Я умираю…

Momento mori

Посвящается моему брату.



Он стоял за моей спиной. Мы выходили на улицу из темного прохладного подъезда,
- Я умираю, сестренка,- сказал он тихо, - я у м и р а ю….
Я не видела его лица, а он не видел моего. Неожиданно открылась дверь, и в глаза больно ударил солнечный свет.
Я ослепла и остановилась, пропуская силуэт входящего. Минуты превратились в вечность,
а слова в пустоту. Все, что я сейчас скажу, не будет иметь никакого смысла. Из души рвется наружу дикий крик – Не-е-е-т!! Внутренности начинают колотиться в бессильном ознобе.
– Стоп. Нужно взять себя в руки-
- Мы в субботу уезжаем… в отпуск, - промямлила я онемевшим от шока языком.
- Счастливо отдохнуть… - он нервно выдохнул, - Прости меня, прости за все …
- И ты меня тоже прости.
Я повернулась к нему, слезы предательски капали и собирались за стеклами очков. Я смотрела ему прямо в глаза, они дрожали и моргали, стараясь спрятать в черных дырах зрачков бесслезное отчаяние и безысходную тоску. Как всегда свежая рубашка, безупречный костюм успешного бизнесмена, аромат его любимого одеколона « Boss». Он еще так молод и привлекателен! Карие глаза, брови, словно крылья, вразлет, бледное лицо, давно лишенное солнца, нос, губы… Я въедливо рассматривала каждую черточку его лица, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, что не позволяет ему жить, что поедает его изнутри, но ничего не видела и потому не верила, не могла верить. Мне легче поверить в конец света, чем в его смерть.
- Неужели ничего нельзя сделать? Совсем ничего? А «химия»? Ты не делал ее…
- Стать растением онкологического гербария! Ну, уж нет! Да, и бесполезно все, муки одни. Запомни меня молодым!
- Я помогу, ты скажи…. Я дам тебе свою кровь, у нас одинаковая группа и резус. Я никуда не поеду! – Сдержанность стремительно покидала меня. Я старалась из последних сил, но он заметил.
- Поезжай! Ты не можешь мне помочь, и никто не может! Мы еще увидимся, врачи дали пару месяцев…
Мы прощались. Я обняла его и, как обычно, поцеловала в щеку.
- Держись, братан, я буду молиться за тебя, - я махнула ему рукой и, не оглядываясь, побежала к машине. Он стоял и смотрел мне вслед.

Мы с сестрой хотели братика и молча следили за превращением маминого живота в большой круглый шар. Мне было уже 10, и я знала, что детей не находят в капусте. Мы играли в «дочки-матери» и по очереди были беременны, засовывая подушку себе под платье.
Тогда я еще не знала, что, несмотря на законы природы, каждый из нас приходит в этот мир в свое время, и встречает он всех по-разному.
Малыш появился на 2 месяца раньше срока в сыром и прохладном марте совсем не таким, как мы себе воображали. Мама вошла в комнату с толстым кульком из ватного одеяла, перетянутого синей капроновой лентой. Она положила его на обеденный стол и развязала бант. На одеяле я увидела красный сморщенный кусочек мяса, он судорожно подергивал кривыми лягушачьими лапками и хрипел беззубым ртом. ОН - это и был наш брат. Его тщедушное тельце было все в опрелостях, местами лишенное хоть какой-нибудь кожи, оно страдало и морщилось от боли. Мама низко наклонилась над ним и долго шептала, как заклинание
- Ну, ну…вот мы и дома, теперь все будет хорошо, - Она выглядела усталой, но счастливой.
Брата мир встретил не ласково, как нежеланного гостя. Из роддома мама сбежала под расписку. Там не было отопления и горячей воды. Детей не мыли, они прели в собственных испражнениях и непрерывно орали. Брат родился слабеньким и не набирал вес. В этом роддоме, на краю земли еще не знали, что у крови бывает не только группа, но и резус. Брата спасло лишь прямое переливание маминой крови. Она натерпелась и настрадалась с сыном так, как никогда прежде, рожая дочерей. И он навсегда стал ее болью, ее «кровинкой», ее поздней и самой сильной материнской любовью.
Одна сердобольная нянечка пожалела маму и сказала
- Забирай сыночка, и беги отсюда! Дома выходишь, а здесь потеряешь! Наври что-нибудь и уходи. Потом благодарить будешь!
Вырваться из роддома, как из тюрьмы – трудно. Но мама уже почуяла угрозу для сына, и остановить ее, как несущийся снаряд, было не возможно.
Отец был дома. По случаю рождения сына он взял отпуск на неделю, но от радости все время пил запоем, обмывал сыночку ножки и каждый орган в отдельности. А потом облился одеколоном «Шипр» и уехал, оставив после себя стойкий запах перегара. Брат получил аллергию на спиртное с рождения и на всю жизнь. А у нас с сестрой закончилось детство…
Мама получила инфекцию в роддоме, а может, просто обессилело, обескровленное искромсанное тело, тяжело заболела и оказалась в больнице. Из Питера на помощь была вызвана бабушка. У нее было правильное имя – Вера. Она не любила отца. Считала его виновником всех маминых несчастий, пьяницей и плохим отцом. И, конечно, была права. А он уважал ее и называл мамой. Своей матери не помнил, умерла давно, когда он был еще ребенком. Баба Вера могла крикнуть на него:
- Алексей, прекрати …., - и он безропотно повиновался ей, как старшему по званию.
И скандалов между ними не возникало никогда, просто – тещина нелюбовь. И все. Больше приказывать отцу не мог никто!
Мама вернулась к нам больной – не могла оставить сына надолго без грудного молока. Бабушка сразу уехала, и все проблемы и трудности надолго легли на наши худые детские плечики.
Когда больничный закончился, мама пошла на работу - сохранять непрерывность стажа для будущей пенсии, а отец был, но где-то далеко за морями океанами.
Мы водили брата в ясли, кормили, стирали и гладили пеленки, мыли, убирали. У наших подруг были щенки и котята, за которыми они ухаживали, а у нас - настоящая живая кукла.- брат. Это был наш ребенок, мы любили его, и он рос счастливым, поглощая один за другим лучшие годы нашего отрочества. И, чем труднее нам приходилось, тем больше мы привязывались друг к другу. Наши жизни были встроены одна в другую, как цветные стеклышки витражей, составляющих одну общую семейную картину.
Я ходила в школу в первую смену, сестра – во вторую, она отводила в садик, я – забирала.
Ее дело - завтрак, мое – ужин, прогулки, подруги, уроки - все по-очереди.
Брат не замечал наших героических жертв. Мы и сами перестали их замечать – это была просто такая жизнь. Она осталась где-то далеко, но записалась в детской памяти, как на компьютере. Каждый из нас троих родил только по одному ребенку.
Так незаметно брат вырос - не похожим ни на меня, ни на сестру. Он был спокойным замкнутым ребенком, лишенным каких - либо эмоций. Учился без интереса, в «хорошисты» не стремился, учителя считали его лентяем. Казалось, его мало, что интересует в этой жизни, кроме себя самого. И чем старше он становился, тем больше закрывался. Компании не любил, говорил мало, не пил, не курил – белая ворона. Друзей у него было раз - два, и с теми он дружил странно. Они к нему тянулись, а он их отталкивал. Они звонили, звали его, а он не шел, не хотел.
Однажды я спросила его – Почему?
- Не интересно с ними!- Ему было комфортно одному. Он умел быть один, и ему не было скучно.
Брата можно было легко принять за эгоиста, но он не был бессердечным, или злым, он был таким, каким мы его вырастили. Весь маленький мир детства вращался вокруг него, он подрос, но не захотел взрослеть. Он не интересовался нашими проблемами и не знал наших дней рождения. Лишь мы никогда не забывали о нем и щедро одаривали нашего «малыша» по-привычке.
. Отец закончил службу и перевез семейство в Питер. Сестра выскочила замуж в 19 - уехала на Север. Я тоже поселилась у мужа. Несколько раз в год мы традиционно встречались у родителей. Это был наш ДОМ, наше гнездо, откуда мы все вылетели и где жили наши воспоминания, наши старые фото в школьной форме с белыми бантами на стенах, и куда нас тянули вросшие в цветочные горшки корни. День рождения мамы, 8 марта, 7 ноября ….
Годы шли, шли, а потом и вовсе побежали, набирая скорость, как поезд, отошедший от платформы, и уносящий нас друг от друга.

Они жили вместе – мой брат с женой и сыном, мама и папа. А я отдельно. У них – вечные разборки, ругань, как в коммуналке, у меня – все тихо, как в кабинете врача.
Родители мечтали о спокойной старости с любимым сыном и внуками, но забыли, что внуков приносят аисты только в сказке, а в жизни для этого нужна невестка. Она и не замедлила явиться в образе синеокой юной девы из хохлацкого села. Никогда не найти бы брату своего счастья в забытом Богом селе, если бы не друг по военному училищу. Он поехал в отпуск и прихватил брата с собой, как бы случайно. Деве как раз исполнилось 18 лет, и их быстренько расписали в сельсовете. Она пленила брата юностью, хрупкостью и длинными тонкими, как ниточки, ногами. Росту она была высокого, как мама – дородная женщина на растолстевших ниточках, но не темноволосая, как ночь, а беленькая как, выгоревшая на солнце солома на соседнем поле. Все просто – ни машины с кольцами, ни платья белого. Никаких иллюзий – по-взрослому, решительно и хватко.
Ее звали Лена, и фамилия у нее была звучная – Лобань. Она появилась в родительской трешке, как Ангел, сошедший с небес – кроткая и светлая, с прыщами на носу, выпуклыми прозрачными глазами, и сексуально надутыми алыми губами. Родители сначала не поняли сына – к чему такая спешка с женитьбой, но, увидев, смирились - хорошенькая. Им выделили комнату окнами на север - солнца маловато, зато большую. Она мыла пол и посуду, и смиренно привыкала к новой жизни. Учиться Леночка не хотела - не за чем. Мама не понимала, но не настаивала. Поговорила с соседями, и устроила ее работать бухгалтером в театр, заодно и к культуре приобщится. Она, конечно, ничего не умела, но головка молодая светлая, и память, как губка, все впитывает. А люди добрые помогли – научили. В работе была усердная и себя старалась показать. Прошло несколько месяцев. Ангел освоилась в родительской квартире, забеременела и стала непослушной. Родители недоумевали, что с девочкой и списывали все капризы на тяжелую беременность. Брат окончил училище и уехал на Север, службу служить, но Леночка на Север ехать не захотела. Родители нарушили свою любимую заповедь – жена должна жить с мужем. Оправдывались – там тяжело будет - внук на подходе. Вот родит – тогда и поедет. Леночка раздулась, как колобок и каталась, как сыр в масле. Наконец, родила сына. Радости моих родителей не было предела. Заботу о внуке бабушка немедленно взяла на себя – кормила, мыла, гуляла, не спала ночами. Помогала, одним словом. Леночке – обладательнице драгоценного грудного молока необходим отдых и хорошее питание. В непрерывных радостных хлопотах пролетело полгода. Молодые так и не встретились, она не спешила на встречу с трудностями, а он уже не принадлежал себе. Брат скучал по дому, писал письма о страшных морозах, летающих собаках, носимых буйными ветрами, о службе, которая шла как-то не правильно. Родители забеспокоились
– Что это за семья? Она здесь – сын там один холостякует. Каково ему там! А невестка прижилась - об отъезде и не вспоминает.
Потом брату повезло - получил новое назначение на Юг. Служба военная – нынче здесь, завтра – там. Тут уж не отвертеться Леночке, морозов нет – поезжай к мужу, будь добра. Бабушка с дедушкой невестку снарядили, а внука оставили – мал еще по поездам да самолетам мотаться. Пожалели.
Так еще год пролетел. Внучек растет, старики радуются. Тут перестройка до армии докатилась. Кормить военных стало не на что, стали отпускать со службы всех, кто хотел. А брат хотел. Понял он к тому времени, что не его это – в шеренгу строиться, да по дну морскому в консервной банке ползать. Демобилизовался, к радости матери и огорчению отца – моряк-то не случился.
Женитьба изменила его, он как бы поднялся по лестнице на ступеньку вверх и стал не «малышом», а главой семьи. Армия и недолгая самостоятельная жизнь сделали свое дело. Он научился ладить с людьми и выпивать за компанию. Пытался организовать свой бизнес, но не получилось - не с тем связался. Нарвался на рэкетиров, остался без денег, но хорошо, что живой. Постепенно брат научился разбираться в людях, заводить нужные знакомства, и дела у него пошли хорошо. На работе его ценили – он работал на результат и не болтал лишнего.
Итак, собрались они все вместе, две семьи – пятеро разных людей, как пять пальцев в варежке. И стало им тесно. Можно было решить жилищный вопрос полюбовно, да не получилось. Отец – характер властный бескомпромиссный, армией заточенный, как кортик, сын тоже упрямый – кровь и плоть отцовская. Но главное, кто показал всем свои белые, только что отремонтированные зубы – это юный Ангелочек. Молодая, что поделаешь? Все понимает буквально - есть прописка, значит, есть и ее жилплощадь. Наивная!
Она не знала, что попала не просто в чужую семью, а на корабль. И хозяин здесь один - отец, был, есть и будет. Он - командир нашего непотопляемого миноносца. А мы все - матросы в бескозырках, всегда готовы взять под козырек. А сын – всего лишь поздний ребенок, любимчик родителей, их надежда и послушная опора в недалекой старости. Конечно, все отцовские планы и мечты были связаны только с ним. А нам, дочерям – к мужьям дорога. Такой закон. Мы с сестрой и не сопротивлялись, где отец - там пахнет войной и одеколоном «Шипр».
И вдруг корабль содрогнулся - невестка с хохлацким напором стала устанавливать свои правила, не испросив отцовского разрешения, расчищать себе квадратные метры. Отец на нее грудью – еще мгновение и волосенки бы полетели, но брат встал между ними стеной. Жену защитил, а отца потерял. С той поры поселилась в доме ненависть. Невестка молчит, отец пылает справедливым гневом, жжет силы в неравной борьбе. Разгорелся непримиримый конфликт – горячая точка, Чечня в отдельной квартире. Мама мечется между мужем и невесткой - между молотом и наковальней, ей тяжелее всех.
Я жалела их всех , пыталась выступить миротворцем, уговаривала, убеждала, но все бесполезно. Военные действия прекращались только тогда, когда молодые хотели получить что-нибудь от родителей.
Отец мечтал о доме. У него был участок в садоводстве, там стоял металлический вагончик, называемый дачей. Родителям нравилось это место. Сосны, песочек, чистая прозрачная вода в неглубоком колодце. На участке было низкое место, где образовался естественный пруд, и можно было окунуться в жару. Родители подружились с соседями и жили там летом с внуком. Брат построил дом на родительской земле и ненадолго наступил хрупкий мир. Мы с мужем приехали обмывать их новый дом. Он был красивым, как сценическая бутафория, но без удобств, как портфель с одним отделением без карманов. Дом-красавец состоял из верха, низа и лестницы между ними. И в нем не было места старикам, не было тепла и любви.

Этот приезд я не забуду никогда. 2001 год. Северное солнце щедро дарило летнее тепло. Мы пожарили шашлыки, а потом пошли искупаться на ближайшее озерцо с песчаными берегами и зелеными соснами, висящими у самой воды. Свежий воздух с запахом хвои пьянил голову, наполнял легкие, хотелось спать. Мы растянулись на теплом песке. Брат закинул вверх руки, и я увидела пятно под мышкой, как будто черная клякса растеклась на белой бумаге. Редкие волоски не могли ее спрятать от моих любопытных глаз.
- Что это? – я ткнула пальцем, пытаясь потрогать, - болит?
- Нет! Натер. Место такое…
- Сходи, к врачу, покажись…

Вот так это началось. Это был РАК. Страшное слово, но когда оно звучит так близко, чувствуешь ледяное дыхание смерти. Я не поверила врачам, как никогда не верила их анализам, диагнозам, кардиограммам и всякой ерунде. Они или не умеют их делать, или читать, или видеть или все вместе. Смотрят, как гадалки в карты и несут всякий бред. Я кинулась в Интернет, а мама - в церковь. От прочитанного у меня остановилось сердце, и замерзли ноги. Фотографии было достаточно, чтобы подтвердить диагноз. Голова стала тяжелой, как будто ее набили опилками. И я тоже побежала в церковь. Молитва помогала, и слезы можно не прятать. Это давало облегчение. На время. И без того сумасшедшая жизнь семьи превратилась в кошмар. Пока брата оперировали, мама проводила все дни в церкви, просила, умоляла, жгла душу, как тонкие свечи, одну за другой. Невестка затихла и ходила в церковь вместе со свекровью.
Отец оглушено молчал. Не верил. Горе ненадолго примирило его с сыном.
Брат вышел из клиники чуть похудевшим и спокойным, как всегда.
- Я чувствую себя новорожденным, бодрым и свежим, - усмехнулся он, глядя на мое мраморное лицо. Я облегченно вздохнула, и мысль о врачебной ошибке навязчиво засвербела в мозгу. Болезнь затаилась, как убийца в засаде.
Пережитое осталось в душе ужасным сном, и все пошло своим чередом. Он жил так просто, что заставил нас забыть о своей болезни. Я знала, что он периодически сдает анализы, пьет таблетки, но всячески избегала разговоров и расспросов о болезни. Мы все старались не поминать зло, как будто боялись разбудить его.
Он вдруг ударился в веру, стал ходить в церковь, исповедоваться, причащаться.
Только с родителями стал еще непримиримее и жестче. Сердце его не облегчилось, не наполнилось любовью, зло не уходило прочь, не отпускало, как будто, что-то держало его внутри. В семейном конфликте он окончательно занял сторону жены. И конфликт вступил в новую жестокую фазу. Отец так и не поверил в болезнь сына – считал себя обманутым. Ненависть продолжала распространяться по квартире, как плесень окончательно выела потолок и стены ванной комнаты, превратив ее в черную пещеру. Квартира не видела ремонта 20 лет. Вкладывать деньги в отцовское жилье молодые не хотели, а старикам это давно уже было не под силу. Мама задыхалась от астмы и гипертонии, а отец перенес 2 инсульта, стал беспомощным и ходил на костылях. К несчастью, болезнь не сплотила нас, а встала между нами бетонной стеной. Старики стали не нужны. Внук вырос, и нетерпение к старикам распространилась и на него. Родители устали от неравной борьбы. Молодые, чувствуя слабость стариков, на примирение не шли, выжидали и наступали - требовали приватизации.
Брат хотел приватизировать квартиру на себя, но отец не сдавался. Ослепленный ненавистью к невестке он требовал невозможного – удалить корень зла. Все переговоры заходили в тупик
- Пусть она уйдет!- Эта откровенная злоба стала его болезнью, его навязчивой идеей, его бедой. Чтобы добиться от родителей приватизации, брат перестал возить их на любимую дачу. Мне было обидно за них и за себя. Ведь именно я уговорила отца отдать брату свою «малую» землю. Я пыталась объяснить брату, что это не метод, проблема не имеет решения, слишком поздно, отец болен, но он только сердился и просил не вмешиваться. Я не понимала брата, и вставала на сторону слабых.. Отношения наши становились все хуже. Мы не ссорились, но и не встречались. Каждое лето я увозила родителей с поля битвы на покой на свою дачу. Папе там нравилось, а маме не очень. Они успокаивались, но наступала осень, высоченные березы у крыльца покрывались мелкими желтыми листочками, и их тянуло домой. Как бы ни было хорошо у меня, но все было не то, не родное, не свое, и они скучали по своему неустроенному вагону-даче и грязной квартире, и другой им было не надо.

Болезнь проснулась неожиданно, как спящий вулкан. Все надеялись, что она сдалась и капитулировала перед молодостью и силой, а не просто задремала на восемь лет. Но она взорвала нашу жизнь и нанесла свой смертельный удар. Старики отдыхали у меня на даче. Я с мужем собиралась в отпуск. Не поехали.
Я скрывала правду от родителей, но неделю спустя маме позвонила невестка и все рассказала – и про анализы, и про метастазы во все органы, и про то, что жить ему не больше 3 месяцев. Было раннее августовское утро. Мы с мужем еще спали, когда мама постучала к нам в дверь. Я поняла все на пороге - на маму было страшно смотреть. Она сморщилась и почернела…
Через два дня отца хватил удар. Он поверил, но не пережил. Так и умер, не простив, и не услышав покаяния сына.
После похорон отца брат слег, изъеденный болезнью и совестью.
- Я великий грешник, я знаю! Молитесь за меня.- Я смотрела на него и чувствовала себя свинцовой статуей, внутри поселилась его боль. Он излучал ее. Она вошла в меня медленно, раздирая внутренности, тупо оглушила мозг и расползлась по всему телу. Все сразу стало не важно - нет ни правых, ни виноватых, есть вакуум, безразличная пустота. Меня окружала смерть. Она уже забрала отца, и я, как боец под обстрелом, содрогалась от каждого телефонного звонка. Страшна не смерть, а ожидание смерти.
Мама даже не успела оплакать и ощутить потерю мужа. Новое более страшное испытание полностью поглотило ее сознание.
- Она хочет отправить его в хоспис, - мама плакала в трубку, - сделай что–нибудь! А он не против! Поговори с ними…. Я не позволю!
Я пришла и молча села напротив него. Подготовленные заранее слова не дожеванным хлебным мякишем раскисли во рту. Я проглотила и с трудом начала.
- Послушай, мне тяжело это говорить, но подумай о матери. Я не представляю, откуда она берет силы жить. Потерять отца, а теперь ты… В тебе – смысл ее жизни. Не лишай ее последней возможности быть около тебя, помогать, ухаживать. Это нужно ей, как воздух.
Не рви ей сердце, не пугай хосписом.
Я задохнулась и замолчала, мне нужно было отдышаться.
- Хочешь, я расскажу тебе, что меня ждет. Я знаю. Сначала у меня откажут руки одна, потом другая, потом ноги, я не смогу вставать, буду ходить под себя, орать от боли от укола до укола…, кто сможет это вынести? Я не хочу никого мучить!
- Это не оправдание! Ты подумай о нас. Как мы будем жить, зная, что ты заживо сгниваешь в казенном доме, не видя родного лица? И как мы будем жить потом? Если все будет так, как ты сказал, мы тем более не можем доверить тебя никому. Или нам всем придется переехать в хоспис. Любовь, дорогой, - это не только радость, но и страдание. И мне очень жаль, если твоя венчанная жена не понимает этого. Мы все выпьем эту чашу вместе.
Он молчал и неподвижно смотрел в никуда.
- Я подумаю.
- Обещай мне, что останешься дома …

Предсказания сбылись не полностью.
Начавшиеся было боли, исчезли сами. Он был обездвижен и обезболен. Бог услышал наши молитвы, сжалился над ним и избавил от страданий. Опухоль поразила мозг и заблокировала болевые центры. Участковая назвала это чудом и сэкономила полагающиеся брату наркотики.
Я навещала его не часто, хотя, глядя него, я успокаивалась, меня не мучили кошмарные мысли и угрызения совести. Держа его холодную слабеющую руку, я отдавала ему свое тепло, свою энергию. Он изменился, лицо осунулось, глаза провалились и еще больше почернели. Он говорил о том, что уже не чувствует правую ногу, что плохо двигаются руки.
- Зато посмотри, волосы – седина исчезла! Я молодею! – он грустно улыбнулся.
- А ведь он прав, он стал похож не подростка, кожа гладкая, белая прозрачная и волосы темнее, чем в детстве, - подумала я про себя.
Вставал он усилием воли и только с помощью жены или матери. Они обе не отходили от него, но общее горе не сблизило их. И чем хуже становилось брату, тем больше накалялась обстановка в доме. Здесь не включали музыку, не смотрели телевизор, не читали книги, здесь напряженно ждали.
Мне очень хотелось что-то сделать для брата, разрядить эту гнетущую атмосферу.
- Отвези меня в монастырь, - сказал он мне, я хочу приложиться к святым мощам.
Он уже не вставал, но мне хотелось дать ему надежду, и я обещала все устроить.
Но я даже не успела выйти из комнаты, как Лена взорвалась – Кто ты такая, чтобы здесь командовать? Никуда он не поедет…- Дальше последовали упреки, я не сдержалась, все заискрило, меня затрясло, и я потеряла контроль.
- Девочки, не ссорьтесь,- услышала я слабый голос, и мне стало стыдно.
Брат добровольно вручил свою жизнь жене. Она распоряжалась его слабеющим телом и разумом и тиранила всех, кто подворачивался под руку. Все были виноваты в свалившимся на нее горе. И нам родным душам осталось только смириться.
В Монастырь Александра Свирского мы с мужем ехали недолго - часа два всего. Солнце светило, но не грело. Осень. Брату бы там понравилось – облака над речной синью, купола, парящие в небе, яркая осенняя листва, божественное чистое место. Я молилась за него, плакала, целовала мощи и иконы, и просила, умоляла…
На следующий день я поспешила к брату с целебным миро, иконами и святой водой из монастыря. Он лежал неподвижно, тихий и небритый и безучастно смотрел в одну точку. Рассказ о монастыре он слушал равнодушно, казалось, что он не слышит. Я массажировала ему плечи c маслянистым миро, от лежания у него немели суставы. Он был не в настроении, показал мне появившиеся на голове наросты, как будто для опухоли уже не хватало места в голове, и она прорастала наружу.
Я хотела прийти к нему завтра, но у него поднялась температура. Вероятно, это не была простуда, но мама просила не приходить, вдруг инфекция, зачем нервировать лютующую невестку.
Леночка часто впадала в истерики, она и раньше была несдержанной, кричала, что она этого не вынесет, обвиняла всех в незаслуженных ею испытаниях и мучениях. Больше всего доставалось матери, она была виновата во всем – не так накормила, не так перевернула, не то сказала. Мама превратилась в маленький сгусток нервов, старалась не отвечать, и злила невестку еще больше. Стычки между ними вспыхивали постоянно, брат опять был в эпицентре скандала.
- Я готов умереть, лишь бы в этом доме наступил мир, - сказал он жене незадолго до смерти.
Он сдался, никто не смог вдохнуть в него жизнь. Болезнь победила. Мозг стал давать сбои. Он почти не спал по ночам, снотворные уже не действовали. Однажды мама не уследила, брат взял телефон и позвонил знакомому адвокату, сказав, что его не лечат, хотят ограбить, отнять квартиру и еще много неправды, похожей на правду. Адвокат позвонил невестке, та вернулась домой и забилась в истерике – ее опозорили и обидели. Досталось и неблагодарному умирающему, и маме. Больше брату не давали телефон, он ни с кем не общался, всем было запрещено навещать его.
Только мне было разрешено разговаривать с ним по телефону. Обычно мама набирала номер моего мобильного и давала ему трубку. И он мне что-нибудь рассказывал или просил помочь. Последний раз он пожаловался мне, что его держат в изоляции. Это действительно было так. Сердце мое разрывалось от бессилия. Я не могла помочь ему, но старалась пообещать, утешить. Когда я спросила – Кто?-
Он ответил – Есть такие специальные силы! Нужно позвонить в прокуратуру.
Я попыталась успокоить его и сказала, что эти силы – его мать и его жена, но он возразил
– нет, ты не знаешь их. Дальше пошли фантазии больного мозга. Я не возражала, велела собирать факты и доказательства.
Он все понимал своим искалеченным мозгом. Я сказала, что скучаю и очень хочу навестить его, но меня не пускают под разными предлогами. Он спокойно, даже грустно ответил, - спроси у Лены…

Мы были на даче. Выпал первый снег. Внук катался на санках.
Вечером мне позвонила мама и тихо сообщила,

- Мне кажется, он умер…-