Часть вторая

Глава первая

I

Факт наступившего нового дня, неотвратимо, как похмелье после пирушки, навалился на Николая, проснувшегося первым. Неожиданная мысль резанула мозг, которому, случившегося сна, было явно недостаточно, а солнечный луч, резанул глаза, привыкшие уже к серому осеннему небу.
Привязавшийся дурной, сказочный какой-то сон, дрожал в сознании, не растворялся, отпечатался намертво, как неподвижная, долгая картинка на компьютерном мониторе лишённом спасительного действия скринсейвера.
«Странно. С чего бы? Кафку не читал на сон грядущий, водки не пил» - думал Николай. Прошёл на цыпочках на кухню. Напился тёплой воды, зачем-то перекрестился на приклеенную прозрачным скотчем к газовой колонке, бумажную иконку с ликом Николы Чудотворца. Выкурил первую утреннюю сигарету и покуда совершал все эти действия – обдумывал приснившееся.

Вымощенная булыжником, площадь средневекового города, залита оранжевым светом. Светом, то ли солнца, то ли ртутных фонарей. В чаше фонтана, где-то за краем, никому не видимый музыкант, играет на трубе прерывистую, грустную мелодию. По площади, изредка проезжают кареты, запряжённые собаками заместо лошадей и безликие велосипедисты, верхом на гигантских велосипедах, с огромными передними и размером с ватрушку – задними колёсами. У фонтана, бродят японские журавли и периодически клюют своими длинными клювами, сидящего в чаше, невидимого музыканта. Клюнутый трубач, всякий раз издаёт крысиный писк и снова продолжает играть.
Справа, у необычного здания, похожего на кирху, два карлика мужского пола, в длинных, путающихся, монашеских одеяниях, скрывающих все подробности – занимаются любовью. Страстное сопение и недвусмысленные телодвижения, не оставляют в этом никаких сомнений.
С другой стороны площади, за спятившими карликами, с лёгкой усмешкой на алых губах, наблюдает неотразимая блондинка, напоминающая призрачную девушку в которую Николай тайно влюблён, сильно смахивающая на Мэрилин Монро.
Вдруг к ней подкатывает один из запряжённых собаками экипажей. Блондинка грациозно вскакивает на подножку и проезжая мимо карликов, отвешивает одному из них солидного пинка. Карлики, вереща и путая латынь с французским, спотыкаясь в длинных сутанах, разбегаются в разные стороны.
Один из них бросается к подвальному оконцу, но задняя часть его туловища, застревает в узком проёме, и карлик, приглушённо ругаясь, смешно дрыгает ногами.
Блондинка, хохоча, уезжает и вскоре скрывается за поворотом. Один из велосипедистов, падает, теряя равновесие, на совершенно ровном месте и начинает волчком кружиться возле велосипеда, большое колесо которого продолжает вращаться по инерции.
Внезапно начинает падать снег. Но не холодный, и не белый, а оранжевый и горячий.
Площадь моментально пустеет.



108
Становится темно, и лишь вдали, за черепичными крышами домов, видна ярко освещённая башня старинного замка. Восьмерик на четверике.
Карлики, озираясь, крадутся к чаше фонтана. Видимо испуг пробудил в них жажду. Оранжевый снег сыплется на их тонзуры и моментально тает, стекая морковными ручейками за шиворот.
Грохот колёс удаляющейся кареты стихает.
Заклёванный музыкант, снова затягивает свою траурную мелодию, но труба его захлёбывается от набившегося в неё подтаявшего снега.
Неожиданно из подъезда дома похожего на кирху, выскакивают, ругаясь, две дымящиеся старушки. Строгий полисмен, взяв обеих за шиворот, начинает строгий допрос.
Дом похожий на кирху, оказывается приютом, для больных, одиноких старушек. И история, финал которой, состоял в виде выкатившихся, дымящихся старушек, оказался вполне в духе этого заведения.
Одну старушку звали Матильда, другую соответственно – Марта.
У Матильды болели ноги, у Марты – соответственно, не болело ничего, но ей казалось, что у неё невыносимо болели фарфоровые зубы на вставной челюсти. И эта навязчивая идея, мешала ей спокойно спать по ночам, утрам, дням и вечерам.
Матильда была слепа. Правда, лишь наполовину. Марта же, соответственно глуха, но, к сожалению, тоже только наполовину.
Матильда была соседкой Марты по двухкоечной палате. Марта же, соответственно, была соседкой Матильды в той же двухкоечной палате.
Поскольку у Матильды болели ноги и заботливый доктор, прописал ей каждый день прикладывать к ним пузырь со льдом, её сын принёс ей самодельную грелку, смастерённую им самолично, из обломков сухожарового шкафа, случайно упавшего ему на голову, в тот момент, когда он, возвращаясь из пивнушки, проходил мимо дома похожего на кирху.
Раздосадованный этим происшествием, сын захватил шкаф с собой и смастерил из него, для любимой матери, которая являлась ему всего лишь мачехой – грелочку, дабы ноги у неё не болели!
Дисциплинированная Матильда, каждое утро и вечер, включала грелочку и, поигрывая оголённым проводком, в сотый раз рассказывала наполовину глухой Марте, про своего заботливого сверх меры пасынка.
Вот и теперь, рассказывая в сто первый раз историю создателя грелки, забросив один оголённый проводок на столь же оголённый другой, Матильда прислушивалась к одобрительному щёлканью вставной челюсти Марты, а из-под одеяла, которыми были укрыты её больные ноги, выползала тонкая струйка дыма, с каждой минутой густея и разрастаясь
- Ах, Клаус! Ах, старый развратник! Опять ты закурил свою вонючую «капитанку», - прервав рассказ о пасынке, и не замечая тлеющего одеяла, пробурчала Матильда.
- Сметанку твою, я не трогала! Старая скрипучая потаскуха! – Отозвалась тугоухая Марта. – И прекрати курить, а то я швырну в тебя судном, а оно у меня, ты знаешь – редко бывает пустым!
Через полчаса взаимных препирательств, загоревшиеся старушки выкатились вон, забыв про больные ноги и зубы на вставной челюсти. Очутившись на площади, они, не сговариваясь, бросились к спасительному фонтану с заклёванным трубачом внутри, которого настырные журавли, достали до такой степени, что ему нестерпимо захотелось в уборную.



109

Жаждущие педерасты-карлики, возились снаружи.
Догорая в сильных, покрытых коротким, рыжим волосом руках полицейского, старушки наперебой пересказывали случившееся.
Полицейский допрашивал переставших дымиться старушек. В доме похожем на кирху, захлопали ставни. Журавли попытались взлететь, оставив в покое измученного ими музыканта. Карлики жадно лакали из фонтанной чаши воду, бросая друг на друга похотливые взгляды.
Пошёл зелёный снег…
Башня замка, всё так же освещена. Менее ярко, но глаза режет.
Блондинка, так похожая на Мэрилин Монро, в карете запряженной собаками, приказала тощему кучеру, остановиться у въезда на мост, ведущий к замку.
Лёгкий ветерок дул с моря. Зелёные снежинки, таяли на её ресницах, когда она, спустившись к воде пролива, обильно помочилась, на забытые кем-то перчатки.
Сделав дело, блондинка почесала пышный, белоснежный зад и томно вздохнув, презрительно глядя на испорченные перчатки, плюнула в жёлтую воду пролива.
Вернувшись в карету, подумав немного, она велела кучеру поворачивать назад.
Ни черта не поняв из сбивчивого рассказа старушек-погорелиц, полицейский, оставив их в покое, поспешил к карликам, вздумавшим снова заняться любовью, прямо у фонтана.
В это время, к перрону вокзала средневекового города, натужно пыхтя, подошёл оранжевый паровоз, тащивший за собой, пять разукрашенных как купол балагана пёстрыми лентами, пассажирских вагонов.
Из вагонов никто не вышел, если не считать одного, странно одетого пассажира, который, едва ступив на платформу, сильно заторопился.
Пулей проскочив вокзал, он вышел в город…
Странно одетый человек, выйдя в город, надвинул шляпу на глаза. Остался виден, только длинный, крючковатый нос.
Пройдя пару узких улочек, он остановил взгляд на самом высоком строении – доме похожем на кирху.
Полюбовавшись на карликов-монахов-педерастов, избиваемых стройным полицейским, на отряхивающих друг на друге кусочки обгоревших халатов старушек, прислушавшись к шуму приближающейся кареты с блондинкой внутри, странно одетый человек, тяжко вздохнул и решительно прошёл внутрь дома похожего на кирху. Поднявшись на самый верхний этаж дома для одиноких, больных старушек, странно одетый человек, распахнул окно и, не раздумывая нисколько, вниз головой вылетел вон.
Мозги странно одетого человека, разлетевшись по булыжникам мостовой, испачкали роскошные волосы блондинки, так похожей на Мэрилин Монро. Странным в его одежде, было то, что кроме шляпы, на человеке этой оранжево-зелёной зимой, ничего надето не было!
Голый, а с претензиями!
Монроподобная блондинка, истошно завизжала, стряхивая с лица и волос, прилипшие кусочки багровых мозгов. Выросший тут же, как из-под земли полицейский, для начала, отвесил блондинке пару отрезвляющих оплеух, затем, достав из правого кармана мундира свисток, а из левого пачку бумаги, пронзительно свистнул и в ожидании кареты скорой помощи, принялся осматривать место происшествия и составлять протокол.
На пятой минуте осмотра, полицейский пришёл к выводу, что блондинка, сурово глядящая теперь на него, не имеет никакого отношения к образованию на булыжной мостовой, вот этого, обезображенного трупа.



110
Голодного, судя по всему в прошлом, страшно худого, голого человека с треснувшим черепом.
Догадка полицейского, блестяще подтвердилась, стоило ему, подняв голову, увидеть раскрытое окно в верхнем этаже дома похожего на кирху. Человек выпал из этого окна, или его оттуда выбросили. Но поскольку бедные, одинокие, ходящие по нужде под себя, немощные, престарелые женщины, обитавшие в этом доме, никак не могли совершить подобного преступления, напрашивался ещё один здоровый вывод – человек выпрыгнул из этого окна самостоятельно!
Одно лишь терзало бедную, рыжую, тупую голову полицейского, в то время как он наблюдал за тем как санитары грузят покойного в карету и бойкие дворники в оранжевых фартуках засыпают песком лужу крови, - зачем? Зачем? Что побудило этого человека, совершить такой страшный поступок? Должно быть, это была крайне уважительная причина! Поскольку сам полицейский, на такое никогда бы не решился. Даже если бы от него ушла жена, которой к слову, у него никогда и не было – он всё равно не совершил бы такого. А жены не было и всё! Ну кому нужен этот чурбаноголовый, рыжий идиот, который видит назначение головы, лишь в том, чтобы есть, вместо того, чтобы изрекать умные мысли. Да и откуда умным мыслям, взяться в этом полене. Назначение носа – совать его туда, куда не просят. Он и в полицию пошёл, только потому, что там привычка совать нос, куда не следует, строго охраняется законом.
Так вот. Загадка, сопровождающая самоубийство странно одетого, а точнее раздетого господина, осталась вышеописанным полицейским неразгадана.
Загадку эту, человек унёс с собой в могилу, вырытую на окраине города. Прекрасного средневекового города. Похоронили его два старых христианина. Старость не помешала им быть добрыми. Похоронили за оградой старинного еврейского кладбища, и креста на могиле ставить не стали.

А вскоре сменилась власть. Пришла новая, отрицавшая кресты на могилах.
Безразлично! Самоубийца, невинно убиенный, или померший самостоятельно. Нет и всё тут! Власть предпочитающая сжигать своих верных слуг в печах и топках паровозов, предавая их прах забвению.
Власть эта, выстроила на могиле странно одетого самоубийцы, глупо расставшегося с жизнью – горсовет. Эта власть, вообще любила давать советы.
«Бьётся в тесной печурке Лазо!»

Одинокие старушки, конечно, подохли, сгнив при новой власти в собственном дерьме. Карликов-педерастов – раздавила карета скорой помощи, увозящая очередного самоубийцу. Музыкант – оглох. Напрочь, так сказать лишился слуха. Блондинка спилась и стала дешёвой проституткой, влюбиться в которую, Николай, теперь уже никак не смог бы. А вот рыжий полисмен – сошёл с ума. Сойдя с ума, он вскоре умер от отчаянья, так и не женившись. Ему ведь так и не удалось разгадать истинную причину самоубийства голого…
А причина проста! Человек, проиграв жильё в карты, уехал в большой город неподалёку, в надежде отыграться в тамошних заведениях. Но ему вновь не повезло. Проиграв все деньги, он вдобавок проиграл и всю свою одежду. Добрый сторож игорного дома, дал ему ветхую простыню и под покровом ночи, человек в шляпе, пробрался к вокзалу, закутавшись в простыню как свидетель Иеговы, залез в почтовый вагон и отбыл в родной город.
Простыня, по ветхости необычайной, в пути рассыпалась совершенно и в родной город, человек вышел нагим.


111
Сгорая от стыда и терзаясь крайними приступами отчаянья, человек этот и взлетел из окна дома похожего на кирху, так как терять кроме шляпы, было ему уже нечего, а приобрести он, никогда, ничего бы уже не смог…

II

Николая передёрнуло. Закричал во сне Кутузов. Страшным голосом, как обычно кричат больные падучей, в предчувствии очередного приступа.
Солнечный зайчик скользнул по лику Чудотворца.
Шлёпая босыми ногами, в кухню вошёл Вольфганг, ошалело вращая глазами, потирая будто ушибленную, небритую щёку.
- Доброе утро!
- Гутен морген! Хотелось бы, чтобы было добрым! – ответил Николай на приветствие немца.
- Сон приснился странный, - произнёс Вольфганг присаживаясь напротив Николая за стол.
- Мне тоже, - буркнул Коля. – Нервы ни к чёрту стали. - Плохие сны, ведь это признак нездоровья нервной системы!?
- Наверное, - неуверенно ответил Вольфганг. – Мне в лётной школе, первые два месяца странные сны снились, будто стоит надо мной капитан, смотрит на часы и ждёт секунды, чтобы скомандовать: - Подъём!!! А сегодня про синюю собаку сон приснился. А между тем, у меня и собаки-то никогда не было. Тем более синей.

Я не любил одну девушку. Девушка крайне привлекательна была, но не мог я заставить себя полюбить её. Она же, напротив любила меня. Потому что у меня были разные уши. Одно большое, прижатое к голове, другое же, маленькое и оттопыренное.
Слова любви, девушка шептала мне в большое ухо. Поскольку ухо было большим, все его достоинства, ушли в размеры. Слышал этим ухом я, довольно плохо. Всё кроме чужих бесед, которые мне слышать не полагалось.
Когда же девушка была чем-либо раздражена, своё раздражение, она высказывала мне в левое ухо, отчего оно становилось ещё меньше, сморщивалось как мочёное яблоко или мошонка педераста, после купания в Рейне.
Так вот. Девушку эту я не любил, но была у неё огромная собака синего цвета, с белым пятном на лбу. Вот собаку я полюбил и чтобы видеться с ней, мне приходилось изредка спать с нелюбимой мною девушкой. Спали мы «валетом», и когда девушка вдруг громко чихала, насладившись ароматом моих натруженных за день ног, я кусал её в свою очередь за большой палец. Девушка громко, испуганно вскрикивала, а после, долго смеялась. Порой до самого утра. Поскольку чихала она довольно часто, то и кусался я также регулярно.
Вскоре девушке это надоело и в один прекрасный день, она отрезала себе большой палец на левой ноге и скормила его вместе с кашей, своей синей собаке.
С тех пор, собака меня возненавидела, и каждый раз, когда я приходил в дом к девушке, съедала мои теннисные туфли.
Но вот один раз, решив наладить испортившиеся было отношения с собакой, я явился в русских лыжных ботинках, взятых взаймы у соседей. Ботинки были, по-моему, фабрики «Скороход». Съев один ботинок, собака очень удивилась, посинела ещё более, белый вопросительный знак на её лбу увеличился и от удивления собака издохла.




112
Она издохла, девушка растаяла как мартовский лёд, а я проснулся, там во сне, в чужой постели, рядом с каким-то педерастом, мошонка которого сморщилась как после купания в Рейне ранней весной. Мошонка эта, напомнила мне моё маленькое ухо. Педераст хохотал как девушка, которую я не любил и гладил свою большую, синюю задницу, напомнившую мне бессмертные творения Рубенса.

- Да. Бывает, но мне пострашнее ерунда приснилась! – Внимательно выслушав немца, сказал Коля. – У тебя просто женщины давно не было. А чего там Лёха разорался?
- Кто его знает. Бормотал чего-то, потом заплакал, заскулил.
Несколько минут протекли в молчании.
- Нужно будить его, - прошептал Николай.
- К чему?
- Что так и будем сидеть сложа руки? Дорожка, сколь это и невероятно протоптана. Вас ведь возвращать нужно…
- Знаешь Николай, кстати, прости, как называется этот город?
- Петергоф. Петродворец.
- Петергоф?! Мы стояли в Петергофе. Я видел его с высоты. Где-то неподалёку, над Ропшей, меня атаковали два ЛаГГа,* но мне удалось удрать. А мы стояли в Петергофе. С морского берега был виден Ленинград. Мы стояли в Петергофе, - задумчиво проговорил Вольфганг.
- Да стояли. И камня на камне от него почти что не оставили.
- Дикость, - Вольфганг вздрогнул. – Варварство? Но мы были убеждены что русские и англичане, поступают с нашими городами, точно так же. Бомбят слепо, а бегущих, немногих спасшихся – добивают. Несмотря на это, с гражданскими, мы поступали гуманнее.
- Да. Семья пропала, если хоть один член её коммунист, или имеет к коммунистам какое-либо отношение.
- Но коммунизм ведь, до сих пор не наступил? Я видел в твоих руках деньги.
- Спасибо! Хватило семидесяти лет недоразвитого социализма.
Николай сипло, с надрывом закашлялся. Вольфганг внимательно посмотрел на него и подумал: - На войне все кашляют одинаково. Кто знает в чём причина? Но на войне и ещё долго после её окончания, пока не заживут все раны, да хоть бы лёгкие ссадины и царапины, все кашляют одинаково…

Шлёпая босыми ногами, подтягивая на ходу докторские штаны, в кухню ввалился Кутузов. Напившись тепловатой водички из крана, потянулся, хрустнув костями и заявил:
- Ну вот и пережил я Великую Отечественную. Выспался! Теперь можно начинать новую жизнь!
- На какие шиши? – Поинтересовался Николай.
- А я работы не боюсь. Никакой!
- Не всё так просто, - вздохнул Коля. – Документов при тебе нет, кто ты таков – никому не известно…
- Прорвёмся, - бодро парировал Кутузов. – Лёху Кутузова, ещё никому не удавалось доконать, - и добавил, воровато оглядевшись по сторонам, с глупой ухмылкой на губах: - И нигде!

- Не пытайся ни с кем, ни о чём заговаривать! Башней по сторонам чересчур сильно не верти, глупых, лишних вопросов мне не задавай, - напутствовал Николай Кутузова, пока они спускались по грязной лестнице.


113
- Коля. Не переживай ты так! Я хоть всю жизнь на маяке отсидел, но в городах больших и малых изредка бывал и вообще, прекрати меня за дурачка держать! Обидно!
Кутузов похлопал Николая по плечу, отчего тот вздрогнул. – Перестань. Я же вижу, что ты и сам до конца всего понять не можешь. Но раз уж так вышло…
- Эх. Ладно, - Коля обречённо вздохнул. – И всё-таки, помни, пожалуйста, о том, что это не сон, и вывернуться, проснувшись – не получится.
Вышли на залитый солнцем двор. Кутузов блаженно щурился и лыбился от тепла и понятного лишь одному ему счастья.
- Запомни, - продолжал Коля свои наставления. – Место, откуда ты бежал, называется Грозный, точнее его окрестности. Ночью в дом ворвались боевики, перевернули всё вверх дном, что искали – понятия не имеешь. Тебя избили, жену увели, дом сожгли, в общем, действовали по стандартному сценарию военного времени. Упирай на то, что дом сожгли! А рядом с домом, отдел милиции, исполком, магазин. Ври напропалую. Не мне тебя этому учить! Понял? Там остались все твои документы и деньги. И всё что нажито непосильным трудом. Только не вздумай ляпнуть, что в чеченских горах, ты был смотрителем маяка.
- Грозный, - повторил Кутузов. – Запомнил. А где это?
- В Чечне. Война там!
- Гражданская?
- Соображаешь, - восхитился Коля Кутузовской смекалкой. – Сволочная на самом деле. Тысячелетняя! Считай что гражданская. О ней тебя здесь расспрашивать никто не будет. Стесняются, да и привыкли уже все к этой войне, а о той прямиком с которой ты на самом деле пожаловал, уже подзабыть порядком успели. Смотри не сболтни лишнего!

Кутузов действительно оказался весьма понятливым парнем, а туристический объект – Петродворец, сегодня, в прекрасный летний день, свободным от назойливого внимания милиции. Во всяком случае, по пути от дома Николая, до ближайшего продуктового магазина и обратно, ни одного «легавого», им не повстречалось.

На миг Коле почудилось, что он всё же спит и видит чертовски похожий на реальность сон. Даже Густав, с безумной улыбкой человека ударившегося теменем об рельсу, почудился ему среди прохожих. Воздух казалось, сгущается как перед грозой. Становилось трудно дышать, и дрожали как крысиные усы кончики пальцев. Язык тяжелел как у пьяного, хотелось заткнуться надолго, навсегда. Прильнуть лбом к прохладной водосточной трубе. Тогда быть может, толковый Лёха, растаял бы в воздухе, самостоятельно бросился под плевавшую на ограничение скорости маршрутку, или утонул в Ольгинском пруду. Нырнул бы как пёстрый селезень и не показывался больше над тёмной, мутной водой. И всё вернулось бы…

Душевная болезнь или тепловой удар? Не вернулось бы ничего! Не удалось бы проснуться…

Николай облокотился на витрину-холодильник. Кровь стучала в висках. В глазах потемнело и чёрная, свирепая птица с тевтонскими крестами* на крыльях, держащая в когтях Вольфганга – обмякшего, мёртвого – причудилась вдруг ему. Левое крыло – под левым веком, правое – под правым. «Вот так, наверное, выглядит смерть» - подумал Николай и на секунду потерял сознание. Едва не упал.
Догадка осенила его – «Это от голода».




114
Зелёные огоньки над подъездом здания администрации, вспомнились ему. Огоньки, выстроенные в оквадраченные цифры. +23,5 10:47 08.07.05.
«Сегодня день получки! Я прогуливаю. Нужно бы позвонить на работу и изобрести чего-нибудь поправдоподобней!» - вертелись мысли спицами велосипедного колеса.
Николай пересчитал наличность, схватил продуктовую корзину, бросив на ходу Алексею – «Ни на шаг с этого места!». Проскочив турникет, принялся набивать корзину снедью.

За обедом, после первой стопки тёплой водки, Кутузов, с набитым ртом, нисколько не озаботясь тем, понятна ли его речь окружающим, сообщил:
- Коля. Я устроился на работу!
- Спятил! – Констатировал Николай, сперва, едва не подавившись длинной, скользкой спагеттиной.
- Не… Я в здравом уме и ясном рассудке! Правда, тебе придётся сходить со мной ещё раз в этот продуктовый рай. Документы у тебя в порядке?
- В относительном, - молвил Коля, вспоминая про измятый и пахнущий нестиранными носками паспорт.
- Оплата почасовая! – Продолжал Кутузов. – Но поскольку я беженец, и документов при мне – только рожа, заведующая, любезно согласилась принять тебя, а платить мне! Помнишь ту добрую, симпатичную женщину в белом халате, с которой я попрощался сегодня, когда мы выходили из магазина?
Тут Николай действительно припомнил тётку, стоявшую у входа, перед которой Кутузов расшаркался как мушкетёр перед прачкой.
- Я ведь тебе говорил, чтобы ты с места не сходил!
- Она сама ко мне подошла. И бумажка у ней на груди пришпилена, как зовут, кем работает! Я только поинтересовался, хорошо ли работается в том месте, где так чисто и едою изобильно, а она сама мне предложила попробовать. Ну а дальше, слово за слово…
- Хорошо. А я то здесь при чём?
- Ну… Ты собственно ни при чём… - замялся Кутузов.
- То есть?
- Я сказал, что ты мой двоюродный брат. У кого ещё было остановиться такому несчастному беженцу как я?
- Сволочь… - начал было Коля, но внезапный телефонный звонок, прервал его.
Николай успел отвыкнуть от спиртного, но привык к полумраку. Одно – скомпенсировало другое и Николай, неуверенно сняв трубку с надрывающегося аппарата в передней, столь же неуверенно сказал в неё:
- Слушаю?
- Николай?
- Я. А то кто же?
- Как хорошо, что я застал вас дома. Говорит Степан Игнатьевич.
- Рад вас слышать доктор! Вы по поводу вещей? Я завтра же всё привезу!
- Нет! При чём тут вещи Коля? У меня ваш рассказ из головы не выходит. Скажите, а ваши спутники, могут всё это подтвердить?
- Что подтвердить? – Николай пожалел о том, что посвятил психиатра в произошедшее с ними.
- Всё что с вами приключилось. Ведь насколько я понимаю, они прямо или косвенно, также принимали участие в недавних событиях?
- Ну, разумеется, могут, только я не понимаю зачем?



115
На том конце провода, на несколько секунд задумались.
- Николай, скажите, как, по-вашему – я хороший врач?
- Ну не знаю… - неуверенно протянул Коля. – И по совести сказать, не очень-то хотел бы это узнать.
- Я оценил. М-м-м-да. Но не об этом. А знаете, меня часто мучают сомнения в том, что я неплохой доктор, хотя окружающие и коллеги утверждают обратное.
- Почему это?
- Я не могу поставить вам диагноза! Кроме группового помешательства или воздействия гипноза, мне ничего на ум не приходит.
Николай хотел было обидеться и бросить трубку, но в последний момент его остановило то, что этот человек, всё-таки его выручил. И не только вещами и деньгами, но и некоторым участием.
Всё-таки впустил, выслушал, ванную предоставил. Потом наверное вшей смывал долго! Да и не молод он.
«Ладно. Пусть потешит свои профессиональные интересы» - решил Николай.
- Степан Игнатьевич, а вы не допускаете мысли, что всё это, мне попросту приснилось. В пьяном угаре допустим. А те двое – мои собутыльники? Я нафантазировал им всё под влиянием алкогольных паров, и они также уверовали в это. И…
- Нет! – перебил Николая профессор. – Нет, Николай! Это сном не может быть! Возможно я и паршивый психиатр, но не настолько чтобы не понимать в чём отличие снов от плодов больного воображения. И я на все сто уверен, что вплотную к вам стоит именно ощущение реальности. Страшной, но реальности.
- А разве сон, сам по себе не является плодом воспалённого воображения?
- Не совсем так. Вернее совсем не так! Сон, это реакция мозга на… Впрочем, это долго объяснять, теперь это вам в принципе знать и не нужно, и не по телефону…
- Степан Игнатьевич. Перестаньте говорить загадками. Вы меня своими вопросами, окончательно лишите удовольствия созерцать по ночам, эти самые реакции мозга.
- Это сомнительное удовольствие Коля! Сны, отнюдь не свидетельствуют о здоровье человека. Абсолютно здоровый человек – увы не видит снов. По крайней мере, хотя бы не запоминает их.
- К чему вы клоните профессор? – настораживаясь всё более спросил Николай.
- Скажите Коля. Кто-нибудь из вашей шайки, случаем не является членом масонской ложи?
- Господи! – воскликнул Николай. – Это-то вы с чего взяли? Хотите сказать, что я снюхался с сектантами? Или сам таковым являюсь?
- Нет, нет, нет! Я ничего не хочу сказать. И потом… масонство это не секта. Это хуже. Вы оставили у меня свою негодную одежду. Были в возбуждённом состоянии. Совершенно естественно, что я проверил карманы вашего тряпья на предмет вашей же забывчивости.
- Ну и что в них? – почти прокричал Николай с плохо скрываемым нетерпением. – Мой истрёпанный паспорт при мне. Документы, которые я стащил из театрального гардероба, воруя одежду, из того гардероба, где располагалась комендатура, тоже у меня! Так что там?
- В кармане телогрейки, я обнаружил две прелюбопытнейшие вещи. Серебряную лопатку. Неполированную. Ибо по убеждению масонов – отполирует её прилежное употребление, при охранении сердец от нападения расщепляющей силы пороков. А под подкладкой – браслет. Металл, из которого тот браслет изготовлен, мне неизвестен, но на нём две буквы – N.A…



116
- И чего тут необычного, - удивился Николай. – Военные тоже бывает мародёрствуют. Попёр лейтенант из-под руин разбомбленного дома серебряные цацки…
- Они знаменуют слова, - профессор казалось, не слышал возражений собеседника. – Слова – «Nekam Adonai» - «Возмездие, Господи». Это латынь, разобрать которую мне труда не составило. Браслет, кроме того, весь усеян тевтоническими крестами, различного размера. Кто из вас носил телогрейку?
- Да я не помню уже, - проговорил Николай, а про себя подумал: - «Ну, Кутузов! Ну, сволочь!»
- Нужно вспомнить Колечка. Всё необходимо вспомнить! Кажется мне, что истинная история ваша, куда более интересней той что вы мне поведали. И потому, не сочтите за труд… Да, кстати, свободное время у вас есть? Скажем завтра, во второй половине дня?
- Выкроим.
- Выкроить время, покамест нужно только вам. Ваши «друзья», или как вы их поименовали – собутыльники, мне пока не нужны. Пока! Думаю, что и до них обязательно дойдёт очередь. Но пока… Я жду вас завтра. Возле конки. У выхода из метро «Василеостровская», часов… Ну скажем в пять.
- Утра?! – Удивился Коля.
- Ну что вы Николай! Вечера конечно. Вы меня совсем не слушаете. Я ведь раньше говорил, во второй половине дня. Пристройте куда-нибудь до возвращения своих друзей и обязательно приезжайте. Поверьте, это очень важно!
- Степан Игнатьевич, позвольте напоследок ещё один вопрос.
- Пожалуйста.
- Скажите, а остатки настоящей нацистской формы, вас не смутили?
- Нет. Вот это обстоятельство, меня как раз и не смутило. Всё просто и объяснимо. Во всяком случае, себе я уже всё уяснил.
- Так что?
- Завтра Николай. До завтра. Всего хорошего!

III

Николай рассеянно уложил изрыгавшую короткие гудки трубку и, пошатываясь, вернулся в кухню. Залпом, будто воду, выпив услужливо предложенную Кутузовым водку, Николай закашлялся и когда приступ прошёл, уставившись налитыми кровью глазами на Алексея, хриплым голосом спросил:
- Кутузов гад! Где взял браслет и прочую дребедень, что у тебя там, в карманах, в ватнике?
Лёха растерянно похлопал себя по карманам, сдвинул брови и негодующе защёлкал языком.
- Где взял повторяю? – Наседал на него Николай, поигрывая вилкой.
- Где взял? Где взял! Бормотун этот долбанутый дал. Тот, что в латах. Зачем – не знаю, но когда обстрел закончился, он в вагоне ко мне подполз, пена на губах. Трясётся весь! Шипит как гадюка и дребедень эту мне суёт, а сам глаза закатывает. Ну, я и взял. Испугался что покусает. Вдруг бешеный!
- Дурак! Час от часу не легче! – Обречённо молвил Коля и подойдя к холодильнику, извлёк из морозилки заиндевевшую, вторую бутылку превосходной водки. Не суррогата смутного, а заводской, мягкой, будто ленинградской, которая так ценилась в своё время, на просторах некогда огромного Советского Союза…




117