– эссе –

Книга есть то место, где писатель отдает свой голос молчанию. Э. Жабе

Бежал. Радостно, отвязано. По шпальной лестнице с низкими перилами. Шпарил снизу справа, зато влево вверх. Так, что только перегоны, различные по длине и красивости, канали в Лету.
Неожиданно взгляд, устремленный в прошлое, уперся. В белый треугольничек. Сигнальный знак?
Протер глаза и увидел. Трусики, тесные-тесные. На загорелой, объемом, в смысле – окружностью, 93 сантиметра. Выше – 69. Еще выше – 86. Может быть, и рост, как у Венеры – 164?
Женщины, как сны. Никогда не бывают такими, какими хочешь их видеть. Глубоко удивился и стал терять скорость.
Тут она повела. Двухтыквенным бюстом с бегущей надписью: "Долой, кто боится… нам в титьки вцепиться!" Потом развернулась и сказала. В мегафон:
– Не очень я красивая. Но если, дорогой, меня не изнасилуешь, то дам. Меж ног. Ногой!
И он вынужден был. Спросить:
– Неужели нет другого выхода?
Никто его не услышал. А эта приступила. Жирными пальцами трогать все такое. И все на свете. Да как покатилась. Со смеху.
Он обиженно проснулся.
Оказалось, задремал после обеда.
Отбрасывает журнал с публикацией архива Константина Воробьева, вскакивает с дивана, бежит на кухню своей однокомнатной берлоги. Готовит еду, мелет в кофемолке яичную скорлупу для ежедневного приема вместе с десятком других витаминов и микроэлементов, подбирает с коврового покрытия седые волосы. Снова лезет под одеяло.
Перечитывает.
"Все великое и даже мало-мальски значительное в литературе было создано в протесте… в оппозиции к тому духу времени, в котором оно создавалось…"
"О, как же мучительно хочется связать воедино всех этих "кавалеров золотых звезд", "троих в серых шинелях", "иванов ивановичей" и прочее и прочее и с "первой радостью" – радостью хозяйки, очистившей свою хату от мусора, – по "поднятой целине" русской земли оттащить их "далеко от Москвы", и утопить в самом глубоком и темном месте океана!.."
"Послать всех, – особенно тех, кто тебя "вытащил", к такой матери, ибо "вытащил" себя – ты сам, и написать такое, которое повергнет твоих "друзей" в состояние удивленного, молчаливого, тайного или явного – это их дело – восхищения..."
Приходят сумерки, он лежит в тишине, рассекаемой свистом водопроводных кранов за стеной, пробиваемой дробью каблучков за дверью, думает:
"Правильно. И мне. Вот именно. Я сам бы это…" – и чувствует, как снова наваливается страх. Страх за прожитое. Сколько же он их, дурных легкомыслей-поступков наворочал?
Вспоминает. Вспоминает. Господи! Неужели вся жизнь его – сплошная дорога выбрыков да спотыканий? У других людей – как у людей… Стоп!
Находит выписку из Евгения Замятина: "Жить тихо и спокойно, как другие? Кто это другие? Ерунда. Никто не живет, как другие…" – и успокаивается, освобождаясь от агонизирующего страха.
Потому что понимает: он – не другие. И не был бы он самим собой, если б не надумал и наделал всех тех несуразиц, о которых совестливо и вспомнить страшно.

Как инженер, экономист, администратор,
Я в жизни все спланировать бы мог,
Не распыляться в страсти, силы зря не тратить,
А все вложить в карьеру, как в рывок.

Я мог бы стать... Не все равно ли, кем конкретно?
Вождем, ведущим хитро умный бой...
Величиной ученой в области секретной...
Лишь перестал бы быть самим собой!

Чем, как не правдой о своем негодяйстве искупить грех? Он снова вскакивает и на чистом листе выводит:

ДОРОГИ НЕЕЗЖЕНОЙ ЗОВ
Поэма

Ниже и правее – эпиграфы:
"Если не знаешь, что сказать, говори правду". Вольтер
"Говорить правду легко и приятно". М. Булгаков

Ложится и засыпает. Глубоким сном, пробудившись от которого утром, берет вчерашний лист и кладет в заветную папку. На другой лист, похожий на последний, но с другим текстом:

ДОСТОИНСТВО
Повесть

Ниже и правее – эпиграф:
"Мы сваливать не вправе
Вину свою на жизнь.
Кто едет, тот и правит,
Поехал, так держись!" Н. Рубцов

А ниже лежат листы еще и еще. На них заголовки, эпиграфы:

СИДЯЧАЯ РАБОТА
Роман

"Редко поэты имеют биографию и, наоборот, люди с настоящей биографией редко обладают способностью ее написать". С. Цвейг

Вам посвящаю, всех любя,
Слова, сюжеты, рифмы, имя,
Тем завещая всем себя –
Всего и поровну с другими…

ГОРДИЛСЯ Б НАМИ ЮВЕНАЛ
Сатира и юмор

Творить, короче говоря
И зря на зряшное не зря…

…Не заметил снова, как заснул. Утром отдельными фрагментами всплывает в памяти приснившееся.
Кому-то показывает свою новую книгу. Вверху страницы на фоне зарешеченного окна парит прекраснозадая "Мадонна, чистейшей прелести чистейший образец".
Какие-то тени гневно выговаривают ему за ее малоодетость. Пытается чем-то оправдаться, но не очень вытанцовывается. В отчаянии говорит, что это же сатира вокруг пушкинского:

Наталья Павловна раздета;
Стоит
Параша перед ней.
Друзья мои!
Параша эта
Наперсница ее затей…"

Взрыв обвинений в непристойности достигает апогея. Онемев от несправедливости, хочет показать возвышенность своего отношения к изображенной Каллипиге неким собственным полетом прочь от этих фарисеев. И чувствует, что – да! – всего в метре от земли, раскинув руки, мягко рассекает воздух и уплывает все дальше и дальше.
Каким-то круговым зрением воспринимает каменистую тропку, перелет через какие-то ржавые рельсы, неспешное следование коридором между рядами дверей. За ними – почему-то известно – копошатся люди, ремонтируя какие-то агрегаты, бегают с бумажками в руках, – люди, которым никогда в ум не въедет, что он – летит!
А он – будто вдыхает облегчающее понимание малости оставшейся позади обиды непонимания. Зачем писать, если то, что он может – может лететь и, может быть, летать! – может, – не знает, как, но может, – может стать более коротким путем к сердцам других, чем писательская проза?!
Все! Хватит заглядывать в себя потусонного. Надо что-то делать. Может быть, писать стихи? А что?
С прописной буквы написать первую строчку. С такой же – вторую. Но можно и со строчной. Вторую строчку срифмовать с первой. Но можно не рифмовать. Или третью и четвертую строчки срифмовать с двумя первыми. Но тоже можно не рифмовать. По таким же законам набросать еще несколько строчек. Расставить знаки препинания – запятые, тирейные, точные, двоеточные, восклицательные, вопросительные и прочие. Но можно без них. Написать название. Но можно без него. Поставить подпись…
Берет еще один чистый лист бумаги. И в – "в протесте… в оппозиции" – к приснившемуся – пишет восьмистишие:

Очень многого я не умею –
Ни выращивать хлеб, ни играть,
Ни других сокрушать, а прямее –
То умею лишь сам умирать!

Как? Словами осыплюсь, что колос,
Мрак приму от своих же речей,
Погружаясь по горло, по голос
В книгу-гроб, только мой и ничей…

Но новая мысль поражает его. Мысль о том, что его ненаписанная книга может не обладать никакими художественными достоинствами – так, язык письменный всмятку.
Он отгоняет эту мысль. Однако она не отстает, снова и снова темяшится в голову. Угрожает. Мол, когда книга появится на полках магазинов и библиотек, точно такая мысль закрадется в умы и читателей. Засядет там. Утвердиться навсегда. Везде- и вечносущная. Она и похоронит его. Как писателя, поэта…

Через много лет –
Митинг на могиле!
"Ах, поэт, какой поэт..."
Где вы раньше были?

Или:

Отдал поэзии все силы,
Но не хотелось, чтобы так
Вы говорили у могилы:
"Он был законченный... поэт"!

Да…

"Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, —
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать..." – писал на века – и для него тоже – Федор Тютчев.

"Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь".

Вот как, вот: в слове так мало остается от недавнего кипения страстей в душе поэта, что оно кажется чуждым, ложью.

"Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется…" —
Не попадет оно в печать,
И свет оценок не прольется!..

Ничего не получается, кроме шуток. Придется к ним и перейти. А напишет-ка он на эту тему об одном… не знает, как его и охарактеризовать полнее… депутате, которому вполне доброжелательно предпошлет эпиграф:

***
Пусть ниспошлет вам плюрализм и гений
Собранье не речей, а – сочинений!..

***
– Что это за ЭКСНО? – спросил Владимир Вольфович своего приятеля, который здесь, в междунаучном центре, похвастался новыми лазерными и нанотехнологиями.
– А это сокращение, по первым буквам – экран "Как слово наше отзовется". Можно измерить показатели таланта всех пишущих и говорящих. Вот ты уже известняк не только в политике, но и как автор не одну книгу выпустил, а? Так набери, набери, свои ФИО.
– А если у меня талант неизмеримый? – находчиво пошутил какафтар Жириновский.
– Неизморимый? Да и тоже оценит, не боись! Набирай.
Спикер парламента пробежал по "клаве". И на экране тотчас забегала зеленая синусоида. Невысокая и несимметричная.
– Ну? Это как – однозначно хорошо, плохо или не очень, чтобы так, но не так, чтобы очень?
– Все познается в сравнении. Посмотри, что у других вырисовывается…
У Льва Николаевича амплитуда и шаг были намного больше. В отличие от гиганта, рядом с которым некого было поставить в Европе и тогда, и сейчас, у Федора Михайловича шаг был поуже, зато отдельные пики подскакивали даже выше.
Владимир Вольфович хотел еще взглянуть на картинки Антона Павловича, Михаила Александровича да хотя бы и нынешнего Михаила, в смысле Сергеевича, автора последнего шедевра "Понять перестройку"…
Но экран вдруг блымнул и теперь жидкокристаллически блестел черным квадратом.
– А-бэвэгэдэ! – разразился писатель. И не только так. И не только с одним восклицательным. – Ё-калэмэнэ!! О-пэрэсэтэуфэха!!!
– Да сейчас, сейчас! Электриков позову. Они тут рядом, в забегаловке напряжение снимают.
Когда на вновь заработавшем ЭКСНО опять набрали – "Жириновский Владимир Вольфович", синусоида, отзываясь на его последние слова с восклицательно-знаковым уклоном, засияла явно ярче прежнего, стала шире Толстовской, а многими пиками перекрыла Достоевскую!
***

…Не напишут ли и ему эпитафи-хи-хи-хи:

Эпитафия – не панегирик...
Заслужил услужливый сатирик:
"Столько лет он жил со всеми в мире,
Что ни дня не жить... его сатире!"?

…Да, ладно! И он отвечает – слышите? – всем, всем, всем:

Был до последнего момента
Самокритичным не вполне.
Не водружайте монумента –
Шутите в память обо мне!..