Это произошло первого мая.
Посреди нечаянного совокупления с работником екатеринодарского мясокомбината Фёдором Челнищевым скоропостижно скончалась Хафиза Абдулгафаровна Образяева - мать троих детей, старший продавец посудохозяйственного магазина. Её крохотная скромная душа тихо, подобно первомайскому воздушному шарику, устремилась ввысь, сама себе незаметная, пользуясь удачным моментом, когда о ней как раз никто не думал.
Впрочем, отошла Хафиза Абдулгафаровна почти трезвая, без скандала, дай бог каждому. Так что примерно через час обнаруживший произошедшее с ним несчастье Челнищев вскочил с партнёрши и принялся голышом бегать по комнатам, стирая отпечатки пальцев и бесконтрольно роняя избыток расползающихся по половым щелям сперматозоидов.
С наступлением темноты он забрал последнюю остававшуюся недопитой бутылку "Анапы", осторожно выбрался наружу и, подпалив для верности хату, растворился в окружающей Вселенной.
К тому моменту он уже отчасти потерял собственное лицо. С которого не сходили мутная улыбка и блуждающая подозрительность.
... Дома Челнищеву открыла дверь его собственная жена Антонина. Которую он чуть не сбил с ног, пытаясь обойти, и упал, проломив углом затылочной кости двухкамерную морозилку.
- Что с тобой, Федюша? - испуганно всплеснула бёдрами Антонина.- Где ты отсутствовал? Почему так рано заявился?
Но тот даже не пытался подобрать достаточный ответ, обрывая зубами половик. Антонина хотела броситься в истерику; однако Челнищев, привстав на локтях, начал смотреть на неё, и момент был упущен.
- Фёдор..,- строго произнесла она.
- А? - стеклянным голосом поинтересовался он, изготавливаясь к непонятному.
- Фёдор,- повторила она, пятясь в комнату, где на всякий случай хранились разные тяжёлые предметы.- Не знаю, про что ты имеешь в виду, но учти: я тебе не потаскуха какая, чтоб на меня бездоказательные помои проливать... Соседскую Верку, вон, третьим днём с ипподромовской конюшни выкинули за группенсекс, и то, знаешь, у ейного мужика благородства достало, чтоб...
- Так вот,- Челнищев, прислушиваясь к внутренним голосам, прыгнул вперёд и с отрешённым неистовством схватил супругу за грудки.- Я чего говорю, Хафка, то есть, тьфу, Тонька, сука, если кто спросит, где я сегодня был - скажешь, курва, что за протяжность всего праздника никуда с постели я поползновений не испытывал, а с самого, тоедь, утрева, нажратый, тебя, как сидорову козу, вошкал!
- Та ты шо...
- Не шокай мне - ща для верности только синяков тебе на тело наставлю, и никто в наших алибях не усомнится.
- Ой, Федь, не получится ничего.
- Как не получится?
- Та я ж сегодня от нашей партии в демонстрации участвовала.
- Вот ядрёна плешь... И кто видел?
- Меня-то?
- Ну.
- Да все ж и видели. Сколопендриха... И этот... Жопастый - ну, от профсоюза...
Ладно, хрен с ним. По нужде-то ты отлучки имела?
- Как без этого.
- Сколь разов?
- Та, может, разов пятнадцать. А, может, все девяносто - но я точно сейчас не скажу. Упредил бы сразу - я б считала... А по какой нужде: по малой или по большой?
- Дура, по обеим,- Челнищев покосился на окно, чтобы никто не слышал.- Скажешь, что вместо всех разов до меня на таксях лётала - шпилиться, усекла?
- Не-а. Кому сказать-то?
- Ты поговори ещё у меня, прошмандовка. Кому надо, тому и скажешь, если хочешь живая оставаться.
- Да поняла я, поняла всё, Феденька, зайчик мой. Ты б лёг пока, а? Устал ведь праздновать, небось, намаялся, сердешный...
- Счас,- согласился неприхотливый Челнищев,- лягу.
Он поднялся на ноги. И, сделав полтора шага через всю большую комнату, тяжело рухнул мимо телевизора.
Он не был пьян.
Он был истощён беспорядочностью жизни.
- Собака ревнивый,- зло прошелестела Антонина.- Правду говорила мама, чтоб я ему не доверялась... Но скудова он мог распрознать?
И, убедившись, что Челнищев больше не собирается приводить себя в движение, а только плачет сухими слезами, тихо выскользнула за дверь.
Она ничего не понимала в решительных подозрениях мужа и торопилась посоветоваться с любовником.

***

... Хата усопшей в эту минуту ещё горела.
"... Жалко, что её дети в интернате, а то б - сразу, одной метлой",- бормотала претендовавшая на две сотки образяевского огорода соседская старушка, умильно сидя перед окном с большим "Кубанским" пряником в руке и постепенно приходя к выводу, что следует позвонить в пожарную команду хотя бы через полчаса. Или, на худой конец, через час.
И случилось в описанный момент оказаться подле самого эпицентра событий гвардейскому прапорщику Парахину, сияющему всеми своими внешними факторами от предвкушения близкой встречи с любимой женщиной.
Одет был прапорщик в новую лётную фуражку. На парахинской груди обозначались множественные отличия в боевой и политической подготовке, приобретённые у полкового писаря в обмен на спирт, а лицо его скрывала мужская растительность, образовавшаяся за две недели сидения на гарнизонной гауптвахте.
Прибыл Парахин сугубо круговым путём через проходные дворы. Поскольку Хафиза Абдулгафаровна до самой своей кончины имела заключённого в исправительное учреждение мужа, который через несколько лет собирался воротиться домой и при неблагоприятных слухах со стороны соседей грозил произвести супруге повреждение организма. Повреждений Хафиза Абдулгафаровна по старой привычке не боялась и, работая в посудохозяйственной торговле, устала общаться на короткую руку с грузчиками, отчего дополнительно содержала нескольких стабильных мужчин для души. Среди коих гвардейский прапорщик Парахин занимал первоначальное местоположение, но не имел полномочий аннулировать весь остальной список амурных претендентов, вследствие чего был обязан соблюдать конспирацию.
Образяева носила домой казённый денатурат. Каковой с военной своей регулярностью употреблял прапорщик Парахин. Потому что собственного технического спирта со склада горюче-смазочных материалов ему не хватало. Общий интерес сближал двух на первый взгляд разнополых людей. Чего не могли представить ни хмурый милицейский наряд, ни пожарники, по сигналу прохожих случайно прибывшие на место происшествия именно в тот момент, когда гвардейский прапорщик в обгорелом кителе, с закопченным лицом и слезящимися глазными яблоками, судорожно разбрасывал пепелище и горестно выкрикивал:
- Ни одного пузырька! Боже ж мой, ни единого пузырёчка! Во стерва: дом подпалила - и концы в воду!
- Что ты пожар во все стороны рассыпаешь? - меланхолично удивился пожилой пожарник, грустный оттого, что никакого добра для него здесь не сохранилось.- А ещё военный... Гляди-тко, искры на суседей летят. Тебя бы штрафануть за такое.
- А? - оборотился к нему Парахин с сумасшедше разинутым лицом и вываливающимися зубами из помутневшего металла.- Может, пущай оно и горит всё белым пламенем, раз на свете правды больше нету! Может, падла, денатурат мой теперь какой-нибудь жлоб выжирает, так что - думаешь, жалеть его стану? Нет, братан, подвинься!
И он сунул в нос чуть не выпрыгнувшему из себя пожарнику безумный обугленный кукиш.
Неизвестно, чем всё могло завершиться. Перебравшие портвейна пожарники никак не могли попасть в калитку, всё время промахивались, врезаясь в забор, и сваливались в беспорядочные штабеля; в конце концов они вызвали другую пожарную бригаду, которая уже и дотушила остававшиеся скудные головешки.
Тут подоспел патрульно-постовой наряд: милиционеры обнаружили на пепелище неоприходованный женский труп; не сговариваясь, они бросились на подозревающего себя обманутым Парахина и, пока тот тщился отряхнуться от ужаса и недоумения, квалифицированно надели ему на ноги и на руки три пары табельных наручников. Не снимая которых прапорщик и подорвался бежать.
Парахин остро ощущал несвободу, отчего двигал, наподобие сбесившегося животного, одновременно всеми конечностями. Ещё слава богу, что не догоревшие при пожаре галифе обильно дымились позади, производя завесу; из-за неё милицейский автомобиль путался в узких переулках, уничтожая заборы и повреждая любопытных добровольцев, а затем окончательно остановился вследствие привычной нехватки бензина.
Гвардейский прапорщик продолжал слабо организованное одиночное движение в черте города - благо, что все остальные виды транспорта уступали дорогу, остерегаясь повреждений... Часовой же караульной службы Вадим Храпов, охранявший технико-эксплуатационную часть родного парахинского авиаполка, оказался менее вразумительным и попытался спросонья выяснить причину внезапного обнаружения на своём посту не соответствующей уставу личности. В связи с чем, лишённый четырёх зубов, две недели затем провёл в полковой медсанчасти.
А Парахин, избавясь к утру от милицейского железа на теле, долго ещё не умел возвратиться в себя и мог бы, вероятно, совсем лишиться рассудительных возможностей, если бы не предусмотренный на случай войны и стихийных бедствий неприкосновенный запас горюче-смазочных материалов. Которых хватило как раз на трое суток, после чего гвардейский прапорщик всё равно снова попал на гауптвахту, уже абсолютно ничего не помня плохого о своём прошлом до самого детства.
Таким образом, фактические события внешней жизни миновали его, как морская жидкость в отлив минует возвышающийся над ней утёс.
Лишь Вадим Храпов (который регулярно читал газету "Отличник ВВС", отчего был в курсе всей уголовной жизни) - когда случалось ему издалека завидеть гвардейского прапорщика - старался на время где-нибудь схорониться, приговаривая дырявой челюстью:
- Ничо, ничо, настигнет и тебя демократия... Нехрофилец поганый.

***

Одновременно с проходящим независимо от него далёким пожаром молодой кандидат наук Семён Однорогий по обыкновению тихо дремал, сидя на холодном унитазе с недоеденным бутербродом в руке, когда раздался нежданный звонок в прихожей. Бутерброд по закону подлости упал маслом набок, а Однорогий, наоборот, вскочил и направился к двери.
- Ты? - удивился он, увидев Антонину.- Мы с тобой ведь уже ходили сегодня ко мне... Нет, ты как хочешь, а я в ближайшие три дня ни на что уже не способный.
- Да не надо мне этого ничего,- заходя в жилище, успокоила его Антонина.- Я совсем по другому, Сень.
- По какому ещё другому? - встревожено шевельнул умом Однорогий. Для которого было непривычно видеть в женщине что-нибудь, кроме голого тела.- Только быстрей излагай, а то у меня ещё реферат, вон, недоработанный лежит.
- Да плюнь на реферат, жизнь важнее.
- Моя, что ли?
- Общая наша, Сенечка, совместная.
- Но-но,- Однорогий коротким взмахом быстрого пальца остановил прыгающее лицо Антонины,- каждый отдельный индивидуум имеет право...
- Господи,- перебила Антонина,- прекрати умничать, я этого ничего не понимаю. Ты ответь по простому: мы у тебя сегодня с утра в постели разговлялись?
- Ну, если допустить такие выражения...
- Выражения после допускать будешь. А сейчас признавайся, пёс, кому ты про нас говорил?
- Д-да-бль-дто - никому не гов-ворил,- поперхнулся Однорогий.- А что?
- А то, что собака мой, Челнищев-то, прознал откудовась. И теперя непонятным грозится. Да ещё мучительствует, давление психическое оказывает: говори, мол, кричит, что мы с тобой всю демонстрацию дрючились!
- Кто: мы?
- Да нет, я с ним... А ты ведь помнишь сам, я ж с тобой, Сень...
- Так.., вродебто.
- Ну, и скажи, что делать нам теперя,- Антонина перестала сдерживать испуг и бросилась Однорогому на дрожащую шею.- Скажи лучше, что делать нам теперя? Что делать нам теперя-то, а?! Он же, Фёдор-то, как зверюка иногда бывает. Он же к убийству давно привычный, как двенадцать лет, почитай, без отпусков на мясокомбинате скотину режет в забойном цеху! Я боюся, Семён.
Шея Однорогого устала держать постороннюю тяжесть. Но упасть перед женскими глазами вместе со всем своим достоинством кандидату не позволяла его жизненная позиция. Он стал на четвереньки. И тут его мысль перевернулась по-новому:
- Слушай, Тоня. Я тебя официально спрашиваю. Он моё имя называл?
- Нет.
- А кому угрожал-то? Тебе?
- Да мне ж.
- Вот, - Однорогий лёг на пол и закрыл глаза с физическим видом удовлетворения, - иди сама и разбирайся с ним.
- Как? - спешилась с него Антонина. - Значит, говели вместе, а разбираться мне теперича одной?
- Так, - согласился Однорогий. - Мужик-то - твой, не мой.
- Ах, вот оно чего, - Антонина задохнулась от всасываемой обеими ноздрями атмосферы. - Значит, такое твое настоящее лицо! А я-то, дура...
- Дура,- покорно подтвердил Однорогий, обеими руками прикрыв голову от возможных ударов.
Она гордо прикусила свои губы и направилась к двери. Только напоследок повернулась и добавила одним неподвижным горлом:
- Прощай.
Но, спустясь на два лестничных пролёта, не утерпела и закричала на весь подъезд:
- Однако запомни, мой сердешный: если дойдёт до рукоприкладыванья, то я одна эту горьку ягоду есть не собираюсь. Кажный самостоятельно за свой грех ответит! А то - ишь ты: французскую любовь ему, как ненормальная, соглашаешься, а как членовредительство употребить, чтобы женщину не обижали - сразу кишки тонкие! Ничего. Ещё, может, в морге вместе полежим...
И удалилась, оставив в глубоком обмороке местную пенсионерку Агриппину Даниловну Швабрину, которая в любое время суток перестилала половичок для обуви перед собственной дверью, чтобы находиться в курсе происходящих в её подъезде событий (за текущий месяц Агриппина Даниловна стала первоначальным свидетелем четырёх пьяных драк, двух групповых изнасилований, шести актов курения анаши и бессчётного количества кровавых семейных ссор)... Месяц ещё не закончился. Но на этот раз старушкино бдение завершилось отрицательным образом: летевшая мимо по ступенькам разгневанная Антонина со всей силой недовостребованной женственности врезала ей по харе - и Агриппина Даниловна вместе с проломленной дверью провалилась внутрь собственноручной квартиры, обрызгавшись перестоявшимися соплями и досадно обмарав почти новые рейтузы, которые она по большому счёту уже седьмой год старалась сберечь для похорон...
Впрочем, спешить Антонине не было кардинального смысла. Потому как её супруг дома отсутствовал: не успев проспаться, он убыл на встречу с шантажистом...
История вымогательства уходила своим корнем в одну пьянку прошлым летом, когда Челнищев - сам не помня деталей - случайно оказался в замусоренных подтирочными принадлежностями кустарниках в парке "40 лет Октября" с в упор незнакомой прошмандовкой... Там его в процессе хаотического адюльтера и запечатлел фотоаппаратом "Polaroid" местный умалишённый по кличке Тормоз, который отродясь жил в соседнем с Челнищевым подъезде, вследствие чего теперь ежедневно звонил тому, требуя выкупа (за фото плюс недоносительство Антонине) в размере двух тысяч долларов. Жалея денег, Фёдор всё же дважды соглашался откупиться и назначал встречу в надежде отобрать у Тормоза фотографии силовым методом. Но оба раза единоборство заканчивалось переломами не в его пользу. Поэтому сегодня после привычного звонка вымогателя Челнищев сторговался на половине требуемой суммы и, достав из-под половицы тысячу "зелёных", поехал в ресторан "Кавказ" - как приказал Тормоз - для окончательного расчёта.
Умалишённый уже ждал его за столиком, потягивая из бокала "фанту" и возбуждённо посмаркиваясь в салфетку. Фёдор сел рядом. Получил долгожданное фото в обмен на валюту. И услышал внезапный голос над своими ушами:
- Ого, Тормоз! Я гляжу, ты неплоховато сегодня наподзарабатувал!..
Это был шеф екатеринодарской безопасности полковник Скрыбочкин. Которого сопровождал свежевыпущенный с гауптвахты прапор Парахин, состоявший с полковником в многолетней дружеской связи. Полковник не умел равнодушно проходить мимо чужих денег, поэтому намекнул безапелляционным голосом:
- По случаю барыша порядошным людям полагается магарыч выставлять... Эй, официант! Неси сюда 5.., нет - 8 бутылок коньяку! И штоб качеством подороже! И ещё - графин водки...

***

Тормоз с детства не брал в рот спиртного, но, опасаясь тюрьмы и свинцовых кулаков Скрыбочкина, покорно заказывал все напитки, которые приходили на ум его текущим сотрапезникам. В итоге через пару часов Парахин, Скрыбочкин и Челнищев достигли достаточно востребованной конфигурации, когда всё внутри себя кажется прекрасным и фантастическим. В это время случилось зайти в "Кавказ" и Семёну Однорогому, не столько расстроенному потерей любовницы, сколько побаивающемуся мстительных кляуз Антонины, на почве которых он сейчас и искал места напиться. Завидев полковника, кандидат наук переставил свои мысли совсем к иной проблеме. Которая состояла в том, что в минувшем году Семёна Однорогого посетил по месту жительства внушительный работник ГТС с предложением телефонизировать его за три миллиона рублей. По причине дешевизны Семён поторопился в ту же секунду оформить договор с этим работником и передал ему деньги... На чём всё и кончилось. Потому что телефона кандидат даже издалека не увидел, а на все его хождения в ГТС только матюгались и объясняли своё негативное отношение полным отсутствием каких бы то ни было однороговых заявлений. Ежедневные жалобы в милицию также не принесли плодов, кроме подтверждения визуальной экспертизой фальшивости вручённого ему договора... На всякий случай Семён Однорогий похаживал и в Управление МБ - жаловаться Скрыбочкину на бездействие милиции... Словом, узрев полковника в ресторане, кандидат наук устремился к нему, чтобы напомнить о своей залежавшейся жалобе - и вдруг... замер от неожиданности, вперив взгляд в Тормоза. В нём Семён Однорогий узнал того самого сотрудника ГТС, который оказался мошенником! В глубине внутренностей не верящего себе кандидата зародился утробный крик...
Лишь минут через 15 Скрыбочкину с Парахиным удалось пресечь драку, оторвав окровавленные однороговские зубы от ботинок Тормоза. С трудом уяснив суть претензий потерпевшего, полковник долго смеялся, а потом определил своё соломоново решение:
- Ежли слабоумный пред тобой виноватый, то он, конешно, должен ущерб возместить, тем более, што у него как раз сегодня прибыль подвернулась. Но поскольку его поимка проистекла с нашим посредством, то я даже затрудняюсь, как нам теперь промеж собой разделить твои деньги... В общем, слушай сюда: штоб никому не было обидно, мы счас эти три мильёна по-мужски - в жидком виде - потребим, прямо не сходя с места,- с этими словами Скрыбочкин взялся заливать в не успевшего опомниться Однорогого коньяк и водку; разумеется, не забывая о себе и закуске; официанты едва успевали подносить требовавшиеся напитки. Это продолжалось до самого закрытия ресторана...
Оказавшись на свежем воздухе, все пятеро, дружно затянув каждый свою песню, зашагали по улице Красной. Вскоре физиология и внутренние жидкости напомнили о себе; первым не выдержал Однорогий и запросился в какую-нибудь подворотню. Которая вскоре и подвернулась... Не заходя далеко, мужчины принялись справлять естественную надобность. В самый разгар которой к ним подошла сморщенная бабулька в чёрном платке; поглядев на прапорщицкие погоны Парахина, она сняла с плеча огромную сумку и осторожно поставила её на влажный асфальт:
- Товарищи военные, мне тут надоть недалече за дочкой зайтить. Приглядите, будьте такие добрые, за моей кладью, а?
- А што там у тебя, в сумаре? - подозрительно покосился на старушку Скрыбочкин, застёгивая брюки.- Бомба, што ль?
- Та нет, упаси бог,- перекрестилась бабка.- Водочка тама у мине, катанка самодельная, на продажу несу, на Сенной рынок. Унучек закатывает, а мы с доченькой продаём в коммерческие ларьки...
- Приглядим, приглядим,- торопливо перебил её Парахин.- Иди, старая...
Едва старушка исчезла, как Скрыбочкин, Парахин, Челнищев и Однорогий подхватили её сумку и скорым шагом двинулись дальше. Сознание того, что у них теперь много водки, рождало ощущение праздника, и они знали, что всю ночь будут шагать и пить её, и бросать пустые бутылки себе под ноги, всем было легко и весело от этого знания, и ничего не заканчивалось, потому что многие события только начинались; никто не предупредил их о том, что едва Скрыбочкин расстегнёт "молнию" злополучной сумки, как все мечты превратятся в прах, ведь в сумке вместо водки действительно была бомба, потому как никогда не бывает всё хорошо, если хоть что-нибудь не будет плохо, это - закон подлости, который на самом деле является главным законом природы, и именно поэтому, едва Скрыбочкин расстегнёт "молнию" бабкиной сумки, как сработает взрывное устройство и прозвучит чудовищный взрыв.., впрочем, Челнищев уже никогда не узнает о том, что старушка на самом деле являлась чеченской диверсанткой: его тело разлетится в Космосе на микроскопические частицы, а душа его полетит на встречу с Хафизой Абдулгафаровной Образяевой...
А Скрыбочкин, Парахин, Однорогий и Тормоз в остатках дымящейся одежды поползут по расплавленному асфальту давно привыкшего ничему не удивляться Екатеринодара, и долгое время ничто не будет им напоминать о грядущей правде скупых на удовольствия миров и пространств, пока она не настанет в виде больничных уколов и капельниц, и разноцветных таблеток, и сворованного из ординаторской медицинского спирта, и вертляво-бесхитростных медицинских сестёр, которые обыкновенно не носят трусиков под своими белыми халатиками... Но это совсем иная тема для другого рассказа.