Враньё. Не могла Ума Турман выбраться из гроба.

Я лежу и царапаю надпись фалангой указательного пальца с изнанки крышки — здесь была ... Получается так себе. Ножом бы.

Зато наконец-то всё успеваю, потому что времени здесь нет. Для меня нет. Но я ориентируюсь по дождевым червям, по ним и отсчитываю. Запоминаю одного, даю имя — Андрей, когда Андрей пропадает, я выскребаю чёрточку – три года, такова средняя андреевская жизнь, и запоминаю нового молодого Андрюшу. Правда, точности никакой, так ведь и часы с червяком, а не со швейцарской кукушкой.

Больше всего мне не хватает, прямо очень – запахов. Запаха свежей выпечки, картошки с грибами. Запаха моря, берёзового дёгтя, лошадиного пота, мокрой собаки. Запаха мужчины. Каждый создавал свой собственный мир с точным ощущением жизни вокруг него. Как хорошо я в них ориентировалась. Господи, а как я умела их носить. Сейчас так не носят.

Нос сгнил первым. Начисто, как при сифилисе. Фу, дура, хоть здесь про неприличное промолчала бы. Впрочем, прежде мне бы сказали: «Прикольно». А я любила быть прикольной.

Интересно, как я теперь выгляжу? Когда плоть отошла с лица и шеи, а жуки выели мозг. Что называется, ветер в голове, хотя в моём случае — глина. Похожа ли я на радостный мексиканский череп с бархатцами?

В школе перед Хэллоуином мы всегда наряжали скелет, стоявший в биологическом классе. Я была дежурной по голове. Приносила фальшивую бабушкину косу. В свободное от Хэллоуина время бабуля наматывала её вокруг шиньона. Коса фиолетового старушечьего оттенка идеально сочеталась с оранжевыми бессмертниками и голубым кокошником, в котором, вне святого для каждого российского ученика дня тыквы, я носилась в русском танце по затхлым провинциальным сценам. Не голова, а первосортная калака получалась. Ну, примерно. А леопардовые лосины и косуха? Скелет мечты.

А кто догадается положить тебе в гроб пластиковые цветы? Не принято. Вот могилу закидать – это пожалуйста. А как я до них дотянусь, никому и дела нет.

Раньше, когда мой труп был свежее, жуки посещали чаще, но и их любовь долго не живёт. Самые красивые – могильщики с красно-жёлтой полосой на спинке, и изумрудные саприны. Теперь, в редкие визиты укладываю красавцев на грудь, ну или что там осталось, получаются броши.

«Она вознесётся», — так думал убийца. Что сдал он меня в рай с рук на руки, сразу в вечное блаженство – без страшного суда, а за это и ему причитается. И ещё, что жестокость и есть милосердие – так думал убийца.

Он ошибался.

Ничего подобного. Конечно, сюда я переехала быстро, но пока есть останки, ни ада, ни рая не светит. А следствие осталось с носом: ни анализы, ни поиск очевидцев ничего не дали.

Кстати, а те, кого кремируют? Они же пыль. Не льготники ли они? Те ещё умники, видать. И наоборот – бедные святые, лежащие по монастырским подвалам целёхонькими? Вот и вправду святые получается. И скажите мне после этого, какое равенство ищем? Если и здесь его нет.

Сейчас я скелет земли. Это мы, мёртвые, создаём его. Земля на нас держится — на наших костях. Кто помнит железный конструктор «Сделай сам»? С длинными, как берцовые кости, деталями. Так вот, по образу и подобию — самособираемся в костные меридианы и параллели.

На китах, наверное, было бы красивее, но непрактично – они слишком шумно дышат. И потом эти фонтаны, а если зима? Гололёд же.

В общем, я и себя, и околосмертные глюки совсем по-другому представляла.

А оказалось, что сначала смерть сводит сознание до точки, до родинки на шее. В которую вцепляешься и не моргаешь, чтобы не потерять баланс. И как только найдёшь равновесие, эту самую грёбаную стабильность, сознание начинает стремительно расширяться, как аварийная надувная лодка на тонущем судне, и заполняет всё пространство вокруг тебя.

Тесно. Это да. Но привыкла. Да что я всё лечу мертвецами, когда есть хикикомори? Эти с юности живьём в гробу, и ничего, нравится. Японские Антигоны прямо, хотя Антигона не по своей воле.

И зачем это всё?

А для ерунды, для сущей малости — чтобы избавиться от собственного убожества. Остаться наедине со своей мерзостью, перетереть кости самой себе в муку. Только ты и мерное вращение жерновов.

Если повезёт лежать в болоте или на дне реки, то рассчитывайте на тысячу лет, а если в мерзлоте, или в сухом хорошо проветриваемом склепе, то тут и сотнями тысячелетий не обойдётся.

Да, я тоже так думала — сто лет, сто лет. Этот Гарсия, редкая шельма, даром, что гений – взял и обвёл всех вокруг пальца.

Ну хоть за бабочек спасибо. Вообще-то от них тоже осадочек. Помню, купила наклейки с бабочками в восьмом классе и на живот их присобачила. Насекомые оказались с отличным липким слоем – качественные. Мама попыталась отодрать наживую. Да куда там. Я орала. И мама орала: «Идиотка тупая». Как будто идиотки недостаточно. Потом уже в ванне отскребли — размокшие.

И невозможно выйти отсюда.

И не на кого свалить вину за свою подлость, глупые поступки, за фантиковые приоритеты.

И нельзя смешаться с толпой, мол, все так делали, и я.

Да здесь и послать некого, не считая земляных червей, хотя их — нельзя. Они – Андрей. Лежишь и рассматриваешь саму себя до последнего атома. Что там хвалёная томография — просто детский лепет. И начинаешь сомневаться во всём, даже в том, что раньше казалось знаниями. Сейчас мой рост сто семьдесят пять сантиметров, с таким и в модели запросто. При жизни не взяли бы — ростомер показывал сто шестьдесят четыре. Вот и как с этим быть?

Поэтому известное дело — дурака учить бесполезно. Его только могила исправит, а мёртвого вылечит.

Снова пропал Андрей. Царапаю третью чёрточку.

Чёрточки – следы времени моего небытия, словно отпечатки босых ног на мокром песке. Это всё, что осталось от движения.