ВАЛЕРИЙ ГЕННАДЬЕВИЧ КЛИМОВ

Повесть «КРЕСТИК ОТ СЕРАФИМА»

1919 год. Лето. Ольховка.
По старой просёлочной дороге в сторону ближайшего леса медленно ползла запряжённая старой кобылой, такая же старая скрипящая телега, на которой сидели понурые и молчаливые девятилетний Лёнька и его старший брат Гриша.
Управляющий кобылой отец то и дело сочувственно посматривал на своих непривычно притихших сыновей, но, не находя для них нужных слов поддержки, лишь громко вздыхал и покашливал.
Его сильно беспокоило то, что их младшенький - Лёнька, обычно самый говорливый и неугомонный из сельской ребятни, в этот раз, не вымолвил, за всю дорогу, ни одного слова и даже ни разу не взглянул в его сторону, но он ничего уже не мог изменить, так как вёз их на отдалённую поляну в лесной чаще, где уже несколько дней подряд паслись принадлежащие их семье пара крепких быков и пара резвых молодых коней, и где сейчас в роли пастухов находились двое средних Лёнькиных братьев – Ефим и Костя, которые, в свою очередь, с огромным нетерпением ждали свою будущую смену в лице ныне восседающих вместе с ним на телеге Лёньки и Гриши.
Шла гражданская война, и их родная Ольховка, невольно оказавшись на перекрёстке путей белой и красной армий, ведущих ожесточенные бои за Царицын, то и дело переходила из рук в руки этих двух враждующих сторон. При этом, каждый новый боевой отряд, овладев их селом, в первую очередь, реквизировал коней для своей конницы, а во вторую – конфисковал всю имеющуюся, а точнее – найденную, живность для пополнения своих продовольственных ресурсов.
Вот, и приходилось остававшимся в Ольховке сельчанам как-то спасать свой скот от вооружённых реквизиторов: быков и коней скрывать на дальних пастбищах в перелесках, а требующих дойки коров и коз, в случае внезапно возникшей опасности, хитро прятать неподалёку от села.
В большой и дружной семье Петра и Матрёны Живовых - отца и матери Лёньки - обязанности по спасению коров, коз и другой мелкой живности, были возложены на Лёнькиных сестёр – Наденьку, Машеньку и Лизоньку - так их, вслед за родителями, звали все их четыре брата и соседская ребятня. Сыновьям же, как представителям сильного пола, отец поручал скрывать и охранять главное достояние семьи – быков и коней.
Всего этого Лёнька, как самый младший в семье, ещё не понимал, и ему очень не хотелось покидать на несколько дней свой уютный мирок, где у него были друзья из числа соседских ребятишек, совместные с ними игры и, конечно, вкусные материнские пироги. Но делать было нечего. Слово отца всегда было законом для всех членов семьи, как для самых маленьких, так и для самых больших, включая мать.
Семья Живовых слыла в селе семьёй с твёрдыми нравственными устоями, в том числе и благодаря строгой семейной дисциплине, установленной в доме её главой - Петром Живовым, одним из самых уважаемых жителей села, мнением которого по тому или иному вопросу периодически интересовались не только бедные, но и многие зажиточные односельчане.
Смена караула произошла довольно быстро и буднично. Довольные Ефим и Костя стремительно уселись на телегу отца и уже оттуда, осмелев, стали строить спрыгнувшим с неё Лёньке и Грише весёлые рожицы.
Продолжалось это весьма недолго, так как отец, внимательно осмотрев семейное стадо и оставшись довольным его состоянием, не задерживаясь подошёл к остающимся здесь сыновьям и, дав ряд коротких, но ёмких, указаний, вручил им два узелка с продуктами, после чего, слегка потрепав своей мозолистой рукой их вихры, запрыгнул на телегу и зычным голосом дал кобыле команду трогаться.
Оставшись одни в этом уже начинающем темнеть лесу Лёнька и Гриша ещё долго смотрели им вслед – ровно до тех пор, пока телега не скрылась из вида, и лишь затем, тяжело вздохнув, стали молча располагаться на ночлег.
Разведя костёр неподалёку от ранее сооружённого отцом шалаша и наскоро перекусив припасами из своих узелков они, за разговорами, не сразу заметили того, как их внезапно обступила полная темнота, над которой высоко вверху привычно расположилось усыпанное звёздами ночное небо с ярко жёлтой круглой луной.
«Полнолуние»,- заворожённо глядя вверх подумал Лёнька, и именно в этот момент, совсем рядом, громко ухнула сова, вслед за которой раздался протяжный волчий вой всего лишь в метрах ста от их костра. Тут же вздрогнули и испуганно заржали кони. Даже обычно спокойные ночью быки, улёгшиеся с полчаса назад у самого костра, вдруг нервно затрепетали ушами и приподняли свои большие головы.
Лёньке стало очень страшно, и он невольно подвинулся поближе к Грише.
- Не боись! – успокаивающе сказал ему старший брат, принимая на себя беззаботный вид.- Прорвемся!
Но Лёнька отчётливо ощутил, как, при этом, по телу Гриши быстро пробежала нервная дрожь, и от этого ему стало ещё страшнее.
Волчий вой повторился, и стоящие чуть поодаль кони заволновались уже не на шутку.
Лёньке и Грише, всё-таки, пришлось встать и, преодолевая свой страх, подойти к ним, опасно удалившись на добрый десяток шагов от спасительного костра и лежащих возле него быков.
Погладив нежно по крупу и произнеся несколько раз тихим ласковым тоном их клички мальчишкам всё же удалось успокоить встревоженных коней, и слегка дрожащие от ночной прохлады, но очень гордые своей маленькой победой – преодолением собственного страха - они быстро вернулись обратно к костру.
Однако, за ночь, им ещё не раз пришлось вскакивать со своих мест и подходить к никак не успокаивающимся животным. Лишь перед самым рассветом волки, наконец-то, ушли, и волчий вой прекратился.
Заснуть Лёньке и Грише, в эту ночь, так и не пришлось, но они, выдержав испытание на смелость, уже больше не боялись оставаться наедине с ночным лесом.
Так, чередуя ночные страхи с дневными радостями, прошли отведённые на их дежурство три дня.
Лёнька и Гриша уже во все глаза всматривались в ту часть леса, откуда должна была показаться телега отца, но … в назначенный час она так и не появилась.
Не было смены и на следующий день.
Закончились продукты, и удручённые Лёнька с Гришей перешли на грибы и ягоды.
На пятый день, с утра, они вдруг услышали долго не прекращавшуюся перестрелку, доносившуюся со стороны их родного села, и им стало очень страшно за своих родных.
К полудню стрельба, наконец то, затихла, и встревоженные братья тут же принялись горячо обсуждать между собой возникшую ситуацию.
Обсуждение, однако, не затянулось. Они, практически, сразу решили, что Гриша, как старший, должен остаться со стадом, за которое они отвечают перед отцом, а Лёнька, как младший и менее привлекающий к себе внимание, должен будет пойти в Ольховку на разведку.
Обрадованный таким раскладом Лёнька тут же со всех ног бросился бежать по узкой лесной колее в сторону выхода из чащи.
Пробежав в таком темпе не менее километра, он, буквально, вихрем выскочил на лесную опушку и, лишь увидев едва заметное, на расстоянии трёх километров от леса, родное село, наконец-то, остановился перевести дух.
Немного передохнув Лёнька, как ни в чём не бывало, вприпрыжку направился к селу по знакомой с детства просёлочной дороге.
Когда до цели осталось не больше одного километра, и желание побыстрее оказаться в родном доме достигло своего апогея, он неожиданно услышал громкое конское ржание, доносящееся из небольшой заросшей ложбинки слева от дороги.
Любопытный Лёнька, не задумываясь, тут же отклонился от своего курса и медленно спустился в неё.
Там его взору, как в сказке, предстал великолепный вороной конь, причём, судя по его седлу и снаряжению – офицерский, который, видимо, потеряв своего хозяина в недавней перестрелке, спокойно пасся в густой траве.
Он был настолько красив, что Лёнька не удержался и подошёл к нему поближе.
Конь тут же доверчиво наклонил к нему свою голову и, слегка фыркнув, потряс ею в считанных сантиметрах от Лёнькиного лица.
В ответ мальчик, не устояв перед соблазном, осторожно погладил его шею.
Конь спокойно отнёсся к его ласке. Тогда Лёнька, осмелев и осторожно взяв вороного под уздцы, медленно повёл его за собой.
На всякий случай, он решил пробираться к своему дому задами садов, и это, как оказалось, было правильным решением.
На всех улицах их села уверено хозяйничали неизвестные вооружённые люди, как на конях, так и без них.
Увидев погоны на их плечах и кокарды на фуражках Лёнька без труда понял, что это – белые. Несмотря на свой юный возраст он уже хорошо различал по внешнему виду враждующие между собой военные отряды, по очереди захватывавшие его тихую и мирную Ольховку.
Осмотрительно оставив своего коня возле небольшой яблони на самом краю их семейного сада мальчик осторожно прокрался к дому и, убедившись, что чужих там нет, вошёл в него тихой крадущейся походкой.
- Ой! Лёнька! – ойкнула увидевшая его мать и тут же принялась тискать и осматривать его со всех сторон так, как если бы он отсутствовал дома не четыре дня, а четыре года.
- Ну, будет… будет,- властно остановил её внезапно появившийся в комнате отец, который, встревожено глядя на Лёньку, стал быстро задавать ему все волнующие его вопросы разом,- Ты как здесь оказался, сынок? А где Гриша? Что там с нашими быками и конями?
В ответ Лёньку, что называется, прорвало, и он одним залпом выпалил всё, что случилось с ним за эти дни.
Услышав про офицерского коня отец быстро вывел его из дома, и Лёнька, торопясь, провел родителя к своему вороному красавцу.
Отец с восхищением в глазах осмотрел его добычу, но, неожиданно для Лёньки, строгим голосом велел ему немедленно отвести коня на то место, где он его нашёл.
Однако, увидев растерянный взгляд сына, Пётр Дмитриевич слегка смягчился и тихо пояснил ему, что белые, увидев этого жеребца, тут же по срубают головы всей их семье, так как подумают, что они причастны к пропаже его хозяина, а красные, вернувшись, по срубают головы, подумав, что кто-то из их семьи является белым офицером.
Затем отец, немного помолчав, всё-таки, разрешил Лёньке прежде, чем возвращаться обратно в лес, по-быстрому поесть, и твёрдо пообещал прислать им туда смену сразу же, как только спадёт опухоль на ноге у Ефима, неудачно подвернувшего её во дворе их дома накануне запланированного выезда в лес.
Мать, волнуясь и переживая за Лёньку, быстро накормила его сытным обедом и наскоро собрала ему в дорогу очередные для него с Гришей два узелка с провиантом, после чего, трижды перекрестив сына, поцеловала его в лоб и тихонько подтолкнула к отцу.
Пётр Дмитриевич тут же резко бросил на неё свой суровый взгляд, но в последний момент, всё-таки, сдержался и промолчал.
Он до смерти не любил эти материнские нежности с поцелуями его мальчишек, считая, что они лишь портят настоящий мужской характер, который с самого их детства методично вырабатывал у своих сыновей.
Однако, проводив сына до его вороного коня, отец вдруг сам, неожиданно для себя, неловко чмокнул Лёньку в его торчащий вихор и попросил быть поосторожнее по пути к лесу.
Выходить за пределы села он сам не мог, так как белые, заняв Ольховку, первым делом запретили всему взрослому населению покидать её территорию без их разрешения в течение ближайших двух дней.
Это было напрямую связано с их поиском в селе неуловимого красного командира Фёдора Плетнёва, систематически громившего со своим небольшим отрядом белые тылы в течение нескольких последних месяцев.
Фёдор был их односельчанином и даже каким-то дальним родственником Живовых, но отец Лёньки почему-то никогда с ним не общался.
Являясь участником русско-японской войны, на которой он получил тяжёлое ранение ноги и, как следствие этого, пожизненную хромоту, Пётр Дмитриевич, вообще, одинаково недоверчиво относился как к белым, так и к красным, искренне не понимая того, как можно так запросто стрелять в своих вчерашних фронтовых друзей, соседей и даже родственников только лишь за то, что они придерживаются других взглядов.
Что касается Фёдора, то он – типичный представитель сельской бедноты - осознанно встал на сторону красных ещё в 1918 году и, с тех пор, беспощадно дрался с белыми за революционную свободу для всех угнетённых и униженных; по крайней мере, он тогда так искренне считал
Про него и его невероятное везение в здешних местах ходили настоящие легенды.
Говорили, что в первый раз он ушёл от верной смерти при его окружении группой белогвардейцев на опушке леса в соседнем уезде.
Тогда Фёдор неожиданно для них поднял вверх руку с гранатой, из которой предварительно выдернул чеку, и, прокричав, что сейчас взорвёт их всех вместе с собой, поднял своего коня на дыбы и, буквально, навалился вместе с ним на преграждавших ему дорогу к лесу белых конников.
Те в полном смятении расступились, и он на своём верном скакуне в два счёта скрылся в лесу. Стрельба, открытая ему вслед не сразу опомнившимися белогвардейцами, нужного им результата не дала.
Во второй раз Фёдор с частью своего отряда был захвачен белыми врасплох, и избежать плена ему не удалось. Короткий суд, и, вот, его, со связанными руками, вместе с другими пленными, везут на телеге на расстрел к ближайшему перелеску.
Договорившись заранее со своими товарищами по несчастью и выбрав в пути нужный момент Фёдор подал условный сигнал, по которому все пленные вместе с ним, разом спрыгнув с телеги, кубарем скатились в глубокий крутой овраг, полностью заросший высоким кустарником.
Вслед им тут же раздалась беспорядочная стрельба расстрельной команды - и… большинство спрыгнувших пленных навсегда осталось в этом заросшем овраге, но Фёдору опять повезло, и он вновь остался жив.
В третий раз он оказался в западне именно в тот день, когда Лёнька привел в Ольховку своего офицерского коня.
Ещё до появления Лёньки в селе белые окружили дом Плетнёвых, в котором находился Фёдор, и предложили ему сдаться самому, чтобы в перестрелке не погибли его родные, находившиеся, в тот момент, вместе с ним в доме.
Фёдор согласился и крикнул им, что выходит. Однако, вместо того, чтобы выйти на крыльцо с поднятыми руками, как ожидал требующий этого белый офицер, он выпрыгнул из чердачного окна с противоположной стороны дома и, ранив по пути из своего револьвера двух стороживших его на той стороне белогвардейцев, в очередной раз скрылся от них в неизвестном направлении.
Разъярённые белогвардейцы прочесали всё село, но Фёдора так и не нашли.
Вот, поэтому, на всякий случай, они и запретили взрослым сельчанам покидать своё село.
Выставив конные разъезды белые надеялись, всё-таки, поймать неуловимого Плетнёва, если он ещё оставался здесь.
Всего этого Лёнька, конечно, не знал и, поэтому, спокойно повёл своего трофейного коня обратно теми же тропками, какими пробирался сюда около часа назад.
Однако, за околицей он, подумав, всё же решил немного срезать путь и повернул в сторону местного кладбища.
Проходя вдоль задней части его ограды, не просматриваемой со стороны села, он неожиданно услышал громко произнесённое кем-то своё имя.
У Лёньки от страха зашевелились волосы на голове, так как голос доносился из старого заросшего травой могильного склепа, с незапамятных времён расположенного на самом краю сельского кладбища, но уже через миг его страх разом прошёл, поскольку он увидел вылезавшего оттуда и приветливо машущего ему рукой Фёдора Плетнёва.
Тем не менее мальчик, остановившись, на всякий случай, подождал, пока тот сам подойдёт к нему с той стороны кладбищенской ограды.
Фёдор осторожно перелез через ограду и неспешно, как со взрослым, поздоровался с ним за руку, затем расспросил его об увиденных им белогвардейских разъездах и, лишь потом, спросил о трофейном красавце коне.
- Ну, что, Лёнька, подаришь мне свой трофей? – неожиданно спросил он у мальчика, когда тот ответил на все его вопросы.
- Бери, дядь Федь,- с лёгким сожалением в голосе ответил ему Лёнька. – Всё равно отец велел его на место отвести.
- Ну, спасибо,- благодарно похлопал Лёньку по плечу Фёдор. – А поесть у тебя, случайно, ничего с собой нет?
- Есть. Вот - узелки с припасами для меня с Гришкой. Бери один, дядь Федь, а мне с братом и другого, как-нибудь, хватит,- не задумываясь, поделился с ним продовольствием мальчик, понимая, что тому сейчас нужнее и конь, и узелок с едой.
- Ну, тогда, ещё раз спасибо тебе, паря. Буду жив, никогда тебя не забуду,- сказал ему Фёдор и, немного подумав, добавил,- А сейчас возьми-ка от меня на память вот это …
Он снял с себя небольшой медный крестик на тонкой бечёвке и надел его Лёньке на шею.
- Смотри, Лёнька, не теряй его. Это не простой крестик. Мне его один старый солдат, не из наших сельчан, перед самой отправкой на германский фронт подарил, и я с ним потом всю войну без единой царапины прошёл, да и сейчас, как видишь, до сих пор жив и здоров. Если верить тому солдату, этот крестик ещё сто лет назад сам преподобный Серафим Саровский отдал одному мужику с наших краёв, посетившему его в Саровском монастыре с какой-то личной просьбой о помощи. С тех пор этот крестик переходит от старого к новому хозяину только по мужской линии и только тогда, когда возникает нестерпимое желание сделать это. Он спасает своего хозяина от смерти и всяческих бед, но, конечно, при условии, что его обладатель сам живёт по совести, а все его помыслы – честны и чисты,- обстоятельно пояснил, при этом, Фёдор.
- А кто он - этот Серафим Саровский? – заинтересованно спросил у него Лёнька
- А это, паря – один из самых почитаемых святых чудотворцев на Руси, проживший большую часть своей праведной жизни на нижегородской земле, в местечке, где расположен Саровский монастырь,- серьёзно и всё также обстоятельно ответил ему Фёдор Плетнёв. – Ну, а теперь, всё, брат … Извини, но времени на разговоры больше нет … Прощай и не поминай меня лихом … Будем живы – не помрём!
С этими словами Фёдор в мгновенье ока взлетел на подаренного ему жеребца и, приняв от Лёньки узелок, взял с места в карьер. Отскакав на несколько десятков метров от кладбища, он остановил на мгновение своего нового коня, повернулся лицом к Лёньке, прощально махнул ему рукой и, уже не оглядываясь, поскакал вдаль от родного села.
Немного погодя в той стороне раздались беспорядочные выстрелы и крики белогвардейского разъезда, заметившего беглеца. Но было уже поздно. Фёдор вновь ушёл от преследователей.
А Лёнька ещё долго зачарованно смотрел ему вслед, впервые задумавшись о смысле событий, происходивших в Ольховке в этот ставший военным для неё год.
Потом он вспомнил о Грише, ожидающем его в лесной чаще, и быстро-быстро зашагал в сторону леса.

1928 год. Осень. Ольховка.
Холодный осенний ветер второй день по-хозяйски гулял по Ольховке, прогоняя с её улиц ребятню и редких сельчан, с трудом пробирающихся по своим неотложным делам через раскисшие дороги и огромные лужи, а в стёкла крестьянских домов уныло барабанил противный мелкий дождь, нагоняя на их обитателей тоску и безнадёжность.
Уныние царило и в большом, построенном перед самой революцией, доме Живовых.
Сумеречный свет, едва пробивавшийся в комнату сквозь оконные стёкла, покрытые мелкой сеткой дождевых капель, слабо освещал молчаливо сидящих там восемнадцатилетнего Лёньку, его братьев с сёстрами и отрешённо смотрящую в окно мать.
Молчание всех членов семьи лишь мрачно дополняло тягостную атмосферу внутри дома.
Такое же молчание было два года назад, когда похоронили скоропостижно скончавшегося от воспаления лёгких Лёнькиного брата Ефима и разошлись по домам соседи, присутствовавшие на поминках.
Нынешнее же молчание было ещё страшнее из-за тревожного ожидания трагической вести и царящей, в связи с этим, полной неопределённости в предстоящих им всем делах.
Всё началось угрюмым утром прошлого дня, когда к ним в дом с первыми каплями начинающегося дождя внезапно вошли несколько вооружённых людей в кожаных куртках и арестовали Лёнькиного отца.
На лице Петра Дмитриевича, при этом, застыло выражение полной растерянности и недоумения. Находясь в прострации от всего происходящего он не смог вымолвить ни слова в свою защиту, и мать, почувствовавшая смертельную угрозу, исходившую от этих людей, в поисках непонятно чего добросовестно перерывших весь их дом, но так ничего и не нашедших, запричитала и заохала так, что было слышно во всех соседских дворах.
Но причитания не помогли, и Лёнькиного отца, прилюдно назвав «кулаком, пущающим вражеские пропаганды», вывели из дома.
Лишь тогда Лёнька, всё это время простоявший, как вкопанный, у тёплой печи, неожиданно встрепенулся, снял с себя свой медный крестик, подаренный ему в детстве Фёдором Плетнёвым, и выбежал вслед за ушедшими.
Догнав отца уже возле раскрытых настежь ворот он судорожно обнял его и, незаметно для окружающих, быстро положил ему в карман спасительный «крестик от Серафима Саровского».
Конвоиры сначала немного замешкались, но затем решительно оттолкнули Лёньку от отца, и ему осталось только встревожено смотреть тому вслед.
В России, в тот период, стремительно набирали обороты такие неоднозначные по своей сути процессы, как «сплошная коллективизация» и неразрывно связанное с ней «раскулачивание зажиточных крестьян».
Не обошли стороной эти процессы и Ольховку.
Пётр Дмитриевич недаром слыл очень умным и дальновидным человеком, к тому же всегда отличавшимся законопослушанием и лояльностью к власти, какой бы она не была. Поэтому, при создании в их селе колхоза, он, одним из первых, безвозмездно отдал туда излишки своего скота и сельскохозяйственного инвентаря, оставив в семье этого добра ровно столько, сколько по советским нормам в их местности могли иметь «середняки», не подпадавшие вместе с «бедняками» под навязываемое сверху «раскулачивание».
Наёмных работников в семье Живовых никогда не было, так как с абсолютно всеми хозяйственными делами они справлялись сами за счёт своей сплочённости и трудолюбия, в гражданской войне никто из них не участвовал, политики они сторонились и с односельчанами не ссорились; словом, придраться к ним было сложно, но, видимо, очень хотелось, так как Пётр Дмитриевич имуществом-то с колхозом поделился, но, вот, вступать в него желания не изъявил, а поскольку он был весьма уважаем в Ольховке, то многие жители села, равняясь на него, вступать в колхоз также не спешили, что сильно раздражало новую местную власть.
В конечном счёте, это и привело к появлению людей в кожанках в доме Живовых.
Стемнело. Мать, тяжело вздыхая и действуя скорее по привычке, чем осознанно, занавесила окна и зажгла керосиновую лампу.
В этот момент в сенях громко хлопнула входная дверь. Лёнька и вся его семья разом замерли и с тревогой устремили свой взгляд на комнатную дверь.
Она резко распахнулась, и в комнату бесшумно вошёл … отец. На нём моментально, плача и смеясь от радости, повисли жена и все его дети.
Несколько минут они не давали вымолвить ему ни слова, но, наконец, он освободился от их объятий и, повторяя своё любимое: «Ну, будет … Будет...», присел на ближайшую лавку.
Все остальные быстро уселись вокруг него и напрягли всё своё внимание, ожидая от него рассказа о своём счастливом освобождении.
Однако, отец, помолчав несколько секунд, неожиданно попросил у матери самогона и, когда она принесла его ему, залпом выпил целый стакан, закусив выпитое небольшой луковицей и горбушкой хлеба.
После этого он встал и, сказав своим обычным суровым голосом, что скоро придёт, вышел из дома.
Лёнька заметил, что, при этом, у отца в глазах сверкала бешеная ярость, а его кисти рук то и дело сжимались в кулаки, но ничего не сказал об этом своим родным, так как, и без этого, мать стояла в жуткой растерянности, а у сестёр вновь на глазах появились слёзы.
Гриша, вышедший на правах старшего сына вслед за отцом, вскоре вернулся и, улучив момент, тихо шепнул Лёньке и Косте о том, что отец, взяв из потайного места в сарае своё охотничье ружьё, куда-то ушёл.
Прошло не менее часа, прежде чем отец вернулся обратно в дом.
Он вошёл в комнату с ружьём в руках и с какой-то отрешённостью в глазах.
Мать, до этого не находившая себе места, бросилась ему навстречу и, горько плача, стала расспрашивать его, не взял ли он часом какого греха на душу, на что отец сначала долго ничего не отвечал и, лишь велев Грише спрятать ружьё в старом тайнике и сев на своё обычное главное место за семейным столом, тихо сказал ей одно слово: «Нет»…
Немного погодя он скупыми, но выразительными, фразами поведал своей семье о выпавших на его долю испытаниях в эти неполные два дня его отсутствия.
С его слов, утром прошлого дня он был доставлен в уездный центр и помещён в тамошнюю тюрьму, где пребывал в одной из переполненных людьми камер.
На допрос его вызвали всего лишь один раз, да и то, только для того, чтобы ткнуть ему в лицо листком бумаги с письменным доносом на него одного из их односельчан, назвать его «врагом революции» и торжественно объявить ему, что он вместе со своими сокамерниками, а точнее, со слов мрачных людей в кожаных куртках, «соучастниками по контрреволюционной деятельности», будет расстрелян по утру следующего дня.
В камере отец неожиданно друг для друга свиделся с небезызвестным для Живовых Фёдором Плетнёвым, занимавшим перед арестом какую-то важную должность в уездной власти.
Тот был необычайно спокоен и молчалив. На расспросы отца ответил лишь, что попал в тюрьму за то, что в гневе застрелил одного из присланных в их край большевиков, лично расстрелявшего нескольких арестованных по надуманным причинам местных жителей, трое из которых геройски воевали в красноармейском отряде Плетнёва во время Гражданской войны.
Фёдора расстреляли ещё до полуночи.
При выходе из камеры он крепко обнялся с отцом и попросил его, в случае, если тот останется жив и вырвется из застенка, поставить в церкви свечу за упокой его грешной души.
Последними же его словами была просьба передать от него привет Лёньке, про которого он помнил все прошедшие десять лет с момента их встречи у кладбища.
Через несколько минут после этого со стороны тюремного двора раздался винтовочный залп, и всем в камере стало ясно, что Фёдора больше нет...
Всю оставшуюся ночь отец, в ожидании неминуемого расстрела, тихо молился и просил Бога не дать совершиться несправедливости в отношении него и его семьи, которую, в случае его смерти, могли ожидать притеснения и прочие невзгоды.
Видимо, Бог услышал отцовские молитвы, так как ранним утром этого дня конвоиры вывели его из общей камеры и доставили в кабинет к начальнику тюрьмы, который с нескрываемой досадой в голосе объявил ему, что в последний момент он по непонятным для них причинам был вычеркнут местным руководителем чрезвычайной комиссии из уже подготовленного расстрельного списка и подлежал освобождению как невиновный.
- Куда же ты, тогда, бегал сейчас с ружьём? – тихо спросила мать у отца.
- Да, к этому мерзавцу – Сеньке Кривому. Его мне назвал допрашивающий меня человек в кожанке. Он, видимо, уже не рассчитывал, что я выйду живым из тюрьмы,- угрюмо ответил ей отец.
- Ну, и … - ещё тише спросила мать.
- Ну, и … ничего. Не смог я выстрелить в него … Не смог … Полчаса стоял у его окна с ружьём, со взведённым курком, пока он вместе с женой и своими пятью детьми мал мала меньше ужинал … И не смог … Детей его пожалел … Они то – причём? Сгинут, ведь, без отца … Пускай он подавится вместе со своим колхозом нашим участком у речки! Всё равно нам здесь уже не жить. Не так, так эдак – погубит нас здесь новая власть! Уезжать нам отсюда, Матрёна, надо, и как можно дальше … - грустно вздохнул отец и тоскливо посмотрел в тёмное окно.
На следующий день, отдав Лёньке найденный в своем кармане «крестик от Серафима Саровского» и не искушая больше свою судьбу, отец с Гришей и Костей тайно выехали из села, а ещё через неделю, распродав за бесценок всю оставшуюся живность и заколотив двери и окна в своём большом доме, уехали из Ольховки и Лёнька с его матерью и сёстрами.

1932 год. Лето. Город у моря.
Уже четыре года минуло с тех пор, как Лёнька и его семья покинули Ольховку. Судьба забросила их в большой южный город на берегу тёплого и ласкового моря, город, который европейцы, на рубеже веков, называли «Парижем Востока» и "Городом ветров".
Морской порт с его пароходами, синематограф, конка, театры и рестораны, национальный восточный колорит и специфический, в силу его многонационального и многоконфессионального состава, менталитет местных жителей буквально заворожили Лёньку и его старшего брата Гришу.
На остальных же членов их семьи город произвёл меньшее впечатление, и они в нём не задержались. Отец с матерью, взяв с собой Костю и дочерей, отбыли искать лучшей доли в сибирских краях, где уже, несколько ранее, обосновались на жительство отцовские братья со своими семьями.
Несмотря на все уговоры родителей, Лёнька и Гриша наотрез отказались последовать за ними и впервые в жизни остались одни, без своей большой и дружной семьи.
Оба они были не робкого десятка, а природная сообразительность и большая физическая сила давали гарантию, что от голода они не умрут и в здешней жизни не потеряются.
Так всё и произошло. Они устроились работать на нефтяные промыслы, в изобилии разбросанные на окраинах города, и их жизнь стала постепенно налаживаться.
Гриша даже, попутно, поступил учиться, и это занятие так его увлекло, что, получив хорошее среднее образование, он поступил в одно из высших учебных заведений города, которое закончил лишь незадолго до войны.
У Лёньки же в 1932 году произошло событие, которое круто изменило всю его последующую жизнь. Возвращаясь как-то вечером с работы домой он случайно увидел, как на противоположной стороне улицы двое крепких подвыпивших парней пристают к незнакомой девушке. Они, нахально расставляя руки, мешали ей пройти и, глумясь, непристойно острили.
Девушка, готовая заплакать, бросала отчаянный беспомощный взгляд вокруг себя в надежде привлечь внимание редких прохожих, но те шарахались от окружавших её хулиганов, как от прокажённых.
Лёньке, уставшему и голодному, тоже хотелось как можно быстрее дойти до своего дома, но ни в его принципах было оставлять слабых в беде, и он без раздумий перешёл дорогу.
Подойдя к парням, вошедшим в раж и уже начавшим распускать руки, Лёнька, как можно дружелюбнее, обратился к ним с просьбой отпустить девушку и дать ей пройти, но в ответ услышал лишь поток нецензурной брани и угроз в его адрес.
- Ну, что же, ребята, вы сами этого захотели,- всё также спокойно произнёс Лёнька, не раз участвовавший в сельских кулачных баталиях, и первым же ударом своего крепкого кулака сбил с ног ближайшего к нему парня.
Драка длилась не более трёх минут. Уложив обоих парней в придорожную грязь так, что они уже не находили в себе сил подняться и запросили пощады, Лёнька великодушно простил их и впервые посмотрел на испуганную девушку, честь которой он, только что, отстоял.
Посмотрел и … пропал. Красавица Лида с Нижегородчины, гостившая вместе с матерью в этом городе у своей тётки, поразила его сердце раз и навсегда.
Через месяц она стала его женой, и у Лёньки началась семейная жизнь.

1941 г. – 1942 г. Тыл.
Война, бесцеремонно вторгшись в мирное существование огромной страны, коснулась своим чёрным крылом десятков миллионов семей, в числе которых оказалась и семья Лёньки Живова.
В первый же день после её объявления ушёл добровольцем на фронт его старший брат Гриша.
Учитывая его высшее образование, он был направлен на краткосрочные командирские курсы, после которых уже в офицерском звании попал в самое пекло ожесточённых боев. Первые месяцы от него ещё приходили редкие весточки, но весной 1942 года связь с ним оборвалась – Гриша пропал без вести - и Лёнька понял, что больше он его никогда не увидит …
Из писем родни он знал, что на фронт попал и его средний брат Костя, до последнего времени проживавший вместе с родителями в их родной Ольховке, куда они, после долгих мытарств и скитаний в Сибири, всё же вернулись перед самой войной.
Одного только Лёньку, до поры - до времени, не призывали в действующую армию. Виной тому была бронь, которая в их городе, в то время, полагалась основным работникам нефтедобывающей и нефтеперерабатывающей отраслей, являющимися стратегическими в обеспечении обороноспособности страны.
Сказать, при этом, что Лёнька рвался на фронт, было бы неправдой. Родившиеся в предвоенные годы у них с Лидой две дочки были ещё совсем крохами, и его отцовское сердце разрывалось от мысли, что их может ждать безотцовщина в таком юном возрасте в случае его гибели на фронте.
Но и от армии Лёнька не увиливал. В их роду бытовал такой принцип: «Сам в охотники (добровольцы) не рвись, но и смерти не боись, а попал в неравный бой – погибай, но насмерть стой». Вот, Гриша нарушил этот семейный девиз и... погиб, что стоит за словами «пропал без вести, к тому времени, все уже знали достаточно хорошо. Поэтому, когда в самом конце 1942 года Лёнька получил повестку из военкомата, он принял это как должное.
Недолгие проводы, и, вот - он уже в учебной части проходит ускоренный курс молодого бойца. Трудностей Лёнька никогда не боялся, но того, с чем встретился в этом воинском подразделении, он больше никогда и нигде не видел.
Вновь призванных на службу солдат здесь, в прямом смысле, морили голодом и, при этом, до изнеможения мучили изнуряющей физподготовкой.
Жирный нерусский майор, командир этой части, видимо, был из местных, потому что к нему каждый вечер, почти не таясь, приходили его многочисленные родственники и сумками уносили продукты, предназначенные для солдат. Не отставали в этом от него и некоторые ротные командиры, кстати, тоже из местных.
Результатом такой бурно развернутой деятельности отцов-командиров стала смерть сразу нескольких солдат, не выдержавших убийственного в прямом смысле этого слова ритма жизни данной части.
К удивлению Лёньки и других новоявленных красноармейцев никакого серьёзного разбирательства по этому поводу не было. Умерших буднично похоронили, а приехавший извне «разбиратель» уехал из части с тяжело нагруженными сумками.
Лёньку и его товарищей по учебной роте спасало то, что один из бойцов нечаянно обнаружил в полукилометре от их части полуразрушенный сарай с достаточно большим количеством кормовой свеклы, и теперь каждую ночь, по очереди, небольшая группа солдат их роты уходила туда за провиантом для себя и своих товарищей.
После их возвращения все быстро разбирали принесённую свеклу и усердно грызли ослабевшими зубами эти слегка промерзшие овощи, дающие им силы продержаться следующие сутки, в обеденном рационе которых их вновь ожидала лишь пустая вода с какой-то травой, скромно называемая руководством солдатским супом.
Соседней роте повезло больше. Их ротный продукты не воровал, солдат понапрасну не гонял и, судя по всему, действительно был порядочным человеком, за что, впрочем, находился в явной немилости у тучного майора.
В один из дней этого кажущегося нескончаемым курса молодого бойца, на очередном занятии по физподготовке, Лёнька неудачно оступился и подвернул ногу, и, как назло, сразу после этого их занятие посетил редко появляющийся на подобных мероприятиях майор.
Он тут же накричал на прихрамывавшего и поэтому отставшего от остальных Лёньку, назвав его симулянтом и плохим солдатом.
От захлестнувшей его обиды Лёнька впервые потерял над собой контроль и, остановившись, демонстративно сел на пригорок, сказав, что никуда больше не побежит, так как подвернул ногу.
Жирные мясистые щёки майора затряслись как потревоженный вилкой студень.
Он принялся нецензурно ругаться, потом выхватил из кобуры свой пистолет и исступлённо заорал, что застрелит Лёньку, если тот немедленно не присоединится к пробегающим мимо него товарищам, чьи испуганные лица с сочувствием смотрели на своего сослуживца.
Но на Лёньку, то ли от голода, то ли от сильной боли в уже ставшей опухать ноге, накатилось какое-то безразличие к своей судьбе, и он, резко расстегнув ворот своей гимнастёрки, отчего стал виден его медный крестик на шее, совершенно спокойно произнёс:
- Стреляйте, товарищ майор! Стреляйте! Раз «слабо» - на фронт - в немцев стрелять, так, хоть, в тылу в своего стрельните! Одной смертью больше, одной – меньше, на вашем счету будет… Не всё ли Вам равно?! А, товарищ майор?
Ошалевший майор, от неожиданности, не сразу нашёлся, что сказать, и лишь по прошествии нескольких секунд дал команду ротному доставить Лёньку к фельдшеру, пообещав разобраться с ним позже. Однако, разбираться с ершистым солдатом ему не пришлось.
На следующий день тучного майора арестовали приехавшие особисты. Когда его сажали в их автомобиль, на него было страшно смотреть. Его толстые щёки разом опали, а помутневшие от страха глаза слезились и молили о пощаде.
Но никому в части не было его жалко. Жаль было нескольких ящиков с тушёнкой, конфискованных особистами в его кабинете и увезённых ими в качестве вещественных доказательств его воровства.
В части появился новый командир, и солдаты в оставшуюся неделю их боевой подготовки впервые стали получать свою законную пайку.
По окончании курса молодого бойца Лёньку и ещё нескольких солдат из их учебной части направили на курсы военных водителей. Какими критериями руководствовались, при этом, производившие данный отбор офицеры, никто не знал, но этот поворот судьбы давал их избранникам ещё один временной промежуток тыловой жизни перед отправкой на передовую.
Успешно закончив вышеупомянутые курсы, Лёнька совместно с другими новоявленными шоферами был, наконец-то, отправлен на фронт.
В каком-то промежуточном палаточном лагере, где не менее сотни военных водителей были размещены перед их распределением в конкретные воинские части, в Лёнькиной судьбе чуть было не произошёл ещё один крутой поворот.
На утреннем построении всему личному составу, расположенному в данном лагере, было неожиданно объявлено о том, что большая часть присутствующих будет направлена в танковые части и переучена на водителей танков.
Это сообщение прозвучало как гром среди ясного неба. О том, как коротка жизнь танкистов, знали все, и, поэтому, в лагере моментально установилась угрюмая тишина.
Офицер танковой части с небольшой возвышенности стал зачитывать список будущих танкистов. Солдаты, услышав свою фамилию, ёжились, вздыхали и, произнося в ответ уставное: «Я», переходили во вновь образовавшийся строй за спиной этого офицера.
Первоначальный строй молодых шоферов, в котором находился и Лёнька Живов, таял прямо на глазах. Наконец, в старом строю остался лишь один Лёнька.
В этот момент офицер закончил читать список и, даже не взглянув на Живова, дал команду своим новым подчинённым следовать за ним. Колонна будущих танковых водителей молча двинулась с места, а Лёнька, простояв в полной растерянности не менее минуты, нерешительно направился в сторону капитана, командовавшего их временным лагерем.
Подойдя к нему на расстояние двух метров, Лёнька представился, как положено, и спросил разрешения обратиться. Капитан разрешил, и Лёнька доложил, что его фамилия не прозвучала в списке офицера-танкиста.
- Ну, и радуйся,- неожиданно прозвучало в ответ.- Больше шансов остаться в живых у тебя, теперь, появилось. И не ты один здесь остался. Ещё восемь человек, находящихся в наряде по лагерю, тоже не попали в тот список. Значит, такая ваша судьба, солдатики. Дуй, Живов, обратно в свою палатку и не высовывайся оттуда, пока танкисты вместе с отобранными ими бойцами отсюда не уедут. Сегодня ещё шоферов пригонят, и вас вместе с ними перераспределят в ваши новые части. Давай, Живов! Не маячь передо мной! Утомил.
Лёнька всё в той же растерянности отошёл от капитана и не спеша проследовал в свою палатку.
Однако, неопределённость недолго мучила его разум. К вечеру в лагерь, действительно, прибыло несколько десятков молодых шоферов. А на следующий день Лёнька и ещё девять военных водителей, получив десять новеньких американских «студебеккеров» (правильнее, конечно, «студэбейкэров», но в армии прижилось первое, солдатское название этих трехосных грузовых автомобилей, поставленных в СССР из США по «ленд-лизу»), уже ехали по направлению к фронту под командованием молоденького лейтенанта.

1943 год. Лето. Курская дуга. Центральный фронт.
По просёлочной дороге, проложенной вдоль опушки густого хвойного леса, ревя моторами, шла большая колонна русских военных грузовиков, перевозивших пехотный батальон, менявший свою дислокацию.
Собственно говоря, водители со своими грузовиками были причислены к определённой танковой части, куда они только что доставили боеприпасы из прифронтовой полосы, и не подчинялись пехотному руководству, но командир их танковой части пошёл навстречу командиру пехотинцев и дал приказ шоферам подбросить матушку пехоту на обратной дороге, благо они всё равно должны были гнать машины обратно порожняком.
В середине данной колонны на своем «студебеккере» ехал уже давно адаптировавшийся к фронтовой жизни Лёнька. Он уверенно держал дистанцию до ехавшей впереди него машины, которую вёл его новый фронтовой друг Жорка, и успешно преодолевал все ухабы на своём пути.
Лёнька на удивление быстро освоил премудрости шофёрского мастерства и, несмотря на свой небольшой водительский стаж, уже считался в своём подразделении опытным шофёром. Война быстро учила воинским профессиям.
Большую помощь в освоении автомобильной техники оказал Лёньке и Жорка, весёлый и разбитной одесский парень, месивший грязь фронтовых дорог с самого начала войны. Они подружились с первых же минут своего знакомства и, с тех пор, всегда старались держаться вместе.
Вот, и в этот раз их машины следовали одна за другой.
Тёплое летнее солнце слепило глаза, но, при этом, поднимало настроение, как у водителей, так и у солдат, ехавших в их «студебеккерах». Подняло настроение оно и у Лёньки, который с вечера прошедшего дня находился не в лучшем расположении духа.
Его подавленному состоянию способствовала случайная вечерняя встреча с незнакомым старшиной в потёртой гимнастёрке в центре села, в котором уже вторую ночь подряд приходилось ночевать шоферам их части.
Немолодой пехотинец попался навстречу ему с Жоркой, когда они в сгущающейся темноте продвигались к избе, в которую их определили на постой.
- Ух, старшина, напугал до смерти,- вскрикнул от неожиданности Жорка, столкнувшись с ним нос к носу на углу пересечения двух переулков.
- Куда путь держишь, старшина? – подключился к разговору и Лёнька.
- А вы пройдите со мной немного и узнаете,- загадкой ответил незнакомец.
Лёнька и Жорка переглянулись; им хотелось, конечно, побыстрее добраться до места ночлега, но любопытство пересилило, и они пошли за ним.
Пройдя примерно сто метров друзья неожиданно увидели стоящую на пригорке старую церковь, в окнах которой был едва заметен неяркий свет зажжённых лампад.
Лёнька, Жорка и старшина не спеша подошли к церковным вратам и осторожно приоткрыли их. В помещении церкви, как это не странно, шла настоящая церковная служба, которую вёл старенький священник. Его внимательно слушали несколько прихожан пожилого возраста и двое немолодых солдат.
- Ну, что? Зайдёте? – спросил у шоферов старшина.- Не волнуйтесь. Здесь политруков и особистов нет.
- А ты уже был здесь?- несмело спросил у него Жорка.
- Был… Ровно семь дней назад… был,- остекленевшим взглядом окинул их старшина.- Мы тогда перед наступлением тоже в этом селе стояли. Как раз тогда и открылась вновь эта церковь, благодаря стараниям своего пожилого священника. В тот раз я один из всего нашего батальона зашёл сюда и помолился Богу о своём спасении.
- Ну, и что дальше?- заинтересовавшись его рассказом, спросил у старшины Лёнька.
- А, ничего… попали мы под плотный миномётный огонь, и… живым и невредимым из этого ада вышел один я… Даже раненых было совсем немного. Все полегли на том поле… Все…- заплакал старшина.
Однако, он тут же взял себя в руки и, вытерев слёзы рукавом гимнастерки, продолжил:
- Вот, поэтому, братцы, я и иду сейчас сюда. Хочу поставить свечку за своё спасение и свечку за упокой моих погибших товарищей. Так я на том поле Богу обещал.
Старшина замолчал, снял с головы пилотку, перекрестился и вошёл в церковь. Лёнька и Жорка, поражённые рассказанным, без колебаний последовали за ним и, поставив по свечке к иконе Христа Спасителя, а Лёнька – ещё и к иконе святого Серафима Саровского, простояли в церкви до окончания службы, изредка осеняя себя крестным знамением и тихо шепча позабытые за последние годы молитвы.
Вспомнив событие прошедшего вечера, Лёнька машинально бросил взгляд на голубое небо и невольно перекрестился.
С западной стороны на их автоколонну заходили для атаки сразу несколько немецких самолетов.
- Воздух! – истошно закричали красноармейцы, сидящие в машинах, но было уже поздно…
Первые же бомбы накрыли передние и задние автомашины, которые, моментально превратившись в груды пылающего искорёженного металла, лишили колонну необходимой маневренности.
Командиры пехотных рот стали срочно уводить своих солдат в лесную чащу. Впрочем, выпрыгивающие из автомашин пехотинцы и так, без всяких команд, подчиняясь лишь инстинкту самосохранения, в массовом порядке рванулись с дороги в спасительный лес.
Остановив машину, хотел побежать за ними и Лёнька, но, услышав в последний момент отчаянный крик Жорки: «Лёнька, давай за мной!», бросился за другом в противоположную сторону от леса.
Отбежав от дороги на каких-то тридцать метров, они одновременно рухнули на землю лицом вниз и зажали ладонями себе уши, чтобы не слышать этот ужасающий вой моторов немецких бомбардировщиков, раз за разом накатывающих на их растерзанную колонну, и леденящий душу звук падающих бомб.
В один из таких накатов Лёнька, не выдержав, повернулся на бок и взглянул вверх. Его тут же обуял парализующий волю смертельный страх, так как показалось, что все бомбы, летящие с неба, падают именно на него и только на него.
Он моментально зажмурился и, невольно прижав ладонь левой руки к тому месту, где под гимнастеркой находился его «крестик от Серафима Саровского», стал горячо шептать молитву «Отче наш…».
Волны немецких воздушных атак накатывались, одна за другой, в продолжение десяти минут, но Лёньке представлялось, что бомбёжка длится уже несколько часов. Наконец, сбросив весь свой бомбозапас, немцы улетели.
Лёнька и Жорка, оглушённые и от этого немного дезориентированные, с трудом поднялись с земли и принялись медленно отряхиваться.
Лишь спустя несколько минут они пришли в себя и стали осматривать остатки горящей автоколонны.
От неё остались всего два относительно неповреждённых автомобиля, способных к передвижению, и это были… «студебеккеры» Лёньки и Жорки.
Вид горящих автомашин разом навёл на обоих друзей какую-то нечеловеческую, животную, тоску. Но настоящий ужас их ждал ещё впереди – тогда, когда они перешли дорогу и заглянули в придорожную часть леса.
Там всюду раздавались крики и стоны раненых, а вокруг них, среди поваленных сосен и елей, многие из которых ещё продолжали гореть – трупы, трупы, трупы…
Лёньке, на его пути, попался молодой раненый солдат с его автомашины, верхняя часть тела которого, в районе поясницы, была развёрнута на сто восемьдесят градусов относительно своей нижней части. Самым странным, при этом, было, однако, то, что он всё ещё оставался жив.
Солдат дико кричал от нестерпимой боли, но, увидев Лёньку, замолчал и стал слёзно просить того застрелить его, чтобы он больше не мучился.
Однако, преисполненный состраданием, Лёнька категорически отказался это сделать, сказав, что не возьмёт такой грех на свою душу. Вместо этого он вместе с Жоркой попытался вынести несчастного солдата к дороге, но тот, потеряв сознание, умер у них на руках.
Тем временем, редкие уцелевшие солдаты, выходившие из леса, следуя примеру Лёньки и Жорки, стали выносить и выводить раненых к уцелевшим машинам.
Загрузив первой партией тяжелораненых свои пробитые осколками автомашины, Лёнька и Жорка повезли их в ближайший медсанбат, сообщая всем встречным на своём пути о случившейся трагедии и прося их выслать туда машины за пострадавшими бойцами.
Лишь, разгрузившись у медсанбата, они, наконец-то, оглядели друг друга и, убедившись, что целы и невредимы, разом перекрестились, вспомнив свои вчерашние молитвы в старой сельской церкви…

1944 год. Февраль. Ленинградский фронт.
«Студебеккер» Лёньки Живова, возглавляя транспортную колонну, плавно ехал по шоссе, ведущему к небольшому эстонскому городку, в котором их автоколонна, недавно переброшенная на Ленинградский фронт, должна была присоединиться к своей новой танковой части.
В его кузове, как впрочем, и в кузовах остальных автомобилей, сидели попутно подбрасываемые к передовой артиллеристы, чьи орудия, взятые на буксир, послушно катились за «студебеккерами», составляя с ними единую гибкую связку.
Спокойное равномерное движение невольно убаюкивало Лёньку, и он, чтобы не заснуть, периодически потирал ладонью своё лицо. Это взбадривало, но ненадолго. К счастью, за очередным поворотом показался нужный им населённый пункт, и заснуть за рулём Лёньке уже не грозило.
На въезде в город его неожиданно обогнал на своём «студебеккере» неунывающий Жорка, хитро подмигнувший ему сквозь боковое стекло кабины.
Сидевший вместе с Лёнькой командир артиллеристов недовольно поморщился и погрозил Жорке кулаком.
Лёнька же улыбнулся и слегка притормозил, давая другу возможность беспрепятственно возглавить их автоколонну. У них в части все знали про Жоркину страсть к эффектным въездам в населённые пункты, которые он, высунувшись из кабины, неизменно сопровождал искромётными одесскими шутками и воздушными поцелуями в адрес встреченных на пути девушек.
Из-за этого обгона Лёнька не сразу заметил выбежавшего откуда-то сбоку молодого лейтенанта в каске, который что-то кричал и, при этом, отчаянно размахивал руками.
Жорка же не увидел его вовсе и на приличной скорости влетел в этот небольшой эстонский город.
Дальше всё произошло очень быстро. Из окна второго этажа ближайшего каменного дома по Жоркиному «студебеккеру» прицельно ударил вражеский пулемёт.
«Студебеккер» повело в левую сторону, и через пару секунд он врезался в угол другого каменного дома, расположенного на противоположной стороне улицы.
Пулемёт, не уставая, бил по кабине Жоркиного «студебеккера» и по артиллерийскому расчёту, находившемуся в его кузове, не оставляя водителю и солдатам-артиллеристам ни единого шанса на спасение.
Лёнька резко затормозил и, благо дистанция между его машиной и следующим за ней другим автомобилем была достаточно велика, дал задний ход.
Ему удалось, сбив чей-то лёгкий забор, завернуть свой «студебеккер» за какую-то постройку прежде, чем пулемёт переключился на него и сидевших в его машине артиллеристов. После этого все бойцы мигом попрыгали из кузова и, заняв оборону, стали отвечать редким огнём на неумолкающий пулемётный обстрел.
К ним пробрался молодой офицер, ранее пытавшийся остановить их колонну на въезде, и принялся возбужденно кричать:
- Вы, что – с ума по сходили? Вперёд танков город штурмуете?!
- А где наши танки? – недоумённо спросил у него командир, ранее ехавший в одной кабине с Живовым.
- Где, где… в Караганде! – зло отрубил молодой офицер. – Вот-вот должны подойти. Мы сами их ждём – не дождёмся, чтобы вслед за ними в город войти. Здесь, кстати, всю оборону «СС» держат. Бьются до последнего. Причём, разведка говорит, что «СС» тут – сплошь местные – какой-то эстонский батальон, специально натасканный немцами для карательных операций. Так что, терять им нечего, и в плен они сдаваться не будут.
Не успел он договорить, как на другой дороге, также ведущей к данному въезду в город, показались русские танки.
Они, моментально оценив обстановку, с ходу открыли огонь по обороняющимся точкам эсэсовцев и, рассредоточившись, сминая на своём пути палисадники и лёгкие домашние постройки, вошли в город, минуя пристрелянный фашистами въезд.
За ними поднялась в атаку залёгшая, до поры, на подступах к городским строениям русская пехота, вместе с которой, стреляя на ходу, побежал вперед и Лёнька.
Добежав до Жоркиного «студебеккера» и оказавшись за ним вне поля зрения вражеского пулемётчика, он с надеждой рванул водительскую дверцу кабины на себя, и… на него вывалилось обмякшее тело его друга.
Жорка был мёртв. Изрешеченный несколькими пулемётными очередями, он не смог бы выжить не при каких обстоятельствах.
Осознав это Лёнька опустился на колени и бережно положил окровавленное тело друга возле его машины. Затем он расстегнул ворот своей гимнастерки, снял с себя свой всегда начищенный до блеска медный крестик и приложил его к Жоркиным губам.
У его друга никогда не было своего крестика, да и креститься он научился лишь на войне, под бомбёжками, когда ходящая рядом смерть в один миг превращала заядлых атеистов в глубоко верующих людей. Но Лёньке казалось, что своим жестом с «крестиком от Серафима Саровского» он даёт Жорке шанс уйти в иной мир чистым и безгрешным.
Выполнив задуманное, Лёнька вновь надел на себя свой крестик и, не позаботившись заправить его вовнутрь гимнастёрки, поднялся с колен.
Он спокойно вышел из-за «студебеккера» и с винтовкой наперевес, молча, в одиночку, направился к дому, в котором находился пулемётчик, убивший Жорку.
Сделав несколько небольших шагов, Лёнька плавно перешёл на бег и с нарастающей в нём яростью стал исступлённо материться в адрес этого эсэсовца и всех его ближайших родственников.
Пулемётчик, конечно, не слышал Лёньку, да, и услышал бы – не понял бы из сказанного ни слова, но увидел его сразу же, как только тот появился из-за машины.
Поймав его бегущую фигуру в прорезь мушки своего пулемёта, эсэсовец сделал по нему пару коротких очередей, но тот, всё равно, продолжал бежать в его сторону как заговорённый.
Пулемётчик занервничал и постарался прицелиться по тщательнее, но его внимание отвлёк какой-то небольшой блестящий предмет на груди бегущего к нему русского солдата.
Эсэсовец подсознательно сделал секундную паузу, пытаясь разглядеть, что это такое, и в тот момент, когда он ясно увидел крестообразную форму этого привлёкшего его внимание предмета, по его окну удачно попал русский танк, шедший в атаку вторым эшелоном.
Пулемёт сразу же замолчал и, судя по всему, навеки.
А Лёнька уже нёсся по лестнице, ведущей на второй этаж этого дома.
Он, буквально, влетел в наполненную дымом и гарью, разрушенную от взрыва танкового снаряда, комнату с единственной целью добить пулемётчика, если он вдруг ещё будет жив. Но тот был уже мёртв.
Перед Лёнькой на полу комнаты, у окна, в луже крови лежал здоровенный эстонец в эсэсовской форме. Лицо его было обезображено до неузнаваемости, а искорёженный пулемёт валялся в противоположном углу комнаты, видимо, отброшенный взрывной волной.
Осмотревшись, Лёнька сплюнул на пол от досады, что не удалось лично рассчитаться за Жорку, и медленно вышел из комнаты.
Опустошённый гибелью друга, он молча присел на крыльце покинутого им дома и просидел так несколько минут, пока звуки боя, переместившегося в другой квартал, вновь не привлекли к себе его внимание.
Злость снова охватила Лёньку, и он, догнав ушедших вперёд пехотинцев, вместе с ними принялся очищать город от фашистов. Впрочем, сломив их яростное сопротивление при входе в город, дальше русские солдаты уже не встречали сколько-нибудь серьёзных оборонительных действий.
Кидая оружие и меняя свою эсэсовскую форму на заранее припасённую гражданскую одежду, эсэсовцы пытались выдать себя за мирных эстонцев – жителей этого небольшого городка.
Так, когда Лёнька и ещё несколько пехотинцев, к которым он прибился в пылу боя, попытались сломать дверь и ворваться в дом, из окон которого только что вёлся автоматный огонь, дверь неожиданно распахнулась, и на пороге перед ними предстал вполне мирный сорокалетний эстонец, с самым доброжелательным видом повторявший в их адрес: «Тэрэ, тэрэ!» («Здравствуйте, здравствуйте!» по-эстонски).
Оттолкнув его в коридор, бойцы прочесали весь дом, но, кроме пары трупов в эсэсовской форме около окон, никого не обнаружили. Они уже хотели уходить, когда Лёнька обратил внимание на сапоги мирного эстонца. Они были немецкого военного образца.
- Тэрэ, тэрэ, а сапоги не успел поменять, сволочь? – озлобленно выкрикнул Лёнька и ударил своим, по-прежнему, крепким кулаком фашиста в лицо.
Тут же, за входной дверью, нашлась и эсэсовская форма эстонца, брошенная им второпях. Его выволокли во двор и хотели пристрелить прямо здесь, но откуда-то появившийся молодой лейтенант, встретившийся Лёньке с артиллеристами на въезде в город, запретил самосуд и велел отвести пленного в штаб.
Бойцы с неохотой согласились, но тут же обратились к лейтенанту с просьбой поручить конвоирование этого пленного какому-то Ваньке. Лейтенант усмехнулся, но возражать не стал и громко позвал этого бойца по имени.
Моментально перед ним, как из-под земли, возник худенький солдатик маленького росточка с автоматом на груди, и Лёнька с большим удивлением разглядел в нём четырнадцатилетнего мальчика.
- Иван! – по-взрослому обратился к нему лейтенант.- Поручаю тебе отконвоировать этого пленного эсэсовца в наш штаб. Только, давай, не как в прошлый раз! Хорошо? Ты меня понял, Иван? Ну, тогда, давай, веди его, боец!
Мальчик Ваня в солдатской, специально подогнанной для него, форме только молча кивал в такт лейтенантской тирады. Затем он, взяв свой автомат на изготовку, с непроницаемым выражением лица повёл пленного куда-то на соседнюю улицу.
Лёнька тревожным взглядом сопроводил маленькую тщедушную фигурку Вани и крепкую высокую фигуру эсэсовца и невольно спросил у пехотинцев:
- А вы не боитесь посылать мальчонку конвоировать этого верзилу?
Солдаты, как и их лейтенант, лишь загадочно усмехнулись и сказали, что не боятся. Почти тут же, как только Ваня с эсэсовцем скрылись из вида, в их стороне раздалась короткая автоматная очередь.
Лейтенант и солдаты, переглянувшись между собой, вновь дружно усмехнулись. Ничего не понимая, Лёнька невольно напрягся и хотел было уже пойти за ушедшими, но с соседней улицы неожиданно вышел Ваня.
Автомат у него был заброшен за плечо, а мальчишечье лицо, по-прежнему, ничего не выражало. Только глаза горели какой-то недетской ненавистью.
Подойдя к лейтенанту, Ваня по-военному чётко доложил о том, что пленный, во время конвоирования, пытался сбежать и был застрелен им при этой попытке. В ответ лейтенант только махнул рукой и с нарочитой серьёзностью попенял мальчишке за самоуправство. При этом, чувствовалось, что и офицер, и рядовые солдаты, нисколько не осуждают его за это.
Лёнька не выдержал и тихонько спросил у ближайшего к нему солдата про этого Ваню.
- Да, это наш сын полка. Мы его три месяца назад в сожжённой немцами деревне подобрали. У него на глазах фрицы всю его семью расстреляли; ему одному только и удалось спастись. Вот, с тех пор, он и конвоирует фашистов… на тот свет,- с какой-то потаённой гордостью и сочувствием к мальчишке ответил ему немолодой пехотинец.
Ещё до вечера город был полностью освобождён от врага, и Лёнька вместе с остальными шоферами их части похоронили Жорку.
Похоронили рядом с артиллеристами, погибшими в его машине.
Командиры обоих воинских подразделений сказали, при этом, по несколько положенных фраз, солдаты дали трёхкратный прощальный залп в небо, и всё было кончено.
Ещё утром этого дня Жорка, весёлый и добродушный, подшучивал над собой и Лёнькой, а к вечеру – его уже не было на этой земле…

1945 год. Лето. Забайкальский фронт. Маньчжурия.
Июль 1945 года Лёнька Живов провёл в теплушке воинского эшелона, проследовавшего вместе с танковой частью и приданным к ней его автомобильным подразделением через всю Восточную Европу и Россию к границе СССР с прояпонским марионеточным государством Манчжоу-го, расположенным в так называемой Маньчжурии (самобытном в национальном и культурном плане северо-восточном регионе Китая).
Позади были Румыния, Венгрия и Австрия, по которым он сначала проехал, за своей танковой частью, на ставшем ему родным «студебеккере» в составе Второго Украинского фронта, а потом трясся в обратном направлении в железнодорожном составе.
На груди у Лёньки, как и у многих других его сослуживцев, горделиво поблёскивали боевые награды, но не было спокойствия у него на душе. Уже давно отгремели праздничные салюты в честь победы над Германией, уже начали возвращаться по домам демобилизованные фронтовики, уцелевшие в этой кровавой бойне, а их часть, по какой-то иронии судьбы, в числе других невезучих, была отобрана для участия в ещё одной войне, только теперь уже на далёком Дальнем Востоке.
Понятно, что это известие, мягко говоря, не обрадовало Лёньку и его сослуживцев. Только было порадовались, что остались живы в этой четырёхгодичной мясорубке, а тут, на тебе – езжайте-ка солдатики на новый фронт, с которого, ясное дело, домой вернётесь далеко не все…
Войскам Забайкальского фронта, в которые влилась прибывшая к границе танковая часть с приданным ей автомобильным подразделением Лёньки, предстояло провести знаменитую, впоследствии, Хингано-Мукденскую наступательную операцию.
Наступление началось в ночь с 8 на 9 августа и велось так стремительно, что танкисты-забайкальцы и кавалеристы союзной Монгольской народно-революционной армии в первый же военный день прошли в марше свыше ста пятидесяти километров и вышли к отрогам Большого Хингана.
Квантунская армия Манчжоу-го, практически, полностью состоящая из кадровых японских воинских подразделений, смогла оказать ожесточенное сопротивление лишь в своих заранее подготовленных Укрепрайонах – разветвлённой системе ДОТов, ДЗОТов и Бронеколпаков, соединённых между собой многочисленными подземными бетонированными ходами сообщения.
На остальной местности боевые действия против русской армии велись, в основном, небольшими маневренными диверсионными группами и одиночными солдатами-смертниками, обвязывающими себя гранатами или взрывчаткой и бросающимися в таком виде, из засады, под проходящие мимо них русские танки или автомашины.
Уже в первые дни военных действий в Маньчжурии в русских войсках быстро распространились рассказы очевидцев о методах японских «камикадзе», и почти сразу пришёл приказ расстреливать подозрительных японцев, пытающихся приблизиться к проходящим колоннам солдат и военной техники.
Своё первое знакомство с японскими солдатами-смертниками у Лёньки произошло на третий день этой войны.
Проезжая мимо одного из местных кладбищ, их автоколонна с танковым топливом для оторвавшейся далеко вперёд их гвардейской танковой дивизии, была неожиданно обстреляна со стороны нескольких надмогильных памятников, находящихся на этом кладбище, и почти сразу же, от прямого попадания, взлетел на воздух один из «студебеккеров» вместе со своим водителем – старым сослуживцем Лёньки.
Оперативно появившаяся в этом районе русская авиация без раздумий нанесла массированный удар по той части кладбища, откуда вёлся прицельный огонь по автоколонне, и стрельба моментально затихла.
Самолёты улетели, а Лёнька и ещё несколько бойцов из сопровождения мелкими перебежками осторожно подобрались к разрушенным бомбёжкой памятникам.
Увиденное там их очень удивило…
Убитый японский снайпер был замурован в надмогильный памятник и имел запас воды и продовольствия не менее, чем на десять суток. В соседнем памятнике был найден прикованный цепями мертвый японский пулемётчик, также имевший с собой определённый запас воды и еды.
Молодые бойцы, не успевшие нюхнуть пороха на войне с немцами, долго, с любопытством, разглядывали мёртвых врагов. Лёньке же они были абсолютно безразличны.
Он, в этот момент, больше думал о своём погибшем товарище – шофёре взорвавшегося «студебеккера», с которым прослужил вместе уже больше года, и которого теперь не дождутся дома его трое детей и больная жена.
Сколько же их – фронтовых шоферов, без устали снабжавших свои танковые части снарядами и топливом, полегло на глазах у Лёньки за это время на фронтовых дорогах Великой Отечественной – не счесть… Взлетали на воздух и сгорали от прямых попаданий в перевозимый ими смертельный груз, сваливались на скорости в кюветы незнакомых ночных дорог, расстреливались на ходу снайперами и подрывались на заложенных диверсантами минах… Иногда Лёньке казалось, что выжить в этой нескончаемой фронтовой рулетке почти невозможно, но наступало утро нового дня, и грустные мысли уходили куда-то прочь, а в сердце вновь появлялась надежда на счастливое возвращение домой.
Прошла неделя войны с Японией. Танкисты Забайкальского фронта местами продвинулись вперёд на пятьсот километров, с ходу проскочили хребет Большого Хингана и оказались в глубоком тылу Квантунской армии.
Далеко оторвавшись от своих тылов они впервые почувствовали острую нехватку топлива и снарядов, которые не успевали поставлять им, на такие расстояния, в срок фронтовые шофёры, зачастую оказывающиеся на простреливаемых дорогах без какого-либо сопровождения, и командованию фронтом пришлось даже пойти на такой шаг, как доставку топлива и снарядов танкистам самолётами транспортной авиации.
В один из таких напряжённых дней Лёнька на своём «студебеккере», полностью загруженном снарядами, вместе с ещё тремя водителями с такими же гружёнными автомашинами на большой скорости ехал в сторону Большого Хннгана.
Вдруг ему, почему-то, ясно вспомнилось, как вечером прошлого дня, начищая до блеска свой медный крестик, он отвлёкся, разговаривая с сослуживцами, и вместо того, чтобы надеть начищенный крестик на себя, случайно положил его в свой вещмешок.
Почувствовав лёгкое волнение, Лёнька тут же, на ходу, придвинул мешок к себе и, придерживая одной рукой руль, другой - быстро достал свой «крестик от Серафима Саровского». Надев его себе на шею, он облегченно вздохнул и вновь сосредоточил свой взгляд на дороге.
Она была пустынна, и лишь кое-где, на обочине, встречались сожжённые русские и японские автомобили. Неожиданно от одного из них отделилась какая-то человеческая фигура и стала продвигаться навстречу ехавшему первым Лёнькиному «студебеккеру».
При приближении к ней Лёнька и сопровождавший его солдат разглядели в этой фигуре японского военнослужащего, шедшего в их направлении с поднятыми руками.
- Сдаётся, что ли?! – задал риторический вопрос Живов, обращаясь больше к самому себе, чем к своему соседу по кабине.
- А, вот, мы сейчас это и проверим,- сказал тот ему в ответ и, высунувшись из кабины, дал по японцу очередь из своего ППШ.
Тут же раздался взрыв, и японского смертника разнесло на куски. Это всё произошло на значительном расстоянии от их «студебеккера», но взрывная волна, на своём пути, всё же разбила ветровое стекло в их кабине, и мелкие осколки этого стекла слегка посекли кисти Лёнькиных рук, лежавших на баранке автомобиля.
Ещё несколько секунд, и они проехали мимо того, что ещё недавно было живым человеком. Но ни Лёнька, ни ехавшие за ним его товарищи-шофёры, не остановились на месте взрыва и постарались как можно быстрее миновать этот участок дороги…
Прошло ещё несколько дней, и Квантунская армия капитулировала. По дорогам Маньчжурии потянулись тысячные колонны японских пленных и автоколонны с трофейным вооружением, доставшимся русским в огромном количестве.
В составе одной такой автоколонны, в направлении границы, ехал и Лёнька, который в кузове своего «студебеккера» вёз около трёх тонн разного трофейного штабного имущества и два больших ящика с японскими военными медалями Квантунской армии. Вместе с ним ехал весельчак и большой шутник Васька, шофёр их подразделения, оставшийся без машины после её подрыва на мине.
На одном из перекрёстков им пришлось остановиться, так как дорогу им преградила колонна конных бойцов Монгольской народно-революционной армии, продвигавшаяся в перекрёстном направлении.
Лёнька, остановив машину, стал с любопытством рассматривать монгольских всадников. Они держались весьма напыщенно и важно, но на фоне снующих вокруг них танков и самоходок выглядели достаточно архаично и смешно.
Видимо, их вид настолько рассмешил Ваську, что он решил над ними немного подшутить. Поднявшись в кузов Лёнькиного «студебеккера» и достав из ящика с наградами Квантунской армии горсть японских медалей, он с безмятежной улыбкой стал раздавать их монголам, показывая знаками, что это награды для них.
Довольные монгольские бойцы, сплошь неграмотные, принимали Васькино награждение за чистую монету и, вмиг лишившись своей важности, как дети радовались этим наградам, сразу же прикрепляя их у себя на груди.
Это продолжалось минут пять, пока сюда не прискакал на своем низкорослом скакуне их командир. Его грамотность была, похоже, на должной высоте, потому что он сразу же понял, в чём здесь дело, и что-то сердито прокричал своим солдатам на монгольском языке.
Те, едва расслышав своего командира, стали, в одночасье, срывать с себя ранее прицепленные ими японские медали и кидать их на землю под копыта своих лошадей. А вокруг них, в это время, стоял громогласный хохот русских шоферов, танкистов и пехотинцев, в большом количестве столпившихся на этом перекрёстке в ожидании прохода монгольской кавалерии.
И этот громкий беззаботный смех живительным бальзамом ложился на израненные души Лёньки и остальных присутствующих солдат. Ведь, война закончилась… И они – живы!

1960 год. Осень. Город у моря.
Страшен вид бушующего моря, и особенно он страшен тем, кто волею судьбы оказывается, в это время, в его безраздельной власти.
Испытать эту истину на прочность довелось, однажды, и Лёньке, давно уже ставшим для окружающих Алексеем Петровичем или просто дядей Лёней.
Внезапно начавшийся шторм застал его и напарника по рыбной ловле Сашку Пономарёва в тот момент, когда они на небольшой моторной лодке вышли в море и удалились от берега на расстояние, чуть более двух километров.
Убедившись в серьёзности грозящей им опасности, они срочно изменили свои планы и немедленно повернули лодку обратно.
Лёнька, вернувшийся после войны в свой южный город и вновь устроившийся на работу на нефтяные промыслы, довольно скоро понял, что на содержание подрастающих дочерей теперь потребуется значительно больше денег, чем раньше.
Девочки хорошо учились и, успешно закончив школу, одна за другой поступили в институты родного города. К этому времени, из-за проблем со здоровьем, его жена Лида превратилась в обычную домохозяйку, и все проблемы по содержанию семьи целиком легли на Лёнькины плечи.
Вот, и пришлось ему, в дополнение к основной работе, заняться ещё и рыболовством.
Теперь он, отработав смену, спешил к морю; потом, наловив немного рыбы, ехал домой; а рано утром следующего дня, по пути на работу, заносил свой улов на ближайший рынок, где за бесценок отдавал его местным торговцам.
В таком круговороте дел времени на ночной сон оставалось очень мало, и тут помогало недюжинное, до поры – до времени, здоровье и частые нерыбные дни, когда из-за непогоды - сильного ветра или дождя - невозможно было выйти в море.
Но, вот, дочери повзрослели и стали, также одна за другой, выходить замуж. Сначала уехала на Украину его старшая дочь, которую сосватал красавец офицер с Харьковщины, и там, в их семье, вскоре родились две девочки.
Затем вышла замуж младшая; правда, её брак с молодым инженером с соседнего двора оказался весьма недолговечным, и уже через несколько месяцев она, будучи беременной, вернулась домой к своим родителям из-за несхожести характеров со своим супругом.
Больше всего, при этом, Лёнька переживал из-за того, что прерывался род Живовых по мужской линии. Его братья Ефим и Гриша ушли из жизни молодыми и неженатыми, а у уцелевшего на войне брата Кости был один сын, но и он тоже умер молодым.
Одна надежда у него была - на будущих внуков, но и тут - осечка: у старшей дочери родились две девочки, а у младшей – неудачный брак и тяжелопротекающая беременность с неясными последствиями для плода. Так что, было отчего, в последнее время, ходить Лёньке угрюмым.
Единственное светлое пятно в повседневности его времяпрепровождения вызывал у Лёньки лишь недавно появившийся у него напарник по работе – молодой восемнадцатилетний парнишка Сашка Пономарёв.
Этот ершистый и хулиганистый паренёк, которого определило ему в ученики руководство, поменял уже немало воспитателей, которые отказывались от него, обычно, уже на второй день воспитательного процесса. Но, на удивление многим, у них с Лёнькой сложился замечательный тандем.
Лёнька, когда-то сам такой же отчаянный и острый на слово парень, нашёл-таки душевный ключик к ранимому сердцу молодого Сашки, которого, несмотря на его возраст, тоже довольно тяжело потрепала жизнь.
Оставшись без отца и матери в тринадцать лет, Сашка, не только не пропал сам, но и поднял на ноги свою младшую сестрёнку, сумев с помощью соседей отбиться от грозившего им распределения в детдом.
Начав работать с четырнадцати лет, он достаточно рано познал эту взрослую жизнь со всех её самых суровых и неприглядных сторон и, поэтому, ко всем людям старше себя относился весьма задиристо и вызывающе.
Лишь встретив, волею судьбы, на своём пути Лёньку, или дядю Лёню - как он его звал, Сашка постепенно стал оттаивать душой и всё больше походить на обычного рабочего парня, весёлого и немного разбитного, но уже переставшего, по оставшейся с детства привычке, максималистски делить всех людей только на хороших и плохих.
Волны, тем временем, становились всё больше и больше.
Лодка, с Лёнькой и Сашкой на борту, с трудом удерживалась в равновесии, взлетая каждый раз на гребень волны ещё больших размеров и стремительно падая с неё вниз.
Лёнька, проклиная себя за то, что взял, в этот раз, с собой Сашку, давно просившегося к нему в рыболовные напарники, с ужасом почувствовал, что, вдобавок ко всему, у них заглох мотор.
Попытки завести его ни к чему не привели, и их гибель стала казаться неминуемой.
Уже через минуту их лодку опрокинуло, и они очутились в холодной осенней воде.
Здесь им немного повезло: лодку откинуло не слишком далеко, и Лёнька с Сашкой крепко вцепились в неё своими руками, отлично понимая, что долго они так не продержатся.
От места, где они терпели бедствие, до берега оставалось не более одного километра, но помощи им было ждать не от кого, так как, во-первых, они были трудноразличимы с берега, а, во-вторых, мало нашлось бы смельчаков, решившихся, рискуя жизнью, выйти, в такую погоду, в море для их спасения.
Прошло полчаса. Сил держаться за спасительную лодку оставалось всё меньше и меньше. Лёнька, как мог, подбадривал Сашку, державшегося молодцом до последнего, но, видимо, силы у него, несмотря на его молодость, иссякали быстрее.
И, вот, уже одна из Сашкиных рук безвольно ушла под воду. На поверхности оставались видны лишь его вторая рука, едва удерживающаяся за находящуюся над водой носовую часть опрокинутой лодки, и лицо с судорожно хватающим воздух ртом в короткие паузы между очередным взлётом и падением с волны.
Лёньке стало нестерпимо жалко Сашку, и он из последних сил подплыл к нему поближе.
- Держи,- крикнул Лёнька и, сняв замёрзшими негнущимися пальцами с себя свой нательный медный крестик, с трудом надел его на шею немного пришедшего в себя от Лёнькиного крика Сашки.
- Это – крестик от Серафима Саровского, одного из самых почитаемых святых на Руси. Я с ним всю войну прошёл и жив остался. Так что, и ты, Сашка, выживешь. Не бойся! – захлебываясь, прерывисто добавил Лёнька и, как на войне, в тяжёлую минуту, стал тихо читать молитву «Отче наш…».
Мысли его постепенно стали путаться, и Лёнька понял, что теряет сознание.
Жить ему оставалось считанные секунды. Но, когда у него бессильно разжались руки, держащиеся за лодку, и он стал медленно погружаться под воду, его, откуда-то сверху, подхватила чья-то неведомая сила и резким рывком затащила в чужую лодку, где уже лежал откашливающийся от попавшей ему в горло морской воды Сашка.
Своим спасением они оказались обязаны опытному рыбаку Тимофею Ивановичу, работавшему садовником на расположенной у моря даче главного руководителя этого южного города.
Он случайно увидел в море их опрокинутую лодку, а затем, в бинокль, разглядел и их самих, тонущих возле неё.
Тимофей Иванович, к его чести, не сомневался ни секунды и, рискуя собственной жизнью, сразу же поспешил им на помощь.
Домой Лёнька вернулся сам не свой от пережитого.
В чужой, одолженной ему с Сашкой на время сухой одежде Тимофея Ивановича, он неуверенно переступил порог своего дома и … замер на месте.
На него, сияя своими голубыми глазами, в упор смотрела его Лида.
- Лёня,- счастливо улыбаясь, обратилась она к нему,- у нашей дочери сын родился! Внук у нас с тобой, Лёня… Слышишь, внук!
У Лёньки от огромной, разом поглотившей всего его, радости моментально заколотилось сердце, и он, чтобы не упасть, невольно прислонился спиной к дверному косяку. «Внук родился! Внук!»,- колоколом зазвенело у него в голове, и от этой пронизывающей насквозь мысли его вмиг охватило простое человеческое счастье…