Самоудовлетворение

Автор:

Посвящается Виктору Улину

(Предуведомление: Если многоуважаемый читатель не захочет по какой-либо причине ознакомиться с эротико-философской частью данного сочинения, он может смело начать чтение прямо с Большого приложения «О ветвлении» — уже сугубо философского. Благо связь этих частей не является жёсткою).

«Мастурбировать — значит заниматься любовью с тем, кого по настоящему любишь».
Мишель Уэльбек

Кто из парней не любит, или не любил, по крайней мере, в юности «погонять шкурку»? Тем более что, вопреки многовековым предрассудкам — предрассудкам, пущенным в широкий обиход и далее старательно раздуваемых, прежде всего, попами-мракобесами, вроде тех, по чьему наущению чернь растерзала в 391 г. н. э. Ипатию Александрийскую, — современная медицина утверждает: умеренная мастурбация полезна для мужского организма. По статистике, большинство парней (женщин мы здесь касаться не будем) в самом расцвете мужской силы (14-44 гг.) мастурбируют 5-7 раз в неделю. Вот что сказал об этом в интервью известному вэб-ресурсу lovesity.ru врач-уролог Центра планирования семьи репродукции человека Олег Бородаев:
«Простатит — это инфекционно-воспалительный процесс. До недавнего времени доктора просто ставили диагноз: «Заболевание предстательной железы». Но теперь за счет улучшения методов современной диагностики простатит подразделяют на инфекционный и застойный. Хламидии, уроплазмы, микоплазмы, гарнелёз — болезнетворные бактерии, передающиеся половым путем, — являются первопричиной возникновения простатита инфекционного. Заразившийся больной практически не замечает у себя признаков ни хламидиоза, ни уроплазмоза, поскольку эти заболевания зачастую протекают бессимптомно. И лишь спустя время, когда инфекция поднимается выше и поражается простата, появляются первые признаки заболевания. Если разделить всех больных простатитом по морально-этическому признаку, то получится, что инфекционная форма болезни встречается у людей сексуально распущенных, а простатит застойный поражает тихонь. Юноши, у которых нет ни половой жизни, ни даже эротических сновидений, не только покрываются прыщами, но и заболевают «недугом старцев» — так в древности называли простатит. Это также распространяется на моряков дальнего плавания, полярников, монахов — всех тех, кто долгое время вынужден воздерживаться. К добру не ведут и сидячий образ жизни, и привычка к теплу (к сауне, например). За счет нездоровой экологии происходит снижение иммунитета. И банальная инфекция, скопившаяся в застоявшейся сперме, способна вызвать заболевание. Американские урологи даже объявили о присуждении Нобелевской премии тому, кто сможет победить простатит на всю жизнь. А пока что занимайтесь мастурбацией — по мнению врачей, это и очищение, и самомассаж, и профилактика простатита».
В общем, мастурбация это — фитнес для простаты. Вообще же (проверенно на себе!), умеренная дрочка предотвращает мелкие простудные заболевания, так как при этом в крови вырабатывается больше антител иммуноглобулина группы А. Они защищают от насморка и других инфекций, с их помощью быстрее залечиваются раны. Помимо этого, умеренная мастурбация нормализует сердечно-сосудистую деятельность, что, опять же, проверенно мною на собственном опыте.
Почему же парни занимаются сольным сексом? На то есть три причины:
— Первая и самая общеизвестная: удовлетворение желания в отсутствии партнёра. Это, конечно, больше относится к гомосекуалам, ибо они вдвое влюбчивее натуралов.
— Вторая, менее известная причина: снятие душевного напряжения. Это случай джойсовского Леопольда Блума, пришедшего вечером на пляж после похорон своего скоропостижно умершего друга. Удручённый дрочит...
— Наконец причина последняя, третья: во время утреннего стояка, просто ради удовольствия.
O моём любимом способе доставить себе удовольствие «в ручном режиме» и растянуть его подольше, я и собираюсь рассказать сейчас.
Дрочить я начал по нынешним меркам довольно поздно, лет с 13-ти. И первое время «гонял шкурку», как большинство парней: стоя или лёжа на спине, расставив прямые ноги почти на ширину плеч. Продолжалось это лет восемь, пока я не наткнулся на фотографию осколка древнегреческой чёрнофигурной вазы, относящейся, очевидно, ко временам архаики. На осколке был изображён мастурбирующий мужчина в полусидящем положении с предельно широко расставленными ногами; свободную руку он подносил ко рту, собираясь, видимо, попробовать на вкус только что выступившую капельку собственной спермы...

И правда, эллины почти не стеснялись мастурбации, не без основания считая её очень гигиеничным [греческое «ύγειενον» буквально означает «здоровье»] занятием. Широко известно предание о том, как после длительного воздержания у киника Диогена Синопского (того самого, что обитал в бочке) проснулось зверское желание секса и он пригласил гетеру. Гетера же, побрезговав бомжеватым философом, не явилась, и Диогену пришлось удовлетворяться собственноручно. Тогда он воскликнул, обратясь к своим ученикам: «Вот кабы и голод можно было унять, потирая живот!».
Позднеримский врач Клавдий Гален пишет по поводу этого предания, будто философ прибег к самоудовлетворению исключительно за неимением иного способа избавиться от скопившегося семени, но отнюдь не ради удовольствия. Я же, возражая этому галенову мнению, задаю вопрос: «Как можно здесь отделить одно от другого, если по окончании дела, имело место ощущение большого, как эмоционального, так и физического облегчения?!». Впрочем, это ощущение присуще также любому подлинно творческому процессу, ибо всякий творец просто-таки переполняется своим замыслом. Так что, в конечном счёте, мотивация к любому творческому процессу, начиная от мотива к сотворению Мира, есть не что иное, как желание получить удовлетворение, причём при явном отсутствии партнёра. «...Единое [μονο] есть всесовершенное, так как оно никого не ищет, не имея никакой потребности, — никакого желания, то само оно, как бы через края всем переполнено; это-то переполнение и произвело нечто другое и иное. Это происшедшее от Единого иное к нему же устремляется и обращается и, наполнясь им, получает всю полноту бытия, а так как оно в то же время и себя созерцает, то это делает его умом [νους].», — пишет Плотин в начале второго трактата V эннеады. А устремляясь к Единому, как к источнику своего бытия, ум, конечно, не может не любить [φιλια] Единого. Так произвол является логически закономерным финалом всякого целеустремлённого развития, будучи возвращением-воссоединением волящего Я к его истоку и основанию — к Мировой воле, как полноте смыслов и энергии. А потому и мастурбация, будучи образом такового произвола в сфере сексуальности, есть несомненно закономерное явление и, в силу этого — Благо [αγαθον]. Говорю: «образом», ибо здесь самое великое отображается в самом низком и малом, подобно тому, как придорожная лужа в ясную погоду отражает глубь неба. Таким образом, мастурбация есть, по сути начало и конец половой жизни.
Поэтому, сообщение о том, что итальянские гинекологи Джорджо Джорджо и Марко Сикарди с помощью ультразвука наблюдали плод женского пола, мастурбирующий до оргазма, скорее всего, — правда, а выдумка газетчиков. Поскольку всё живое порождаемое и через то утверждаемое своим родом, как внешней (предшествующей по времени) причиною, тут же незамедлительно утверждает и самоё себя, будучи частью своего рода (что очень хорошо показано, например, в очерке проф. А.Ф. Лосева «Родина»). Живым же надлежит признать лишь то, что неизменно содержит в себе причину своего движения, будучи, следовательно, самодвижным.
И, наконец, последний вопрос: С чем же я встречаюсь на вершине сексуального удовольствия, когда время и пространство на мгновение выпадают из моего поля зрения? С истиной в себе и собою истинным — если большую часть жизни своей потрачу я на стяжание истины, стремясь к ней всемерно. Либо с собою же, но ложным и пустым — если большая часть моей жизни потрачена даром, на всякий вздор и дребедень. Потому как зло не есть самостоятельная величина, но только ошибка в процессе созидания истины; и нельзя создать прожектор, который излучал бы тьму. А истина это — укоренённое в глубинах моего Я понимание меры вещей, т.е. ум; так как возвращение Я к Единому осуществляется не только телесно, но и умно. Ибо, как сказал, находясь уже на смертном одре, сам Плотин: «Стремлюсь возвести божественное во мне к божественному во всём». Последнее верно, поскольку, во-первых, не может выйти наружу ни чего, чего бы прежде не было внутри; а, во-вторых, при глубоком оргазме, Я на мгновение утрачивает созерцание пространства и времени, и, следовательно, сталкивается с Единым самим по себе, как говорится, «нос к носу». Пусть Единое и предстаёт здесь в облике Прекрасного, тогда как в самой смерти Оно лишено даже этого облика. Ведь едва ли возможно получить удовольствие именно от упразднения собственного Я, тогда как созерцание Прекрасного [καλος] непременно сопряжено с получением удовольствия тем, для кого Оно прекрасно. Однако, здесь не место затевать разговор о разнообразии предпочтений и вкусов, каковое является отражением в уме факта протяжённости Прекрасного. А протяжённо Оно именно от того, что, будучи собственно основанием всякой соразмерности, принципиально воплотимо. Но, ежели Прекрасное принципиально воплотимо, то вполне логичным представляется допущение, что, среди прочего воплощаемого, Прекрасное предполагает или, как минимум, допускает появление Я, в качестве субъекта удовольствия от созерцания Прекрасного. Однако, материя сама по себе внутренне противоречива (иначе она не была бы подвержена распаду), а потому никогда не может воплотить собою все стороны Прекрасного разом, но последовательно усваивает то одну, то другую, то третью из них... Вот, что пишет Плотин в эннеаде I, трактат 6, глава 2: «В чём же состоит сходство

Болельщик-панк пришёл на октябрьский матч любимой футбольной команды, облачась в её полную форму. Однако, чтобы не получить простатита из-за длительной неподвижности на холоде, он вынужден разминать задницу кожаными шортами с анальной пробкой внутри, надетыми вместо командных трусов.

между прекрасным здесь и прекрасным там, в сверхчувственном Мире? Каким образом прекрасны и те, и эти вещи? Эти, скажем мы, прекрасны через приобщение образу [греческое «ειδοσ» означает не только «внешний вид, облик», но также и «смысл, сущий как своеобычный образ бытования чего-либо»]. Ибо всё бесформенное, способное по своей природе принять форму [μορφη] и образ и лишённое, однако, формы и образа, безобразно и чуждо божественному Уму, чуждое же Уму — безобразно. Безобразно и то, что полностью не преодолено формой и образом, так как материя [греческое «υλη» буквально означает «вязанка хвороста»; шире: «топливо вообще»] не допускает своего полного оформления. Итак, образ, привходя в материю, приводит в порядок то, что благодаря сочетанию должно стать из многих частей единым, приводит в единую полноту целого и, наконец, в силу согласия делает единым. И так как сам образ единый, то и оформляемому надлежит быть единым, насколько это возможно для него, состоящего из многих частей». Попытки же материи охватить одновременно наибольшее число этих сторон и следует называть присущим материи рождательным началом, безотносительно тому, что именно порождается в итоге и прекрасно ли так образовавшееся сочетание. Важно самоё усердие!
…И я решил попробовать позу, но не сидя, а лёжа на спине... Удовольствие оказалось великолепным!!! Вся изюминка в том, что, для затравочки слегка простимулировав яички и получив железный стояк, гоняешь вверх-вниз по да около головки своего штырька, постоянно наращивая темп, чувствуешь: скоро кончишь... и тут очень удобно отпустить его, придержав немного дыхание, выйти на новый уровень толщины и, соответственно, кайфа. У меня таких уровней всего три; у других может быть и больше, не знаю... Сам я ладонь никогда ни чем не смазываю и дрочу по старинке. Но тем, кто, обрезан или просто хочет большей остроты ощущений в самом верху головки, и потому нуждается в смазке, могу посоветовать использовать для этого кожуру банана. Срезаем, значит, у банана верхушку, выдавливаем из кожуры, как из тюбика, мякоть и съедаем (благо банан весьма полезен для мужской потенции), а оставшееся не съеденным одеваем на свой штырёк: естественная смазка плюс классные ощущения! Тем же, кто захочет несколько разнообразить это удовольствие, следует, пожалуй, попробовать дополнительно стимулировать простату, вводя себе в попку раз в декаду (чаще нельзя: заголубеешь!) небольшую (десять–двенадцать сантиметров в длину и полтора—два в толщину) латексную анальную пробку.

Небольшая анальная пробка

Ведь в разгар такой дрочки, наша задняя дырочка так и просит, чтобы в неё ввели что-нибудь уютно-небольшое... Разумеется, перед этим необходимо приняв полулитровую клизму, походить по большой нужде, а затем хорошенько смазать саму пробку детским кремом. Пробочка продаётся нынче в любом секс-шопе и стоит где-то рублей семьсот. Но на полное безденежье вполне сойдёт и обыкновенная морковина соответствующего размера. Ну а что б попка с непривычки ту пробочку не вытуживала наружу, нужно сразу по введении надеть тугие велотрусы, предварительно прорезав в них спереди отверстие для причинных мест.
...А сперма моя на вкус оказалась солоноватым киселём. Вкусно, в общем…

Марат Зуф. Салихов под редакцией гей-активиста из г. Екатеринбурга Даниила Кеча. 15. 02. 2010г.

Добавление:

Величайший из врачей Исламского Мира, Абу Али Хусейн ибн Сина мир ему (XII век) считал вредным как чрезмерно частое семяизвержение, так и задержку семени и оценивает мастурбацию, как менее вредное явление, чем обычное совокупление. Он пишет: «Знай, что задерживать семя и оттягивать его [выход] очень вредно, и это иногда приводит к втяжению одного из яичек. Сношения с мальчиками мерзки, по мнению большинства, и запрещены шариатом. С одной стороны, они вреднее, а с другой — безвредней, [чем совокупление с женщиной]: с одной стороны, естество вынуждает при этом к более усиленным движениям, чтобы выделилось семя, а это более вредно; с другой стороны, семя извергается при этом не столь обильно, как при [совокуплении с] женщиной, и это менее вредно. Следом за этим [в отношении оценки вредности] идёт совокупление не во влагалище». (Абу Али Хусейн ибн Сина. «Трактат о сексуальной силе», раздел «Вредные стороны совокупления, связанные с этим состоянием, и злокачественность некоторых его способов»). От сюда следует неопровержимый вывод, что пассивному гомосексуалу, чтобы оставаться мусульманином и никак не выказывать себя, необходимо, по мере телесной надобности, удовлетворять себя подручными средствами, например, рукоятью от рашпиля. Таким образом, мой трактатик вполне укладывается в традиции исламской медицины.

* * *

Большое приложение. О ветвлении

«Не бойтесь совершенства: вам его никогда не достичь!».
Сальвадор Дали
«Zu Gründe kommen, ist zu Gründe gehen».
Georg Hegel

Зададимся вопросом: что такое счастье? Счастье есть способность действовать в соответствии с представлением [гегелевское немецкое «Vorspiegelung» буквально означает «отражение», ибо «Spiegel» — «зеркало»] Я о Едином Благе, точнее о той его стороне, которую вмещает материя этого Я. Вот что говорит об этой вместимости Георг Вильгельм Фридрих Гегель в разделе «Объяснение различия между объективной и субъективной религией» части I своего раннего сочинения «Народная религия и христианство»: «Важнейшее, что принимается во внимание в субъективной религии, — настроена ли [вообще] душа и насколько настроена к тому, чтобы определять себя религиозными побуждениями, насколько возбудима она в этом плане; и далее — какие виды представлений оказывают преимущественное впечатление на сердце, какие виды чувств больше всего культивируются в душе и легче всего порождаются; один человек не имеет представления о более кроткой любви, побуждения, рождаемые любовью к Богу, не находят отзвука в его сердце, его более грубые органы чувств потрясены бывают лишь волнением в страхе, громами и молниями, струны его сердца не откликаются на нежные прикосновения любви; уши другого человека глухи к голосу долга — нет пользы в том, чтобы обращать внимание их на внутреннего судью поступков, который основался в самом сердце человека, — на совесть, в них никогда не раздается этот голос; корысть — вот маятник, качание которого поддерживает работу их механизма. От <…> этой восприимчивости зависит, какой будет субъективная религия каждого индивида». [Пояснение: Мне уже довелось писать два года назад, что для Я, как явления, воля предстаёт в облике его души, ведь именно душа противится смерти. В самом деле, явление есть представление ума о воплощении какой-либо вещи, исходящее из данных чувственного опыта, и значит, душа это — отношение данного представления к полноте Прекрасного, осуществляемое посредством присущего материи рождательного начала. Волею же оно будет постольку, поскольку всякий ум властен определять сообразно своим действительным возможностям, свои притязания на те или иные стороны Прекрасного. А имея посредника в рождательном начале, душа не может не противиться смерти. Говорить же о бессмертии души (т.е. объективно сущей частной воли) можно было бы, если бы она была причастна Мировой воле напрямую, а не посредством многообразных смыслов, но так как это многообразие очень велико, то никак нельзя ручаться, что то или иное определённое сочетание смыслов в обособленном частном уме (без всей сложности какового душа суть лишь пустая, начисто лишённая своего предмета форма) не является плодом случая, но задано изначально.]
Соблазн есть осознание возможности счастья при том или ином объективно данном положении вещей, как условии счастья. Стало быть, удовольствие есть ощущение от осуществления соблазна. Тот или иной вид соблазна существует в уме всегда, покуда этот ум активен и воплощён материально. Вот, что пишет Джордж Оруэлл в своём замечательном романе «1984» (часть 2, ближе к концу III главы), об использовании соблазна тоталитарными идеологами: «Дело не только в том, что половой инстинкт творит свой собственный Мир, который неподвластен партии, а значит, должен быть по возможности уничтожен. Ещё важнее то, что половой голод вызывает истерию, а она желательна, ибо её можно преобразовать в военное неистовство и в поклонение вождю. <...> Когда спишь с человеком, тратишь энергию [греческое слово «ενεργεια» означает не только «деятельность», но также и «действительность» чего-либо. Ещё Аристотель, в 7-й книге «Метафизики», определяет Жизнь как деятельность Абсолютного Ума: «Νους ενεργεια ζωη».]; а потом тебе хорошо и на всё наплевать. Им это — поперек горла. Они хотят, чтобы энергия в тебе бурлила постоянно. Вся эта маршировка, крики, махание флагами — просто спёртый секс. Если ты сам по себе счастлив, зачем тебе возбуждаться из-за [особы вождя], трёхлетних планов, двухминуток ненависти и прочей гнусной ахинеи? [греческое сложное существительное женского рода «αχεινεϊα» образовано сложением частицы отрицания «α» — «не», и корня «εχειν», означающего «склад чего-либо однообразного»; итого буквально: «нескладное»] <...> Между воздержанием и политическим правоверием есть прямая и тесная связь. Как ещё разогреть до нужного градуса ненависть, страх и кретинскую доверчивость, если не закупорив наглухо какой-то могучий инстинкт, дабы он превратился в топливо? Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу». К сказанному мистером Оруэллом необходимо лишь добавить, что прямыми предшественниками тоталитариев XX века являются христианские церковники. С какой непринуждённой виртуозностью «развели» церковники паству свою на простой комплекс старой девы!

Очень давно известное явление — «психология старой девы, которая не смеет признаться себе в том, что испытывает половое влечение, считает, что половая жизнь — нечто грязное, низменное и т.д.. Своё подавленное [влечение] она бессознательно проецирует на других, и ей кажется, что у всех окружающих грязные мысли. Таким образом, она получает возможность смаковать чужое плохое поведение, не понимая, что в действительности речь идёт о её собственных проблемах. Механизм этот отчасти помогает понять психологию и такого распространённого явления, как ханжество. Люди, которые особенно бдительно следят за чужой нравственностью, подозревая всех остальных в чём-то плохом, часто лишь приписывают другим то, что они сами хотели бы сделать, но не смеют в этом признаться. <…>Во время нашего, [христианского] наиболее значительного публичного праздника люди приближаются к вкушению святого дара в цветах траура с опущенным взором — во время праздника, который должен быть праздником всеобщего братания, многие боятся чаши из-за венерических болезней, которыми могут заразить их причастившиеся раньше, и так как душа человека не поддерживается бережно в святых чувствах, то он должен во время акта жертвоприношения доставать [деньги] из кармана и класть на тарелку, — тогда как [древние] греки приближаются к алтарям своих богов, увенчанные милостивыми дарами природы, цветами, облачённые в краски радости, распространяя на своих открытых, приглашающих к веселью и любви лицах довольство» — пишет Г.В.Ф. Гегель там же, в разделе «Просвещение», главе 3, части I. [Пояснение: В частности, именно церковники, дабы закупорить сексуальные инстинкты молодёжи, распустили нелепейший слух-страшилку об оволосении ладоней у регулярно мастурбирующих. Эта страшилка есть, разумеется, полный вздор с точки зрения эксперементальной науки.] Так соблазн сексуальный переходит в особое удовольствие политического или религиозного фанатика, учиняющего погром и смертоубийство во имя высшего идеала, воспринимаемого им как нечто прекрасное.
С другой стороны, любое определение существует именно как одностороннее определение, ибо оно обосновано особенным волением-произволом [Wollen], содержащим только один особый смысл; смысл этот един и потому отличен от других смыслов, т.е. обособлен, а равно смысл этот особый и потому единообразен, т.е. един по своей смыслообразующей форме-образу [ειδοσ]. Правда, Мировая воля не есть стремление к чему-то в обычном смысле этого слова, ибо уже обладая всем, Она от избытка выходит наружу, стремясь лишь остаться самотожественной, т.е. Единой у себя и избыточной в себе. Следовательно, по причине односторонности всякого определения, есть изрядная доля истины в том, что сказал в §3 главы первой книги I «Критики практического разума» величайший из рафинированых моралистов Нового времени — Иммануил Кант: «...разум, поскольку он определяет волю сам для себя (не служит склонностям), есть истинная высшая способность желания, которой подчиняется определяемая страстями способность желания. И действительно, он даже специфически отличается от неё, так что даже малейшая примесь побуждений последней ослабляет его силы и наносит ущерб его превосходству, так же как малейший эмпирический элемент в качестве условия в математической демонстрации умаляет и уничтожает достоинство и убедительность демонстрации». <...>«[И, стало быть,] все [естественные] склонности (какого бы характера они ни были), если они возводятся в степень высшего принципа деятельности, приводят человечество к деградации» (Там же, I книга, гл. вторая, самый конец раздела «О типике чистой практической способности суждения»). [Пояснение: Для сравнения. Определение В.Т. Шаламова из главы «Жульничья кровь» его «Очерков преступного мира»: «Подземное уголовное царство — мир, где целью жизни ставится жадное удовлетворение низменнейших страстей, где интересы — скотские, хуже скотских, ибо любой зверь испугался б тех поступков, на которые с лёгкостью идут блатари. <…> Представитель такого мира не может выказать духовной твёрдости в положении, угрожающем смертью или длительными физическими мучениями, он и не проявляет этой твёрдости».] Поэтому современные воротилы транснационального капитализма используют мощную пропаганду сексуальных излишеств через порнографию с целью притупить у обывателя, а частично также и у собственного потомства, способность к отвлечённому мышлению, скрыв таким образом, факт непомерного увеличения спекулятивно-финансового сектора глобальной экономики. Так соблазн удовлетворения результатом творческого (в частности, интеллектуального) и подчас, главное, общественно полезного труда, переходит в сексуальное удовольствие и сексуальный соблазн. [Пояснение: Читал я где-то у М. Монтеня, со слов наверно Лаэрция, будто бы Платон, прежде чем засесть за написание своего очередного диалога, неделю воздерживался от любого секса. Надо полагать, что степень сложности его философских задач, решаемых впервые в истории человечества, требовали от автора полнейшей сосредоточенности. В отличии, например, от меня или от Г.В.Ф. Гегеля, идущих уже основательно проторенною дорогой.] В то время, как ещё сохранившийся и всё чаще выводимый в нищие страны света, товарно-производственный сектор, чем дальше, тем больше приобретает гастарбайтерско-рабовладельческий характер. Таким образом совершенно ясно, что каким бы путём мы не пошли, нас всюду будет поджидать тот или иной вид соблазна, ибо решительно невозможно воспринимать Прекрасное, не получая при этом ни какого удовольствия! Далее, Иммануил Кант утверждает, будто причина добродетели содержится в ней самой, а не в том удовольствии, которую добродетель, будучи видом Прекрасного, приносит праведнику или святому. Цитирую дословно §8 книги I «Критики практического разума»: «Единственный принцип нравственности состоит именно в независимости от всякой материи закона (а именно от желаемого объекта) и вместе с тем в определении произвольного выбора одной лишь всеобщей законодательной формой». Но, если Прекрасное выступает в качестве материи Единого (ибо представления Я Прекрасное касается прежде Всеобщего Блага, поскольку представление о всеобщности чего-либо есть результат познания среды), а формою его выступает Всеобщее Благо [αγαθον], о коем по сути говорит Категорический императив И. Канта («Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства.» — там же, §7), то не уподобился ли сам Кант Вини Пуху, подарившему Иа-Иа на его день рождения, пустой горшочек из-под мёду со словами: «Вот горшок пустой. Он ни куда не денется. А потому горшок пустой гораздо выше ценится!»; ибо форма в кантовой этике оказывается совсем оторванной от содержания? Только в роли Иа-Иа здесь — всё прогрессивное человечество... Ведь представление о нравственности, будучи фактически равнодействующей многих частных интересов и им соответствующих волений, не есть огромное большинство из них в особенности их, и, тем более, в их предельном развитии, ибо такое развитие есть усиление именно их особенных, отличительных аспектов. Строго говоря, ни какое развитие не может идти иначе, как ветвление первоначально Единого (т.е. эпитеты «конкретный» [по-латыни: «concretus» буквально означает «срощенный»] и «обладающий смысловой членораздельностью» — по сути тождественны), но ветвясь, Оно мало помалу неизбежно утрачивает единство, а вместе с ним и бытие во времени. [Пояснение: Из эннеады III, трактата 3, гл. 7 Плотина: «Чему служит Проведение? Уж конечно не самому себе или Добру: когда мы говорим о Провидении находящемся наверху, мы подразумеваем его воздействие на что-то, находящееся внизу. То, что соединяет все вещи, является Принципом, в котором все вещи существуют совместно и каждая отдельная вещь является Всем. Из этого Принципа, который остаётся внутренне неподвижным, отдельные вещи появляются на свет, как ростки из единого корня, никогда не поднимающегося на поверхность земли. Они разветвляются на части, на множество, и каждая отдельная веточка несёт на себе печать общего источника. Именно так, поэтапно, всё рождается и в нашем Мире; одни вещи остаются поближе к корню, другие, в ходе постоянного роста, расходятся в разные стороны до тех пор, если говорить метафорически, пока не появляются ствол и крона, листва и плоды. С одной стороны, всё является одной точкой, пребывающей в полном покое, а с другой — всё пребывает в беспрерывном действии: листва и плоды, все сотворенные вещи, вечно несущие внутри себя Принципы Разума [греческое множественное «λογοι» дословно означает «членораздельные определения» чего-либо] <...>, и стремящиеся стать деревьями в своем малом порядке и создающие, если они вообще способны что-либо создавать, только то, что является переходным состоянием их самих». И ровно то же самое по существу говорит Г.В.Ф. Гегель в итоговом выводе 49-го из «Иенских афоризмов» своих: «Существенно не только понимание зависимости единичного от целого, но и то, что каждый момент сам по себе, независимо от целого, является целым. Это и есть [подлинное] углубление в [исследуемый] предмет». И действительно, любое целое потому и целое, что все его части в той или иной степени подчинены единообразному смысловому принципу. (Поэтому вполне закономерно, что под конец развития время для стороннего наблюдателя очень убыстряется, ибо на формирование прожилок листа его объективно потребно много меньше, чем на формирование ствола и ветвей; тогда как время в представлении занятого самонаблюдением Я столь же сильно замедляется, ибо на этой стадии Я полностью осознаёт себя как обособленное целое.) Но почему бы ветвлению ни длиться до бесконечности? Ответ таков: если оно будет продолжаться бесконечно, исчезнут смысловые промежутки, отделяющие одни смыслы от других. Сами по себе эти промежутки также не лишены содержания, но относительно одних смыслов они, именно как смыслы, а не пустоты, суть пренебрежимо малы; тогда как относительно такой же мелочи, они суть полноценные смыслы, — так что абсолютной пустоты всё-таки не существует. Без такой иерархии несопоставимых по мощности смыслов нельзя было бы избежать повсеместного совпадения противоположностей [coincidentia oppositorum]. Поэтому то, что является Благом для одного, может не быть таковым для другого. И, точно также как Абсолютный Ум Благ и блажен во всех смыслах, так и каждый из частных умов счастлив и благ в пределах своей подборки смыслов и, соответственно, несчастлив и пребывает в полнейшем недоумении, оказавшись почему-либо за её пределами, ибо всякий ум самотождествен. И всё находящееся в пределах разумения данного ума, и тождественно с ним в каком-либо смысле, и нетождественно ему нумерически, а, слеловательно, подобно этому уму; и значит, всё, что может быть познано, познаётся по подобию. Jedem das Seine. Зло, таким образом, есть только пресечение смысла по причине нехватки мощности частного целого (т.е. подмножества), при том, что нехватка эта предусмотрена общим целым (т.е. множества). Такова отрицательная сторона дела. Сторона же положительная состоит в том, что пресечение обеспечивает невмешательство одних смыслов в другие и, следовательно, свободу тех и других друг от друга. Но ради свободы общее и предусмотрело нехватку в частном. А предусмотрев свободу частного, общее, несомненно, предусмотрело и обособление частного, а значит, в итоге, и нехватку уже собственной мощности в явленном Мире; несмотря на то, что любое целое нумерически (но, увы, не по смыслу его!) бесконечно для дробления. Этот-то фактор несопоставимости смысловых мощностей и надлежит понимать под греческим термином «не-совсем-сущее», как дословно переводится словосочетание «μη ον». Аристотель, правда, употребляет вместо этого термина слово «αληθεια», означающее «промежуток в какой-либо сплошности», упирая тем самым лишь на положительную сторону дела; ибо, в отличии от Платона и платоников, Аристотель с учениками предпочитали исследовать преимущественно сами по себе вещи с их внутренней начинкою, а не отношения между этими вещами.] И действительно, этот горшочек может быть заполнен мёдом только в представлении Вини Пуха и ему подобных идеалистов-мечтателей. В частности, социальное равенство возможностей всегда является формальным в действительности. Ведь чтобы стать действительной, т.е. воплотиться, каждая из таких возможностей должна претерпеть воздействие некоторой внешней, уже на тот момент действительной силы, а действительные силы, как правило, не равны между собой. Ибо, если все эти силы будут уравнены посредством их взаимного сдерживания, то это обнулит их действительность, переведя деятельность каждой по отдельности в раздел возможного. И хотя на квантовом уровне Мирозданья существует спонтанное воплощение-возникновение, но социальное-то человечество живёт не на этом уровне. Но, так как для воплощения многосторонности Прекрасного всё-таки необходима форма, то приходится довольствоваться этою, до конца никогда невыполнимой и подверженной распаду при всякой попытке её всеконечного выполнения [гегелевское немецкое «Verwörklichkeit» буквально означает «придание, сообщение чему-либо качества действительности»]. Постоянное несовершенство формальной нравственности, её принципиальная невыполнимость, всегда соблазняли и будут соблазнять множество плутов от идеологии подсовывать обывателю какую-нибудь отсебятину под видом законного или даже божественного предписания. Для разоблачения же подвоха зачастую требуется недюжинные эрудиция и проницательность ума, коими большинство не будут, увы, обладать никогда. Эти плуты всегда будут так или иначе ловить рыбу в мутных водах общественного сознания и улов им будет гарантирован тоже всегда. Если признать вслед за Кантом, что, руководимая умом воля, автономна в своих намерениях и действиях, то разве можно признать моральными намерения и действия глупца в ситуации, сложность которой выходит за границы его понимания? Ведь даже когда эти действия и намерения будут совпадать с установлениями общественной морали, то это будет именно совпадение и при том случайное, а не сознательное волеизъявление свободного субъекта. Ибо предельная проницательность любого ума задана природной и общественной средою и не подвластна обладателю этого ума; и сей печальный факт, был хорошо известен уже самому Иммануилу Канту, который почему-то недооценил его силы. Однако, при таком раскладе, свободою может обладать только Абсолютный Ум, который сам есть причина всех причин. Вот, как об этом пишет Плотин в главах 11, 15 и 18 второго трактата III эннеады: «Должны ли мы сделать вывод, что существование каких-либо конкретных вещей определено необходимостью, проистекающей из Природы, и следствием, проистекающим из причины, и что всё вокруг настолько хорошо, что лучше не бывает? Нет: всё создает и всем управляет Принцип Разума: он делает вещи такими, какие они есть и, в этом осознанном деянии, он сотворяет даже то, что мы знаем под именем зла; он не может желать, чтобы всё было хорошо; художник не стал бы изображать животное, которое состоит только из одних глаз; точно также, Принцип Разума не стал бы делать всё [сплошь] божественным, [но] он создает богов, потом небесных духов, потом переходной порядок, потом людей, потом животных; везде мы находим строгую последовательность, и дело тут не в злой воле, но в Разуме, с его обширным разнообразием. Мы уподобляемся [тут] людям, которые ничего не смысля в живописи, жалуются, что краски на картине не везде одинаково хороши; но Художник нанес на каждый участок рисунка именно ту краску, которую было нужно нанести. Да и любой город, как бы он хорошо ни управлялся, не мог бы существовать, если бы его жители были во всём между собой равны. Есть и такие, которые искренне возмущаются, когда действующие лица в драме не сплошь герои, но есть ещё и слуги, и крестьяне, и [придурковатые] шуты. Но ведь и они — неотъемлемая часть действа: оставь одних героев — и что останется от самой драмы? <...>...все человеческие намерения есть ничто иное, как игра, что погибнуть в бою или драке просто означает заранее узнать то, что узнает старость, что это возможность поскорее уйти, чтобы пораньше вернуться [к Единому]. То же самое относится и ко всем остальным житейским невзгодам, например, к потере имущества; утративший его поймет, что было время, когда оно ему не принадлежало, а над отнявшими его грабителями судьба [ανανκη] посмеётся, ибо у них его отнимут другие разбойники; более того, ограбленный поймет, что охрана имущества обходится дороже, чем даже его утрата. Убийства, смерть во всех её обличиях, уничтожение и разграбление городов — ко всему этому мы должны относиться как к театральному спектаклю; всё это как развитие запутанного сюжета, в ходе которого меняются костюмы, изображается печать и рыдания. Ибо на земле, на протяжении всей непрерывной цепочки жизни, присутствует не Душа, а Тень подлинного человека, которая печалится, жалуется, и играет спектакль на этой мировой сцене, которую люди заполнили сценами, построенными ими самими. Все это является деянием человека, который проживает всего лишь низшую и внешнюю жизнь, и не понимает, что совершая как добрые, так и злые поступки, он остаётся не более чем актёром.<...> В Целом отдельные эпизоды, включая связанные со злом, становятся Принципами Разума, и, стало быть, их существование обоснованно. Так, в результате супружеских измен и изнасилований, в ходе естественного процесса родятся чудесные дети, которые, возможно, вырастут прекрасными людьми; и на месте уничтоженных злобным насилием городов могут подняться новые и более прекрасные города. Но разве это не делает абсурдным представление о душах, как о причинах добра и зла? Если мы освободим Принцип Разума от ответственности за зло, то разве тем самым мы не заявим о его непричастности к сотворению добра? Если мы воспринимаем роли театральных актёров как составные части драмы, то почему бы нам не воспринять роли актёров всемирной драмы, как составные части Принципа Разума? Почему бы не признать, что Принцип Разума содержит в себе столько же зла, сколько и добра, и вдохновляет конкретные деяния всех своих частей? Разве не логичным будет заключение, что всемирная драма является законченным произведением и что Принцип Разума является источником всего, что существует? <...> Из вышеприведенных умозаключений можно также сделать выводы, что все души во Вселенной, даже те, которые ближе всего находятся к божеству, лишены какой бы то ни было силы; все они являются только лишь частями Принципа Разума».
Но Кант ни за что не согласится с такой постановкой вопроса, ибо она аморальна именно в силу того, что содержит круг в доказательстве, где Бытие Божие доказывается от существования Свободы, а существование Свободы — от Бытия Божиего. Ведь, например, если рождательное начало гомосексуала направлено не на внешнюю в отношении гомосексуала, как индивида, цель деторождения и продление рода, но на раскрытие в себе Прекрасного посредством искусства, то будет, пожалуй правильно сказать, как это делает (относя к искусствам также политику) Платон в «Пире», что этим гомосексуал, служа искусству больше, чем натурал, на котором лежит ещё и тяжкая забота о своём потомстве, приносит большую пользу обществу именно в области искусств; искусство же облагораживает. [Пояснение: Из диалога Платона «Пир»: «...мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечёт ко всему мужскому: уже в детстве <...> они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными [в греческом подленнике множественное «μαλακοι» означает не только «дрочеры»,` но и «пассивные партнёры» при однополом совокуплении; точнее, — прирождённые ερωμενοι-любимые], но это заблуждение: ведут они себя так не по бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство: в зрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жён».

«Пан и Дафнис». Античная скульптура. Неаполь.

Винить же гомосексуалов в порушении обычаев, понуждающих индивида к браку и деторождению христиане и буддисты, по моему глубокому убеждению, не в праве, ибо, создав монастыри, сами приложили руку к этому, — так что «чья бы корова мычала?..».] Скажу и другое: гомосексуальность обостряет чувства, делая их более ранимыми, но также и более восприимчивыми к Прекрасному. Но можно ли отталкиваясь, от посылки о пользе искусства и гомосексуала, ему верно служащего, оправдать влюблённого [«εραστης» по-гречески означает не только «влюблённый», но также и «активный партнёр» при однополом совокуплении], соблазнившего юношу стать гомосуксуалом? Оставим в стороне вопрос о том, имело ли место насилие или нет. Ибо в насильственном сексе, по крайней мере, после пубертата, всегда примешана доля удовольствия даже для жертвы. [Пояснение: Если мне не изменяет память, именно так был вовлечён в нетрадиционную сексуальность юный граф Лукино Висконти, несколько раз понасилованный итальянскими фашистами в каком-то пансионе для молодых сторонников Муссолини, и ставший с того момента чистым гомосексуалом и последовательным антифашистом.] Нет, нельзя, ибо основной целью влюблённого было именно удовлетворение собственной похоти, а не воспитание чувств юноши. А если между прекрасным результатом (искусство) и непосредственным деятелем (влюблённый) стоит действие, не имеющее прямого отношения к искусству (удовлетворение похоти, пусть и прекрасное самоё по себе, хотя, при переборе, оно повергает общество в бездну полнейшего эгоизма; но ведь и хлебом можно объесться до запора), то как можно наперёд утверждать, что Провидение (опосредованный деятель) разумело тут в качестве действия именно воспитание чувств юноши? Никак. Ведь если таковое воспитание чувств и произошло, что проявится ещё не скоро, то в основном помимо воли непосредственного деятеля, но преимущественно по воле опосредованного, существование которого нужно, однако, доказать уже сейчас. Если же сказать, что воля непосредственного и воля опосредованного деятеля здесь совпадают, ибо суть и конечный результат и той, и другой мотивации прекрасны, то в этом определении неизбежно утонет всякое различие между данными волеизъявлениями. В итоге мы останемся наедине с особою влюблённого, ибо существование Бога и его воли, не будучи самоочевидным, так и осталось невыделенным для нашего разума в особый раздел. Я думаю, что именно из-за этого Кант-моралист предпочёл закрыть глаза на вышеупомянутый фактор несвободы глупца; ведь каждый индивид в чём-то, да глуп. Под конец развития это положение дел усугубляется заметным ростом количества ситуаций и, соответственно, задач, находящихся за пределами понимания их непосредственного деятеля, но требующих, однако, незамедлительного решения; ибо средства, пригодные для их решения, оставаясь формально принадлежащими деятелю, в своём действительном внутреннем содержании, постепенно отчуждаются от него, мало помалу сами становясь равными деятелями, вернее, стремясь в пределе стать таковыми, что едва ли достижимо в действительности (понимая тут под «действительным», как и везде в моём трактате, не вообще «необходимое бытие», но только «бытие наличное»). Полное самоопределение средств представляется довольно сомнительным, ибо сама способность самоопределения ограничена на конечной стадии развития тотальностью формы целого, каковая тотальность проявляется через закон больших чисел, а именно: огромное большинство частей целого в чисто объективном отношении настолько взаимозависимы, что не смогут существовать по отдельности; тогда как непосредственной причиною отчуждения выступает то, что когда выбор средств слишком велик и сходство их между собой весьма велико (на первый взгляд, по крайней мере), ум деятеля, не будучи в силах схватить различие столь многообразного опыта, осуществляет акт выбора лучшего чисто спонтанно, а выбранное таким способом, в итоге мало ценимо деятелем, — т.е. здесь налицо также и субъективная составляющая. Таким образом, объём глупости в начале и в конце развития приблизительно одинаков. Эта сомнительность доказывает только, что природа послених смыслов и последних умов носит сугубо сложный, смешаный характер (о чём речь пойдёт чуть позже). «Девять десятых дурных человеческих поступков объясняются исключительно глупостью», — говорил граф Лев Николаевич Толстой, очевидно, неплохо знакомый с криминальной статистикой, всегда говорящей то же самое. Правда, избежать подобного оборота в доказательстве можно признав Мир несотворённым и существующим вечно, а полноту Свободы — не принадлежащей вообще ни кому. Однако такое решение полностью приравняло бы вопрос о существовании Свободы к вопросу о существовании случайности в неживой природе, отбросив, как некий частный случай, вопрос о волевом акте выбора лучшего.
Остаётся отметить, что в умном смысле, эгоизм есть закономерный итог ветвления, где часть Единого, осознаёт, что стала чем-то особенным в отношении предшествующего ему целого, а вполне осознав это, обретает волю, понимаемую как способность определять самостоятельно свои обособленные намерения и свои особенные удовольствия. На этом уровне развития обособленное Я вычленяется из предшествующего ему общего Мы, а индивид постепенно превращается в особу, осознанно творящую свой произвол-волеизъявление. Но, осознав себя волящим и в таковом качестве Единым, ум неизбежно осознаёт себя единичным, т.е. уникальным в своём акте волеизъявления. С этого момента Я, как ответвление предшествующего целого, становится закоперщиком распада этого целого, поскольку желает остаться обособленным и, в пределе, вообще единственным. Однако, быть вообще единственным, означает быть Богом и находится вне времени. Ведь во времени находится только то, что отправляется к некоторой внешней цели. Бог же, будучи единственным, не имеет ничего за пределами себя, а потому Он непознаваем, ибо всё познаётся в сравнении с чем-то внешним, иным; и, следовательно, познание есть процесс, длящийся во времени. Поэтому, добившись желаемого обособления, Я неминуемо умирает для Мира явленного, материального, выпадая из времени. Так прекращается человек, ибо из человеческой оболочины, словно бабочка из кокона гусеницы, вырывается Бог... «Ты — многие и ты — один. Познай себя. Кроме тебя нет никого». Однако, оставив позади себя познание, Я остаётся лишь Единым как таковым, перестав быть умом; хотя Единое, будучи формою всех форм Прекрасного, само так же прекрасно. Но, лишившись большей части ума, можно до конца оставаться нравственным, только будучи нравственным целиком, что называется, до «мозга костей»; а ведь это и есть, собственно, святость. Впрочем, святость, лишённая проницательности это — святость скорее количественная, начётническая; как говорит на сей счёт народная поговорка: «Заставь дурака Богу молиться, — он и лоб расшибёт». От сюда понятно то глубокое, до мелочей доходящее, сходство с нравами преступного мира, что можно наблюдать у общественных систем, прошедших все стадии развития, и под конец, поражённых тотальным [немецкое «Totalität» буквально означает «сплошность, цельность» чего-либо] эгоизмом старости: презрение к любому физическому и серьёзному умственному труду, враньё почти всех почти всем, крайне легковерные и поверхностные мистицизм и гностицизм, склонность к садизму в сексе и грубому натурализму в искусстве, повальный бытовой алкоголизм и наркомания, обжорство etc., etc.. Все эти нравственные пороки, а равно и невротические состояния ума (за утратою чувства меры), одинаково присущи и поздней Римской империи , и нынешнему Западу (особенно их верхам), и тому мирку блатных, психологический облик которого так чётко понял и описал в «Очерках преступного мира», в главе «Жульничья кровь», Варлам Тихонович Шаламов: «Было бы большой ошибкой думать, что понятия «пить», «гулять», «развратничать» одинаковы с соответствующими понятиями фраерского мира. Увы! Всё фраерское выглядит крайне целомудренно в сравнении с дикими сценами блатарского быта. В больничную палату к блатарям — больным (симулянтам и аггравантам [латинское множественное «aggravanti» происходит от «ad gravo» — процарапываю (преднамеренно) что-либо. Здесь термин «aggravanti» обозначает лиц, нарочно наносящих себе увечья, с целью лечь в больницу], конечно) добирается (то ли по вызову, то ли по собственному почину) какая либо зататуированная проститутка, <…> и ночью (пригрозив дежурному санитару ножом) возле этой новоявленной святой Терезы собирается компания блатарей. Все, кто имеет «жульническую кровь», могут принять участие в этом «удовольствии». Задержанная, не смущаясь и не краснея, объясняет, что «пришла выручить ребят — ребята попросили». Блатари все — педерасты. Возле каждого видного блатаря вьются в лагере молодые люди с набухшими мутными глазами: «Зойки», «Маньки», «Верки» — которых блатарь подкармливает и с которыми он спит. [К этой же теме. Из гл. «Женщина блатного мира»: Венерические мужские зоны были всегда местом, откуда в больницу поступали молодые жертвы блатарей — зараженные сифилисом через задний проход. Блатари почти сплошь педерасты — в отсутствие женщин они развращали и заражали мужчин под угрозой ножа чаще всего, реже за «тряпки» (одежду) или за хлеб. Говоря о женщине в блатном мире, нельзя пройти мимо целой армии этих «Зоек», «Манек», «Дашек» и прочих существ мужского пола, окрещенных женскими именами. Поразительно то, что на эти женские имена носители их откликались самым нормальным образом, не видя в этом ничего позорного или оскорбительного для себя. [Пояснение: — А удивляться-то здесь определённо не чему! Ибо вот, что пишут об этом крупнейшие диалектики: a). «Если душа полностью уйдёт в совершенный порок, то её нельзя уже будет назвать просто порочной, ибо обычный человеческий порок ещё несёт в себе какой-то благой след, но следует сказать, что душа самую свою природу [«φυσις» здесь вполне равнозначно «ειδοσ»] сменила на другую — злую [и] что душа уже мертва, насколько душа может умереть» (Плотин. Эннеада I, трактат 8, гл. 13). b). «Педантичному моралисту можно сказать, что совесть — это моральный светильник, озаряющий хороший путь; но когда сворачивают на плохой, то его [обычно] разбивают» (Г.В.Ф. Гегель. 19-й «Иенский афоризм»). c). «Сказки о страшной вынужденности бедолаг заниматься стриптизом и проституцией оставим моралистам: ни одна работа не может вовсе не доставлять человеку удовлетворения, особенно если неплохо получается, такова психика человеческая, он не может ощущать себя униженным животным, он во всем будет находить элементы кайфа и точки опоры для своего достоинства» (М.И. Веллер. «Всё о жизни», гл. V, раздел «Секс», пункт 10, подпункт 6).] В одном из лагерных отделений (где не было голодно) блатари приручили и развратили собаку суку. Её прикармливали, ласкали, потом спали с ней, как с женщиной, открыто, на глазах всего барака. В возможность обыденности подобных случаев не хотят верить из за их чудовищности. Но это — быт. Был женский прииск, многолюдный, с тяжелой «каменной» работой, с голодом. Блатарю Любову удалось попасть туда на работу. «Эх, славно пожил зиму, — вспоминал блатарь. — Там, ясное дело, всё за хлеб, за паечку. И обычай, уговор такой был: отдаешь пайку ей в руки — ешь! Пока я с ней, должна она эту паечку съесть, а что не успеет — отбираю обратно. Вот я утром паечку получаю, — и в снег её! Заморожу пайку — много ли баба угрызет замороженного то хлеба…». <…> Хулиганство — это слишком невинное, слишком целомудренное дело для вора. Вор развлекается по другому. Убить кого нибудь, распороть ему брюхо, выпустить кишки и кишками этими удавить другую жертву — вот это — по воровски, и такие случаи были. Бригадиров в лагерях убивали немало, но перепилить шею живого человека поперечной двуручной пилой — на такую мрачную изобретательность мог быть способен только блатарский, не человеческий мозг. Самое мерзкое хулиганство выглядит по сравнению с рядовым развлечением блатаря — невинной детской шуткой. <…>Блатной мир враждебен власти, и притом всякой власти. Это блатари, «мыслящие» блатари, понимают хорошо. <…> О низменнейших потребностях, их качестве и размахе мы уже говорили. Эти потребности своеобразны и очень далеки от всего человеческого. Существует ещё одна точка зрения на поведение блатарей. Дескать, это — психически больные люди и, тем самым, вроде как невменяемы. Слов нет — блатари сплошь и рядом истерики и неврастеники. Пресловутый «дух» блатаря, способность «психануть» — говорит за расшатанность нервной системы. Блатари-сангвиники, флегматики чрезвычайно редки, [они] хотя и встречаются, <...> но [составляют] исключение. Есть ученые-медики, считающие всякое убийство — психозом. Если блатари — психические больные, то их надо держать вечно в сумасшедшем доме. Нам же кажется, что уголовный мир — это особый мир людей, переставших быть людьми. Мир этот существовал всегда, существует он и сейчас.<...> Вся воровская психология построена на том давнишнем, вековом наблюдении блатарей, что их жертва никогда не сделает, не может подумать сделать так, как с лёгким сердцем и спокойной душой ежедневно, ежечасно рад сделать вор. В этом его сила — в беспредельной наглости, в отсутствии всякой морали». [Пояснение: Правды ради, надобно отметить, вопреки мнению Шаламова, что не сами по себе однополые сношения и не анальный способ совокупления (который, будучи массажем простаты, несомненно, даже полезен для мужчины) повинны в распространении вензаболеваний и неврозов. Повинны в данном зле, главным образом, хроническое безделье ума, порождающее скуку, что заставляет злоупотребляя собственно сексом, менять партнёров, как перчатки, часто прибегая при этом к насилию. Равно виноваты тут и пренебрежение правилами элементарной гигиены, а именно: предварительною клизмой, иногда — олисбом [греческое «ολισβος» означает «самотык»], и конечно, презервативом и обильной смазкой, использование коих, однако, совершенно нереально в условиях тогдашней русской тюрьмы. Подлинная любовь стремится быть осторожной, дабы не заразить любимого человека какой-нибудь гадостью, ибо верна ему, не отделяя радости и беды любимого от своих собственных.. И вряд ли даже у Варлама Тихоновича, при всей его, усугублённой и ожесточённой зоной, хлёсткости, поднялась бы рука поставить в один ряд с блатными композитора Бенджамина Бриттэна, прожившего со своим возлюбленным долгих тридцать семь лет. Ведь такое сопоставление было бы не только бесчестным, но и весьма глупым, ибо большинство гомосексуалов, из-за меньшей выработки тестостерона, добрее натуралов. Кроме того, всякий нагло солжёт против истины, если скажет, что спартанцы царя Леонида, будучи бисексуалами, не «смогли выказать духовной твёрдости в положении, угрожающем смертью или длительными физическими мучениями». Твёрдость духа, проявленная этими мужами в битве при Фермопилах, была максимальной, и сопоставима разве что с твёрдостью духа защитников Брестской крепости во Вторую мировую войну. Ибо и те, и другие, с малолетства были воспитаны так, что ставили общественное Благо неизмеримо выше индивидуального. И всякий, проповедующий непротивление злу насилием, в конечном счёте оскорблят память героев освободительных войн, положивших свои жизни за Родину. Ведь «даже Бог не имеет права сражаться за того, кто сам не подготовился к борьбе, [ибо] есть правило: в битве уцелеет тот, кто сражается, а не тот, кто молится» — (Плотин. Эннеада III, 2, гл.8).] Внешность блатные также стремятся иметь самую наигламурную. Об этом прямо свидетельствует следующий кусок шаламовского рассказа «На представку», из цикла «Колымские рассказы»: «Партнёром [по штосу] Севочки был сам Наумов, бригадир коногонов. Он был старше партнёра (впрочем, сколько лет Севочке — двадцать? тридцать? сорок?), черноволосый малый с таким страдальческим выражением чёрных, глубоко запавших глаз, что, не знай я, что Наумов железнодорожный вор с Кубани, я принял бы его за какого-нибудь странника — монаха или члена известной секты «Бог знает», секты, что вот уже десятки лет встречается в наших лагерях. Это впечатление увеличивалось при виде гайтана с оловянным крестиком, висевшего на шее Наумова, — ворот рубахи его был расстёнут. Этот крестик отнюдь не был кощунственной шуткой, капризом или импровизацией. В то время все блатные носили на шее алюминиевые крестики — это было опознавательным знаком ордена, вроде татуировки. <…> Ноготь мизинца был сверхъестественной длины — тоже блатарский шик, так же, как «фиксы» — золотые, то есть бронзовые, коронки, надеваемые на вполне здоровые зубы. Водились даже мастера — самозваные зубопротезисты, немало подрабатывающие изготовлением таких коронок, неизменно находивших спрос. Что касается ногтей, то цветная полировка их, бесспорно, вошла бы в быт преступного мира, если б можно было в тюремных условиях завести лак. Холёный жёлтый ноготь поблёскивал, как драгоценный камень. Левой рукой хозяин ногтя перебирал липкие и грязные светлые волосы. Он был подстрижен «под бокс» самым аккуратнейшим образом. Низкий, без единой морщинки лоб, жёлтые кустики бровей, ротик бантиком — все это придавало его физиономии важное качество внешности вора: незаметность. Лицо было такое, что запомнить его было нельзя. Поглядел на него — и забыл, потерял все черты, и не узнать при встрече. Это был Севочка, знаменитый знаток терца, штоса и буры — трёх классических карточных игр, вдохновенный истолкователь тысячи карточных правил…». Конечно, можно, по Пушкину, «быть дельным человеком и думать о красе ногтей», но относится это к тем, у кого нет иных крупных недостатков, т.е. ни в коем разе не относится к блатарям.
И пишет в «Элементарных частицах», в главе 15 части второй, Мишель Уэльбек: «…так называемые сатанисты не верят ни в Бога, ни в Дьявола, ни в какую бы то ни было иную сверхъестественную силу; кощунство вводилось в их церемониал не иначе как второстепенная приправа, вкус к которой большинство из них вскорости утрачивало. В действительности они, подобно их учителю маркизу де Саду, были абсолютными материалистами, своего рода гурманами, ищущими наслаждения во всё более резких нервных встрясках. <…>Прогрессирующий распад моральных ценностей в течение шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых, потом и девяностых годов является процессом закономерным и неотвратимым. Когда сексуальные наслаждения приедаются, естественно, что индивид, свободный от ограничений традиционной морали, обращается к более разнообразным усладам жестокости. <…>В этом отношении серийные убийцы девяностых — прямые потомки хиппи шестидесятых; их общими предками можно признать венских акционистов пятидесятых. Такие венские акционисты, как Нич, Мюэль или Шварцкоглер, в качестве перформанса прилюдно учиняли расправы над животными; в присутствии кретинских сборищ они вырывали, раздирали на куски их органы и внутренности, они погружали руки в их плоть и кровь, доводя до последнего предела страдания безвинных существ, между тем как статист запечатлевал эту резню на фото — или кинопленке, дабы выставить полученные материалы в художественной галерее.<…>…этот поворот, постигший западную цивилизацию после 1945 го, есть не что иное, как возврат к культу грубой силы, отречение от вековых норм, что в течение веков создавались во имя морали и права. Венских акционистов, битников, хиппи и серийных убийц сближает то, что все они абсолютные анархисты, они проповедуют безоглядное утверждение прав личности в противоположность социальным нормам, всему тому лицемерию, к которому, по их мнению, и сводятся мораль, чувство, справедливость и сострадание. В этом смысле Чарльз Мэнсон вовсе не чудовищное извращение духовного опыта хиппи, но логическое завершение его.<…> Чарльз Мэнсон — глава «семьи хиппи», проживавшей на ранчо близ Лос-Анджелеса, промышлявшей наркотиками и совершившей в 60-е годы ряд кровавых ритуальных убийств. Среди жертв Чарльза Мэнсона — жена Романа Поланского голливудская киноактриса Шарон Тейт, зверски убитая на своей вилле вместе с приехавшими к ней гостями». [Пояснение: Это тот самый Р. Поланский, что находится ныне под следствием по обвинению в двух эпизодах совращения малолетних, предположительно произошедших около 30-ти лет назад.] Не этим ли путём прошли блатари, прежде, чем стать блатарями? Мне наверняка возразят, что-де не все люди Запада стали гламурными садистами. Но как же они внутренне одиноки, если каждый третий англичанин (да наверно не только англичанин) ложится спать с плюшевым медведем из своего детсва, не опасаясь признаться в этом опроснику и выдать тем самым, что пределом их сокровенных мечтаний является давно минувшее сотояние детсва, столь же беззаботное сколь и безответственное, а вовсе не бесконечное производство и накопление мудрости? Полагаю, что в этом подспудном, не вполне осознаном желании вновь стать ребёнком уже содержится предвестие скорого конца. Ибо, как довольно тонко подметил один католический писатель: «…зло, есть не страдание, а только беспричинный страх перед страданием. Metus doloris [по-латыни: «боязнь страдания»; греческое соответствие чему: «παθοφοβια» — «патофобия»]. Соедините его воедино с его же позитивным эквивалентом [латинское «aequivalens» — означает «равносильный»] — страстным стремлением к земной [т.е. «вещественной», в платонической терминологии] беззаботности [и земному Раю], и вы получите «корень зла». Уменьшение страдания и увеличение беззаботности было естественной и соответственной целью общества и правителей. Но потом это стало единственной целью, а единственной основой закона — его извращение. И тогда, стремясь только к ним, мы неизбежно обрели их противоположности: максимум страдания и минимум беззаботности. Все беды Мира от меня. Проверьте это на себе. <…> Обвиняя всех, обвиняй даже Бога, но, ох, не обвиняй меня» (У. Миллер. «Гимн Лейбовицу», гл.29). Это высказывание автора-католика можно было бы счесть очередным христианским вздором, если бы не то обстоятельство, что «глаза» моей патофобии тем больше, чем выше степень обособленности моего Я от общего Мы, тогда как с другой стороны «На миру и смерть красна» — говорит русская пословица. [Пояснение: В высшей степени вероятно однако, что приведенное высказывание мистера Миллера просто-на-просто является расширением до всеобщего смысла высказывания У. Черчилля от 3 окт. 1938г. о политике замирения агрессора, проводимой британским премьером Н. Чемберленом и французским премьером Э. Деладье в отношении держав Оси, и приведшей, в ходе развития последствий Мюнхенского сговора, ко Второй мировой войне: «Англии был предложен выбор между войной и бесчестием. [А бесчестие, отметчу, есть смысловое отношение морального самоощущения Я к представлению Мы о безответственности.] Она выбрала бесчестие и получит войну.», — расширением, произведенным путём соотнесения с известным высказыванием апостола Павла о последних временах человечества: «Когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба, <…> и не избегнут» (1-Фес. 5:1-3).] И совсем не спроста писатель-платоник М.А. Булгаков называет трусость главным из пороков людских [Пояснение: «...трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. ...нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок» — М.А. Булгаков. «Мастер и Маргорита», гл. 26.], ибо, чаще всего остального, именно трусость заставляет ум отказываться от того, что он у себя полагает за Благо, т.е. за Истину. Ведь большая часть упреждающего страха происходит от незнания и только меньшая — от памяти о прежнем страдании. Уже новорождённый младенец плачет и вопит, будучи непередаваемо испуган тем, что из знакомой и уютной матринской утробы, против собственной воли попал в совершенно неизвестный ему и несоизмеримый с ним огромный Мир... Не зная токостей какой-либо работы, мы, обыватели, передаём её в полное ведение особо обученного профессионала. Этот профессионал, уже зная, что проверить все детали его работы мы не можем, к своей выгоде и вящей славе ещё больше увеличивает число неведомых нам тонкостей, порождая новые, а прежние запутывая в очень причудливые головоломки. Чего, к примеру, стоит одна лишь многовековая возня с тайною скрипичного лака Страдивари, что ещё при жизни мастера сделала своего создателя богатым и знаменитым... А так как всякий дельный ум — профессионал в чём-либо, то одни профессионалы обособляются от других, будучи относительно работы последних лишь простыми обывателями. В итоге увеличения своей внутренней сложности, и работа, и сам профессионал бесповоротно обособляются от своего заказчика-обывателя. Но это ещё не весь сказ! Чтобы развернуть производство своего товара как можно более широким потоком, профессионалы вынуждены поручить наиболее рутинную часть работ машине, а поскольку и эта часть постоянно усложняется, то возникает возможность обособления уже машены-средства от профессионала-деятеля, т.е. опасность «бунта роботов»; та самая возможность, причина низкой вероятности выполнения которой состоит, по–моему, в том, что «объём глупости в начале и в конце развития приблизительно одинаков». Этим стремлением к несметным превращениям, к беспорядочной перетасовке смысловых форм в «колоде» всякого ума, просто-таки пронизана материя; его в платонизме принято именовать рождательным началом.
«Ну что же делать, если Революция, как бог Сатурн, должна пожрать собственных детей?!» — воскликнем мы вслед за ведомым на якобинский эшафот Камилем Демюленом. Но тут же необходимо уточнить, расширив сие высказывание до всеобщего смысла: так завершается не только общественно-политическая, но и вообще всякая революция — в том числе и революция научно-техническая, не говоря уж о сексуальной. Делает она так с тем только, чтобы привести состояние своего предмета к ещё большей степени тотальности, чем то было до революции, посредством снятия [aufheben] противоречия между его номинально-формальным состоянием и состоянием действительным. Ведь всякое пограничное состояние содержит и моменты, принадлежащие предмету, границею коего оно выступает, и моменты, относящиеся к инобытию этого предмета. Вообще, инобытиём какого-либо определённого предмета следует считать ни только отрицание его целиком, либо в основных частях, но также и сколь-либо точное отображение-копирование его в нумерически ином материальном субстрате. Применительно к понятию естества, первый вид инобытия (или по-просту иного), следует называть противоестественным, второй — искусственным; если же произошло снятие и какой-либо из видов иного сам стал естественным в отношении своего предмета, начав, таким образом, новый причинно-следственный ряд и обретя новый смысл, а прежние завершив, то это будет уже событие сверхъестественное, т.е. чудо; но то, что представляется уму сверхъестественным, в силу дления, присущего всякому уму, на деле есть лишь всплеск Мировой воли, т.е. миг Творения в собственном смысле этого слова. В самом деле, снятие всегда есть сверхъестественное событие, поскольку большинство из изменений, возможных в системе [греческое «συστεμα» буквально означает «целое»] отношений предмет-среда, приводят отнюдь не к снятию наличного противоречия меж ними и, соответственно, к усложнению системы, но, скорее, к упразднению этого противоречия посредством уничтожения предмета, как субъекта противоречия, т.е. к упрощению системы. Поэтому и большинство когда-либо обитавших на Земле видов живых существ, ныне суть ископаемые виды, и большинство мутаций [латинское «mutatio» буквально означает «превращение»], могущих произойти в чьём-либо организме, суть вредоносны для данного организма.
Однако, предельное обособление индивида, ставшее причиною противоречия интересов индивида и интересов общества, не может быть снято без колоссального ущерба для обеих сторон данного конфликта (вплоть до бесславной их гибели), так как основанием противоречия здесь выступает только всеобщий принцип ветвления как таковой. Пусть даже Г.В.Ф. Гегель учит, что Абсолютный Ум полностью осознаёт себя в структуре тотального государства. Это учение верно лишь применительно к формальной стороне дела, ибо утверждает именно о структуре. Действительным содержанием данную форму наполняют лица, в которых концентрируется воля, соответствующая общему смыслу структуры, т.е. либо цезарь в деспотии, либо — в демо- и охлократии [греческое «οχλος» буквально означает «быдло»] — ушлые демагоги, заправляющие мнением большинства, мало смыслящего в политической [греческое «πολιτικα» от «πολις» — «город-государство», означает «учение о государстве и управлении им»] стратегии. Однако, историческое развитие вовсе не предусматривает, чтобы каждый из этих трёх видов деятелей его: цезари, демагоги [греческое «δημαγωγοι» буквально означает «народные вожди»] и руководимое ими большинство, были моральны в каждый его момент. Ведь каждый из деятелей сих руководствуется, прежде всего, своим конкретным, текущим интересом. Тем паче, что невежество обывательского большинства усугубляется зазнайством почти каждого обывателя, мнящего себя равным по проницательности демагогам и даже цезарю и, потому, могущим разоблачить любое, сколь угодно хитро продуманное, их злодейство, но при этом начисто забывающем об отсутствии у него профессиональной квалификации политика. Вроде того, как Гегель однажды посетовал на тогдашних немецких филистеров [от латинского множественного «ballisteari», что означает «обыватели, посадские люди», т.е. римские городские ремесленники и мелкие чиновники, свободные, но не относящиеся к аристократическим сословиям всадников и сенаторов и в армии служившие обычно при камнемётных орудиях — баллистах], что всякий, желающий удобно обуться и имеющий в собственной ноге лекало для башмаков, не берётся однако самостоятельно изготовить эти башмаки, но идёт к профессионалу, т.е. к сапожнику. Меж тем, всякий, имея в собственном рассудке лишь лекало для философской системы, берётся-таки философствовать на отвлечённые от его повседневности темы, не обладая профессиональной подготовкою философа.
Такое сближение нравов «общегражданских» и уголовных есть несомненный признак некоего массового маразма, столь же пагубного, сколь и неотвратимого, так как он многократно усиливает беспочвенные страхи и никчёмную суету. Ибо святость — удел немногих избранных. Так, история необходимо заканчивается произволом, ибо за что бы ни взялось познание, оно в конце концов всегда останавливается перед непреодолимой необходимостью спонтанного определения смысловых пределов своего предмета этим предметом, т.е. перед абсурдной необходимостью бытования воли как вещи-в-себе (иначе говоря — как Мировой воли). Ведь самоопределяться спонтанно может только нечто, совершенно Единое в своей Свободе, а потому не ошибётся тот, кто скажет, что в итоге развития, каковым для ума выступает процесс познания, ум приходит к знанию Воли-в-себе, возвращаясь, таким образом, к Единому, как своему истоку и основанию; и, поскольку Единое у себя нечленораздельно, такой ум неминуемо выпадает из времени, ибо время протяжённо по своему смыслу.
Известно, что первые христиане, из сострадания к бедам порабощённых правителями и пороками сограждан, остро желали уничтожения Римской империи (неодолимой в обычной войне) Христом в ходе светопреставления. А коли так, то по смыслу вполне логично, что Я, пришедшее к отрицанию всякого Мы за пределами себя, в свой черёд отрицается в Я, готовом отрицать также и себя самоё. Поэтому первые христиане, целиком отвергая античную культуру, столь часто кончали жизнь мученичеством, которое является разновидностью самоубийства, хоть и совершающегося здесь ради высшей, неочевидной из опыта цели. И потому античность должна была пасть от рук христианства с той же железной необходимостью, с какою пал кровавый самодур Калигула от меча трибуна преторианцев Кассия Хереи, что христиане готовы были сами умереть мучительною смертью, но покончить-таки с постылым язычеством. Но, ежели очень хочется, а средств нет, то их надо выдумать… В самом деле, нет разницы между методами блатаря — с одной стороны, и методами инквизитора, изощрёнными пытками и казнями добивающегося раскаяния еретиков и ведьм, дабы избавить их души от ещё более чудовищных, ввиду нескончаемости, мук за гробом, — с другой. Ибо само загробное существование, не будучи очевидным из опыта и относясь скорее к области должного, нежели к области сущего, вполне может на поверку оказаться плодом массового воображения, т.е. попросту обманом чувств верующей публики. Ведь очевидным из опыта может быть лишь то, определение чего конечно. Однако, как уже было показано выше, по своему смыслу, должное не может быть ни чем иным, кроме как пустою формою, этакой пилюлей-плацебо, и факт этой пустоты делается под конец развития достоянием любого непредвзятого аналитика. В самом деле, по смыслу своему нравственно должное воплощается в действительность, только побывав предварительно представлением какого-либо деятеля о Прекрасном, т.е. не иначе, как будучи составной частью процесса познания. И что с того, что результат сего процесса задан до опыта, если сам процесс не может начаться без опыта созерцания Прекрасного? [Пояснение: Плотин в эннеаде I, трактат 6, гл. 4 прямо говорит: «О красоте занятий не может говорить тот, кто не воспринимал красоту занятий и знаний и подобных им вещей, равно как и о сиянии добродетелей не может говорить тот, кто не представляет, как прекрасен лик справедливости и умеренности».] Ведь «познание есть соотнесение понятия [т.е. смысла, в моей терминологии] и действительности. Будучи само по себе наполнено лишь собою и в этом смысле пустым, мышление благодаря познанию наполняется особенным содержанием, которое от [непосредственно] наличного бытия возвышается до всеобщего представления», — определяет Г.В.Ф. Гегель в § 71 отдела первого, третьего курса своей «Философской пропедевтики».
У Михаила Иосифовича Веллера («Всё о жизни», глава II, раздел 7, пункт «Закавыка с разумом») эта гегелевская трактовка познания, как посредника между возможным и субъективно должным с одной стороны, и объективно сущим всеобщим — с другой, дана в максимально чётком и до предела радикальном виде: «…Мы можем констатировать только одно отличие [человека от животного] — некую дополнительную способность, дополнительную возможность, дополнительную функцию мозга. Это способность к разуму. Лишь способность. Она может быть развита, а может угаснуть. Но от рождения дана. И способность к адаптации в рамках и формах других животных видов и любых природных зон — в тундре, джунглях, пустыне, с волками, с обезьянами. <...> Если развитие жизни на Земле шло от простого к сложному, от меньшего к большему, от менее эффективного к более эффективному в плане преобразования энергии, [а именно:] от растений к животным, от травоядных к хищникам, то человек, посредством разума, потребляет, преобразует и выделяет энергию в максимальных количествах и эффективнейшим способом. Во всех своих действиях человек руководствуется потребностью нервной системы в ощущениях. Чем более развита и мощна центральная нервная система, мозг, тем больше её потребность в ощущениях. Тем она активнее. И активность её, суммарное раздражение, больше, чем нужно просто для выживания. А отсюда [следует:] Человек всегда совершал больше действий, чем было необходимо для простого выживания. Человек энергичнее всех прочих животных. Именно и только этот излишек энергии отличает и выделяет его среди прочих, ставит выше всех. Разум — это форма преобразования излишка биологической энергии человека. С точки зрения развития жизни на Земле, разум — это наиболее эффективная форма преобразования и выделения максимума энергии». [Пояснение: Мне думается, что заслуга М.И. Веллера здесь только в том, что он осмелился придать гегелевский всеобщий размах основному шаламовскому посылу. Данная смелость оправданна лишь с точки зрения сверхумного смысла, где, по Гегелю, «Между бытием и ничто нет различия. То, что есть, есть только полагание их как различающихся и исчезновение каждого из них в его противоположности, т.е. только чистое становление [ΰφιστανειν]» (Филос. пропед., см. курс III, отдел 2-й, § 16). Означенный же посыл в общих чертах сформулирован Шаламовым во фразе рассказа «Дождь», из цикла «Колымских рассказов»: «...я понял самое главное, что человек стал человеком не потому, что он божье созданье, и не потому, что у него удивительный большой палец на каждой руке. А потому, что был он (физически) крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил свое духовное начало успешно служить началу физическому».]
Короче, И. Кант учит, что законодателем нравственности, в соответствии с предшествующим всякому опыту предписанием Воли-в-себе, т.е. со стремлением ко Всеобщему Благу, может выступать только чистый разум. На что настоящая, а не поповская, диалектика всегда твёрдо возражает: не может быть чистым то, что пусть малость, да причастно материи, до конца не подлежащей оформлению, хоть и стремящееся всегда к оформлению, в силу присущего всему стремления к Единому. Единое же предстаёт для всех одушевлённых существ в облике Всеобщего Блага, т.е. Прекрасного. Ясно, что, применительно к действительности, правильно говорить лишь о смешанной природе любого непосредственного деятеля и что, следовательно, прав, учивший исходя из своего врачебного опыта, Парацельс: «В природе всё есть лекарство и всё — яд. Важна лишь доза!», т.е. мера, а объективное определение греха это — либо превышение, либо недобор до данной меры, не никак не полный запрет к употреблению самого измеряемого предмета. Значит, говоря по существу, удел вского, поскольку он обладает здравым умом, — либо постоянный поиск, либо неуклонное соблюдение уже найденной меры для каждого своего поступка; каковую умеренность греки именовали благоразумием [σωφροςυνη]. Всё прочее — либо просто не в наших силах, либо суть полный вздор, коего за прошедшие века было наговоренно и понаписано немало разными кликушами и мракобесами, и повторенно под их влиянием людьми порядочными, но, увы, недалёкими. Да и как частный ум может быть у себя чистым, т.е. беспримесным, если смыслы свои он созерцает последовательно, преходя от предшествующего к последующему, а не параллельно, все сразу; и, следовательно, частный ум подлежит здесь внешнему относительно его воли порядку причинности? В самом деле, созерцание чистых смыслов, а равно и Абсолютного Ума возможно для частных умов только в силу того, что так хорошо сформулировано у Прокла, в доказательстве § 30 «Первооснов теологии». Именно: «Поскольку производимое содержит что-то тождественное с производящим, оно остаётся в нём; поскольку же содержит иное, — [от переполнения] выходит [προοδος] из него. Будучи же подобным, оно в каком-то отношении и тождественно с производящим и отлично от него. Значит, оно в одно и то же время и остаётся [в нём], и выходит [наружу]; и одно не обособлено от другого». Итак, усмотрение мною того или иного смыслового содержания предмета возможно только в силу дления сего предмета, т.е. не иначе как в процессе познания. Но, назвав смешанное чистым, протестантизм, моральная суть установки которого отчётливее всего сформулирована именно Кантом, подписал себе смертный приговор (или его подписала себя всякая религия?), так как вменил в обязанность своей пастве нечто невыполнимое: совершенно сознательную благонамеренность. В самом деле, признав наличие во Христе двух равноценных природ [φυσει] — человеческой, сопряжённой с тварной материей и божественной, несотворённой — пасторы заявили, будто бы составленная так сущность абсолютно чиста и, в силу того, абсолютно безгрешна; и что стать сопричастным этой сущности [ουσια] может всякий, кто будет исполнять всё ими назначенное (иначе означенные Христом нравственные высоты вообще недостижимы!). Однако, как метко сказал известный сатирик Игорь Михайлович Губерман: «...что в помои не вольёшь — теми же становится помоями». Не удивительно, что как только до вполне обособившегося обывателя дошло, чего именно от него требуют, тот немедля послал вымогателей-пастырей куда подальше...
Ибо какой прок, герр Кант, ото всех учений, основаных на предположении о том, что Я обладает чистым разумом, если они не в состоянии обуздать рост патофобии в явленном Мире, а то и усиливают его, как это делает, в частности, нынешний либерализм, начисто очищенный ото всякой примеси умопостигаемого и запредельного? «Что теперь твоя постылая свобода, Страх познавший Дон-Жуан?». Воистину, патофобия это — то мистическое зеркало, которое иногда является пред умными взорами терпящих кораблекрушение, где они видят всю свою Жизнь со всеми её состоявшимися и несостоявшимися, но возможными событиями; и которое отражает самоё ветвление Бытия... И ни что на свете не в силах разбить это зеркало! Оно не может быть разбито, ибо соглашаясь с вводными определениями вашей системы, герр Кант, мы не можем, однако, усомниться в след за Вами в эмпирической природе способности желания. «Жизнь есть способность существа поступать по законам способности желания. Способность желания — это способность существа через свои представления быть причиной действительности предметов этих представлений. Удовольствие есть представление о соответствии предмета или поступка с субъективными условиями жизни, т.е. со способностью причинности, которой обладает представление в отношении определения сил субъекта к деятельности для того, чтобы создать [предмет удовольствия]. <...> Легко заметить, что при такой дефиниции остаётся нерешённым вопрос, всегда ли удовольствие должно быть положено в основу способности желания или же при известных условиях оно следует только за её определением; ведь эта дефиниция составлена из одних только признаков чистого рассудка, т.е. из категорий, не содержащих ничего эмпирического» — пишите Вы в предисловии вашей «Критики практического разума». Но ведь патофобия имеет точно такую же надличную и всеобщую природу, как и воспетый Вами Категорический императив, а потому, скорее всего, в той же степени внеэмпирична, что и последний; то и другое, будучи укоренены отнюдь не в явленном Мире, с полной силой действуют именно в нём. В самом деле, если действие патофобии на мои поступки неизменно понуждает меня ожидать от явленного Мира большего страдания и вообще зла, чем тот может мне дать, то, проецируя в уме данное неотменимое действие за пределы явления, я получаю, герр Кант, столь же строгое доказательство бытия Князя Тьмы, какое, относительно Бытия Божьего, получили Вы, проецируя за пределы явления действие Категорического императива. Правда, с чисто платонической точки зрения, Князь этот есть вовсе не нищая «обезьяна Всемогущего Бога» христиан, но, скорее, равносильный богу-Ормузду, Ариман зороастристов, поскольку оба они суть разные стороны единой «медали», т.е. Мировой воли. Они — равносильны, так как если страдание в представлении субъекта стремятся к бесконечному нарастанию или бесконечному пребыванию в неизменно тяжкой форме, стремясь тем самым отождествиться в представлении с Единым Благом, то это представление, будучи бесконечно наглой ложью (наличный-то индивид, будучи смесью многообразного материи и смыслов, преходящ, как, впрочем, и род), должно иметь своё основание и смысл в умном Мире в силу вечного (бесконечного во времени) существования умного Мира. Действительно, патофобия полагает в качестве принципа всобщего законодательства известное римское: «Хочешь мира — готовься к войне! [Sivis pacem para bellum!]», что в развётывании смысла данной максимы (т.е. в его соотнесении с ветвлением Бытия) неизбежно даёт умопостигаемое отождествление войны с Высшим Благом (постоянный мир [pax constanta]), т.е. даёт идеальную войну. А идеальная война это — война всех против всех на уничтожение противника и потому, строго говоря, в ней не может быть победителя. И стремясь к войне, никто не хочет нести ответственность за неё, ибо «поражение — всегда сирота». В итоге, боязливый сперва вбухивает огромные средства в оружие обороны, а затем содится за стол переговоров со свирепейшим, чтобы в конце этого торга сдаться ему со всеми потрохами, полностью утратив собственное лицо и усилив своим вооружением свирепость победителя. Когда же сходятся в схватке одинаково свирепые, они уничтожают друг друга, выжигая всё окрест места боя. А поскольку в понятии об идеальной войне как умном пределе развёртывания патофобической максимы, война отождествляется с постоянным миром [pax constanta] и вообще с Высшим Благом, то патофобным действием является не только гонка вооружений с ядерной войною в пределе усилий к обепечению надёжнейшей обороны, но также (с одинаковой степенью вероятности!) и гонка роскоши с полным разрушением природной среды обитания в пределе неумеренного потребления чувственных благ ради сопеничества в выхвале. [Пояснение: Не об этом ли объективном устремлении в развитии всего уклада общественной жизни говорит В.В. Розанов в 5 гл. своего комментария на «Великого инквизитора» Ф.М. Достоевского: «Частный пример здесь может с удобством пояснить общий исторический процесс: 1) необходимо, чтобы в стране, для поддержания её международного положения, существовало несколько сот тысяч мужчин, специально занятых военным искусством и, для большего усовершенствования в нём, — освобождённых от забот семьи; 2) нужно, чтобы люди, поддерживающие страну на высоте её духовного и материального процветания, как можно лучше подготовились для выполнения своей миссии и глубже вошли в сложный и трудный мир чистых и прикладных наук. Образуется громадный контингент людей, семья для которых возможна и удобна только в позднем возрасте. По причинам, объяснять которые было бы излишне, возникает соответствующий им контингент бессемейных женщин; с тою разницею, однако, что для первых семья есть нечто позднее и её временное отсутствие есть удобство, а для вторых семья становится навсегда закрытою, и они являются безличным средством для удобного существования других. Как большая река привлекает к себе маленькие речки и ручьи и испарениями с бассейна своего родит влагу и дождь, в конце концов опять в неё же собирающиеся, так к этому крупному потоку бессемейного существования примыкают многие другие мелкие течения его, в значительной степени порождаемые просто его массивностью, лёгкостью, удобством для каждого и привычностью.»? Сопоставьте сказанное Василием Васильевичем с фактом многочисленных побед профсоюзного движения, движений за равноправие женщин и за раноправие различных меньшинств, и вы получите картину теперешней Европы, где неизменно положительный прирост населения присущ лишь полупрофессиональным и полунищим пришлым мусульманам да цыганам-бродягам; присущ именно в силу их неоформленности в качестве профессионалов. Однако, не следует забывать, что действительное равенство выполняется только в одном смысле: всё рождённое, рано или поздно умирает. «Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостаёт — послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь — вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Всё к одному знаменателю, полное равенство! «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» — вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое! — вот девиз земного шара отселе» — (Ф.М. Достоевский, «Бесы», гл.VII, отдел 2). А вот выдержки из интервью М. Уэльбека от 19.4.2005г. русскому журналу «Комерсантъ»: «У всех попыток отнять у человека возможность желать — заведомо трагический исход. <…> Вместо настоящих желаний человеку подсовывают всякую лабуду, всякую «виртуальность». И, как результат этой подмены, подлинная общественная жизнь сходит на нет. Смешно, конечно, сегодня ругать интернет, но хочу всё-таки сказать, что главное в интернете — это не то, что он даёт возможность работать, а то, что он даёт возможность потреблять. У людей становится всё меньше причин выходить из дому. Посмотрите на Японию — там эти процессы идут полным ходом. Про японцев часто говорят, что они более счастливы в виртуальном Мире, чем в реальном. Но это враньё. [И] не только про японцев, это вообще враньё. С какой стати им быть там счастливыми?». От сюда надо с большой вероятностью допустить, что равенство в самом необходимом и равенство в излишнем, ежели они продолжаются дольше некоторого срока, — взаимообратимы, ибо одинаково урезают в результате самую способность желания (каковая способность есть соотнесение воли субъекта с представлением об определённом предмете); а поскольку способность эта направляет проницательность к тому или иному конкретному предмету, то будучи урезана, она лишает проницательность её упражнения на предмете в его многообразной сложности, тем самым постепенно низводя Я до состояния ничтожества.] Так, избежав самой войны путём добровольной сдачи на милость свирепейшего, гонясь за выхвалой, бегут они от смертной тоски (которая неотлучно сопутствует одиночеству, выступающему закономерым итогом обособления), точно так же, как прежде бежали от войны, т.е. неосознанно стремятся сдаться смерти; ведь утративший собственное лицо (а это так, коль скоро представление субъекта об Истине было отринуто им единственно от страха пред неведомым) всегда остаётся пустым изнутри... В частности, вся история с выпуском в обращение целого океана ни чем не обеспеченных казначейских страховых обязательств США, призванных, по замыслу выпускающих, предотвратить обесценение так же ни чем не обеспеченного объёма доллара, с последующим выпуском сраховых обязательств призванных предотвратить обесценение первичных обязательств, — вся эта история, явившаяся непосредственной причиною нынешнего мирового экономического кризиса, просто-таки пропитанна патофобией, как промакашка чернилами с кляксы. Вот какой материей чаще всего наполняется ваш горшочек, герр Кант! К тому же страдания бывают даны разумному существу во испытание и во усиление его воли. И ежели для бесконечного, ввиду его самозакнутости, ряда конкретных (более или менее вещественных) внешних условий Я суть всегда только очередное страдательное условие чего-то последующего, сиречь звено как орудие, то для своего, внутри меня вызревшего, воления Я суть только цель; (ибо даже заведомо смертельное решение заслонить собою немецкую бойницу созрело у неверящего в загробную Жизнь Александра Матросова не столько из отвлечённого патриотизма, но более из нежелания, чтобы близкие ему люди, от Блага коих Я так или иначе не отделяет своего Блага, оказались под игом жестокого врага!). Но без внешнего нет и внутреннего и явления нет без сущности, а потому необходимо признать, что любая воля и бесконечна по смыслу своему, и ограниченна, как обусловленная конкретным предметом своего применения. Основание патофобии — в конкретной ограниченности, односторонности всякого ума и всякого смысла, т.е. его невсеведение, поскольку даже ведение Абсолютного Ума ограниченно свободою любого частного; а основание Категорического императива — любовь и происходящее от неё стремление всякого ума к Единому Благу, в силу неполного тождества любого ума с Единым Благом, т.е. его невсеблагости. Ведь, как говорит Платон в том же «Пире»: «Кто не считает, что в чём-то нуждается, тот и не желает того, в чём, по его мнению, не испытывает нужды». [Пояснение: Параграф 30 прокловых «Первооснов» гласит: «Всё чем-то непосредственно производимое остаётся в производящем и выходит из него». Это означает, что, при всём своём стремлении к полному отождествлению с Единым, производимое не в состоянии полностью подмять под себя производящее, ибо и производящее, и производимое суть лишь различные стороны тотальности дления. Однако, такое утверждение, очевидно, полностью опровергает итоговый вывод системы Веллера. Данный вывод гласит: «В человеке вселенская переструктуризация Бытия достигла высшего (из пока известных) уровня. Вся история человечества — переструктурирование окружающего Бытия во всё больших масштабах, энергопреобразование окружающего Бытия на всё более высоком уровне. Человек — на генеральной линии развития — единственное животное <…> неравновесное с окружающей природой. Ему потребно переделывать всё, среди чего он живёт. Это определено его энергоизбыточностью по сравнению с остальными животными. Вектор человеческой деятельности направлен в сторону максимальных действий, максимальных переделок, максимального энергопреобразования окружающего Бытия. (Любое действие есть энергопреобразование). Максимальное Действие — это Большой Взрыв. Выделение всей энергии Вселенной из всего вещества (материи) Вселенной, уничтожение Бытия и одновременно — рождение Нового Бытия» (М.И. Веллер. «Кассандра», ч. I, гл. «Космологическая составляющая», пункты 26-28). А упраздняется он из-за того, что автор поместил его всецело в пределы производимого, т.е. только во времени, а не в умной Вечности. Подобие (уж коли речь зашла о всеобщем во всей его полноте) может в результате познания уничтожить само себя и ближайшую среду свою, но не тот образец, коему оно приходится произведённым подобием! Последнее ясно из разложения [αναλυσις] на составляющие всеобщего понятия Бытия: a) Единое предшествует всякому уму, а не наоборот, ум Единому; b) и предшествует именно по смыслу, а не во времени, ибо время целиком находится внутри умов, как деятелей любого познания смысла; где время — последовательный переход каждого из умов от одного присущего ему смысла к другому. («Присущего» — значит изначально находящихся в пределах его разумения-проницательности, безотносительно тому, дан ли тот или иной смысл до или после внешнего, в отношении сего ума, опыта.) c) Отношение же аспекта a к аспекту b и есть дление, т.е. смысловая протяжённость [таков точнейший смысл «становления» в гегелевском словоупотреблении]. d) Далее, обратное отношение процесса познания (аспект b) к длению (аспект c) есть ветвление, так как именно ветвление предусматривает сложную структуру подчинения и равенства мощностей. e) Наконец, отношение аспекта c к аспекту d есть протяжённость вещества. Эта последняя соотносится с аспектом a лишь посредством сложных аспектов c и d, а не напрямую, через простой смысл-образец; но, не будучи ни в чём простым, она, силою именно этого обстоятельства, подвержена распаду. Таким образом, пара cd «подвешена» (словечко проф. Малеванского, первого переводчика Плотина на русский) на паре ab, а e, в свою очередь, подвешен на cd, и, следовательно, только содержимое e всецело находится во времени, т.е. возникает и уничтожается. Впрочем, не будет ошибочным утверждение, что подвешенное всегда выступает веществом того, на чём оно висит. В совокупности же вся пятёрка, будучи всеобщим умопостигаемым Бытиeм, не может ни взрываться, ни вновь возникать, ибо Вечно сущему нет нужды в обновлении. «Поскольку Бытие существует Вечно и неизменно, то Оно является самотождественным и повсеместно одинаковым. Бытие не может быть одним в этой точке, и другим — в той: к нему неприменимы такие категории, как деление, развитие, движение вперёд, расширение; невозможно также определить, где у него начало, а где — конец» (Плотин. Эннеада III, трактат 7, гл. 6). Так как Бытие объемлет собою все времена, Оно есть сущая Вечность, а будучи самотождественным в этом своём качестве, Оно есть Единое; кроме того, будучи равнодействующей всех своих умов и смыслов, Бытие есть Абсолютный Ум и Абсолютный Смысл [λογος]; а ещё Оно есть Жизнь, ибо каждый ум изначально обладает более или менее мощным рождательным началом, которое, будучи причастно к Мировой Воле, деятельно стремится к удовольствию от еще более тесного общения с Единым, как многогранным Прекрасным, которое, в свой черёд, умно именно ввиду своей многогранности. К вышесказанному надлежит добавить то наблюдение, что распад вещи проявляется в невозможности для неё преодолеть границу между состояниями i) возможного, ii) желаемого (в области представлений о благе и не только) iii) и действительного. В этом смысловом треугольнике не вполне определённые, ввиду слишком многообразного содержания своего, стороны i и ii сперва пожирают объединяющую их, сторону iii, вполне определённую в своём единообразии, после чего принимаются уничтожать друг друга. Помнится, в своей брошюре «Людвиг Фейербах. Конец классической немецкой философии» Ф. Энгельс пишет, что суть гегелевской диалектики вкратце определяется формулой: «Достойно уничтожения всё, что существует». Простим же материалисту Энгельсу его весьма односторонний подход к гегелвскому методу, ибо на самом деле вся грандиозная система Гегеля (впрочем, как и не менее грандиозная система Прокла) учит только о том, что достойно уничтожения всё, что существует несплошно, т.е. в виде смеси. Раличие между системой Гегеля и системой Прокла по сути только то, что цетр внимания первой из них — неизменное в Бытии, центр же второй — изменчивое в нём. А из поля зрения Веллера, увы, неизменное почти совсем выпадает; т.е., говоря образно, у этого автора за отдельными деревьями почти не видно леса.]
Как бы то ни было, но наверное прав И.М. Дьяконов, в своей «Киркенесской этике» сказавший в ответ на вопрос о природе святости: «я думаю, что святые мученики были праведны не потому, что они надеялись на награду, а несмотря на то, что они на неё не надеялись» и «человек не потому праведен, что он ожидает награды, а он потому праведен, что праведен. То, что некоторые индивиды должны быть праведными, заложено в природе человека, иначе человечество само себя уничтожит.», — так уж дивно, дескать, были устроены их умы изначально. Просто судьба наделила этих людей столь огромным аппетитом к добру, что любое участие в злодеянии причиняет им величайшее душевное страдание, а любое участие в добре, точнее в том, что они полагают таковым, напротив, доставляет колоссальное душевное удовольствие. Следовательно, они не усматривают во зле ничего прекрасного, кроме повода (а значит, соблазна) противопоставить ему свою добродетель, чтобы та проявилась полностью. Но большинство людей не холодны и не горячи, но теплы в вопросе разграничения добра и зла, и сообразуются в основном с нуждами текущего момента. Например, если кто, почувствовав сильный голод, увидит на расстоянии полуметра от себя лежащий на краю незастеклённого прилавка батон, и будет наверняка знать, что пропажи батона ни кто не хватится первые полчаса, а когда хватятся, то, ввиду незначительности пропажи, расследование затеяно не будет, — он, скорее всего, умыкнёт сей батон. По всей вероятности, тоже самое будет и с пятнадцатью миллионами долларов, выделенных из федерального бюджета на починку ветшающей дамбы города, если только мэр этого города почувствует, что имеет весомый шанс избежать суда и наказания, когда кража произойдёт.
Праведники могут, конечно, заразить своим мироощущением большинство, но только на сравнительно короткое время, когда всё общество находится в большой опасности, т.е. буквально на грани жизни и смерти. Для чего Провидению нужны праведники? Чтобы сохранилось единство Мы, поскольку Мировая воля ещё не вполне осознала себя в качестве цельного Я. (Иначе праведники не за что не могли бы в лихолетье сплачивать общества вокруг своего мироощущения, временно заражая им обывателя). Но, так как и сами праведники всегда находятся в значительном меньшинстве, и периоды господства их мироощущения сравнительно непродолжительны, то из обоих данных фактов ни как не возможно вывести доказательства Бытия особы христианского Всеблагого Бога, — за отсутствием необходимой всеобщности явления. По сути дела об этом именно отсутствии пишет И.М. Дьяконов в 7-м примечании к тому же сочинению своему: «Первородный грех, как его изображает христианская традиция, есть нечто весьма тривиальное; трудно понять, какое зло <…> было совершено Евой и Адамом — разве что считать эту историю притчей об отдаленных последствиях наших деяний. Но она полностью противоречит представлению о всеведущем божестве. Оно бы предвидело совершение первородного греха, ибо решение свободной воли человека было бы заранее известно Божеству. Зачем же тогда наказание? И разве оно не слишком жестоко для отношений между Отцом и его Детьми (оно длится тысячелетиями!) Также принесение божеством самого себя в жертву, если считать, что оно всеведуще, производит странное впечатление: выходит, что Иисус знал, что его мучения продлятся всего шесть часов — то есть меньше, чем предсмертные мучения большинства людей, умирающих естественной смертью, — после чего он знал точно, что проснётся в Раю, в то время как умирающий человек в этом уверен быть не может и от неведения страдает больше! Вечное наказание несправедливо и аморально, и вообще почему столько хлопот об обеспечении вечного блаженства для избранных, раз они уже предрешены заранее всеведущим божеством, которое могло бы всё сделать сразу».
Итак, подводя итог всему изложенному выше, отмечу, что истиной причиною патофобии и всех её тяжких последствий выступает незнание частного ума, происходящее от его ограниченности-нехватки, а причина самой этой нехватки — в обособлении части от целого, т.е. в ветвлении, что, в качестве своего вещественного содержания, предусмотренно длением Бытия как всеобщего целого; т.е. всё это уже заложено в Едином, поскольку Оно от избытка выходит за свои пределы. Но, будучи лженаукой (псевдодиалектикой), христианское богословие ставит данный причинно-следственный ряд с ног на голову и утверждет, будто бы причиной упреждающего страха служит так называемый «первородный грех», т.е. самовольное обособление моего Я в его стремления к удовольствию и к познанию, отметая, однако, участие Бога как причины самого Я. Кроме того, когда настоящий платоник говорит, что Бог — совершенно Благ, он имеет ввиду нечто совершенно противоположное тому, что под этим высказыванием понимает христианин. Именно: «Бог — совершенно Благ, а потому ему, вероятно, нет никакого дела до злоключений и горестей материального Мира»; а не то, чтобы: «Бог — совершенно Благ, а потому Он, в своей великой милости и сострадании, готов оказать помощь, при условии искреннего покаяния [μετανοϊα], всякому взывающему к Нему из недр тварного Мира». То есть, в первом случае эпитет «совершенно Благ» означает лишь, что Бог совершенно счастлив, ибо обладает всем, не нуждаясь ни в чём; а во втором — что Он настолько добр, что попустительствует даже ничтожным глупцам, находящимся у Него в подчинении и, в добавок, Им же вполне осознанно сотворённых именно глупыми. Но может ли на самом деле быть добрым тот, кто, очевидно ради своей потехи, осознанно создал глупцов, чтобы те строили друг другу всяческие козни? На мой взгляд, такой образ действий подобает посредственной императрице Анне Иоанновне, но не Всемогущему Богу, — Творцу Мироздания! Бог платоника может, конечно, пойти навстречу просящему и исполнить его просьбу в порядке дара, но поступает Он так вовсе не от того, что настолько добр, что не может ни кому отказать, кто бы и чего ни просил из праведников; и не от того, что клялся в чём-то и не может без потери лица не выполнить Своей клятвы, — нет, поступок Его, как всегда, обоснован только Абсолютным произволом! Для Мира явленного Абсолютный произвол предстаёт в двух, свиду начисто искючающих одно другое, обличиях: либо желелезной необходимости, либо полной случайности. Но их непримиримость — по сути не более чем явление и, как просто сформулировал Альберт Эйнштейн: «Случайность, это [только] термин, прикрывающий наше непонимание причин происходящего». Ведь, за отсутствием смысловой пустоты, всё Бытие, в большей или меньшей степени, подлежит Единому. А, так как всё существует лишь будучи причастно Бытию как часть причастна целому и всякое целое осуществляется лишь как единство определённого смысла, то Единое, будучи мощнейшим из всех смыслов, объмлет собою всё Бытие, выступая как Мировая воля, за пределами которой нет уже ничего. Но, если за пределами Мировой воли нет ничего, то это означает, что всё сущее подлежит действию этой Воли; а такое всеобъемлющее (т.е. совершенно всеобщее) действие и есть по смыслу Абсолютный произвол. Таким образом, имея в основании своего определения произвол, смысл, несомненно, предусматривает свободу от того, чего в этом определении не содержится. И, поскольку являемое частному уму познание есть процесс определения смысла в его развитии, то в начале развития произвол это свобода от необходимости (полная случайность), а в конце развития — свобода от свободы (железная необходимость); а, следовательно, «время» и «являемое познание» есть лишь различные слова для обозначения одного и того же смысла. И правильно говорится, что-де «кроткие наследят землю» (Матф.: 5,5), так как им ещё только предстоит определиться и познать те смыслы, что в дальнейшем станут для них небходимыми, а гордые и своевольные уже сделали свой выбор, ставши его заложниками. Однако, Абсолютный Ум, как уже было сказано, созерцает всё Бытие сразу, т.е. параллельно, а не через последовательное схватывание, и, следовательно, не познаёт свой предмет, но всегда знает его. А упомянутые крайние (как и все остальные) вехи процесса познания, столь несхожие меж собою для частных умов, для Абсолютного есть лишь смысловые точки-вершины дления того Абсолютного Смысла, что составляет предмет Его знания; (известно определение, данное Готлибом Лейбницем: «Я неоднократно подчёркивал, что считаю пространство также как и время чем-то чисто относительным: пространство — порядком сосуществований, а время — порядком последовательностей»). Поэтому, когда Кант утверждает в главе третьей, в разделе «Критическое освещение аналитки чистого практического разума» I книги «Критики практического разума», что Сотворение Мира имеет место лишь в умном Мире, но не в явленном, он неизбежно приходит в противоречие с собственным — в общем правильным — учением о времени, где время суть не более чем неотменимая форма созерцания частным умом своего предмета, ибо этим утверждением он привносит в умный порядок вещей возникновение, а именно возникновение акта выбора, но возникновение есть основное понятие Мира явленного, ибо Мир умный, существуя вечно, не уничтожается и не возникает ни одною частью своей. Кроме того остаётся совершенно неясным, каким образом при кантовом Сотворении Мира тварь сообщалась бы с Творцом своим, если это Сотворение имеет место только в Мире Творца, но никак не в Мире твари и, следовательно, акт выбора возникает только для Творца, но не для твари? Короче, совершенно никчёмное учение вышло здесь у Канта. Но если, как это утверждает чистый платонизм, Сотворение в умном Мире невозможно, то как можно утверждать, как то утверждают христиане, будто оно имело место относительно всего явленного Мира в целом и, стало быть, акт выбора возникает только для твари, но не для Творца; ибо и тут встаёт предо всяким непредвзятым аналитиком тот же самый клятый вопрос: «Как при этом тварь сообщалась бы с Творцом своим?». Подобный поворот рассуждения скорее подтвеждает правоту знаменитого утверждения Гераклита Эфесского о вечности Мира, который «не создан ни кем из людей или богов, но [сам] всегда был, есть и будет вечным огнём, мерою разгорающимся и мерою затухающим», нежели христианскую точку зрения. Ведь, при гераклитовом понимании вопроса о свободе, выбор, пусть и ограниченный, существует лишь для умов частных, и существует именно в меру их ограниченности; тогда как Абсолютный Ум свободен не в силу наличия у Него выбора, но в силу обладания всем сущим как своими частями, а сами части, как таковые, уже обладают выбором. Таким образом части причастны целому не напрямую, через их своеволие, но через единство Воли целого. Однако, эта Воля предусматривает своеволие частей, поскольку предусматривает собственную членораздельность. С другой стороны, если, как утверждают то некоторые мусульманские богословы, Бог творит Мир заново повсеместно и ежемгновенно, и, следовательно, человеку нет ни какой возможности установить, когда же Бог начал творить, то для человеческого и вообще любого частного ума это утверждение равно на деле утверждению Гераклита о несотваримости Мира.
Возвыситься же от сеюминутных нужд и интересов к чему-то более постоянному и развивающему проницательность ума, большинству мешает весь предшествующий склад жизни, обусловленный косностью материи, воплощаясь в которой, Прекрасное ветвится, тем самым, удаляясь от Единого, как своего первоначального смысла. «...Всё должно в природе повториться: / И слова, и пули, / И любовь, и кровь. / Времени не будет помириться».
Отговорки Плотина, вроде той, что содержится в эннеаде III, трактат 3, гл. 5 и 6, нельзя признать логически удачными — они, скорее, рассчитаны на простака, и Плотин это отлично понимает: «Деяния развратника совершаются не Провидением и не в соответствии с Провидением; и деяния праведника также не совершаются Провидением; их совершает человек — но они совершаются в соответствии с Провидением, потому что эти деяния созвучны Принципу Разума. Так больной, точно следующий указаниям врача, сам является элементом и при этом действует в соответствии с искусством, занимающимся изучением причин здоровья и болезней; тот, кто нарушает законы здоровой жизни также совершает поступок, но этот поступок противоречит Провидению медицины. Но, если всё это правда, то каким образом зло может быть предугадано провидцами? Предсказания провидцев основаны на наблюдениях за Вселенским Кругом; как может этот Круг указывать на зло вместе с добром? Совершенно очевидно, что объяснение этому явлению следует искать в единстве всех противоположностей. Возьмём, например Форму и [её противоположность] Материю: живое существо является единством этих двух противоречий; осознавать Форму и Принцип Разума, значит осознавать Материю, которую включили в эту Форму. В отличие от чистой и простой Идеи [т.е. предельной, совершенной осмысленности, в моей терминологии], живое существо со сложной структурой не похоже на живое существо Разумного порядка [греческое «κοσμος νοητοσ» означает «разумный порядок», но также и «умопостигаемый порядок»]: в существе со сложной структурой мы одновременно осознаём и Принцип Разума, и низший элемент, облечённый в форму. Так вот, Вселенная — это такое же живое существо со сложной структурой: стало быть, наблюдать за её содержимым значит осознавать её низшие элементы ничуть не в меньшей степени, чем действующее внутри неё Провидение. Это Провидение достигает всего, что появляется на свет; в его сферу входят живые существа со всеми их действиями и состояниями, вся их история, подчиняющаяся Принципу Разума и, в определенной степени, Необходимости. А они являются смесями, что и заложено в их природе, и обусловлено постоянным процессом их существования; и Провидец не может провести четкую черту, по одну сторону которой окажется Провидение со всем, что происходит по воле Провидения, а по другую — субстрат, связанный с его творением. Провести такую черту не дано человеку, [даже] мудрецу; <...> можно сказать, что это — привилегии Бога, Провидцу подвластны не причины, а факты». [Пояснение: На мой взгляд, в только что приведенном месте, платоник Плотин делает ровно тоже самое (хотя и не совсем удачно) со своим непосредственным предшественником, стоиком Марком Аврелием Антонином, что сделал (тоже, как было показано выше, отнюдь не без изъяна) платоник Веллер со своим непосредственным предшественником, стоиком Шаламовым, — он смело расширяет до всеобщего применения смысл утверждения предшественника, тогда как прежде применение сего утверждения ограничивалось лишь этическим и антропологическим смыслом, т.е. было сугубо антропоцентричным [греческое «ήθικα» буквально означает «учение о нравах»; а греческое «ανθρωπος» — «человек» вкупе с латинским «centrum», означающим здесь середину Мироздания]. «Итак, будем принимать то, что посылает нам судьба, так же, как принимаем то, что посылает нам Эскулап [римский бог Врачевания]... Если боги думали обо мне и о том, что должно случиться, наверное, они подумали хорошо. Ибо трудно даже представить себе, чтобы бог был неразумным, и нет ему ни каких причин вредить мне. <...> [Ведь] Природа не налагает на тебя ничего такого, к чему не подготовила бы тебя» — пишет Марк Аврелий в нравоучительном трактате «Наедине с самим собою». (Тут необходимо отметить хотя бы в скобках, что на основании максимально всеобщего, и потому предельно отвлечённого от конретной действительности, применения этого стоического положения христианство полностью запретило добровольный уход разумного существа из жизни, чего, однако, никогда не позволял себе сам стоицизм. Напротив, он даже предписывает своим последователям совершать самоубийство при отсутствии какой-либо возможности сохранить лицо! Правда, внутри самой стои существует разногласие касательно частностей сего вопроса. Так Цицерон говорт в своём сочинении «О высшем Благе», в книге II, гл. 15: «Если можно стерпеть [страдания], снесём их; если нет — уйдём из жизни, раз она [вовсе] не досталяет нам радости, как уходим из театра». На что Шаламов, с высот своего каторжного опыта, отвечает в «Колымских рассказах» (р-зы «Сухим пайком» и «Серафим»), возражая и уточняя суть: «Жизнь, даже самая плохая, состоит из смены радостей и горя, удач и неудач, и не надо бояться, что неудач больше, чем удач. <...> Человек живёт не потому, что он во что-то верит, на что-то надеется. Инстинкт жизни хранит его, как он хранит любое животное. <...> Берегитесь, когда приходится бороться за жизнь в самом себе, когда нервы подтянуты, воспалены, берегитесь обнажить своё сердце, свой ум с какой-нибудь неожиданной стороны. Сосредоточив остатки силы против чего-либо, берегитесь удара сзади. На новую, непривычную борьбу сил может не хватить. Всякое самоубийство обязательный результат двойного воздействия, двух, по крайней мере, причин». Таким образом, Шаламов утверждает, что причина всякого самоубийства это не только и не столько боль собственно (хотя, конечно, и она тоже), сколько накапливающееся в частном уме патофобическое представление о неизбывности этой боли. Это-то представление и заслоняет нам Свет Истины! Однако, Варлам Тихонович нигде не утверждает, будто бы Я во всей сложности его смыслового содержания, претерпевающего бессчётные изменения в ходе явленной жизни, пребывает дальше вечно. Но ведь именно на таком вечнопребывании Я настаивают христиане.). Не удалось же данное место из-за того, что Плотин тут убоялся признать открытым текстом: «На свете нет ничего постоянного, кроме становления, в едином хороводе которого, однако, бытие и ничто лихо отплясывают сиртаки!».]

Фото Роберта Мэпплторпа.

«Аполлон» Уильяма Блейка

Марат Зуф. Салихов, 16. 07. 2010г.

Читатели (2098)

Добавить отзыв

Самоудовлетворение

Проза: романы, повести, рассказы