Ну что ж, язва это еще не конец. Дворецкий знал: не впервой.
Лечиться, естественно, не подарок, не просто себе валяться в постели
на бюллетене - он испытал на собственной шкуре, что такое лечиться.
Врачи, разумеется, тоже люди, и с ними нужно ладить: кому нужны
строптивые? Да и как иначе можно вылечиться, если не ладить с ними? И
он ладил, он готов был поладить с кем угодно, лишь бы взять эту
преграду, переступить через последнюю ступеньку, которую трудно, но
нужно перешагнуть, чтобы попасть на площадку, откуда все двери ведут
в счастливое будущее.
Окна холла, где стоял Дворецкий, выходили на пустырь. Когда
-то там был сад, а теперь остались лишь редкие деревья, уходящие под
гору среди перепаханной земли. Внизу же, под самым зданием, был
колодец двора, образуемый двухэтажной пристройкой, где размещались
рентгеновские кабинеты, лаборатории, тот же электрофорез. Собственно
здание больницы и было одной из сторон этого квадрата, башней
возвышаясь над ним. Теперь строят высоченные дома-башни, как раньше
древние строили храмы. Наверху у них, как известно, были жертвенники,
где искусные жрецы одним ударом каменного ножа вскрывали тела, -
Дворецкий не так давно прочел одну из книг Стингла; он любил почитать
о древностях, особенно египетских и индейских.
Вот и он теперь на верхнем этаже башни. Правда,
хирургическое отделение находится много ниже, но почему бы не быть
такой ассоциации, ведь жертвовать можно по-разному. И тут, как по
заказу, вдруг что-то мелькнуло перед его глазами и тяжело шлепнулось
на асфальтовое дно колодца. Дворецкий вздрогнул от неожиданности и
почудился ему торжествующий вопль и привиделись красные внутренности,
вывалившиеся из живота жертвы. И представилось, что он сам медленно,
как сомнамбула, поднимается на четырнадцатый, технический, этаж на
заклание.
Это было нелепо до жути. Может, он просто вздремнул ненароком
стоя: спал ведь плохо, рано встал да еще и уборку затеял. Но сзади
послышались чьи-то шаркающие шаги и Дворецкий спиной почуял
опасность. Он резко обернулся - по коридору шла какая-то больная,
волоча ноги в неудобных шлепанцах. И опять послышался тяжкий, словно
выстрел, звук закрывающейся двери лифта и хлопок другой двери.
Больница зашевелилалсь, - Дворецкий явно обманулся звуками. Он глянул
вниз - двор, естественно, был пуст и чист. Но он еще долго недоуменно
смотрел туда, нервы у него до сих пор еще не шалили.
А вот Шишмарев с утра находился в отличном расположении духа.
Вопрос с уборкой отпал сам собой, можно было спокойно дожидаться
обхода, и Шишмарев готов был даже сочувствовать ближнему.
-Они просто мозги больным пудрят, паразиты, сапрофаги
несчастные, - начитанно ругался он. - Режут без ножа. Люди же
все-таки тут лежат. Вон Дворецкий поубирал и за живот держится. В
инфекционку я попал в прошлом году с отравлением. Там тоже одна
нянечка на полэтажа, и ничего, справлялась. Каждый день влажную
уборку в палате делали. Каждый день, - подчеркнул Шишмарев.
Он брился, выплясывая вокруг кое-как прилаженного у умывальника
зеркальца и, непременно, еще что-нибудь присовокупил бы, но чуть не
порезался и замолчал. Нельзя сказать, чтобы он совсем не лежал в
больницах и не знал, как бывает. Но то было раньше. А с подобным он
столкнулся впервые. Однако разговора в палате никто не поддержал.
Более того, слова Шишмарева просто повисли в воздухе. Виталий достал
сигарету и отправился курить в очередной раз, а Мосенко незаметно
исчез вообще неизвестно куда.
И после завтрака палата пустовала. Витя дремал с
транзистором под ухом, а Шишмарев читал журнальчик в ожидании обхода.
Больше никого не было. Словно все чуяли, что обхода не будет.
Потихоньку Шишмарев начал нервничать. Вчера его перевели с самого
утра, но в палату так никто и не заглянул. Пусть известно что и как с
остальными, но он же новенький! Если сегодня обхода не будет, то его
следует ждать в понедельник. Это значит, что новые назначения станут
выполнять не раньше вторника. А ведь до вторника целых четыре дня.
Целых четыре дня коту под хвост - конечно, чужого времени не жалко.
Шишмарев лежал, теребя журнальчик, хотя нервничать было не
обязательно. Ведь никто не мешал встать, сходить к ординаторской и
вызвать Зинаиду Матвеевну для разговора. Что с того, что он не видел
ее ни разу в жизни? Разве это помеха? Но то ли не накопил еще
Шишмарев достаточно злости, то ли нахальства ему не хватало, то ли
понимания больничных порядков, только лежал он, ждал врача,
досадовал, опять ждал, но самому сделать первый шаг в голову ему не
приходило.
А больничная жизнь тянулась своим чередом. Часа через полтора
дверь открылась и вошла круглая, как головка сыра, женщина в белом
халате. Сердце Шишмарева радостно екнуло - обход! Но оказалось,
пришла сестра-хозяйка.
Глянув на Шишмарева как на пустое место, она лишь
поинтересовалась у Вити, где Мосенко. С самого утра не только
Мосенко, но и Дворецкого с Виталием словно корова языком слизала. Что
-то, наверно, происходит в больнице, подумал Шишмарев, ведь отделение
не так велико, - куда в нем деться? И тут же сделал вывод:
получалось, что его с Витей не позвали, обошли. Ну Витя бог с ним, у
него свои проблемы, а ему, наверняка, следовало быть там, где все, а
он и не знал об этом.
Надумал Шишмарев лихо. И все из-за того, что был не в своей
тарелке из-за обхода. В самом деле, ведь не премию же без него пошли
делить и не отчет составлять о совместной работе. Все больные перед
единым богом - больницей - на равных правах. И если какая-то тайна и
была здесь, то отнюдь не там, где мерещилось Шишмареву. Правда, о
том, что его беспокойство беспочвенно, догадка у него мелькнула, но
мысли просто так не выбрасывались из головы, и как только закрылась
дверь за сестрой -хозяйкой, Шишмарев начал вслух высказывать свои
опасения.
-Недоели, наверно, - равнодушно заметил Витя в ответ. - Вчера
они рыбу красную дули с водкой. Шуре рыбу красную принесли.
Кто они? Не Виталий, конечно, потому что Мосенко зовет его
Долгожителем. Разве что Дворецкий в той же компании. И то
сомнительно.
-Во дают. Здоровые ребята! - покачал головой Шишмарев.
Иронии в его восхищении Витя не уловил.
-Это еще что! Вот на Рыбальской мы гуляли!.. Там первый этаж,
- в окно махнул... У каждого шмотки под матрасом были. А здесь...
Жди, пока придут. А вот на Рыбальской...
Сведения у Вити были не совсем точные. Вчера Володе с Шурой так
и не удалось реализовать свое желание, никто к Мосенко не пришел и
бутылку они не достали. А Шурина семга так просилась в рот, что
вызывала жажду большую, чем если бы ее просто съели. Пришлось опять
прибегать к услугам сестры-хозяйки. Договор у них был негласный, но
твердый.
У нее в каптерке Шура хранил одежду. Поначалу так, на всякий
случай. Ну, чтобы домой на ночь смотаться: жил он неподалеку. А
потом, чтобы при нужде черным ходом через технический этаж, лишь бы
подальше от глаз, сгонять в гастроном. В последнее время, правда,
этим каналом они старались не пользоваться: слишком уж сестрица
любила исполнительных подвижников, дабы без хлопот, по одному слову,
как по мановению волшебной палочки, переносилось, передвигалось,
ремонтировалось всё, чего душа пожелает. В этот раз ей понадобилось
проверить проводку на балконе, чтобы подвести ее на этаж. Обратиться
к Шуре с Мосенко, естественно, было значительно удобнее, чем ждать,
пока удосужится придти электрик и начнет вымогать спирт.
Ковыряться на загаженном строителями балконе они отправились
отоваренными. Спешить туда сломя голову с утра, как того хотела
сестра-хозяйка, они не стали - кому охота из теплого помещения
тащиться на стылый грязный балкон? Хотя сестра-хозяйка и упаковала их
в теплые халаты и поверх них в бушлаты, хотя мороза не было давно, но
трехчасовая перспектива околачивания там была мало заманчивой. Вот
если есть возможность скрасить свое вынужденное пребывание на
балконе, совместить, так сказать, приятное с полезным для здоровья -
отметиться по чуть-чуть, не дожидаясь вечера, тогда еще куда ни шло.
Шура, тот твердо знал и никогда не скрывал, что алкоголь необходим
для пищеварения. А то, что при анализе желудочного сока не моргнув
глазом вливают тридцать граммов спирта, правда, разбавленного, но
спирта же, причем законно, с благословения врачей, знал даже Мосенко.
О том, что их застукают, ведь распивали средь бела дня, можно
сказать на виду, они почти не беспокоились. В отделении Мосенко лежал
не первый раз и отлично ориентировался в больничных нравах. Болезнь
дело житейское, - и врачи пьют. Выглядел Мосенко молодцем кровь с
молоком, с веселой улыбкой и круглыми несколько дурашливыми
глазами. Сказать про него, что он болен да еще жестоко, если его не
прихватывало, было никак нельзя. Лишь когда он щеголял голяком и то
не сразу: распылял внимание торс бывшего байдарочника и десантника да
и в волосах терялся, - но был заметен на животе слева вверху чуть
косой шрам.
Болезнь на него накатила буквально ни с того ни с сего сразу
после "демобы". И со службой вроде бы повезло: не отправили в Афган -
но месяца не прошло, как вернулся, и вдруг " скорая", операция -
прободение желудка. Сказали, кормежка была не та, будто его одного
так кормили.
Теперь у него был диагноз вполне приличный. Писали язвенная
болезнь и еще холецистит. Ну, что такое холецистит? Вон у Долгожителя
холецистит, он и в ус не дует. Да и язва не такая уж помеха. Вот у
Шуры язва. Когда его привезли, он разве что на стенку не лез, а
сейчас ничего. Попивает себе водочку и хоть бы хны. А что делать ему,
Мосенко, который отлежал уже тридцать семь дней? Ждать пока с тоски
новая ниша откроется? Ведь был апрель, первые деньки и так хотелось
выписаться.
Вот вечерком они и устроили себе маленькое развлечение. Ели
семгу у Шуры в палате. Под семгу пили водку. Ну а потом, уже около
одиннадцати, выбрались покурить, побалагурить с дежурными
медсестрами - они в отделении были, как на подбор, молоденькие,
двадцатилетние.
В тот вечер на их половине дежурила Наташа - самая миленькая и
веселая из отделенческих медсестер. Нравилась она, безусловно, всем,
даже Шишмареву, хотя он и был далек от флирта и любовных томлений,
вполне удовлетворяясь своей женой. Ну а Мосенко так просто млел рядом
с ней и его глаза от оторопи становились просто пуговичными.
Польщенная вниманием Наташа, однако, хоть и не была заносчивой, но
цену себе знала, и как Мосенко не пытался познакомиться с ней ближе,
ничего у него не получалось.
И вот, в тот пятничный вечер ему наконец удалось
разговорить Наташу. Беседовали они, правда, не только вдвоем, но
Володя оказался в ударе, сыпал анекдотами. Впрочем, все больше на
армейские темы:
-Рядовой Петров! - и он вытягивался во фрунт. - Ну что вы такой
бестолковый? Для чего у вас голова?!
-Я ей ем! - швейковским наивно дурашливым голосом чеканил
Мосенко, хлопая для убедительности глазами.
Наташа смеялась, ей нравилось, как он рассказывал. Под занавес
Мосенко с Шурой отправились покурить в туалет. -Ну, Володя, давай,
вперед! - напутствовал его Шура. - Девочка готова.
-Куда вперед? - неожиданно занудил Мосенко. Шуру чуть не
передернуло от таких слов. Казалось, его перебитый нос выгнулся еще
большей дугой в сторону левой щеки.
-Ну, ты даешь!
Он метнулся по туалету, если бы это была не шестиметровая
комната с двумя умывальниками, а стометровый зал, он бы, наверно,
сбегал туда и назад.
-Она же тает в предвкушении. Между прочим, укладывается не как
обычно, на левой половине, а здесь, в манипуляционной. Одна. Понимать
нужно. Если ты боишься, что зайдет кто-нибудь, так тут кушеток и в
клестирной, и в ванной, как соплей у гриппозного. Главное - начать!
Светы нет, Тома на том посту дежурит. А врачи, ты ж сам знаешь, на
втором этаже собираются. Чего тянуть? Такого случая больше не
будет!..
-А может, ты, - Шура отступил на шаг и снисходительно глянул на
Мосенко, как на мальчишку, - ждешь, что она к тебе сама придет?
Скажет, Володенька, идем сделаем процедурку, маленькую очистительную
клизмочку литрика на три, для рентгена, чтобы вас просветить...
Вполне понятно, что Шуре, которому уже перевалило за тридцать,
который уже был женат и имел двоих детей, жизнь виделась иначе и
проще, но никакого толку от бездарного соблазна, когда хочется
любить, нет. А когда еще и настаивают на нем, то какие угодно
приятельские отношения способны дать трещину. Вот желал Мосенко чисто
идиллически, нутром желал красоты и иллюзий и все тут. И плевать ему
было на то, что долгое обожание приводит к тому же похмелью, что и
соблазн. Точнее, он об этом просто не думал.
Позже Мосенко потихоньку говорил Вите - делился:
-Чего я так прямо полезу к ней? Ведь она же человек. Разве так
можно?
Происшедшее затронуло его давнюю болезненную струну, даже во
сне не дававшую ему покоя.
Обычно сны у Мосенко были беспокойными. Снились ему, как
правило, сексуальные сны, будоражащие, томительные и безрезультатные.
По мелочам, но неизменно все шло не так, как загадывал себе Мосенко,
все было зачарованным, зыбким, призрачным и постоянно нарушалось,
развеивалось. Даже когда он прорывался сквозь туманную лихорадочность
своих видений и погружался во что-то необъяснимо мягкое,
обволакивающее со всех сторон, Мосенко оставался недоволен.
Снился ему и другой, редко, но уже не просто картинно зазывной
сон. Однако другому сну Мосенко не придавал никакого значения,
попросту отмахивался от него: был он ему неприятен, тяготил, так что
Мосенко бывал рад, если быстро забывал приснившееся.
А снилось ему в разных вариантах приблизительно одно и то же.
Как будто утром в "гальюне", так называли у них на работе туалет,
бригадир их Зозуля или Хоменко из старых кадров - оба друг другу под
стать, толстые, все сигаретами вес сгоняли - в общем, кто-нибудь из них
обязательно заводил с Мосенко разговор.
-Ты Иру Зацепину знаешь? Ты что, Володя, Зацепиной не знаешь?
Беленькая, монтажница? На втором этаже работает, пульт они там
мастерят. Сам туда бегаешь, а Зацепиной не знаешь!.. - досадовал
Хоменко на его непонятливость.
-Симпатичная... - глубоко затянувшись, возвещал он даже с
некоторым оттенком зависти. - Обрати внимание-то. Она в поездку от
завкома, куда и ты, не просто так записалась.
Чего они любили курить в "гальюне", впрочем, больше во сне,
Мосенко не понимал. Было там муторно, вонь прямо, смрад, он никак не
мог к этому привыкнуть, но чего он не уходил оттуда? Надо было,
наверно, помучаться во сне.
Ну и надо было, наверно, что-то отвечать, и Мосенко вроде бы
ответил. Во всяком случае Хоменко вдруг с посторонним видом замечал:
-Тебе решать, шутка или нет, - зря говорят, что толстые
добродушны.
И тут Мосенко с ужасом слышал свои слова:
-Так я уже женат.
Врать, конечно, было не обязательно, всем ведь прекрасно
известно, что он холост. Надо ж было ляпнуть и кому - Хоменко! Теперь
он понесет по цеху, теперь он из этой новости сделает такое!..
Попробуй потом выкарабкаться из всего этого дерьма. Они ж нарочно,
для смеху, станут туда сталкивать. А обольют помоями, так будь хоть
семи пядей во лбу, помои видны раньше. Но Хоменко неожиданно небрежно
так спрашивал:
-А что жена?
-А что жена? Нормально, - Мосенко прямо-таки несло. - Холит,
лелеет. Разве у меня на лбу не написано?
Это уже было похоже на издевку, тем паче, что Володя вдруг
ощущал какой-то зуд на лбу, как будто там и впрямь высвечивалось
чтото необычное, но совсем другое. Однако Хоменко продолжал твердить
свое:
-А чего ты такой ершистый? Отлыниваешь от коллектива:
зарплату первую зажулил. Народ премию в конце года отмечал, а ты все
осторонь.
Мосенко, понятно, не был бирюком, но дело было не в этом:
"старики" давно намекали на угощение. Он и в самом деле ничего не
ставил им, а теперь вот даже о свадьбе брякнул. Поставить, конечно,
следовало, но Володя уже завелся. Стой тут с ним, нюхай его
"портянку" - курил Хоменко какие-то жуткие сигареты, чуть ли не
махру, да еще приправленную запахом мочи.
-Болен я, не пью, - уперся он.
-Так в обед, - настаивал Хоменко, - разве это выпивка? Только
для аппетита. Заходи к нам. Да ты не стесняйся, - и он
покровительственно хлопал его по плечу. - Приходи, приходи...
Приглашение Володе казалось зловещим: мол, заходи, мы тебе такое
устроим, век помнить будешь, раз не понимаешь. И чего к нему
приставать, Зацепину еще навязывать? Хорошо бы он за ней убивался, а
то так, языком потрепать, да и то не с ней. Дура ведь она, злился
Мосенко, лыка не вяжет, и фильмы ей нравятся не те. И вообще,
примитив: бредит замужеством. А этот Хоменко за нее распинается, чего
она ему, на бутылку обещала или свечку дать подержать? И перед
Мосенко мигом возникала картина: кровать, окруженная бог знает какими
личностями, и не кровать даже, а какая-то раскладушка, на которой они
с Зацепиной, и Хоменко орет: "Горько!" - глядя на них алчными
глазами, а Ирина наяривает, извиваясь под ним.
Мосенко пулей вылетал из гальюна и тут же сталкивался с Зозулей.
-Ты что, ошалел? - сердито говорил тот. - Смотреть надо, куда
несешься! Ишь, как из-под венца, пес нашкодивший...
-Так сватают же, - оправдывался Володя.
-Это кто? - уже веселее спрашивал Зозуля.
-Хоменко.
-Так это за Ирочку...
-А какая разница? За Ирочку, не за Ирочку... - совершенно
всерьез огрызнулся Мосенко, которого даже во сне этот маразм со
сватовством выводил из себя.
Но тут веселость Зозули мгновенно пропадала. Нет, он и не думал
смотреть на Мосенка как на психа, обернуть все в шутку, мол, чего в
бутылку лезешь, или хотя бы просто отойти, пожав плечом. Ничего
подобного. Он говорил веско, как впечатывал, и Володе становилось
жутко от его слов.
-Что ж ты ее обижаешь? Она ведь одна, с ребенком. Жизнь у нее не
мед. Вон какая худенькая! Уважить надо бы...
-Вы что сговорились? - мямлил обалдевший Мосенко. - Сегодня ж не
первое апреля...
От такого может продрать мороз по коже, равно как и появиться
улыбка. Шишмарев, пожалуй, улыбнулся бы, услышав мосенковский сон:
все-таки развлечение, в выходные в больнице особенно нудно. А
суббота, как по заказу, выдалась пасмурной, какой-то даже осенней -
накрапывал дождь. Впрочем, ожидать чегото выдающегося не приходилось.
Ждали только навещающих, выглядывая на улицу, где томились в ожидании
яркого весеннего солнца черные деревья и дорога, расплываясь мокрыми
акварельными пятнами. А в остальное время, этого добра как раз
хватало, хоть отбавляй, до одури стучали в домино - в "растяпу", на
четыре конца дупля, под невыключающийся транзистор. "Земляне",
"Сябры", "Плай" и даже какие-то "Будетляне" - бухало все подряд, что
могло бухать, за столько дней уже превратившись в шум, в фон.
Хотелось, конечно, более существенных развлечений, хотя бы
посмотреть телевизор; но по витиной крохотуле различить что-то можно
было лишь водя носом по экрану. Был в отделении и другой телевизор,
цветной "Электрон" - сервис для больных. Смотреть его разрешалось
только вечерами в определенные часы. Можно было бы в субботу и
отступить от этого правила, но старшая - Света - вышла на работу и
неукоснительно блюла указания начальства, то есть режим.
Между тем, как раз в субботу днем ожидался футбол и Шишмарев
подбивал Дворецкого сходить в соседнюю палату, где телевизор, по
слухам, был побольше и брал все программы. Одному Шишмареву идти в
первый раз было неловко, но Дворецкий отказывался. Отчего он
отказывался, Шишмарев не мог взять в толк: бывший футболист, играл за
юношей, как признался ему сам Дворецкий, даже сыновей приучал к
мячу, а тут упирается. Однако футбол в конце концов взял верх и они
пошли на телевизор.
У соседей палата была побольше и жизнь вальяжней. За столиком
торговались любители преферанса, курцы дымили по очереди в открытое
окно, гости, рассевшись по кроватям, пристально следили за событиями
на поле. Однако все усердие местных "фанатов" развеялось, как дым,
стоило лишь появиться Дворецкому. Он, словно коверный на арене, тут
же стал мишенью для насмешек. Ему припомнили и щетку, и веник, и
заигрывание с персоналом отделения. Шутки были злые: Коля, скажи
"усатый" с двумя "с". В их глазах Дворецкий выпендривался,
рассчитывая устроиться получше. Они же, так выставлялось, плевать
хотели на свое положение. В больнице их обязаны лечить, а вот
лечиться им или нет, они решат сами. Только вот Дворецкий
высовывается, портит о них впечатление.
Трудновато пришлось Дворецкому. Даже Мосенко решил вступиться за
него. Сидел он там, видимо, давно, потому что облюбованное им место
было из лучших. Бледный, как полотно, Мосенко пытался бодриться. Мол,
что хорошего у них, живут, как в хлеву. Говорил он однако с трудом и
вскоре, обняв живот руками, сложился пополам. Тогда все переключились
на него, советуя наперебой, чего сидишь, мучаешься, ложись или
иди к себе, лежа ведь легче. Но Мосенко упорствовал, то ли думал
перетерпеть, то ли хотел досмотреть футбол. Впрочем, надолго его не
хватило, а когда он надумал уходить, то Шишмарев обнаружил, что исчез
и Дворецкий. Сидеть бедным родственником было не в радость и в
перерыве Шишмарев тоже побрел назад.
У них в палате Дворецкий вместе с Витей готовились смотреть
второй тайм, а Мосенко лежал лицом к стене, спиной ко всем. Свет
раздражал, мутило, живот сводило спазмом, только хотелось, чтобы
отрезвляюще дохнуло холодным резким воздухом, чтобы воздуха было
много, до мороза, до дрожи.
Знатно, видать, вчера они с Шурой гульнули, подумал Шишмарев,
глядя на него. Но если Мосенко воздуха не хватало, то Шишмарева
проняло - ух! Холода натянуло порядочно сквозь открытую настежь
половину окна. Батареи в палате были жиденькие, когда еще прогреется,
и Шишмарев окно закрыл. Проветрилось - довольно.
А минут через пятнадцать ворчливо, по-стариковски заныл Мосенко.
Мол, душно у нас, все позакрывали - будто и не Мосенко это, добрый
молодец. Вот в соседней палате, бубнил он не поворачиваясь, все время
окно открыто, и не эта маленькая створка, а большое, они даже одну
раму сняли, чтоб не мешала.
На это задетый Шишмарев довольно резко посоветовал ему:
-Давай поменяемся кроватями и раскрывай окно, как
заблагорассудится. Снимай тогда хоть все рамы, чтобы душно не было. И
даже плечом пожал - молодой парень, а брюзжит, как старик. Выдержку
надо иметь, даже если плохо. Всем бывает плохо, других здесь не
держат. Вот он, Шишмарев, такого бы себе не позволил.
Мосенко умолк, так и оставшись лицом к стене. Он обиделся:
лежит тут, боров, ему бы так. Весь мир озлился на Мосенко, в этом не
оставалось никаких сомнений. Какой безразличный, бессмысленный и
жестокий мир! Где человечность, доброта, о которых так много пишут и
говорят? Где понимание, сочувствие, любовь наконец? Одна сплошная
мерзость кругом. За что ни возьмись, к какому берегу ни пристань, все
оказывается обманом, все только сплошные призраки, все только
кажется.
Если бы Мосенко, хотя бы как Дворецкий имел интерес к истории,
то с удивлением узнал бы, что на эту тему писали еще в древней
Месопотамии. Правда, древние считали, что в бедах своих повинен сам
человек. Что болезни его от нескоординированности собственных
действий, говоря по-современному, с персонифицированной окружающей
средой. Сейчас, понятно, за этими словами кроется нечто совсем
иное, а в те времена это были просто небо, земля, вода, подземный
мир. Вся жизнь человека ставилась в зависимость от них. Плохо
относится он к богу тьмы, не вовремя жертву тому принес или не по
вкусу, глядишь бог и наслал на него язву желудка. Ныне совсем иные
представления о том, почему возникает та же язва, но сильно ли они
изменились? Если, скажем, выразить их так: от страданий души
начинаются болезни тела? Впрочем, для Мосенко это не имело значения.
Ну и ладно, ну и пусть, думал он, теперь ему все равно. Теперь
он будет делать все только для себя. Он тоже сумеет стать таким, как
все. Что ему нужно-то?.. А нужно было Мосенко выбираться из больницы.
Он уже лежал тридцать восьмой день, а приступ случился такой, что
впору было ложиться заново. Сколько же так может продолжаться? До
лета? До следующей зимы? А ведь он, Мосенко, не Витя Самардин, ему
пенсию здесь не нужно вылеживать. Значит, все, жесткий режим и
лечиться. Все.
Далеким светлым пятном, словно выход из тоннеля, замаячила для
него надежда. И Мосенко стал крепнуть в своем решении. Со стороны,
правда, такая перспектива смотрелась мрачновато, как и большинство
светлых и дальних перспектив: кругом хоть глаз выколи и где -то там,
в неизвестном отдаленьи брезжит неясное белесое пятно света, да и
света ли? Больница была для Мосенко словно тюрьма для рецидивиста,
куда не тянет ничуть, но которая как единственно реальное будущее
отзывается щемящей тоской неизбежности.
Чтобы выйти из больницы, много не нужно. Только сказать, что
чувствуешь себя хорошо, курс лечения, мол, впрок пошел, и гуляй себе
на работу и с работы, словом, куда душа желает. Одна загвоздка - куда
пойдешь гулять с вавкой в животе? Опять в больницу? Хочешь не хочешь,
а нужно было приводить себя в порядок. Надо новокаина принять, чтоб
легче стало, решил Мосенко. Потом "Альмагельчика" попить, флакона
хватит. Ну и конечно, полежать, набраться сил.
Как всякий больной со стажем, Мосенко принимал лекарства на свое
усмотрение. Зря себя ими не травил, плохо стало - попил, что нужно.
Он хорошо ладил с медсестрами и доставал лекарства, даже дефицит, без
назначений. Сложилось это стихийно. Однажды Ларисе, а потом и Томе
Володя смастерил из спичек симпатичные домики. И так ловко у него они
получились, что отбою от заказов не стало. Тут и отношение персонала
к нему определилось соответственное. Попал Мосенко не понимая того в
самую точку. Домики, безвозмездный дар, - та же жертва. Жертвуйте и
вам воздастся. Хотите ли вы задобрить или отблагодарить - жертвуйте.
Хоть немногим, хоть чем-нибудь, но жертвуйте. Без жертвы, считали
древние, ничего не может существовать и космические процессы
неизбежно должны прекратиться. Жертвуйте, и тогда к вам станут
благосклонны.
Так и случилось. Прошлый раз Мосенко даже на поликлинику
выписали. Всех выписывали сразу на работу, а ему дали еще две
недельки побюллетенить. Правда, он чувствовал себя неважно, но все
равно это была редкость: так просто у нас больничными листами не
разбрасываются. И Мосенко сумел оценить такой подарок, не раз и не
два за две недели отметил его с друзьями. Но это было когда-то, а
теперь Володя решил изменить свою жизнь. И твердость его решения
выявилась уже в понедельник.
С утра в палату заявилась сестра-хозяйка, разыскивая
запропастившегося Дворецкого.
-Вы посмотрите, как у нас чисто, - бодро встретил ее Володя.
-Да, у вас самая чистая палата, - похвалила она, обведя ее
равнодушным взглядом. - Дворецкий, конечно, старается. Он мне больше
все помогает. Вы мне тоже всегда помогаете, - исправилась она, глянув
на Мосенко, чтобы не обиделся, и на Шишмарева, чтобы завлечь, и
добавила:
-С мужчинами всегда можно договориться... - но, сказав
двусмысленность, тут же примолкла, будто в ужасе, однако шуток не
последовало. - А вот женщины, хоть не заходи! Самую мелочь попросишь
- куда там, начинают кричать... А Дворецкий не выписался?
-Нет, он вышел куда-то. Где-то здесь ходит, куда ему деваться? Я
могу поискать, - предложил Мосенко свои услуги, - если что-то
срочное.
-Не надо: ничего срочного нет. Я позже подойду... Тумбочку он
обещал исправить, - решила она закинуть удочку.
И вот тут Володя проявил твердость, начал увиливать, то есть
стал жаловаться, что именно сейчас он кому-то что-то обещал и придти
к нему должны. Шишмарев же, когда сестра-хозяйка повела взглядом по
палате, сделал вид, что он ничего не понял, а Виталий и вовсе
проигнорировал.
-Деятельная особа, - заметил Шишмарев после ее ухода. - И что у
нее всегда так?
-Она хорошая, - вступился Мосенко, - с ней можно договориться.
Если нужно пижамку свежую, можно поменять...
Что касается пижам, Шишмарев смог убедиться в доброте
сестры-хозяйки, как только попросил сменить свою.
-Вам еще не положено, - сказала она.
-Я знаю. Но больно куцая пижама досталась, - и он показал ей
свой трехчетвертовый рукав. - Я ж не виноват, что такой большой
вырос.
-Ничем не могу помочь, - с деланным сожалением посочувствовала
сестра. - У меня все пижамы такие. Ну, ни одной большой, - и она
грустным взглядом посмотрела внутрь склада.
Шишмарев кивнул понимающе. В самом деле, хотелось пижамку,
- нужно было тумбочку отремонтировать. А так, какого черта приперся?
Много вас таких... И на что он надеялся? На мосенковские слова? Ведь
сказал же Виталий, как обычно, пожав плечом:
-Вот-вот, она вам пижамку, а вы ей стеллажи таскаете по этажам,
пупы надрываете. А потом новокаинчик пьешь...
-Как? Новокаин внутрь? - удивился Шишмарев.
-А что? Нам на Рыбальской давали, - вид, однако, у Мосенко был
растерянный, - станет плохо, подойдешь к сестре, мензурку выпьешь -
ну, эту, для лекарств, пятнадцать грамм - боль как рукой снимает.
Сразу.
Но ни Шишмарев, ни Виталий поддерживать разговор не стали, чем
вконец растревожили Мосенко. Виталий отправился курить, а Шишмарев
просто раскрыл свой журнальчик и повернулся на бок. Обалделый вид
Мосенко доставил ему удовольствие. Это за "салабона" и уборку.
От пытки сомнениями Мосенко спас наконец состоявшийся обход.
Начало обхода он, правда, прозевал. Не хотелось ему больше попадаться
на глаза сестре-хозяйке и, зная по опыту, что она еще не раз заглянет
к ним, пока застанет Дворецкого, он спрятался в соседней палате.
Схованка была отличная: сестра-хозяйка, Света и присные палату
обходили десятой дорогой, а большего Мосенко и не нужно было. Теперь
его манила иная цель - подлечиться и выписаться. Так он и
околачивался у соседей, тараща свои пуговичные глаза по сторонам,
пока не начался обход.
В отсутствие Мосенко палатный врач Зинаида Матвеевна начала обход
с Дворецкого. Взяв табурет, она устроилась между его кроватью и
Шишмарева. Могла сесть и с другой стороны, кровать Мосенко пустовала
и беседовать с Дворецким было бы удобней, уединенней. Но она
устроилась поблизости и Шишмарев глядел на нее во все глаза.
Зинаида Матвеевна оказалась невысокой скуластенькой женщиной с
чуть припухлым лицом. Было ей лет сорок, но смотрелась она
привлекательно. Нос милой картошечкой, тоненькая фигурка, обтянутая
белым халатиком, ножки в черных остроконечных туфельках на невысокой
шпильке в черных же чулках - довольно изящные ноги. Словом Элла
Михайловна ни в какое сравнение с ней не шла. И когда Мосенко
заявился в палату, она только весело глянула на него, как бы сказав:
"Ах, Володя!.." - мол, нехорошо так шалопайничать, даже если это
выглядит мило, чем окончательно расположила к себе Шишмарева.
Улыбаясь, она осмотрела Мосенко даже тщательней, чем остальных.
Володя жаловался, что у него появились боли, и Зинаида Матвеевна
проявила заметное недоумение: видимо, тот курс который принимал
Мосенко, не давал повода для ухудшения. И все-таки она что-то ему
прописала попринимать еще, хуже не будет.
-А можно мне новокаин пить? - наконец задал свой вопрос Мосенко.
- Когда мы были на Рыбальской, там нам давали.
Это была сильная блокада. Тем не менее видом своим Зинаида
Матвеевна будто согласилась, только заметила:
-Так делают, но не нужно увлекаться. Все-таки новокаин это
разовое средство.
Володя остался доволен: разрешили пить новокаин. Впрочем, он и
раньше не сомневался, только Шишмарев несколько поколебал его
уверенность. Но теперь все стало на свои места. Один новокаин,
понятно, его не спасет. Значит, еще альмагельчик попьет - и можно
выписываться.
Мосенко Зинаида Матвеевна осмотрела позже, а начала обход с
Дворецкого. Положив на колени истории болезни, она стала искать среди
них нужную:
-Так, Николай Дворецкий... Как вы себя чувствуете? Коля, Коля,
Николай, сиди дома, не гуляй, подумал Шишмарев и
тут же одернул себя. Зачем он так? Решил потрафить Зинаиде Матвеевне?
Мысленно?
Дворецкому его сомнения были чужды, но он тянул с ответом, не
находя нужных слов.
-Улучшение есть? - прямо спросила его Зинаида Матвеевна.
-Да, - улучшения, однако, не наблюдалось, но врач тоже человек,
а кому понравится, если его работа - назначенное лечение - идет
насмарку? Значит, улучшение есть, так решил говорить Дворецкий, но не
такое, как хотелось бы.
-Вот только сегодня утром у меня здесь болело, - и он показал в
каком месте ощущает боль.
-Молоко пьете? - поинтересовалась Зинаида Матвеевна. Рано утром
специально для язвенников вытаскивали бадью кипяченного молока, но
Дворецкий молоко не любил.
-Вам нельзя делать больших перерывов в еде, - наставляла Зинаида
Матвеевна. - Пейте молоко.
Раз надо, так надо, -- теперь Дворецкий станет пить молоко.
Принимал лекарства он исправно - все подряд, что прописывали. Не то
что Мосенко, который делал только те уколы, какие считал нужными, или
Шишмарев, относящийся к своему лечению вообще с подозрением. Они
могут делать, как хотят, но чтобы достичь результата, лечиться нужно
комплексно. Он верил Зинаиде Матвеевне, к тому же полукалека Витя
подкреплял ее авторитет, считая лучшим врачом отделения. И все же
беседу своего нового соседа с Зинаидой Матвеевной, когда та перешла к
Шишмареву, он не пропустил мимо ушей. И хотя Дворецкий не особенно,
точнее почти совсем не доверял высказываниям соседа, слишком уж часто
они не совпадали с его собственным мнением, тут заинтересовался
сведениями о гастрофарме. Настолько заинтересовался, что после
осмотра, когда вновь подняли тему, неувядаемую тему о болезнях,
разговорился с Шишмаревым.
Он охотно сообщил свой диагноз: язвенная болезнь
двенадцатиперстной кишки с пониженной кислотностью - оказалось, у
Шишмарева в прошлом тоже была язва. Но Дворецкого интересовал не
собрат по несчастью, а именно таблетки. Шишмарев неожиданно не стал
тратить полемического пыла, убеждая Дворецкого в неверности его
назначений. Он просто молча выволок горсть зафольгированных таблеток
из тумбочки и стал складывать их, как в упаковке, чтобы можно было
прочесть предписание. Дворецкий явно опешил ознакомившись с
написанным: он хотел только устранить сомнение, но пилюли
действительно понижали кислотность. Так было написано.
-Ты что, не читал раньше? - удивился Шишмарев. - Я всегда читаю
прежде, чем глотать...
-Ты побольше пей этого, - встрял Витя. - Я вот принимал один
такой препарат, это... как его... висмута там много. А мне от него
так хорошо было, - я и пил. Мне ребята говорят, что ты делаешь, а я
чего: болит - выпил - прошло. Так мне понравилось, я еще и у других
брал, - Витя потихоньку наслаждался произведенным впечатлением. - А
потом у меня открылось кровотечение. Иду в туалет - кровь, знаешь,
лезет такое черное, аж лоснится. Я к медсестре, а она, дурочка,
смеется. А потом меня рвать начало, и тоже кровь. Тут они
засуетились. А главное - я ей говорю: "Кровь," - а она мне лыбится и
ржет...
Дворецкий в сердцах стал выгребать суточный рацион таблеток из
тумбочки.
-Лучше всего выбрасывать в туалет. А то могут шум поднять,
- деловито посоветовал Мосенко, надевая наушники, и добавил уже вслед
Дворецкому:
-Как он это может пить? У меня с первого раза такая изжога
началась!.. А Пугачева из включенного Витей транзистора пропела:
-Держи меня, соломинка, держи, когда начнется шторм в двенадцать
баллов...
Уверенности в лечении этот случай, конечно, Дворецкому не
прибавил, но дело было не в пилюлях. Пилюли что? Штрих. Но прошло уже
полкурса лечения - теперь уже целых полкурса! - а изменений в
самочувствии не было никаких. А это уже настораживало.
Но вот Зинаида Матвеевна перешла от Дворецкого к Шишмареву. Она
не просто повернулась на табурете, а перенесла его в проход между
койкой и окном, как бы уединилась.
-Вы у меня новенький, - начала она с любопытством, - ваша
фамилия...
-Шишмарев, - подсказал Шишмарев. - Саша.
-Александр, - поправила она и стала расспрашивать его о
болезнях. Оказалось, что при приеме он что-то там напутал в
последовательности своих заболеваний, впрочем, незначительно. Врач
сверила, какие ему уже сделали анализы, а какие еще предстоит, и
Шишмарев стал расспрашивать о назначениях. Зинаида Матвеевна
неожиданно охотно рассказала ему о каждом лекарстве. Шишмареву до
этого случая не приходилось лечить свою язву в стационаре, и он
удивился такому разнообразию средств.
-А вот гастрофарм, - спросил тогда Шишмарев о злополучных
пилюлях, - он от повышенной кислотности, а у меня нормальная.
-Нет, не только, - ответила Зинаида Матвеевна. -- Но если вам от
него плохо, можете не принимать.
Плохо Шишмареву не было. Впрочем, он сжевал всего две пилюли. Но
кислотность свою Шишмарев решил блюсти в целости и сохранности, ведь
не она виной тому, что у него гастрит.
-Так вы считаете, что у меня язва? - наконец прямо спросил он.
-А что же еще? - удивилась врач.
-Но у меня совсем не так болит, как раньше, - упорствовал
Шишмарев.
-Может болеть по-разному, это меняется, - ответила она.
По-разному у разных, но я-то один, хотел сказать Шишмарев и
не успел, настолько поспешно Зинаида Матвеевна ретировалась от
больного. А больному, естественно, не понравился такой поворот дел:
не мог же он лежать бесконечно, пока выяснят, что с желудком у него
все в порядке и начнут обследование всерьез. А то еще вообще ничего
не начнут: нишу находить ведь совсем не обязательно, - сошлются на
гастрит, а куда он денется от своего гастрита? И получится, что лежал
он для галочки, кровать только давил, а они работали на дядю: как и
что лечили, черт их знает. Что был Шишмарев в больнице, что не был -
ничего не изменится, только время уйдет, кусочек жизни проживется в
недельки три.
Шишмарева такая перспектива не устраивала. Это Дворецкий может
считать, что его лечат, Мосенко - что неплохо поваляться на кровати,
а ему нужно работать, потому что у него цель - вуз, увы, совсем не
обеспечивал ему жизненного положения, он оказался лишь трамплином для
дальнейшей деятельности, нужно было опять готовиться к прыжку, нужно
было писать работу. Что Шишмарев без нее? Лаборантик, шишка, прыщик
на носу у Поприщина! Нет уж, так не пойдет. Шиш! Фамилия у него
туманная, обманчивая. Может быть, он и точно шиш, призрак, бес?
Откладывать свое обследование Шишмарев больше не мог. Время было
дорого, своей дороговизной время просто вымогало действий. Нужно было
проверять печень: если что не в порядке в животе и это не желудок,
тогда печень - что же еще? И отловив в ординаторской Зинаиду
Матвеевну, Шишмарев потребовал у нее назначение на дуоденальное
зондирование. Зинаида Матвеевна неожиданно охотно вняла его просьбе,
так что он задумался, что бы ему еще такое сделать из анализов. Может
рентген, но Шишмарев сомневался просвечивают ли печень. Скорее всего
просвечивали, но как это называлось? Выглядеть глупо не хотелось, и
он решил пока ограничиться зондированием. Лишь позже, уже в конце
недели, когда Рысяка сменил Падунин, Шишмарев напросился на
холецистографию. Если бы он оказался сметливей и расторопней, то
догадался бы это сделать сразу, после того как Зинаида Матвеевна
осмотрела Долгожителя.
Подсела она к Виталию так же, как к Шишмареву, со стороны окна.
-Ну вот, Рысяк, - с видом победителя сообщила Зинаида Матвеевна,
- пришел ваш рентген. Сейчас посмотрим... Мг, мг... Прочитав
заключение рентгенолога, она взяла в руки снимок.
-Вот смотрите... Где же это они нашли?.. Ага, вот видите эти
точки-конкременты, в народе говорят - песок. И она улыбнулась
Долгожителю несколько даже насмешливо.
-Что вам можно порекомендовать? Конечно же, диета. Вы знаете,
избегать жареного, острого, не делать больших перерывов в еде.
Периодически зондироваться. когда вы будете выписываться, я вам
расскажу более подробно... Ну, что еще? Можете попробовать народные
средства. Я могу вам рассказать, хотя, сами понимаете, за результаты
ответственности не несу.
Разумеется, Рысяк заинтересовался, и Зинаида Матвеевна
разъяснила, как проводить так называемый "масляный удар" и как
потом собрать блестящие крупинки вышедшего песка. Только это тяжелая
процедура, предупредила она. Рысяк выслушал ее внимательно и под
конец признался, что у него есть бутылка кукурузного масла, - чисто
случайно оказалась, наверно, картошку он любил жареную на кукурузном
масле.
Последнего больного, Витю Самардина, Зинаида Матвеевна хотела
обминуть, спросила лишь о самочувствии, не присаживаясь, но Витя
начал лихорадочно и сумбурно рассказывать о себе и ей пришлось
осмотреть его. Ничего нового Зинаида Матвеевна ему сказать не могла,
и Витя это понимал, но хотелось, чтобы его выслушали, не мог же он
остаться без внимания: не лучше же ему, чем всем остальным. Витя снял
пижаму и размотал полотенце, поддерживающее вздутый живот.
-О, - с деланой радостью произнесла Зинаида Матвеевна, - у вас,
Самардин, стало лучше... И значительно. Вам нужно замерять живот.
Каждое утро. И измерять количество выпитой и выделяемой жидкости.
-Я все это делаю, - сообщил Витя.
-И какой у вас объем? - придирчиво поинтересовалась Зинаида
Матвеевна.
-Сейчас я не знаю, - заколебался он. - Был сто двенадцать. Или
сто шестнадцать... У меня нет сантиметра.
-Это нужно делать постоянно. Давайте договоримся, вы будете
записывать все измерения, а потом показывать мне.
Так закончился с нетерпением ожидаемый обход. Трудно сказать,
лучше ли стало бы, если б он повторялся изо дня в день.
Самардин вскочил с кровати и, обматывая свой живот полотенцем,
забурчал:
-Меряй, не меряй, можно подумать, он от этого меньше станет. Воду
нужно выгонять, а что его мерять! Я уже здесь сорок шесть дней лежу и
все меряю.
-Сто двенадцать, вроде бы, не так много, - сказал Шишмарев.
-Раньше у меня было сто сорок шесть, - прихвастнул Витя, - вот
то был живот! Хотели пункцию делать. А счас что!..
-Видишь, я тебе говорил, не давай отсасывать. Она сама и спала.
А так бы тебе пришлось каждый год делать, - сказал Мосенко.
-Почему каждый год? Совсем не обязательно.
-Ага... А Надю помнишь? На Рыбальской? Она уже второй раз
ложилась - ей пункцию делали. Год прошел и опять.
-Ни черта они не умеют, - сказал, поднимаясь Долгожитель. - Эта
тоже: попейте маслица, но если вам станет хуже... Лечат, как при царе
Горохе.
Однако на следующий день Рысяк завтракать не стал, а сделав себе
грелочку, решил провести этот самый "масляный удар". Все удовольствие
длилось три часа. Вначале он лежал веселый, но со временем стал
мрачнеть. Пока он так лежал, зашел Шура и начал хвастать, что на него
масло не действует.
В рейсе, а он оказался водителем-дальнобойщиком, скучно все
время ехать пустым. Но когда поддашь, надо как-то страховаться от
ГАИ. Масло - самое верное средство против "трубочки": выпьешь перед
проверкой полбутылки масла, а потом дыши, не дыши, все трезвый.
Только как после этого тяжко! Чуть отъедешь от поста, ну, метров
триста, так, чтобы видно не было, за ближайший поворот или бугор, и
на тормоза! Картина - балдеж: вся колонна, как по команде, раз и
стала. И все на обочину... А Шуре никогда ничего не было, даже намека
на понос, хоть поллитра масла - и ничего! Видимо, у него были совсем
забиты желчные пути; привезла его так же, как Шишмарева, с приступом
скорая, а лечили язву желудка.
Самардин заблестел глазками от Шуриного рассказа и ударился в
воспоминания. Как они бухали на Рыбальской! Такая компания
подобралась! Медсестёрки к ним боялись заходить, бухло через окно
сетками носили - первый этаж. Вот весело было!..
И тут Долгожителя проняло. Сбегав первый раз в туалет, он,
побледнев лицом, заявил, что в больницу попал просто так, чтобы
отдохнуть от тягот жизни, отоспаться. Что у него болело? Почти ничего
и не болело. Нужно было просто отключиться, передохнуть, отлежаться
пару недель. На него посмотрели вначале с удивлением: стоило ли пить
масло? -- а потом с пониманием: лечиться он только начал.
Когда Рысяк обнаружил у себя первые симптомы болезни, то
расчувствовался и подумал, что старость подбирается. Но прошло
немного времени и он стал сердиться на себя, мол, кукситься начал и
нюни распускает: это же еще не конец жизни. С возрастом, понятное
дело, все меняется, - пора бы уже привыкнуть к этому. Разумеется,
совсем не в том смысле, чтобы смириться, а чтобы приспособиться.
Стоит лишь подлечиться, и всё будет в порядке. Ничего страшного не
произошло: с кем не бывает? Дело житейское. А до старости ему еще
ого-го!
Наверно, не вернулся бы Рысяк к этим мыслям еще не один год, но
тут, терзаемый спазмами в животе, загрустил вновь. А потом, позже к
вечеру, расслабившись после мучительной своей процедуры, Рысяк впал в
мечтания и даже стал рассказывать свою историю.
Слушали его вполуха. Кому нужна какая-то история, пусть и
единственно облагораживающая наше существование? Не сладится с этой,
сладится с другой. Серьезна разве что половая немочь. И счастья в
жизни не ищи, если денег мало. Но когда крепко за сорок да после
хлебания масла, расчувствоваться и выплеснуть наружу всё, что
наболело, словно сплюнуть раз. И Рысяк говорил, говорил негромко, с
перескоками, скорее для себя - нудно говорил. Точнее, потому и начал
говорить, что для себя и что никому до этого не было дела.
Мосенко снова чувствовал себя плохо, временами совсем не до
разговоров, да еще чьих - Долгожителя, человека не от мира его. Ну
кто он? Сторонник прогресса? Старается гребешок укоротить, под
который начальство стрижет своих подчиненных? Это Рысяк-то, работник
администрации... И какая у него может быть безнадежная любовь на весь
остаток отпущенных дней, у Рысяка - пренебрежительно трезвого,
делового снабженца-управленца? Работали они, однако, на одном
заводе, понятно, на разных его полюсах: Володя был слесарем. Потому
Мосенко вел себя корректно, не язвил и не хамил. Рассказывает, и бог
с ним.
Шишмарев слушал россказни Рысяка просто так, без
сочувствия, многое пропуская мимо ушей. Вел себя Рысяк вроде как свой
в доску, не выставляя возраста, любил забить козла и даже при случае
мог загнуть. Между тем, представился он Шишмареву Виталием. Без
отчества, правда, но и не Витей. Витей звался Самардин, его сосед по
койке, а Рысяк негромко так, но с достоинством, мол, прошу не путать,
сказал:
-Виталий.
В общем, самый видный больной в палате.
Самардин, похоже, подсознательно, нутром чувствовал
обособленность Рысяка, потому попросту сторонился лощеного
Долгожителя, такого далекого от него и от его болезни. Ну, что он мог
интересного рассказать? Чего-то там где-то выпили не для кайфа,
чегото вкусного сожрали не ради вкуса. Вот они в тридцатой палате на
Рыбальской бухали, куда Долгожителю!
Дворецкий же, занятый своими бедами, лишь изредка желчно
взглядывал на Рысяка: довольно бессвязные излияния того вопринимались
им на свой лад. Когда он только поступил в больницу, то пытался
сблизиться с Виталием: тянуло побеседовать о жизни, отвести душу, с
кем еще было говорить? Одна зеленая молодежь. Но и Рысяк, как
выяснилось, не понимал его.
-Женщине нужно быть красивой, - с пониманием дела толковал
Долгожитель, - чтобы на нее обращали внимание, не просто так
смотрели, а замечали. Это как нам посидеть с друзьями, выпить -
развлечение. Ей так нужно, чтобы не думать, что жизнь кончилась и что
она превратилась в машину по обслуживанию семьи. Представь себе,
бесконечная уборка, стирка, магазины, кухня, дети. А жизнь бежит
мимо, все меняется. Мгновенно!
Можно было подумать, что понимающий Рысяк вместо жены стирает и
чистит картошку и вообще носит ее на руках, потому что о какой
красоте может идти речь с черными от картошки, застиранными до
красноты руками? Но Дворецкий заметил другое, что Рысяк сам боится
упустить ускользающую торопливую жизнь. Чего стоил только его
ежедневный уход за кожей и прической перед любовно установленным на
подоконнике зеркалом.
Шевелюра у Рысяка действительно была знатная: пышные вьющиеся
волосы, слегка тронутые, так сказать посеребренные сединой. Виталий
был видным мужчиной, худощавым, даже стройным, и легким, несмотря на
возраст, только с бледным, несколько помятым и каким -то розоватым
лицом, видимо откурения и неумеренных косметических стараний, хотя у
самого Рысяка о собственной физиономии сложилось иное мнение.
-Я тут замечаю, - как-то сказал он, - что всех печеночников
легко высчитать: лица характерные, одутловатые, мешки под глазами.
Любопытная, что касается интереса, наблюдательность. Может быть,
поэтому Дворецкому в воскресных излияниях Долгожителя виделось только
польщенное самолюбие. Ведь лучшая похвала мужчине, по Рысяку, -
понравиться женщине. Словно в одном развлекательном
шоу, не так давно показанное по телевизору. Красотка (Мирей Матье)
спешит на свидание в такси, в предвкушении изливая свой восторг даже
на шофера. Ее встречает цветами молодой человек (Ален Делон),
галантно снисходительный к женским слабостям. А на душе у Дворецкого
было другое, и все, казалось ему, не должно быть таким. Потому что за
этим, как под спудом, таится презрительное, гадливое отношение друг к
другу: мужчины и женщины в такой ситуации одинаковы. Одним словом -
флирт.
А началось все с того, что Долгожитель заинтересовался на
сколько часов хватает аккумулятора для телевизора: он оказался
заядлым лодочником и хотел обрасти комфортом. Потом перешли на
дорожные происшествия - автомобильные катастрофы, душещипательная и
волнующая тема, занимали довольно палату. И здесь Виталий оказался на
высоте: он много разъезжал по делам, часто за город и был полон
впечатлений.
С аварий он незаметно для себя перешел на интимную тему:
стал рассказывать, ка встречал Новый год, точнее как ему довелось
первого числа испробовать настоящей смирновской водки. Все выглядело
правдоподобно: смирновскую закупили к Олимпиаде и выбросили остатки
по ресторанам. Так водка оказалась в армянском зале "Метро". Но это
стало лишь ажурной виньеткой к основным воспоминаниям - о Ней.
О Ней Рысяк вспоминал ласково и печально. И смирновская на
похмелье после новогодней ночи, видимо, запомнилась только потому,
что именно Она позвонила ему первого числа. Ее он охарактеризовал как
общую знакомую, так сказать, друга семьи. Этому, впрочем, мало
верилось. И не только потому, что жена отказалась от приглашения,
как объяснил Долгожитель, она устала. Просто его радость по этому
поводу сквозила даже сейчас, спустя несколько месяцев. Собственно,
иначе он о Ней и говорить не мог. В его положении, разумеется,
рассказывать о прелестях своей любовницы или хвастать победой было бы
глупо, да и не такие отношения связывали его с Ней. Впрочем, он о них
и не рассказывал, говорил он о другом, но радовался, как бы изнутри,
вспоминая. Хотя какая Она теперь ему любовница! Однако было приятно,
что Она позвонила, не забыла. Это был лучший новогодний подарок,
несмотря на то, что Она оказалась проездом и с другим.
Как Она представила Рысяка своему крупному носатому приятелю,
одному богу ведомо. Как понял Виталий, они расписаны не были, но это
вряд ли чему-то препятствовало. Да и не это было главным. И хотя
Рысяк понимал, что с Ее стороны желание увидеть его лишь дань
воспоминаниям, все-таки ожидал случая поговорить наедине. Но Она вела
себя строго: была полна внимания к нему, даже заботлива, однако
отдалена и только просила не забывать старых друзей и приехать к ним
в Клайпеду - Ее дружок занимал какой-то высокий пост в тамошнем
порту.
Виталий не стал отказывать себе в этом удовольствии и, когда был
в командировке в Риге, заехал на три дня погостить. Встречали его
отменно, возили на Куршскую косу, угощали деликатесами - угрем,
сигом. И об этой поездке он рассказал в подробностях, блаженно
перебирая в памяти те дни. Шишмарев даже решил, что перед ним
ресторанный любитель, правда, с некоторым налетом провинциализма.
Рысяк рассказывая и в самом деле смаковал, как он зашел, как
сел, как на него посмотрели да как все выглядело, передавая даже
самые незначительные фразы из их разговоров, но только с Ней. Она
буквально стояла у него перед глазами, ему даже не мешал клайпедский
начальник, на самом деле устроивший весь этот прием. И в
воспоминаниях, и наяву тот фигурировал лишь как компанейский товарищ,
веселый, необходимый ровно настолько, чтобы не ощущать болезненно
отдаленности от Нее.
Порой Рысяк прерывался, хотя никто его не перебивал, на минуту,
а то и больше умолкал, вглядываясь в себя, окунаясь в свои грезы с
головой, впитывая их всем: ушами, глазами, кожей. И ему было сладко,
хотя, как известно, одно дело пить воду, стоя на берегу, и совсем
другое плюхнуться в озеро и хлебать ее чуть не носом.
Он не задавался специально вопросом, почему ему был оказан столь
роскошный прием, не зациклился на нем, не обнадежился, не истолковал
в свою пользу и не стал добиваться Ее вновь. Конечно, он подумал об
этом, но только так, вскользь. Может быть, они были просто радушны, а
может быть, Она устроила прощанье с прошлым, ведь быть вместе так
непросто, как, впрочем, и быть порознь. Хорошо лишь вспоминать теперь
о тех днях.
Возможно, именно блаженность воспоминаний до сих пор спасала
Долгожителя от больницы. Боль его переростала в мечтания, и он не
рвался никуда: слишком хорошо понимал, что связывает людей и что
происходит, когда люди расстаются, чтобы не биться лбом о стену во
второй раз в страстном, испепеляющем самого себя порыве. Хотя
почему-то, особенно после Клайпеды, Она начала сниться ему. Не очень
часто, но волнующе. А он уже считал, что в его сорок шесть эмоции не
перехлестывают через край.
Во сне Она отчего-то не сидела в ресторане, элегантно закинув
ногу на ногу, на фоне рыбацких сетей и чудищ морского дна. А ведь
это, казалось, была Ее стихия: Она была тонкой, грациозной женщиной,
будто нарочно предназначенной для такой жизни. Но во сне Она уходила
вдаль по дюне, по струящемуся песку, в сторону синеющего ледяного
моря. Она звала, а может быть, заманивала его, и ветер заметал Ее
след. Беспокойно было Долгожителю от этих снов. Хотелось рвануться
туда за Ней, в эту песчаную даль, и странно было, почему ему все
время виделась именно эта гороподобная дюна возле Ниды, поглотившая
уже не одно селенье, а вовсе не тот ресторанчик внизу, где так мило
они развлекались.
Все же завидная доля выпала Долгожителю - к жизни
относиться легко, без треволнений. Мечтатель! Ведь все, ну совсем
все, как у счастливчика, а наблюдать счастье другого под силу далеко
не каждому.
Сам Рысяк, естественно, к счастливчикам себя не причислял,
видимо, и мечта способна уесть, да и трудно так назвать человека,
угодившего в больницу, хотя уверенности в нем еще не поубавилось. Он,
безусловно, представил бы себя львом в лежке, если бы имел склонность
к подобным представлениям. Тогда, вальяжно раскинувшись, гривастый
лев-Долгожитель возлег бы среди хорошеньких львиц медперсонала и те
мурлыкали бы вокруг, нежно изгибаясь кошачьими телами.
Не знал Рысяк о великом отечественном открытии - науке о
питании, трофологии. А в гастроэнтерологии как отделении по болезням
пищеварительного тракта трофология пользовалась большим почетом.
Глубокая трофологическая мысль царила в отделении: все живые
организмы вовлечены в единый пищевой кругооборот. Ничего
удивительного в этой мысли на первый взгляд нет. Кто из нас не ест?
Если мы и говорим "не хлебом единым", то молимся-то о "хлебе
насущном". А с другой стороны, кого не едят? Вот и оказывается, что
"человек человеку друг" или "борьба - залог процветания" совершенно
отжившие утверждения. Съедобность - вот главное! Круг замкнулся, и
все стало наконец на свои места.
Жертва не должна слишком быстро убегать от хищника, ибо он
просто умрет от голода, а популяция жертвы, потеряв контроль,
выродится. Таким образом, живой организм должен приспосабливаться не
только к тому, чтобы есть, но и к тому, чтобы быть съеденным. Ну, а
уже от наличия пищи можно определять структуру, численность и
деятельность любого сообщества живых организмов.
Теперь становится очевидной строгая закономерность в том, что
антилопа, та самая грациозная антилопа с витыми рогами и черным
ремнем по крупу, что паслась в тени величественного баобаба, стала
жертвой молодой львицы, вышедшей поохотиться в тот день, то есть
очень конкретный, единственный из всех миллиардов дней, что
существует Земля. Хотя этого никто не мог сказать заранее, в это не
верилось даже тогда, когда львица подкралась и сделала свой первый не
совсем удачный прыжок. И если пораскинуть мозгами, такую же
закономерность можно найти и во всех других жертвах. Потому что, раз
так случается, так складываются обстоятельства, что происходят
засухи, международные катаклизмы, аварии, катастрофы, землетрясения,
то должны быть и трупы, и увечные, и больные.
Вот такая концепция жизни у трофологов. Если бы Рысяк хотя бы
слышал о ней раньше, он бы и на минуту не предположил, что врачи и
медсестры могут быть ласковыми или хотя бы хлопочущими. Даже
осторожными гиенами, собравшимися вокруг в ожидании остатков трапезы
гривастого Долгожителя, счесть их было нельзя. Потому что не он для
них был больным, которого следовало лелеять, а они для него лекарями
и знахарями и, возможно, даже таинственными волхвами, в которых он
нуждался. Об этом Рысяк стал догадываться только, когда взялся
лечиться всерьез - маслом.
У него не было сомнений, что он уйдет сейчас от них. Но он еще
не знал, что вернется, потревоженный, на старое место за своим зондом
и рентгеном, вернется, однако, уже не таким, каким был, и, судя по
нравам гастроэнтерологического отделения, попадет уже в иной оборот.
Этого Рысяк еще не знал, однако в отделении уже на это
рассчитывали. Пусть он себе шарахается от лечения, лучше даже, чтоб
он больше помаялся: покладистей станет. И спесь тогда с него слетит,
и будет он как миленький и пол натирать, и веничком мести, а может, и
чем повнушительней сподобится одарить. Ведь ему понадобятся
консультации, эффектные обнадеживающие лекарства, сведения о новых
методах лечения и освобождения от работы, потому что жизнь его должна
будет проходить в больнице. Вот тогда на нем и попировать можно
будет.
А пока Рысяк хорохорился. Набившая оскомину уборка палаты
удостаивалась им лишь презрительной гримасы. А "масляный удар" он
проклял так, как только мог проклясть. И если бы Зинаида Матвеевна
подвернулась раньше, он бы ей высказал, наверно, все, что думал о
таких методах лечения.
Однако она появилась лишь через день, и то этот обход, можно
сказать случился скоро. Войдя, Зинаида Матвеевна тут же
поинтересовалась, как прошла процедура и собрал ли Виталий свои
испражнения -- их следовало промыть через марлечку, чтобы выделить
песок. Но Рысяк только глянул на нее со смесью злой иронии и
удивления, будто сказал: "Какая марля? Сделала бы ты себе такое..."
-Хорошо, - Зинаида Матвеевна решила обойти этот вопрос и
перевела разговор на выписку. Наконец-то ее слова бальзамом умастили
потревоженную душу Долгожителя.
Выписался он на следующий день, смутив своим уходом палату:
есть, оказывается, еще люди, которые могут вот так запросто, с
легкостью и радостью покинуть больницу. Везет же некоторым, хотя сам
Рысяк особой радости не ощущал. Счастливчиком его можно было назвать
разве что по сравнению с Самардиным, но как раз Самардина поначалу
меньше всех снедала тоска и зависть после ухода Долгожителя. Слишком
уж несовместимы были его чаяния с желаниями Рысяка. Ну, вырвался тот
на волю, что с того? Но вместе с Рысяком ушла и музыка, и залегшая в
палате тишина червем полезла в Витину душу. Холодком потянуло по ее
следу, засквозило по изрытым ходам и защемила, заныла душа: который
уже раз уходят соседи домой, а он все лежит, лежит, смиренно ожидая
свое будущее. Затосковал Самардин, взял у Мосенко наушники, но не
помогло: не с кем было поделиться тем, что слышал и он затих, уныло
глядя в окно.
Шишмарев же напротив громко высказал свое недовольство. Провожая
Рысяка он узнал, что тот всего на два дня раньше него поступил в
больницу. И вот уже обследовался, уже все знает и выписался;
правильно, чего он тут не видел у этих недоумков - так Шишмарев
охарактеризовал персонал больницы. Обидно ему было, что обследовать
его до сих пор не удосужились и что неизвестно до каких пор
отлеживать себе здесь бока.
Обидно стало и Мосенко, хотя обиду свою он скрыл. Лишь пробурчал
невнятно: "Долгожителям везде у нас дорога, на то они и Долгожители"
- словно предрекал, что лежать ему еще здесь до нового потопа.
Болезнь у него была не сравнить с Рысяковой. С Рысяковой болезнью
можно горы ворочать, а не в больницу ложиться. Захворал, видите ли,
то в больницу, то из больницы. Придавило бы Долгожителя, хоть как
сейчас Мосенко, вот тогда бы посмотреть, куда он побежит. Скребли у
Мосенко кошки на душе. Ведь Рысяку уже было за сорок, а он с такой
легкостью оставил больницу, какой Мосенко, вдвое его моложе,
похвастать не мог. Что тут говорить? Долгожитель.
Но больше всего уход Рысяка сказался на Дворецком. Тяжело и
всерьез задумался он, наблюдая как скоренько Зинаида Матвеевна
оформляла выписку Рысяку. Будто замазывала свою оплошность или
избавлялась от неудобного больного. На все при желании можно закрыть
глаза. Можно втихоря избавиться от невызывающего доверие гастрофарма,
можно перестать чистить пол по утрам, пить натощак молоко, дохлебать
назначенные лекарства и сяк-так отбыть положенный ему срок, но чего
ради? Чтобы получить надбавку к зарплате, чтобы очередь на квартиру
не потерять или чтобы семья жила в довольстве и сытости? Ради
здоровья, так где же оно? Дворецкий уже получил столько уколов, что
задница превратилась в канистру, сглотал с тонну всякой "химии"
-- порошков и микстур - и никаких, ровным счетом никаких сдвигов в своем
самочувствии не обнаружил. Зачем он только рвался сюда?
Целый месяц Дворецкий ждал, когда освободится место в
стационаре, чтобы принять курс лечения. Он ждал бы и больше, если б
не высидел в очередях, не выходил бы свое направление по кабинетам,
надоедая бесконечными жалобами. Попасть в гастроэнтерологию оказалось
ничуть не легче, чем посетить землю обетованную. Складывалось
впечатление, что больных, жаждущих попасть в стационар, в три-четыре
раза больше, чем могла обслужить эта больница. Кругом, куда ни
тыкался Дворецкий, язвенниками, гастритниками, холециститниками было
хоть пруд пруди. Неплохо лечат, думал он, раз отовсюду лезут. Теперь
же все больше склонялся к мнению, что практикуемыми методами больных
просто плодили, как тараканов.
Рысяк раздумывать не стал -- фыркнул и ушел. Но ему было проще:
он лишь обследовался. Дворецкий же лечил свою язву, если это можно
так назвать теперь. Двадцать один день длится курс, сейчас шел
тринадцатый... Неужели тринадцатый? Дворецкий пересчитал --
действительно, чертова дюжина. О результатах говорить было еще рано:
нужно было дождаться окончания всего курса. Ну, а если нервы
зашалили? Если сомнения загрызли вконец и все лечение псу под хвост?
Однако это уже не по части гастроэнтерологии, это ближе к душе, а
больнице подавай только тело, что с душой будет ее не касается. А
чего стоит тело без души? И кто будет врачевать душу? С позиций
новейших научных воззрений вопрос был чисто риторическим. Если
трофологически жизнь предстает как единый пищеварительный процесс, то
почему больница должна выпадать из него? Благородная гуманная цель
выживания человечества как вида достигается вполне.
Итак, только выписка становилась ближайшей -- и
немедленной! -- перспективой Дворецкого. Достойное заключение
напряженной мозговой деятельности. Но тут природная осторожность
Николая встрепенулась и вставила свое слово. Как же можно было мерять
всех на один аршин? Есть же и среди врачей личности неординарные.
Короче, не мешало поговорить, проконсультироваться с кем-нибудь из
знающих докторов. А после этого можно было делать и окончательные
выводы. Не мог Дворецкий без последнего штриха, последней капли --
консультанта. И даже если окажется, что его не лечили, а травили, то
все равно останется надежда, что следующему больному повезет больше.
Потребовать консультацию можно было у Зинаиды. Дворецкий живо
представил себе, как Зинаида Матвеевна удивленно вскинет брови и
скажет, что не видит смысла в консультации: с диагнозом у него полная
ясность, лечение проходит удовлетворительно, жалоб при осмотрах не
высказывалось -- нет никаких оснований. Приходилось соглашаться с
этим. Другому больному такая ситуация только прибавила бы желания
поскорее удрать из больницы, но Дворецкий так просто уйти уже не мог.
Дров наломать легко, а как быть потом? И тут его взгляд остановился
на Вите Самардине.
Советом опытного Самардина грех было не воспользоваться. Витя
хоть и изглодал сам себя и в определенном смысле вызывал мало
любопытства у больничного персонала, однако был уважаем как еще живое
уникальное сочетание заболеваний, как больной со стажем. Близко
ознакомившись со многими ужимками больничной жизни, он не только
обвыкся, но и устроился в ней. Подобрал по вкусу место в палате,
обзавелся телевизором, двумя подушками и одеялами. Самардин даже
гордился своим привилегированным положением, особенно жизнью на
лекарствах, мол, не как у всех остальных, которые только думают,
что они болеют.
После ухода Рысяка Вите долго унывать не пришлось. В тот же
день, к вечеру, койку рядом занял новичок. Привезли его по скорой, и
день он пролежал в соседней палате на раскладушке, пока вот не
перекочевал к ним. Новый сосед, Жека Падунин, оказался компанейским
парнем: сразу же попросил, чтобы принесли транзистор, чем несказанно
обрадовал Самардина. Опять нескончаемым потоком полилась музыка,
скрашивая унылое пребывание в больнице. Повеселевший Витя тут же
завел с Падуниным телоспасительные беседы, по счастливому совпадению
такая благодарность не стала для того медвежьей. Ребенком Жека
насмерть перепугал своих родителей заработав нечто похожее на порок
сердца. Эта болезнь, к счастью, прошла довольно благополучно, но с
тех пор у них дома к лечению и диетическому питанию были явно не
безразличны. О телоспасении говорил, правда, больше Самардин, Падунин
слушал. Не поддакивал, не брюзжал: не успел по молодости зациклиться
на своем клиническом интересе -- просто слушал. И мотал на ус.
В их разговор потихонечку и встрял Дворецкий.
--Кто лучше Зинаиды? -- задался вопросом Витя. -- Тут их трое на
нашей половине работает. Нонна Васильевна, самая молоденькая, после
института, она у них все спрашивает. Марья Дмитриевна, ну она... --
Самардин покривился, мол, плохого не скажу, но и хорошего тоже. --
Зинаида лучше. С ней поговорить можно. Консультацию, если нужно может
устроить (тут Дворецкий навострил уши). Я еще мамашу ее знаю. Она
меня оперировала. Она тут в хирургии работает. Может, сейчас не
работает: ей на пенсию была пора.
--А чего ж она дочь свою не по хирургии пустила? --
полюбопытствовал Дворецкий, хотя хотелось ему, очень хотелось
поскорее выведать о консультации.
--Не знаю. Не пустила и все. Но вот мне тут плохо было, так Зинаида
ее приводила. Она меня консультировала.
Дворецкий был разочарован. Тоже еще консультант, профессор!
--Ну а главврач тут как? -- спросил он.
--Какой главврач? Главный диетолог? Он больных не смотрит,
-- ответил Витя.
--Диетолог понятно, -- гнул свое Дворецкий. -- А главврач
отделения?
--Не знаю такого, -- сказал Витя. -- Главврач больницы, знаю,
Виктор Михайлович. А в отделении нет главврача.
Такой ты грамотный, подумал Дворецкий, сожалея, что придется
свою затею отложить до более удобного случая. Быть не может без
главврача отделения. Скорее всего кто-то из них по совместительству
деньги зашибает и, понятное дело, не афиширует это. Всех устраивает
такое невыделяющееся начальство: если что случается, покрывает:
один котел. Специалист им ни к чему, на черта им специалист? Чтобы
низам глаза колол, а у верхов зарплату отбирал? Специалисту нужно
место под солнцем, прозябать он не захочет, особенно когда кругом ни
рыба ни мясо. В общем, информация была не утешительной, хоть и не
окончательной.
А Витя тем временем перешел на развеселые больничные истории.
Рассказывал он, как правило, из своей жизни, но выставлял все так,
чтобы впечатлить, поразить воображение слушателей.
В его представлении больница, конечно, становилась вертепом:
бесконечные пьянки, медсестёрки с больными по углам, по топчанам в
манипуляционных -- Падунин только качал головой да ахал, слушая
Самардина. Он жил другой жизнью, теплая компания никогда не была для
него ни целью, ни способом, скрашивающим существование, а только
минутами развлечения. И нет ничего удивительного, что истории
Самардина показались ему дикостью, уничтожающей человека. Вида он,
впрочем, не подал, только многозначительно взглянул пару раз на
Шишмарева -- Падунин тоже работал в системе Академии наук, в
Институте теплофизики, и тянулся, так сказать, к коллеге.
А Витя горел глазами, особо смакуя моменты питья, еды и
всяческих проявлений хвори. Новые, непонятные постороннему радости
наполняли его душу. Господи, разве можно сравнить что-либо в Витиной
прежней суетливой жизни со сладостью вкушения запретного плода --
копченой колбасы или мороженого? Малым кажется этот соблазн в глазах
здорового человека, но плата за него была столь высока, а нередко и
незамедлительна, что наслаждение от него возрастало до необъятных
размеров. Лишить себя этих удовольствий было выше Витиных сил, и он
упивался мечтами, словами о поглощении и выделении, иной раз позволяя
себе на самом деле зигзаг в питании. Тогда взращенный на диетах
Падунин с ужасом наблюдал, как ест Самардин. Витя вгрызался, кусал
жадно, остервенело, будто заранее хотел убедить собеседника в
правдивости своих слов.
В гастроэнтерологии каждый так или иначе интересовался вопросами
питания. Но как бы ни было велико воображение больного, его мощи не
могло хватить, чтобы обработать необъятное поле этих проблем. Всем
там находилось место -- твори, выдумывай, пробуй! Шишмарев, например,
вспахивал это поле чудес лингвистическим плугом. Вдумайтесь, разве не
чудо такие выражения, как "пережеванное не вкусно", "сытый
голодному не товарищ", "резать без ножа", "сладкая жизнь", "кислая
улыбка"?
А глаголы, описывающие способ принятия пищи? Подумать только,
какое богатство человеческого поведения скрыто в них: "кусать",
"жевать", "грызть", "чавкать", "сёрбать", "плямкать", наконец,
"запихиваться", "давиться"! Представьте себе ораву жрущих таким
образом людей - чем не показательная картина человеческих привычек?
Но самое любопытное -- это смысловой охват этими словами чуть ли
не всяческого проявления человеческой деятельности. Есть, жрать
когото можно не только в лесу, но и на работе. Поэтому никто не
удивляется, когда съедают Иванова, Петрова или Сидорова. А "есть
поедом" - какой чудесный устойчивый оборот неустанной травли! Но вот
"хавать" означает не только есть, но и понимать. То же и с питьем.
Пить можно многое: и вино, и воду - но упиваться это еще и
наслаждаться и, весьма вероятно, любовным напитком. А уж изголодаться
можно по чему угодно, стоит только чегото не иметь, не пробовать, не
быть. Например, кино, веселой компании, женщины, даже просто прогулки
по лесу.
Если вы как вареный, значит утомлены, просто выдохлись. Когда у
вас обсмоктанный вид, то тут можно только сказать: "Тебя что, корова
жевала?" Но если что-то удобоваримо, значит приемлемо для вас. С
другой стороны, когда вы сладко улыбаетесь, не предлагаете ли вы
съесть себя - отведайте, ну маленький кусочек, вам будет приятно. А
кислая мина? Несомненно бывает, когда вы проглотили нечто
неудобоваримое, вполне возможно, подсунутое со сладенькой улыбочкой:
фу, гадость, теперь всю ночь изжогой мучаться! Ну, а соленые шуточки --
это такие смачные слова, которые вызывают представление о пикантной
ситуации, опять же сладенькой, острой, пряной. А ведь есть еще и
сытый юмор!..
Самардин, понятно, был далек от таких ассоциаций. Ему даже сны
не снились. То есть что-то снилось ему, но побей его гром, если б
Витя вспомнил что. Всё вытеснила собой больница. В своей болезни он
уже достиг стадии, когда она воспринималась почти как профессия,
может и нелюбимая, но неизбежная. Он еще этого не понимал, но вне
больничных стен жизни для него уже не было. Что его ждало там? Только
тоска и неприкаянность, как ветерана труда на пенсии. Даже в своих
воспоминаниях Самардин уже не пытался заходить дальше начала болезни.
Лишь когда он хохмы ради пересказывал события своего недавнего
прошлого, все же проскальзывало, что там он куда-то рвался, чего-то
хотел совсем не как теперь, как бы Самардин ни приукрашал и ни
оглуплял свой рассказ в расчете на простаков, и метаморфоза его жизни
отдавала горечью.
Вернувшись из армии, Самардин загулял. Почему так
получилось, он не объяснял. Догадывайся сам. Хочешь - значит, девушка
любимая обманула, не хочешь - долгожданная "гражданка" отуманила
волей. А не нравится так - тогда прежние дружки руку приложили:
вскружили забубенную головушку пьяное братство, веселье и доступность
многих вещей, естественность которых приходит лишь с возрастом и
которые поначалу будоражат неостановимо. В общем, Витя гулял, не зная
меры.
Послушать его, так это был запой длиной года в два, что и
привело к плачевному результату. Он говорил, что у него получился
стеноз и ему сделали, соответственно, резекцию желудка. Здесь Витя
явно путал, потому что от беспробудного пьянства язвы, как известно,
не рубцуются и стенозы не возникают, скорее бывают прободения.
Впрочем, не суть важно, какой у него был диагноз, факт тот, что
операция была двойная и тяжелая: вдобавок, ему еще удалили и
желчный пузырь.
Когда он отлежался, ему объяснили, как следует вести себя, что
делать, а чего не делать, чтобы не попасть в больницу еще раз, и
отпустили. Условия были тяжелыми; казалось бы, так просто не есть
жареного, острого, соленого, копченого, не пить крепкого, не делать
больших перерывов в еде -- кушать раз шесть и по чуть-чуть. Но за
этим стояли, вернее, уплывали в недостижимую даль дни рождения, новые
годы, уставленные яствами столы, удаль и ухарство, восхищенные
взгляды девушек, за этим скрывалось совсем другое поведение,
поведение человека без праздников, человека ущербного в своей среде.
Некоторое время Самардин, правда, крепился и тихонько сидел в
углу, переживал свое одиночество. Но потом рискнул и выпил рюмочку.
Загрыз, смотрит -- ничего. Он тогда еще. Опять загрыз, прислушался к
себе, тоже ничего. И началось.
В одной компании -- чего они гуляли, он уже не помнил, помнил
только, что поздней осенью и что он принес свой магнитофон и свои
записи, -- один тип, Самардин и видел-то его всего два раза, потянул
кассету, да еще какую! -- последний концерт Рода Стюарта, пятерку
отдал Витя какому-то Ростовченко за запись и был горд этим. Причем
потянул совершенно нагло: прямо на глазах схватил и сунул под пиджак.
Пьяный он был, что ли? Или дурной. Возможно, даже клептоман --
Самардин, впрочем, не знал, что это такое.
Понятно, Витя такого не спустил, тут же крикнул: "Положь, где
взял!" А тот, глаза шальные, вдруг шасть в окно. Самардин, видимо,
также был очень хорош, потому что бросился за ним, а был второй
этаж. Всё произошло так быстро, что тип тот даже не успел разогнуться
после прыжка и Витя свалился ему прямо на спину. Тот, конечно,
брякнулся об асфальт и отключился. Задом на него упал, уточнял
Самардин, прямо копчиком -- тоже ведь было не очень.
Но больше всего он переживал, когда представлял, что упал бы ему
на голову, а не на спину: так бы и прилепил физиономию к тротуару.
Убил бы, говорил Витя, удивляясь сам себе. Точно, убил бы... И за
что? Из-за какой-то дурацкой кассеты -- нужно ж было так напиться,
чтоб сигануть из окна!..
Ну, а потом он попал в больницу. И там они бухали -- знаменитая
тридцатая палата на Рыбальской: три магнитофона, телевизор, побольше,
чем у него сейчас, два транзистора, музыка с утра до вечера, курили
прямо в палате. Вообще, попал он туда с поджелудочной, боли у него
были, панкреатит. Ну и долечился, как бывает, панкреатит лечили, а
язва открылась. Как началось кровотечение!.. И рвота с кровью, прямо
красной, и из другого конца -- везде язвы получились, и в кишках
тоже.
Ну, а попозже... Как-то раз лежит он ночью, тихо так, всё
спокойно, и вдруг слышит: буль-буль, буль-буль -- вода в животе
переливается. Вот уже почти два месяца ее откачивают. Барралгинчиком
он только и спасается.
Язв у Самардина, конечно, никаких не было, а был жестокий
цирроз: кровотечение и водянка -- все было от него. Но чаще всего его
слушатели об этом ничего не знали, и для них эта череда болезней
казалась какой-то бесконечной напастью, роком, фатумом, разумеется,
свалившимся на Самардина не без его вины.
Собственно, с циррозом он уже лежал не впервые. В прошлый раз
его выпустили с рекомендацией на, так называемый, легкий труд. Но
какой там "легкий труд"! Ему б табель составлять или кладовщиком, так
разве дадут? На стройке вон бабы раствор тягают, а он мужик,
косятся все. Теперь Самардин мечтал попасть на какой-нибудь склад.
Ходишь себе, выписываешь квитанции, накладные, и никто не станет
попрекать "легким" трудом. А куда он еще может податься? Образования
у него нет. Платят там, конечно, не густо, но к пенсии добавка -- он
ее, пенсию, так усиленно вылеживал. И ладно, так и будет себе жить.
Ужасы болезней Самардина впечатляли. Падунин охал и ахал,
приглашая взглядами Шишмарева разделить свое изумление. Шишмарева,
однако, куда больше поразил финал, в котором все упования на будущее
у Вити свелись к стремлению получше устроить свою болезнь. А Витя,
глядя на них, улыбался, скаля зубы на своем пергаментном, истощенном
лице. И хотя его воспоминания походили на обычный треп, спустя два
часа уже корчился на кровати, прижимая к животу подушку, и Шишмарев с
Мосенко бегали за дежурившей Эллой Михайловной.
Поначалу Витя пытался противиться этому. Ну что она сделает?
Придет, наговорит всякой ерунды и пойдет. Брось, сказал Шишмарев,
может укол надо сделать, что ж ты так и будешь маяться всю ночь.
Витя, однако, промолчал.
Прикрутило его довольно сильно. Он стоял на кровати на коленях,
перегнувшись через прижатую к животу подушку, ничего не просил,
только покачивался. Стоять так было неудобно, и минут через
пятнадцать Витя заваливался на бок, но ему тут же становилось хуже и
он принимал прежнюю позу.
С первого раза Элла Михайловна не появилась, хоть и обещала,
осмотрев какую-то больную у себя, не позже, чем минут через десять,
быть. Спустя час Шишмарева заело, неужели нельзя найти другое время
для тайных объяснений в ординаторской? Ведь человека буквально вертит
по постели! После второй просьбы Элла Михайловна в самом деле минут
через десять прибыла.
Выслушав Самардина и сочувствующе ему подакав, она посоветовала
принять позу, в которой было легче всего, потому что на язву или что
там у него льются соки и раздражают, а стань Самардин на голову,
например, они с нее стекут и боли уменьшатся. Короче, стоишь на
четвереньках? тебе так лучше? и стой дальше -- вот и вся помощь.
Правда, перед уходом она обнадежила, что если станет хуже, пусть ее
позовут, она будет на втором этаже -- какой-то десяток этажей,
естественно, не препона, когда у человека приступ.
Витя отреагировал на ее посещение, как на должное: когда болит,
ведь не до того. Важно только, что не сделали ему укола. Ну, и ладно.
Дворецкий тоже внешне никак не проявил себя. Но наконец-то
уяснил, что настала пора выписываться. В свое время он к словам Вити
отнесся скептически: что из себя представляла Зинаида Матвеевна он
видел, но так ли плохи остальные? Ведь на женской половине отделения
были свои врачи, что мешало у них спросить совета? А тут он понял,
окончательно и бесповоротно, что искать, ждать, надеяться в этой
больнице ему не на что. Пришла пора выписываться и нужно было
подумать, как это сделать, ведь так просто у нас не выписывают.
Скажет ли он вежливо: "Зинаида Матвеевна, должен Вас огорчить, но я
решил выписаться" -- или грубо: "Послушай, Зинаида, пойду-ка я
домой" -- делу это не поможет. Тут надо было что-то придумать.
Однако больше всех отношение к Самардину неприятно поразило
Падунина -- новичок. Он даже заявил, что, мол, каждый что-то
выкручивает, выгадывает, нет, чтобы делом заняться.
Точно так, подтвердил Шишмарев, везде крутят, как цыган солнцем.
Все чего-то хотят. И здесь, в больнице, то же самое. Вот пришел он к
Ларисе, медсестре, ну, которая зондирования проводит, а она и
спрашивает, так располагающе, что он хочет раньше: желудочный сок или
дуоденальное, желчь, значит, брать. Шишмарев отвечает, конечно,
дуоденальное. Тогда она ему говорит, дуоденальные на ближайшее время
расписаны, а сок можно взять хоть завтра. Все равно подвела, чтобы
дуоденальное не делать. Ладно, Шишмарев согласился, все-таки гастрит
у него многолетний, анализ сока сделать не помешает, когда он еще
соберется сделать! Лучше бы он не соглашался: она птичку себе уже
поставила, что больной из такой-то палаты анализом охвачен, и
зондировать теперь не спешит. Он уже два раза к ней подходил и все
без толку.
Да, никто не хочет, совершенно никто не хочет работать, почти не
слушая Шишмарева, гнул свое Падунин. Вот он ставил себе установку --
все пришлось самому: и проект, и стройку, даже комнату самому
пришлось ходить выпрашивать, будто он о личном кабинете хлопотал, а
не о помещении для установки. А когда цоколь цементный нужно было
класть под оборудование, смешно сказать, цемента в институте не
оказалось. Он, конечно, достал на стороне мешков двенадцать --
немало, а доставлять? Как водится, доставлял сам, даже машину не
дали. И носил сам.
А вентиляторы! Чего ему стоили эти вентиляторы... Причем, что
любопытно, одна и та же служба главного механика и требования к
вентиляторам выдвигает и делать должна. Так ни делать не хотят, ни
принимать, если другие сделают. Все время придирки: то это не так, то
то, а без акта он работать не может: не подключают. Конечно, он
написал заявление на установку этих вентиляторов, на него, он точно
знает, никто не глядел. Опять самому пришлось бегать, угрожать,
упрашивать.
Дали ему наконец людей на несколько дней. Хорошо. Пока стоишь,
работают, только вышел -- у них перекур. Или похмеляются -- черт их
знает! А после обеда уже все, ну, не в дым, но достаточно. Тогда на
следующий день -- что оставалось Падунину! -- берет он две бутылки,
ставит их на стол и говорит, давайте, ребята -- угощение с меня. А
когда обед подошел, он им ни-ни, говорит, вот кончите -- будет. А как
иначе? Сейчас вот линолеум должны стелить -- так не вовремя он попал
сюда! -- теперь они точно ничего не сделают, пока он не появится.
А в институте все смеются, мол, чего он, дурак, упирается. Все
равно два-три года уйдет, не меньше. Издеваться вздумали, но он за
полгода управился, с достоинством сказал Падунин. Не все еще, правда,
линолеум нужно постелить, кое-какие мелочи доделать и можно будет
работать.
Теперь помалкивают, с уважением смотрят. Но тоже народ! Видели
же, как ему приходилось, так либо в колхоз пошлют, либо еще
куда-нибудь. Просто идиотизм! Еще говорят, мы же кандидата не пошлем
или доктора. А ты молодой, как будто молодого нельзя заездить. И так
настолько всего хватает, что ходишь чумной.
Рассказывал Падунин вполголоса, сидя на краешке своей кровати, а
Шишмарев понимающе поддакивал. Напор, видно у Падунина был сильный,
словно у его двойника в известном фильме: был Падунин вылитый Конкин,
только с карими глазами. Даже усы ему пришлось отпустить, чтобы на
улице меньше оборачивались. Но все равно от девиц отбою не было. Одна
даже в больницу примчалась на следующее утро. Как она его высчитала,
и для Падунина осталось тайной. А Шишмареву завидно стало, впрочем,
только так, чуть-чуть. Вообще говоря, чему тут завидовать?
Не успеху же у девиц? А деятельность, развитая Падуниным была больше
административной, чисто организационной деятельностью. Это еще далеко не
диссертация, не результат, хотя на этом ломаются многие: такая специфика у
естественников.
У гуманитариев, конечно, иначе, но что с того? И без таких
трудностей дела Шишмарева складывались не блестяще: увяз он в своих
желаниях. Времени и сил было потрачено много: литература кой-какая
начитана, сданы два кандидатских, остался один экзамен и дисертация,
-- аспирантура бы, ясное дело, облегчила ему жизнь, но она осталась
мечтой. Теперь все осложнилось: женился, надо и о семье думать. А
ведь кроме лингвистики он себе не мыслил никакого другого занятия.
Потому и работу ему хочется сделать интересную, а не как у некоторых,
которые рассматривают диссертацию на манер пробы пера -- все равно
что писать, главное показать, что ты можешь этим заниматься. А для
чего тогда курсовые, для чего диплом? Всю жизнь показывать? Когда же
делать? Ладно, пусть это будет медленно и с трудом, но все-таки это
будет, он постарается, дабы наполнить высшим свое бренное
существование.
И опять стало завидно, что у Падунина, так сказать, социальный
заказ -- аспирантура -- и что он просто моложе. Чего его только
занесло в больницу? Не иначе матушка панику подняла: мнительные они -
- это же ясно. Здоровый, в сущности, парень, этот Падунин, а сидит
дома на диете, мама его оберегает -- нужно же такое придумать. Это,
чтобы Шишмарев ни с того ни с сего, просто, чтоб ничего не случилось,
сел на диету -- смех! И к нему еще девушки цепляются. Как же, на
Конкина похож! Психованные!..
Падунин, между тем, рассказал далеко не все. То есть он говорил
все верно, но не до конца. Не рассказал он о той тревожной
обстановке, которая сложилась у него на работе. С одной стороны,
начальство его поддерживало, иначе как бы он смог так быстро
поставить установку, а с другой -- относилось как-то настороженно. Ну,
а в отделе, так думал Падунин, его просто недолюбливали, считали
заморским фруктом -- не из их огорода. Оно и понятно: держался он
особняком да еще был аспирантом. Но
мнительность Падунина запросто могла сделать из настороженности
тревожность, а из той нелюбовь, от которой прямо-таки рукой подать до
ненависти и выживания. Впрочем, тут и мнительности особой не нужно:
интриги, цветущие у нас по отделам, на самых порой низких социальных
ступенях, ни для кого не секрет.
Вот и снилось Падунину, как во вторник, почему именно во
вторник, при чем здесь вторник, он не знал да и не задумывался, во
вторник, так во вторник, все равно как в любой другой будний день,
весь отдел ходил на кладбище. Точнее все ходили в Пантеон, потому что
фигурировало не просто кладбище, а именно Пантеон, место очень
престижное, куда без ходатайства учреждения попасть было невозможно.
Ходили поминать Папашина, не то бывшего начальника отдела, не то
просто очень ценного в свое время для него человека.
Кладбище было модерновое, как в фантастике. Оно напоминало
огромную теплицу, просто-таки необъятную. Потолок его терялся в
высоте, а стены слабо виднелись вдали. И тем не менее, было оно
весьма неприглядно: черное, изрытое, голое, лишь с одиноко маячившим
деревом слева.
Падунин оказался впервые на официальной процедуре
поминовения, и все ему было внове. У могилы завели разговоры, как
лучше почтить память покойного. Кто-то брякнул, что его нужно отрыть
и водрузить на холм. Падунин ужаснулся и подумал, что этот кто-то
слишком много себе позволяет, но на того не шикнули и не незаметили
как неудачного шутника, а стали обсуждать водружать или не водружать
гроб на холм. И тогда Падунин понял, что ничего здесь такого нет, раз
это никого не смущает, что дело самое обыкновенное, можно сказать,
житейское, просто ему непривычное. Ну что ж, нужно свыкаться: не все
в жизни должно быть приятным.
Свыкаться он начал активно: пришлось копать. Гроб к его
удивлению -- поговаривали, что он спецзаказовский, -- оказался самым
обыкновенным ящиком из черных досок, закрытым сверху совершенно
плоской, как кусок забора, крышкой. Впрочем, не подгнивший. Необычный
вид гроба несколько успокоил Падунина, но как только его начали
вытаскивать наверх и хлынул дурманящий запах тлена, мысли Падунина
оказались заняты только тем, как избежать этой неприятной процедуры.
Но придумать какой-нибудь подходящий повод он так и не смог и, когда
подняли крышку, попросту потихоньку улизнул. Получалось, что он
отлынивал от работы и, вообще, ставил себя в неловкое положение, но
оставаться дольше было выше его сил.
Деться, однако, тоже было некуда: кругом, куда бы он ни пошел,
рядом с открытыми гробами происходили возлияния. Побродив по
кладбищу, Падунин возвратился. Отмечание тем временем уже
закончилось: удовольствие продлевать не стали. Гроб с Папашиным стоял
на небольшой насыпи внутри некоего подобия периптера, который, тем не
менее, совершенно не мешал рассматривать покойника, почему-то очень
похожего на Стульчака -- неприятного типа, первого подлизы в отделе.
Мертвец был, однако, настолько одутловатый и синюшный, что
становилось жутко и невольно думалось, что не зря это кладбище
обнесено глухими стенами да еще с потолком.
Незаметно для себя Падунин остался один и понял, что на него
молча взвалили обязанность зарыть Папашина. Положение сложилось
незавидное. В одиночку ему пришлось бы провозиться до темноты, а
оставаться там, как стемнеет, Падунин уже наслышался, отчего-то
избегали. С ним, конечно, обошлись по-свински. Другой бы на его месте
ничего делать не стал, но Падунин не хотел открыто нарываться на
скандал и отправился искать помощников.
Неподалеку за импровизированным столом гуляла буйная компания.
Покойничек у них был совершенно розовый и гладкий, ну, как живой, еще
и молоденький. Они только собрались его закапывать и не находили
желающих. Падунин тут же вызвался помочь.
Мертвяк попался беспокойный: он привставал в гробу, дергался,
плямкал губами и все пытался лечь на живот, будто нарочно подставляя
спину. Но ему не дали.
--Он недавно у нас умер, -- пояснили Падунину. -- Всего два
месяца назад. Заболел чего-то, полежал в больнице и помер.
--Да он, наверно, просто выпил лишнего, -- предположил Падунин.
На него глянули понимающе.
Уложив покойничка, все вернулись за стол, и Падунин попросил в
ответ о помощи
--А вы нам помогали?! -- вдруг с вызовом спросили его.
--Да только носил вашего! -- опешил он. Компания
стушевалась, но лишь один, сердобольный, пошел с ним.
Падунин боялся, что будет много хлопот с периптером, его,
наверно, нужно было как-то разобрать, а как, он не знал. Однако все
обошлось. Как только начали срывать холм, засыпая яму, здание с
грохотом рухнуло с высоты. Видимо, оно было просто сложено, без
крепежа, словно из детских кубиков или домино. Колонны оказались
легкими, будто картонные. Падунин сделал связку из этой бутафории и
бросил ее на могилу. Она ударилась неожиданно тяжело, так, что земля
дрогнула под ногами. Проходившие мимо служительницы недобро поглядели
на Падунина.
--Вы чего это? Хотите покойника... -- сказала одна из них и
замешкалась, видно, думала добавить "в гроб вогнать", но он там уже
был: -- придавить? -- наконец закончила она.
--Ничего, ему это не помешает, -- ответил Падунин и тут только
обратил внимание, что кладбище опустело. Тетки-служительницы явно
торопились уйти: дело близилось к вечеру. Падунин по-быстрому
закончил свои дела и поспешил за ними.
Он шел, с некоторым недоумением разглядывая одинокое дерево. Это
была осина, но с какими-то обломанными, изжеванными ветками, как
будто кто-то с остервенением задался целью извести ее. Ему
представилось, то есть Падунин твердо знал во сне, что там было много
деревьев, но осталось лишь одно, и стало не по себе. Он чуть не
побежал к выходу и, к счастью, успел встрять между двойными,
автоматическими как в лифте, дверьми на проходной.
--Что вы делаете? -- заорал он тем же
теткам-служительницам. -- Вы же видели, что я не успел выйти!
--А мы не обязаны караулить вас, -- ответили те,
осклабившись в злорадной усмешке.
Прорвавшись мимо них, Падунин попал в темноватый и длинющий
коридор, по которому устремилась и исчезла не оглядываясь какаято
фигура, как ему показалось Стульчак. Как он оказался здесь? Может,
отстал от отдела и теперь подбил служительниц запереть его? Трудно
было в это поверить, да и толстый Стульчак не смог бы так проворно
двигаться. Наверняка, Падунину померещилось. Просто он не мог все еще
успокоиться, дергался, оглядывался все время, словно за ним тянулись
страшные крючковатые руки, как в заколдованном лесу. Так Падунин и
шел, оглядываясь, по пустынному коридору до самого утра.
Узнай Шишмарев про этот сон, он счел бы Падунина, мягко говоря,
фантазером. И дело не в том, что сон оказался слишком уж замысловат и
странно гладок для снов, а в том, что в тот день, как поступил
Падунин, в палату тут же заглянула Зинаида Матвеевна. И не просто
заглянула, а объявила, что уже назначила Падунину и зондирование, и
рентген. И хоть на этот раз Шишмарев не упустил возможности
стребовать с нее назначение на холецистографию, зинаидина прыть
подивила его. Но еще больше удивился Шишмарев, когда узнал, что мать
Падунина работает в медуправлении.
--Что ж ты, Жека, -- прямо сказал он, -- в рядовую больницу лег.
Не мог определиться в престижную?
--Плохо было, испугались все... Скорая привезла, -- объяснял
Падунин.
--Ну не при смерти же был. Переждал бы, а потом
определился. Они же здесь даже обследование толком не проведут,
-- заметил Шишмарев. Но позже, поразмыслив, вник в расчет Падуниных:
вероятно, лучше, когда в рядовой пылинки сдувают, чем когда в
престижной не обращают внимания.
Падунин же понял его предупреждение по-своему и начал интенсивно
сводить свою матушку с Зинаидой Матвеевной. Шишмарев об этом
догадался по телефонному разговору. Случайно стоял на лестнице, когда
Падунин звонил домой по автомату. Захотелось курить, лет пять в рот
не брал, а тут захотелось. С тоски, наверно; стрельнул сигарету и
курил у телефона-автомата -- там многие курили. И вдруг пришел
Падунин звонить.
О чем договаривались Зинаида с его матерью осталось секретом,
но, видимо, не поладили, и отношение к Падунину резко изменилось. На
очередном обходе, в понедельник, Зинаида Матвеевна стала сочинять ему
диагноз сахарного диабета. Формальные основания для этого она нашла в
анализе крови. А дальше Зинаида решила не стеснять свободного полета
лекарской мысли. Скверное самочувствие, разбитость, усталость и
различные блуждающие боли и даже все другие, более специфические,
оказались исключительно от диабета. Рекомендации она дала тоже под
стать диагнозу: сходу предложила делать Падунину инъекции инсулина.
У бедняги чуть челюсть не отвисла от чудовищности зинаиды
матвеевных построений, основанных всего лишь на незначительном
проценте сахара в крови: Падунин кое-что знал о диабете, потому что
его отец мучался этой мерзкой болезнью. Он, конечно, не знал, что
пожелание лечиться инсулином было вполне в духе трофологического
подхода, но прекрасно понял, что согласие на такое лечение связало бы его с
больницами на всю оставшуюся жизнь. И Падунина, правда, когда Зинаида
покинула палату, прорвало. Он возмущался и дикостью диагноза, и
компетентностью врача, пусть и брюшной специализации, и, вообще, как это
можно, чтобы за десять дней -- прошла, впрочем, только неделя -- она лишь
второй раз появилась в палате.
Падунин был совсем не одинок в своем беспокойстве: его
недовольство нашло себе чудную поддержку в недовольстве Шишмарева,
который никак не мог поладить с медсестрой Ларисой. Он даже сказал об
этом на обходе.
--Сегодня мы с Женей, -- показал головой Шишмарев в сторону
падунинской кровати, -- ходили утром на рентген. Холецистографию... И
замялся. Невольную паузу Шишмарева перед решительным заявлением
Зинаида Матвеевна истолковала на свой лад. Изобразив на лице
очевидность, она сказала:
--Хорошо. Результат будет через два дня.
--То есть в четверг?
--Мы его можем получить уже в среду. Или даже во вторник,
завтра. Зависит от того, сколько у них работы. Обычно они приходят к
вечеру. Результаты. На следующий день я вам могу сообщить.
--Прекрасно, -- воодушевился Шишмарев. -- Я уже сделал анализ
желудочного сока. Помните, вы меня направляли? На зондирование? Так
вот. Сок мне сделали, а вот желчь -- дуоденальное зондирование -- до
сих пор нет. Все откладывают и откладывают, - - и поймав на себе
взгляд Мосенко, мол, нехорошо закладывать начальству медсестер,
недовольно повернулся так, чтобы видеть только врача и окно.
Однако Зинаида Матвеевна улыбнулась и едва заметно пожала
плечом.
--Наверно, у них много работы. Я ведь только направляю,
записываю в журнал, а дальше они сами устанавливают день. Кто "они
сами" осталось непонятным, потому что Лариса одна проводила
зондирования.
--Мг, но уже прошла вторая неделя с того назначения. Я заходил
уже четыре раза... -- слегка приврал Шишмарев, после взятия
желудочного сока он был у Ларисы только дважды, но вчера она ответила
ему еще туманней, чем в первый раз.
--Хорошо, -- вымученно пообещала Зинаида Матвеевна. -- Я
посмотрю по журналу, когда у меня записано.
Что толку смотреть? Было очевидно, что процедура назначений
несовершенна и оставляет массу возможностей для различных уловок.
Обычная волокита, но она задерживала в больнице, так считал Шишмарев.
Потому что он находился на обследовании, а не лечил язву, как
полагала Зинаида Матвеевна.
Самардин их возмущения не разделил. Он был тих. Даже ничего не
сказал палатной о своем недавнем приступе. И хоть чувствовал себя еще
неважно, считал, что разговоры эти пустые. Что они здесь могут? Даже
барралгина у них нет. Матушка его с ног сбивается достает. Один раз в
аптеке под больницей купила. Смех. А у них нет. Если придавило, лежи
себе тихо в понюшечку. Чего выступать? Он и лежал -- угасал.
И Мосенко было не до того: он тосковал. Лежит тут, лечится,
лечится, а Шуру собираются к концу недели выписывать. Пойти, что ли,
к Шуре гульнуть напоследок? Давно не заходил... Нет, надо держаться.
Разве что позвать покурить, поболтать. Давно не курил.
А Дворецкий и вовсе ничего не слышал. Он выскочил буквально
следом за Зинаидой Матвеевной. Весь обход он пролежал угрюмый, даже
диагноз Падунина не впечатлил его. Шел восемнадцатый день его
пребывания в больнице. В четверг наступал последний. Значит в пятницу
должны выписать. Но ведь это еще целая неделя! Если уходить, так
уходить. Он был сосредоточен и решителен. Сегодня или никогда.


Зинаиду Матвеевну Дворецкий настиг почти у ординаторской.
--Войдите в мое положение, -- отозвав ее в сторонку, стал
просить он. -- У меня дома, понимаете, неладно. Ну, семейные
неурядицы: жена заболела. Последнее время ко мне, в больницу,
приходит только старший. Сын, -- уточнил Дворецкий. Тут он не
лгал. Разве что чуть-чуть. Передачи ему действительно приносил в
больницу сын. За все время жена соизволила лишь один раз
навестить его и то разговор у них вышел напряженный, скомканный.
Могла бы вообще не приходить.
Поначалу Зинаида Матвеевна слегка обалдела от
неожиданности. Дворецкий говорил сумбурно. Он мог себе это
позволить. Всё объяснялось сочиненной им причиной, мол, не
просто ему в голову стукнуло выписаться. Понятно, он совсем не
обязан был выкладывать в подробностях всю подноготную своих
отношений с женой. Один вид его должен был говорить сам за себя.
Бывают у человека в жизни моменты, когда здоровье отступает на
второй план. Вот именно сейчас у него такой момент. Он,
безусловно, понимает, что до конца курса осталось всего ничего,
но сейчас его присутствие необходимо в другом месте. Поэтому он
и просит о срочной выписке.
Когда Зинаида Матвеевна наконец уяснила, чего от нее хотят,
лицо ее приняло недовольный вид. Не может она так просто
выписать его. Не положено. Разве нельзя обождать несколько дней?
Дворецкий стал настаивать. Заверил ее, он готов дать любую
расписку.
Нет, конечно, она понимала, раз человеку нужно. Он вообще
может уйти, никто насильно здесь не держит. Это же не тюрьма. Но
сама она не может, не вправе так просто отпустить его. Ей нужно
поговорить с начальством о досрочной выписке. Она не думает, что
будут какие-то возражения: все мы люди и понимаем. Но она
должна поговорить, соответствующим образом представить. Его
выпишут, но с условием: он должен выполнить дальнейшие
рекомендации.
Дворецкий согласился. Вполне понятное условие, должны же
они как-то по бумагам провести, что больной сбежал. Все
достаточно прилично оформят: больной ушел, но его обслужили на
уровне, выдали рекомендации, долечится в поликлинике -- черт с
ними, пусть выдают.
--Давайте сделаем так, -- решила Зинаида Матвеевна, -- вы
идите собирайтесь и подходите к кабинету главного диетолога.
Знаете где? Там подождите, я вас вызову.
Кабинет с табличкой "Главный диетолог" все обходили
почемуто десятой дорогой. Может быть из укоренившегося трепета
перед начальством, а может и по другой причине. Табличка,
впрочем, предназначалась для больных, а для врачей там сидел
главный трофолог. Те, кто был вхож в этот кабинет, едва
приоткрыв дверь, ныряли туда чуть ли не со священным ужасом. И
точно так же выныривали из него, полные достоинства и молчаливой
сопричастности к сокровенному. Иных эта таинственность просто
смешила: ну, врач себе и врач. Все было б так, если бы тот, кто
сидел там, был только диетологом, но он еще был и трофологом. А
трофология, замечательнейшее наследие отечественной диетологии,
впервые сумела поставить потребление пищи на свое место. То есть
на научную основу.
Известно, что раньше пищеварительный тракт считался
реликтом и должен был отмереть у идеального по конструкции
человека. Для француза Бертло даже пилюли и пасты космонавтов
были прошедшим этапом: он мечтал о том, чтобы вводить пищу прямо
в кровь. Вот это была бы диета!
Трофологи спасли нас от такой перспективы очень простой
мыслью -- ведь гениальное всегда просто. Все организмы, заявили
они, суть звенья одной пищевой цепи, иерархии, а потому не могут
не есть один другого, то есть те, кто повыше ступенькой, тех,
кто пониже. В сущности, эта очень глубокая мысль в конце концов
объясняет экологическое равновесие, так сказать прекрасную жизнь
на нашей планете, сохранить природу которой наш долг перед
потомками. Человек при этом, правда, оказался навечно обречен
питаться посредством пищеварительного тракта, болеть в
гастроэнтерологическом отделении и получать рекомендации для
дальнейшей жизни из уст трофологов.
Вернувшись в палату, Дворецкий начал молча собираться.
Общество на него воззрилось с удивлением, когда, вывалив из
тумбочки все на постель, он стал сортировать свое имущество по
полиэтиленовым мешкам -- что выкинуть, что забрать с собой, что
оставить народу.
--Шмон наводишь? -- полюбопытствовал Шишмарев.
--Выписываюсь, -- коротко ответил Дворецкий.
Новость бомбой ахнула в палату. Пока они тут языками чешут,
люди дурью не маятся: собрались и тю-тю.
--Вот это да! -- восхитился Шишмарев. -- Как же Зинаида
решилась отпустить?
--Сразу, -- наконец повеселел Дворецкий. -- Даже мурыжить
не стала. Сейчас к главному диетологу подойду, получу
рекомендации и -- с глаз долой, из сердца вон.
Все невольно следили за ним.
--Тебе же скоро и так выходить, -- мол, куда же ты, сказал
Мосенко встревоженно, но тихонько, чтобы не донеслось до ушей
остальных.
--Да, такое лечение... -- отмахнулся Дворецкий. Собирался
он суетливо и, чувствуя, как время уходит, а в
этом большей частью ненужном хламе еще разбираться и
разбираться, махнул рукой.
--А-а, ладно. Тут вот минералка... Не тащить же их с собой,
-- и Дворецкий выставил непочатые бутылки на тумбочку. -- Я не
прощаюсь. Получу рекомендации и зайду. И подхватив свои мешки,
вышел.
Осталась гробовая тишина. Уход Дворецкого переживали молча,
каждый в себе. Минут через сорок Самардин негромко включил
и стал машинально крутить транзистор, не задерживаясь даже на
станциях с приличной музыкой. Потом зашла нянечка и в
нерешительности стала посреди палаты.
--Где постель менять? -- недоуменно спросила она, глядя на
оставленный Дворецким разгром.
--Вот, -- указал Мосенко.
--А с этим что делать? -- показывая на кучу посреди
постели, спросила нянечка.
--Выбрасывайте, -- безразлично ответил Мосенко.
--Зачем? -- встрял Шишмарев. -- Дворецкий подойдет, разберется.
--Многие обещают, но никто больше не приходит, -- заметил
Мосенко и отвернулся лицом к стене.
--Уже больше двух часов прошло, -- усмехнулся Падунин. --
Воля голову вскружила.
Шишмарев оценивающим взглядом прошелся по брошенному
Дворецким. Там были банки, печенье, какие-то сверточки, видимо,
тоже со съестным и груда лекарств.
--Ну так выбрасывайте, -- согласился он.
Нянечка начала с тумбочки и сразу же из верхнего ящика
извлекла мыло, зубную пасту, щетку и бритвенные принадлежности.
--А с этим что делать?
Шишмарев, глянув на найденное, обрадовался: Дворецкий
придет, не мог же он провалиться сквозь землю, кануть неизвестно
куда из кабинета главного диетолога.
--Говорил же, что зайдет! -- объявил Шишмарев палате. --
Дворецкий мужик обстоятельный. Если говорит, то делает. Не
сегодня, не сейчас, так завтра прибежит: бритва вещь нужная.
--Оставьте это, -- обратился он к нянечке. -- То все
выбросьте, там ничего вроде бы ценного нет, а это оставьте. Он
придет, мы ему передадим.
Но Дворецкий так и не появился. Будто растворился в небытии
с рекомендациями. И что ему от них? В Японии, на днях вычитал в
своем журнале Шишмарев, язву лечат через зонд -- пять дней и
все. Результат почти стопроцентный. А тут рекомендации... Идти
теперь Дворецкому к какой-нибудь бабке с травками, прикидывал
Шишмарев. Авось вывезет нелегкая или выведет кривая. И чего им
здесь дались эти рекомендации? Чуть что раздают их. Как
индульгенции. Или нет, решил он, как таблицы судеб у древних
клинописью вбивали в человеческий материал - в глину. Умереть
значит встретить свою судьбу, а заболеть?.. Хорошо, что гадание
на внутренностях теперь не применяют. Впрочем, идея, похоже, еще
не растеряла своих сторонников.
Выходило, что пришла пора действовать. Шишмарев и так не
собирался сидеть сложа руки, но выписка Дворецкого еще больше
подстегнула его. Нужно было срочно узнавать результат рентгена.
Просто жечь стала Шишмарева необходимость немедленно узнать
результат рентгена. Не ждать же, пока Зинаида соблаговолит
прочесть бланк с анализом. Время уходит, -- зондироваться или
выписываться, вот в чем вопрос.
И Шишмарев обратился за помощью к Наташе. Больше было не к кому:
единственным человеком в отделении, к которому он не утратил
симпатии, была Наташа.
Нравилась она Шишмареву. И не просто нравилась, а благодаря
своей благожелательности словно напрашивалась на более близкое
знакомство. Должно же было Шишмареву хоть в чем-то повезти. Вот
удача и улыбнулась ему Наташиной улыбкой.
Случилось это с неделю назад, когда Шишмарев вдруг ощутил
исходящий от себя довольно неприятный запах. Нельзя сказать, что
он так вот вдруг начал нюхать собственное тело, но только в
какой-то момент, потому что не всегда ванная комната была
доступна, он понял, что дальше так нельзя - нужно мыться, и
отправился просить ключ к дежурной. А дежурила в тот день
Наташа, и дала она ключ без всяких проволочек и дополнительных
просьб.
Ванная комната оказалась просторной со здоровенной, более
двух метров в длину, ванной и без душа. Душ, впрочем, был,
однако не работал. Улечься или хотя бы усесться в ванну Шишмарев
не рискнул, да и мыться особенно было нечем: ни мочалки, ни
шампуня, только кусок мыла - как-то не продумал это Шишмарев.
Оттого он лишь поплескался под краном, моясь по частям, но даже
от такого мытья получил массу удовольствия.
Доброй оказалась Наташа, покладистой, ключ дала так легко и
просто - хороший человек Наташа, думал Шишмарев, зацепившись
ногами за края ванны и нежа себя теплой струей воды. Такая
миленькая, изящная, очень привлекательная. Щекастая немного, но
зато вздернутый носик и открытый взгляд - прелесть. Вот так,
пока он плескался в ванне, наметилось у Шишмарева к Наташе
неравнодушие.
Позже, вечером, прихватив с собой штук пять конфет, пошел
он к ней в манипуляционную. Сидел там, беседовал, пока она
что-то кипятила, что-то расставляла по местам. Наташа оказалась
разговорчивой, рассказала, что занимается в медицинском, что
хочет специализироваться по акушерству, но вряд ли получится,
потому что все туда хотят, а все не нужны. Определят ее скорее
всего в какую-нибудь гастроэнтерологию, и будет она таким же
врачом, как эти, с горечью говорила Наташа, так что Шишмарев
принялся ее успокаивать, утешать, хотя ему было как-то неловко,
да и не настолько она плакалась, чтобы утешать. Ну, а конфетами
угостить совсем уж не решился. Только когда Наташу вызвали куда-
то, он оставил конфеты на столе и ушел.
С тех самых пор и возникла между ними некая расположенность
друг к другу: они всегда улыбались при встрече и с особенной
теплотой здоровались. Желание продолжить их беседу не раз
появлялось у Шишмарева, но все как-то случай не представлялся,
да он и не решался, пока не оказалось, что на его счастье Наташа
дежурила как раз, когда надо, - во вторник.
Откликнулась она сразу же. Вечером, попозже, как только
врачи и старшая, Светлана, ушли, Наташа без колебаний отвела
Шишмарева в незапертую ординаторскую, где истории болезней
просто навалом валялись на столах. Добрая душа, Наташа, не
только прочла, но и прокомментировала заключение рентгенолога.
Без нее он ни за что бы не догадался, что калькулезный
холецистит означает камни в желчном пузыре. Шишмарев, сказала
она, совсем не их больной, а хирургии. Плохо это или сносно ему
еще было непонятно, но казалось отрадным, что он не ошибся в
своих ощущениях и ткнул носом эту дуру Зинаиду в правильный
диагноз.
Выведав путь, Шишмарев еще не раз за вечер заглядывал в
ординаторскую, с дотошностью изучая свое досье. Кое-что в
анализах он понимал и читал не из одного праздного любопытства.
И дотошность его была вознаграждена. Он обнаружил в анализах
одну, весьма любопытную деталь - высокий лейкоцитоз в крови,
немного выше верхней границы нормы. В общем, ничего
катастрофического. Следовало, повидимому, повторить анализ, но
этого, тем не менее, не сделали. Другого понятливый Шишмарев и не
ожидал: он уже знал, что в гастроэнтерологии, словно сыщики в
Скотланд-Ярде времен деятельности Холмса, разрабатывают только
одну версию, не замечая других фактов. Но, как ни странно, теперь
его куда больше волновала оттяжка с зондированием, чем столь
нелепое врачевание.
Сегодня уже повышенный лейкоцитоз, вероятно, не имел такого значения:
если была колика, то желчный пузырь вполне мог воспалиться.
Такой вывод сделал Шишмарев. И опять-таки все свел к
зондированию: надо было, по его разумению, дать отток желчи.
Слишком уж радужной показалась ему перспектива: не только
обследоваться, а прозондироваться, то есть подлечиться, и
спокойно домой. И Шишмарев на следующее же утро насел на Ларису.
Но, как говорится, где сел, там и слез. Зря обещала Зинаида что-
то там посмотреть.
Не одному Шишмареву такая ситуация испортила бы настроение.
И он сорвался. Если бы раньше сорвался, было бы понятно: в
неведении был человек, а теперь?.. Вот старожилы, Мосенко и
Самардин, отнеслись к этому спокойно: гастроэнтерологические
отношения были чреваты, даже грубее, брюхаты подобными
конфликтами. Лучше всего их не замечать - не замечал же их
раньше Шишмарев. Или объяснить про себя, вникнуть - делал же так
раньше Шишмарев. Только глупцы или слепцы встревают в конфликты.
И не потому, что конфликты ничего не способны изменить, а
потому, что с гастроэнтерологией они составляют единое целое и
не только не вредят ей, а наоборот, поднимают тонус. Хитрили
старожилы.
Так же, как хитрило всё человечество до них. Жестокий бог
требовал человеческой жертвы, а лезть на алтарь ой, как не
хотелось. Решили заменить себя курицей. Но и курицы стало жалко:
чего не попросишь или где промашку дал, тут же курицу режь - кур
не настачишь. Начали жертвовать яйца. Однако и яйца на дороге
тоже не валялись. Тогда подумали и решили: он же бог, зачем ему
куры? или яйца? бессмертному? Не лучше ли к духовной сущности
обращаться духовно? Помолились и всё. В больнице, понятно,
никакие молитвы не проходили. Жертвы принимались только
вещественные. Хочешь задобрить медсестру - жертвуй конфетку,
расположить врача - раскошеливайся. Немножко отдашь - получишь
больше; от бога всегда ждут большего. Такая вот хитрость.
Но пришли трофологи и сказали, торговля здесь не уместна:
сколько отдашь - столько и получишь. Великий смысл вкладывали
трофологи в жертвенность, мелочей не терпели. Ведь если не
насытишься, то скорее проголодаешься, а у голодания конец один -
переход в мир иной. То есть происходит разрыв в цепи
существования живых организмов. Давний смысл жертвоприношения
возрождали трофологи и мелочиться не собирались. Чтобы жизнь
продолжалась, нужны человеческие жертвы. И больница требовала
жертв.
Шишмарев со своим лингвистическим интересом легко мог бы
прояснить это. В самом деле, связь между "жрать" и "жертва" в
трофологии очевидна, ведь жертву исключительно поглощают (можно
сказать, этим восстанавливается древний смысл). Так вот,
"жрать" восходит к "жерти", а оттуда до "жертвы" просто рукой
подать: корень один так же, как в "ловить" - "ловитва", "бить" -
"битва", "судить" - "судьба".
Употребляют трофологи и другие не менее впечатляющие слова,
например, "экзотрофия" - поглощение пищи из окружающей среды,
"эндотрофия" - использование внутренних резервов организма, то
есть когда не можешь есть других, начинаешь есть себя. Однако
это уже не просто слова - это фундаментальные глыбы, на которых
покоится наша гастроэнтерология. Эндотрофия запросто объясняет
любые болезни пищеварительного тракта: от панкреатита до колита.
В самом деле, кого ни возьми в палате, разве не так? А
экзотрофия ненавязчиво намекает на то, что ослабленный,
истощенный организм легко становится добычей других.
В общем, всё просто и наглядно. Потому при трофологическом
подходе к делу не возникает никаких затруднений. Кроме разве
одной мелочи -- куда приткнуть душу? Душе, увы, места не
находится, поэтому, без всяких сомнений, никаких иных
потребностей и желаний, кроме насущной необходимости сожрать
ближнего, существовать не может. Какие там сомнения, душевные
переживания, сумятицы, тем паче неразрешимые противоречия между
тем, каким хочется быть, и тем, каким быть вынуждают! Это всё
интеллигентские штучки и жевание соплей, рефлексия, ничего
общего с жизнью не имеющая. Существует лишь одно: больной
принимается как жертва и перемалывается, даже если он
долгожитель и счастливчик. "Жернов" - "жертва" - "жрать" - вот
такая своеобразная логика. И надо сказать, действует безотказно.
Особенно, когда мысли совсем о другом, как у Шишмарева.
В своем столкновении с Ларисой Шишмарев зашел слишком
далеко. Нельзя сказать, что у него была склонность к
препирательствам и скандалам, скорее наоборот, хотя в людских
поступках ему в первую очередь мерещились подвохи. Но тут он
заелся всерьез. Настолько, что начал ему сниться один сон,
который с тех пор не раз посещал его ночами.
Снилась Шишмареву библиотека, где он одновременно работал и
следил за собой и за другими, притаившись под стеклянным
потолком. Наверно, именно из-за того, что он глядел сверху,
портреты видных ученых, сильно запыленные, кособочились по
стенам. Вот когда смотришь
на них снизу, даром, что спал, думал Шишмарев, они возносятся
чуть ли не на евангелическую высоту. Впрочем, в этом была не
единственная странность. Ведь и пилястры в зале никак не
согласовывались с колоннами: были и выше и без капителей. А
барельеф вообще оказался, мягко говоря, аляповатым: мужчина
в тунике, явно древний грек, задумчиво и величественно склонился
-- до такого могли додуматься только в нашенской библиотеке --
короче, он вперил свой взор в глобус.
Однако тот Шишмарев, который вошел в зал, казалось, этого
не замечал. Он был рад, что место у окна свободно: все-таки не
так душно. Разумеется, ему было недосуг рассуждать, почему
изменились вкусы читателей. Он просто сел, где хотел; это была
удача, а удача в начале окрашивает будущее в радужные тона. И
мниться стало чтото тому Шишмареву и хотеться, как пятилетнему
ребенку в школу хочется пойти - мечты ведут нас вперед и уводят.
Усевшись, он начал перебирать свои бумаги и косить глазом
на соседок. Девчушки рядом оказались на удивление молоденькими -
- студентками, видимо. Ближняя была в полосатых носочках и
широкой клетчатой юбке из "шотландки", а дальняя -- эффектной
блондинкой с распущенными волосами. У ближней же нос был
картошкой. В ее тонюсенькой тетрадочке Шишмарев заметил
тщательно выписанный заголовок "Сваки дан". Славистки, значит.
На филологическом их отделение слыло жутко престижным.
И открытое окно, и соседство казались замечательными, но
Шимареву под потолком отчего-то стало тревожно. Он начал
внимательнее вглядываться и почувствовал
настороженность зала и нервозность девушек.
--Ну, скоро ты? -- непонятно куда стала торопить ближняя
соседка свою подругу, при этом почему-то глядя на Шишмарева с
неприязнью. Однако Шишмарев в зале ничего не хотел замечать; он
отправлялся в каталог искать Ладефугета -- ему в самом деле
нужен был общий курс именно Ладефугета, о котором он раньше даже
не слыхал. И вот, стоило только закрыться двери за ним, как зал
зашумел и все неприятные опасения Шишмарева под потолком
оправдались.
--Шустрый парень, -- дернув головой в сторону двери,
заметил моложавый лысоватый мужчина в элегантном костюме. -- Раз
-два и к окну.
--Я лично, -- так первые два года вообще у дверей просидел,
-- забасил другой, рыхлый и с красными веками.
--Кто он такой и что ему нужно?! -- вдруг выкрикнул
яростный тощий парень, видно тоже из закоренелых завсегдатаев. -
- Вот ты, Марио, знаешь? Скажи! -- ткнул он пальцем в
сидевшего напротив иностранца, полного, с жесткими черными
волосами и отменно смуглого. А может быть загорелого.
--Меня зовут Миша, -- осадил тот его чисто по-русски, хоть
итальянистый был куда Альберто Сорди. -- И почему я должен
знать?
--Мальчики, не ссорьтесь, -- примиряюще пропела сидевшая от них довольно
-таки в стороне девушка с глазами навыкате и сильно в летах. --
Я сейчас все узнаю у Вали, -- и выпорхнула из зала.
Сведения, которые она принесла, утешили обитателей
библиотеки. Этот пришлый наглец звался Сашей Шишмаревым и
был всего-навсего лаборантиком. Потребовалось совсем немного
времени, чтобы выяснить, что он только собирается поступать в
аспирантуру да и то без протекции. В общем, мириться с ним уже
никто не хотел. Поэтому, когда Шишмарев вернулся в зал, соседи у
него уже были другие.
Напротив пристроился худой скуластый мужчина с плешью на
темени и усталыми глазами. Он долбил ручкой так, что трясся весь
стол. Рядом уселась бесподобная девица с розовой, густо
обмазанной пудрой физиономией. Эта оказалась еще большей
штучкой. Она то чесалась в голове, то колупалась в носу, а один
раз, расстегнув блузку, начала проветривать вдруг вспотевшую
грудь. Занималась она правом или какими-то другими отношениями,
но тоже со славянским уклоном: больше других она читала
толстющую книгу "Советско-болгарские связи" и, наверно из
крайнего любопытства, тыкала в страницы булавкой. Все это можно
было бы не замечать, когда бы она, раз за разом ныряя головой в
свой мешок за печеньем, не толкала Шишмарева под локоть.
И тем не менее, у Шишмарева было удивительно спокойно на
душе. Только немного тянуло туда, за окно, потому что оттуда
лился горький запах осени, сильный запах, вечерний. Он ощущался
во всем: он пился, он вспыхивал перед глазами зовущими огнями
улицы и слышался шорохом листьев и отдаленных шагов. Работать
расхотелось, но если уйти, то там, на улице, появятся другие
надежды, другие желания и запах станет незаметным.
А Шишмарева под потолком этот запах обеспокоил сильнее
всего. Почему именно осень? Это было похоже на усталость,
отдавало склонностью отказаться от всего и уйти. А ведь для него
не было секретом настроение обитателей библиотеки. Тут еще
вдобавок появилась тишина. Она, словно круг от юпитера, окружила
Шишмарева внизу, отделив его от остальных. Эта неожиданная
тишина вконец встревожила Шишмарева под потолком, хотя, как
известно, для убийства и подлостей фанфары не помеха.
Такой беспокойный выдался сон. Он был как намек, но только
Шишмареву под потолком было ясно, чем должна
закончиться эта эпопея с библиотекой.
В очередной раз из кабинета зондирования Шишмарев вернулся
просто взбешенный. А тут еще на беду подвернулась
сестра-хозяйка. Она якобы пришла, рассчитывая на Дворецкого, но
узнав, что тот выписался, попросила помочь, пристально глядя на
Шишмарева, ни много ни мало покрасить плинтусы. Мосенко, как
только она появилась, вдруг засуетился, стал что-то искать в
тумбочке, будто собираясь куда-то -- то ли он знал, с какой
просьбой она пришла, то ли у него рефлекс уже выработался. К
Падунину, видимо, сестра-хозяйка еще не присмотрелась, поэтому
и говорила все Шишмареву. То есть прямо она его не просила,
только глядела -- как будто просила. И Шишмарева взорвало.
--Я вам вот что скажу, -- заявил он, ему, правда, сильно
захотелось выставить любезную сестричку из палаты вместе с
ее просьбами, послать куда-нибудь подальше, на нижний этаж,
например, но он вовремя сдержался, поэтому только сказал:
--Я могу много чего сделать. Могу и плинтусы покрасить, если
со мной по-человечески. Но я уже полторы недели хожу, упрашиваю,
чтобы сделали зондирование. Так скажите, на кой мне черт красить
ваши плинтусы?
Сестра-хозяйка, понятно, не ожидала такого поворота событий
и потому выскочила из палаты даже раньше, чем это успел сделать
Мосенко. Остальные глянули на Шишмарева с оторопью. Сбрендил он,
что ли? Темным его назвать, как -то язык не поворачивался, хотя
древние считали, что прорицатель должен быть слеп, ну, то есть не
от мира сего. Кто же еще возьмет на себя смелость тайное делать
явным? Только наивный или заблудший человек. Впрочем,
заблуждаться может не только тот, кто чего-то недопонимает, но и
тот, кто понимает как-то иначе.
В общем, глаз с Шишмарева не сводили, - пришлось ему объясняться.
-Шапоклякина криска, - сказал он, - милейшее создание по
сравнению с этой Ларисой. Змеи кусок. Нет. Очковый удав - такая
вот особая порода... Тут Шишмарев взмахнул руками, изображая
стойку кобры, и скорчил рожу, что на него было совсем не похоже.
-Я к ней прихожу, если всё считать уже пятый или четвертый
раз, чтобы назначила мне зондирование. У меня уже все на мази, -
вновь стал заводиться Шишмарев, - осталось одно зондирование и
все, и привет, можно выписываться. Так она мне заявляет: "Я когда
вам назначу, приду сообщу!" Видели такого начальника! Меня прямо
всего передернуло: это сколько еще ждать? Я ей так прямо и
говорю, из-за вашего зондирования только, говорю, тут и сижу. И
вдруг Света заходит. Ладно, думаю, не буду ей портить при
начальнице прическу. Палата молча внимала ему.
-Стою, понимаешь, жду, - говорил он, уже больше обращаясь
почему-то к Мосенко, - когда она мне скажет что-то
вразумительное. А она на меня ноль эмоций, сажает какую-то
тетку, берет толстую трубку для желудочного сока и давай ей
запихивать. Стала над ней, вся напряглась, глядит так немигающе,
как удав на кролика, только очками блестит и тычет зондом в
горло - та прямо синеет! Ну, думаю, если она ее не удавит, будет
глотать живьем. Точно. Впечатление такое. Слегка выговорившись,
Шишмарев продолжал поспокойнее:
-Тут Света ее останавливает, мол, дай человеку передохнуть,
а она шальными глазами водит - в раж вошла, даже не может
понять, что от нее хотят. Заметила меня и выдает: "Я сказала
вам, что сама назначу день!" Я, понимаешь, остолбенел. И Света
на меня вдруг как накинется, чего тут посторонние делают, все
вопросы после процедур нужно выяснять. Я, конечно, пошел, а сам
смотрю лежат там две тетки, которые только три дня назад
появились. По столовой я их высчитал. Явно в нарушение всей
очередности. За какие такие красивые глаза они там оказались? Не
иначе по рублику кинули.
--Да нет, за ней никогда такого не водилось, -- Мосенко
явно отчего-то был в растерянности. Его растерянность не
ускользнула от Шишмарева, хотя он не мог ей дать никого
объяснения, кроме разве того, что Мосенко располагает какой-то
информацией.
--Ты точно знаешь? Конечно, она не от всякого будет брать.
Но рядом с ней все время куча женщин ошивается, все сю-сю да
ляля, а женщины, нет другого такого народа, падки, чтоб дать, --
Шишмарев ждал, что Мосенко сам вызовется рассказать, что знает.
--Да она с ними платья, шапки обсуждает, -- сказал Володя.
--Фасоны? Она что, такая модница? Что-то незаметно...
--Нет, чтобы связать, купить... ну, чтобы достали подешевле.
--Понятно. Услугами берет, значит, -- резюмировал Шишмарев.
--Это так все... -- отмахнулся Мосенко, -- денег у нее все равно нет:
она на квартире живет. Потому еще здесь, на посту, на полставки дежурит.
--Это ночами? А я думал, что такая нагрузка норма: сколько
она там занята зондированием? Утро только, -- удивился в свою
очередь Шишмарев.
--Нет, полставки. Ей Света устроила. Вот сегодня она тоже
дежурит.
--Ага, так она еще, к тому же, Светино протеже... Теперь
понятно, отчего она так вольготно себя чувствует.
На любое Володино сообщение у Шишмарева находился быстрый
ответ. Это смущало Мосенко: ничего предосудительного он в
действиях Ларисы не находил. Конечно, у нее характер не подарок,
но человеку ведь трудно живется, попробовал бы Шимарев сам
вкалывать больше всех.
--Нет, это все как-то само собой получилось, -- продолжал
он выгораживать Ларису. -- Света стала старшей недавно, когда
перехали в новое здание. А раньше она зондирования проводила.
Нужна была замена...
--Понятно, Лариса ей наследовала. Опора, кадровый работник,
заинтересованный, свой человек, -- Шишмарев, так сказать, зрил в
корень. -- Естественно, Наташа вуз кончит -- ручкой помашет;
Тома тоже не тем живет. Замуж выйдет -- поминай как звали: у нее
же на лбу написано, что она призвана охранять домашний очаг. И
потом, какой прок ее делать преемницей, станет ли она
чувствовать себя облагодетельствованной? А Лариса то, что нужно.
Честолюбива, землю роет, чтоб в городе жить. На все готова: на
квартире мается, на работе всю дорогу околачивается -- она,
ясное дело, не перетруждается, но рвение выказывает. В общем, из
сестер больше некому Свету поддержать, новоиспеченную старшую.
Да и характером они, видать, схожи. Рука руку моет, как
говорится.
Больше Мосенко ничего рассказывать не стал. С какой стати?
Что ни скажи этому Шишмареву, он все переворачивает на свой лад.
И потом, чего он должен распинаться за Ларису? Внешне она такая,
вроде мягкая, а разузнаешь -- гонористая и неприятная. Он уже с
этим сталкивался. Было дело.
Еще когда на той площадке лежали, на Рыбальской, Володя
решил приударить за ней. Так, больше от скуки. Она на посту
тогда работала. Ну, вечером делать нечего, выпьешь глоток и
вперед. Так она ему заявила, причем между ними ничего не было,
даже не намечалось, но она ему заявила, что замуж выйдет только
за обеспеченного, с положением. Принца, значит, ждала голубых
кровей. О квартире, прописке и прочем Мосенко просто не подумал.
Однако это его не обидело: что с нее взять? дура с запросами и
больше ничего. А потом, когда отделение переехало в новое
здание, все пошло иначе, здесь уже появилась Наташа.
Правда, Лариса оказалась требовательной и прилипчивой,
будто он ей чегото должен. То она его просила сделать табличку
на дверь "Кабинет дуоденального зондирования", теперь надавала
кучу журналов для оформления, в том числе профсоюзных. Большой
человек стала Лариса -- профорг отделения, а он ей что? Мальчик
на побегушках? Мосенко это не нравилось.
Вечером никто из палаты никуда не двинулся: ни смотреть
телевизор, ни просто прогуляться по коридорам. Даже Мосенко.
--Сегодня детектив кажется? -- спросил у него Самардин.
--А что толку, все равно Света весь вечер будет, посмотреть не даст.
--Почему так? -- поинтересовался Падунин.
--Мужа она своего сюда положила. Там, на женской половине
лежит.
Наверно, в той палате, где меня раньше держали, подумал
Шишмарев и спросил:
--А что с ним?
--Да так, чтоб пил меньше. От друзей прячет, -- приврал
Мосенко. -- Чтото там у него, конечно, есть, -- тут же якобы на
попятный пошел он, только с очень уклончивым, даже чуть
ироничным видом, мол, у кого этого нет или захотят -- найдут
гастрит всегда.
Так они и сидели в палате, расстроенные. Падунин диагнозом,
Шишмарев зондированием, а Мосенко журналами. В "растяпу" стучать
не хотелось, решили сыграть в карты -- сошлись на кинге. Володя
одолжил у знакомых колоду на вечер, но Самардин играть
отказался. Он включил свой телевизор и лег смотреть кино.
Пришлось садиться втроем.
Расположились удобно, поставив стол между кроватями Мосенко
и пустующей Дворецкого, однако игра шла без особого энтузиазма.
После пары конов Падунин завел разговор о зондировании. Он
оказывается не мог проглотить зонд, но был твердо убежден, что у
него что-то с печенью и что ему необходимо прозондироваться.
-Ты пополощи горло новокаинчиком перед тем, как глотать, -
стал советовать ему Мосенко.
-Зачем тебе мучаться? - озвался с кровати Витя. - Сделай
слепое. Раза три-четыре сделаешь - все равно как кишку глотать.
-А анализ? Анализ же сдать будет нельзя, - с невинным видом
заметил Шишмарев. - Ты вот что, поголодай. Как поголодаешь, ты
тогда этот зонд просто съешь. Смотри только не закусывай сильно,
ну, не жуй, а то трубку прокусишь.
-Шутки шутками, а я действительно не могу проглотить. Вот
как сразу не пойдет, потом спазм в горле и все, - жаловался
Падунин.
-А ты у Ларисы поучись, - опять съязвил Шишмарев, никак он
не мог забыть утренних передряг, - она глотает не разжевывая:
все змеи так делают. Что кишка! Людей глотают - не давятся. А
потом блаженствуют, переваривая. Тут очень важно блаженствовать,
чтобы желчь шла, а то ведь можно впустую глотать.
Шишмарев записал набранные очки, но только сдал карты, как
в палату ворвалась Светлана. Она именно ворвалась: с шумом
распахнув дверь, вылетела на середину палаты,
победоносно-повелительным взглядом окинув ее. К счастью, все
карты были на руках и каждый постарался припрятать свои.
Светлана, должно быть заметила их, но ничего не сказала. А
сказала она другое. Точнее произнесла грозным тоном:
-Так... Почему телевизор работает? Отбой уже. И не
дожидаясь ни объяснений, ни ответа, тут же вышла. Все с
удивлением переглянулись.
-Что это с ней? - наконец спросил Шишмарев в надежде, что
Мосенко или Самардин разъяснят эту выходку. Но они, видимо,
догадывались не больше него.
-У себя в палате мы можем делать, что хотим, - убедительно
высказался Мосенко. - Мы же никому не мешаем.
Но тут в палату опять влетела Светлана.
--Я же вам сказала выключить телевизор! -- теперь она уже
была просто разъярена. -- Вы мешаете людям спать! Она вертелась
посреди палаты, видимо, не находя дальше слов. Потом крикнула,
что этот телевизор слышно даже в коридоре, по коридору просто
пройти нельзя, только его и слышно. Тогда сначала Мосенко, а
затем и Шишмарев с Падуниным стали выбираться из-за стола. В
проеме открытой двери Шишмарев заметил Ларису, которая тут же
отошла в сторону.
Неужели, усомнился Мосенко, его может быть слышно в
коридоре? Самардин же твердил, что он никому не мешает.
Возражали они, впрочем, мягко, разве что Самардин был резковат,
но у него от возбуждения голос становился всегда скрежечущим.
Светлана, видимо, не ожидала такого отпора: ребята были молодые
и вполне могли растеряться перед представителем администрации.
Или ожидала совсем другого, что они взорвутся и произойдет
скандал. Ретировалась она также неожиданно и скоро, как и в
первый раз.
Игру продолжать не стали. Мосенко с Падуниным,
понедоумевав, вышли выяснить причину свирепствования Светланы,
но узнать им ничего не удалось. Зато они обнаружили, что
телевизор в коридоре не слышен ни одним звуком, и поудивлялись
этому, вернувшись в палату.
Шишмарев же подумал, что Светланин приход был неспроста.
Она хотела, высчитывал он, что-то или кого-то застать за чем-то
предосудительным. Явно проверяла, отсюда и ее внезапность. Может
быть, даже провоцировала их, зачем иначе ей лгать про телевизор.
И подумал еще Шишмарев, то, что рядом с ней околачивалась Лариса,
тоже неспроста. Она могла и Светлану подбивать, и их оговаривать,
точнее Шишмарева -- с нее станется.
Еще больше утвердился в своем мнении Шишмарев, когда
немного позже вышел в туалет, где куривший Мосенко и Самардин
обсуждали поведение Светланы. Думали, гадали и сошлись на том,
что она решила всех припугнуть и постращать, чтобы мужу покойней
лежалось в больнице. Но легкая на помине Светлана не оставила их
и в туалете -- видимо, она шла на запах дыма. Наконец-то она
застукала их с поличным и была довольна. Мосенко тут же умело
припрятал сигарету, но ни он, ни Самардин ее, похоже, не
интересовали. Больше всего Светлана обрадовалась, заметив Шишмарева.
--Славная компания! И Шишмарев здесь, -- казалось она
готова была проникнуть за уликами даже в кабинку, где он
мочился. -- Все. Готовьтесь к выписке. Завтра же составляю
докладную за нарушение режима.
Глянув через плечо, Шишмарев увидел за ее спиной ехидно
улыбающуюся Ларису. Ситуация, разумеется, была достаточно
пикантной, но стало совершенно ясно, что эта подгалдычница и
подколодная змея снюхалась со Светланой и что та совсем не вдруг
намекнула на выписку.
--Что ж вы остановились? -- зло сказал Шишмарев. -- Вперед,
не смущайтесь, поищите у меня здесь сигаретку. И звонко щелкнув
резинкой пижамных штанов, крутнулся и пошел прямо на нее. И тут,
то ли она испугалась, то ли до нее дошел весь маразм положения,
Светлана, сникнув, сразу выскочила из туалета.
--Может быть, вам дыхнуть? -- добавил он, настигнув в
коридоре уходящую парочку.
--Нет, не надо, -- не оборачиваясь, промямлила Светлана.
--Так вот, нечего своим языком чушь всякую нести. Думать
надо прежде, -- в спину ей бросил Шищмарев и свернул в палату.
Происшедшее сильно повлияло на него. Разумеется, он ничуть
не беспокоился, что старшая начнет жаловаться и что его могут
выписать со справкой вместо больничного листа. Просто он понял,
что ему больше нечего ожидать в больнице. В самом деле, что
такое зондирование? Господи, мура! Прозондироваться
можно и в поликлинике. Спокойно. Конечно, придется подождать недельку, а
то и две в очереди. А сколько теперь придется ждать здесь и чего
стоит такое ожидание?
Ему было обидно столько проваляться в больнице и, так и не
сделав всего, уйти. Бог с ним, если бы на этом можно было
поставить крест, но, выписавшись, все равно придется заниматься
тем же. Можно было, конечно, еще раз пожаловаться. Не палатному
врачу: сомнительно, что Зинаида стала бы решать этот вопрос - а
выше, хотя повод для жалобы выглядел изумительно. Ах, меня не
могут прозондировать у вас вторую неделю. Блеск! Скажут,
склочник -- это уж точно. А потом вызовут Ларису или Светлану --
все-таки она старшая в своем хозяйстве, -- поговорят мягко, в
лучшем для Шишмарева случае, понимающе, мол, видите с кем имеете
дело? Сделайте ему зондирование и пусть катится.
После этого Лариса постарается его прозондировать. Если не
удавит, то пасть порвет обязательно. Чего от нее другого, от
этой змеи, ждать? Ей если не мазать или не лизать, что, в общем,
абсолютно одинаково, она же пальцем не пошевелит. Это нужно
такой уродиться! Лет двадцать пять, не больше, а уже законченная
дрянь, думал Шишмарев. Ведь не каждый станет бегать со
Светланой, устраивать такие проверочки.
И все-таки не хотелось Шишмареву верить, что все произошло
именно так гадко. Ведь он мог себе со зла нарисовать такую
картину. А медсестры могли перегнуть палку просто от
неумеренного служебного рвения и без всякого злого умысла.
Завтра все утрясется. Понятно, они не придут мириться, не
скажут, простите нас мальчики, больные, что мы так гнусно вчера
вели себя. И даже вид у них не станет совестливый, но поведут
себя так, будто ничего не случилось. И ему, наконец-то, сделают
зондирование и все будет хорошо.
Но утром Шишмарев проснулся с удивлением. Картину, которую
он увидел, вполне можно было счесть необычной: в палате полным
ходом шла уборка. Уже два дня, пожалуй, даже больше, никто не
убирал. Дворецкий ушел, и делать это никому не хотелось. Как-то
считалось, что убирать даже ни к чему. Был такой Дворецкий,
любитель острые углы сглаживать, он и убирал: делать ему,
наверно, было нечего. Хорошо бы, пришел другой Дворецкий, тогда
и убрал бы.
Впрочем, новичка ждал лишь один Мосенко. И то так, потому
что свое пребывание в больнице на этот раз считал законченным --
не могут же его без конца здесь держать. Оттого и делать ничего
не хотел, ведь меры не знают, садятся на голову со своими
профсоюзными журналами. Остальные просто не считали нужным
убирать, а Шишмарев, кроме того, такое отношение к больным
называл хамством.
И вот шла уборка. И убирали, больше было некому, Мосенко с
Падуниным. Володя подметал, а Жека следом натирал пол. Сон у
Шишмарева как рукой сняло, но он лежал будто бы в дреме,
наблюдая за ними из-под полуопущенных век.
Поведение Мосенко Шишмареву не было в новинку. Он и раньше
был склонен к такому, а если отлынивал, то больше по лени. Он
был молод, лежал только в этой гастроэнтерологии и все, что ни
навязывали здесь, вполне мог считать естественным, хотя после
вчерашней проверки его действия выглядели уже не так безобидно:
с чего бы тогда он себя уламывал именно сейчас? Но Падунин!..
Его неприятие здешних порядков было достаточно явным, чтобы эта
уборка выглядела настоящим соглашательством.
Нет, они не переметнулись в другой стан, не стали плясать
под чью-то дудку, потому что никто их не принуждал. Они входили
именно в соглашение, в негласное соглашение, в котором уборка
была орудием для достижения определенных целей. Так это
увиделось Шишмареву и подумалось, почему ради благосклонности,
милости, задабривания, наконец, нужно было жертвовать своими
желаниями, даже не представляя заранее, чем может обернуться
такая жертва? Ведь она может оказаться и роковой. Он не стал
развивать дальше эту мысль, и ему было все равно, что в
треугольнике жертвы, жреца и поедателей пожертвованного, в этом
случае довольствуешься лишь бесславной ролью жертвы, а отнюдь не
жреца, даже на миг не вознося себя к богу в заклятом
треугольнике существованья, но последние сомнения, что до
дальнейшего пребывания в больнице, улетучились из Шишмарева
совершенно.
В тот же день на обходе он начал разговор о выписке. Но
Зинаида Матвеевна отчего-то стала тянуть.
--У нас курс лечения двадцать один день, -- сказала она. С
чего бы это, опешил Шишмарев, у него же не язва и не
гастрит? Какой там день! В рентгене же все написано.
--Я лежу на обследовании, -- осторожно сказал он.
--Хорошо, -- согласилась она и тут же отложила свое согласие:
--Сейчас посмотрим анализы...
Только тут Шишмарев понял, что до прихода в палату Зинаида
не удосужилась даже карточку открыть. Во дает лучший врач
отделения, восхитился он про себя.
Разложив на коленях его историю болезни, Зинаида Матвеевна
наконец сообщила о том, о чем он уже знал -- о камнях, о
хирургии, и посоветовала оперироваться в период затишья. Тут
вспомнив про анализ крови, Шишмарев не смог отказать себе в
удовольствии. Он приподнялся на локте и, нахально заглянув в
бумаги, сказал наивно удивленным голосом:
--А лейкоцитоз, похоже, большой. Верхняя граница, кажется, девять тысяч?
--Да, -- пошарив глазами по бумаге, смутилась Зинаида
Матвеевна, -- как это я раньше не заметила? Надо бы повторно
сдать кровь...
--Стоит ли? Пустяки, -- великодушно простил ей оплошность
Шишмарев и перевел разговор на камни. Обязательно ли делать
операцию, нельзя ли от них избавиться иначе -- растворить или
выгнать?
--Эффективного способа, -- вдруг споро заговорила Зинаида
Матвеевна, -- медицина не знает, все имеющиеся чреваты
серьезными осложнениями и потому не практикуются. И кроме
обычных рекомендаций на будущее, вдруг рассказала ему о
вычитанном в американском журнале способе. Там предлагали пить
натощак сок целого лимона да еще разбавленный кипятком, стать в
то же время вегетарианцем и при этом ни много ни мало
воздерживаться от близости целый месяц, и Зинаида Матвеевна,
закончив, лукаво улыбнулась.
Ну, и зверский способ, подумал Шишмарев. Что будет с камнями
неизвестно, а что с язвой в гастроэнтерологию вновь привезут,
так это точно. Впрочем, раздумывать долго ему не пришлось.
Считая разговор оконченным, Зинаида Матвеевна как всегда
решительно встала со своего стула. Шишмарев торопливо опять
завел разговор о выписке. Но Зинаида уже взяла себя в руки и
отвечала уклончиво, мол, еще не все анализы сделаны, нужно
прозондироваться. Правда, во время зондирования может стать
плохо, как-то вскользь заметила она, однако это не только
анализ, но и лечебная мера, у него же ведь воспаление, -- и она
рекомендует.
Шишмарев был озадачен. Вроде бы его и держать было незачем
и в то же время не выписывали. А Зинаида Матвеевна уже перешла к
Падунину, с которым и говорить-то ей было не о чем, и вскоре
быстренько покинула палату. Надо понастойчивее, думал Шишмарев,
но в то же время чувствовал, что и в ординаторской повторится то
же самое, и от этого ему становилось не по себе.
Зондироваться уже не хотелось, как говорится, ни за какие
деньги. Попади Шишмарев теперь в этот кабинет, он бы ничуть не
удивился, если бы не ему пришлось открыть рот, а зонд вдруг
распахнул бы свою пасть и начал медленно пульсирующими
движениями заглатывать его с головы. И еще меньше удивился бы
он, если б этот зонд оказался вовсе не зондом, а самой Ларисой,
которая заглатывая его, постепенно увеличилась бы,
растягивалась, чтобы вместить в себя большего чуть ли не вдвое
Шишмарева, да так, что ее накрахмаленный халат затрещал бы по
швам, а с головы слетел всегдашний белый колпак.
Быть проглоченным, как и быть распятым или пропоротым
клыками бешеного вепря, мало привлекательная перспектива. Однако
стоит взглянуть на такую смерть со стороны и она уже может
показаться не случаем, а предначертаньем. А если еще и повторить
мистерию во всех подробностях, то она станет мифической жертвой.
Но и только. Потому что не было человека, который бы появился с
отрядом санитаров и сказал: "Ты этого хотел", -- как и не нашлось
человека, который бы уверовал в это как в спасение.
Никаких глотаний Шишмарев допустить, разумеется, не мог,
что бы не угрожало ему. Лучше сгнить в каком-нибудь укромном
уголке, чем быть проглоченным. Ему от этого, понятно, легче не
станет, но и она никакого удовольствия не получит.
И вдруг в палату вошла Лариса, как будто он накликал ее.
--Здравствуйте, Лариса, -- живо обернулся к ней Падунин. --
Вы не за мной?
--Нет, я за Шишмаревым.
--А я думал, вы меня хотите на зондирование пригласить, --
не сильно разочарованный отозвался Падунин и, выказывая
неожиданную прыть, добавил:
--Вы только посмотрите, что мы для вас готовим. Он начал
раскладывать на столе только нарисованные разноцветными
фломастерами надписи на бумажках для кипы журналов, которые она
дала, но жизнерадостная любезность Падунина не смогла растопить
занудной деловитости Ларисы. Просмотрев надписи и не преминув
высказать свои замечания, она повернулась к кровати Шишмарева и
тут от неожиданности у нее вырвалось:
--А куда он делся? Он же, кажется, никуда не выходил...

Она быстренько окинула взглядом палату, но Шишмарева нигде
не было. Только у раскрытого окна оказался, вызвав общее
изумление, лесной голубь -- такое сероватое чудо природы с
черной каймой на шее. Он сидел прямо в проеме окна с покойным
видом спасшегося беглеца. В любую минуту он мог сняться и
улететь, если бы заподозрил плохое, ведь ему безразличны и
бюллетени, и справки. К тому же это был не обыкновенный сизарь,
а птица редкая для города и потому вызывающая восхищение. И он
сидел, наслаждаясь независимостью и покоем, лениво и небрежно
поглядывая одним глазом в палату. Лучше бы он был нарисованным.
Из него можно было бы сделать голубя мира. Или на икону тиснуть
и помолиться за упокой души. Но он был живой, безмятежный.
А за окном всё кружил и кружил в высоком весеннем небе не
то кобчик, не то ястреб, не то коршун -- поди разбери издалека,
что это была за птица. Главное, по полету видать, что хищная.