Несколькими годами назад, в воскресный, как помнится, день, я ускоренным шагом стремился по одной из стареньких улиц Москвы мимо череды особняков позапрошлого века, упрятанных за металлическими оградами в виде стилизованных пик, – на свидание с женщиной, с которой последний раз виделся... да с четверть века, не меньше, назад, - и потому, охваченный мыслью единой, был в состоянии неопределённо-задумчивом: а стоит ли? Посему, по причине глубинных сомнений, меня разъедавших, не сразу обратил внимание на плотную группу скорбного вида людей, преимущественно женщин, во дворике одного из особняков с мансардным окном и в цветочной лепнине; однако же звуки тягучих, нестройных песнопений, с доминированием добротного баса, вывели меня из раздумий, и я, пока ещё без какого-либо вящего любопытства, а чисто автоматически, несколько сбавив свой шаг, заглянул сквозь ограду... и немедленно встал на том месте, где был, — не то, чтобы очень уж поражённый увиденным, но, прямо скажу, в недоумённом сознании.

Внутри дворика, по-видимому, проводились какие-то коммуникационные работы, потому как он был пересечён узкой траншейкой, в одном месте порядком расширенной и углублённой до размеров ямы почти в человеческий рост, где и грудились женщины похоронной наружности, сбившиеся в несколько группок с одной стороны, а с другой, на некотором возвышении, образованном свежей землёй, извлечённой из ямы, высился православный священник при всём облачении – в подобающей случаю рясе, заношенной и замызганной снизу, с крестом на цепи поверх живота и с кадилом в руках.

«Что за...!» - едва не чертыхнулся я вгорячах и немедля осёкся: в этот самый момент разогнулся мужчина, копавшийся в яме, чью согбенную спину, облачённую в грязно-зелёную куртку, я сперва не заметил, и на землю, рядышком с ямой, — с той стороны, где находился священник, - посыпались кости. Мужчина вновь нагибался, ковырялся, как видно, в земле, опять разгибался: мелькала лопата и сыпались кости. В скобках замечу: в ту секунду, когда кости взлетали на воздух, песнопения женщин неизменно взлетали наверх, порою срываясь на визг у отдельных особ, священник же, тужась на совесть, выдавал такие низы, что, честно скажу, любо-дорого слушать мне было. Обозначился шустрый мужчина, простоволосый, с угрюмым лицом, изрезанным густо морщинами, в дутой поролоновой куртке и в сапогах; установил два ведра, пришлёпнув их плотно к земле, и, подхватив деловито лопату, - да и плюнув себе на ладошки, - стал раз за разом цеплять извлечённые из недр земли кости и наполнять ими вёдра. Минута, другая – и вёдра наполнились... а кости всё сыпались, сыпались. Песнопения кончились враз: незадача такая! Пытливые взоры обратились к священнику. Но тот только бороду узил дланью одною, а другою активно кадилом махал: ни гу-гу!

Среди женщин и дети мелькали, включая подростков, и мальчик один, лет пятнадцати с виду, громким голосом вдруг прокричал, перекрыв полушёпот растерянных женщин: «А если их покрошить?! Точно поместятся!» За что получил тот же час подзатыльник от мамы. Священник строго насупился, лихо кадилом махнул, повысив полёт до критической точки, за которой кадило неминуемо вышло б на круг, и... забасил, устремив отрешённый, немного блуждающий взор себе под ноги. Проворная женщина сумку свою предложила — на неё зашипели в ответ: святотатство человеческий прах в хозяйственных сумках носить, в которых... ну, чего там только не носят. Кто-то домой обернуться хотел — за ведром и назад, однако ж, и это отвергли: время их, видимо, жуть поджимало.

Впрочем, совещались недолго... и стали крошить.

«А стоит ли? – думалось мне. – Стоит ли беспокоить кости почивших? Уж если они залегли именно в этой земле, то, видимо, Богу так было угодно».

И внезапно все мысли мои обернулись к причине, по которой я собственно здесь очутился. «Нет, не стоит, - решил я, - не стоит в пустой суете ворошить своё прошлое, пусть оно там залегает, где ему в сути своей и положено быть: исключительно в памяти». Развернувшись, я тем же ускоренным шагом перенаправил свой путь в противоположную сторону — к метро и домой.

Или всё-таки стоит?