Мне снится скачка по заплывшему жирным туманом полю. Но это не простая скачка, совсем не простая. Я называю это — стипль-чез на мёртвой лошади. Конь подо мной твёрдо стоит на четырёх ногах и двигаться вперёд не собирается. Пытаюсь пятками ударить по сытым бокам, но замах гаснет в смальце тумана: между моими ногами и жеребцом сила притяжения совсем отсутствует, шенкели медленно подплывают к конскому туловищу и нежно касаются его. От моих прикосновений конь по бабки втапливается в рыхлую землю, да и чёртов туман заодно с ним — тяжко валится на плечи пьяным в дым собутыльником. Я машинально прижимаю бёдра и голень к бокам лошади — очень плотно, как будто захватываю клещами, сильно прогибаюсь в пояснице и неимоверным усилием выбрасываю себя вместе с лошадью вперёд, имитируя темп галопа. Тяжело дышу, собираюсь с силами — и ещё скачок, мышцы ног от напряжения кажутся каменными, снова попытка и ещё такт. Всё. Даже во сне понимаю: всё, не могу, смертельно устала переносить своим телом коня, я всего лишь долбанная песчинка в сложносочинённом композите мира.

Никогда больше не пронестись по полю так, чтобы ветер в ушах и волосы, спутанные с гривой. Никогда — ужас бессилия. Точно такой же от осознания — он тебя не любит — он тебя не полюбит никогда. Это как сальное пятно на белоснежной скатерти, вроде бы не критично, ведь не дырка же, и при удачном свете его даже не видно, но оно никогда не отстирается. Нет. Это как птица, которая всю жизнь питалась камнями — никогда. Ужас, который всегда с тобой, даже если ты ещё на столе, или при крыльях.

Как бывает в таких снах: резко пробуждаюсь и ощущаю досадную оборванность, недоделанность, недосказанность, ещё бы каплю времени и всё могло получиться — я бы набрала скорость, и лошади ничего не осталось, кроме того, как начать галопировать, повинуясь движениям моего тела. Но больше не отпущено ни секунды, а между сном и явью, где застреваю на несколько мгновений, уже ничего исправить нельзя.
Чтобы прийти в себя, трусь щекой о подушку, странное впечатление — чей-то взгляд.
Привыкнув к темноте, вижу, что приподнявшись на локте и положив голову на кисть руки, за мной наблюдает Пашка.
Вспомнив сон — представляю, как все эти конноспортивные потуги смотрелись со стороны, какие движения он лицезрел, чувствую, как жар стыда мгновенно захлёстывает лицо.
— Ты за мной следил? Что я делала?
— Целовалась...
— С кем? — туплю я, ещё больше рдея.
— Сам хотел бы знать.
— Нет, ну расскажи, как это выглядело.
— Очень просто — ты втягивала губы и громко чмокала.
— Господи! Да я чмокала жеребцу, подгоняя его, он ни черта не двигался, — оправдываюсь, понимая, что окончательно топлю себя, отчего у меня начинает полыхать огнём не только лицо, но и затылок, шея, грудь. "Ты же знаешь, как это делают всадники", — продолжаю я в отчаянии.
— Ах ещё и жеребец был?
Пашка лениво тянется к светильнику над головой, включает его: "Ого, да ты как помидор". Протягивает руку к моей голове и осторожно касаясь пальцами заправляет прядку волос за ухо. Наклоняется, едва прижимая свои прохладные, щекочущие губы к самой середине моего горящего уха шепчет:
— Глупая, я шучу, ты тихоооонько спала...Только иногда всхрапывала, как конь, — договаривает, давясь смехом.
— Дурак! — вскидываюсь я, краснея до самых корней волос, луплю его подушкой, падаю назад и зарывая лицо одеялом, смеюсь.