ЕЁ ЧЕЧЕНСКАЯ ВОЙНА

/монолог артиллерист-девицы лёгкого наведения/


Скажу вам, девки, откровенно: война не наше шлюшье дело. И хотя мужиков в изобилии, нет чёткого понимания, как следует реагировать на команду «ложись»: то ли раздеваться, то ли в окоп зарываться. При том, что подсказки ждать неоткуда. Мужики на войне страшно суетливые и нервные, будто опасаются, что без них начнётся наступление. Вот и выходит, что любовь на переднем крае похожа на сон, как в песенке одной музыкальной знаменитости, которая ни бельмеса не понимает в военном сексе, а потому путает передок с передовой. Впрочем, знания того рода дело наживное. Я тоже попервах путалась в понятиях, а после ничего, обвыклась.


А начиналось с того, что привязали меня к батарее, но не отопления, потому что на войне надёжнее всего обогревает взрыв, а к батарее под названием «Град», если, конечно, ничего впопыхах не перепутала. Сами же батарейцы занялись перекличкой с тем, чтобы меня поделить между собой по справедливости, ибо к тому обязывает фронтовое братство.


Лежу я, значит, под этим самым «Градом» и счёт ихний перепроверяю, во избежание возможной, по пьяни, ошибки в сторону уменьшения. Вот они и перекликаются: «Иванов? Здесь-я! Петров? Здесь-я! Сидоров? Здесь-я! Рабинович? А где же, мать вашу, мне быть?» От услышанного, девки, в башке у меня помутилось и образовалась истерика: «Никаких, кричу, Рабиновичей! Они, кричу, все до единого, с обрезами, точь в точь, как чечены, а уж от них я нахлебалась спермы выше крыши! Так что берите меня, ребята, и пользуйтесь, но при этом не наносите морального увечья».


Долго ещё мы наш принципиальный спор сладить не смогли. Личный батарейный состав упёрся, будто дулом в сарай, и ни в какую. Или, говорят, все на одну, или одна на всех. Мы, мол, сообща погибаем и сообща трахаем /выразились они, между прочим, по-другому, но я употребляю литературное выражение/. Ох, и задала ж я им перцу. Кто, кричу, дал вам, высморки, право издеваться над сестрой сексуального милосердия! И вообще, пошевеливайтесь, а то, как поднимут по тревоге, толку от вас, как от подбитой самоходки.



И в этот момент, девки, что-то ухнуло, а что, не разобрать. Будто филин в микрофон чихнул. Солдатиков моих разметало в разные стороны, чисто тебе голубиные пёрышки, а командира с расщеплённой ширинкой взрывной волной зашвырнуло на дерево и добыть его оттуда без подъёмного крана — пустой номер. От огорчения утратила сознание, очнулась…

– Неужто гипс? – ахнули слушательницы.

– Рабинович… Меня трахает, палит из автомата и такой несусветной прозой выражается, которая поддаётся расшифровке только в пехотной разведке. Немного спустя сообразила, что он и я — всё, что осталось от батареи, теперь уже бывшей. Тут овладела мною вполне понятная женская слабость. Прижалась к нему и шепчу: «Робик, побереги себя. Пуля-дура, ей без разницы кого, а ты у меня нынче единственный, и, боюсь, в обозримом будущем, неповторимый».


А он, представьте, ничего: сам молодцом и меня подбадривает: «Мы, смеётся, новый способ с тобой испытали — секс под пулями. Выберемся отсюда по добру по здорову, подам заявку на интеллектуальную собственность, пускай патентуют. А ты, артиллеристка, не дрейфь, когда под огнем трахают, это должно засчитываться женщинам в трудовой стаж из расчёта раз за три. Уцелею, добьюсь. И, ещё не слезши с меня, назначает новую свиданку на шесть часов вечера после войны.


Никто ещё со мной так душевно и умно не беседовал, а потому от его слов такое тёплое чувство ко всем еврейским мужикам во мне обосновалось, что, сколько их ни есть на белом свете, всех бы заключила в неразмыкаемые объятия. Не будь последующей контузии, даже вообразить трудно, до чего бы мы с ним договорились. Но, придя по-новой в сознание, глазам своим не поверила: кругом чечены, вроде, как никуда не девались, а сама разобрана до спущенных колготок, ноги к стингерам в разные стороны приторочены и полным ходом идёт перекличка. Я, понятно, не стала сдерживаться и, тем паче, разводить политическую тягомотину, а поставила вопрос ребром: «Куда девали Рабиновича»? А они, жмурики, меня разглядывают и папахами трясут, видать, от сильного ко мне волнения.



– Тю-тю, твой Рабинович, – поясняют.


– Оприходовали? – ужаснулась.

– Мы с евреями не воюем. Думаешь, кто у нас президент Ичкерии?

– Где же он?

– Президент?

– Пофигу мне ваш президент! Рабинович…

– А про что мы тебе толкуем? Рабинович тю-тю… Самолёт прислали за ним из самого Тель-Авива. И тебя погрузить собирались, только мы воспротивились. Всё на нашей земле, кроме евреев, принадлежит чеченскому народу.


Поглядела я на бедных чеченов, вспомнила несчастненьких русских и такая взяла меня зависть к счастливым еврейским бабам, хоть религию меняй. Надо же, на какой-нибудь из них,
одним Рабиновичем будет больше.

Борис Иоселевич