Саньку было двадцать шесть лет, но никакой повестки из военкомата о призыве в армию, кроме той, восемь лет назад, он не получал. Тогда, не отлынивая, он честно пошёл служить. Вместе с ним провожали друга Игоря, жившего в соседнем подъезде. С Гошей они проучились с первого класса и друзья у них были одни и те же. В том смысле, что друзья Санька были и друзьями Гоши, и наоборот. Поэтому проводы были совместными. И носились парни по холодной осенней погоде из одного подъезда в другой. Короче, Санёк в тот вечер сильно простудился и на сборный пункт в Сызрань прибыл с очень высокой температурой. Естественно, что в тот же день его отправили восвояси, лечиться. С тех пор военные не подавали о себе никаких признаков. Так что наш герой успел не только жениться, но и обзавестись сыном, считая, что о нём окончательно забыли. Хотя зря Санёк был плохого мнения о памяти военных чиновников. Пришла таки ещё одна повестка, которая не вызвала у него ни раздражения, ни испуга, ни злости, скорее удивление. В ужас пришли ближайшие родственники. Молодой семье стали предлагать массу вариантов, как «закосить» от службы. Но всё это переростку призывнику было не по душе. Дело было даже не в денежных затратах. Родственники помогли бы с деньгами, но влезать в долги не хотелось. Если уж тратиться, то на сына, на жену. О расходах на себя Александр в данной ситуации не думал. Да и не только денежные затраты сыграли роль. Просто Саньку претило «косить» под убогого. Не в его это характере было. Хотя и семью покидать не хотелось. И неизвестно, какое бы принял Санёк решение, если бы не жена, которая хотя и поплакала, но сказала, что с судьбой спорить не резон. Не то что бы она была ярой фаталисткой, скорее, как и Санёк, проста характером. За что и любили, наверное, друг друга супруги. В общем, очутился Санёк снова в этой самой Сызрани, на распределительном пункте, который за эти годы несколько изменился, другими словами, его попросту перестроили. Из ветхого дощатого строения он превратился, хотя и в неказистое, но кирпичное строение. Впрочем, внутри удобств было меньше, чем на вокзале какого-нибудь провинциального городишки. В этот раз Санёк был трезв как стёклышко и не только потому, что никаких проводов в этот раз не устраивали, но и потому, что за прошедшие годы после неудачного призыва у нашего призывника успело сложиться к спиртному вполне чёткое негативное отношение. И поэтому, когда рядом с ним на пол, а коек на сборном пункте не было предусмотрено, улёгся в стельку пьяный верзила, от которого разило перегаром так, что без противогаза трудно было находиться рядом, Александр, недовольно поморщившись, отодвинулся в сторонку. Переходить на другое место не имело особого смысла. Пьяны в той или иной степени были все, да и народу было слишком много, что сильно усложняло поиски хорошего места. Огромная комната напоминала лежбище тюленей. Запах разве что был поострее. Хотя, честно признаться, на тюленьем лежбище автор, как вы понимаете, никогда не бывал. Поправив несколько смявшуюся под собой газету и, поудобнее положив под голову свою сумку, Александр с некоторым удивлением оглядел тотчас заснувшего парня. У того не было ни чемодана, ни мешка. «Обокрали что ли парнишечку?» - спросил сам себя Александр. Но ответа искать было не у кого. Всё прояснилось наутро. Оказалось, что нежданный сосед ничего с собой и не захватил, в беспечной уверенности, что не пропадёт и так. У Витька, как звали легкомысленного призывника, не оказалось не то что провизии, но даже зубной щётки. Однако отсутствие багажа абсолютно не беспокоило варлагана. Более всего верзилу, едва он только пришёл в себя, стало интересовать, где раздобыть спиртное. Впрочем, от жареной курицы с картошкой и минеральной воды этот беспечный малый не отказался. Сожрав двухдневный запас провизии, парень некоторое время сидел молча, с довольным видом сытого кота, но, вместе с тем и хмурой заботой на протрезвевшем лице. Потом, придя, как видно, к вполне определённому решению, деловито оглядел Александра и благодушно не попросил, но попросту сообщил:
- Слышь, земеля, я тут пойду немного насчёт похмелюги разузнаю, что и где, а ты прикрой меня в случае чего.
Не дожидаясь ответа, новоявленный друган тут же исчез в густой толпе призывников. «Ишь, ты, прикрой его крокодила», - Александр был явно недоволен не столько вылазкой своего нового знакомого, но в ещё большей степени аппетитом Витька, справедливо опасаясь, что если тот и впредь будет столь же ненасытен, то им провизии не то, что на три, но и на два дня не хватит. Однако думать о том, что приныкавшийся парень попросту объедает его, было как то неудобно и чтобы скрыть от себя проснувшуюся скаредность, Александр проворчал вослед ушедшему:
- Тоже мне, авангард выискался. Прикрой его, видите ли. В армии дня не был, а уже военными терминами бросается. Чисто раздолбай.
Однако в душе Александр был рад, что оказался не один в толпе абсолютно незнакомых юнцов. Вздохнув, он оценивающе оглядел вместительную сумку и мысленно похвалил супругу за предусмотрительность. Провизии им действительно хватило, хотя пробыли они на сборном пункте не три, а четыре дня. Когда народу почти что не осталось, их забрал прапорщик. Так началась служба. И словечко «прикрой» оказалось любимым в лексиконе Раздолбая, которого казарменная жизнь совершенно не тяготила. Даже будучи на правах солобона, когда вновь призванным приходиться выполнять не только всю чёрную работу: как то мытьё полов, уборка территории вокруг казармы, уборка постелей за «стариками» и «дедами», обслуживание их, то есть чистка сапог, формы, подшивка подворотничков. Для Александра особенно унизительно было вставать до общего подъёма, когда солобонов заставляли мыть «взлётку» или попросту полы в казарме, причём мыть так, чтобы не беспокоить «стариков» и тем более «дедушек». Выстроившись в ряд, согнувшись, на карачках, «солобоны», подгоняемые «черпаками», с тряпками в руках мыли пространство между кроватями. Пинки и удары по заднице ремнями сыпались на «солобонов» более чем щедро. Витёк, однако, переносил такие побудки легко, относясь к ним как к нерушимому порядку.
- Тебя от этой армии не тошнит? – как то напрямую спросил Витька Александр.
- А что? – не понял Витька.
- Что? А тебе не понятно? Да?
Витёк только недоумённо пожал своими саженными плечами. Александр же распалялся всё больше и больше.
- Ты позволяешь каждым козлам пинать тебя, хлестать ремнём, покорно отдаёшь свою порцию сахара, масла, белый хлеб, мясо старикам, хотя пожрать любишь.
- Да ладно, через полгода придёт призыв, полегчает.
- Да дело не в этом, не в тяжести, не в трудности сносить побои, - вспылил Александр.
- Да в чём тогда? – недоумённо пробурчал Витёк. Говорили они тихо, чтобы такие речи никто не мог услышать.
- В чём? Дело в обычной уголовной системе.
- Почему уголовной? Неужто, в тюрьме лучше?
- Не лучше, хуже.
- Ну, вот.
- Что вот. Когда у человека отбирают что-либо силой, это называется грабёж, это уголовное преступление.
- Да, ладно, тоже скажешь. Тоже мне сравнил.
- Да какая разница, что отобрать; кусок белого хлеба, кусок сахара, кусок масла, твои жалкие гроши рядового или кошелёк туго набитый деньгами. Суть поступка одна.
- Да ладно, не драматизируй, - благодушно проворчал Витёк.
Александр никак не ожидал от своего беззаботного товарища таких выражений и поэтому удивлённо переспросил:
- Что?
- Не драматизируй, говорю.
- Вот чёрт, вахлак вахлаком, а такими словечками бросается.
Такое замечание видать Витьку весьма понравилось, он благодушно рассмеялся и неожиданно спросил:
- Знаешь, кто у меня мать?
- Кто? – с интересом по-новому поглядев на друга, спросил Александр.
- Дворник она у меня.
Такое откровение совершенно сбило с толку Александра и он лишь молча смотрел на друга, ожидая более толкового объяснения.
- Знаешь, какие книги люди, зачастую, на помойку выбрасывают?
- Нет, а что?
- Хорошие.
- И ты что, читаешь их? – растерянно спросил Александр, разглаживая складки на гимнастёрке.
- Почитываю иногда.
- А если почитываешь, то ответь мне, - распаляясь и, схватив в азарте Витька за воротник, воскликнул Александр, - случись война, тебя эти черпаки тоже пинками в атаку погонят?
- Почему пинками-то? – обиделся Витёк, освобождая свой воротник из цепкой хватки друга.
- А как? Пулемёты сзади поставят?
- Ну, ты уж наговоришь. Когда у нас в атаку под пулемётами шли-то?
На том разговор прекратился. Парни даже не представляли, насколько близко они подошли в тот раз к реальности. Тема заградительных отрядов в те годы была совершенно закрытой.
Хотя Витёк напоследок ещё раз удивил Александра своей крутой философией. Подытоживая беседу, он привёл воистину убийственный аргумент, который оформил в форму совета:
- Надо легче смотреть на жизнь и исходить из своих возможностей.
- Ну да, - иронично хмыкнул Александр.
А Витёк между тем продолжал:
- Есть система, сложившаяся система. И бороться против системы это всё равно, что воевать с копьём против ветряных мельниц. Вот представь, чтобы было, если бы китайцы, или японцы, или корейцы…
- Ты чего азиатов вспомнил, - нетерпеливо перебил друга Александр, лениво подметая и без того чистый плац.
- А то, что если бы эти нации задумали перейти со своих иероглифов на обычные буквы, то у них ничего бы не вышло.
От такой логики Александр даже остановился, отчего тут же навлёк на себя окрик «старика». А Витёк, между тем продолжал развивать свою мысль, поражая Александра всё больше и больше своим умением казуистически мыслить.
- Конечно бы, ничего не вышло. Хотя буквы значительно удобнее. Я вообще не представляю себе, например, пишущей машинки с иероглифами. Да что там китайская письменность, тут с правосторонним движением ничего уже не поделать. В одних странах руль слева у машин, в других справа. А всё почему?
- Почему? – ширкнув метлой, переспросил Александр.
- Система сложившаяся. Её, родную, и пушкой не прошибёшь.
Однако, несмотря на разность взглядов, земляки не рассорились, но, продолжали держаться друг за друга. Да и не так уж много им и доставалось. К тому же у Витька открылся неожиданный талант к стрельбе. Единственный из всего полка тот умел стрелять длинными очередями, держа автомат столь надёжно, словно тот закреплён на треножном станке. И когда Витька спрашивали, как тому удаётся держать оружие так, чтобы дуло не уводило, тот, пожимая плечами, бесхитростно пояснял:
- Да фиг ли, не труднее, чем лопату держать.
А в самоволки Витёк начал бегать сразу же после окончания периода «солобонства», нагло надевая форму прапорщика, которая висела в ротной каптёрке. У Витька, вообще, с дисциплиной были серьёзные проблемы. Было даже странно, как легко тот переносит эту самую дисциплину, хотя и постоянно участвую во всевозможных похождениях, нарушениях. При этом Витёк неизменно докладывал об авантюрных намерениях своему земляку. Но не для того, чтобы похвастаться. Любое изложение авантюрного плана Витёк неизменно заканчивал доверительной просьбой:
- Ты, в случае чего прикрой меня.
И хотя таких случаев было пруд пруди, Александр не отказывал другу, хотя и не проявлял рвения в выгораживании своего земляка. Так, буркнет командиру что-либо не совсем вразумительное, но вроде бы нечто само собой разумеющееся, вот и всё прикрытие. Командиры и сами понимали, что к чему, поэтому формальное, невнятное объяснение всех вполне устраивало. Тем более Витьку всё равно всегда своё попадало. Он был притчей во языцах у всех, начиная от прапорщика и кончая командиром батальона. Нарядов вне очереди Витёк также получал больше всех. Хотя каждый наряд воспринимался им скорее с удивлением, чем с возмущением. Но со своими друганами по похождениям плакаться не имело смысла, поэтому он отводил душу перед своим земляком. Александр в этом смысле служил ему некоей отдушиной. Лишь перед ним можно было на правах земели не только поплакаться, но и отматюкать своё свирепое начальство. Все эти исповеди заканчивались тем, что Александр, хлопая по плечу земляка, недоумённо восклицал:
- Это кого обижают? Тебя что ли? Да ведь все твои наряды отрабатывают солобоны. Не так что ли?
- Ничего, им полезно, службу будут лучше знать.
- Ах, ты наш воспитатель! – изумлялся Александр, а потом, вздохнув, добавлял, - да будь у нас офицеры посвирепее, тебя бы давно в дисбат упекли. Раздолбай ты и есть раздобай.
Витёк не обижался, не слыша в интонации друга ничего обидного и, махнув рукой, как бы отбрасывая прочь ненужные разговоры, просил рассказать земляка о сыне. Про супругу друга он почему-то никогда рассказать не просил, хотя, если Александр заводил о жене разговор, слушал с интересом, не перебивая. Александру такое внимание нравилось. Ведь он тоже был не из камня. Ему также порой хотелось отвлечься от грубого однообразия казармы. А что может быть в этом плане лучше воспоминаний о семье. Достав письма от супруги, он принимался читать их другу, с удовольствием давая при этом разглядывать фотки. Витёк внимал с мечтательным выражением на лице. О себе же этот гуляка почти ничего не рассказывал, да и письма получал редко.
- Кому писать то, - объяснял он Саньку, - у меня все кореши такая же шпана как и я. Восемь классов с грехом пополам да коридор. А мать то и читать не читает, не то что писать. Свечки за меня ставит каждую неделю, в этом я уверен. В душе переживает за меня. А чтобы бумагу переводить… Это нет
Расспрашивать подробности Санёк считал как то неудобным. Впрочем, понемногу о жизни земляка всё же узнавал. Главным образом благодаря коротким комментариям на свои рассказы о доме. Так что он знал, что Витёк безотцовщина с рождения и что никого у них с матерью, кроме собачонки Жульки ростом с кошку нет. Знал он и то, что Жулька отлично ловит по утрам крыс возле мусоросборника, хотя и не ест их. Вот, пожалуй, и все знания о гражданской жизни друга. Не много, конечно. Но не от скрытности своего друга, а от того, что Витёк не считал свою жизнь такой уж интересной, не смотря на все свои похождения. Вот так и служили два друга, до тех пор, пока часть не оказалась в «горячей точке», которых сейчас так много на земле, что эти точки на карте порой многоточие напоминают. То ли от того, что в боевых условиях не было возможности совершать те выходки, которыми изобиловала жизнь на большой земле, то ли от чувства опасности, породившего ответственность, ведь Витёк был хорошим стрелком и, несмотря на разгильдяйство, сообразительным, умелым солдатом, но наш раздолбай сильно порастерял свою легкомысленность. И своё любимое словечко «прикрой» он уже не употреблял. Лишь однажды он его вспомнил, вернее, произнёс, так как повод для этого был совершенно иным. Случилось это на одной из узких, извилистых горных дорог, когда колонна едва прошла очередной крутой поворот. Сначала подбили заднюю машину, тут же загорелась и передняя. А потом всё продолжилось по классической схеме засады. Начался хладнокровный расстрел всего, что находилось между этими крайними машинами, выбивая людей, поджигая застрявшие, не способные к манёвру машины. Слева была круча с недоступным врагом, справа склон глубокого ущелья, голые склоны которого были почти что отвесны и не давали возможности за что-либо уцепиться, чтобы начать спуск. Только безумец или отчаявшийся найти другой путь к спасению мог решиться на то, чтобы попытаться достичь невидимого дна пропасти. Витёк оказался тем, кто не посчитал такой безумный манёвр за дурость, но лишь как естественный выход из ситуации. Он даже передал это по цепочке, как приказ. Это была первая боевая команда в его жизни. К тому времени колонна лишилась не только всего офицерского состава, но практически всех. Их оставалось всего ничего. А жар от горящих машин становился всё нестерпимее. Дым удушающими чёрными языками уходил не только в синь неба, но и расползался вокруг. И горстка оставшихся в живых решилась. Обдирая в кровь руки, колени, рискуя покатиться вслед за осыпающимися камнями, группа начала спуск. Каким-то чудом группа достигла-таки дна ущелья. Ошарашено глядя друг на друга и на покорённую крутизну, парни, тем не менее, не осознавали ещё своего счастья. Устало, на дрожащих ногах, побрели прочь. Сил передвигаться быстрее не было, да и необходимости такой никто не усматривал. Тем, невидимым, которые столь удачно уничтожили колонну, навряд ли достанет желания повторить их маршрут отчаяния. А наверху всё ещё раздавались редкие выстрелы. Вероятно, враг добивал немногих раненых. Горстка людей молча плелась по дну ущелья, совершенно не опасаясь погони. Какой дурак добровольно рискнёт шеей ради горстки недобитых солдат. Но, однако, они сильно недооценили ненависти своего невидимого врага. Среди них нашлись такие, кто понял, что не всех уничтожили. Поняли и то, каким путём исчезли отступившие. Но, что самое худшее, нашлись фанаты, горевшие желанием завершить бойню полностью. И первым понял опасность происходящего опять же Витёк, углядев на самом верху склона маленькие, словно в кукольном театре фигурки в непривычной и от этого кажущейся нелепой бесформенной одежде, которая, казалось, должна была только мешать передвижению. Но те, каким-то чудом не путались и не скользили.
- Слышь, пацаны, а ведь за нами погоня, - с весёлым и злым удивлением произнёс Витёк, с трудом ворочая сухим до безобразия языком.
- Чему радуешься то? – пробурчал Александр, ощущая чувство нарастающей тоски от бессмысленности совершённого ими безумства.
Теперь все стояли, задрав головы вверх, мысленно прикидывая, сколько времени их отделяет от тех, вверху.
- А! – закричал вдруг Витёк и присев, схватился за лодыжку.
Перестав разглядывать преследователей, все с вопросительным беспокойством взглянули на Витька. Никто не понимал, что с их товарищем. Ведь только что было выяснено, что раненых среди совершивших спуск нет, а тут вдруг непонятные вопли. И от кого! От Витька. Это было более чем странно. И эта неуместность крика, эта неожиданность всех напугали даже больше самого факта преследования.
- Ты чего? – не скрывая панического беспокойства, воскликнул Александр, наклоняясь над присевшим в корчах другом, - ранен что ли?
- Нога, - морщась, словно в кабинете стоматолога, пробормотал Витёк.
- Как нога? - опешил Александр.
- Да вот, - Витёк зло показал на круглый и довольно крупный галыш, - подвернул, наверное.
- Идти сможешь? – обеспокоено, со всё нарастающей тревогой спросил Александр.
- Навряд ли, - с сомнением ответил Витёк, пытаясь наступить на повреждённую ногу.
- А ну быстро подхватили, - Александр зашёл сбоку к другу, пытаясь поддержать того.
- Погоди, - неожиданно воспротивился Витёк, - мне немного отлежаться надо.
- Ты что, спятил? – глядя с беспокойством на всё увеличивающиеся фигурки вверху склона, заорал Александр.
- Чего спятил-то? Всё равно кому то надо оставаться, догонят же. Тут судьба меня выбрала. Я же лучше всех стреляю. Да и не много их. Топайте, а я догоню.
- Ты что, один хочешь остаться? – опешил Александр.
В их диалог никто более не вмешивался. Всё что говорил Александр, было понятно, но то, что предлагал Витёк, было для всех и желанно. Теперь все ждали скорейшего окончания спора.
- Ладно, валите, оставляйте патроны сколько можете, гранаты и вперёд, - потом он поглядел в глаза другу и впервые заговорил про супругу Александра, - привет жене, - и, пресекая возражение, добавил, - а главное сыну.
Мгновенье они смотрели друг другу в глаза. Неожиданно для себя Александр обнял друга. На глаза наворачивались слёзы. Александр саркастически относился к объятиям мужчин и когда видел подобное в кинохронике, то лишь презрительно ухмылялся про себя. Но теперь он совершенно не думал о кинохронике и о том, смешны объятия между мужчинами или не смешны. Гимнастёрка у Витька пахла потом, противно пахла, но то, что он возможно никогда более не почувствует этого запаха, было ужасно. Оторвавшись от плеча друга, Александр коротко приказал:
- Вперёд, парни.
Не оглядываясь, группа двинулась вдоль ущелья. Лишь на повороте, Александр оглянулся. Витька почти что не было видно, а тем, спускающимся по склону, он не был не только видим, но не был и доступен и это радовало.
А Витёк в это время лежал полностью сосредоточившись. Разглядывая всё ещё спускавшихся преследователей. Те не очень спешили, вероятно, решив зря не рисковать на спуске. Неторопливость врага радовала Витька. Он наблюдал за спуском с профессиональным интересом, пересчитывая количество преследователей. Затем, он взглянул на далёкую голубизну неба и пробормотал:
- Я то знаю, что такое безотцовщина.
Витёк не ощущал себя в данную минуту героем. Просто был здравый смысл, который говорил, что данную работу может выполнить наиболее успешно лишь он, как лучший стрелок, как наиболее опытный.
Как ни медленно передвигалась группа, но она была от Витька уже далеко, когда услышала за спиной первые выстрелы. Расчётливые короткие очереди и ответные, безудержные, длинные. Александр хмурился, удивляясь тому, как хорошо звук разносится по ущелью. Они остановились лишь на секунду, чтобы оглянуться, хотя в этом не было никакой необходимости. Дальше группа пошла более спорым шагом, прислушиваясь к отголоскам неравного боя. Потом гулкое ущелье донесло звуки взрывов гранат. Последний был более громкий. Наверняка это был взрыв двух гранат одновременно. Более, как ни прислушивались, за спиной ничего не было слышно. Но это была не только радостная, но и горькая тишина. Истерзанная, вымотанная до предела, группа всё же дошла через несколько дней до базы. Хотя встретили их не как героев. Следствие интересовало, почему из всего батальона уцелели только они, небольшая горстка счастливцев. Не был причислен к лику героев и Витёк. Кого он спас, в конце концов? Группку подозрительных типов, невесть какой ценой сохранивших жизнь.
После дембеля Александр навестил мать Виктора. Это была очень хрупкая, маленькая женщина. Служебная квартира была обставлена беднее казармы. Даже телевизор был поплоше ротных. Голосисто тявкала собачонка Жулька, словно обвиняя Александра в смерти хозяина. Но не убогость обстановки и не миниатюрность матери такого крупного детины удивили Александра. Поразило то, что мать Виктора гладила старательно рубашки сына.
- Залёживаются, вот я иногда и простирываю, чтобы свежестью пахли, - словно извиняясь, пояснила женщина, - раньше-то он сам стирал. И полы сам мыл. И на улице снег убирал со мной, - поясняла не торопясь женщина.
Говорила она короткими, отрывистыми фразами, как бы недоумевая, что более сын не сможет помогать ей в работе. Мать Виктора и умерла с рубашкой сына в руках, сидя на стареньком, провалившемся диване. Это случилось через полтора года после возвращения Александра из армии.
Жулька сейчас живёт в семье у Александра. Она не избавилась от своей привычки выжидать возле мусоросборника крыс. Только иногда, игнорируя все охотничьи инстинкты, начинает выть, а потом, посмотрев виновато на нового хозяина, семенит за ним по газону.