ЛОВЛЯ ВЕТРА. (Роман).

Посвящения не будет.
Будьте прохожими. Иисус Христос.

Все мы здесь – люди случайные.
А. И. Куприн Яма.



ЧАСТЬ I.
Писатель Мураками в одном из интервью сказал, что никогда в своей жизни не любил рыбу. Мураками не ест рыбу. Самый западный японский писатель, автор моего любимого романа Слушай песню ветра никогда не ел рыбу. А его любимый писатель Трумэн Капотэ, который к концу жизни безбожно растолстел, написал книгу специально для меня – роман Иные голоса, иные комнаты. В. С. Найпол, нобелевский лауреат, в своём романе Полужизнь ссылается на Соммерсета Моэма.
В жизни всё взаимосвязано. И чем больше тумана и непонятных образов, тем лучше. И набор таких образов называется жизнью. Жизнь сложная, но чертовски приятная штука, от которой умирают, бегут, которую губят, проклинают. Славят. Дают. И навязывают. (Мой брат после очередной семейной склоки, причиной которой являлся естественно он, заявил, что он не просил, что бы его рожали!). А ещё мой брат, после очередной пьянки, когда он пришёл под утро, и только отсутствие родителей дома спасло его от гибели, сказал, что в жизни есть только две приятные вещи – кино (Кейт Уинслетт в фильме Небесные создания) и мартини, употребляемое из гранёного стакана.
Описывать жизнь моего брата легче, чем свою, хотя мы с ним похожи. К примеру, мы носим одну фамилию. Я выше его на голову, за то он не боится собак, и в девять лет не страдал энурезом. Вот. Мой брат, который младше меня на четыре года, начал пить, курить, спать и читать раньше меня. Моя мама была на сто процентов, что он вырастет геем. Так оно и вышло. Мой брат привёл домой мальчишку, лет 18, который жил у нас целых семь дней, пока родители жили на море. Вообще, наши предки очень любят не жить дома, предпочитая путешествовать, копаться на даче, ходить по гостям и прочее веселье. Конечно, нас воспитывали, но всё наше воспитание сводилось к одному: чего – то не знаешь, покопайся в словаре. Поэтому я знаю, что такое редукционизм (сведение сложного к более простому), но зато я никогда не ел омлет. Моя мама даже завтрак не готовит. Завтрак готовим мы с братом. Но со мной проще – я хотя бы видел предков пять раз в неделю. Мой брат видит их только по выходным. И в отношениях внутри нашей семьи есть некая холодная недосказанность, которая спасает нас от истерик. Как сказал мой брат: если бы в квартирах была хотя бы одна горизонтальная труба, процент самоубийств вырос бы в несколько раз. Я не спешу разделять его мнение по этому поводу, больше отдаваясь эмпирическому восприятию мира, мироздания и бытия. (Философский словарь – одно из моих любимых чтений).
А ещё мой брат говорит, что никогда и ни за что не жениться, ибо брак – это барак Освенцима, окрашенный в розовый цвет. Это он сказал после посещения самого модного в нашем городе клуба. Кстати, в этот вечер он привёл лысую девушку, которая спала на его постели, а мой брат спал со мной. Вернулись они часа в четыре утра, разбудили меня громким шёпотом: тише, тише, а потом он нагло толкнул меня и, не раздеваясь, упал. Утром я проснулся от духоты и тесноты. Мой брат сопел мне прямо в ухо. Я кое – как перебрался через него и босыми пятками зашлёпал на кухню. А на кухне стояла совершенно лысая девушка и что – то резала. Заметив меня, она улыбнулась, (я спал в пижаме с жёлтыми зайчиками), и сказала, что никогда в своей жизни не ела авокадо. Однако нарезала она салями. Мы мило пили кофе, когда на кухню влетел мой брат и с криком: еда, стоя стал чавкать бутербродами. Мы следили, как он давится, но молчали. Спорить с моим братом было бесполезно. Поэтому я молчал, а девушка молчала, потому, что ела. Забавная жрущая семья. После завтрака мой брат заперся в ванной, а я и лысая девушка сели друг против друга. Лысую девушку звали Иоанна. Мой брат звал её Ваней. Девушка Ваня. Девушка Ваня больше всего на свете, как и мой брат, любила кино (Гаэль Гарсия Берналь в фильме Педро Альмодовера Дурное воспитание) и любила музыку. Её любимый альбом – альбом группы Ночные снайперы Капля дёгтя в бочке мёда(1998 год). А ещё ей нравятся группа Placebo, и Рахманинов. Ничего этого я не слышал, понятие не имел, кто это и единственное, что меня интересовало – это кельтские и японские мотивы. Конечно, можно было бы ещё поболтать о литературе, о Мураками, или вспомнить недавно умершего Курта Воннегута. Ваня ни Мураками, ни Воннегута не читала. За то она очень любит поэзию, и наизусть читала мне стихи из книги Лето в Аду Артюра Рембо. Так, произнося слово в минуту, мы и общались, пока мой брат не привёл себя в порядок. И не увёл Иоанну из нашего дома в дебри города. С моим братом принципиально спать невозможно и я вернулся к себе. Как только я лёг, запищал домофон. Принесли почту. Старые почтальоны полюбили нашу квартиру, поэтому при малейшей возможности звонят к нам с вечной просьбой открыть дверь. На всякий случая я переоделся. (Снял пижаму, надел синюю рубашку с коротким воротом и синие, слегка расклешённые джинсы). А через полчаса спустился вниз. Мой почтовый ящик находится в самом центре длинного ряда таких же ящиков. Внутри, за серой дверцей – три письма. Маме, по работе. Моему брату от некого Л. И мне. От девушки с красивый и редким именем Ада. Как пошутил мой хороший друг Рюрик: Ада, мне ада не надо. Письма – для неё, дочери профессора филологии – одна из форм самовыражения. Как писать картины для того, что бы выразить собственное сумасшествие. Ада удачно сочетает в себе принцип - всё относительно и принцип – во всём важен только конец. Поэтому в ёе письмах постскриптум длиннее письма раза в четыре. Само содержание письма редко отличается разнообразием – в основном о проблемах. Стиль - максимум сентиментальности и лёгкая слезливость, плавно переходящая в истерику. Читаешь и ждёшь, когда письмо закончится. А когда письмо кончается, понимаешь, что ты теперь немного не такой, каким был раньше. Теперь у тебя прибавилось пара новых проблем. Ада живёт где – то в городе, где именно, я не знаю, я видел её всего четыре раза. Последние два раза мы занимались сексом, хотя секс сильно напоминал надуманную тему для ток – шоу. После удовольствия она закурила, и сказала, совершенно откровенно и спокойно, что в жизни своей испытывала более яркие эмоции в постели, но меня можно понять. Ведь я даже не старался. Я чуть не упал с постели. Это я – то не старался. Я потел над ней почти 20 минут, старался сделать всё правильно, но ей не понравилось. Наша следующая постель больше напоминало поход всей семьёй в публичный дом, когда все понимают, куда пришли, но никто не спешит начать. Мы почти любили друг друга, она почти словила оргазм, я почти кончил. Банальная и грустная история. Сейчас, второй раз, перечитывая её письмо, более внимательно вглядываясь в её приятный почерк, я неожиданно наткнулся на странное предложение: я каждый день пью, иногда водку, но чаще напиваюсь пивом. На последней попойке мне попался в руки милый мальчик, Стефан, первокурсник. И я в свои 22 бросилась на горячее мясо. Я совратила его, как самка паука проглотила самца после полового акта, и теперь я и он повсюду появляемся вместе. (Достоевский? Нет, лучше привкус декадентства – подумал я). Я водила его на балет. А после приволокла за кулисы. Он понравился всем, включая Сиропова, а ты прекрасно понимаешь, что понравится Сиропову практически невозможно. (Понятие не имею, кто такой Сиропов. Хотя, возможно в одном из писем она упоминала это имя). А после балета, мы гуляли по городу, ин держал меня за руку, и мы были счастливы. Я снова счастлива.
Дальше в письме шло перечисление каких – то людей, о которых я совершенно не имею понятие. Всё ещё думая о мальчике Стефане, я включил компьютер. Каждый день, вечером я включаю эту адскую машину, и каждый вечер он неизменно меня шокирует. Сегодня он показал отсутствие оперативной памяти. Я копался в его глубинах, когда снова запищал домофон. На этот раз пришёл Рюрик.
Более странного человека просто не существует. В школе Рюрик носил гордое прозвище Айсберг. Благодаря своей невозмутимости, он шокировал всех, включая директора школы. В психиатрической практике такие люди называются шизоидами (замкнуто – углублённый аустический интроверт; грубо говоря, весь мир заключается внутри, а всё, что снаружи – это беспокоящее, шумное и мерзкое навязывание реальности с помощью бесчисленных знаков и символов – так мне объяснили, что это значит).
Рюрик ненавидел мир настолько, что мог спокойно встать у ближайшего дома и мочится. Нормы морали, правила приличия и чувство такта – эти понятия не знакомы Рюрику, сам Рюрик пребывал в эфемерном мире собственного пространства. Сегодня Рюрик пришёл в салатовой кофте. Он разулся, не глядя на меня, прошёл в комнату и сел у моего компьютера. Сегодня мне удивительно грустно – сказал он. Сегодня умер Энди Уорхол. Энди Уорхол скончался в 1987 году – возразил я. Ты не понял – он пристально рассматривал картинку на моём рабочем столе. У него дрожали кончики пальцев, и голос сегодня звучал тише, чем обычно, – ты не понял. Энди Уорхол умер сегодня для меня. Теперь я люблю только двоих – Рене Магрита и Эндрю Уайета. Такой мучительный выбор. Что выбрать? Сюрреализм безумной Франции или сухую таску мёртвого юга США. А ты что скажешь? - Мне всё равно. Моя любимая картина Мёртвый тореро Мане. – Датированная якобы 1864 годом, но на самом деле непонятно когда написана? – Да. И я ничего не могу с собой поделать. Люблю импрессионизм. Рюрик принялся перечислять имена и фамилии художников, имеющих хоть какое - то отношение к импрессионизму. Посыпались имена, словно Рюрик проговаривал считалку. Моне, Дега, Сёра, Тулуз-Лотрек, Кросс, Делакруа, Ренуар, Матисс, Пикассо начинал в этом течении. Я слушал, но думал о своём. Таким образом, можно разговаривать часами. После живописи начинались разговоры о литературе, и Рюрик опять на все ладу начнёт расхваливать Дилана Томаса, и его прозу. Конечно, упомянет рассказ Дерево, и процитирует пару строк из какого – нибудь стихотворения. А если я вдруг упомяну Франсуа Озона, какую – нибудь его картину, Летнее платье или Крысятник, он вспомнит Вонга Кар – Вая, или Жана Жене, которого никто не хочет экранизировать. И мы будем говорить о кино, и так пройдёт день, и я ничего не сделаю. А ночью Рюрик поднимется, соберётся домой. Я же лягу спать, надеясь, что завтра я сделаю больше. (Завтра, завтра, так проходят годы – латинская пословица).
Однако сегодня Рюрик не настроен на разговор. Допив кофе, он предложил мне прогуляться. Я посмотрел на часы. Обычно, в первую половину недели я не предпринимаю важных дел, к тому же Рюрик заходит ко мне не так часто, я согласился. Мы спустились вниз, вышли на залитую солнцем улицу и Рюрик тут же надел солнечные очки. Мы шли по дороге, и Рюрик подробно объяснял мне принцип детерминизма. Из – за угла, к нам на встречу шли мой брат и девушка Ваня. Мы остановились. Рюрик присел на лавочку, мой брат закурил, стоя рядом. Девушка неожиданно достала фотоаппарат и нажала на кнопку. Мы втроём, как по команде посмотрели в её сторону. Девушка улыбнулась – эта сцена мне напомнила кадры из какого – то фильма Феллини. Простите. – Ничего страшного, мы не боимся быть застигнутыми врасплох. Не так ли? Потом неожиданно вскочил и помчался к группе молодых людей. Мой брат посмотрел ему вслед – куда это он? – А тебе не всё ли равно, - Иоанна вздохнула, - мне он не нравится. – Он никому не нравится – я присел на место Рюрика, а потом всё же встал – он всюду и везде слишком – слишком умён или слишком глуп. Он разный, а это утомляет. «Люди, высказывающие точно сформированные суждения, не совсем реальны, они слегка чудовищны. А жить с чудовищем утомительно». Олдос Хаксли, – сказал мой брат.
Рюрик о чём – то возбужденно разговаривал в той группе, а потом схватил некого мальчика и поволок к нам. – Знакомьтесь, Костя. Мы представились. Перед нами стоял обыкновенный человек. Ничего странного или вызывающего в его внешнем виде не было. Рюрик буквально светился от счастья – Этот человек посвятил мне полтора года своей жизни. Он любит меня. Костя растерянно улыбался. – Он вам нравится? Ваня улыбнулась. Мой брат состроил такую рожу, что мне стало душно от смеха. А Костя протянул мне руку и пожал её. – Костя у нас будущий историк. – Нам пора – Ваня и мой брат ушли. Я не осуждаю его за поведение, он может делать, что угодно. Но мне стало стыдно. Костя это заметил. – Я ему не понравился? – Увы, нет. Мой брат больше всего ценит оригинальность, а ты даже одет банально. Ему всё равно, де ты покупаешь вещи, для него важнее содержание. – Не судите книжку по обложке. – В принципе, не судите. Но моего брата не переделаешь. – Может, у него какие- то важные дела? – Рюрик, ты плохо знаешь моего брата. А дальше, под музыку (рядом с нами шла парочка, и мобильный телефон парня очень громко наигрывал что – то удивительно раздражающее) мы втроём отправились на остановку. Костя предложил съездить чуть ли не на другой конец города, в госте к некой Марьяне. Ни желания, ни интереса у меня не было, к тому же мне нужно было закончить контрольную по русскому реализму, которая почти месяц валяется на моём столе. Грустная история. Рюрик уселся напротив меня, мы сидели в самом начале, я касался своими коленками его коленок и мне вспомнился детский сад и мальчик Слава Кудрин, который отличался ранней сексуальностью. Он обожал подглядывать, а иногда, в мужском туалете я видел его и какого – нибудь мальчика, и они играли половыми органами друг друга, и даже целовались. Мне он тоже пару раз предложил поиграть с ним, но я не помню, что я сделал. – Рюрик. – Что? – мне кажется, ты совершаешь большую ошибку! – О чём ты? – Я о мальчике Косте. Когда вы последний раз виделись? – Два месяца назад! – Ты посмотри на него, он смотрит на тебя как на Бога, а ты? Что ты думаешь? – Я младше его, а подобное уже было. Вспомни сложные отношения Артюра Рембо и Поля Верлена. Вспомни, как они жили, как Верлен страдал. Первая роль Леонардо Ди Каприо как раз была роль Рембо. В фильме Полное затмение. – Как ты думаешь, он страдает? – Единственное, что я знаю, что он преследует меня, сегодня утром я наткнулся на его фотографию. Я так и не убрал её со стола. Я чуть не умер от неожиданности. Сидящая рядом тетка то и дело косилась на нас. По - моему, вся маршрутка слушала нас. Рюрик посмотрел по сторонам, а потом громко, что бы все услышали, заявил - А потом она меня изнасиловала. Костя вздрогнул и уставился на Рюрика. Ситуация не самая лучшая. Маршрутка повернула и остановилась у леса. Конечная остановка. Мы вышли. Костя повёл нас в магазин. Мы долго стояли у стеллажей с выпивкой. Костя выбирал белое вино, а мы стояли и ждали, пока он определиться. Несколько лет назад я стоял также в магазине, и мой брат, который тогда учился в школе, выбирал себе мороженное. Я не знал, откуда у него деньги, но денег было много. Много позже он сказал, что денег ему дал физкультурник из их школы. Учителя уволили за растления малолетних, а мой брат перешёл в другую школу. Говорят, у тех детей, кого совратили, полностью пропадают все комплексы. Они ничего не боятся, становятся настолько свободными, что могут совершать любые поступки, даже убийство, без малейших угрызений совести. Моего брата использовали (не могу подобрать другое слово) всего один раз. Но этого раза хватило, что бы привести домой мальчика, который только перешёл в десятый класс и громко заявить маме, что теперь они будут жить вместе. Моя мама с присущим ей спокойствием ответила, что ничего против не имеет, но её сильно беспокоят родители мальчика. Мальчик ответил, что его родителям сейчас не до него, потому, что его сестра стала наркоманкой, и все носятся только с ней. Прожили они две недели. Каждое утро я видел, как мальчик, в узких белых плавках, выходил из комнаты брата, заваривал чай. Пил чай. И уходил в школу. Самая интересная реакция была у моего папы. Он критически посмотрел на моего брата и на его друга. Потом посмотрел на меня и спросил, с кем собираюсь жить я. Я ответил, что жить пока не с кем не собираюсь, но хочу попробовать пожить с девушкой. Я торжественно обещал ему внуков. Мой брат покрутил пальцем у виска и с ехидной улыбкой поинтересовался, где я найду дуру, которая вытерпит мой бесовский характер. Дуру зовут Ада. Мой брат посмотрел на её фотографию, которая сейчас валяется вместе со старыми театральными программками, детскими моими рисунками, в детстве я не плохо рисовал, даже занял какое- то место на местном конкурсе юных рисовальщиков, и сказал, что её имя очень подходит под её внешность. А потом пояснил, что внутренне содержание и внешность полностью совпадают. Он читал её письма, смеялся почти над каждой строчкой. – Ада страдает от сексуальных нереализованных фантазий, посмотри на её позу и одежду, – сказал мой брат. У меня нет причин с ним спорить.
Костя расплачивался в кассе, мы стояли у длинного железного стола, заставленного пластмассовыми корзинками неприятного оранжевого цвета. – Пока ты там мечтал, стоя у морепродуктов, он сказал мне, что так что – то вроде фундаментальной пьянки. Пьют они дня два, поэтому наш приход будет уместен, как никогда. У них кончаются деньги. – Именно поэтому Костя купил три бутылки водки? – Наверное, я не энциклопедия, я не могу знать всего на свете. – Рюрик, день рождения художника Эдгара Дега? – Он родился 23 января 1832 года. Но это ещё ничего не значит. А дальше началось бессмысленно путишестввие по частному сектору, потому, что Костя напрочь забыл адрес дома. Он помнил только огромный клён и калитки и железную крышу. Мы бродили почти час по широким улицам, но клёна не видели. За то я видел козу, двух малышей, прыгающих в луже, собаку с щенятами и зад своей бывшей учительницы по химии. Рюрик, терпеливо ждущий, когда, наконец, мы придём, не выдержал. – Мы точно приехали в этот район? – Точно. Вон видишь, башня. От неё нужно повернуть направо. Они повернули. – Теперь пройти прямо, потом ещё раз повернуть. Они вышли к лесу. А из леса вышла девушка в галстуке и в пиджаке. Увидев нас, она замахала руками. Костя бросился к ней навстречу. – Прямо не день, а передача Жди меня. Кого мы сегодня ещё увидим? Девушка любезно проводила нас до нужного дома. Правда, высоко клёна не было. Стоял какой - то куст. – В него молнией попало. Прямо в самую серёдку. – Когда? – не помню. Перед нами стоял обыкновенный дом, на первый взгляд, большой. Сколько народу в этом доме сейчас, можно было догадаться, но то, что там больше десяти, это точно. Девушка повернула ручку и мы прошли во внутренней двор. Несколько скамеек, газон и две полуобнажённые девушки, загорающие на покрывале. Они спали. Рюрик, нервно протирающий свои очки, спросил, что мы будем здесь делать. Костя хитро прищурился и ответил, что здесь мы будем пить и размножатся. Идея про размножения мне не понравилась. – Может, просто поздороваемся и пойдём дальше? – мне не хотелось домой, но сидеть в компании малознакомых людей тоже настроения не повышало. – Нет, не пойдём, ты мне ещё благодарен будешь. – Костя толкнул дверь. За дверью оказались сени, ещё дверь и комната, где сидело несколько полуодетых людей. Костя громко поздоровался, представил нас и снял футболку. Сидеть, вероятно, придётся до утра, - сказал мне Рюрик, - придётся стерпеть. Он подсел к двум парням, которые кого – то активно поносили. Я остался стоять, а через минуту вышел во двор. Только не в тот, через который мы пришли, а через другую и оказался в другом дворе, по - меньше. Здесь стояла баня. Из трубы валил дым. Я присел на лавочку и закурил. Не смотря на толпу народа, говорить мне ни с кем не хотелось, да и настроения особого не было. Не хочу сказать, что я думал про Аду, нет, но в голове вертелась одна фраза, которую она повторяла чаще всего: кому – то нужно умереть, что бы другие больше ценили жизнь. Это сказала, по-моему, Вирджиния Вульф. А может, и нет. Я не знаю точно. Ада часто повторяла эту фразу, по поводу и без. Словно испытывала приятную легкость от этих слов. Конечно, она отождествляет себя именно тем, кому нужно умереть. Хотя, самого слова трагедия она никогда, при мне точно такого не было, не употребляла. Для неё трагедия – это этап, это лишний повод задуматься о жизни, о своём месте в пространстве. Она не расценивает трагедию, как форму существования, скорее, как этап. После ночи всегда наступает рассвет. Все мои ночи полярные и рассвета я точно не дождусь. Я в нём не нуждаюсь. Меня отвлёк скрип деревянных полов. Из бани вышел юноша с красным лицом и подсел ко мне. От него шёл пар. Стало прохладно, но он не замечал этого. Как и не замечал меня. Если бы он видел, что я здесь, он бы оделся. Юноша сидел совершенно голый. Он набрал воздух в грудь и спросил, нет ли у меня сигарет. Я протянул ему белую папиросу. И спички. Он закурил. Несколько минут мы сидели молча. - А сколько сейчас времени? – спросил он. – Почти три – ответил я. Он докурил, бросил бычок на землю и протянул руку, - Гера. Это прозвище. Гера предложил пойти с ним, а то ему одному не весело. Я согласился. Мы зашли в предбанник. – Многие люди думают, что двое молодых людей, которые идут вместе в баню, обязательно займутся в ней сексом. Я считаю, что необязательно при первой встрече лесть сразу в штаны. Можно в них не лезть совсем. Дело не в удовольствии, а в реализации своих фантазий. Секс – это постоянный эксперимент, где подопытные кролики меньше всего думают о результате, но чаще думают о процессе. Не так ли? – он говорил, смотря, как я раздеваюсь. – К примеру, ты профессиональный онанист, для которого самоудовлетворение стоит на первом месте, а секс, где – то на месте на шестом, сразу после роликовых коньков. Почему ты онанируешь? Не для того, что бы тихо кончить в носовой платок, а для того, что бы воскресить в памяти давно забытые образы. Удовольствие – это миф, как снежный человек или инопланетяне. На самом деле, занимаясь сексом, мы думаем, что получаем что – то, нет, мы просто потеем. Печально? Увы. Он посмотрел на меня снизу вверх, задержав внимание в районе паха. – Вот я, к примеру, гей. Я сплю только с мальчиками, потому, что не люблю шум. Они тихие и спокойные. А ты, мне кажется, не стесняешься никого и ничего, и смело идёшь по своему намеченному пути. С кем ты спал последний раз? – С девушкой. С одноклассницей, бывшей. Мы когда – то встречались, а тут решили вспомнить былое. – Странно, мне показалось, что ты сё же гей. У тебя удивительно стройное тело. И тонкий и длинный член. Кстати, ты не мог бы плеснуть водички. Я зачерпнул ковшик в ведре с холодной водой и плеснул на камни. Камни зашипели, стало душно. Гера громко простонал. – Я сижу здесь с самого утра. Когда становится одиноко, иду в дом и сажусь с ними. Но спустя несколько минут возвращаюсь. А ты, правда, гей. – Да, и что? – Ничего, просто не привычно. У меня всего один знакомый гей – Рюрик. - Да? Здорово. Мне Рюрик. Я бы с ним познакомился поближе. Ты смутился? У человека всё написано на лице. Если правильно прочитать, можно увидеть много чего интересного. Я просто читаю по лицам, кто и что. Я хвастаюсь. – Наверное. – Это не вопрос, это утверждение. Моя девушка говорит, что всё, что мы делаем - уже было, и нам ничего не остаются, кроме как ждать появление чего – то нового. Я полностью с ней согласен. Наша жизнь – это постоянное ожидание. В начале мы ждём подарков и праздников, потом свободу, потом цепи брака, потом детей, потом смерти. Постоянное ожидание сделало из нас неврастеников. Но, по сути, мы все ждём только одного – Второго пришествия Христа. Он обещал вернуться, и Он выполнит своё обещание. – Ты, наверное, не один час здесь просидел? – Ты не слушаешь меня? – Слушаю. Мне очень жарко. – Принцип постмодернизма: всё, что мы говорим, делаем и думаем, уже было. Поэтому, что бы ты ни делал, кто – то проделывал это раньше, и ответственность несёт только он, как начинатель. Как творец поступка. Как отец движения. Он начинает, миллионы потомков повторяют, имя его теряется, остаются поступки, чуть реже слова, почти никогда никто не помнит имя первого. Хотя нет, имена Кришны, Аллаха, Будды, Христа, пророка Илии, Конфуция и прочие запомнились. Но их всё равно повторяют. Им подражают. Все всем подражают. Герострат поджёг библиотеку, Нерон поджёг Рим, что бы написать поэму, а один чувак спалил Золотой храм (Мисима написал неплохой роман об этом злодеянии), а потом пришли большевики и спалили всю Россию. – Ты так говоришь, потому, что не можешь создать что – то своё, или у тебя нет способностей? – Ты грубишь, мальчик? Ты думаешь, что я говорю, что нет ничего нового потому, что действительно ничего нового нет? На самом деле, есть огромное количество нового и свежего. Но нам почему – то лень это пробовать, гораздо легче повторять старые истины. Это дешевле. – Дешевле? – Конечно, чем весь эксклюзивней, тем она дороже. – На кого ты учишься? - Социальный статус не должен играть большую роль в этом мире. Господь будет судить нас не за наши должности, а за наши поступки. Хотя я и учусь на финансиста, в Государственном университете. Моя родители не последние люди, я единственный мажор, который плюнул на престиж и на правила. Мне надоело питаться авокадо и салями. Я рассмеялся. Он поднял брови, - что такое? – Несколько часов назад на моей кухне наголо бритая девушка ела салями. – Твоя подружка? – Моего брата. – Я убежал, яркий свет прожекторов я сменил на реальность. Естественно разочаровался. Стал ездить в трамвае, питаться пирожками из столовой, стал как все. Меня выворачивало на изнанку от этих плебейских привычек, от босяцкого тупизма. От ограниченности. Сравнивая буддизм и российскую реальность, я понял, что нет никакого смысла жить здесь. Через несколько дней я уеду в Лондон. Навсегда. Мне почти двадцать. Ничего, кроме продажных шлюх и дешёвых выкрутасах я не видел. Сплошные понты утомляют. Мне хочется настоящей жизни. Возможно, мы с тобой ещё увидимся. Если я не застрелюсь в самолёте. Нет, ты смотри. Куча народу живёт по уши в дерьме, а мы с тобой сидим в жаркой бане, обливаясь потом, потом пойдём пить пиво, и нам плевать на проблемы. У тебя есть проблемы? – Есть. Мне нужно закончит реферат по русскому реализму конца ХIХ века. В понедельник нужно его сдавать. – От этого зависит твоя жизнь? – Нет, но мне будет не приятно, если все сдадут, а я не сдам. – Дура! В жизни важнее быть независимым, а растрачивать свою жизнь на рефераты, истерики и прочие мелочи – глупо! – Глупо? Ты так говоришь потому, что твои родители хорошо зарабатывают. Конечно, у тебя нет никаких проблем, ведь у тебя достаточно денег, что бы ни думать о них. Поэтому ты и сидишь здесь и учишь меня. Да, учит других легче, когда все остальные делают за тебя твою работу. – Я вдруг разозлился. – Если бы у меня были деньги, я бы тоже ничего не делал. Я бы тоже сидел и рассуждал о том, как плохо в мире и как хорошо мне. Да? Да! Он смотрел на меня с широко раскрытыми от удивления глазами. С его красного лба скатывался пот, он не вытирал его, он смотрел на меня. В его глазах, мягко – голубых, показалась тоска. – Я сижу здесь потому, что здесь меня никто не достаёт. Как только я выйду отсюда, меня немедленно начнут жалеть. – Почему? Потому, что ты страдаешь от несовершенства мира. Так вот, дорогой мой, мир, который ты видишь – это сказка, густо смазанная вишнёвым вареньем. - Я не люблю вишнёвое. – Хорошо, клубничным, а мир, который вижу я – это сплошной тупик, вонь, гной и страдания. Реальность – это одно сплошное онкологическое заболевание, которое не лечится. Мир находиться на последней стадии, через месяц или через тысячу лет, но мы все умрём. – Я умру через месяц или два. Мне отказались сказать точную дату, но я чувствую, что осталось немного. Вчера мне купили новую машину, и отец хочет отправить меня в Австрию или в Швейцарию. В санаторий. Вроде как лечится, но мне кажется, умирать. Всё закончилось так быстро. – А чем ты болен? – А какая разница. Я точно проживу меньше, чем ты. И это самое главное. Потом он закрыл глаза и произнёс: псалом номер 136 «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Синае; на вербах, посреди его, повесили мы наши арфы». Пойми, что бы мы ни делали и ни думали, мы умрём, поэтому всё, что мы делаем и думаем - прах. Пепел. Пепел на чёрной земле. Когда пепел падает на чёрную землю, земля становится серой. Она становится пеплом. У поэта Паула Целана есть такие строчки: «В воздухе, там остаются твои корни, в воздухе». В своём завещании я попросил, что бы меня кремировали. А, всё – дерьмо. «Всё суета сует и ловля ветра». Это сказал Соломон. В другой версии – томление духа. Но ловля ветра – именно этим занимаемся мы, и ничего не хотим менять. Давай, выйдем. Он подал мне полотенце. Потом мы вытирались. Я помог ему одеться, хотя он упорно настаивал, что бы я ему не помогал. Он спустился с невысокого крыльца и остановился около вишни. Дерево уже отцвело, он внимательно рассматривал листья, я стоял рядом. – Я очень люблю японскую классическую поэзию. Но сейчас я ничего не помню. Ни одну фамилию не помню. Никого. Ладно, пошли в дом. Мы прошли несколько метров. – Дом кажется не очень большим, но он огромен. Здесь четыре комнаты. Куча народу. Уверен, что Костя уже приехал. – Мы приехали вместе. – Да? Отлично. Внутри шумела жизнь. Отовсюду раздавались голоса, хлопки, смех. В коридоре я столкнулся с пьяным Рюриком. Он рукой остановил меня, схватил и громким шёпотом сказал – Обри Бёрдслей прожил всего 26 лет. Я этого не знал. Я знал, что он крут, но не знал, что он умер молодым. Ты не знаешь, как он умер? Мне здесь нравится. Вон там, - он ткнул пальцем в стену, - сидит мальчик, который обожает Чарльза Буковски. Представляешь? В этом доме собралась вся культурная молодёжь города. Они читают то же, что и я. Они любят те же фильмы. Здесь сидит девушка, которая обожает Франсуа Озона. Я люблю её. Я всех здесь люблю. Мне прямо в лицо дышали перегаром, у меня заболела голова. Я вытащил Рюрика на улицу, усадил на траву. Он что – то бормотал про Эдварда Олби и свастику. Рюрик засыпал. Время – почти шесть. Я решил позвонить брату. Трубку взяла девушка. – Да? – Ваня? – Иоанна слушает? – Где он? – Он сидит напротив меня и улыбается, наверное, ему весело. – Передай ему трубку. – Он не хочет её брать, говорит, что ты заставишь его бежать в магазин и заставишь убираться. – Хорошо, передай этой сволочи, что сегодня я домой не попадаю. Приеду завтра. – Ладно, передам. – Пока. Меня кто – то тронул за плечо. Я чуть не умер от неожиданности. Надо мной стоял мальчик из бани, в руках у него блестела бутылка шампанского. – Это твой друг спит? – Да, Рюрик. Нажрался и вырубился. Он пьёт мало, но сегодня расслабился. С ним редко такое бывает. – Пойдём, шампанское попьём. За домом, в саду, под вишнями стоял деревянный стол и скамейки. – Огорода здесь нет. Хозяева понастроили всевозможных построек. Расширили дом, посадили сад. Поставили баню. Для овощей места не осталось. – А кто хозяин? – Ева. Она где – то в доме. Ты её видел. Такая невысокая, в очках. С татуировкой на плече. – Нет, не видел. – Не страшно, ещё увидишь. Он открыл бутылку. – Стаканчики все заняты, будем пить из горла. – Ничего страшного. – Наверное, тебе немного здесь неуютно. Твой Рюрик, на пример, уже заработал авторитет. Про него весь дом гудит. Он очень здорово читает стихи. Он, правда, чувствуется, немного не в себе. Что с ним? – Это от рождения. – Понятно. – Надо бы его в дом затащить. – Не надо, его и без нас затащат. Пей. – Я сделал большой глоток. За дощатым забором копалась какая – то бабка, то и дело поглядывала на нас. Солнце постепенно стихало, становилось прохладней. – Через несколько часов станет темно, а ты так ни с кем и не познакомился. Я думаю, что со знакомствами стоит не торопиться, какая разница, всё равно спать тебе не дадут. В прямом смысле слова. Из – за угла вылезла большая голова. – Там юноша на траве спит, может его в дом занести. – Вот это Лёва. Студент, будущий скрипач. Последняя блядь пользуется большим успехом, чем он. Но у Лёвы есть одно достоинство. Лёва умеет играть на скрипке, и редкая студентка филологического университета устоит перед его исполнением. Да, Лёва. – Урод. А вам здесь нравится? Костя сказал, что сегодня у нас особенные гости. Хотя мне всё равно, в этом доме круглый год праздник. Иногда сильно надоедает, но за то встречаешь интересных людей. – Интересных блядей ты встречаешь. Лёва, принеси нам чего – нибудь пожевать, если тебе не трудно. Лёва исчез. – Чаще всего он просто уходит и не возвращается. Комплекс неполноценности. Он считает себя неудачником, и его никто не уговаривает изменить мнение о себе. Зачем? Лёва вернулся ни с чем. - Там настоящее столпотворение. По – моему, приехал Вересков. Привёз пол - ящика водки. На машине приехал, вместе с Леночкой. Будет жопа. – Лёва, а не сходить ли тебе в баню, проверить дрова. Мне не хочется здесь сидеть - сказал он, когда Лёва ушёл. – А кто такой Вересков? – Самый цитирую «читаемый писатель в Интернете». Ему 24 года, но он написал штук 20 рассказов и роман. У него в комнате, на столе лежат две папки. Папка потолще – рассказы и папка потоньше – роман. Особо любопытные посетители подходят к папкам, раскрывают их, читают. Вересков очень ненавязчиво навязывает им свою писанину, хотя ничего выдающегося в них нет. Рассказы сплошь о глупых страстях, а роман просто получился неудачным. Что – то похожее на Сэлинджера. Холден Колфилд наших дней. В конце романа он попадает под падающий самолёт. Море крови, вся округа залита кровью, трупы, трупы. Типичный маньяк. Единственное, что получается у него талантливо, это говорить о своём месте в мировой литературе. А ещё он будет хвастаться автографом Меира Шалева.- Кого? – Вот и я не знаю. Но будет. Готовься. Уверен, что Лёва уже донёс, что мы здесь сидим. И, правда, перед нами появился лысый юноша в очках с зелёными линзами и аккуратной бородкой. Одетый в нечто обтягивающее, в широких джинсах, он смотрел на нас несколько растерянно, но не подавал вида. Для него мы, я уверен, были теми людьми, которых ещё можно шокировать своим и видом и словами. Он поздоровался с нами, спросил, что мы пьём, и нет ли у нас покурить. Голос у него оказался обыкновенным, он невнятно выговаривал букву «Р», но стеснялся этого. Мне Вересков не понравился сразу. – Что же вы тут сидите, одни? Там веселье. – Здесь тоже весело, просто ты пришёл. Ну – ну, Гера, не будь букой. Если у тебя плохое настроение, это не значит, что нужно его портить всем остальным. Зачем? – Вересков, я вижу, ты приехал трезвым и нервным. В очередной раз просвистел с публикацией? – Моим стихам, как драгоценным винам… Пойми меня, Гера, я только проводник идей космоса. Что космос скажет, то я и напишу. – Я всё жду, когда космос скажет тебе писать завещание. – Ах, да, Гера, ты своё завещание уже написал. Было бы любопытно его почитать. Вересков, я точно знаю, что у тебя сейчас будет сильно болеть попа. Костя бегает где – то здесь. – Костя мне не враг. Он ничего плохого мне не сделает. – Конечно, куда уж ему до вас, до богов. Увы, он не знает, что ты здесь. Пока не знает. Но сейчас, я думаю, Лёва ему докладывает. Лёва очень любит болтать и сплетничать, не так ли? Вересков опустился на скамейку, чуть отпил из бутылки. – Ну, что говорит космос по этому поводу? – Космос молчит, но я скажу. Ваш Костя настолько же глуп, насколько уверен в своём превосходстве. Яркость, самобытность и эпатаж, в случае Кости, пахнут хуже гнилого болота. Он сам сделал из себя адепта собственного культа. Поклонение самому себе, когда ты сам из себя ничего целостного не представляешь, это так в стиле Кости. – Мой Бог, Вересков, ты говоришь, как я. Ты разучился цитировать сам себя? Однако как быстро ты определился. Не сумев найти себя, ты решил унизить всех, что бы хоть как – то потешить своё нутро. – Вот его, - Вересков ладонью указал на меня, – я не знаю. Уверен, что вы слышите обо мне в первые, хотя я достаточно известен в определённых кругах. – Среди проституток и вокзальных бомжей ты известен.- Не перебивай меня! Я уверен, что если бы у юноши была возможность узнать меня по - лучше, он немедленно принял бы мою сторону. А не сторону этого хвастуна и позера. – Я не хочу вмешиваться в ваш спор. – Мне уже порядком поднадоел их разговор. Сидеть здесь мне нравилось, но ночевать хотелось всё же на кровати. Шампанское допил Вересков. Он бросил бутылку в кусты малины, и поднялся. – Пойду, поздороваюсь с Костей. Посмотрю в его чистые глаза. Когда мы остались одни, Гера громко рассмеялся. – Забавный тип. Своеобразный знак, символ таланта, потраченного на рекламу несуществующий жизни. Несколько лет назад Дима Вересков занял первое место на самом крупном в России литературном конкурсе среди молодёжи. Он получил грамоту, деньги и договор на публикацию книги. Книга вышла, его приглашали на телевидение, интервью, интервью. Через месяц всё закончилось. Книгу раскупали плохо. О Верескове стали забывать. Он всячески пытался напомнить о своём существовании, ни никому до него не было дела. Вересков начал пить. Потихоньку, по ночам, когда все спали, он откупоривал бутылку вина, наливал бокальчик и выпивал. Потом всё чаще и чаще. Пока не довёл себя до больницы. В 20 лет лечиться от алкоголизма. Он выписался, недельку погулял и снова запил. Пока не встретил Костю. Подробности встречи не знаю, знаю только, что Вересков ночевал у Кости несколько раз. Потом они стали жить вместе. Полгода прожили в одной квартире. Вересков писал статьи в газеты, журналист. Костя подрабатывал, где мог. Нормальная, гейская жизнь. Только Вересков был, есть и остаётся натуралом. Они спали вместе, целовались и прочее, но с одной стороны, со стороны Кости была любовь, настоящая, как в любовных романах. А со стороны Верескова ничего не было, кроме смирения. И благодарности. Спасибо тебе, что ты спас меня. В благодарность за всё я с тобой пересплю, а больше от меня ничего не жди. Вересков долго стоял перед выбором: что делать? Оставаться, обманывать Костю дальше или уйти от него. К этому моменту у Верескова появилась девочка Марфа, которая ненавидела своё имя, и с лёгкой подачи Верескова стала называть себя Леночкой. Но так и осталась Марфой. Они собрались втроём, случайно встретились. И тут же решили. Вересков уходит к Марфе, а Костя остаётся совершенно один. Благодарностью тут и не пахло. Вересков жил с Марфой, работал журналистом. Только, возвращаясь домой, он чаще стал замечать, что Леночка пьяна. Марфа пила и до этого. В общем, Вересков снова попал в больницу. Костя к нему ни разу ни приехал. Сейчас, если они встретятся, будет потасовка. Стемнело совсем. Рюрик спал непробудным сном, а где Костя, я не знал. Гера поёжился. – Поехали спать ко мне. Здесь всё равно не дадут. Костю заберём и поедем. Он достал телефон и вызвал такси. Мы вышли на улицу. Горело только два фонаря. Темень стояла непроглядная. Вслед за нами вышел и Лёва. Гера сел на лавочку и позвал Лёву. – Лёвка, садись мне на коленки. Лёва забрался. – Тебе сколько лет? – Семнадцать. – Молодец. Хочешь с нами поехать? – Да. – Тогда ждём такси. Машина прибыла через сорок минут. Чёрная Волга, с тонированными стёклами. – Это не такси, - сказал я. – Ты прав. Это моя машина и водитель моего отца. Я и Лёва сели на заднее сидение, Гера забрался на переднее. Машина поехала в сторону центра. Лёва и Гера кого – то обсуждали, я смотрел вперёд. В кармане завибрировал телефон. – Да? – Ты домой не собираешься? – Нет, а что? – Не торопись. Ко мне пришли гости, мы будем пить и трахаться. Меньше всего я хочу видеть тебя. – Я не приеду. – Пока. – Кто это? – Мой брат. Младший. – А у меня тоже был брат. – Лёва копался в карманах, а потом протянул фотографию. Два мальчика в трусиках стоят на фоне моря. – Он сошёл с ума. – Лёва, давай не сейчас. Хорошо? Он убрал фотографию. Машина выехала на главную улицу города. Водитель, парень чуть постарше меня, пристально смотрел вперёд. Уверен, что наши разговоры его раздражали. Как и мы. Но он сдерживал себя. Он завернул за угол и остановился. Обыкновенный дом, построенный в эпоху Сталина. – Здесь живу я. Не подарили квартиру на совершеннолетие. Шикарный подарок. Пойдёмте. По лестнице мы поднялись на третий этаж, он открыл массивную дверь, и мы оказались в огромной квартире. Гера жил здесь один. – Раньше здесь жил один академик, мы купили у него квартиру, и она досталась мне. Нравится? Вопрос адресовался мне, Лёва здесь уже бывал. – Мой брат сошёл с ума, - вдруг сказал Лёва. В пустой квартире его голос разнёсся маленьким эхом. – Он несколько часов подряд раскладывал пасьянс, потом сказал, что Энди Уорхол умер и заплакал. Мы не могли его успокоить. Он катался по полу и выл. Он кричал, что сегодня ему невыносимо плохо, что он хочет умереть вместе с Уорхолом. Он ещё вспомнил доктора Живаго. Орал нам, что мы не способны понять, как это, когда ты являешься одновременно и жертвой (в своих глазах) и палачом (в глазах окружающих). Мама вызвала неотложку. Врачи сказали, что у него нервный срыв, вызванный неким сильным впечатлением. Мы выяснили, что мой брат участвовал в групповом изнасиловании. Их было восемь человек, самому старшему – 14, всех посадили, моего брата отправили лечиться. Его залечили до безумия. После возвращения из больницы он перерезал себе вены. – Лёва, мы уже слышали эту историю несколько раз. – Всё, что происходит с человеком, неотделимо похоже на него самого. Я видел людей, которые страдали оттого, что не могли найти себя внутри себя. Бродили, бродили во тьме, но так и не смогли найти себя. Потерять единственного брата – это хуже, чем потерять мать. Или лучше. Я не знаю, но сильно кажется, что я умру так же. Я перережу себе вены. Какой смысл жить? – Смысл жизни – в тебе. Ты – это ответ. Ты сам можешь ответить на все вопросы, если постараешься. На любой вопрос. Нужно только захотеть. Лёва выпил залпом, принесённый Герой, стакан воды и сел в кресло. – Сегодня мне ничего не хочется. Гера, можно я лягу спать здесь? – Можно. Сейчас принесу одеяло. – Скажи, - Лёва обратился ко мне, - тебе Ева понравилась? – Я её не видел. Мы весь вечер проторчали на улице. – А Костя, ты давно его знаешь? – Утром сегодня познакомились. – А девушка у тебя есть? Я подумал про Аду, - Нет. Лёва поставил стакан на пол и прошёлся по комнате. Гера вернулся с одеялом. Давайте поужинаем, а то у Евы постоянно есть нечего. У неё столько народу вечно сидит, что ни еды, ни постели. С ней лучше видеться вне дома. - И за городом, там её знакомых нет. – Точно. Девушке почти тридцать. Ребёнок в школу пойдёт через год. А всё в богему играет. Соберёт народ, ребёнка к матери отправит и гулянка на месяц. За то где ещё можно встреть столько народу. Костя с Вересковым у неё познакомились. – Все бабы – сводницы. – Точно. Мы перебрались на кухню. Огромная жёлтая кухня. Даже пол – жёлтый. Жёлтая мебель, посуда, занавески. – У меня только жареная картошка осталась. Хотите? – Хотим.
Я пил водку, закусывая её картошкой. Лёва снял очки и пьяными глазами смотрел то на меня, то на Геру. У Геры порозовели щеки и появилась блудливая улыбка. – Спать? – Пора. Они оба посмотрели на меня. – С кем пан будет спать? – Пан будет спать на диване. Я не знал, как нужно правильно реагировать. Я никогда не попадался в подобные ситуации, когда перед тобой сидят два парня, и оба хотят переспать с тобой. – Можно лечь всем на одном диване в гостиной. Кто против? - Я – я поднял руку вверх. Раздался смех. – Пан пьян. Как интересно, не правда ли? – Пойдёмте уже спать. Пока мы ужинали, Гера успел разложить диван, постелить простыню и одеяло. Бросить подушек. – Настоящий аэродром. Приземляйтесь. Лёва разделся первым. Я не успел снять носки, а он уже лежал под одеялом. Гера раздевался рядом. Но оргии не получилось. Как только Гера потушил свет, все уснули.
Я проснулся от громкого звука, словно что – то упало. Комнату залило светом. Я лежал поперёк дивана. На моей груди покоилась голова Лёвы. Геры не было. А упал стул. Я нечаянно толкнул его ногой. От грохота проснулся Лёва. Никогда я не видел, что бы человек, выпивший треть бутылки водки, мог выглядеть так хорошо. Хотя из его рта воняло, и глаза покраснели, в нём точно жизни на двести процентов больше, чем у меня. Лёва сполз на пол и нажал на кнопку пульта. На экране появилось лицо. Ничем не примечательное лицо телеведущей. Оно что – то запело про события сегодняшнего дня, но мы не слушали. Лёва подпрыгнул и протёр глаза. – Ты не видел мои очки? – Нет. – А Геру не видел. – Нет. А ещё я не видел Исландию, никогда не ел пельмени из муравьёв (блюдо из Таиланда), и никогда не купался в Индийском океане. – Я спросил только про Геру. – Согласно дзен – буддизму, я – это я, рока я верю, что я – это я. То есть, если я вдруг стану сомневаться в твоём существовании, ты можешь исчезнуть. Поэтому можно предположить, что, если Геры здесь нет, следовательно, мы засомневались в его существе. Так можно из яркого, огромного мира сделать одну сплошную пустоту. Всего различают два направления дзен – буддизма – Риндзай и Сото. Принципиальной разницы между ними нет, но если покопаться, то можно найти множество различий. – Мне это ни к чему. Я хочу почистить зубы. – Зубы? Сейчас нужно чистить мозги, пока тошнотворный реализм запада или эфемерная чистота востока не превратила талантливую молодёжь России в толпу озлобленных эстетов. Когда ты хочешь читать Лиотара и его Ситуацию постмодерна, а тебе подсовывают комиксы про Человека – Паука, естественно ты раздражаешься, но читаешь комиксы. Проблемы выбора между двумя противоположностями у нас сменилось проблемой выбора между двумя сторонами одного предмета. Мы не выбираем между горой и лесом, мы выбираем между тайгой и березняком. Увы, альтернатива для нас – это такая же глупость, как и радар в 11 веке. Штука забавная, но зачем она нам, что она даёт и к чему это всё приведёт – непонятно. – Не очень удачное сравнение. – Пусть, за то точно передаёт наше состояние. – Твоё состояние. – А твоё? – У меня нет таких глобальных проблем, меня больше волнуют зубы. – Хорошо, ты почистил зубы, что дальше? – Я позавтракаю. – Ты поел. Дальше. – А дальше будет видно. – И так всё жизнь. – По – моему, у тебя слишком много свободного времени. – А у тебя? Лёва почесал нос. Погладил свою щёку. Поправил рубашку. Посмотрел в окно. Посидел на полу. Вышел из комнаты, вернулся. – Мой брат, не задолго до самоубийства сказал мне: Лёва, дурак. Тебе почти двадцать (мне только стукнуло 16), а ты до сих пор веришь торжество разума. Справедливость и свободу придумали дураки, которым надоело заниматься онанизмом и курить травку. Верь только в солнце, оно было и до тебя, будет и после. Всё остальное – слова. Только слова, ничего, кроме слов. А у меня экзамены всякие, он сидит напротив меня, говорит что – то, а я своими делами занимаюсь. Он сильно разозлился, чуть в драку не полез. А мне всё равно. А потом он умер. Я месяц не подходил к его комнате, а потом как – то сразу зашёл и стал нагло лазить по его ящикам, коробкам. Открывал его тетрадки, читал его дневники. Никогда не думал, что мой брат настолько сильно ненавидел мир. В своих записях он называл меня уродом. Ни как иначе. Я читал и не верил, что мой брат, тихий, скромный мальчик, отличник, почти вундеркинд мог быть таким жестоким. Он описывал, как сжигал крысу, или как дрался с одноклассником. Самое интересное, что он следил за мной. Почти за каждым моим шагом. Мой брат следил и ждал, когда я совершу ошибку, что бы унизить меня, смешать с грязью. Он описывал даже мою интимную жизнь. Я взбесился, я собрал все наши общие фотографии и сжёг их. А потом врезал замок в дверь его комнаты, а ключи нарочно потерял. Мой брат не заслужил той райской жизни, которую прожил. – Ты ненавидишь своего мёртвого брата? – Да, до глубины своей души. – Но он же мёртвый. Как можно поносить человека, который и так уже умер. – Он терпеть меня не мог. Он всем говорил, что я – слабое, инфантильное животное, не способное на мужской поступок. Я всё это вычитал у него в дневнике. А самые страшные записи - это записи последних лет. В них он уже никого не жалеет. А одну запись запомню на всё жизнь. Мой брат так и сдохнет девственником, ибо ни одна, даже самая последняя шлюха не посмотрит на его паршивый хуй. Нужно быть слепой, глухой и чокнутой, что бы добровольно лечь с ним в постель. Мой братик заслуживает такой же участи, как и я – лучший выход – это самоубийство. Он ещё хуже, чем я предполагал. И так страниц десять. Я чуть ли не наизусть это выучил. – А почему он так сильно тебя ненавидел? – если бы я знал. Я перерыл всё, что мог, что бы только найти причину. Причины нет. Мой брат родился с ненавистью в крови. Снаружи – Рай, внутри – Ад. – Понятно. Нет, с моим братом легче. Он младше меня, но ему повело меньше. Его воспитывает Интернет. Поэтому он плюёт на всё, что, по его мнению, не заслуживает его внимание. Но, при этакой оппозиции, он умудряется ни с кем не поссорится. Он сдерживает себя, терпит, и молчит. Когда он злой, я не разговариваю с ним. – Понятно. В коридоре хлопнула дверь. Лёва вздрогнул и затих. – Эй, вы где? Держа в руках пакеты, стоял Гера. И улыбался. – У меня сегодня гости, вот продуктов купил. – Гости? – Ну, вы. Вы же гости. Вас надо чем – то кормить. Не так ли? Одна комната в квартире было проходная. В ней никто не жил, но через неё можно было пройти в ванную комнату. Я никогда не видел такой большой ванны. Мы с Лёвой чуть рты не раскрыли. Душ он принимал первым. Гера забыл выдать нам полотенце, мне пришлось идти через всю квартиру на кухню, что бы спросить про него. Я открыл дверь в ванную и протянул полотенце. Лёва стоял совершенно голый. – Не такой уж у тебя и паршивый … Он перебил меня: давай сюда. И закрыл дверь. Потом извинялся, говорил, что не ожидал, что я приду. Мы пили кофе на просторной кухне. Чистые, опрятные. Гера предложил шампанское. Я согласился. Мы выпили по бокалу, потом ещё и к полудню я снова сидел пьяный. Лёва тоже. Гера подмигивал нам пьяными глазами. И наливал, наливал. – Я вот вчера кино смотрел. – Какое? – Грустное. Языком по бархату. О лесбийской любви. Странный, но печальный. Шедевр. Смотришь на одном дыхании. – Я другой фильм смотрел. Мальчики в оркестре Уильяма Фрадкина. – И как? Терпимо, хотя я бы снял немного по-другому. – Естественно, если бы мы всё переделали на свой лад, у нас было бы десять тысяч Джоконд. И пятьсот Титаников. Да. И прочее, и прочее. – Я тут Матвея вспомнил. – А, точно. Апостол. – А кто такой Матвей. – Несколько лет назад неподалёку отсюда, через Варшавский проезд, налево, на Мелентьева он жил. Высокий, стройный, умный. – Эссе писал о любви к природе, о детях. Хотел стать учителем в детском доме. Даже водку не пил. Приличный был очень. – И несчастный. У него глаза никогда не улыбались. Да и сам он редко улыбался. Мы с ним в автобусе познакомились. В детский лагерь вместе ехали, сидели рядом. Лёва, хочешь есть, – бери, а то у сыра настроение портиться. Гера положил на свою тарелку кусок рыбы и отпил шампанское. – Я бы не рекомендовал сейчас её есть. – Мой милый, я и не буду. Так вот, о Матвее. Так получилось, что мы с ним в один отряд попали. И кровати наши рядом стояли. Однажды ночью он меня будет и говорит, пошли на озеро купаться. Мы потихоньку выбрались из домика и пошли. Ночь стояла душная, луна светила, тепло. Мы тогда заблудились, по темноте шарахались, как призраки, пока озеро не нашли. Разделись, стали плавать. Вода тёплая, плывём, а он мне и говорит: слышишь, треск стоит. А к озеру двое подходят. Наш вожатый и какая- то девушка. Пьяные шатаются. Тоже купаться. Разделись и в воду. Мы потихоньку выбрались. Оделись и к домику. А утром выяснилось, что наш вожатый и девушка пропали. Три дня их не было, а потом их на озере нашли. Они утонули. И тогда мне Матвей и говорит, что мы были последними, кто их видел. Потом у нас появился другой вожатый, парень с педагогического. Ботаник, в очках, с понтами. Мы его напугали сильно. Ночь, он у себя спал, а мы подошли всем отрядом и как завопим. Он аж подпрыгнул. И описался. Мы все в хохот. Он уволился через день. Потом нам дали тётку, Матвей тётку эту до исступления доводил, прикидывался дурачком, и сидит. Она к нему обращается, а он улыбается. Она всему лагерю растрезвонила, что у неё в отряде дурачок, от которого нужно избавиться. Эх, тогда весь лагерь со смеху умирал. – Да, мне рассказывали. – Лёва, тебе не всё рассказывали. Матвей на выпускной вечер пацанов в мужском сортире коньяком угощал. Мы тогда спёрли по чуть – чуть, во фляжки разлили и пили. Нас четверо было. Напились и на дачу поехали. Приехали, денег нет, холодно, пить нечего, бензин кончился. Нас мой водитель привёз. Сидим впятером, когда чудо появится. И появилось – мой сосед по даче свой выпускной отмечал, прям за забором. Мы и примазались. Сидим, едим. Девчонки вертятся. Матвей одну увидел, подмигивает ей. Она его в дом заволокла, а через минуты выходит в недоумении. Он, пока она его раздевала, уснул. Она брюки с него снять не успела. Он часов пять проспал. Потом я отцу позвонил, он приехал, нас домой отвёз. Матвей мне тогда по – секрету сказал, что нарочно уснул. Как представлю, что на мне девушка прыгает, так голова от тошноты кружится. Сам говорит, а глаза нехорошо блестят. Именно Матвей мне и рассказывал и про кино и про литературы. Книжки приносил. Заставлял Уильяма Берроуза читать, Жана Жене. Говорил, что о чём можно говорить с человеком, который не способен с первого взгляда определить полотно Поллака от Сальвадора Дали. Я и вправду не мог. Он по музеям меня таскал. Идём с ним по коридору, он пальцем на картины тычет и комментирует, а я как дурак смотрю и делаю вид, что запоминаю. Он на меня матерился, но терпел. А потом просто стал бить. Подойдёт, по щеке хлопнет и дальше пойдёт. Мы с ним сутки на пролёт проводили. Он со мной все свои проблемы обсуждал. А вот личная жизнь его сильно напоминала пустыню. У него образное мышление очень хорошо работало. Посмотрит на меня и скажет: ты сегодня нервный, как полевая мышь. – Гера, можно водички? – Конечно. В кувшине. Вы не устали. – Мне нужно позвонить. Я кое – как выполз из – под стола. Трубку долго никто не брал. Я звонил по домашнему телефону. На стене, прямо пред моими глазами висела картина в рамке. Глаз, и в белках этого глаза – небо. Рене Магрит, любимый художник Рюрика. Рюрик. Меня словно прострелили. Я схватил сотовый и набрал его номер. После нескольких гудков я услышал его голос. – Рюрик, ты где? – Дома. Уже почти два часа. А ты куда делся? Хотя меня это мало интересует. Я проснулся утром от жуткой головной боли. Мне хочется спать. Позвони мне вечером. И мой брат и Рюрик, я никого не интересовал. Я сел на лавочку. Длинный коридор. С одной стороны – дверь. С другой стороны – дверь. Двери, двери. В мире много дверей, куда идти стоит и много дверей, куда идти не стоит. Остаётся терпеть. И ждать. Ожидание собственной двери. Когда дверь, которую ты откроешь, окажется именно той, за которой окажется глупое и ненужное счастье. Я слишком пьяный, что бы мыслить конструктивно. После бурного веселья наступает минута, когда всем нутром понимаешь, что за твоей спиной – пустота, и пред тобой – пустота, и слева, и справа, и сам ты – пустота. Ты – красивая, удобная обёртка, которой обернули воздух. И положили на видное место. – В моём детстве самой обидной шуткой было съесть конфету, и в обёртку завернуть хлебный мякиш. Человек разворачивает бумажку в предчувствии вкусноты, а ему попадается хлеб. Самое горькое чувство – это чувство разочарования. Оно повсюду меня преследует. – А меня преследует одна идея. Где бы я не находился, мне хочется взять кирпич и бросить его. Не глядя, взять и бросить. И мне не важно в кого он попадёт, и что я разобью. Главное – бросить. Я ценю движение. – Лёва, не будь мёртвым. И не страдай. – Я не страдаю. Я пью.
Мы весь день просидели за столом. Смеялись, говорили, опять смеялись. Лёва позвонил домой, сказал, что с ним всё в порядке, Гера звонил куда – то, я никому не звонил. – А давайте поедем в деревню. – Куда? – в четырёхстах километрах от города есть деревня, Михайловка. Там стоит дом, туда можно поехать на несколько дней. Втроём. Машина у меня есть, продукты купим. Что, неудачная идея? – Мне нравится, хотя я не любитель подобных поездок. Слишком хлопотно. – А ты что скажешь? – Гера обратился ко мне. – Мне всё равно. – Вот и договорились. Оставь мне свой номер, я тебе позвоню. За окном медленно темнело. Опять, как и день на кануне, я провожу в компании не знакомых людей. Я не пишу реферат, я не дозвонился до брата, я ничего опять не сделал. – Матвей часто говорил: не спешите, всё что нужно случится во время. Каждому овощу своё время. И когда пришло время ему идти в армию, он пришёл ко мне с бутылкой водки и сказал, что армия его уничтожит. Я всё свою жизнь боролся с системой, в ближайшее время система меня уничтожит, как и положено уничтожать чуждый элемент. Но он вернулся из армии. Совершенно белый, и сутулый, он не узнал меня. Очень грустная картинка. Твой лучший друг перестал быть человеком в 24. А до этого он пил, гулял и влюблялся. Он рассказывал, что его первый половой опыт связан с сиренью. Он занимался сексом в кустах сирени. Было тесно, неудобно, к тому же стоя, но приятный трепет, что прямо сейчас кто – нибудь их увидит, затмевал любой страх. А впрочем, всё пустяки. Лёва, мы с тобой остались одни на огромной и жестокой планете. Кроме нас никто не помнит Матвея весёлым и добрым. Где он? – Гера, он в Таиланде. Он живёт там. – Он там ебё…ся, но душа его осталась здесь. – Не было у него души. Он умело притворялся добрым или умным. Гениальный артист. – Лёва, ты – ханжа. Удел величия – это страдание, страдание от внешнего мира и страдание внутренне, от самого себя. Это сказал Павел Флоренский. Ты знаешь, кто такой Павел Флоренский? – Гера, я знаю Матвея, поверь мне, Матвей меньше всего похож на святого. В нём святости вообще нет. За то Матвей умел лгать. Врал как артист. – Лев, ты кретин. – На вашем месте я пошёл бы спать. На столе зашевелился Герин телефон. Он схватил трубку и вышел из комнаты. – Что это с ним? – Ревность. Он ревнует меня к Матвею, словно они вдвоём – супруги, а я любовница – разлучница. Матвей никогда не и никого не любил. Он спал, да, он обожал обладать чьим – то телом, даже душой, но снизойти до любви он не был способен. Он не умел любить, за то хорошо умел мучить уничтожать человека. Страдал манией перевоспитывания, мечтал всех переделать на свой лад. Но какие у него были девушки. Он спал даже с самой красивой девушкой нашего региона. Как нечего делать, затащил её в свою постель, а утром бессовестно выгнал. А Гера кинулся на него, как собака на кусок мяса. Мяса было напичкано амфитаминами. Наркотик действует до сих пор. – Для пьяного студента ты выражаешься слишком хорошо. – Гера, я почти протрезвел. Кто звонил? – Вересков. Он разодрался с Костей, сейчас зализывает раны. Как только мы уехали, он и начали. Вересков поставил Косте синяк, а Костя рассёк Верескову бровь. Дружный смех освежил комнату. Для приличия я тоже посмеялся. – Нужно позвонить Косте, узнать, как он. Пока Костя бегал звонить, а Лёва ходил в туалет, я допил остатки второй бутылки и поднялся. За окном шумел город, из открытой форточки тянуло прохладой и во дворе бегали дети. Спать мне не хотелось. Я смотрел, как двое мальчиков рассекают на велосипедах, а девочки сидят на скамейке и следят за ними. Горели фонари, было светло, мне стало грустно. От разговоров болела голова, и хотя я выспался, я чувствовал некий дискомфорт. – Можно покататься по городу, если хотите. Заодно проведаем Костю. Я отказался. Лёва провёл рукой по волосам и протёр очки. – Мне никогда не было так хорошо, как последние несколько дней. – А ведь ты даже ни с кем не переспал. – Упущение. – Я не знаю, что тебе помешало? – Я помешал. Мне не хочется обманывать человека. Не люблю обломы. – Когда человеку обещаешь ночь, а даёшь двадцать рублей на маршрутку- это ли не жестокость? – Хватит. Давайте спать. Мы опять легли втроём на один диван, я лежал у стенки и слушал возню за спиной. Мне не было противно, я не гомофоб, но меня немного утомили эти люди. Они слишком меня новые. К тому же я соскучился по Рюрику. Я написал ему сообщение и постарался уснуть. Когда повернулся на спину, с дивана упал Лёва. И опять смех. Посреди ночи, когда все пытались уснуть, Гера спросил, что мы будем делать завтра. И я, и Лёва поедем по домам. Гера вздохнул, ни ничего не сказал. – Однажды Матвей приехал ко мне в консерваторию. Стоял в вестибюле, прождал меня почти час. Октябрь, холодно, а он в футболке. Стоит, трогательный, грустный. Седой. Мы и двух слов друг другу не сказали. Он проводил меня до дома и сказал, что очень хочет вернуться на два года назад, что бы снова побыть нормальным. Он так и сказал - нормальным. Пожал мне руку и пошёл. Под дождём в одной футболке. Я чуть за ним не побежал. Но остался. Для него было бы лучше, если бы я остался. – Это 24 октября случилось? – По – моему, да. Он ко мне пришёл. Мокрый, жалкий. Сел на коврике у порога, смотрит на меня. А я сел рядом и на него смотрю. Красивая история любви, которая превратилась в банальную драму. Ре взял меня за руку, и говорит: а ты помнишь нашу вторую встречу? Я говорю: помню. А он говорит: мы тогда почти восемь часов прогуляли по улице. Ты носил длинные джинсы, что с ним? – Они протёрлись. – Ты их выбросил? – Да. – Жаль. И опять молчим. – Гера, прекрати наводить тоску. – Но это моё прошлое. Вспоминать прошлое – это всегда больно. – ещё скажи, что ты смертельно болен, и тебе осталось жить всего месяц. – Я скоро улетаю в Лондон. Лёва, можно я последние дни проживу в тоске. – Да хоть в дерьме. Лёва перелез через Геру и ушёл. – Он никогда не простит мне ни Матвея, ни своего брата. – А при чём тут брат? – Его брат был настоящей дрянью. Он мог позволить себе такие действия, какие я себе позволить не могу. Как – то он довёл меня до истерики. И я избил его. После этого Лёва стал обвинять меня в преждевременной смерти этого маленького ублюдка. На самом деле его брат просто обманщик. Он наплёл невесть что, а мне досталось. А когда он умер, на похоронах ко мне подошёл заплаканный Лёва и голосом избитого ребёнка попросил спасти его. Так и сказал: Гера, спаси меня. Иначе я погибну. Я не Бог, я не умею творить чудеса. Да тут ещё Матвей напился и подрался с кем- то из тусовки. Короче, на меня свалилось сразу все мировые проблемы. Вместо того, что бы помочь им всем, я напился таблеток и уснул на трое суток. А когда проснулся, выяснилось, что Матвей в больнице, Лёва в больнице, а я в дерьме. В переносном смысле слова. Спасение утопающих - дело рук самих утопающих, но у меня не было выбора. Оставлять их в таком положении я не мог. Я стал матерью Терезой. Я спас всех, я всем помог. Теперь я умираю, а всем остальным наплевать. Чёрт, где он? Лёва! – Я звоню по телефону. – Кому ты можешь звонить в три пятнадцать ночи? – Мне нужно. – Тебе нужно спать. – Вместо того, что бы кричать, лучше бы включил свет, я не вижу цифры. Гера поднялся включить свет. – Кому ты звонишь? – Я звоню Еве. – Зачем? – Она обещала мне партитуру четвёртого акта Аиды. Я должен знать, достала она её или нет. Звук падающей трубки. Я вскочил с дивана. В коридоре, на полу лежал бледный Гера, а над ним склонился бледный Лёва. Мы вызвали скорую помощь. Гера потерял сознание в результате злоупотребления алкогольными напитками. Нам оставили адрес больницы и оставили нас одних. Мы вернулись в чужую квартиру. Я лёг на диван, Лёва присел рядом. – А если он умрёт, что мы будем делать? – Плакать. – Нет, что мы будем делать сразу после известия о его смерти? – Мы будем плакать. Громко и очень жалостливо. – Обними меня. – Что? – Ты не можешь не комментировать мои слова. у меня было двое настоящих друзей. Матвей, который уехал за границу, что бы забыть армейскую службу, и Гера, который сейчас лежит в больнице. – А ведь когда он мне сказал, что болен, я ему не поверил. – Ты плохо разбираешься в людях? – Мне казалось, что хорошо. Но я не умею ставить диагнозы с первого взгляда. – Ты же не врач. – Нет, я историк литературы, будущий критик. – Ты точно натурал? – А почему ты спрашиваешь? – Просто так. Конечно, ведь в этом нет ничего странного: юноша с модной стрижкой, с проколотым ухом, приезжает на вечеринку, знакомится с мальчика, едет к нему домой, ночует у него две ночи и делает вид, что ничего не произошло. – А вы геи все такие? – Какие? – Не далёкие, раз подозреваете всех, с кем знакомитесь. – Около 60 % мужского населения имели хотя бы один гомосексуальный опыт. – Мне не повезло, я не имел. – Даже в детском саду? – Почему ты меня расспрашиваешь? – Мне любопытно. Вот я например. Мой первый мужчина был старше меня на семь лет. Мне было 12, а ему 19. мы в лесу познакомились. Я разругался со всеми и пошёл на улицу. Сел в первый попавшийся автобус и поехал. Он довез меня до леса. Я вышел и бродил почти час. Пока не наткнулся на нудиста. Посреди поляны лежит совершенно голый парень и читает книжку. Я от неожиданности сел. И так далее. Обычное дело. А у тебя что интересного? – Я думаю, сейчас не время обсуждать моё прошлое. – Тогда будем молчать. Он толкнул меня, подвинул к самой стене и нагло разлёгся. Я начал пинаться. Он в ответ. Я всячески пытался сдерживать себя, что бы только не разозлиться. – Утром поедем к нему в больницу, хорошо? – Хорошо. Он неожиданно приблизился ко мне. В темноте я видел его глаза, его рот. На меня смотрел настоящий дьявол. – Может, ты всё – таки обнимешь меня? – Лёва, я не хочу. Меня не тянет. – Почему? – я не такой. – Слово гей с английского переводится, как отличающийся на тебя. – Лёва. Я хочу спать. – Хорошо, спи. Но я так и не уснул. В голове вертелись обрывки фраз, какие – то лица, разговоры. Дома. Лёва тоже не спал. Он положил свою руку мне на грудь, и поглаживал её. Я только сжал зубы. Спорить мне не хотелось принципиально. Меньше всего в этот момент я думал о своей репутации. Однако ничего не произошло. Лёве не хватило смелости сделать что – то ещё. Он убрал руку и уснул. Был ли я готов к такому решающему шагу? Врядли, скорее мне хотелось забыться. И забыть. Я проспал не больше четырёх часов. А утром меня толкнул Лёва. С синяками под глазами, лохматый, он измученно улыбался мне, словно мы провели ночь в камере, но сегодня пришло освобождение. – Мучительно освобождение духа из оков тела, но освобождённый дух в теле не нуждается и тело умирает. Вместе с телом умирает и дух. – Я боюсь сегодняшнего дня. Мне кажется, что сегодня случится что – то очень страшное, а, может быть, я сегодня умру. – Ты? Лёва, ты если и умрёшь, то лет через сорок. – Конечно, конечно. Я проживу блестящую жизнь на подмостках больших мировых театрах. Я буду великим скрипачом, который сыграл в своей жизни множество гениальных вещей и умер в нищете. Да? – Лёва, ты я устал…
На улице светило проклятое солнце, мне оно мешало, я задыхался от пыли и запаха. От света. – Сегодня я должен дописать реферат по русскому реализму, и мне нет дела до ничего, что не связано с этим рефератом. Ясно? – А в больницу мы не поедем? – Куда? В какую больницу? – Но мы же друзья? – Мы познакомились пару дней назад. В нашей жизни ещё не произошли события, которые могли нас сдружить. И мне домой пора. – Позвони мне, поедем вместе к Гере. – Чёрт. Ты меня слышишь? Я не хочу никуда ехать, мне нет дела до вас. – Я не предлагаю ехать прямо сейчас, поедем вечером. Неужели сложно? – Мне не сложно, но мне не хочется быть частью вашей жизни. Сам сказал и сам испугался. Учитывая, что мой брат и Рюрик, и мой бывший одноклассник, с которым я просидел все школьные годы на одной парте, они все – не такие, как я. Мне плевать, что там они делают, но я не могу смириться с тем, что их развелось слишком много. Я испугался. Мне никогда в голову не приходили такие страшные мысли. – Извини меня. Лёва, правда, извини. Мне просто надоело. Меня окружают хорошие люди, но для меня мало хороших людей. Мне хочется, что бы ко мне относились по - особому. – Я отношусь к тебе по – особенному. – Ты? – Да, а разве не заметно? – Нет, но я не хочу этого? – Не хочешь чего? Быть единственным? – Я не хочу быть геем. – А тебя заставляют? – Ты выбрал не лучшее время для признаний. – Нужно было подождать до конца месяца? – А ты уверен, что я смогу? – В моём любимом фильме Про уродов и людей один герой, по фамилии Путилов говорит: Лиза, я спасу вас. Но не спасает. Топит дальше. – Я не Путилов, ты не Лиза, но я говорю тебе: я спасу тебя. – От кого, мальчик? – От твоих демонов сомнения. Я не выдержал и рассмеялся ему прямо в лицо. На месте Лёвы, я бы немедленно полез в драку, но он только молчит, словно для него это всё не имеет значения, он всё равно победит. Он добьётся своего, что бы я ему не сказал. – Ты не можешь сделать из человека свой личный идеал. То есть можешь, но без участия человека. То есть ты не можешь полюбить меня, потому, что я не подхожу тебе. Я не могу быть с тобой, потому, что это невозможно! – Наша маршрутка, поехали. Живые люди в маршрутке, какие – то лица, шум. Меня сейчас раздражало всё, и сидящий напротив Лёва именно раздражал. Своими улыбками, словами, он выводил меня из душевного равновесия. Я не мог ответить ему, здесь сидело слишком много народу, но и молчать у меня не было сил. Я думал, что эта минутная слабость, что она очень быстро кончиться, но меня продолжало что – то грызть изнутри. Я еле досидел до своей остановки. Лёва попросил ему позвонить. Я прошёл мимо магазина, завернул на право, прошёл мимо дома и оказался у своего подъезда. К моему удивлению, я не встретил ни одного знакомого. Дома оказалось удивительно тихо и чисто. На кухне сидел близкий друг моего брата Мирослав. – А где все? – В смысле? - Я на сто процентов уверен, что ночью здесь было множество народу. – Нет, мы вдвоём просидели, никого не было. – Мирослав, я хорошо знаю своего брата. Что бы он не устроил вечеринку на зло мне?! Быть того не может.- Он, правда, ничего не устраивал. – А сам он где? – В магазин пошёл. А я остался тебя ждать. – Зачем? – Он попросил. – Как вы все меня заеб... ли! Я нарочно громко хлопнул дверью в своей комнате. Разделся, включил компьютер. На столе валялось письмо Ады. Я перечитал его ещё раз. И сел печатать ответ
Привет, Ада. Рад, что у тебя появился друг, хотя мне совсем не понятно, зачем водить его знакомится с каким – то Сироповым. Возможно, он и хороший человек, но заниматься оценивание людей? Или твой Стефан бриллиант в дорогой оправе? Хотя, я тебя понимаю, кто может лучше разобраться в парнях, кроме геев. Ведь только они у нас самые знающие, самые правильные. Я окончательно возненавидел их. Теперь я ненавижу их ещё и потому, что они слишком умные. Мне трудно объяснить это словами, но поверь мне, последние дни я провёл с ними, они окончательно меня достали. В мои планы не входило разговаривать с больными, сопливыми и пьяными. Не входило. А последние дни я провёл именно так! И ничего, кроме головной боли это не принесло. К тому же, один мой хороший знакомый попал в больницу, и это совсем не весело.
Обидно, когда всё, что ты считаешь невозможным, сбывается у других, а когда начинаешь верить, вообще ничего не получается. У каждого человека есть мгновение, когда ему сверху дают подарок. Это случается крайне редко, но я свой подарок ещё не получил. Или получил, но не заметил. Самое страшное, что подарок всего один, а мы на продолжении всей жизни его ждём. Ждём, как чудо. А ещё последнее время я часто думаю о смерти. Представляю, как у меня останавливается сердце. Как я падаю на холодный пол (почему – то я должен умереть в ванной), как меня несут в морг. Как все плачут. Как рыдает мой брат. Как рыдает Рюрик. (Он не единственный мой друг, но очень мне близкий, к тому же я единственный, кто понимает его и будет очень не хорошо, если он останется один. Я боюсь, что он окончательно уйдёт в себя, а через месяц перережет себе вены). Меня похоронят в глубокой могиле, засипят землёй и забудут! Просто выбросят из памяти, как рухлядь. Я же умер, зачем меня вспоминать! От таких тяжёлых мыслей хочется плакать. Мать Генри Миллера закончила жизнь самоубийством, отец Эрнеста Хэмингуея и сам Эрнест тоже застрелились. Ясунари Кавабата, поэт Карлфельдт. И многие другие. Я тоже мог, но не могу, ибо (почему – то!) самоубийство – это признак дурного тона, и каждый уважающий себя человек не имеет право убить себя. Самоубийц хоронят у дороги, самоубийц не отпевают в церкви. Говорят: не ты дал жизнь, не тебе её забирать. Но если Господь позволил мне родиться, почему он сделал мою жизнь похожей на Ад. А если после смерти инее суждено попасть в Рай, то это значит, что я должен страдать всю жизнь? А если я не хочу страдать. Я хочу Рай при жизни, после смерти мне будет всё равно, я и так умру, что может быть хуже этого? Это всё слишком сложно, а мне так надоело жить сложно, дышать сложно, сложно говорить, сложно думать. Мне хочется просто просыпаться по утрам с твёрдой уверенностью, что я счастлив. Есть огромное количество иллюзий, заменителей счастья, но я хочу по – настоящему быть счастливым. Я заслужил этого! И ты этого заслужила. Мне так надоело бороться, надоело идти, чего – то ждать. Я устал терпеть, надеется, знать. Мне надоело быть человеком. Я хочу быть никем, хочу быть ветром. Я не готов к большой жизни, она пугает меня своей непредсказуемостью, своей внезапностью, я не хочу быть взрослым, это невероятно сложно. Я не хочу иметь будущее, оно сильно пахнет серой. Я хочу быть просто живым. Я хочу жить. Мне достаточного и этого, больше мне ничего не надо!!! Наверное, ты читаешь и думаешь, что у меня совсем поехала крыша. Нет, уверяю тебя, у меня всё в порядке, просто я в депрессии или мне пора забыть обо всём. Когда Трепова выгнали из университета, он стал наркоманом, потому, что ничего хорошего в своей жизни не видел. С детства ему внушали, что образование - это хорошо, что нужно ставить перед собой цели и достигать их, что нужно быть правильным и уместным, тогда ты добьешься успеха. Его сестра получила два высших образования и сейчас живет в Америке. Родители не могла нарадоваться на неё. А Трепов подвёл их, и скатился в низ. Я не хочу именно так, но у меня всё именно так и получается. Я не наркоман, но пью, как лошадь. И сегодня видел двух маленьких зелёных человечка. Испугался, и они ушли. Может, мне пора лечиться? В дверь громко постучали. И послышался голос моего брата: ты питаться будешь? – Нет. – А Мирославу зачем нагрубил. Я повернул ключ в замке. – Что ты ко мне пристаёшь? Мой брат, в зелёном, в джинсах (я впервые увидел его при таком освещении, я никогда не задумывался, что мой брат настолько красив!), он держал в руках ложку, словно жезл фельдмаршала. – Что ты ко мне пристаёшь? – Я спрашиваю, его высочество будет обедать? – Нет, его высочество обедать не будет. – А зачем его сиятельство Мирославу нагрубили? – Что бы всякие молодые люди лезли к нам с дурными вопросами. Мой брат угрожающе помахал ложкой перед моим носом. – Смотри, допрыгаешься. – Это ты мне угрожаешь? – Нет, предупреждаю. Он положил руку на моё плечо и сжал его. – Я не желаю тебе зла, но убью, если ты будешь кричать на Мирослава. – Да пошёл ты. Если бы Мирослав не появился, мы наверняка бы разругались и подрались. Он кое – как разнял нас. Разозлённый, я сел за стол.
Сейчас чуть с братом не подрался. Отвратительно. Этот сопливый извращенец ещё смеет мне указывать, что и как делается, словно я вчера родился. Ада, неужели и это тоже – во благо? Я не хочу жить так, но по-другому жить не получается. Когда мой брат привёл домой Мирослава, моя мама сказала, что, наконец – то у нашего младшенького появился приятный друг. А потом посмотрела на меня и спросила, когда я приведу домой подружку. Я сказал, что никогда, она с улыбкой выслушала меня (о, эта идиотская привычка улыбаться!), но всё же смирилась. Не поверила, но согласилась со мной. Я благодарен ей хотя бы за это! Они опять уехали на две недели. Мама на конференцию в Италию, папа на форум в Бразилию. Если такая тенденция сохранится, я совсем перестану их узнавать. А мой брат помнит их по фотографиям. Родители, твою мать.
Вот так вот. Я ничего не успеваю, зато много пью, много разговариваю и много гуляю. И я рад за тебя и Стефана. Привет Сиропову. (да, напомни мне, кто это, а то я не помню).
Р.S. Кстати, ты не помнишь, в четвёртом акте Аиды есть мольная скрипичная партия?
Заранее благодарю, Твой навеки, я.
Дата, подпись.
Пока письмо распечатывалось на принтере, пока я искал конверт, мне в голову пришла интересная мысль. Я рванул на кухню. – Слушайте, а пойдёмте вечером в театр. Втроём. Посидим, на актёров посмотрим. – Лучше в оперный. – Можно и в оперный. – Я не хочу в оперный. – Тебя никто не спрашивает. Мирослав, а ты куда хочешь? – Я бы с удовольствием посмотрел балет. – Естественно, он с удовольствием посмотрел бы балет. Где ещё он насмотрится на мальчиков со стройными ногами и трико. – Ты не прав, мне нравится музыка. – Музыка? Что – то я не замечал в тебе любовь к музыке. – Конечно, а когда мне говорить, если ты болтаешь 24 часа в сутки. То тебе это не нравится, то это. Мирослав, а не пойти ли нам в ночной клуб? Я не успею слово молвить, а он уже: Мирослав, а может быть, пойдём в парк? Я только рот открою, он уже говорит, что хочет домой. Моё мнение здесь вообще кого – нибудь интересует? – А где девушка Ваня? – Она уехала. Она попрощалась со мной и уехала. – Куда? – Я не знаю, по своим делам. Мне не интересно было, уехала и ладно. – Тоже мне ухажер. – По крайней мере, от меня хоть люди не шарахаются. И вымойся, и зубы почисть, от тебя перегаром таранит. Сидеть рядом невозможно. – Мирослав, когда ты бросишь это чучело, позвони мне, я специально приеду с фотоаппаратом, сниму его рожу, заплаканную, бледную рожу моего несчастного брата. – Ты идёшь в ванную? – Иду. Человеку необходимо чем – то занять себя. Смерть ещё далеко, времени много, поэтому нужно найти себе занятие. Чего время зря терять. Я заклеил конверт и положил на видное место. Пошёл в ванную. Умылся, почистил зубы, причесался. Потом всё же вымылся. Стоял под душем и думал о том, как было бы здорово в этом году поехать, к примеру, на море. Или на дачу. Или в другую жизнь. Всё бросить, и уехать. Побыть свободным, побыть человеком без обязательств. В дверь снова постучали. – Что??? – К тебе Рюрик пришёл. – Минуту. На моём диване сидел мальчик Рюрик и просматривал лист, с каким- то напечатанным текстом. – Привет, жертва. – Привет, герой. Что нового? – Ну, после того, как я проснулся утром и больше не ложился, мы с Костей ездили к Верескову. – Ты лучше расскажи, где ты спал, и что ты делал после сна? – Это у Евы? Мы напились, я уснул на улице, потом Костя с Вересковым перенесли меня в такси и мы поехали к Косте. Там я проспал до обеда. Съездил домой, поел, поспал, а вечером поехали с Костей к Верескову. – И как? – Да так, забавно. Обыкновенная квартира, ничего примечательного. Пили чай, разговаривали. Потом Вересков нам читал отрывки из своего романа. – Первого? – Второго. Оказывается, он много написал, но никому не показывал.- И что там? – Слушай. Рюрик уселся поудобней и принялся читать.
Она медленно садилась на диван. Её руки в лайкровых перчатках нервно тряслись. Она попросила воды, и я, как верный любовник принёс ей стакан. Она поблагодарила меня своим хриплым голосом и попросила ещё воды. Я принёс ещё воды. Она чихнула, оросив меня множеством частичек слюны. Она так прекрасна в этот вечер, что у меня зашевелилось всё внизу. Она сказала, что пришла ко мне по делу. Ей нужен переводчик с испанского. Я хорошо знаю испанский, и согласился ей помочь, ведь испанский мой любимый язык. Она приняла моё согласие кивком головы и снова чихнула. Её чихание возбуждало меня. Если бы в комнате никого не было, я бы не выдержал и сорвал с неё одежду. Она чихнула в третий раз. Я попросил своего компаньона выйти, а сам сел к ней поближе. Я положил ей руку на колено… - Ну, дальше понятно. – Бред какой – то. Что это? Пародия на пародию? – Это эротический роман. А отрывок из 11 главы, которая называется Самая красивая. – У Висконти есть фильм под таким названием. – Да, так вот. Там дальше идёт подробное описание полового акта, откровенно списанное с любого натурального порнофильма. Между прочим, это его самое любимое место. – А почему роман про натуралов? - Наверное, ему стыдно описывать свою жизнь такой, какая она есть на самом деле. – Рюрик, чаю? – Пожалуй. Рюрик бросил лист и стал рассказывать дальше. – После того, как он прочитал нам всё, что хотел, посмотрел на меня и на Костика и так, с ехидной улыбочкой, спрашивает, понравилось ли нам? Костя молчать не стал, и я никогда не слышал, что бы человека критикой доводили до истерики. А Костя довёл до исступления, Вересков аж заплакал. Мне так стало его жалко. Я Косте говорю, ты что натворил, он сейчас повесится. А Костя говорит, ничего с ним не случится. Он ещё дольше меня проживёт. Короче, ушли мы оттуда. И на воздухе мне Костя и говорит: никогда не молчи, когда надо орать и тем более не терпи бездарностей. Он меня за время нашей жизни совсем доконал такими фразами. Я только плюнул и мы дальше пошли. Привет, Мирослав. Мы сидели на кухне, пили чай, ели печенье, когда в комнату вошёл Мирослав с пустым стаканом. – Боже, ты ещё жива, старая калоша? – Мирослав, как тебе не стыдно. Во того, как повсеместно глушатся гей – парады, мы должны ещё сильнее сплачиваться, ещё сильнее держаться . – За член. – Дурак ты, Мирослав. – За то не пьяница, как некоторые. И вообще, Рюрик, ты мне полтинник должен. – Держи. Рюрик достал бумажник и отсчитал пять десятирублёвых купюр. – Нашёл богатого папика? – Нет, старушку топором зарубил. – Я и гляжу, рыло в крови. – Мирослав, не надо. – А что? Пусть слушает. Надо же ему правду сказать. – Какую правду? – Да о том, как он пару лет назад одного милого мальчика совратил. – Тебя что ли? – Нет, не меня. Он сам знает, кого. – Как вы мне все надоели. Я вышел из комнаты и сел на полу в коридоре. Нашёл в кармане бумажку с номером Лёва. И решил ему позвонить. – Да? – Лёва, поехали в больницу. У меня адреса нет. – Хорошо, приезжай на Варшавский проезд, а там посмотрим. Я без сожаления бросил всех своих, и помчался к Лёве. Он уже ждал меня у остановки. – Готов? – Готов. Поехали. Больница располагалась в парке. Огромное, серое здание, которое ни как не сочеталось ни с тополями, ни с клёнами. – Какое странное место. – Да, именно в таких местах и должны умирать люди. – Ты думаешь, Гера захочет здесь умереть? – Гера, конечно, не захочет, а вот про нас не знаю. Давай притворимся, что мы безумно сожалеем о несчастье, с ним случившимся. Нам очень жаль, но мы держимся. – Мне кажется, не стоит. Гера, конечно, человек сложный, но и мы не лыком шиты. – Особенно ты. – А я вообще считаю, что Гере лучше поехать домой и умирать там. – А вопрос уже только о том, где умирать Гере. Я не согласен. – Я тоже. Но к Гере нас не пустили. К нему никого не пускали. В коридоре, помимо нас сидели ещё двое. Лёва изменился в лице, когда их увидел. – Смотри, слетелись голуби на труп. Вон тот, что с лева – Герин друг Савва, а тот, что справа, его почти родственник. Жуткая парочка. Они только и ждут, что бы Гера умер. Они его не любят. – О чём ты, Лёва. – Ты даже не представляешь, какие это животные. Один из парочки, высокий, тонкий юноша поднялся с места и, широко раскинув руки, подошёл к Лёве. – Боже, ты посмотри, кого я вижу. Сам Лев Аркадьевич снизошёл до нашего очага, ты посмотри, как хорошо он выглядит. Что, пришёл отдать последний долг? – Только если тебе. Кстати, знакомьтесь, это Савва. Я пожал Савве руку. – Тоже жертва магических чар Георгия? – Кого? – Геры. – Нет, я за компанию. – Я не мог даже предположить, что этот маленький адепт лесбийского порна найдёт в себе силы приехать в больницу. – Савва, а ты всё шутишь плохими шутками. – Лёва, откуда в тебе, хрупком, нежном мальчике взялось столько ненависти? Я помню тебя наивным скрипачом, который покорял всех своей детской улыбкой. Куда он делся, скажи мне? – Он умер, как и всё из моего проклятого прошлого. Спасибо тебе, ты избавил меня от лучших лет моей жизни. – Тебе уже исполнилось 73 года? Хорошо выглядишь для своих лет. Апельсины принесли? – Да. – Обожаю апельсины. – Я рад за Вас. – Спасибо. Лёва, а ты как был дуплом, так дуплом и остался. Жутко, что человек, который так виртуозно играл на скрипке, так скоро огрубел, стал скотом, чёрт, куда уходят … - Детства? – Люди. Посмотришь вокруг: повеситься хочется. Раньше люди читали, кино смотрели, спорили. А сейчас? Мне 26 лет, у меня голова седая, я как на улицу выйду, так понять ничего не могу, словно мне 4 года. Малолетки курят, девушки курят. Наркоманы, проститутки, изо всех щелей лезут, телевизор включаешь, а там – Боже, там столько грязи, столько дерьма. Что молчишь? Тебе не стыдно? – Нет, Савва, мне не стыдно. А если ты по новым правилам жить не можешь, беги. – Не слишком ли умные мысли для 17 лет. Тебе же вроде уже 17. Давненько я тебя не видел. – А вы давно знакомы? Савва подмигнул мне, как своему хорошему знакомому. – Мы знакомы давно. На выпускном экзамене в музыкальной школе познакомились. Он тогда Чайковского играл. Помнишь, старый маразматик. – Помню. Всю жизнь себя проклинаю после этого знакомства. – Не утрируй, проклинает он. Слушайте, нас всё равно не пускают, может, в кафе сходим, пива попьём. – Нам некогда. – Это вам, Лев Аркадьевич, всегда некогда. А может твоему спутнику будет интересно. Да? – правда, Лёва, пошли, пива попьем. Я тебе мороженое куплю. Обещаю, клубничное эскимо. Пойдём. – Пойдём. Купили девочку за булочку. – А ты всё выражаешься, как извозчик. – Как политэмигрант. – Ты выражаешься, как Гера. Мне это не нравится. – А тебе, Савва, ничего не нравится. Ты даже в театре можешь вскочить на сцену и учить актёра умирать. – Ты точно не Герин родственник? – Я его мать. – Ладно, оставим тебя в покое и обратимся к твоему другу. Савва подошёл ко мне поближе, мы стояли на больничном крыльце. – Так ты тоже – жертва Левиных грязных инсинуаций? – Нет. Мы познакомились несколько дней назад. – И он ещё не затащил тебя в постель? – Нет. – Слава Богу, особой расторопностью этот агрессор не отличается. Второй человек, скромно стоящий в стороне, изредка поглядывающий на нас, молчал. Савва ни как не реагировал на него, словно его и не было, но он неотступно следовал за нами, чуть поодаль, словно следил. Только смотрел он на Савву. Лёва тихонько спросил, кто это? Савва громко и уверенно ответил: это - мой друг. – Это понятно, что это – твой друг, но кто он конкретнее? – Он – мой Вергилий. Достаточно для меня? – Даже слишком много. – Лёва, ты считаешь, что я, человек почти - что разговаривающий со смертью, буду так легко раздавать должности? Для меня важна суть, а оболочку оставь любителям шуб и натурального меха. – А что значит разговаривающий со смертью? – Наш Савва страдает манией преследования. Он думает, что его везде и повсюду поджидает костлявая тётка с косой. – Для студента консерватории ты выражаешься слишком образно. Немедленно становись нормальным, забитым маленьким дикарём, который любит сахар и чтение перед сном. – Я не люблю чтение пред сном. Мне больше нравится кино. – Мы в курсе. – А вы давно пришли? – В больнице просидели почти три часа. Как только я узнал, что он в больнице, я немедленно приехал. – А откуда ты узнал? – Мне позвонили. Ты мне позвонил. Утром. Сам. И не отказывайся от своих слов, как обычно ты делаешь. – И что с ним? – С Герой? Всё в порядке, хотя я так и не понял, что именно. По - моему, он просто страдает диабетом. Врач ограничился только общими словами. Но Геру выпишут очень скоро. Я верю в это. Кафе нигде не было. Мы шли уже по четвёртой улице, но не было ни приличного ресторана, ни сносной забегаловке. В конце концов мы зашли в пиццерию. Уселись за столик. К нам немедленно подлетела молодая девушка – официантка в белой блузке. Савва мило улыбнулся ей, заказал четыре средние пиццы, (мне он заказал пиццу с ветчиной и помидорами, остальным – обычную итальянскую, с сыром, колбасой и луком), и пиво. Для всех. Лёва, сидящий по левую руку от меня, вертел в руках солонку: я всё же не понимаю, почему мы должны сидеть здесь и жрать, когда Гере плохо. – Ты напоминаешь моего хорошего знакомого, Кид должен его помнить. Помнишь, Кид? Юноша, сидевший напротив меня, кивнул. – Помню, Серёжа Тыкаев. – Серёжа Тыкаев. Тоже беспокоился, как почтенная мать семейства, обо всём и обо всех. Бывало, говорил: а все ли сыты. Савва, ты сыт? А Гера, ты доволен? Может, ещё пива или рыбки. Вы ведь любите рыбку. А когда у Геры случилась беда, не будем говорить об этом за столом, Серёжа Тыкаев сложил ручки, повздыхал, помолчал, ничего не ответил, а потом и вовсе забыл. Порядочная сука. – Ты меня сравниваешь с каким – то кретином. – Если бы взаправду беспокоился, то не молол бы чепухи, а позвонил бы врачу. – У меня нет телефона. – Вот тебе телефон. Савва протянул листочек с цифрами номера. – Да пошёл ты. – Вот так вот. Всё понятно. – Я сейчас встану и выйду. – Сиди, борец. Сейчас еду принесут. Но нам принесли пива. Кид, молчавший до этого, вдруг сказал: я сегодня утром разговаривал с Евой. Она так и не поняла, почему мы к ней не приедем. – Потому, что там слишком много левых чуваков, которые любят халяву и не любят меня. – Да, но меня она любит. – Тебя, Кид, даже мухи любят. – Это не значит, что я лучше. Просто, мне там рады. А ты сделал всё, что бы тебя там возненавидели. – Я меньше всего стремлюсь в Евины чертоги. А дерьма мне и в жизни хватает. На малолеток я и так насмотрелся. Выше крыши насмотрелся на все их рисования и лицемерия. Мне другого хочется. – Там и взрослые есть. – Вересков? Полоумный графоман, которого подобрали на улице, подарили шанс, а он плюнул в душу и стал дегенератом? Уж лучше я напьюсь и изнасилую диван, чем поздороваюсь с Вересковым. – Савва, ты жесток. – Я умён. А это большая разница. Я жесток и циничен, поэтому меня никто не трогает. Меня не надо трогать, я могу обидеться и тогда взвоют все. Вересков уже воет. – А мне Вересков понравился. Все трое посмотрели на меня. – Чем? – Не знаю, но он вызывает какую – то детскую жалость. Так дети жалеют взрослых. Это сложно объяснить. – Не выдумывай себе покой. И не обманывай себя. Вересков сдохнет, как последний мамонт. Сенсации не будет, но будет недоумение: почему последний, а когда умер, а что будет с телом? Мы все превратимся в милых и вежливых ублюдков, которые в одной руке держат цветы, а в другой - топор. Увы, это правда. Если есть день и ночь, значит, есть двойственность. Если в мире всё делится на два, значит, и человек делится на два. Ты меня понял? – Я понял только одно. Ты не выносим и я не вижу смысла продолжать этот разговор. Нам принесли пиццы. Четыре тарелки, на которых лежали четыре блина с нарезанными начинками. Впечатление эти блюда производили отвратное. Савва схватил нож, и разрезанная блин на несколько частей, спросил меня, чем я занимаюсь. – Я изучаю историю литературы. – Филолог? – Да. – И натурал? – Да. – Невероятно! Мальчик филолог и натурал одновременно. И у тебя подружка есть. Я решил соврать – есть. – Да? Невероятно. Его недоверие выгладило естественным, похоже, человек и впряду удивлён. – И ты доволен? – Вполне. – Кид, это ужасно! – Почему? – Если натуралы выглядят как геи, значит, мир окончательно спятил. Мы потерялись, спасите натуральную жизнь геев! – Ты мог бы говорить потише, здесь люди. – Ты прав. Лёва, где ты нашёл этого монстра? – Он сам нашёлся. – Укажи мне места, где они продаются, я куплю всю партию. – Не утрируй. Я такой же, как и все остальные. – Смотря кого можно считать остальными? Меня? Или на Кида? Или на тебя? Пойми, Лёва, разница между мной, тобой и, допустим, Генри Фордом, в том, что я и ты – любим мальчиков, а Генри Форд – миллионер, который почти ничего не знал. История – это чушь! – Сказал он. Я полностью с ним согласен. – А твоё личное мнение? - Кид, моё личное мнение мало кого интересует. – Меня интересует. – Хорошо, и что тебя интересует? – Твоё отношение к Кобо Абэ? – Я не знаю, кто это такой. Как я могу относиться к вещам, о которых не имею понятие? А учитывая, что современный мир слишком безумен для рационального отношения, и слишком глуп, что бы ему доверять, личное отношение индивидуума сводиться только к согласию, а иначе ты окажешься в странной ситуации, когда ваше чихание будет признано гласом Божьим. Нагорная проповедь: говорите «да, да», «нет, нет», а всё, что выше, то от лукавого. Поэтому легче согласится с кем – то, чем нести ответственность за свои собственные слова. Твоё мнение имеет значение, только если несёт в себе что – то новое. А так, как все мы периодически повторяемся, ничего нового сказать уже не можем. – У тебя остывает пицца. – Я знаю. Пиццерия почти опустела. Кроме нас, здесь ещё сидели две парочки. Они настолько были увлечены беседой, что ничего вокруг не замечали. Особенно мне понравилась девушка в углу. Высокая, стройная, не смотря на обычность (длинные волосы и какую – то скуку во взгляде), она производила впечатление, ей хотелось любоваться. И я любовался ей. Савва заметил, как я, не отрываясь, смотрю на неё. – Понравилась вон та дикарка? – Да. – У тебя отвратительный вкус. Тебе не стыдно? Красивый парень и смотрит на уродливую шлюшку, которая меньше стольника за ночь не берёт. У тебя отвратительный вкус. Проще на них вообще не смотреть, чем смотреть и понимать, что нужно быть полным идиотом, что бы она согласилась с тобой переспать. – Ты говоришь это потому, что не любишь девушек. – Нет, потому, что я слишком хорошо разбираюсь в этих хрупких существах, которые притворяются и предают также ловко, как и гадят в душу мужчине. Я был женат, я знаю, как это, когда она говорит, что любит тебя, а через минуту плюёт тебе в кофе. – Но не все девушки одинаковые. – Все девушки делятся на две категории: те, кто считает мужчин ничтожествами и лесбиянки, которые вообще с мужчинами не спят! – Нам пора. – Лёва, ты уходишь? – Да, у меня ещё куча дел. – И ты уходишь? – Мне тоже нужно. – Жаль, хорошая компания развалилась. Кид, поехали домой. На остановке никого не было. Жар стоял невыносимый, ветра не было, и не было ни одного облачка не голубом небе. Город спал, впрочем, он всегда спит. Маршрутка тоже пустая. Мы ехали вдвоём, Лёва протирал глаза, я засыпал. – Как ты думаешь, Гера нас не обманул? Мы действительно поедем в Петровку? – В Михайловку. – Точно. Я думаю, он скоро поправится. – Он не может умереть сейчас, это слишком не вовремя. Он должен подождать! – Лёва, ты так сильно хочешь попасть в деревню или к деревенским подросткам? – Я думал, ты выше этого, а ты хуже Саввы, который только и ждёт минуты, что бы лишний раз доказать свой превосходство над нами. – Странно, но я ничего этого не заметил. – За то я увидел достаточно. – Ревнуешь? – Никогда. А Савва сам дурак. Женившись в 20 на девушке, которая старше его почти на 7 лет, она родила от него ребёнка. Он увлёкся её сослуживцем, они жили втроём. Потом Савва её выгнал вместе с ребёнком. А сам жил с этим наглым парнем, который своим капризами и своим равнодушием мог слона довести до самоубийства. А потом появился мрачный наркоман Кид, который за дозу вытворял такое, что волосы на голове шевелятся. Девушка уехала к своей матери, а Савва жил в её квартире. Потом начался суд, Савву из квартиры выгнали, он стал жить с Кидом. В грязной, маленькой квартире, где – то на окраине города. Савва работал, Кид кололся, и он были счастливы. Они до сих пор там живут. Вместе спят, вместе готовят. Не дай Бог мне жить также. – Они плохо живут? – Нет, они живут слишком хорошо. И куда мы сейчас? – Не знаю. Домой. – Позвони мне. Я вышел из маршрутки и огляделся. Конечно, можно было бы добежать до своего дома, здесь недалеко. Но идти домой не хотелось. Наверняка, они все уже разругались и подрались. Один гей – это весело, два гея – постель, три гея – гей – клуб. Я просто сел на остановку и стал сидеть. Мимо проезжали синие, белые, жёлтые маршрутки, из них выходили странные, мокрые, нервные люди. Из 199 вышла девушка и помахала мне рукой. - Привет, закурить есть? - Есть. Я протянул ей сигареты, она ловко щёлкнула зажигалкой и присела рядом. – Окончательно возненавидела весь этот грёбанный мир! – Что такое? – Меня достали все. Ещё немного и я поеду на море, выйду замуж за местного аборигена, рожу двойню и располнею. – Не слишком ли много? – Этого ещё мало. Слушай, у меня такое ощущение, что всё, что я делаю, никому не нужно, даже мне. Я всё живу, живу, а толку нет. Как будто тяну лямку невидимой баржи. Как бурлак. Всё тяну, тяну, а куда тяну, зачем. Я даже повеситься пыталась, да передумала. Не смогла представить себя в гробу. Да если бы и повесилась, всё равно ничего бы не изменилась. А после короткой паузы она сказала фразу, которая определила всю реальность, которая окружала меня. Да и не только меня, а всех! Она сказала: нас слишком много, слишком много людей, стран, много книг, фильмов. Всего слишком много, и мы не знаем, за что хвататься. Потому, что нам никто не говорит, что хорошо, что плохо. А когда мы понимаем, что именно хорошо, а что плохо, уже слишком поздно, для нас, уже извращённых, нет границы, нет нормы. И мы становимся естественными монстрами, меньше всего заботившимся о собственной нормальности. Это страшно, когда мир вокруг для тебя не белый и чёрный, как у всех, а зелёный и фиолетовый. Она говорила несколько часов. Мы сидели на остановке, она жаловалась на пустоту и никчёмность собственного существования. Она решилась на крайность: она решила стать подопытным кроликом, пробовать на себе новые лекарства. И пробует. И врачи следят за ней. И платят деньги. Моё здоровье приносит мне не плохие суммы. – Ты счастлива? – Забудь это слово, оно настолько же глупое и опасное, насколько и безумное. Счастье? Его придумали бездельники, что бы хоть как – то оправдать своё безделье. Всё остальное – слова, а слова - это глупости. Всё – глупость, даже самая святая жизнь, потому, что, что бы ты ни сделал, ты всё равно умрёшь. Даже самая красивая девушка превращается в обезображенный скелет! Поэтому и красота – глупость. И тогда я предложил ей переспать со мной. Прямым текстом предложил ей зайти ко мне и просто лечь в постель. Она почти не задумываясь согласилась. И мы пошли ко мне. К моему несчастью, дома были все. Рюрик так и не ушёл домой, всё дожидался, когда я вернусь. Мирослав и мой брат сидели на кухне и ужинали. Я пропустил вперёд девушку, – знакомьтесь, моя знакомая, Рита. – Очень приятно. – А ты что молчишь? Мой брат недовольно посмотрел на девушку, потом на меня, потом снова на девушку. – Твой Рюрик ведёт себя отвратительно. Он обозвал Мирослава, потом напился твоего вина, и уснул у тебя на диване. Мы еле его уложили. – Он не мой Рюрик, он всегда такой, немного не в себе. – Только не надо мне говорить, что тяжёлое детство и грустные родители сделали своё тёмное дело, поэтому Рюрик вырос невероятно странным человеком, который не понимает ни русского, ни немецкого языков. – Я говорил с ним по-французски. – Мирослав говорил с ним по-французски, а тот только мычит. – Я надеюсь, он сейчас спит? – Я хочу, что бы он ушёл домой. – Хорошо, он уйдёт домой. Рита, проходи. Она повесила куртку в шкаф и остановилась. Я указал ей на комнату моего брата. Она прошла туда. Я же бросился на кухню. – Значит так, ты должен мне помочь. – В чём? – Ты можешь на несколько часов уйти из дома? – Ты хочешь потрахаться с этой лошадью? – Она не лошадь, она вполне симпатичная девушка, правда у неё депрессия, но лучшее, что я могу предложить – это постель. – Лучшее, что ты можешь ей предложить – это удар головой об бетонную стену. – Ты уйдёшь из дома, это – требование. – Не забудь про презерватив, если не хочешь подцепить от неё какую – нибудь болячку. Я слышал, девушки очень щедры в плане болезней. – Прощай, братик. – Прощай, грубая скотина. Мирослав, не говори с ним, он сегодня до одурения натурален, а мы, гордые геи, не привыкли говорить с подобной мразью. Когда я вошёл в комнату, она уже разделась. К моему удивлению, всё произошло слишком быстро. Мы лежали на спине, одновременно курили, она молчала, молчал и я. Для меня это было прямой изменой Аде, а для неё? Интересно, что испытывает она? – Ты отвратительно занимаешься сексом, - сказала она. – Я не привык спать на скорую руку. – Уверена, что ты мастурбируешь дольше минут на 15. Зачем ты привёл меня к себе? Лишний раз опозориться? – У меня хорошего друга положили в больницу. В соседней комнате лежит пидарас, который никогда не бывает в себе. Мой брат влюбился в мальчика, который на несколько лет его моложе. Со мной хочет переспать студент консерватории. Я последние дни живу в маршрутках, в бесконечных бегах. А ты требуешь от меня высокого полёта. – А ты думал, что лучшее средство поднять настроение – это посредственный секс с бывшим одноклассником? К тому же тебя окружает слишком много геев. Это тоже влияет. – На что? – На половую активность. – Мой брат – гей. Мне невольно приходиться с ними общаться. Мой лучший друг – гей, мне нельзя его бросать. К тому же, современные натуралы – это или мажоры с манерами принцев голубых кровей, или грубое быдло, не способное не только на умную беседу, но даже на нормальный анекдот. Я не привык общаться с посредственностями. – Поэтому ты и живёшь в прекрасном мире интересных геев. – Да, а это плохо? – Нет, но я боюсь, что тебе понравится быть с теми, кто тебе интересен и так и не найдёшь того, кто тебе нужен. – Нужен? Выдумки, мне никто не нужен. – Ты ловишь ветер. Ты живёшь, как былинка на ветру. Ты не подозреваешь о любви или страдании, потому, что ветер тебя ещё не принёс в эту сторону. Прекрасно устроился! – Я не хочу перед тобой оправдываться. Мне лень говорить одно и тоже. – Ты ещё ничего никому не сказал. – Рита, мне не хочется говорить об этом? – А спорим, ты гораздо более одинок, чем твой брат или Рерих. – Рюрик. – Да какая разница. Ты страдаешь сильнее их, потому, что у тебя нет человека, который сможет быть для тебя миром, солнцем, любовным бредом. Ты - розовый слон в стране серных болот. Или чёрная цапля среди розовых фламинго. Или дом в пустыне. Кем бы ты ни был, ты разительно отличаешься от своего окружения отсутствием своего человека. Ты знаешь, почему твой брат так к тебе относится? – Он относится ко мне хорошо, как положено относится младшему брату к старшему. – Нет, он иногда посмеивается над тобой. Ты для него – одинокий натурал, почти прокажённый. – Рита, мне не хочется говорить об этом. – Потому, что это правда. Ты знаешь, что это правда, только боишься согласиться со мной. И ты переспишь со студентом консерватории, потому, что он для тебя – лёгкая добыча. Ты – почти свой. Ты не представляешь опасности. Тебя никто никогда не видел с девушкой. Вест наш класс был уверен, что ты – гей, потому, что у тебя не было девушки. – Это не правда. – Правда, мы не говорили тебе. Мы были уверены, что ты влюблён в Скворцова, потому, что вас чаще всего видели вместе. А когда на выпускном ты всё время уходил с ним в туалет, мы думали, вы там целуетесь. – Я натурал! – Вы спали вместе? – Я натурал!! – С ним тебе было хорошо? Я знаю, я видела твои глаза, как ты смотрел на него! – Я натурал!!! – Не кричи. Там, за стенкой спит твой друг. Я уверена, что он хороший человек, тебе с ним будет лучше, чем со мной. – Ты мне никто. Да, мы просидели за партой все школьные годы, но это ничего не значит. – Посмотри на меня. – Ну? – Мне всё равно, кто ты. Пусть натурал, пусть не натурал, мне плевать. Но для тебя это имеет значение. Твоя жизнь зависит не от меня, а от того, кем ты хочешь быть. Если ты натурал, заведи себе натуральных друзей, ходи на дискотеки, заведи себе подружку. Стань натуралом в полном смысле этого слова. – Я не хочу. – Ты не можешь. Для тебя быть натуралом среди геев безопасней, здесь от тебя не требуют поступка, не требуют ответственности. Ты можешь быть кем угодно. Но ты не можешь быть собой. Поэтому ты ловишь ветер. Ты ждёшь, когда в дверь позвонят и придёт некто, кто протянет тебе руку и сделает тебя реальным, ощутимым, свободным. Ты больше всего зависишь от ветра и больше всего на свете хочешь стать ветром. – А ты и психотропные средства тестируешь. – Ну, конечно. – Оно и видно. – Урод, я спасаю тебя от твоего собственного я, что бы помочь тебе стать не тем, кем ты являешься снаружи, а тем, кто ты внутри. Я пытаюсь открыть тебе глаза на твоё мироощущение, что бы доказать, что оно ошибочно, что реальный мир несколько отличается от твоих о нём представлений. А ты сопротивляешься. – По – моему, в дверь позвонили. Я перелез через Риту, надел трусы и побежал открывать. На пороге, растерянный и испуганный стоял Костя. – Ты не видел Рюрика. – Он спит в моей комнате. – Можно пройти? – А что – то случилось? - Дом у Евы сгорел. Погибли все. Она, и несколько гостей. - Когда? – Несколько часов назад. Мне не хочется сидеть дома. Можно я у тебя посижу. Я провёл его к Рюрику, и вернулся в спальню. Рита одевалась, сидя на кровати. – Что - то случилось? – Сгорел дом одной моей знакомой. Она погибла. И ещё несколько гостей. Похороны послезавтра. – Послезавтра – пятница, - непонятно к чему она сказала. И добавила, - в пятницу у меня день рождение. Я ехала специально к тебя, пригласить на торжество. Я потеряла твой телефон, а адрес сохранился. – Я, наверное, пойду. Всё равно я там никого не знаю. В это время в комнату влетел Рюрик с безумными глазами: ты слышал? – Слышал. – Я сейчас зарыдаю. Ни слезинки, не морщинки, кроме горящих глаз, на лице Рюрика ничего не реагировало. Никаких эмоций. Я уверен, что это всё он говорит просто потому, что так принято говорить. – Мы обязаны пойти на похороны. – Конечно, Рюрик, я постараюсь. – Костя, мне нужно немедленно поехать туда. – Куда? Там сейчас пожарные, милиция, трупы, пепел. Нам нечего там делать. Пойми, нам больше нечего там делать. И стало тихо. Я никогда не чувствовал такую тишину. Странная картина: Рюрик посреди комнаты, я и Рита на кровати у стены, Костя в дверях. Фотография, кадр, который остановился, что бы его специально запомнили, потому, что после этого кадра пойдут титры. Рюрик опустился на пол. – Как ты можешь еба …ся в тот момент, когда сгорели наши знакомые? – Это знакомые Кости. Это он должен сейчас плакать, а не мы. Извини, Костя. – Ничего. На нервной почве всё бывает. – Да, всё бывает. Но мы не можем оставаться равнодушными. – Рюрик, ты прав, но тебе лучше выпить. Мы перебрались на кухню. Вчетвером сели за стол, вчетвером выпили. Костя, в момент погрустневший ещё больше, сказал, что с первым в своей жизни серьёзным любовником он познакомился именно в этом доме. И что иногда по нескольку дней жил в нём. И что никогда не видел Еву грустной или удрученной. И что больше никогда не будет так счастлив, как тогда, когда она была жива. Он так и сказал. Рита, внимательно меня изучавшая, ждала, когда я что – нибудь скажу. Я сказал только, что Гере не стоит пока говорить о том, что произошло. Не стоит его добивать. Я так и сказал. Рита позвала меня выйти, покурить. Мы стояли на балконе, она курила, я стоял рядом. – Ты ведёшь себя, как дурак. При чём тут Гера? У тебя появился шанс начать всё заново. Твоё прошлое сгорело, как этот старый дом, так начни снова строить свою жизнь. По новым правилам, по новым принципам. Чего ты ждёшь? Выгони этих так называемых друзей и пошли со мной. Я познакомлю тебя со своими друзьями. Они тебе понравятся. Они терпеть не могут геев и не ходят в консерватории. – Чем же они занимаются? – Они работают, зарабатывают деньги. Каждый год катаются на море и любят женщин. Настоящих. – Рита, иди домой. Меньше всего сейчас мне хочется говорить с циничной и продажной шлюхой, которая не имеет ни стыда, ни совести, ни мозгов. – Не кричи на меня! – Да пошла ты! И я разразился таким матом, на какой только смог. Она громко хлопнула входной дверью. Я устало присел на стул. – Кто это? – Моя одноклассница. Приходила со мной переспать. – И что? – Я разочаровал её. Можно, я пойду спать. Я разделся в своей комнате, лег на диван и попытался уснуть. Неслышно пришёл Костя. – Ты зря так. Она вроде нормальная. – Она предложила мне бросить всё и стать нормальным натуралом. – А ты разве натурал? – Да! – И давно? – Всю жизнь. – Я не знал. Когда я тебя первый раз увидел, то подумал, что ты нынешний друг Рюрика. А ведь мы друг друга давно знаем. – Да? - Твой друг Скворцов нас познакомил. Мы с ним соседи. Живём на одной площадке. Я сидел у него, когда ты пришёл с домашним заданием, что ли. – Я не помню. – За то я помню. Ты не обижайся, но ты мне не нравишься. Ты слишком типичный, даже для меня. Я не люблю людей, имеющих что – то общее с мебелью. – А ты мне понравился. – Да? – Да. Я никогда не видел человека, который пиджак, джинсы и кроссовки носит одновременно. Я подумал, что только такой человек мог полюбить Рюрик. – С Рюриком всегда было что – то не так. Он до сих пор боится темноты, высоты, пауков и красное мясо. – Точно. А ещё он боится толпы и шаткие лестницы. – Почему вы расстались? – Я устал быть нянькой. Он не капризничал, не дёргал меня, не отвлекал, но я устал быть нянькой. Он требовал, что бы я был с ним, потому, что он боится оставаться один. И вообще, жить с ним трудно. Он непредсказуем и похотлив. – А что там было между Рюриком и Мирославом? – Комедия между ними была. Два инфантильных ребёнка. Детский сад без воспитательницы. Они сваливали друг на друга вину за несделанные поступки, кричали, кто виноват больше в том, что ничего не случилось. Могли несколько дней провалятся на диване не вставая. Я следил за ними, приходил к ним. Они меня смешили своим детским отчаянием. Знаешь, это когда ребёнок теряет игрушку и ходит по квартире с широко раскрытыми от ужаса глазами. Смешные и трогательные, они играли в страсть. Потом всё закончилось. Родители у Мирослава узнали, кем стал их сын, несколько крупных скандалов. Ну, вроде, не играй с этим мальчиком, он научит тебя плохому. Только весь ужас в том, что Рюрику в ту пору было 17, а Мирославу только исполнилось 14. Рюрика, слава Богу, не посадили. Родители решили замять дело, уж лучше пусть об этом никто не знает, но Рюрик останется на свободе, чем об этом узнают все и Рюрика посадят. Рюрик в тюрьме точно бы не выжил. Он особой адекватностью не отличается. – Я знаю. – Он не дебил, не псих, просто странный мальчик. – Ты оправдываешь его? – Я имею на это право. Он мой близкий друг. Слушай, а ты про мальчика Матвея знаешь? – Это который на Мелентьева жил? – Да. – Его в армии изнасиловали. Когда узнали, что он гей, группа активистов собралась, нагнула его и по очереди 11 человек. Он сознание от боли потерял. Потом он в Таиланд уехал, не мог здесь жить. А ты про него почему спрашиваешь? – Мне рассказывали о нём много. – Знаковая фигура. Символ гейской судьбы в стране гомофобов. О нём роман писать можно. Когда родители его узнали, что их сын спит с учителем физкультуры (который его и совратил в нежном, одиннадцатилетнем возрасте; Матвей мне когда рассказывал, у меня волосы на голове шевелились), они такой шум подняли, что нескоро его остановить получилось. Учителя посадили, а Матвей в другую школу перешёл. А там ещё хуже. Узнали, что да как и стали несчастного в буквальном смысле избивать. Как он матери своей плакался, как умолял, ни в какую. Его в другую школу не перевели. Матвей кое – как её закончил, в университет поступил. Там свою деятельность и развернул. Менял любовников, как перчатки. Даже с некоторыми преподавателями спал. Пока однажды они одного иностранного чудика в общежитии не ограбили. Учился Матвей хорошо, и что бы в тюрьму не попасть, он отправился в армии. И там по дурости своей проболтался одному солдату. И они любовниками стали. Солдата этого при групповом изнасиловании рядом за руки держали, что бы видел. Что бы на всю жизнь запомнил. А потом и его тоже. Только один смог. А потом несчастного избили и обсосали всей ротой. Ты в армию не собираешься? – Нет. Я не иду, у меня ноги очень больные, я их отморозил хорошо. Зимой однажды под лёд провалился. – Так вот. Потом суд был, Матвея из армии выпустили. Он поскитался здесь, побродил и уехал. Никому ненужный, всеми униженный. – А что с тем солдатом стало? – Повесился. В комнату тихо вошёл пьяный Рюрик: - Я бутылку допил. – Рюрик, скажи что – нибудь хорошее. – Мураками не ест рыбу. Вот блядь!

ЧАСТЬ II
- Я не понимаю, почему мне нельзя сидеть за рулём? Я отлично себя чувствую, мне хорошо дышаться и негде не болит. Лёва, скажи ему. – Он действительно себя отлично чувствует. – Мне плевать, поведу я! – Это моя машина. – Гера, ты неделю назад вышел из больницы, мы только выехали из города, Ментов здесь нигде нет. Дай мне повести машину. – Лёва, скажи ему. – Правда, пускай он порулит. – Если эта упрямая скотина потеряет за рулём сознание, я не виноват. – А я не просил вас ехать со мной. Вы сами согласились поехать со мной. – Ты нам обещал Михайловку. Обещание нужно выполнять. – Иисус Христос тоже обещал вернуться, только его две тысячи лет ждут и ни как не могут дождаться. Мы стояли на развилке. Одна дорога вела Новгород, вторая – в Заславск. Нам нужно было ехать по второй дороге. Отсюда до Михайловки почти триста километров. Мы спорили, кто сядет за руль. Наконец, Гера сказал: тянем соломинку. У кого длинная, тот и повезёт. Длинная досталась мне. Я сел за руль, пристегнул ремень и повернул ключ. Машина тронулась с места. – Ура. – Лёва, не кричи в уши. – Ты водишь машину, как моя бабушка, а у неё даже прав не было. – Гера, ты старый, нудный склеротик. Но твоя жизнь сейчас зависит от меня и мы едем в Михайловку. Я водил машину хорошо, и если бы не ворчание Геры, мы ехали бы веселее. Гера то и дело говорил, что я плохо вожу машину, что у меня пахнет бензином, или что я слишком умный для шофера. – Лёва, какое сегодня число? – Первое июля. - Гера, запомни эту дату. Сегодня ты познаешь радость свободы! – Скорее ты познаешь прелести морга. Следи за дорогой. мы выехали на пустое шоссе, мимо мелькали леса, поля, опять леса. Я всё увереннее нажимал педаль газа. – Я забыл туалетную бумагу. – Лёва, а скрипку ты не забыл? – Нет. – Будешь коровам Чайковского играть. А они в ответ навоза больше. Отличный тандем. – Еврей и навоз. – Как вам не стыдно! Я, между прочим, единственный человек в этой машине, который знает нотный стан. – Ты напоминаешь мне моего младшего брата, который однажды будил Рюрика французскими словами. – А ты мне напоминаешь слепого мальчика, которому доверили ядерную боеголовку. – Так, я останавливаюсь. Я подъехал к обочине и остановился. – И что это мы встали? – Я не поведу машину до тех пор, пока Лёва не извиниться. – Ещё чего. – Тогда я выхожу. Я открыл дверцу и вышел. День обещал быть жарким, но сейчас, в половине седьмого утра, о жаре можно было только мечтать. Мне стало зябко. – И долго ты будешь рисоваться перед полями? – Я сейчас пописаю, и мы поедем дальше. – Можешь заодно и покакать, мы никуда не едем. Лёве захотелось поесть. Лёва стоял у багажника и копался в бесчисленных сумках. – А зачем тебе столько вещей? – Я хочу понравиться всем деревенским девчонкам. – Там половина городских. Они и ни такое видели. – Чёрт, мне не везёт. Ладно, поехали. – Я ещё не поел. – Лёва, дома доешь. Едем. Следующий раз мы остановились только через сто километров. Лёва опять принялся есть, а Гера выпил таблетку и попросился за руль. Я уступил ему место. Гера мы поднялись на гору, потом спустились. – А мне здесь нравится? – Где? На заднем сидении Вольво. – Да даже и так. Чем плохо? – Действительно, чем плохо. Два полу - здоровых эстета везут совершенно здорового скрипача, а он ещё и возмущается: это мне не так, это мне не так. Сейчас выгоним из машины, на автобусе поедешь. – Нет, пешком пойдёт. Похудеет немного. – Я и так вешу всего 65 килограмм. – Это 65 килограмм сала на центнер мяса. Я никогда так весело не ехал в машине. Однако, чем ближе мы подъезжали, тем мрачнее становился Гера. Наконец, мы остановились ещё раз. – Смотрите. Он подвёл нас к могиле какой – то тётки. – И что? - Нам чуть – чуть осталось. Это своеобразный знак. – А кто здесь похоронен? – Не знаю. Но у меня с детства странное отношение к этому месту. Не знаю, почему. Мы поехали дальше. Гера молчал. – Мне кажется, что нам стоит опять остановится, мне нужно в туалет. – Лёва, а в морг тебе не нужно? – Мне действительно очень нужно. – Хорошо. Я остановился на опушке леса. Лёва пулей вылетел из машины, я остался сидеть. - Таким образом, мы приедем только в восьми часам вечера. Если на каждом метре будем останавливаться. – У меня дурное предчувствие. Гера открыл дверцу, и что есть силы завопил: Лёва, Лёва! – Чего ты орёшь? – У тебя всё в порядке? – А что со мной может случиться? – Я не знаю. Садись, поехали. Длительные поездки в далёкие деревни – это весело, утомительно, хлопотно, но весело. На всякий случай я включил проигрыватель. Из динамиков послышался голос Элтона Джона. – А ничего приятней у тебя нет? – У меня есть группа NIRVANA . – Тогда уж лучше Элтон Джон. – Нет, а ты что предпочитаешь? – Я бы с удовольствием послушал Марию Калласс. Или скрипку. Или как Лёва не будет комментировать мои слова. – Я ещё ничего не сказал. – Подожди, ты не слушаешь ничего современного? – Почему? Мне нравятся соундтреки к фильмам Джима Джармуша. Или мне нравится Клиф Ричардс. И мне нравится Мориконне. И мне нравится Карузо. – А человеческую музыку ты слушаешь? – Какую? – Я не знаю, к примеру, джаз. – Нет, мне джаз не нравится. Я не люблю такую музыку, она меня утомляет. – А что тебя не утомляет? – Я уже сказал. Лёва, если ты настроен на ругань, я ничем тебе помочь не могу. Извини. – Ничего страшного. Я тоже хочу ехать на переднем сидении. – Он меня сегодня доведёт до убийства. Лёва! Ты не мог бы просто молча ехать и ничего никому не говорить. Я пытаюсь сосредоточиться. – Да, Лёва, он пытается сосредоточиться. Ты посмотри на его лицо. Он сейчас пукнет от напряжения. – Гера, заткнись! – А всё – таки, мне надоело сидеть здесь. Я хочу сидеть впереди.- Я сейчас перестану быть историком литературы и стану каннибалом. Я уже превращаюсь в Энтони Хопкинса. Сейчас начну лысеть. – Я серьёзно. Мне надоело ехать сзади, как будто я лузер, а вы все – прямо, чуваки в теме. – Лёва, не выражайся, как будто ты не культурный человек, а хиппарь с Просеки. – Я сейчас спать буду. – Вот и спи. И он действительно уснул. – Наконец – то, тишина. – Зачем мы его взяли? – Я обещал. Я всегда выполняю свои обещания. А ты? – Я ничего никому не обещаю. Что могу сделать, сделаю, но никогда не обнадёживаю. – Сейчас будет поворот. За ним – река. Остановимся, у меня голова болит. – Хорошо. Я поднялся в гору, спустился (А другой дороги здесь нет? Я устал ехать, как будто на русских горках), и мы увидели широкую руку, невероятную, живую. Гера попросил свернуть на дорогу. И мы свернули. Я остановился почти у самой воды. – Надо же, здесь дорога есть. – Мы не одни такие, кому ехать никуда не хочется. – Опять будем есть? У нас так все продукты закончатся. – Не бойся, не кончатся. Лёва, а вы завтракать будете? – Громче говори, а то он не услышит. – Ты хочешь, что он проснулся? – Нет. Он опять ныть начнёт. Пусть уж лучше спит. – Так, сегодня у нас бутерброды с сыром и колбасой. И минералка в бутылочке. И яблоки. Поехали. Мы ели, сидя на брёвнышке, у самой воды. Смотрели, как лучи солнца играют на поверхности, как на том берегу два мальчугана ловили рыбу. Как день медленно начинался. – Скажи, а там, куда мы едем, кто – нибудь есть? - Не знаю. Может быть, тётя с дядей, может никого. В том доме когда – то жили бабушка с дедушкой. Потом они умерли. Дом опустел. Мама хотела его продать, отец отказался. Его перестроили, достроили ещё две комнаты и обозвали дачей. Теперь каждый год туда ездим. В этом году не получилось всем вместе, но едем мы. – А твои родственники? – Не страшно. Наверняка, они уехали уже. Будем жить одни. Тебе понравится. – А с тобой там ничего не случиться? – У меня полна сумка лекарств. Я ими скоро блевать буду. – Как грубо! – Но это правда. Именно блевать. Меня кормят таблетками так, словно другой еды в мире больше не существует. А как же иначе, ведь за мной нужно следить, не дай Бог со мной что случиться. А вдруг я умру! Они меньше всего заботятся о том, что бы я выздоровел, за то вовсю борются против моей смерти. Для них я – только лишний повод для беспокойства. – Я тебя понимаю. Когда мой брат пришёл домой с окровавленной рукой, на него хулиганы напали, ножом поранили, избили, и прочее, моя мама на почве сильного нервного потрясения не нашла ничего умнее, чем сказать: пожалуйста, не закапай кровью ковёр. А когда брата увезли на обследование, она добавила: не понимаю, то ли я для него слишком строгая, то ли наоборот, я его балую. Однажды он не выдержит, убьют меня, спалит квартиру и уедет в Тибет. Что ещё сказать. – Тебе повезло, у тебя хотя бы есть брат. У меня только старшая сестра, которая уехала в Лондон вместе со своим Толечкой. Вышла замуж по расчёту за банкира, родила от него двоих детей. Недавно звонила, рассказывала, как на приёме в русском посольстве по глупости одела не то вечернее платье, и весь вечер чувствовала себя дурой. А мать ещё и поддакивала ей. Ужасно! Ужасно жить в семье, где тебя считают не человеком, а статьёй расходов. – Гера, а всё же, почему ты вдруг стал геем? – Это от рождения. Я родился таким, а потом, в тех условиях, в каких я вырос легче быть геем, чем натуралом. Достаточно вспомнить лагерь, где из 20 мальчиков, 11 интересовались друг другом, а не девочками из другого отряда. Потом всевозможные вечеринки, и поехало. Не стоит об этом вспоминать. – А Лёва? – Жертва обстоятельств. Его совратил какой – то родственник, то ли брат, то ли дядя. Банальная история. Ничего сверхинтересного. Ты поел? – Поел. – Поведу я. – Пожалуйста. Как и предполагалось, мы приехали не в 10, как предполагалось, а в половине первого. Мы ещё несколько раз останавливались, чаще всего, из – за Лёвы, который то бегал в туалет, то умывался, то ел, то просто ходил размять ноги. Когда на дороге появилась синяя табличка с указателем Михайловка, Гера стал серьёзным. – В деревне – четыре улицы. Мой дом там. Он повернул в лево и поехал к лесу. Спустя несколько минут мы остановились у зелёного дома. У ворот стояла машина, а на траве играл маленький, лет 6, ребёнок. – Так, спокойней. Здесь мои родственники. Гера вышел из машины первым. Мальчик поднялся с колен и подбежал к Гере. Потом они оба скрылись дома. - Мне нужно выйти. Место, в которое мы приехали, мне понравилось. Прямо позади дома – лес, а перед домом – дорога. Ворота открылись, и появился парень в футболке. – Привет. – Привет. – Завозите машину. Я сел за руль и медленно въехал в открытые ворота. Машину поставили под навес. – Спасибо. А где Гера? – В доме, с отцом разговаривает. А вы надолго приехали? – Дней на 10. – А мы вечером уезжаем. – Так ты бы остался. – Я хочу. Не знаю, что скажет отец. Он у меня строгий. – Лёва, вылезай. – Не хочу, мне и здесь нравится. – Вот глупый. - Гриша, тебя папа зовёт. – Я сейчас. Юноша исчез, а к нам подошёл мальчик. – Как дела? - Хорошо? – У меня тоже хорошо. А вы бананов не привезли? – Идём. Я открыл капот машины и протянул мальчику два банана. Он поблагодарил меня, и стал есть. – А мы сегодня уезжаем. Жалко. – Не хочется? – Нет, здесь здорова. Вчера вечером на рыбалку ходили, я щуку поймал, вот такую. Малыш развернул два банана в разные стороны. А Гришка ничего не поймал. Так ему и надо, а то он всю клубнику съел. – А жаловаться не хорошо. – А я не жалуюсь, я рассказываю.- А скажи-ка нам, здесь есть места, где можно покупаться? – Здесь озеро есть! Вон там, если по дороге идти, надо налево свернуть и прямо. – Спасибо. – Пожалуйста. А ещё у вас бананы есть? – У нас яблоки есть. – Нет, я яблоки не люблю. – А конфеты? - Люблю, но мы ещё не обедали. После обеда поем. – Никита, иди сюда. На крыльцо вышел высоченный мужчина с бородой. Длинноволосый, широкоплечий. – Да, папа. – Подойди. – Потом посмотрел на меня и Лёву. – Вы обедать будете? – Мы не против. – Тогда руки мойте. Руки мыли из настоящего рукомойника, в который воду наливают. Он висел прямо здесь, во дворе. И мыло здесь лежало. Дом оказался больше, чем я предполагал. Через сени мы прошли в комнату, столовая. Если посмотреть на право, можно было увидеть кухню. А если налево – то коридорчик, ти три двери. Дом действительно оказался огромным. Мужчина (он оказался священником, и родным дядей Геры) наливал суп. Мы сидели на стульях, близко друг к другу и ели. – Так вот. Гриша проситься остаться. Я ничего не имею против, к тому же, с Верой был разговор, что он останется, если вы приедете до нашего уезда. Так и получилось. К тому же тебе, Георгий, нужен покой, а Гриша, человек знающий. – Папа, мне…- Не перебивай. Я оставляю вас четверых с твердой уверенностью, что никаких глупостей вы не совершите. Что будете вести себя примерно. Я верю всем вам четверым. Я вам доверяю, и не хочу в вас разочаровываться. Вы меня поняли? – Да. – Газом пользуйтесь осторожно, не спалите дом. Собаки нет, поэтому запирайте двери. И не пускайте в дом посторонних. Ясно? – Да. – Папа, мне… - Не перебивай. И последнее. Гриша, ты остаёшься за старшего. И не потому, что он мой сын, а потому, что он бывает здесь чаще, и поэтому хоть немного, но разбирается в местности. Теперь говори. – Папа, всё будет нормально. – Надеюсь. Самое интересное началось после обеда. Мы разбирали вещи. Комнат в доме оказалось не три, а пять. Две комнаты находились не позади дома, а чуть левее. В них вела дверь, которую мы в темноте не заметили. Когда мы вынимали вещи из машины, маленький Никита, сидевший на крыльце следил за нами. Он то спрашивал, зачем нам столько вещей, то почему нас так мало. Спрашивал, нет ли ещё бананов. Меня определили спать в одной комнате с Гришей. Комната оказалась больше, чем я мог предположить. Книжный шкаф, две кровати, стол, комод. Не смотря на заставленность, комната выглядела уютно и спокойно. Мне понравилось. Я бросил большую сумку на пол, маленький рюкзак на кровать и сел. Гриша, которому пришлось заново распаковывать вещи, хитро посмотрел на меня. – Здорово же он вас напугал. – Ты о нём? – Да. Я видел, как ты растерялся, когда он стал говорить, что делать стоит, а чего делать не стоит. Папа у меня строгий, но хороший. Это у него привычка такая: сперва напугать, а потом дружить. – Понятно. Гриша на цыпочках подбежал к двери, на секунду выглянул наружу, а потом плотно её закрыл. – Вы водку привезли? – Мы привезли пять литров не разбавленного спирта и лимоны. – Понятно. Вы главное, при отце ничего не говорите, а то он нас всех забёрёт в город, да ещё лекцию прочитает о вреде алкоголя. И сигареты привезли? – Да. – Только в доме не курите. – А почему дом такой большой? – Здесь восемь человек жило, пока в город все не перебрались. Дом несколько раз перестраивался и если бы не сад, ты бы увидел, как ужасно он выглядит. В комнату постучались. – Входите. Вошёл Никита, уже одетый в шорты и в футболку. – Мы уезжаем. Папа просит всех выйти. На улице уже стояла жуткая жара. Гришин отец приводил машину в порядок. – Значит так. Мы уезжаем. Я надеюсь на вас на всех. Гриша, ты за главного. Георгий – ты его заместитель. Потом он улыбнулся, улыбка у него оказалась детской, и добавил: не поминайте лихом. Никита, попрощайся. Никита подбежал к Грише, обнял его, подбежал к Гере, обнял и его, а мне и Лёве пожал руки с таким серьезным видом, что я невольно рассмеялся. Они сели в машину и уехали. Когда пыль осела, Гриша снял с себя футболку и бросил её на крыльцо. - Пошли спать. – Спать? – Он меня разбудил в пять утра, говорит, сегодня уезжаем, нужно приготовиться. – А вы долго здесь прожили? – Две недели. А если бы и мама здесь была, то весь месяц бы проторчали. Но они уехали, и мы свободны. Ура! А теперь пошли спать. Что делать днём в деревне, я совершенно не знал. Мне в голову не приходило, чем можно заняться. Я сел на лавочку, я уставился на дорогу. Из дома напротив вышла старушка, и направилась куда – то по делам, в соседнем доме было тихо. Тишина действительно стояла невероятная. У меня болели уши. – Гриша, а чем мы заниматься будем? - На чердаке есть двадцатилитровая бутыль, можно в ней разбавить спирт, накидать лимонов и поставить под стол. Пусть стоит. – Полезли. И мы полезли. Помимо паутины и грязи, в которой мы по - уши измазались, помимо ругани, которая обрушилась на лестницу, моими ногами, мы не как не могли найти бутылку. Пролазили по чердаку больше получаса, пока Гриша не достал бутылку. – Сколько в ней литров? – Двадцать. Вымыли её под колонкой, потом разбавили и налили спирт. Порезали несколько лимонов. – Пойло получиться отменное. – Гриша, что за речи! – Хорошо, отрава будет сносная. Какая разница. – И то правда. Пока мы возились со спиртом, Гера напился таблеток и уснул, а Лёва достал скрипку и стал её настраивать. – Лёва, бросьте инструмент, идите сюда. – Что такое? - Ты на ужин что хочешь? - Не знаю. А что можно? – Я могу пожарить картошку, а если ты сходишь в магазин, можно купить сосиски. Мой отец жуткий ортодокс, поэтому я ем только правильную пищу. Но я хочу сосиски. – А где здесь магазин? – По дороге налево. Там увидишь. – Ладно. Я пошёл. Лёва с серьёзным видом поправил бейсболку и пошёл. – Как ты думаешь, он дойдёт? – А куда денется? - Странно это всё. Всего несколько часов назад я спал в своей комнате, а сейчас нахожусь у чёрта на рогах. Но мне это нравится. – Я специально уговаривал отца не торопиться. Мне хотелось дождаться вас. Я дождался. – Да, удивительно. – Что нового у Геры. – Я не знаю. Его только выписали, он почти весь июнь пролежал в больнице. Наверное, здорово измучился, и его потянуло к природе. – Точно. На свежее молоко. – Скорее к тишине. Я совершенно не представляю, чем можно заниматься в деревне. – Да чем угодно. Можно вообще ничего не делать. – А баня здесь есть? – В саду стоит. – Понятно. Я не знал, о чём разговаривать. И решил просто спрашивать. – А ты где учишься? – В школе. Закончил десятый класс. Значит, тебе 16 лет? – Семнадцать. Я по болезни пропустил один год. – И чем занимаешься? – Люблю спорт, кино. Люблю читать. – Что читаешь сейчас? – Барикко, Море – океан. Слышал о таком? – Нет. – Ничего страшного. – А девушка у тебя есть? – Нет. Мне не когда ими заниматься, мне постоянно некогда. – Некогда заниматься девушками? – Мне некогда с ними гулять, звонить, бегать на свиданки. Заниматься этой чушью. – По-твоему, заниматься девушками, это плохо? – Это не плохо, это не занимает в моей жизни то положение, которое должно занимать. Всё дело в альтернативе. Ты выбираешь между страстью и учёбой то, что принесёт тебе покой завтра. К тому же, с моим отцом особо к девушкам не побегаешь. – Строгий? – Нудный. Я с ним никогда не женюсь, благодаря ему, у меня нет вкуса, и так далее. – За то ты счастливей меня. – Почему? – У меня есть младший брат, который говорит: личная жизнь – это тонкая линия между тем, что ты делаешь и тем, что ты должен делать. – И что это значит? – А значит это только одно – чем бы ты ни занимался, если у тебя есть личная жизнь – ты точно занимаешься ни тем, чем стоило бы. – Возможно, он прав. – Наверное. К дому подъехал Лёва, со лба его капал пот, а футболка полностью промокла. В руках он держал пакет. – Я еле доехал. Думал, упаду где – нибудь по дороге. Прямо в крапиву. – Лёва, спасибо, ты спас нас от голодной смерти. – Гриша, ты посмотри на этого орла. Я сейчас слезу с этой колымаги и скажу всё, что мне придёт в голову. – Иди лучше переоденься. – Только в доме не шуми, там Гера спит. – Надо машину чем – нибудь накрыть. – Пошли, у меня есть специальная тряпка. Тряпка оказалась брезентовым парашютом. Пока мы прятали машины, картошка жарилась, а Лёва настраивал скрипку, к дому подъехал велосипед. Я услышал шум тормозов и вышел за ворота. На траве стояла девушка. Невероятно высокая, выше меня на голову, короткая стрижка, в белоснежной футболке, она помахала мне рукой, бросила велосипед и подошла. – Привет. – Привет. – А Гриша дома? – Дома. Сейчас позову. Гриша оказался на кухне. С серьёзным видом помешивал картошку. Чад стоял невероятный. – К Вам, юноша, девушка приехала. Прикажете в дом пригласить? – Пожалуй. Только в переднюю не пускай, пусть в сенях постоит. Да смотри, что бы ничего не украла. – Слушаюсь. Я привёл её в дом. Она явно смущалась. А дальше произошла бурная сцена радости. – Если бы Лёва это видел, он бы повесился. – Не шути так. – А я и не шучу. Девушка, давняя Гришина дачная подружка, стала рассказывать, что она только приехала, что не ожидала нас всех здесь увидеть, что рада, что Гриша здесь задержался. Мы слушали её болтовню, кивая, а она начала рассказывать, как окончила второй курс, как ей всё надоело, как она устала. Молчаливостью девушка не отличалась. Гриша не успевал вставлять слова. Она предложила нам помочь, резала салат и говорила, говорила. Я решил оставить их одних и отправился искать Лёву. Лёва сидел на скамейке в глубине сада и играл. Я замер, завороженный его движениями. Я никогда не видел, как он играл на скрипке, а сегодня неожиданно наткнулся, и не поверил. В детстве мне очень нравилась одна мелодия, канкан Оффенбаха. Сейчас Лёва отчаянно играл его, и я слушал. – С таким настроением, как у меня лучше играть Моцарта. Но я не люблю Моцарта, поэтому играю всякую чушь. – К Грише девушка приехала, я ушёл. – Девушка? – То ли Жанна, то ли Фёкла, она не представилась, но по внешнему виду сразу видно – городская штучка. – Наш герой таких не любит? – Лёва, уж лучше быть один, чем вместе с кем попало. – Да, да. Только в вашем случае, когда вас много, у вас всегда есть выбор. А у нас его нет. Поэтому мы нуждаемся в общении сильнее, чем вы. Нас – то меньше. – Лёва, когда в свои 18 лет, ты успел понять, что значит быть одиноким? – Успел вот. Когда Матвей уехал, мы с Герой остались одни. Точнее, Гера остался один. Я же довольствовался другим человеком. Ты его не знаешь. – А я уж приготовился услышать знакомое имя. – Нет. Человек нормальный, свой, спокойный. Мне нравилось не любить его, а быть с кем – то рядом. Не нуждаться в общении. Мне нравилось всем своим знакомым говорить, что у меня есть парень. Люди кивали головами, соглашались со мной. Всё было здорово. Потом человек кончился, как кончается лето. Я приехал к Гере, а Гера пьяный, в жутком запое, две недели не выходил из комнаты, грязь кругом, какой – то мальчик с ним. Оба в нулевом состоянии. Посмотрел я на них, и стало мне по – настоящему страшно! Это как ты идёшь по льду, думаешь, что не провалишься, а тут вдруг лёд трещит, и ты понимаешь, что действительно можешь провалиться. Все иллюзии разом пропали. Я стал взрослым в одну секунду. Сел я на пол, сижу и плачу. Впервые заплакал. Сижу и реву. В соседней комнате Гера бушует, рядом мальчик что – то лепечет, и я неуместный, не вовремя, как всегда, не вовремя пришедший. Сижу и не знаю, то ли домой пойти, то ли в петлю прыгнуть. Ко мне пьяный Гера наклоняется и спрашивает, водку будешь. Я говорю, буду. И началось. Я на учёбу прихожу, а от меня перегаром тащит за версту. Так и приходил, почти месяц, пока препод матери не позвонил. Они вместе это консерваторию заканчивали, на одном курсе учились. Мать меня к врачам. Те говорят, у вашего сына нервное расстройство. Вот ему лекарства, а пить ему нельзя. А Геру в больницу увезли, а от алкоголизма лечить. Его да потери пульса залечили. Из больницы возвращается белый, как смерть и спокойный, как могильный холмик. На всех смотрит, словно не узнаёт. Он только меня узнал. Потом почти год не пил. А потом снова сорвался. До реанимации дошло. А впрочем, ты знаешь. – Эй, вы где? – Здесь! Чего это ей понадобилось от нас? – Наверное, обедать. Пошли, почавкаем. Стол был накрыт. Тарелки, салфетки, ножи. Бокалы. Нарезанный салат, какие – то закуски. Грибы. Только приборов было на четыре человека. – А Гера? – Он спит. Мы решили его не будить. – А может он всё – таки будет есть. – Не знаю. Сходи, спроси. Комната Геры была самой крайней самой светлой. Если у нас было два окна, то здесь – четыре. Гера лежал на кровати, лицом к стене и спал. На столе лежали таблетки, стоял стакан с водой. Ваза с цветами. Я сел в старое кресло. На стене, над кроватью, висело несколько картин. Абстракция, копии. Одна картина точно Лентулов. Другая - копия Дали. Ещё что – то. Гера перевернулся на другой бок. Я тихонечко вышел. – Он спит. – Я же говорил. Мы ели жареную картошку, я налегал на грибы, пили вино. Потом появилось пиво. От жары всех разморило, и я ушёл спать. Проспал я часа четыре. Когда проснулся, был вечер. Во дворе играла музыка. Но никого не было. На улице стоял Гриша и ещё два каких – то парня. Я заглянул в комнату Геры, но там тоже никого не было. Тогда я вернулся на улицу. – Привет, а где все? – На озере. – А я? – А ты спал. – А они давно ушли? – Часа два назад. – Понятно. Чем занимаются люди по вечерам в деревнях, я не знал. Ни дачи, ни бабушки в деревне у меня не было. Знакомых здесь тоже не было. И я решил сходить в лес. Я прошёл через внутренний двор, через огород, и перелез через забор. Лес начинался сразу. Я отыскал еле заметную тропинку. Никого вокруг не было. Я шагал, напевая, и мне нравились тишина и покой, окружающие меня. Было непривычно вдруг, после городского шума, после истерии, после безумия городского быта, оказаться в тишине, в натуральной тишине. Я шёл, отмахиваясь от комаров, думая, что вот сейчас, только сейчас я понял, почему оказался здесь. Что бы понять, что делать дальше. Ситуация меня не напрягала, я не боялся, что со мной может произойти что – то странное, но ситуацию нормальной я назвать не мог. Хотя ничего именно опасного не происходило. Происходило следующее. Я оказался в компании двух геев, сына священника, высокой девушки и скрипки. Высокая девушка, Соня, близкая подружка Гриши, ничего интересного для меня не представляла, но других девушек я не знал. Здесь не было моих знакомых. Я остановился под дубом. Меня раздражает привычка что – то делать, мне совершенно не нравится забивать свою жизнь обрядами, которые не спасают от ужаса реальности, но делают реальность привычной. Человек может привыкнуть к войне, человек может привыкнуть к смерти, к трупам. Но к реальности привыкнуть нельзя, как и нельзя привыкнуть к боли. Реальность медленно убивает, в этом мире всё убивает. Существует такое мнение, что, что бы попасть в Чистилище, нужно пройти через половые органы дьявола. Современность – это тоже своеобразные половые органы. Только в Чистилище мы не попадём, мы попадём в другую реальность. И так годами. Мир меняется стремительно, мир одновременно разрушается, мир становится другим, мир – это невероятной величины феникс, который не умеет быть спокойным. Сейчас я могу смело назвать весь мой мир - это карнавал, в котором все носят маски, но под масками нет лиц. Только жуткая пустота. Гремит музыка, пары танцуют, официанты в белоснежных сорочках бегают между столиками, и карнавал в самом разгаре. И тишины не будет, потому, что в нашем карнавале тишина не предусмотрена. Люди рождаются, живут, умирают, а карнавал продолжается. И чем дольше он длиться, тем сильнее тревога, что конец будет ужасным! Финал пахнет серой. Самое неудобное, что мне постоянно приходиться что – то делать. Чем – то заниматься, во что – то верить. Куда – то идти. Буддизм учит созерцать, быть безмятежным. А мы учимся быть злыми и нервными. При встрече говорим не привет, а начинаем осуждать внешность, глупо придираться. Занимаемся глупостями, и говорим, что живём, понятие не имея, что такое жизнь. Вбили в голову, что жить по-другому невозможно, что надо иметь цели, надо их достигать. Надо быть человеком (самым жестоким и глупым животным в мире), то есть гадить, где спишь, уничтожать всё, что можно и радоваться собственным глупостям. Мир жесток потому, что люди глупы, а люди глупы оттого, что не способы быть другими, кроме как глупыми. А когда им прямо в лицо говоришь, что они наивные палачи, задыхающиеся от собственной жестокости, они отвечают, что в этом году не попадают на море, и что у них скоро начинается отпуск. Бороться с ними бесполезно, что – то доказывать – тоже глупо. Приходиться просто ненавидеть, и при всякой возможности осуждать. Все отвечают на ругань руганью, но никто не спрашивает, почему ты ругаешься. Все и я – это борьба, которая кончается трагедией. Всех много, меня мало. Все на меня наплевать, мне наплевать на всех. Осуждение – единственно оружие толпы, разумный человек никогда не будет осуждать другого человека. А остальное – это фарс. Карнавал! Я иду со своими тяжёлыми мыслями по тропинке. Конечно, я могу Гере или Лёве рассказать, что происходит, пожаловаться на отсутствия разумности в реальном мире, но у них свои проблемы. У каждого свои проблемы. Если бы у меня в руках оказался револьвер, я бы застрелился. У меня нет револьвера. Трагедия моей жизни – это я, потому что я и моя жизнь – диаметрально противоположные явления. Тропинка повернула на широкую лесную дорогу. Я прошёл чуть больше километра, настроение ухудшалось, и пропало желание идти. Я сел на бревно, лежащее у дороги, и стал ждать. Я просидел почти час, никто не появился.
В доме гремела музыка. В столовой за столом сидело несколько не знакомых мне человек. Пахло спиртом. На столе стояли четыре бутылки с прозрачной жидкостью. Из моей комнаты доносились голоса. Пьяный Гера лежал на моей кровати и рассказывал что – то заумное. Как всегда – бредил. Его слушал молодой человек в кепке, с красными глазами. Я поздоровался, Гера сел. – Где гулял? – По лесу. – А мы пьём. – Я заметил. Где Лёва? – Не знаю. – А Гриша? – Не знаю. – Понятно. Лёву я нашёл в саду. На той же скамейке. Он сидел один, в грустном настроении. – Что случилось? – Мне надоело сидеть с ними. Они трещат о чем – то левом, а я скучаю. Оказывается у Гриши половина села знакомых. Половина этих знакомых пришли к нему в гости. Сейчас в доме пьянка, куча быдла, а я здесь. И мне некуда деться от них. Скажи, зачем мы приехали? – Гера хочет умереть здесь. Он сказал мне сразу после выписки из больницы, что поедет умирать в Михайловку. Это единственное место, где ему не страшно. Я видел, он разговаривает с кем – то в спальне. – Он спит в одной комнате с Гришей, ему всё равно. – Мы можем пойти с тобой в дом, запереть дверь и просто лечь. – Потом. Мне не хочется сейчас ни лежать, ни спать. Почему он обманул нас? Он должен был сказать, что едет подыхать. – Он не обманул нас. Он не захотел говорить на эту тему. Для него мы имеем значение. Он не хотел нас огорчать. – Он не хотел огорчать меня. Ты ему не друг. Он знает тебя чуть больше недели. – Я единственный, кто ездил к нему в больницу. – Я не мог, я сдавал экзамены. – Я тоже их сдавал. Я тоже не мог. Но я ездил, ибо не смог бросить человека в беде. А ты? – А я просто сейчас встану и уйду. – Куда? Я никогда не видел Лёву злым. И никогда не видел, что бы человек ревновал меня к другому человеку настолько варварским способом. У каждого свои принципы, но не всегда стоит ими грассировать. – Ты не прав. Я ждал, когда ты хотя бы позвонишь. А ты? – Прекрати вести себя так, будто бы все на свете не правы, а ты прав. Мне противно говорить с тобой. Ты слишком сильно привязался к нему, поэтому и защищаешь его. – О чём ты? – Ты даже не представляешь, какое это животное. Он наглый, жестокий, он думает только о себе и никогда никому ничего не прощает. Он требует полного подчинения, он фанатик, он тиран. – Кто? – Гера! И не пытайся мне возражать. Я знаю лучше тебя, какой он. – Он не хуже и не лучше, он другой. – Прекрати выдумывать, прекрати врать. У тебя нет шансов стать частью его мира. Гера мой. Мой до конца, и я уничтожу тебя, если ты только прикоснешься к нему. – Я не люблю мальчиков. И никогда их не любил!!! – А Рюрик? – Рюрик мой друг, не более. Я не выдержал, я ушёл. Развернулся, и ушёл. На улицу. Прошёл по дороге до поворота и остановился. Идти было некуда, возвращаться – бессмысленно, остаётся сидеть. И я сел. Как в лесу сел на бревно. Я стал ждать, вдруг обо мне кто – то вспомнит, или споткнется об меня. Но вокруг стояла такая тишина, такая безмятежность, что мне стало страшно. Страшно, что меня никто не найдёт. А почему меня должны найти? Холден Колфилд мёртв, Энди Уорхол мёртв. Остальное – лирика. Что остаётся? Ловить детей над пропастью во ржи? Мы опоздали со временем года, осенью рожь уже убрали, детей больше ничего не задерживает. Колфилд умер от алкоголизма, так и не дожив до пятидесяти лет. На его похоронах никого не было. Шёл мокрый снег, по кладбищу гулял ветер, и могильщики часто матерились по поводу и без, а потом Холдена зарыли. И ничего не осталось от него. Кроме креста. Да и тот обязательно перенесут на более приличную могилу. Кто жив? Уильям Берроуз жив, Адольф Гитлер жив, жив я. На место серых будней пришла коричневая чума, место судьи занял палач. Зелёный флаг сожгли, повесили лоскут человеческой кожи. Добро пожаловать в Рай, насильникам и извращенцам скидки. Посмотрите налево, здесь вы видите, как Святая Церковь сжигает Джордано Бруно. Посмотрите направо, здесь вы видите, как Великий Инквизитор Торквемада уничтожает в Испании евреев. За всю свою историю Церковь уничтожила около девяти миллионов человек. Всё дело в фанатизме. Фанатизм на уровне инстинктов, на уровне подсознания. Мы фанатично разрушаем, фанатично строим. До потери голоса орём, до мордобоя гуляем, и всё, всё делаем как фанатики. Холден застрелился, Уорхол умер 20 лет назад. Я остался сиротой. Что дальше? Дальше начинался фарс. Сейчас вернусь в дом, напьюсь, как последняя свинья, начну распускать руки, материться, а потом усну под утро, и все мои печали умрут. Я оптимист, я знаю, чем всё закончится. (В отличие от пессимистов, которые сами являются своеобразным финалом). Можно смело сказать, что оптимист – это незнающий пессимист. Лёву можно понять, ему не хватает внимания. Геру можно понять, ему не хватает покоя и ясность будущего. Можно понять Гришу, он только освободился от своего отца. Но что движет мной? Интерес побыть не тем, кем я являюсь? Страх оказаться голым королём? Боязнь быть выброшенным? Или обыкновенное чувство порядочности, которое мешает мне бросить всё и всех? Кто я? Я – человек. Ничтожно мало для ясности. Я талантливый человек. Мало даже для младенцев. Я студент. Это проклятие. В конце концов, у меня есть имя. Имя ничего не значит. Значит, как не посмотри, я никто, нигде, и существую просто так. Значит, мне нечего делать на этой планете. Других планет тоже нет. Куда ни смотри, кругом – стены, стены, стены. Что остаётся? Ждать. Сидя в тупике, ждать, когда всё вокруг превратиться в пепел. Перспектива муравья. Нести соломинку, пока не умрёшь. У меня голова болит от таких мыслей. У английского писателя Ханифа Курейши есть такой рассказ. Он называется: Мы доим камни. Мы все доим камни. Что – то делаем, что – то думаем, ада только всё это никому не нужно. И всё это зря. Зря, зря, зря. Аплодисменты. Стало темно. Я запоминаю только темноту, дни проваливаются в пропасть, и ни как не запоминаются. Я вернулся в дом. Пьянка продолжается. В нашей комнате никого нет. Я запер дверь, повернул щеколду и включил лампу. Стало уютно. Сел в кресло. Звуки снаружи сюда почти не просачивались. Я мог смело сказать, что здесь тихо. Можно было лечь спать, можно почитать книжку. Но один, один. В дверь постучали. На пороге стоял мальчик, чуть младше Лёвы, пьяненький, с белыми вихрами на голове, он смотрел на меня невидящим взглядом, я ждал. – Простите, а можно вас спросить? – Да, пожалуйста. – Вы не будите столь любезны проводить меня до сортира. А то я думаю, что не дойду. – Конечно. – Тогда возьмите меня за руку. И ведите. Ладонь у него оказалась влажной. Я вывел его на улицу, указал место, куда можно, и остался ждать в стороне. Писал молодой человек долго. Что – то бормоча себе под нос, он одной рукой держался за стену сарая, что бы не упасть. – Хуже пьяных малолеток ничего нет! Мальчик сделал своё дело и закурил. Неумело держа сигарету во рту, он нервно курил, стряхивая пепел указательным пальцем. Зрелище высшей степени неприятности. – А я тебя здесь не видел. Ты вместе с Гришей приехал? Ой! То есть с Герой? Ну, с кем ты там проехал? – С Герой. – Я же говорю. И тебе здесь нравится? – А тебе сколько лет? – Это имеет значение? – Для меня – да! – Будешь лечить? Не кури, не пей, не гуляй. Учись в школе! То же мне, Спиноза! Я уже наслушался таких разговоров! Каждый день говорят, говорят, будто ничем другим заняться не могут. Мальчик захихикал. – Я им мстю! Они говорят, делай так, а я делаю наоборот. Они злятся, орут, а я только смеюсь. – Ты, наверное, одинок? – Не лезь ко мне! Ты проводил меня, спасибо, а остальное тебя не еб…ёт. Понял? – Понял. – Я меньше всего хочу иметь дело с… с… с тобой. Ой, сигарета потухла. У тебя спички есть? – Держи. Он несколько раз попытался зажечь, но у него ничего не получилось. Я прикурил ему, он сказал спасибо, и добавил: мне всё равно, кто ты, но по сравнению с остальными, ты лучше. Так вот. Этот мальчик уснул на моей кровати. Мы вернулись в дом, он остался с ними, я ушёл, но спустя несколько минут мальчик снова постучался, упал на мою постель и вырубился. Ближе к утру праздник стих. Гости заняли две дальние комнаты, Гера уснул в своей, Гриша уснул в своей. В доме не спали только я и Лёва. Укутавшись в старое пальто, он сидел в саду под яблонями, и стеклянными глазами смотрел на светлеющее небо. Я присел рядом. – Ну что? – Не смейся надо мной. Я ничего не пил, почти ничего не ел, я только смотрел на него. – На Геру? – На Марка. – Это кто? – Сидел рядом со мной, блондин такой со стрижкой. Тонкий, нос у него ещё картошкой. – Понятно. Любовь? – Ни хрена. Пока интерес. Сейчас он лежит на моей кровати, а я сижу здесь. Мы с ним договорились сегодня встретиться. – А на моей кровати лежит пьяный подросток. – Не думал, что ты способен на такое. – А я и не способен. Он прилип ко мне, как банный лист, что я мог сделать? – Я бы сказал, что ты мог сделать, но не буду. – Я слышал, вы на озеро ходили. – Да, потрясающее место! Деревья, деревья, и огромная, чиста лужа. С пляжем. Мы купались, ныряли. Здорово. – Сегодня тоже надо сходить. – Сходим, если никто не обломит. Ты знаешь, зачем ты сюда приехал? – Нет. Но мне здесь нравится. Хотя бы здесь нет этих бессмысленных разговоров о жизни и смерти. – А мне кажется здесь только об этом и говорят. Слушаешь, и чувствуешь, как смысл твоей жизни превращается в банальное кивание на завтра. Будущее покажет, кто окажется в живых, а кто проснётся мёртвым. Хотя по мне, подавляющее большинство моих знакомых давно уже умерли, просто не подозревают об этом. Да, мы с тобой живём среди трупов. – Лёва, я сейчас задам тебе вопрос, если хочешь, ответь. – Хорошо, спрашивай. – Лёва, я могу нравиться людям? – Внешне – да, а вот внутренне, я не знаю. – А почему я тебя об этом спрашиваю? – Что бы заполнить паузу между словами. Мне 17 лет, а я такоё же дурачок, как и в пять лет. Я с собой краски привёз. – Зачем, рисовать? – Да. А ещё я ни с кем так много не разговаривал, как с тобой. – Прекрати признаваться мне в том, чего патологически не может быть. – Не буду. Но всё – таки, Лёва, ты мог бы полюбить такого, как я? – Никогда! Мне хватает моих, зачем мне ты? – Говорят, мужская любовь самая чистая. – Не правда. Мужская любовь безумно красивая, очень оригинальная, практически нет повторений, нет ничего банального, но грязи в ней много. Много скандалов, много истерик, много непонимания. Большинству людей невозможно объяснить, почему тебе не нравится женская грудь. Я чувствую себя зеброй, которая всем должна объяснять, почему она полосатая. Это сказал Ингер Эдельфельд. – А кто это? – Понятие не имею, но слова правильные. – А я вот чувствую себя минотавром, который вынужден съедать молодежь, а не разговаривать с ней. Ему одиноко, ему страшно, он живёт в лабиринте, и всё такое. Грустная история. – И кого ты ешь сейчас? – Тебя. Хочешь, я тебе почитаю письмо от одной моей знакомой девушки. – Мне всё равно. – Тогда слушай. Я достал из кармана джинсов свёрнутый несколько раз конверт и принялся читать.
Приветствую тебе.
С появлением Стефана прошёл почти месяц, и мне хочется поделиться с тобой своими соображениями по этому поводу. Во – первых, не смотря на серьёзную разницу в возрасте, мы отлично понимаем друг друга. Хотя на многие мои слова он реагирует не совсем правильно. К примеру, на моё предложение сходить в кино, он ответил криком, что меньше всего хочет сидеть со мной в темноте. Я уверена, что он боится физической близости со мной, хотя смело идёт на мои провокации. И часто, после страсти, он говорит мне, что любит меня, хотя с каждым разом я всё меньше и меньше ему верю. Мне хочется изменить его, он отчаянно сопротивляется. Он уверен, что я хочу выйти за него замуж. Да, он милый, но только. Во – вторых, на многие вещи мы смотрим почти одинаково. Если я вижу огонь, я говорю, что мне тепло, а он, словно мстит мне за непонятный прошлые грехи, говорит, что видит костёр, на котором спалили Жанну Д Арк. Странно, но он иногда путает элементарные вещи, и называет меня мужским именем Иван. Странно, но я так и не смогла принять его в том виде, в каком он предстал предо мной. Почему – то нам хочется всегда что – то изменить в близком нам человеке. Нам постоянно что – то не нравится, что – то раздражает, никто не принимает другого человека естественно, за то все лицемерят, из последних сил, уже вызывает жалость, уже смотреть на него не хочется, а он всё равно выдумывает не весть что. Увы, и я, и он подвержены этой страсти. За то я научилась прощать его, а это сложно. Он благодарен мне, хотя чаще всего говорит, что я мешаю ему самовыражаться. Я слишком к нему категорична. Он ко мне слишком жесток. Нормальные отношения. В – третьих, он постоянно говорит полунамёками, он то громко плачет, то тихо смеются. И постоянно требует внимания. Он требует, что бы я спала с ним, и при этом говорит, что ненавидеть его легче, чем любить. Однажды, я не выдержу и застрелю его. А потом сама застрелюсь. Он совсем вымотал меня. Придирки, щелчки, молчание на ровном месте. Я стала курить, писать стихи, похудела на пять килограмм, и поняла, что ничего лучше в моей жизни не было. Наш день проходит так. 21 июня. (Для примера возьмём этот день). Мы просыпаемся утром, у меня в квартире. Он, не одевая трусов, идёт варить кофе, я ещё лежу. Он приводит себя в порядок (как и все мужчины, он немного нарцисс), чистит зубы, умывается, одевается. Всё это он проделывает молча, словно ночь он провёл не с девушкой, а с проституткой. Ему всего 17, он прожженный циник. Увидев меня в обнажённом виде, он воскликнул, что я худая и наверняка голодная. Он сравнил меня с узницей Бухенвальда. Я сказала, что мой прадед погиб в этом страшном лагере. Он, не моргнув глазом, извинился, но всё таким тоном, будто делает мне одолжение. Потом мы завтракаем, он выпивает две чашки кофе, съедает два бутерброда, и всё молча. Я сама заговорила с ним. Он сказал, что сегодня праздничный день. Сегодня родился Жан – Поль Сартр. И он предлагает выпить. И не дождавшись моей реакции, он накидывает куртку и бежит за шампанским. И мы с 10 утра начинаем пить. Ты не представляешь, как это невыносимо. Через час мы пьяные. Я опять ничего не успеваю, он уходит вечером домой. А весь день он либо без умолку говорит. По нескольку часов подряд может говорить, а иногда по нескольку часов молчит. Я привыкла к этим перепадам. Я привыкла ко всему необычному и невероятному. Всё, что связано со Стефаном, для меня это стало чем – то святым. Я не знаю, о чём думает он, когда смотрит на меня, но он говорит о любви так, словно читает в слух учебник по анатомии. Сухие термины, много непонятных слов. Он либо так хорошо умеет вуалировать чувства, либо чувств совсем нет, но есть секс. Я запуталась, путаю его, он путает меня. Непроницаемый занавес из слов и догадок сделал нашу жизнь полулегальной, какой – то иррациональной. Иногда мы сидим с ним за столом, он смотрит на меня, а потом говорит, что у Анны Австрийской была маленькая грудь. Я немедленно принимаю его слова на свой счёт, и весь день мучаюсь. Интересно, ему нравится, как я страдаю? Врядли, хотя он никогда не говорил мне, что он счастлив. Говорит, что любит, но так эти слова незаметно проскальзывают в общем потоке слов, что я редко замечаю их, а если и замечаю, то я отношусь к ним, как с пустышкам. Я стала ко многим вещам относиться также, как и он. А он требует от меня невозможного. Он хочет, что бы я его ненавидела, что бы я его боялась. Настоящее извращение, говорит он, это не страсть недозволенного к недозволенному, а интерес: что будет, если сделать так, а не иначе. Я печатаю тебе письмо, он сидит рядом и читает книжку. По – моему, Блок. А наши дни почти всегда кончаются постелью. Мы занимаемся сексом 4 раза в неделю. Для него это нормально, я чувствую себя фригидной. Кстати, Сиропов на всё это говорит: чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось. И отношения между ними такое же. Сиропов Стефана откровенно называет малолетним неврастеником. Стефан в ответ презрительно материться. Вот так я почти месяц и живу. Больше всего мне хочется сбежать отсюда. Если можешь, забери меня. Мне хочется побыть с людьми. Твоя навеки, Ада. Дата, подпись. Лёва слушал внимательно, а потом спросил: и зачем ты мне это прочитал? – Кто такой Сиропов? - Балетный танцор, вроде бы, звезда. Странный полуподросток. Немного нервный, но божественно танцует, великолепно поёт. Я несколько раз был у него. У него милая маленькая квартирка, собачка есть. Он очень женственный и очень умный. Его хорошо знает Гера. А что? – Ничего, но мне кажется, что Ада в него влюбилась. – Ты ревнуешь Сиропова к девушке? Ты просто ненормальный. Как можно ревновать Сиропова вообще к кому – либо. Он с 13 лет гействует. Он никогда с девушкой в губы не целовался. А ты его ревнуешь. – Я не знаю, но она о нём пишет больше, чем о себе. – Ещё не показатель. А этот Стефан очень интересный тип. – Позёр. – Думаешь? А мне кажется обыкновенный неврастеник. Таких сейчас много. Скучный тип. Уверен, что у него было гомосексуальные связи, и ему понравилось, но он не смог смириться с этим, поэтому и занимается сексом так много. А вот попадется ему достойный мальчик, и он бросит все свои фишки и влюбиться по уши. Вот увидишь. – Ты - то откуда знаешь? – По собственному опыту. У меня была девушка, и мы с ней трахались, и прочие глупости. А потом я встретил кого надо и всё. Так что ещё посмотрим, что и как у них получиться. – Ты всегда по утрам говоришь такие умные вещи? – Нет, только с похмелья. Пойдём в дом, пожрём чего – нибудь. К нашему удивлению, на столе было чисто убрано. Чисто вымытая посуда стояла рядом с хлебницей. А за столом сидел парень и пил чай. – Марк! Уже проснулся? - Да. Я сейчас уйду, а вечером зайду. – Я надеюсь, ты не забыл о нашей встрече. – Нет. Чай будете. – Пожалуй. Мы пили чай с рулетом. Марк разговаривал преимущественно с Лёвой, я молчал. А потом и вовсе ушёл. К себе. Гриша спал в кроссовках, повернувшись на левый бок, он похрапывал, и мне стало смешно. А мальчик спал лежа на спине, тоже в кроссовках. Я сел в кресло. Спать мне не хотелось, хотя голова гудела. Я ждал, когда все проснуться, разбегутся, и спать буду я. Однако мечтам этим сбыться не пришлось. Лёва позвал меня на озеро. Прямо сейчас. Я отказался, пояснив, что лучше пока посидеть в доме. И мы сидели в столовой, друг против друга. – А этот Марк. Он кто? - Друг. Случайная связь, ничего не значащее увлечение. У тебя таких было много. – Не было. Все, с кем я имел отношения, не были случайными людьми, скорее наоборот, они приносили в мою жизнь что – то новое, доселе не испробованное. – Да? А мне было всё равно. – Ты лучше скажи, почему ты вдруг стал таким взрослым? Я болтаю с тобой, но у меня складывается впечатление, что я разговариваю с очень взрослым человеком, очень опытным.- Общение с Герой даром не проходит. Обязательно или принимаешь его сторону, или выбираешь свою. Но приходиться думать. Думать в любом случае. К тому же в моей жизни было много потрясений, которые многому учат. Быть спокойным, или быть рассудительным. – Как это ненормально. – Почему? – В моём понимании человек в 17 лет не должен быть чересчур умным или рассудительным. Он должен быть в теме. Вот и всё. Остальное приходящее. – Ты не можешь так говорить. Ты должен играть в компьютер, бегать за девчонками и обожать футбол. – Ты слишком стереотипно мыслишь. Что ты делал в 17 лет? – Играл в футбол и носился за девчонками. – А сейчас? – А сейчас я учусь, у меня нет времени ни на что другое, и мне нравится такая жизнь! – Потому, что ты другой жизни не знаешь. Я вот уже почти всё попробовал. И лёгкие наркотики, и алкоголизм, и одиночество и настоящая любовь. У меня было всё. И я сделал множество выводов. – Например. – Например, не быть идиотом тогда, когда от тебя требуют немедленного принятия решения. Вот! А ты сидишь над своим Шекспиром и ничего не видишь. – Потише на поворотах. Я, между прочим, старше тебя, имей уважение. – К кому? К человеку, который общается с геями потому, что не может общаться с девчонками. Или он ещё не разобрался, кто он. Я привык к конкретике и в отношении с людьми, и в отношении с вещами. А ты? – А я сейчас встану и уйду. – Куда? Спать негде, идти некуда, ты можешь лечь в машине. Там просторно. – Точно, я беру подушку и иду спать. – Подушка есть в машине. – Отлично, я иду в машину и ложусь спать. Всего доброго. – И вам не болеть. Я открыл заднюю дверцу и упал в темноту. В машине было прохладно. Я немедленно уснул.
Меня разбудил шум мотора. Я уснул настолько крепко, что не заметил, как Гера завёл машину, и сейчас вместе с Гришей они мчались по шоссе. – А, проснулся. Нам не хотелось тебя будить. Ты так крепко спал. – А куда мы едем? – В районный центр. Город Тишинов. Население почти 10 тысяч человек. Тебе понравится. – А зачем мы туда едем? – Мне нужно. – А я еду просто так. – А Лёва? – Спит. Там все спят. Кстати. Гриша остановил машину у моста. – Здесь тропинка, сходи, умойся. А то нас в город не пустят. – Почему? – А таких заспанных деток никуда не пускают. Узкая тропинка привела к берегу речки. У самой воды валялась доска. Я нагнулся над водой и стал умываться. В голове постепенно прояснилось. – А давно мы едем? – Писающий рядом Гриша на секунду задумался. – Минут сорок. Ещё столько же осталось. – А там кафе есть? – Есть. На заправке. – А, правда, зачем мы едем. – Гере стукнуло в голову покататься. Вот мы и катаемся. – Отлично. Мы вернулись в машину. – Вот теперь ты похож на человека. Поехали. Тишинов оказался в полнее сносным провинциальным городком. Кафе мы не нашли, но попили чай с пирожками в придорожной забегаловке. Нас обслуживала молодая буфетчица, которая недвусмысленно смотрела на нас. Гриша наклонился к Гере. – Ты явно понравился вон той красотке. Смотри, как она облизывается. Ух, подойди и поцелуй её. – С дуба рухнул? – А что? Потом поженитесь, ты её в город привезёшь. Будете простой, нормальной семьёй. Не хочешь? – Нет. – Я так и знал. Пойду себе пива возьму. Кто – нибудь хочет? – Нет, никто. – Ладно. Гриша вернулся с бокалом холодного пива. Причмокивая, он пил маленькими глотками эту дрянь. Меня чуть не стошнило. – А Соня ещё здесь. – Нет, она домой пошла. Сегодня обещала зайти. – Да уж. – Тебе она не нравится? – Нет. – А Гриша считает её своей близкой подругой. – Ну, если ему больше не с кем дружить…- А мне кажется, что она хороший человек. – Гриша, твоим мнением никто не интересовался. – Ха, ха, ха! – Поехало обратно. Обратно мы ехали долго. Гера останавливался то у реки, то у леса, то просто у поля. Выходил из машины и несколько минут неподвижно стоял, глядя в пустоту. Мы не мешали ему, хотя этот слащавый привкус безысходности больше раздражал. Гриша нервничал, я не наелся пирожками, а Гера не спешил домой. – Я думаю, - Гриша повернулся в мою сторону, - что он ждёт, когда все разъедутся, и оставят его в покое. Сам наприглашал гостей, а сам! Эх, чёрт. – Я думал, ты их пригласил. – Нет. Он подошёл ко мне и говорит, если хочешь, собери народ, пива попьём. Я и собрал. – А Марк? Он кто? – Тоже из города. Только живёт в другой стороне. Нормальный человек. Я бы даже сказал, с ним интересно. – Мне он понравился. – Мне тоже. – А белокурый мальчик? – Его родственник, Вацлав. – Он уснул на моём месте. – Я в курсе. Я просыпаюсь, смотрю, и думаю: не мог ты за ночь помолодеть и стать блондином. А ведь хотелось подойти и спросить. Всё в порядке? Гера вернулся на водительское сидение. – Да. Двинем дальше? – Давно пора. К нашему возвращению в доме остались только Соня, которая решила поселиться у нас, и Вацлав, который ещё не проснулся. – А Лёва где? – В магазин отправился. За хлебом и прочими продуктами. А молока хотите? – Я хочу. Соня налила в большую кружку молоко и протянула Гере. – Я в доме убралась. Только на твоей кровати не успела. Там мальчик спит. – Ты посмотри, какая забота! Гриша, где ты отыскал такую прелесть? – Не скажу. Там они уже закончились. Даже на складе не осталось. – Чем собираетесь заниматься? – Я не знаю. Наверное, в лес пойдём, а потом на озеро. – Всё равно больше ничего интересного здесь нет. Да. – Не страшно, за то здесь много приятных людей. Ты, например. – Льстишь? Как неумело ты мне льстишь. Даже слушать противно. – Я говорю правду. – Мне всё равно. – Соня у нас неприступная, как крепость. – Крепкая, как неприступность. – Хватит. Сейчас приедет Лева, будем завтракать. Лёва приехал почти через час. Весь мокрый, он еле дополз до дома. Швырнув велосипед на траву, сказал. Что в жизни своей больше никуда не поедет на этом драндулете. – Как хочешь. Только кроме тебя никто не знает, где именно находиться магазин. Будет неприятно, если ты так просто возьмёшь и бросишь ездить. Мы останемся без продуктов. – У вас еды – полная машина. – А хлеб? – Хлеб само пеките. Вы умные, вы сумеете. – Хорошо, тогда бери лошадь и иди пахать. – Зачем? – Пшеницу будем сеять. Она вырастит, мы её уберём, сделаем из него муку и испечём хлеб. Если к этому времени не помрём от голода. – Сделаем муку! По русскому языку у тебя в школе какая оценка была? – Я болел. – Оно и видно. – Прекратите. Слушать противно. – А что я сделаю, если этот мастодонт не хочет ездить за продуктами. – У тебя есть машина, сел сам и привёз, что нужно. – Бензин денег стоит. – Тогда не выёживайся. Лёва, между прочим, человек правильный, вот он проснулся, умылся и сразу в магазин поехал. – А что я могу сделать, если он больше ничего не умеет? Я могу его пнуть, но он даже не полетит. – За то ты у нас, Гера, мать Тереза. Всем помог, всех спас. Все счастливы. – Соня, защищать нужно в суде, а не здесь. Ты завтрак приготовила? Спасибо, до – свидания. – Я не знала, Гера, что ты можешь быть таким злым. – Тебя не спросили. – Я ухожу. – Вали, вали. – Пока, мальчики. – Ты уже ушла? – Хам. – Урод. На месте Сони, я бы закатил скандал и набил бы Гере морду. Но она терпела. Побледнела, напряглась, но не могла его ударить, даже прикрикнуть на него не могла. Так в молчании и спустилась с крыльца. Я видел в окно, как она медленно удалялась от нашего дома. – И зачем ты так? – Я девок вообще терпеть не могу. Всех без исключения. А таких мирных и добрых тем более. Все бабы одинаковые – глупые и злые. – Соня не такая. – Влюбился? Пи …дуй за ней. Я за вас буду только счастлив. – А всё – таки, что она такого сделала, что ты её выгнал? – Она мне никогда не нравилась. И я не понимаю Лёву. С его – то принципами и пасть на эту мымру. Нужно быть полным идиотом. – Лёва влюбился. – Чёрта ему лысого, а не любовь. Пускай на скрипке играет. – Злой ты. – За то охрененно добрый. Пусть уж так, чем как у него получилось с Матвеем. – А как получилось с Матвеем? – Он довёл его до помешательства. Матвей иногда по нескольку дней из дома не выходил, боялся. – Лёву? – Это он с виду такой тихий. А на самом деле, если что не так, Лёва сразу в драку лезет. Меня однажды избил. Зверь. Настоящий дьявол. – Как глупо врать. – Да, вру. Ну и что? Лёва сам захотел быть таким. Пусть будет. А Соня сама через пару часов заявиться. Я её хорошо знаю. Поплачет и вернется. А где Гриша? – Не знаю. Может, в огороде. Но в огороде его не оказалось. Он исчез. Я зашёл в свою комнату переодеться. Мальчик ещё спал, я достал из своей сумки бриджи и футболку. Не торопясь снял джинсы и рубашку. Снял футболку. Стоял в одних трусах и о чём – то задумался. – И тебе не стыдно? - Что? Я вздрогнул и обернулся. Мальчик лежал с открытыми глазами и, не мигая, смотрел на меня. – Добрый день, Вацлав. Кстати, ты знаешь, что тебя назвали в честь Вацлава Нижинского, великого балетного танцора, близкого друга Сергея Дягилева. – А ты знаешь, что мне уже надоело выслушивать этот бред. Каждый норовит меня просветить, каждый одно и тоже повторяет уже на протяжении 15 лет. – Тебе 15? И что говорят твои родители, когда ты приходишь домой с похмелья. – Им не до меня. Моя сестра сдала диплом, сейчас они все на море. – А ты? – А я здесь. И мне наплевать и на их море и на их дурацкий диплом. – Сложные отношения с родителями? – Вообще никаких отношений. Они ещё до меня не доросли. – Как и мои. Вот мой брат вырос геем, потому, что моя мама вместо его воспитания занималась делами фирмы. А я вырос никем. Меня тоже никто не воспитывал. – Плохо. – Нет, хорошо. Я самостоятельный. – Оденься лучше. – Точно. А ты? – Когда я пришёл домой пьяный и макияжем, моя мать посмотрела на меня и сказала, что бы я шёл умываться, потому что моя сестра сегодня получила специальный приз. Она оказалась лучшей студенткой факультета. Мы пили вино с тортом, я так и не смыл макияж. Спать лёг накрашенным. И никто ничего не сказал. Я иногда думаю, что мне проще застрелиться, тогда может меня кто – нибудь заметит. Вот у тебя таких мыслей не было? – Были. Я хотел отравиться. Но не смог. Я уже всё приготовил, брат вернулся. Увидел меня со стаканом и как ударит меня по плечу. Я упал. Бокал вместе со мной. Так я не умер. А потом и вовсе забыл. В учёбу ударился. Скрипя зубами жил, уже через не могу. – У меня всё проще. Я отравился. Меня откачали. Теперь вот бояться, что я ещё раз с собой что – нибудь сделаю. Сами бояться, а сами бросили меня здесь и ухом не ведут. Будто я им и не нужен вовсе. – Да, проблемных семей много. – Не бывает проблемных семей, бывают проблемные родители. – А тебе точно 15 лет. – Да. Мне никто не верит, говорят, что я слишком взрослый для своих лет. Да с такими родителями на пенсию нужно сразу после 20 лет уходить. – А ты симпатичный, у тебя девушка есть? – Меня вчера Гера уже спрашивал и Лёва тоже. Здесь натуралы вообще есть? – Я натурал. – Ты? - Вацлав искренне рассмеялся – не может быть. Ты такой же натурал, как я балерина. Я почему – то всех геев именно такими и представлял. Невысокие, стройные, с модной стрижкой, в солнечных очках. Повернись ко мне спинной. – Зачем? – Повернись. – Ну? – И сзади у тебя всё в порядке. – Не придуривайся. Тебе же сказали. – Я пошутил. Мне, правда, кажется, что ты немного лукавишь. – Я не хочу говорить на эту тему. – Не говори. А девушка у тебя есть. – Нет. Вацлав снова рассмеялся. – Я натурал, я натурал. А девушки почему нет? - Мне некогда. Я учусь. – Мне некогда, я мастурбирую. – Не передразнивай. Я совершенно серьёзно говорю, что мне некогда заводить себе девушку. – Поэтому ты заводишь себя. – Ты не выносим. Я закрыл сумку и вышел в столовую. – Что там? – Гера, пойдём на озеро. – Пойдём. Мы прошли по дороге до развилки, повернули налево, прошли немного по лесу и оказались у огромного озера, чистого и тёплого. Здесь уже купалось несколько человек. Малыши играли на песке. Девушки загорали. – Давай до острова доплывём. В нескольких десятков метров от берега был не большой остров. Гера нырнул первым и поплыл брасом. Я нырнул следом. Остров оказался чуть дальше, чем я предполагал, но кое – как я доплыл. Гера уже ждал меня, стоя над обрывом. – Забирайся. Он помог мне подняться на берег, и мы пошли в глубь леса. – Остров маленький, но здесь здорово. Когда – то я здесь впервые поцеловался с мальчиком. Странная ситуация. Мой лучший друг привёл меня сюда, так же как и я привёл тебя, мы тоже приплыли на остров, стояли вот здесь. Видишь, на ольхе надпись. На толстом стволе кто – то перочинным ножом вырезал Г.М. + Е.Ж.= любовь. – Мы были детьми, но жили, как взрослые. Когда никто не видел, целовались, а по ночам гуляли, взявшись за руки. – Сколько вам лет – то было? - По 14. самое счастливое время. – Зачем ты мнё всё это рассказываешь? – Не знаю. Тебе можно, ты же не будешь, как некоторые, бегать по городу и орать о моей личной жизни. – Не буду. - Вот видишь. – А здесь здорова. – Нравится? – Да. И спокойно. – Когда – то я очень хотел стать музыкантом. Играть на пианино, писать стихи о любви к девушке и умереть профессором искуссвоведеия. А вместо этого я не играю ни на чём, ничего не мыслю в искусстве и рисую в подъездах. Но романтичный настрой у меня остался. – Осталось чувство горечи. – Пожалуй. За то, если я сейчас встречу его, я сделаю то же самое, что и тогда. Я снова буду ходить с ним за ручку и делать глупости. – Это невозможно. – Интересно, кто это сказал. Я могу позвонить ему по телефону, он приедет, и всё будет по старому. Ну, по старому, конечно, не будет, но возродить в себе ощущение юности я могу. – Так что тебе мешает? – Ничего. Но я всё равно этого не сделаю. Мне страшно, а что, если он будет не рад меня видеть, а что, если я напомню ему о себе, когда будет слишком поздно. А что, если он уже женился и уехал? – Может тебе не стоит думать о том, что могло бы быть, а думать о том, что вообще не случиться, если ты этого не сделаешь? - Ты прав. Я позвоню ему. Давай ещё немного здесь побудим. – Давай. Влажный Гера повертел головой, а потом потащил меня на берег. Мы сидели, свесив ноги, и смотрели, как купаются люди. – Чуть подальше есть ещё один островок. Потом можно будет и туда сплавать. – Ты решил показать мне все места своей боевой славы? – Не хочешь - не надо. Но для меня это – воспоминания. Самое главное, что у меня осталось – это память. Остальное – иллюзии. – Хорошо, ты можешь сидеть здесь и страдать, а можешь пойти дальше и не обращать внимание на всякие глупости, вроде памяти. С твоей внешностью и манерами страдать в одиночестве практически невозможно. – А ты? Когда ты последний раз трахался? – Меня сегодня уже пытали по этому поводу. Для меня секс – не главное, главное – это быть человеком, быть самостоятельной единицей. – Занимаешься онанизмом? – Мне надоело выслушивать этот бред. Всякая тварь спешит упрекнуть меня в том, в чём сами преуспели. Почему? – Мне хочется, что бы ты стал счастливым. – Я этого не хочу. Мне хватит и того болота, в котором я пребываю сейчас. Мне нравится быть свободным и независимым. – Но ты не можешь быть целостным без второй половинки. Платон, диалоги Пира. – Да, да. Только я сразу родился таким, у меня нет дополнения. – Ты говоришь так потому, что никогда не встречал человека, который заменил бы тебе весь мир. – За то у меня есть человек, который сейчас схлопочет по голове за свои глупые придирки. Нет, как будто я сам не страдаю оттого, что мне не с кем спать. Будто бы у меня настолько всё не замечательно в личной жизни, что я уже могу смело говорить: посмотрите на меня, у меня всё зашибись! Учти, Гера, с моим вкусом мне не легко выбрать девушку. Я слишком придирчив, я слишком требователен. Я не умею поддаваться. – Ты себя сейчас рекламируешь? – Нет, говорю правду. Правду о том, какой я сложный и трудный человек. – Который не может быть счастлив потому, что он и счастье – две совершенно не совместимые вещи. – Замолчи. Что ты понимаешь, ты, прожигающий жизнь. – Я – живу так, как меня научили жить, и мне плевать на то, что Кому – то там не хватает сил и энергии для достижения своих желаний. Желай возможного. – Желай реального. – Да. И всё, что мы с тобой говорим - неизменно сводиться к молчанию. Ты никогда не поймёшь, что значит искать в толпе человека, который никогда не станет твоим человеком на целую жизнь, за то станет человеком на одну ночь. Чем больше ты нуждаешься в откровенности, тем больше грязи. Тем больше ненависти к себе. Все попытки стать собой неизменно приводят к тому, что становишься кем – то другим. Стать собой – это повторить множество попыток других людей, которые тоже хотели стать собой. У кого получилось? Ни у кого. – Твоя философия утопична, твои мысли – наивны. Но ты прав. – Вот. Мокрый гей в плавках оказался прав. А ты, натурал, ошибся. Ты ошибся. И смерть твоя будет ужасна. Гера вдруг вскочил и толкнул меня. Я свалился в воду. Он прыгнул следом и закричал: кто последний, тот и жопа. Я старался изо всех сил. Но Гера приплыл первым. Лёжа на белом песке, он смотрел на меня прищурясь. Я сел рядом. – Как ты думаешь, у меня есть шанс? – Шанс умереть есть у каждого. И все используют его. А вот остальные шансы человек пропускает, считая их неглавными, второстепенными. За то человек готов всю жизнь страдать и мучиться. Человек слаб, поэтому и слабости у него и интересы какие – то мелкие. А другого человеку не нужно. Вот смотри, видишь, по дороге идут Соня, Лёва и мальчик Вацлав. Сейчас мы спросим, чего им в жизни не хватает. И посмотрим, что они ответят. Однако разговора не получилось. Нас засыпали вопросами, какая вода, о долго ли мы пробудим здесь, а хорошо ли нам, а не проголодались ли мы. Потом мальчик Вацлав уговорил меня доплыть с ним до острова. И мы поплыли. На этот раз первым приплыл я. Он недовольно плюнул в воду и не вышел на берег. Я предложил здесь немного посидеть. И помог ему вылезти. Мы сидели рядом, мокрые и белые. – Ты совсем не загорел. – Я буду расценивать твои слова, как сексуальные домогательства. – Вацлав, не будь дикарём. Я не имею к тебе ничего, что могло бы тебя насторожить. – А ты никогда не целовался с мальчиками? – Можно поговорить о чём – нибудь другом. – Ты сам начал. – Начал ты. Я не просил спать на моей кровати. – Я считаю, что ты слишком нервно реагируешь на подобные вопросы. Ты или знаешь, чего хочешь, или боишься, что тебя заставят стать тем, кем становиться ты совсем не хочешь. – Для своего возраста ты слишком лаконичен. – У тебя не получиться скрыть раздражение с помощью лести. Я вижу, что тебе не по себе. Интересно, если я сниму перед тобой трусы, ты убежишь от меня на край света? – Ты их не снимешь. – Я великий провокатор. Я провоцирую людей на такие поступки, что они сами не верят, что могут такое сотворить. – Со мной твои номера не пройдут. – Я не буду торопиться. Мне некуда спешить. – Я считаю, что тебе не хватает хорошей порки. – Так отпори меня. Избей, если хочешь. Я могу принести ремень. Ты опробуешь, и скажешь, понравилось тебе или нет. – Вацлав, не будь дураком. – Ты боишься меня? – Я считаю, что этот разговор глупый, и не стоит продолжать его. Меньше всего я нуждаюсь в поклонниках. – А в друзьях? – У меня есть друзья. – А у твоего брата есть любовники. Назови мне трёх последних. Я перечислил имена. – Вот видишь. Ты знаешь их, потому, что видишь их чаще, чем друзей. Печаль одинокой скалы.… И ты прекрасно понимаешь, что всё, что происходит с тобой – это заполнение паузы между двумя снами. В перерывах – сон, а остальное время ты активно делаешь вид, что тебя интересует всё, что окружает. Так сложнее сойти с ума от одиночества. Да? – Нет. Я не хочу говорить об этом. Я не хочу иметь близкие отношения с мальчиком, который на несколько лет меня младше. Я не хочу быть предметом для изучения. – И я не хочу жить. – Ты невыносим. – Но я – то не одинок. У меня есть близкие друзья. Их много. И они разные. Поэтому и я могу быть разным. У меня достаточно опыта, что бы прочувствовать фальшь, достаточно опыта, что бы понять, что человеку нужнее: друг или петля. А ты мне не веришь. – А почему я должен тебе верить и тебя слушать? Самоутверждение за счёт других ведёт к саморазрушению. – А если я пытаюсь дать тебе дружеский совет. – Меньше всего я нуждаюсь в дружеских советах. – А если я вижу, что тебе неуютно в этом мире и я пытаюсь немного скрасить твоё существование. – Это мало похоже на сочувствие, за то сильно смахивает на игру в Дурака, где дураком оказываюсь я. – Не оказываешься, а остаёшься. – Без разницы, всё равно я проигрываю. – Ты заранее уверен в собственном бессилии? Делаешь всё, что угодно, лишь бы не стать посмешищем в собственных глазах? Как же ты себя ненавидишь! – Вацлав, а ты не мог перестать быть взрослым и стать нормальным подростком без всяких психологических штучек. – А ты не мог бы прекратить вести себя как человек, у которого все хорошо до тех пор, пока он не сказал, что всё плохо. – То есть? – Для тебя всё – норма, пока ты не поймёшь, что твой окружающий мир постепенно растворяется в жестокости и слабоумии. Для тебя каждый день – трагедия, и ты сам – трагедия, потому, что не веришь в свет, в радость. Потому, что никогда не видел ни того, ни другого, за то видел страдания. – Я не такой, ты врёшь. – Я тоже отношусь к этой группе людей. И ты. И все, кто окружает тебя. – Пророк, мне надоело сидеть здесь. Пойдём, а то нас будут искать. – Никто нас искать не будет. Про нас уже забыли. – Перед самоубийством позвони мне, я скажу последнее прощай. – Договорились. Снова пляж, снова отдыхающие. Гера лежал на животе и наблюдал за группой подростков, Соня и Лёва ели. Я присел напротив их и стал есть бутерброд. Вацлав, смотревший то на меня, то на Геру, вдруг спросил, где остальные. Остальным был Гриша, но он остался. Они явно собирались провести здесь весь день. Взяв еды и покрывало, весь день бездельничать. Меня такое времяпрепровождение не устраивало. Я ещё раз нырнул и отправился домой. Вацлав пошёл со мной. – Ты весь день так будешь ходить? – Мне нравится знакомиться с незнакомыми людьми, узнавать много нового. Я люблю путешествовать. – Не паясничай. – Я не паясничаю. Это точный перевод текста по английскому языку, который я учил в школе. – А ты хорошо учился? – Я учился нормально. В школе мне было скучно, за то была приличная компания. Очень приличная. Самое любимое занятие наше было уничтожать учителей. Мы до хрипоты с ними спорили. Особенно со старыми. Помню, историка довели. Как раз декабристов проходили. Учитель говорит, что декабристы являлись предтече народовольцев, которые в свою очередь являются предтече большевиков. А мы как начали орать. Нет, ни фига, если бы декабристы знали, что будет твориться дальше, они бы застрелились, не выходя на Сенатскую площадь. Он говорит, что идея декабристов во многом схожи с идеями большевиков. Конечно, говорю я, декабристы хотели, что бы не было бедных, а большевики сделали всё, что бы не было богатых. Короче, он разозлился и хлопнул дверью. А нас к директору вызвали. Стоим мы вчетвером в его кабинете, смотрит он на нас и говорит, что не хорошо доводить учителя до безумия. А мы говорим, что нас семьдесят лет обманывали, и что мы не намерены терпеть дальше. Хватит произвола власти и показухи. Да здравствует монархический строй. Тогда наших родителей в школу вызвали. Мы целую политическую демонстрацию провели. Получился скандал. Наши родители тоже добавили. Учитель уволился. А нас чуть из школы не выгнали. – Здорово, политборьба в отдельно взятой школе. – Мои первые победы. Теперь вся школа считает нас провокаторами. – И тебе не стыдно? Довёл человека до увольнения, сорвал урок. – Слушай, ты, правильная амёба. Не для того я здесь перед тобой распинаюсь, что бы о совести говорить. А для того, что бы ты знал, что справедливость достигается всеми возможными способами. Вспомни методы большевиков. Поэтому я имею право на маленький исторический реванш. А такие нытики, как ты, они только мешают. Тебе тепло в родном болоте, поэтому ты и сидишь в нём, боишься оказаться впереди, на краю. Трус. – Нимфоман. Малолетний неврастеник. – Я не буду отвечать, считаю, что ты просто ошибаешься, или тебе не повезло понять. – Тебя? – Хотя бы. Ты мне нравишься, к тому же, спорим, у тебя никогда не было потребности в общении с человеком, которому наплевать на всё, кроме литературы. – Ты любишь читать? – Нет, только ты у нас любишь читать, а остальные так, книжки листают, знакомые буквы ищут. – Допустим, и кто у тебя любимый писатель. – У меня их несколько. Мне нравится Бродский. Я люблю читать Паланика. Читаю биографии. Сейчас читаю биографию Джона Соймондса. – Э, и как, интересно? – Нормально. Как и все прочие биографии. К примеру, как только Саймондс приехал в общежитие специальной школы, к нему пришла записка с признанием любви, а потом у него появился любовник. Они два года встречались. – А натурального ты ничего не читаешь? – Бродский и Паланик. – И всё? – Эрве Гибер, Мейлер, Уэльбек. Роб – Грийе. Достаточно? – А фантастика? – Терпеть её не могу. – Хорошо, допустим. Но ведь ты не можешь в свои 15 лет так много знать и читать таких авторов. – Ты не веришь в мою реальность? Ты считаешь, что я всё выдумал, только что бы тебе понравиться? Ты просто идиот. Зачем мне набивать цену перед человеком, который спит в машине и носит белые шорты по колено? Ты даже не девушка, что бы я прыгал перед тобой козликом. – Перед девушками необязательно прыгать козликами. – Ты вот не прыгал, и что? – А ты прыгал? – У тебя молниеносная, неправильная реакция. Ты реагируешь, но как – то не так. – А море тёплое? – Да, рядом! Попробуй уйти от привычного своего мирка и открой глаза на те вещи, которые раньше тебя не волновали. Возможно, умнее ты не станешь, но приобретёшь познания. Ты же историк литературы, тебе необходимо знать не только литературу и историю, но и другие предметы. К примеру, искусство. А ты заперся и никуда не идёшь. – Ты слишком неправдоподобен. – Пару лет назад я написал рассказ, в котором мать ненавидит своего сына за то, что он по её вине заболел. Она всячески его мучает, ненавидит, но ничего не может с ним поделать. Я прочитал рассказ одной тётке. Она сказала, что этого не может быть, а потом рассказала о том, что её сын лежал в палате вместе с таким человеком. За два месяца человека никто не навестил, и человек умер в полном одиночестве. Поверь в то, что я – чистая абстракция, которая снизошла специально для того, что бы спасти тебя. – Тоже мне, ангел. – А что? Настоящий ангел, правда, не везучий, но вполне весёлый. Я могу стоять на голове. – А я волен выбирать себе общение. – А мне плевать. Я сейчас делаю то, что хочу. И никогда не сожалею о содеянном. – Я так не могу. – А ты попробуй сделать что – то сам, без всяких внешних мыслей. И тебе станет легче. Я же так делаю, почему ты не можешь. – Сейчас очень жарко, можно, как – нибудь в другой день. – Можно. Ты домой? – Да. Я зайду вечером. – Договорились. – Ну, успехов.
В доме никого не было. Гриша сидел в саду и что – то чистил. Не смотря на дикую жару, он был одет в рубашку и в джинсы. – Гришка, привет. – Привет. – А ты почему на озеро не пошёл? – Схожу ещё, мне некогда. – Обед готовишь? – Да вот. – Какой – то ты серьёзный. – А ты слишком веселый. – Так, понятно. Пойду – ка я в дом. От нечего делать я сел за стол в столовой и принялся писать письмо Аде. В столовой оказалось слишком жарко, и я пошёл в сад. Сел рядом с Гришей и стал писать.
Привет, Ада. В этот раз я пишу тебе письмо из села Михайловка. Где оно располагается, я сказать затрудняюсь, но зато очень далеко от города. Здесь весело, хотя самого веселья нет. Есть только ощущение праздника, который начался задолго до меня и будет продолжаться после моего уезда. Помимо всего прочего, здесь есть довольно приятное озеро и лес, настоящий, густой, а не те заштатные парки, где больше наркоманов и алкоголиков, чем деревьев. Живу я здесь не один. Нас четверо. Помимо Геры и Лёвы, которые только пьют и спят, есть ещё и мальчик Гриша, приятный молодой человек, сын священника. Он умеет готовить, он опрятен, и умён, хотя особо откровенно мы не говорили. Я пишу тебе, словно слугу рекламирую. Девушки здесь тоже есть. К примеру, девочка Соня. Высокая и стройная, (худая каланча), она стремиться всем понравится, всем угодить, со всеми мила, мне иногда хочется дать ей по зубам, только бы она не улыбалась. Улыбка у неё приятная, но когда ничего, кроме улыбки нет, это сильно раздражает. Ещё здесь есть обыкновенный Марк, таких множество. Он реалист, и я не разговаривал с ним, хотя внешность приятная. Книжку по обложке не судят, но в Марке читать нечего. И есть необыкновенный юноша Вацлав, с которым я всё утро разговариваю. Этот шедевр меня не то, что бы интересует, но, по сравнению с остальными… он интересен сам по себе. С ним приятно хотя бы говорить, он на много младше меня, я назвал его нимфоманом. Смесь герантофилии и ума. Приятная внешность, дьявольские мысли. Я не знаю, чего он от меня хочет, понятие не имею, зачем я ему нужен. Но он упорно говорит со мной на всевозможные темы, и я отвечаю. Может поэтому Михайловка запомниться не природой или праздником, а мальчиком. Если бы только не дурацкая привычка что – то делать, чем – то заниматься. Я бы с удовольствием лежал на песочке и читал. С собой я взял только эссе Германа Гессе, на мой взгляд совершенно ненужное чтение, но что бы окончательно не взвыть, мне приходиться читать. Когда эмоции спадут, и я пообвыкну, наступит как всегда то же состояние бесперспективности. Увы, лёгкость и ясность дорого стоит, мне приходиться из всех сил стараться выглядеть в теме, что бы скрыть свою растерянность. Я не был готов ни к людям, ни к словам, хотя и стараюсь отвечать точно и лаконично. Я даже не знаю, Ада, зачем мне это всё нужно, но я стараюсь. Стараюсь хотя бы улыбаться, остальное же мне удаётся с трудом. Ещё я мало ем и мало сплю. В баню ещё не ходили, наверное, боятся, что мытьё превратиться в оргию. Или мытья вообще не получиться. Всё это напоминает фильм, в котором герои всё пытаются, пытаются, стараются изо всех сил, а ничего не выходит. Так и мы все здесь. Через два, может три дня, всё превратиться в комедию, даже драка и истерики. Пока я сижу здесь, (в саду под яблонями, а рядом что – то чистит Гриша, которому явно нечем больше заняться) и пишу тебе письмо, вокруг меня что – то происходит, жизнь вроде имеет смысл. Хотя все активно делают вид, что заняты чем – то важным. А на деле выходит чистая иллюзия. Дни пройдут в разговорах. Это не страшно, страшно, что и разговоры будут такими же, долгими и умными. Кстати, и моё письмо такое же – много слов, а ничего конкретного не сказал. После того, как я вернусь в город, я первым делом посмотрю два фильма: Жестокие люди и Крысятник. Они наиболее точно отображают моё нынешнее состояние…
А насчёт твоих странных отношений между Сироповым и Стефаном я хочу сказать только: не бойся. Никто из них не станет твоим мужем, а любовника ты всегда сумеешь найти. К тому же, Стефан явно не в себе, как и все мы, но его драма лежит не на поверхности, а в глубине. Он или пережил насилие или очень серьёзную беду. Попробуй с ним просто поговорить, только не дави, как всегда, а мягко, ненавязчиво. Средство особых результатов иметь не будет, но так обычно советуют. А можешь просто плюнуть и вести себя естественно, а не рисоваться, как ты обычно делаешь, и он хоть что – нибудь, да скажет. Если сразу не ударит. Почему – то последнее время я несознательно готовлюсь к какой – то трагедии, катастрофе. Я чувствую, что происходят перемены, но ни описать, ни понять их природу я не могу. Я могу только чувствовать. (Эмпиризм, твою мать). Но, что бы не произошло, я верю в свою безопасность, если кто и погибнет, это точно буду не я, а кто – то другой. На этом прощаюсь, Я.
Р.S. Кстати, а не знаешь ли ты Матвея, который жил на улице Мелентьева, дом 10 или 18? Буду рад, если ты мне ответишь. Прощай.
Я дописал письмо и сложил его. Настроение у меня испортилось. Гриши рядом не было, и на небе появились серые тучи. Я направился в дом.
Гриша варил суп. Три банки тушенки, картошка, лук, морковь и макароны. Запах стоял необыкновенный. На улице громыхал гром. Когда первые капли упали на землю, вернулись люди с озера. Мокрые и загорелые. Начался дождь. Я заглянул в комнату, когда Лёва переодевался. Он искал свою сумку совершенно голым. От неожиданности я остановился. – Что встал? Закрой дверь. Я запер дверь и присел в кресло. Теперь это моё любимое кресло в доме. – Ты не видел мою сумку? – Она стояла за комодом. Но ты её куда – то унёс. – А, точно. Лёва засунул её под кровать. Он одевался, я, совершено не стесняясь, смотрел, и ничего не было, кроме странного чувства спокойствия. – Раньше, если я видел обнажённого парня, я старался сделать вид, что ничего не вижу. – А когда я видел голых парней, я с ними знакомился. – Не удивительно. – Почему вы ушли? – Мне захотелось домой. – И всё? А мне показалось, что ты отлично сдружился с этим мальчиком. – К тебе Марк во сколько придёт? – Я не знаю, но жду. – Если погода испортилась, возможно, это надолго, и он может просто не прийти, зачем идти на свидание к человеку, который не может собственную сумку найти. – По крайней мере, ко мне хоть кто – то придёт. – Да если я захочу, у меня будет десять любовниц. – Одного хотения мало. Нужно ещё и умение. Быть привлекательным – это искусство, а не ремесло. – Лёва, мне сдаётся, что некий зазнайка спешит меня учить. – Дурака учить – только портить. – Не люблю излишне самоуверенных людей. – Не удивительно, как человек, упорно отрицающий собственную нестандартность, может быть в чём – то вообще уверен. – На что это ты намекаешь? – Признайся, что ты гей. Это гораздо проще, чем объяснять неразумной толпе, что у тебя слишком изысканный вкус, что тебе трудно в наше дикое время найти достойную принцессу. Тебе всё равно не поверят. Клише правит миром. И мы должны подчиняться ему. – Зачем? – Что бы нас не считали излишне утончёнными, что бы не тыкали пальцем и не говорили, смотрите, смотрите, пидарасы идут. Я учился в школе и у нас был урок по сексуальному воспитанию. И какой – то лысый урод со скобами на зубах говорил, что самые опасные люди – это гомосексуалисты, ибо они крадут и насилуют маленьких детей. И мой хороший друг после этой лекции подошёл и спросил, сколько детей я уже изнасиловал. Я естественно сказал, что не одного. Он мне поверил, но неприятный осадок остался. Мы верим чужим людям больше, чем родным. Родные могут соврать, а посторонние патологически говорят правду. Не будь лысым уродом со скобами на зубах. Будь человеком. – Я попробую тебя не слушать. Геем нельзя стать на ровном месте. – Нельзя, но у нас не становятся геем, у нас геем в прямом смысле делают. Толпа определяет – кто ты. А сам ты либо подтверждаешь их мнение, либо полностью отказываешься от него. Но мнение есть, ярлык повешен, остальное – дело техники. Так появляются утверждения, что Моцарт – гений, а Сальери его отравил. А может быть. Всё было немного иначе. Никто не задумывается над этим, ведь общепринятый факт сомнению подлежать не может. Я стал геем не потому, что переспал с мальчиком. Около 40% мужчин имели в своей жизни хотя бы один гомосексуальный опыт. Я стал геем потому, что мой хороший друг так меня назвал. Сам человек не может просто взять и сказать: смотрите, я нарисовал картину, которую продали за 1,5 миллиона долларов. Ему просто никто не поверит. А вот если появится другой человек и скажет тоже самое про меня, ему поверят. Потому, что нас определяет толпа. И мы выступаем в роли жертв. Быть жертвой гораздо приятней, чем быть палачом. Жертва ни за что не отвечает. Я – жертва насилия, он – жертва произвола, они – жертвы жестокого обращения. Жертва автоматически становится ангелом, палач – чёртом, а вот о причинах никто не говорит. Есть ещё такое великое русское слово провокация. Я могу спровоцировать кого угодно на любой не свойственный ему поступок. Кто я? Я искуситель, которому нечего больше делать. Это не мой стиль жизни, но быть на грани свойственно многим геям. Существует такое понятие образ печального гея. Почему образ – понятно, почему печального? Да потому, что многие геи одинокие люди. Натурал может подойти к кому угодно и признаться, что ему нравится девушка и он услышит множество полезных советов, как к ней подкатить. А гей? Он не может просто подойти к первому попавшему человеку и рассказать ему о своих проблемах. Да его и побить могут, и обозвать, и ещё растрезвонить по всему городу кто он такой и чем занимается. Гласность – это удел натуралов, удел геев – это поиск. Все ищут человека, и я его ищу. И ты ищешь, все ищут. А вдруг повезёт. Я знаю единицы, кому повезло. В основном гей заканчивают алкоголизмом, наркотиками, тюрьмой, смертью. Не в постели, а в подвале. В полном духовном и душевном одиночестве. Люди не понимают, что быть геем – это опасно, потому, что только в одном случае из ста ты не получишь оплеуху или пинка. Все, на кого я натыкался, говорили мне, что они одиноки и страдают, но им некому жаловаться. В России гей – это преступление против устоев общества, а значит, мы являем собой очень серьёзную опасность для всего прогрессивного человечества. Кто – то может возразить, что это не так, но я уверен, что каждый гей в своей жизни испытывал странное ощущение, когда в слух никто ничего не произносит, но чувствуется такой холод и отчуждение, что хоть на стенку лезь. Я сам неоднократно это испытывал. А к одному моему знакомому в семье относились как к прокажённому. Вот это отличный показатель того, что все при свете дня говорят о равенстве и братстве, а в темноте подносят холодный нож к горлу. Двойственность губительна, сейчас двойственность – норма жизни. Такой обман. Ребёнок спрашивает, откуда он взялся. Ему активно начинают врать, что бы он не задавал лишних вопросов. Ребёнок растёт. Чем взрослее он становится, тем больше ему врут. А потом ребёнок вырастает и убивает своих родителей. Страшно? Да. Норма жизни. Что еще? Можно говорить, что в нашей стране всё хорошо, что се счастливы. Есть, конечно, и проблемы, но они настолько мелкие, что не стоит обращать на них внимание. А в стране процент смертности среди молодежи самый высокий в Европе. Все врут, я врать не хочу. За окном снова загремело. И блеснула молния. Дождя застучал по деревянной завалинке. Лёва сидел напротив меня. Он смотрел мне прямо в глаза, и мне стало страшно. – Что с тобой? – Мне кажется, что я сейчас скажу самую ненормальную фразу в мире. – Попробуй. – Можно вытерпеть всё: когда толпа швыряет в тебя камни на городской площади; когда тебя провожают в полном молчании; когда на тебя смотрят как на врага; когда тебя бьют за то, что ты гомосек; когда на тебя показывают пальцем; стерпеть можно всё. Кроме одного: когда ты остаёшься наедине с собой и вокруг тебя темнота и пустота, тебе хочется умереть настолько сильно. Что ты берёшь ножик и режешь свои вены. Это и называется смерть. Человек умирает тогда, когда перестают бороться, а не тогда, когда его сердца прекращает биться. Я умру, ты умрёшь. На наших могилах будут цветы. Только тебя придут провожать толпы натуралов, а меня несколько геев. Знаешь, что будет написано на моей могиле? – Голубой труп. – Не обольщайся. – Да, после смерти мы все одинаковые. – Мальчики, обедать. – Соня, а вот как хотела бы умереть? – Быстро и безболезненно. Что бы ни страдать. – Вот ответ нормального человека. Пошли. Суп. В тарелках дымился суп. Мы сидели полукругом, друг против друга, изредка поглядывали по сторонам и ели. – Сейчас должно произойти убийство. – С чего это ты взял? – Как в детективах. Вспомните хотя бы Десять негритят. Там с самого начала начали убивать. – Кто первый? – Прекратите шутить за столом. – Гриша, а ты мог бы убить человека. – Человека – нет, а вот еврея мог бы. – Антисемит. – Не ссорьтесь. – А мы не ссоримся. Зачем? Мы разговариваем. – Лёва у нас нынче герой. Он первый себе друга нашёл. – Да, вот вы мне все и завидуете. – Да, у нас же Марка нет. – У вас вообще никого нет. – У нас есть Гера. – При чём тут я? Вы сами разбирайтесь, без моего участия. – Слушайте, у нас же спирт есть. – Тащи. Пока настойку пробовали, пока разливали, словно на запах алкоголя пришёл Марк. В длинном плаще, похожий на монаха, он тихо сидел, пил предложенный кофе и ждал, когда освободиться Лёва. – Только не превращайте мой дом в дом свиданий. – Обожаю бордели. – Я бы не то, что бы против, но мне не нравится, что у Лёвы свидание, а у нас - нет. – Это свидание. – У Левы свидание, а мы как всегда левые. – Да, почему такая вопиющая несправедливость. – Ну, ты бы помалкивал. У тебя есть симпатичный друг Вацлав. – Я с ним только разговариваю. – Ну, конечно, только разговариваешь. А мы тут невесть что думаем. – Вы все слишком испорчены. Я рекомендую смотреть поменьше телевизор. – А тебя когда – нибудь по ящику показывали. – Да. И что? – Ух, ты! Меня тоже показывали. – А меня никто не показывал. Мне повезло. – Не хочешь прославиться? – Не вижу смысла. – Давайте уже пить. Спирт не настоялся. Лимон почти не чувствовался. Пришлось пить водку, которая осталась после вчерашнего праздника. Лёва и Марк ушли в комнаты, а мы просто стали пороть. Особенно налегал Гриша. Он то и дело подливал, говорил тост за тостом и шутил. Но за шутками и весельем проступало напряжение. Грише не нравилось, что здесь, в его доме, парочка геев сейчас будет творить невероятное. Когда мы допили первую бутылку и приступили ко второй, Гриша предложил мне пойти и послушать, что они там творят. Гера, уже не стесняясь, курил в доме, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. – Эту хрень мой прадед с войны привёз. Семейная реликвия, в Берлине у одного фашиста из дома взял. Люди всё пёрли, и он пёр, что мог. Чудом в лагерь не попал. После войны людей на том же поезде, что они с войны возвращались, прямо в лагерь везли. Жуть. – А у меня никто не воевал. – Тебе повезло. А у Лёвы из семьи кто – то в Освенциме погиб. У него родня в Польше жила. Выжил только один родственник. Потом в Израиле повесился. Многие вешались, не выдерживали воспоминаний. Война. – Ты идёшь? – Иду. Сейчас рюмку выпью и пойду. – Самое интересное, что в лагерем Бухенвальд руководила семейная пара Ильзе и Карл Кохи. У них в доме были абажуры, сделанные из человеческой кожи. И сумочки, даже нижнее бельё. – Ужас какой! – Третий Рейх породил множество таких уродов, которые свято верили в тысячелетнее правление нацистов и в святость своих действий. Крематории Освенцима уничтожали до тысячи человек в день. Представляешь, сколько людей было уничтожено за три года? Нацизм и смерть – это одно и тоже. – Ты идёшь? – Куда ты все торопишься? – Мне любопытно, что они там делают. – Соня, расскажи, что они там делают. – Скоре всего, разговаривают. Не трахаются же. – Нет конечно, не трахаются. А вдруг? – Гера, ты же не думаешь, что они могут это делать прямо здесь. – Я всё могу думать. Можешь сходить, проверить. – И схожу. Гриша отодвинул стул и скрылся за дверью. – Он вернётся с растерянным видом и скажет, что ничего не видел. Так и получилось. Гриша вернулся и сел. – Там ничего не происходит. – Не стоит ожидать от осины апельсинов. И эффектных выходок от Лёвы. – Раз в год и палка стреляет. – В случае с Левой даже самая мощная пушка в мире даже чихнуть не сможет. Он виртуозно играет Чайковского, но в быту – словно младенец. – Ты чересчур категоричен. Лёва может быть и пылким и нежным. – Ты знаешь человека, с которым он мог быть и пылким, и нежным? – Нет. – И я не знаю, но мне рассказывали. Что вне так давно Лёва дрался из – за одного мальчика. Ну, не дрался, а только ругался, даже не ругался, а перебрасывался словами, ну, в общем, он отбил одного мальчика, и свидетели говорят, что это был жаркий бой. – Такой человек, как Лева, слишком добрый. – Соня, Лёва такой же добрый, как и смелый. Что бы дарить добро, нужно быть или слишком щедрым, или слишком наивным, или очень грешным. В случае с Лёвой – нужно добро иметь. А Лёва пока только имеет скрипку, за то Лёву имеет все, кому больше нечего ждать от жизни. У меня всё было! Лёва идёт в нагрузку, как приложение к журналу. Можно и не читать, но приятно иметь. – Ты жесток. Лёва такой же человек, как и я, и ты. – С точки зрения физиологии, да, я такой же. У меня есть руки, ноги и прочие части тела. Но, если сравнить, то можно найти сто тысяч отличий, я бы сказал, разниц. Он, безусловно, хороший человек, но в личной жизни ему не везёт. Он требовательный, хитрый и жадный. А ещё трусливый, нервный и нудный. Маленький тиран. Герой антиромана. Гений без гениальности, но его амбиции затмят небо. Лёва. – Ты его любишь до безумия. – Я бы сказал, что до потери пульса. Из нас троих, Лёва умрёт вторым. – Нас четверо. – Соня, ты не считаешься, девушки, обычно, не страдают от таких мелочей. – Ещё как страдают. – В смысле? – Нет, мужчины, вот только вы думаете, что страдание – это ваше, а остальное – наше. Чёрта с два. – Дверь скрипнула, меняем тему. Привет. – Виделись. У нас шампанского нет? – У нас есть белое вино. В холодильнике. А ещё можешь взять конфеток из вазочки. – Спасибо. А вы всё пьёте? – А вы всё общаетесь? – Я трезвый, ты, Гера, пьяный, но я тебе отвечу. Если я не лезу при первом свидании в ширинку, это ещё не значит, что в моей жизни секс не играет никакой роли. Я просто не тороплюсь. – Не торопишься? - Да. Я ещё успею. – Анна Каренина обычно говорила: до скорого. Тоже боялась опоздать. – Неуместная шутка. Где конфеты? – В холодильнике. – Ага. Вот они. Слушайте, у нас есть персики в банке. Можно их взять? – Тебе можно всё. – Спасибо за доверие. Постараюсь оправдать ваши надежды. Софья, ты тоже пьяна? – Да. – Господи, какой кошмар! В доме трезвый только я. – А Марк? – Он тоже. – Лев, когда мы все будем в ноль, вы развезёте нас по комнатам. – Тебя, милый, уже развезло. – А спать я буду с ним. И Гера ткнул указательным пальцем в меня. – Я занят. Я сплю сегодня с Нижинским. – А где он? Нижинский, Нижинский! – Гера заорал во всё горло. – Пей, не ори. Мы выпили ещё по рюмке. – А мне завтра надо к тёте в Катинково съездить? – Куда? – В соседнее село. Километров тридцать отсюда. – На чём поедешь? – Если повезёт, то кто – нибудь подвезёт, а не повезёт, на автобусе. – Мы сожжем тебя отвести. – Сможем. – Точно, сложим. – Ещё не вечер, а Гера в хлам. – Да, я быстрый, я всё быстро делаю, правда, не все довольны. – Пойду - ка я тебя отнесу. Гера протянул мне руки. – Неси, только не урони. Я хрупкий. Я довёл его до комнаты, и положил на диван. Комната, в которой жили Гера и Гриша, была чуть побольше нашей, но такая же уютная. Книжного шкафа здесь не было, но был почти новый диван. Гера лежал на подушке, что – то бормотал про меня и про завтра. А потом усадил меня рядом и кое – как сказал, что бы я далеко не уходил. – Когда стемнеет, я к тебе приду, порезвимся. – Да, да, побегам, попрыгаем, стихи почитаем. Я аккуратно закрыл дверь. – Надо, наверное, его запереть. А ведь он только из больницы, ему пить совсем нельзя. – Гере можно всё. Даже если ему чего – то нельзя, то всё равно можно, потому, что он Гера. – Отличное оправдание. – Вторая бутылка кончается, может, на улице посидим. – А пошли. Через тёмные сени, на крыльцо, на улицу. Дождик кончился, но небо и не думало светлеть. Низкие, серые тучи так низко плыли над землёй, что кружилась голова.- Хорошая водка, меня даже блевать не тянет. – Здесь девушка. – О, девушка, здравствуйте. Как дела? – Я тоже пьяная. – Пьяная девушка! Как это мерзко. – Пьяный гей тоже не приятная картина. – Я ни гей! Я нормальный, среднестатистический, слова Богу, выговорил, натурал. Да. У меня даже справка есть, что я натурал. – Справка?! И где она? - В городе, под стеклом на стене. Мне знакомый психиатр написал. Даже штамп поставил. Мой брат посмотрел и сказал: если тебе не верят, то справке поверят точно. – А брат тоже натурал. – Что вы, Софья, брат чистокровный гей. Григорий, мне нужно в ватерклозет. – Куда? – В толчок. – Это туда. – Куда? – Прямо и налево. – А это за воротами? – Можно и туда. Я, шатаясь, прошёл во двор и остановился. Когда вернулся, откуда – то появился Вацлав, в синем плаще и в резиновых сапогах. От радости я полез обниматься. – Мой мальчик хочет водки! – О, моя радость! Уже пьяный в зелёную кошку? – Кошка? Где!? Мяу, мяу! – И давно вы порите? – Часа два, три, четыре. Сели, встали, начинаем утреннюю гимнастику. Гришенька, помогай. Мы, как два придурка, встали у лавочки и стали приседать. Нас мотало, мы оба ничего не соображали, но так усердно выполняли упражнения, что Соня и Вацлав лежали от смеха. – Упражнение закончено! – Кончено! – Стопудова, кончено! Теперь идём бухать. Вацлав, веди нас в бой с пьянством. Вперёд, на борьбу с алкоголем до победного уничтожения врага. Ура! Соня принесла ещё бокальчик. Вацлав выпел три или четыре рюмки и стал как мы. Теперь за столом сидело уже три шута. – Так, попили, пошли курить. – Я не курю. – Тогда пошли писать. – Я не хочу. – Вацлав, не будь дикарём. Пошли на воздух. Он вывел меня на улицу. Шёл дождь. Я сел на крыльцо, закурил, Вацлав стоял рядом. – Мне много раз предлагали переспать с мальчиком, я всегда отказывался, но сегодня я готов. – О чём ты? – Я готов с тобой переспать. – Мне 15 лет и не практикую секс со взрослыми людьми. – Представь, что мне 16, я твой одноклассник. – А как же Соня? – Меня не тянет к ней, она пьяная. – Ты тоже. – А ты – нет. В этом доме есть свободная комната. Пойдём, запрёмся изнутри и попробуем изменить сою жизнь до неузнаваемости. – А что? Пойдём. Он подхватил меня, для 15 не такой уж он и слабый, и поволок в комнату. Через сени мы прошли мимо столовой в другое крыло. Он толкнул первую дверь и включил свет. Из мебели здесь был только старый диван, накрытый пледом, два стула и стол. Вацлав усадил меня на диван и открыл окно. Окно выходило в сад. Комната наполнилась свежестью, и стало прохладно. – Когда я пьяный, я всё чувствую намного острее! – Раздевайся. – Здесь мало места для двоих, надо разложить диван. – Встань. – Слушаюсь, мой господин. Вацлав быстро разобрал диван и заставил меня раздеться. – Помоги мне. Я запутался. – Дитё! Однако помог снять рубашку и расстегнул джинсы. Одежду я бросил на стул. – Здесь одна подушка, я схожу, принесу ещё одну. – Ладно, только не пропадая. – А ты ложись. Я лёг, накрылся пледом и закрыл глаза.
Проснулся я от холода и от желания сходить в туалет. В темноте я наткнулся на стул, потом попытался открыть дверь. Голова не соображала, пришлось вылезать в окно и писать с завалинки. Светила луна, было холодно, я продрог. – Однако, а где мальчик Вацлав? На диване я лежал один. Я попытался ещё раз открыть дверь. В сенях было темно, а вот в столовой горел свет. За столом сидели Лёва и Марк, и что – то ели. – Я не знал, что ты спишь в трусах с медвежатами. – Я очень люблю медвежат. А где все? – Спят. – И Вацлав? – Не знаю, по – моему, он домой пошёл. Просил тебе передать, что бы ты извинил его, он должен подумать и придёт утром. Он сказал, что завтра весь день проведёт с тобой. И ночь тоже. – А вы едите? – Присаживайся. Я мел на свободный стул и взял кусок колбасы. – Вина? – Водки. Мне налили полрюмочки. Я залпом выпил. Мне стало ещё хуже. Я взял ещё кусок. – А время сколько? – Почти три! Гера спит, а Соня настолько пьяная, что еле на ногах стоит. – А вы? - Мы выпили вина, потом ещё, а сейчас едим. – Хорошо вам. – Не плохо. – Марк, а ты чем занимаешься? – Я? Так, мелочами. Учусь, гуляю, люблю кино. Ничего интересного. – Этот ужасный еврей тебя уже совратил? – Я думаю, это не имеет никакого значения. Наше личное дело не подлежит обсуждению. – Я понял, значит, переспали. – Иди спать. – Сейчас, ещё кусочек съем. – А потом пойдёшь! – Это вопрос? – Это приказ. – Понял. Блин, все при деле, только я один, как смертная тоска. Спокойной ночи, счастливые, наивные дети. – Мне почти 21. – Тогда, наивные дети и Марк. Я вернулся в комнату. Лёг на диван. За окном снова начался дождь.
Меня раззудил Вацлав. От нагло толкал меня в плечо. – Проснись, алкоголик, все пьянки пропьёшь. Проснись, блин, вставай. – Что? – Проснись, уже почти день. Я жду тебя почти два часа. Пришёл специально для тебя, жду, а мне говорят, что он всё спит и спит. Время половина второго. – Подай мне одежду. – Ни фига, покажи мне своих медвежат. – Вацлав, я не шучу, у меня болит голова, я хочу пить и есть, меня тошнит, а ты со своими глупостями пристаёшь. – Покажи. Я откинул одеяло. Вацлав засмеялся. – Ну, надо же, как это по – детски. Я думал, такие серьезные люди носят что – то посолидней. Кстати, твоя одежда пропахла дымом, я повесил её проветриться, тебе придётся идти за другой. – Чёрт! Ладно. Я кое – как встал и пошёл к своей сумке. Вацлав следовал за мной. – В доме никого нет. Гриша, Гера и Соня уехали в какую – то деревню, Марк и Лёва ушли. Мы одни. Поэтому можешь не одеваться. Весь день проведём в постели? – Мне плохо, а ты со своими глупостями. Я хочу спать! - Не хнычь. Я тебя здесь подожду. – Нет уж, пошли. А то я сам не справлюсь. Я надел другие джинсы, с накладными карманами и чёрную футболку. – В доме холодно. – Ты топить умеешь? – Умею. – Вот и топи. А я поем. Печка находилась в столовой. Точнее, камин. Маленький каминчик. Пока Вацлав колдовал с дровами и спичками, я отыскал в холодильнике банку Балтики. Я никогда не похмеляюсь, но сегодня не выдержал. Я пил небольшими глотками холодное пиво. Признаюсь, мне стало легче. – А ты, оказывается, маньяк. Чуть меня в постель не затащил. А я чуть не дался. Тоже пьяным был. А сегодня пришёл, как обещал. – А зачем? – Поговорить. Меня никогда никто не клеил, обычно всё делаю я, а тут натурал обратил на меня внимание. Моя самооценка повысилась до небес. Я чуть было не первым лёг. А потом передумал. Не испугался, а решил, что тороплюсь. Что не стоит так быстро бежать в постель. Нужно время. Ты голоден? – Да. – Голова болит? – Да. – Я тебе нравлюсь? – Да. Что? – Шутка. Привыкай. – После того, как я вырубился, ты сразу пошёл домой? – Нет, я ещё заглянул к тебе, убедился, что тебе не холодно, потом немного поболтал с голубками. Марк меня удивил. Тоже напился, стал кричать, что в этом гадюшнике не останется, что ему здесь не нравится. Стал уговаривать Лёву пойти к нему домой. А там бабушка, дедушка, мама. Я представляю из лица. Смешное зрелище. А потом они ещё выпили и легли спать. Я поел и пошёл домой. Вот и всё. – А сегодня вернулся. – Да. Мне стало любопытно, что будет потом, после праздника. – Со мной? – И с тобой тоже. Ближайшие два дня будет холодно, дел особо никаких нет, поэтому проведу их с тобой. Ты не против? – Нет. – Вот и хорошо. У нас жареная картошка и что – то ещё. Позавтракаем? – Пожалуй. – Садись, сейчас принесу. – К чему эти заботы? – Тебе не нравится, что за тобой ухаживают? – Я не привык к этому. – Тогда возьми сам, раз тебе не нравится. – Я не сказал, что мне не нравится, но меня немного напрягает, что за мной ухаживают. – Почему? – Я не знаю, но это странно. – В этом мире всё странно, всё непонятно, и всё относительно. – Да. – Поэтому или принимаем мир таким, какой он есть, или безуспешно боремся. – Лучше принимать всё, как есть. – Вот именно, к тому же лишние проблемы ведут к расстройствам. Кстати, как тебе Марк? – Он немного сдержан, немногословен, но только с посторонними, со своими людьми, я уверен, он душа компании. – Нет, он всегда на своей волне, всегда одинаков, но при случае может вкинуть фортель, который не будет иметь нужного воздействия, но будет принят, и запомниться. К примеру, Марк, если его довести, а довести его легко, может ударить. А на первый взгляд и не скажешь. – Человек хранит подчас страшные тайны. Тайны, что может быть интересней. Вацлав, у тебя есть секреты? – Есть. Но это не значит, что я прямо сейчас начну рассказывать, как и что я делал. – Я бы мог поведать один из своих секретов. Я только закончил школу, и после выпускного мы поехали на дачу. Класс у нас был не очень дружный, но в этот раз мы собрались. И поехали. В автобусе всем скопом. Приехали, напились и уехали. Прожив два дня за городом и выпив порядочное количество алкоголя, мы занимались ерундой, купались и дурачились. Так вот, ночью, мне приспичило в туалет. Я вышел и увидел, как две моих одноклассницы целуются в засос. – И что в этом такого сверхсекретного? – Как же! Девочки, с которыми ты сидел рядом с первого класса, вдруг стали лесбиянками, это же невероятно! – Ты реально шокирован или придуряешься? – Я не поверил своим глазам. Мне показалось, что всю мою жизнь обманывали, пытались от меня что – то скрыть, а теперь я сам всё увидел и мне стало не по себе. Я не смог уснуть до утра. Настолько сильно было потрясение. – Это всё это на полном серьёзе говоришь? – Да. – Ну ты странный. Ты точно в городе родился? – Да. – А мне показалось, что ты родился в глухой сибирской деревне. – Но для меня это событие настолько не вписывалось в мой привычный круг, я никогда не думал, что увижу такое. А потом выяснилось, что в этом мире есть ещё активные фашисты, садомазохисты, педофилы, и прочие развратники. А когда я понял, что мой брат – гей, я окончательно разочаровался в этом мире. Я понял, что моя реальность и сама реальность – это что – то настолько разное, что не подлежит даже сравнению. Что мне оставалось делать? Я стал злым. – Отличный выход. А главное, правильный. – А ты как бы поступил на моём месте? – Я стал бы читать книжки. Читал всё подряд, что бы сравнить с внешним миром, потом книжки выбросить и полностью положиться на себя. Выход самый оптимальный. – Для тебя. – Ну, если ты считаешь себя немного отличающимся от толпы, как и любой прогрессивный человек, ты справишься с любой онтологической, гнесиологической и метафизической проблемой. – Набор слов, не более. – Этими словами общаются все. Не согласен, стань как Людвиг Земингоф, придумай свой язык. – Нет, это слишком сложно. Я лучше ничего не буду делать. – Ты поел? – Да. Картошка недосоленная, а салат пресноват. – Повару удался хлеб. Все претензии к Софье. Кстати, а как она тебе? – Феминистка, ищет крепкого мужика, который поможет ей самоутвердиться, интересна, умна, что для девушки в двойне опасно, эксцентрична, оригинальна. Из неё получилась бы великолепная лесбиянка. – Из Сони? Нет. Отличница, умна, но не знает, что ей делать со своим умом, поэтому его прячет. Добра, но назойлива. Мила, но часто бывает скучна в разговоре. Постмодернизм – это полностью её. Она сама – типичная в иррациональном мире. Как и все мы. Но если бы на её месте была другая девушка, она бы капризничала, упрямилась и постоянно хотела бы секса. Кстати, Соня пишет не плохие стихи. Но никому их не читает. Боится, что критикой её раздавят. – Откуда ты знаешь? – У меня есть глаза и интуиция. Этого достаточно. – А разум? – Сейчас лето, разум в отпуске. – Всё- токи это странно. Ты моложе меня, а рассуждаешь подчас умнее, чем я. – Я очень мало читаю, и до всего пытаюсь дойти своим умом. А ты много читаешь, поэтому у тебя нет твоего мнения, а есть мнение автора, читая, мы перенимаем опыт других людей, а потом выдаём его за свой. Я предпочитаю быть Китаем. – Спрятаться и развиваться по своему пути. – Да. Это интересней. Правда, не всегда твои выводы совпадают с выводом большинства, но это ещё не значит, что большинство умнее, чем я. Кстати, что сегодня будем делать? – Мне нужно купить конверт. – Одевайся, пошли. На улице дул пронзительный ветер. И низкие тучи. Погода не располагала к прогулкам, но мы пошли по дороге к магазинам. – Конверт можно купить на почте. Это рядом. Мы шли вдоль ряда разноцветных домов. Мимо животных, мимо детей. Дети провожали нас глазами, а животные мотали головами. Почтамт находился рядом с храмом. Высокий, с золотыми куполами, наверное, единственное здание, которое радовало глаз. Тётка протянула мне конверт, я отдал деньги, потом спросил у Вацлава, где здесь магазин. Он повёл меня дальше на площадь, где стоял сельский магазин. В кармане у меня осталось рублей 400. я купил две бутылки шампанского и хлеба. Потом ещё бутылку вина. И купил фрукты. Бананы. Мне хотелось бананов. – И зачем? – Ты не любишь шампанское? – Люблю, но не каждый же день напиваться. – А что нам мешает? – Я не хочу, что бы человек, который мне нравится, был алкоголиком. – А я тебе нравлюсь? – Ты торопишься. Я вижу, как ты нервничаешь. Меня пугает такой расклад. Может, мы с тобой вернёмся домой, поговорим о жизни или уберёмся. А может, вернулись остальные, и привезли с собой чего – нибудь интересного. – Чем больше мы об этом говорим, тем меньше начинаем этого хотеть. Я понимаю, что для тебя это – шаг, который может изменить твою жизнь, но не стоит так бояться. – Это ты боишься, это для тебя – серьёзный шаг, это ты себя успокаиваешь. Мне всё равно. – Всё равно, кем ты станешь? – Мне параллельно! Для меня нет ничего не возможного, и всегда есть варианты! Всегда есть альтернатива, а жить можно в любом виде и состоянии. – Теперь ты себя оправдываешь. – Нет, я занимаюсь решением не существующей проблемы. Проблемы нет, есть интересная постановка вопроса: натурал, под воздействием алкоголя, предлагает несовершеннолетнему мальчику заняться сексом. – Ты всё анализируешь? – Да. Теперь вопрос: ты мне предлагаешь случайную связь, какова причине? – Ну… - Я знаю. Ты насмотрелся и наслушался, внутри тебя всё это переварилось, и теперь ты ненормально реагируешь. Вот и всё. Переспи с Соней. – Таких, как Соня, слишком много. – А таких, как Вацлав, нет. И ты зацепился за меня, как за спасательный круг? Нет, я обольщаюсь. Ты просто решил проверить, получится ли у тебя стать, как твой родной брат. Точно! Ты завидуешь ему? – Да. Ты меня раскусил. – Это похоже на упрямое согласие. Почему ты думаешь, что если переспишь со мной, то тут же превратишься в своего брата? – Нет, я так не думаю. Я люблю экспериментировать на людях. – И часто тебя за это били? – Нет, никогда. – Я буду первым. А приятно быть первым хоть в чём - нибудь. Хорошо, мой генерал, и что дальше? – Мы вернёмся, напьёмся, и поговорим. – Опять. А когда же будут действия. – Когда мы привыкнем друг к другу. – Ты слишком расчетлив, но у тебя ничего не получиться. Грустно признавать, но твой план со мной не сработает. Я слишком непредсказуем, что бы так легко пойти у тебя на поводу. – Я не настаиваю. – Не будь пессимистом. Ты же не будешь меня насиловать? – Нет, моя цель – определиться, нравится мне или не нравится. – Точнее, хочется или не хочется. Вдруг в самый критический момент ты откажешься. Что я буду делать? – Уснёшь и всё. – Ты или сам не знаешь, что говоришь, или мы с тобой прогрессивно сходим с ума. Но мне нравится. Не каждый год приезжает человек, который хочет именно со мной переспать. – А ты в них нуждаешься? – Нет. Но мне нравится, что мне уделяют внимание. К тому же, ты не похож на похотливых извращенцев, которые заполнили планету до отказа.- А ты видел таких людей? – Я с ними живу. Ты тоже с ними живёшь. Только не знаешь, что они – это именно они. – Люди лицемерят, как дышат, у них в крови – ложь. И никто не скажет правду, потому, что правда – губительна. Правда – чума, которую распространяют крысы. – Красиво говоришь. – Я красиво думаю. И мне нравится производить неправильное впечатление на человека, а потом сказать ему, что я из себя представляю, и следить за его реакцией. – Ты тоже любишь эксперименты? - Да. – А тебе не кажется, что ставить на человеке опыты – это унижать его, относится к нему, как к кролику. – Ты гуманист? Никогда бы не подумал, что парень, который откровенно хочет совратить меня, может говорить о гуманизме! – А я должен быть последовательным и разумным? – Я не говорю, что ты должен быть разумным. Но быть здравомыслящем ты должен быть точно. Я не боюсь оказаться в роли жертвы, я являюсь жертвой 15 лет, но я требую, что бы меня не обманывали. Хотя бы ты можешь сказать мне правду? – Могу. Что я должен сказать? – Зачем я тебе нужен? – Что бы заполнить паузу между пьяным вечером и похмельным утром. – А любовь? - А чём ты? Я не испытываю к тебе никаких чувств, кроме интереса и жалости. – Ты меня обижаешь. Жалеть меня – это уничтожать во мне человека. – Я ничего не могу поделать. Я смотрю на тебя, и мне кажется, что передо мной сидит старик, который пережил войну. – Я пережил развод родителей, маминых любовников, папины увлечения спортом. Я пережил совместные поездки к морю. Когда скандал шёл за скандалом. Когда драка – это самое привычное зрелище. Я пережил это всё. И имею право быть кем угодно. Кем угодно! – Даже собой? – Даже собой. Самое трудное, что может быть в жизни, это попытки обрести себя в себе. – Я уже слышал об этом. – Только ничего не понял. Я приведу тебе такой пример. У нас все знают, что происходит с педофилами. В тюрьмах их убивают, насилуют и уничтожают. Это всем известный факт. А вот что происходит с жертвами? Они вырастают, занимаются проституцией, грабят, убивают, они ведут себя асоциально. Почему? Да очень просто. Насильник помимо совращения тела производит ещё и совращение души. У них убивают все комплексы. Самое страшное, что с ними могло случиться, случается. А значит, больше боятся уже нечего. С одной стороны – это хорошо, с другой – опасно. Ты можешь со мной переспать, но где вероятность того, что я тебя не убью? Ты лишишь меня моих особенностей – моих комплексов. Мои убеждения окажутся под сомнением. Я смогу, в прямом смысле, всё! - Откуда у тебя такие знания? – Не имеет значения. Это – не важно, важно, что я стану просто жертвой. А вдруг тебя посадят. А вдруг кто – то узнает. А вдруг ничего не получится. – Ты меня пугаешь? Если ты хочешь, почему обязательно нужно столько грязи? – Я хочу?! Я не хочу иметь с тобой ничего общего, мне нравится предсказывать тебе будущее. – Я совсем запутался. Я не понимаю, что ты хочешь, я уже не понимаю, чего сам хочу. – Можно, я сейчас уйду на пару часов, а потом вернусь. Мне домой очень надо. – Иди. Только вернись. Пожалуйста. В доме сидели Лёва и Марк. Вдвоём, за столом. – Привет. – Привет. А почему Вацлав ушёл? – Не знаю. А вы как? – В такую погоду не погуляешь. Нет ни настроения, ни желания. Мы немного побродили, замёрзли и вернулись. Сейчас будем есть. – Опять? – Нужно питаться хоть изредка. – Ну, у вас двоих проблем с питанием нет. – На что это ты намекаешь? – Ничего личного, но мне почему – то кажется, что, что ты Лёва, пополнел. – Чего ещё можно ожидать от человека, который только что разговаривал с мальчиком, который чуть не убил учителя. – Что? – Да. Вацлав чуть не убил своего учителя по химии. – И я должен сейчас состряпать лицо неприятно удивлённого человека, а потом полностью отказаться от общения с ним. – Это твоё дело. – Да, это моё дело. И я сам решу, что мне делать. – Только учти, - Лёва на минуту задумался, видно, ему было не совсем удобно говорить при Марке, - что мне не нравится твоё общение с ним. Он слишком тихий. – Ему 15 лет. – А ты всё ещё веришь в сказки о том, что человек моложе, тем он менее опасен? Нет. Сейчас дети взрослеют слишком быстро, поэтому ожидать от них нужно всё, что угодно. И Вацлав – это есть самое злое и самое жёсткое, что есть в современных детях. Так, что горе – любовник, гореть тебе, или быть ограбленным. – Сам следи за своим окружением. – Без тебя разберусь. – И Геру тебе не видать. – Причём тут он? – А притом, что Гера, каким бы он ни был, он никогда не будет твоим. Ты для него слишком глуп. – Ты злишься, поэтому и не ведаешь, что творишь. – Конечно, ведь я страдаю от своего одиночества, вот и нашёл себе игрушку, а ты, такой умный и талантливый, схватился за первое. Что попалось тебе под руку, то твоё счастье и составляет. – Да. Но я никого не совращал. – А я его и пальцем не трону. Мне с ним интересно, а ты лицемер, ибо сам отказываешься от своих слов. – Я не отказываюсь, а говорю, что если ты не хочешь быть убитым и ограбленным, не доверяй ему. Не доверяй ему! – Замолчи! – Не будь кретином. – Я устал от всего этого. Я хлопнул дверью. Опять тоже кресло и те же мысли. Настроение испортилось. Мне понятно, почему Лёва ведёт себя, как истеричка. Ему не нравится, его бесит, что я веду себя куда естественней, чем он. Я не лезу ни в свои дела. Я не лезу в ширинку. Я веду себя, как положено. А он не способен даже спокойно мыслить. Его буквально выворачивает на изнанку при мысли о моём окружении. Воет, терпит, копит зло, но ему приходиться мириться со мной. Потому. Что я нужен Гере. Здесь уже нет философии, только голые интриги. Тошнотворно, но никуда не денешься. А я знаю точно, что окажусь перед голой стеной. Слишком много отрицания. Слишком много частиц не. Сейчас приедет Гера, с ним Гриша и эта Соня. И будим пить. Пить. Пить. Я могу отказаться, подождать, когда придёт Вацлав, и уйти. Я решил не выходить из комнаты до вечера. Сел читать книжку и практически четыре часа не вставал.
Я вздрогнул от громкого стука в дверь. Приехал Гера. Сел напротив меня на кровать, потом лёг. – Нужно возвращаться в город. Домой. И чем раньше, тем лучше. – Мы даже недели здесь не пробыли. – Ничего страшного. За то насмотрелись! Мне не нравится Лёва. Смотрит волком, рычит. То на меня, то на тебя. То ему не нравится, как я ем. То ему не нравится, как я сижу. Одни придирки и похоть. Марка он буквально втоптал в грязь, несчастный человек ходит как тень Лёвы. Смотреть невозможно. И общая атмосфера мне не нравится. – Давай до конца недели здесь побудем. Потом уедем. И всё. – Давай. Там Вацлав пришёл. На улице сидит. Я рванул с места. За две секунды преодолел расстояние от комнаты до крыльца. Увидел его и остановился. Вацлав сидел без шапки, в куртке. Он не торопясь, курил, положив ногу на ногу. Его глаза блуждали по забору. Он нервничал. Я тихонько спустился. – Привет. – Виделись. – Да, виделись. Мне немного неудобно, что тебя не пустили, и ты сидишь тут на холоде. – Почему не пустили? Я сам не пошёл. Этот похотливый сопляк Лёва ведёт себя как сучка во время течки. Мне не хочется сталкиваться с такими людьми. От них пахнет дерьмом. – Он не такой плохой, как ты думаешь. – Он гораздо хуже, чем думаешь ты. Я хожу сюда только ради тебя. Спорим, тебе это нравится? – Я слышал, что ты чуть не убил химика. – Бред! Я его напугал, старичок уже дышал на ладан. Я его напугал, у него – инфаркт. Это не убийство, это репетиция. Подготовка к смерти. Меня выперли из школы, старичка выперли на пенсию. Обычное дело. – И всё? – Да. А что? Я должен быть мировым убийцей, что бы меня воспринимали всерьёз? – Нет, не должен. Мы скоро уезжаем. – Когда? – Скоре всего, в понедельник. – Значит, у нас не так и много времени? – Да. Времени не много. – Я думаю, нам нужно отказаться от наших планов. Это утопия, и ты никому ничего не докажешь. У тебя не получится, ибо ты превратишься в растлителя несовершеннолетних, чем в мученика. Я тебя не вынуждаю. – Лолита. Набоков. – Что? – Я говорю, эта ситуация похожа на Набокова. – Нет. Ты не Гумберт, я не Лолита. Мы с тобой – не в романе, а в жизни. Потому наша реальность предполагает только одно направление – или вверх, или в низ. Куда ты хочешь? – Я хочу в лес. – Идём. Движение – это жизнь. Но короткая пауза между двумя жестами - эта настоящая жизнь. Единственным доказательством моего существования служит зеркало. Пауза – зеркало, которая заставляет задуматься о прошлом. Прошлое – это мрачный праздник. Отрывки из несуществующего романа. А будущее - это ненаписанный роман, идеи и смысл которого не понятен и несущественен. – Мне не нравится твоё настроение. – Что тебе не нравится в моём настроении? – Ты грустишь. – Нет, я думаю. Мне хочется сделать для тебя сто – нибудь сильное. Что бы запомнил меня. – Я и так тебя не забуду. – Не будем сентиментальными. Будем реалистами. Если хочешь, я расскажу тебе одну свою тайну. Я однажды снимался в порнофильме. В натуральном. Я спал с девушкой, которая на несколько лет была старше меня. Я двигался под камерой и мне казалось, что те деньги, которые я получу – этого достаточно, что бы не думать о морали. Я родился в загонной семье. В меня с детства вдалбливали всевозможные знания, что бы я окончил школу с золотой медалью, что бы я нашёл себя в жизни. Что бы родителям не было за меня стыдно. Короче, детство мне испортили. Я стал мстить. Скучная история. Тебе скучно? – Нет. Мне нравится в лесу. Здесь хорошо. – А у меня голова кружиться. – Сядем? - Сыро. Лучше походим. – Давай. Мне нравится, что ты не давишь на меня. – Пошли откровения. – Да, мне хочется сказать тебе, пока ты не уехал, что я очень рад. Я рад, что мне не придётся быть бесполезным. Ты мне нравишься. И я готов стать чем угодно. – Стань нормальным подростком. – Нет. Это не возможно, как и не возможно превратить ежа в дирижабль. Ты можешь назвать ежа дирижаблем, но что это меняет? Только отношение, ничего больше. Ты всё же естественней, чем я. Потому, что я по своему уму не соответствую своему возрасту. – Прекрати! – Что, не нравится, когда за тобой повторяют? – Мне не нравится, что ты нарочно ограничиваешь себя, зацикливаешься на незначительных деталях, и слушать тебя становится скучно. – А ты настолько сильно помешан на своей безопасности, что я поражаюсь, как ты вообще со мной куда – то пошёл. – Невероятно! Что ещё ты обо мне скажешь, чего я о себе не знаю? – Ты скучный. – Это не ново. – Ты слегка не в себе. – Это тоже неинтересно. – Ты молчишь. – Мне нечего сказать. Когда окружающие обсуждают что – то, я молчу, я не знаю, что сказать. Темы скучны. – Что же для тебя представляет интерес? Литература? – Да хотя бы она. Но если о ней кто – то и говорит, то это обычно либо слишком известные авторы, либо совсем неизвестные. Никто не читает Ромена Ролана. – Это не твои проблемы. Если кто – то не читает этого Ролана, это значит, что в современной России он совсем не интересен. Он скучен. – Зря ты так. Жена у Ролана была русской, а сын жил в Советском Союзе. И погиб то ли в лагере, то ли на фронте. – Да, я не спорю, но что ты скажешь о его творчестве? – Зачем? Ты же всё равно не будешь слушать. – Допустим, что этот Ролан достойный писатель. – Он нобелевский лауреат. – Тем более. Но и что? Это значит, что все вокруг должны им зачитываться, сходить по нёму с ума и так далее? В мире несколько десятков тысяч писателей. Каждого читать – жизни не хватит. Да и не каждого стоит читать. Есть такие моральные уроды, что только плеваться хочется. – Вацлав, не будь категоричным. – А ты не будь наивным мальчиком с твёрдой уверенностью в собственной непогрешимости. – Я не понимаю ни смысл разговора, ни его цель. – А цели нет. Сотрясание воздуха – что может быть более приятным. А ты полностью отдался этому увлечению. – Вацлав, я запутался. – Не жалуйся и не будь тряпкой. Ты же нормальный человек, не то что эти нытики вроде лёвы, которые страдают от собственной нереализованности. И ты начинаешь их жалеть, вместо того, что бы уничтожить. Зачем тебе выслушивать жалобы Лёвы, если Лёва – обыкновенная амёба. В этой компании только один Гриша – человек, потому, что не лезет в душу. А ты, наслушавшись их бредни, вдруг решил, что ты им нужен. Им нужны твои уши. Они уже наплакались, теперь их нужно веселить. А ты знаешь, что Гера приехал сюда умирать? – Что!? – Да, мой дорогой, да. Он приехал сюда умереть. Ему нечего терять, и если я не ошибаюсь, то он уже готов. Он напеться, примет несколько таблеток и не проснется. – Бежим в дом. когда мы вернулись, а не было нас чуть больше часа, Гера и Лёва разодрались. Первым полез лёва, Гера отбивался, они катались по полу, и Гера выгнал Лёву из дома. Лёва ушёл. Нам рассказал Марк. Перепуганный, бледный, он пил шампанское из горла, не пьянел, его пальцы дрожали, и он говорил, что так больше продолжаться не может, что нам лучше уехать. Отъезд перенесли на пятницу. Вацлав сел рядом со мной и сказал, что останется у меня. В доме стало тихо. Мы сидели в кромешной темноте, и молчали. В комнату вошла Соня. – Можно? – Входи. – Сейчас в доме никого. Гриша и Гера уехали на заправку, а Марк пошёл искать Лёву. – А почему они подрались? – О, причина проста. Они подрались из – за тебя. – Что? – Да. В дом пришёл Гера, спросил, где ты. Лёва ответил, что ты вместе с Вацлавом ушёл. Гера поел, потом выпил. Потом подошёл к Лёве и сказал, что он не видит причины терпеть Левино хамство. Лёва изменился в лице. Но смолчал. А Гера стал выкрикивать всевозможные оскорбления пополам с матом. Лёва его ударил. Началась драка. Я попыталась их разнять, но у меня ничего не получилось. Меня грубо отпихнули. Потом Гриша и Марк их разняли. Кое – как. Геру отвели в комнату, он выпил и успокоился. А Лёва разревелся. Я уверена, что до пятницы они не встретятся. Будут жить в одном доме, но не будут разговаривать. Надо же, тебе удалось поссорить двух самых преданных друг другу людей. Я тебе аплодирую. И она захлопала в ладоши. – Зачем этот дешёвый балаган? – Не нравится? А ведь ты смог. Смог отбить Геру. У тебя получилось. Молодец! – Ты меня обвиняешь? – Нет, но ты первый натурал, который смог. – После сегодняшней ночи он не будет натуралом. – Вацлав? – Да, я решился, я согласен. – Что же. Рано или поздно это должно было случиться. – Чёрта с два! – Я вскочил, - ничего не будет. Я не дамся, я хочу остаться собой и никуда не лезть. Мне не интересно быть кем – то чужим. Я хочу жить в гармонии, и я буду жить в гармонии. Мне плевать на ваши планы! Идите к чёрту. Все! На улице моросило. Я застегнул куртку и зашагал по дороге. Дорога привела меня к озеру. Я сел прямо на песок, и смотрел на мелкие волны. Сзади кто – то подошёл и положил руку мне на плечо. Я вздрогнул. Сзади стоял зарёванный Лёва. – Они меня ищут? – Жалкий еврей объясни мне, что происходит. – Ничего. Я подрался с Герой. – Я не об этом спрашиваю. Почему я должен быть причиной? Я хочу оставаться собой, безо всяких ваших гейских понтов. – Ты слишком многого хочешь. Ты что думал? Что, связавшись с нами, ты останешься чистеньким? Нет, теперь ты часть нашего мира. И ты никуда не денешься. Ходишь с геями, значит, ты гей. И не важно с кем ты там спишь. Скажи мне, кто твой друг. – Вы все помешанные! Я окончательно понял, что вы все – придурки, извращенцы, толпа похотливых ослов. – Что ещё нового скажешь? – Я ненавижу своего брата. И тебя ненавижу, и Геру. Всех! – И Вацлава? – А его в первую очередь! Оставь меня в покое. – Ты слишком близко принимаешь к сердцу всякие мелочи. – Меньше всего я нуждаюсь в утешении. – Ты жестокий и глупый. – А мне плевать. Я сейчас напьюсь и набью тебе морду. – Мне её уже набили. А ты, оказывается, жалкий позёр. Не больше. – А ты пидарас! А я ненавижу пидарасов! – Я промолчу. Мне надоело сориться, я хочу в город. – Слишком многого хочешь! – Ты такой же, как и все. – Зато я сплю с девушками. – Да ни с кем ты не спишь. Твоя Ада плевала на тебя, её меньше всего волнует твоё мнение. Да и сам ты вызываешь жалость. Ничего, кроме жалости. Я хотя бы любил, а ты? Что ты видел, кроме выкрутасов младшего брата и стопок книг? Ничего! И ты рассуждаешь о бытие с видом скучающего профессора. Твой мир – это иллюзия. Ты такой же одноразовый презерватив, как и все остальные. Тебе не даёт покоя зависть, почему у других есть всё, а у тебя нет ничего, кроме множества запросов, бумаги и нереализованных желаний. Сколько раз ты получал удовольствие от жизни? Ни разу!!! Зато сколько фантазий, пространственных рассуждений. А капнёшь поглубже и провалишься в пустоту. Молчишь? А меня избили только из – за тебя. Только потому, что я оказался слишком внимательным к тебе. И всё! Кто жертва? Ты так любишь рассуждать на эту тему. Тему отношений между людьми перед казнью. Конечно, ведь ты боишься пропустить жизнь мимо тебя, спешишь наслаждаться. Поздравляю, ты пропустил любовь! Ты опоздал. Всё, что ты будешь делать после сегодняшнего вечера, будет напоминать тебе о том, как ты собственноручно уничтожил самое лучшее, что было в тебе. – Прекрати ныть! Ты же взрослый человек. Хватит страдать и жаловаться. Мне надоело! – Тебе надоело, что всё, во что ты веришь, оказалось неправдой. Мой дорогой, ты проиграл. Я буду очень счастлив, если тебя собьёт машина, или убьют хулиганы. – Мне всё равно! – Мне теперь тоже. Невыносимый разговор, слишком нервная обстановка. Надо мной стоял бледный мальчик, который винит меня в несуществующей срасти. А в доме сидит другой мальчик, которому взбрело в голову переспать со мной. И всё это – меньше, чем за неделю. – И что ты предлагаешь? – Я ничего. Сейчас я пойду в дом, заберу свои вещи и уеду. Марк сказал, что здесь ходит автобус до районного центра. Там я поймаю машину и уеду в город. Я надеюсь, мы с тобой больше не увидимся. Прощай. Лёва оставил меня на едине с собой. Вечер. Дождь. Вдоль берега идёт девушка, низко опустив голову, она напевает в пол – голоса песенку про солнце. Она проходит мимо меня, и я улавливаю еле заметный запах табака. Девушка дошла до высокой ольхи. Остановилась, обернулась. Потом подошла ко не и присела рядом со мной. Закурила. – Тебе не холодно? – Нет. – Я сейчас услышала ваш разговор, мне всё равно, но он так кричал, что напугалась. – Если тебе всё равно, почему ты остановилась? – Я побывала в подобной ситуации. Ты и он, вы вместе спите? – Девушка, давайте поговорим о чём угодно, кроме этого. Ближайшие полгода я не хочу слышать ничего о геях. – Я вас понимаю. Я тоже не хочу слышать ничего о постели. – И я. Когда попадаешь в компанию малознакомых людей, как бы ты не вёл себя, всё равно появится человек с претензиями в твой адрес. – Да, мир несовершенен. – Чёрт с ним, с миром. Но человек, который оказывается виноватым в чужой беде, страшен ли он? – Не говори, как Достоевский. Ты же не он. Попробуй сказать, как ты сам чувствуешь? – Но я именно так и думаю. Когда я не знаю, что сказать, я молчу. А когда меня спрашивают, почему я молчу, я цитирую кого – нибудь из великих. Не потому, что бы показать свою крутизну, а потому, что мне реально нечего сказать. Мир, люди – это слова. Слова! И всё… Я хочу быть нормальным, обыкновенным, но у меня не получается. У меня получается быть непохожим на остальных. Но это утомляет. Я засыпаю с мыслью о собственном несовершенстве, но меня раздражает несовершенство мира. Иногда я хочу умереть. Иногда мне хочется взорвать атомную бомбу, но чаще всего мне всё равно. Мне параллельно, что и как происходит, где, почему и так далее. Я пытаюсь скрыть недовольство, улыбаюсь или матерюсь. Но ничего не меняю. Я стою над обрывом – так могут сказать все. Кто – то говорит, что я лечу в пропасть. Кто – то говорит, что он счастлив. Я молчу. Я знаю, что мне никогда не быть счастливым или довольным, но мне так хочется нравиться людям, что я ломаю себя, только бы произвести нужное впечатление. А кому это нужно? – Тебе. – А кто я? – Человек. – Этого достаточно? – Для кого – то и этого слишком много. – А ты сталкивалась с такими проблемами? – Ну, если равнодушие можно считать проблемой общества, то сталкивалась. При мне однажды парня избили, я одна вмешалась. – Идейный борец? – Почему? – Ну, так говорится. – Нет, я поступила, как должен поступить любой на моём месте. – Я бы прошёл мимо. – Я так и подумала. Среди нас мало защитников. Больше нападающих. – Увы, пережитки прошлого. – Скорее – пережиток ума, когда ум есть, но его настолько мало, что можно смело сказать, что ума нет. – Цинично. – Мы – масса, так давайте жить массой. Зачем страдать, если ты масса, зачем куда – то идти, если мы масса. Зачем быть индивидуальностью, если мы масса. А вот если мы не масса, а люди, значит, каждое проявление чужой непохожести нужно воспринимать как свойство человека, как его особенность, а не осуждать её. У нас любят осуждать за странное поведение, за отличия. Вот моё убеждение. – Какое хорошее убеждение. Браво! – А ты просто не знаешь, чего тебе хочется. А тебе хочется просыпаться по утрам с любимым человеком и всё. Всё остальное – это уже неважно. Главное – найти! – Это не моя цель жизни. – А какая у тебя цель? – Не знаю. – Поэтому ты и живёшь, как мёртвый. – А у тебя цель есть? – Уехать в Исландию. В город Рейкьявик. – А потом? – Остаться там и умереть среди скал. – Мой знакомый скоро уезжает в Лондон. – Там слишком шумно. Я люблю тишину. – Тоже цель, но не жизни. – Сейчас для меня это – самое главное. Остальное – придёт. Учти, что мечты сбываются! Всегда! Уже поздно, не пора. – Мы ещё увидимся? – Не знаю. А стоит ли? Подожди. Я достал из кармана блокнот и написал свой телефон и адрес. – Если хочешь, позвони мне. – Хорошо. Если захочу, то позвоню. Прощай. И фигура девушки скрылась за деревьями. Лёвы уже не было. Его вещей тоже. За столом, облокотившись, сидел пьяный Гера и пустыми глазами смотрел на бутылку. Она на половину была пуста. Я присел напротив него. – Уехал он. – Совсем? – Полностью. Не осталось и следа. Плохо. – А ты пьёшь. – Не твоё дело. – Почему же? Дрались – то из – за меня! – Это тебе Лёва сказал? – Да. – Хм, молодец какой. Ни хера! – То есть? – То есть. Мы дрались по своим причинам, ты меньше всего виноват. – Это ты говоришь потому, что не хочешь меня обидеть? – Я это говорю, потому, что это правда. И вариантов здесь нет. А ты уже обрадовался, подумал ура, дуэль, и я в роли девушки! Ха, дурачок. – Лёва уехал не из – за меня? – Ты самая дурацкая причина для скандала. Я налил себе в рюмку водки и выпил. Потом ещё одну. – А теперь и ты пьёшь. Философ, твоя философия утопична, а ты просто попсовый декадент. Дешёвка. – Не оскорбляй меня. – А что ты сделаешь? Вацлаву пожалуешься? Так сходи в свою комнату, они там с Соней. Я вскочил и бросился в комнату. На моей кровати лежали под одеялом Соня и Вацлав. Их одежда была разбросана по комнате, на столе валялись трусы. Я несколько секунд смотрел на них, а потом вернулся к Гере. – Видел? – Поехали в город. – Завтра. Утром. Мы допили бутылку, и лёг спать на место Гриши. Где он, меня не волновало. Гриша вернулся ночью. Пьяный, он толкнул меня, и упал рядом. Потом обнял, но мне было всё равно. Мы так и уснули вдвоем. А утром Гера разбудил меня, и мы стали готовиться к отъезду домой. Гриша сказал, что позвонит отцу, и тот приедет, поэтому нам не стоит беспокоиться о нём. Ни Вацлава, ни Соню я не видел. Мы ехали вдвоём по грязной дороге. Погода так и не улучшилась. Ехали молча. За поворотом на шоссе, на дороге я увидел Вацлава. В той же куртке, с зонтом, он явно ждал меня. Я попросил Геру остановиться. Вацлав протянул мне руку. – Уезжаешь? – Да. - С похмелья. – Ты, почему тут стоишь? - Я провожаю тебя. Мы так и не простились. – Прощай. – Погоди. Возьми. – Что это? – Письмо. Ты любишь получать письма, я решил тебе написать. И отдать при прощании. Вдруг, это что – то изменит. – Зря надеешься. – Мне всё равно. Только прочти, вдруг понравится. Гера нажал на гудок. – Мне пора. – Прости меня, я не хотел тебя разочаровывать. – Вацлав, хватит лирики. – Хорошо. Пока. Вацлав развернулся, поднял велосипед, лежавший в траве, и уехал. Я провожал его взглядом, потом сел на заднее сидение машины и мы поехали домой.
Мой дорогой! я пишу тебе не потому, что мне хочется лишний раз продемонстрировать свою силу и ум, а потому, что всё, что происходит в жизни, лишено случайностей. Жизнь – это мы, поэтому нам решать, какой она будет. Ты прав. Я не прав, мы так и не смогли договориться. А постель с Соней, игры в слова и прочие атрибуты разумной жизни – это видимость. Только ты и я – вот правильное решение. Прости, но ни я, ни ты не смогли проявить выдержанность. За то полностью смогли отыграться друг на друге, и получилась война. Констатация факта: у нас был шанс, но ты – натурал, я несовершеннолетний. И любые связи смешны. Только невыразимая горечь осталась. Только стало как – то пусто. Словно праздник, о котором мечтал, сорвался по глупой причине. Всё…
Я несколько раз перечитал письмо. Потом скомкал его и выбросил в окно. Мы ехали молча. Гера включил музыку. Я задумчиво смотрел на поля и небо. Наверное, так нужно, ведь не всегда мечты должны сбываться. А вдруг моя мечта – это острая необходимость, а не прихоть. Вдруг так нужно, что бы я прошёл множество испытаний, а потом получил, что мне причитается? Я лёг. Гера неожиданно нажал на тормоз. Я поднялся. И открыл дверь. Мне было душно. Гера прошел несколько метров и упал на мокрый асфальт. Я подбежал к нему и проверил пульс. Он почти не прощупывался. Мне стало страшно. Я схватил его, бросил в машину и поехал обратно в деревню. Ехал, как мог, стараясь скрыть рыдание. Привёз его домой. Потом в больницу. По дороге он умер.
Вацлав, увидев меня, просветлел, со всех ног, как маленький мальчик, бросился ко мне, обнял. Потом поцеловал в щёку. Потом попросил прощение ещё раз. И я расплакался. Как маленький. Рыдал на плече у Вацлава, приговаривая: прости, прости. В этот момент я думал о Гере.



***
Похороны. Бесконечная очередь на кладбище. Я шёл в конце толпы с Рюриком. – мы с тобой тоже будем лежать здесь. – Я предпочитаю умереть в Париже. – Рюрик, в Париже умирают герои, а мы тобой антигерои. Мы умираем в глухих деревнях, в лесах, в пустынях. – Да, уж. Хотя я всё же хочу умереть в Париже. – Я хочу умереть в Исландии.
На поминках я сидел с Рюриком. Мы почти ничего не ели. Только спорили, где лучше всего умереть. Люди странно косились на нас, оборачивались. Крутили пальцем у виска.
Когда я вернулся домой, бледный с кругами под глазами, мой брат протянул мне конверт. – На, читай. – Что это? - Письмо. Вчера пришло, от Ады. – Не хочу. – Ну, как хочешь. И я бросил конверт в ящик. А через два дня она приехала. Вошла в квартиру, разулась. Я сидел в своей комнате, она постучалась. Мы молчали. А потом она сказала, что Стефан ушёл от неё к Сиропову, и она несколько дней проплакала. Я сказал, что у меня умер друг, и что я чуть не совратил малолетку. Она предложила выпить, я отказался. Мы просидели до вечера. Она говорила о своём детстве, я сосредоточенно занимался своим делом. Перед уходом она сказала:
- Мне кажется, что я постоянно ошибаюсь, и жизнь моя – ошибка.
Я не ответил. Мне хотелось кофе, кофе остывал на столе. Я попрощался и закрыл дверь. До ночи я перечитывал и рвал письма от неё, потом собрал обрывки в кучу и выбросил. Ничего не осталась. Потом повесил на стене фотопортрет Геры. Прошептал, что мне его не хватает, и лёг спать. В комнату постучали. вошла Иоанна. – не спишь? – Нет. – Мне стало грустно. Твой брат смылся, сказал, что буквально на 10 минут. Прошло почти 3 часа. Можно я с тобой посижу. – Пожалуйста. А тебя не смущает, что я в трусах и собираюсь спать? – А где твоя милая пижама? – В ящике. Ты хочешь со мной поговорить? – Нет. Я не хочу с тобой говорить. Мне нужно убить время. Твой брат последнее время такой странный. Он не приходит ко мне. Не звонит. И постоянно занят. Занят всем, только не мной. – Мой брат гей. – И что? Значит, если он гей, я должна сидеть дома, быть покорной и мирной? – Нет, не должна. – Тогда почему он так поступает? – Спроси его сама. – Ты сегодня очень грустный. – Я только вернулся с похорон. Оставь меня в покое. – А кто умер? – Гера. – Он был твоим другом? – Да. – А теперь его нет. – Да. – И ты одинок. – Да! – Я сорвался на крик. Девушка Ваня присела ко мне на кровать. – Я не понимаю, почему ты так кричишь. – Что тебе нужно? – Твой брат. – Позвони ему. – Я звонила, телефон не отвечает. – Можно я оденусь. – Конечно. Я натянул джинсы. – В фильме Бертолуччи Луна мать героя спрашивает, откуда у него эти трусики. Она их ему не покупала. – Я не видел этот фильм. – Я тоже. Но его часто цитирует твой брат. Я направился на кухню. Ваня следовала за мной, неотступно, как тень. Кофе дома не оказалось. Чай тоже закончился. Я налил сок. За окном, в мирной тишине города никого не было. Город спал. А я нет. Ваня неслышно обняла меня. – Это что такое? – Не беспокойся. Мне холодно. – Проси моего милого братика, он тебе поможет. – Твой брат похож на айсберг. Айсберг столкнулся с Титаником. Айсберг холодный, а я тону. – Дешёвые эффекты. Придумай что – нибудь посвежее. – Нет. – Сейчас он явится. – Ты его боишься? – Ваня, я никого не боюсь. В дверях зазвенели ключи. Мой брат, мокрый и красный, ворвался на кухню. Допил мой сок. Докурил за меня сигарету. Схватил Ваню и исчез. Я опять остался один. Моё одиночество не связанно ни со смертью, ни с бесконечным бегом, который требует всех сил, всего внимания, нет. Я стал собой, потому, что пропала необходимость слушать и говорить. Я превратился в Беккета, который после 69 года не выходил на улицу без особой нужды. Теперь, когда история закончилась, нужно что – то сказать, что бы финал не был смазанным и скучным. Можно написать письмо, а можно просто говорить в воздух слова, как у Джойса, а можно пойти на улицу и подышать воздухом. Я вернулся в постель. Повернулся на левый бок. Закрыл глаза. В гостиной часы проиграли полночь. Кому – то нужно умереть, что бы другие больше ценили жизнь. Я жив, а остальные? Никакой жертвенности, жертвы – это банально, важнее – самоощущение в пространстве. И я потерялся. Возможно, когда – нибудь, я продолжу везти эти записи, но сейчас я засыпаю. И тихая ночь накрыла меня с головой.

Конец.
Май – июнь. 2007 года.