ХРУСТАЛЬНЫЙ ДАР

Роман


Хотя некоторые персонажи
выведены здесь под собственными именами,
все события романа вымышлены.
Образы Игоря Ласточкина и других солистов
являются собирательными
и не имеют одного конкретного прототипа.

Автор.


ПРЕДИСЛОВИЕ


МАЛЕНЬКИЕ ТРУБАЧИ

Когда природа злится не на шутку,
И хлещет дождь, и тонок ветра плач,
На утренней заре играть побудку
Выходит в поле маленький трубач.

Ему не страшен холод бурной ночи –
Ему уже почти двенадцать лет,
И он выходит, потому что хочет
Своей трубой поторопить рассвет.

Он смотрит в небо, как стрелок в мишени,
Он страхи и сомненья все отверг,
И, как винтовку, снайперским движеньем
Свою трубу он вскидывает вверх.

Весь тонкий, как былинка полевая,
Держащий руку гордо на бедре,
Мундштук трубы к губам он прижимает
И начинает гимн играть заре.

И утихает непогода злая,
И дождь холодный лить перестает,
И, неба край багрянцем озаряя,
Чтоб день начать, диск солнечный встает.

И рвутся тучи в клочья, словно вата,
А с неба льются яркие лучи,
И слышно, как в ответ трубят ребята,
Такие же мальчишки-трубачи.

Здесь, на часах, они зимой и летом
И пост не бросят, с места не сойдут,
Ведь на границе между тьмой и светом
Они от бурь планету берегут.



Часть первая

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ДОСТОЯНИЕ

Глава 1.

1.

К концу дня небо совсем заволокло тучами. Тяжелой свинцовой плитою они легли на московские крыши и рассеяли над городом холодный октябрьский дождь, проникающий всюду, куда только можно проникнуть. Потянуло неуютным северным ветром, и сумерки сгустились гораздо раньше, чем это обычно бывает. После ярко освещенного и теплого помещения аптеки мрак снаружи показался еще более плотным и холодным. Остановившись на крыльце под черепичным козырьком, Димка тоскливо поежился и поднял воротник своей черной куртки, представив себе те пятнадцать-двадцать метров, которые ему придется пробежать под ледяным дождем до машины, ожидающей его на обочине. Мокнуть ужасно не хотелось, но подогнать «Волгу» ближе к крыльцу дядя Лёша не мог из-за запрещающего знака и двух суровых милиционеров, которые зачем-то стояли на углу, негромко переговариваясь между собой. Настроение у Димки совсем испортилось. События последних дней и без того обернулись для него целой кучей проблем и забот, так что теперь каждая дополнительная неприятная мелочь, даже такая, как некстати начавшийся дождь, казалась ему неподъемным грузом.
Когда Димка, ссутулившись под ледяными струями, трусцой приблизился к машине, дядя Лёша, его водитель на сегодняшний вечер,распахнул изнутри дверцу, чтобы легче было запрыгнуть на заднее сиденье. Вообще-то, он должен был сопровождать Димку неотлучно, даже в аптеку им полагалось входить вместе, так как, помимо всего прочего, дядя Лёша отвечал за Димкину безопасность. Но выходить из теплой машины под дождь телохранитель, ясное дело, желанием не горел и обязанностями своими пренебрег, зная, что Димка всё равно начальству не настучит – не такой он парень, чтобы ябедничать.
– Домой, – коротко распорядился Димка, поуютнее устраиваясь на сиденье.
– Да неужели? – хмыкнул водитель. – Или и впрямь последняя аптека на сегодня? Замотался я с тобой, честное слово…
«Волга» мягко и почти бесшумно тронулась с места.
Спина у дяди Лёши была широченная, заслоняющая почти весь передний обзор. И затылок у него тоже был широченный, бритый, почти монолитно сросшийся с могучей шеей. Одна его рука с золотым перстнем на безымянном пальце уверенно лежала на руле, обшитом искусственным мехом, а другою он внушительно и неторопливо маневрировал в воздухе и говорил густым сытым баритоном, немного растягивая слова:
– Нет, конечно, это не моё дело, но я тебе, Димка, точно скажу: Григорьев тебе голову оторвёт. Да-да. И не просто оторвёт, а ещё и на кол её насадит и на всеобщее обозрение выставит. Месяц до концерта остался, генеральная репетиция на носу, а парень наш снова обезножел! Он что, перед членами Политбюро сидя петь будет? Скандал, братец ты мой, скандал!
Стало ещё тошнее, хотя к постоянным ворчаниям дяди Лёши можно было уже и привыкнуть.Димка смотрел в окно и старался не слушать водителя, но голос проникал в сознание настойчиво и нудно, бередя и без того больную и растрепанную душу:
– Тебе его поручили холить и лелеять, как орхидею в теплице, а ты вместо этого что? Ингалятор дома оставил! Кабы я тебе не напоминал: бери с собой ингалятор, мало ли! Только ты всё кивал да отмахивался. А ведь это в мои обязанности не входит – за вашей аптечкой следить. И нянькой к пацану меня тоже не нанимали. Его нянька, между прочим, ты. Тебя, между прочим, на официальном окладе держат, и не маленьком.Так что плохи твои дела, Димка, не простит тебе Григорьев. Не сердись, конечно, что в душу лезу,но, честное слово, сейчас мне тебя от души жалко. Хороший ты парень.
– Поручил холить и лелеять, а сам ребёнка до припадка довёл,– прошелестел Димка, глядя, как за окном машины в сером дождевом сумраке свет фонарей растекается лужами по асфальту. – Господом Богом себя считает, что ли? Если он художественный руководитель, значит, мы все – его крепостные, так выходит? Тоже мне Карабас-Барабас!..Я же столько раз предупреждал его, что нельзя с Игорем перегибать. Его щадить надо. Он ведь как хрусталь: от любого неосторожного нажима разбиться может…
– Григорьев довел?
– А кто же ещё? Кто его заставил шесть часов у микрофона стоять почти без перерыва?
– Сколько-сколько? – не поверил своим ушам дядя Лёша.
– Шесть часов, – внятно повторил Димка. – Думаешь, вру? А я не вру!
– Да он что, ненормальный, что ли? – ахнул водитель. – Это Игоря-то, воробьёнка этого, – шесть часов?!
– Представь себе. Тут и взрослый любой после подобного марафона с ног свалится, а мальчишке десять лет всего, да при его-то здоровье… Ещё хорошо, что Игорь голос не потерял от такой нагрузки. А так иной раз подумаю, что лучше бы и потерял. Сразу бы стал обычным ребёнком, и все бы его в покое оставили…
– Ты чё, дурак? – аж испугался водитель. – Типун тебе на язык, не каркай! Смотри, при Григорьеве чего-нибудь такого не брякни. А то он тебя распекать начнёт, ты и понесёшься, знаю я твой характер! Кто там кого довёл, никто ведь разбираться не будет. Тут главное что? Концерт государственной важности через месяц! Седьмое ноября уже брезжит, и всё Политбюро, плюс иностранные товарищи, жаждут послушать советского вундеркинда. Григорьеву, конечно, попадёт, если что-то пойдёт не так, но он отделается, он народный артист, а вот тебе пропишут по полной программе по комсомольской линии, костей не соберёшь. Понимать надо. Так что не рыпайся очень. Тебе сейчас надо быть тише воды, ниже травы и в лепёшку расшибиться, чтобы парень к воскресенью на ноги встал. Ты не забыл, что в воскресенье его сама Пахмутова слушать приезжает?
Димка ничего не ответил. Ему захотелось заплакать. И если бы он не считал, что шестнадцатилетнему парню не к лицу разводить сырость, да ещё в присутствии этой гориллы за рулём, он бы просто разревелся в голос. И не от того, что может сорваться архиважный концерт, за который Григорьеву, возможно, дадут очередную государственную премию. Плевать ему было на Григорьева. Реветь ему хотелось от того, что перед его внутренним взором стоял Игорь. Нет, не стоял – сидел, потому что стоять он сейчас физически не мог. Худющий, растрёпанный, весь в испарине и с больным румянцем на впалых щеках, сидел Игорь на своей кровати и испепелял Димку своими огромными,отчаянно пылающими глазами, в которые в такой момент никто не мог смотреть без душевного содрогания. Это были глаза безумца, готового на всё, глаза человека, ненавидящего своё униженное положение, глаза ангела, возроптавшего на Творца. С трудом верилось, что они принадлежат десятилетнему ребёнку. Да, сейчас Димка приедет домой, выйдет из машины, поднимется в свою квартиру, на пятый этаж, и увидит их. И потом… потом… Дальше думать не хотелось.
Иногда, особенно в такие минуты, как эта, Димка ужасно злился, что ему всего шестнадцать лет. Что и говорить, досадно быть подростком, которому даже водитель может прочесть нравоучительную лекцию. А хотелось сделаться взрослым, сильным, могущественным и независимым, чтобы одним движением плеча раздвигать толпу и окорачивать любого, кто осмелится не к месту вякнуть по его адресу. Впрочем, для своего возраста Димка выглядел вполне зрелым юношей. У него уже пробились небольшие пушистые усики, парень он был крепкий и ладный во всех отношениях, а некоторые даже находили его красивым. Росту он был не слишком высокого, но это компенсировалось стройностью фигуры. Да и темные,почти черные волосы придавали его внешности определенный шарм, а прямой, с едва заметной горбинкой, нос и карие глаза вообще делали его похожим на испанца, хотя на самом деле он был наполовину украинец – наполовину молдаванин и носил вполне украинскую фамилию Лещак.
Казалось, сырость проникает даже в машину. Съежившись и забившись в угол на заднем сиденье, Димка прикрыл глаза и тихо потребовал:
– Включи его.
– Сейчас, что ли? – удивился водитель.
– Включи, – с нажимом повторил Димка. – Последние десять минут, что он вчера напел. Хочу послушать.
– Не наслушался ещё… – проворчал дядя Лёша, но вынул из бардачка аудиокассету, вставил её в гнездо магнитофона, повертел тумблер настройки времени и нажал кнопку.
Из стереодинамиков, встроенных по обеим сторонам заднего сиденья, на фоне фонограммы хора широко и светло зазвучал мальчишеский голос. Звонкий, бездонно чистый, хрустально звенящий на высоких нотах, он с чеканной дикцией выводил слова одной из самых красивых песен на свете: «Заповедный напев, заповедная даль, свет хрустальной зари, свет, над миром встающий…» Димка прикусил нижнюю губу, чувствуя, что тонет в этом голосе, и понимая, что, сколько бы ни слушал его, никогда не сможет к нему привыкнуть. Этим интонациям и вибрациям, этим взлётам до немыслимых высот и падениям в немыслимые пропасти не существовало научного объяснения. Это мог только его Игорь. Игорь Ласточкин. Единственный в мире. Вундеркинд. Любимец огромной страны. Солист государственного образцового хора мальчиков, ребёнок, чей голос специальным, хотя и негласным решением Политбюро был признан государственным достоянием Советского Союза. Димка почувствовал, что из-под опущенных ресниц у него всё-таки невольно катятся слёзы. В памяти неожиданно всплыла одна из самых отвратительных сцен, свидетелем которых ему когда-либо доводилось быть: Григорьев, высоченный, тощий, носатый, седой, согнувшись в вопросительный знак, держит Игоря за золочёную пуговицу парадной пионерской рубашки и говорит своим грудным, почти женским голосом:
– Ну, что ж, ты, конечно, молодец, Ласточкин, но всё-таки особо зазнаваться не советую. Может, сейчас ты и государственное достояние, но ты ведь знаешь, что мальчишеские голоса долго не живут. Ещё года два, ну, от силы три, а там басить начнёшь. Так что будь поскромнее и работай, работай, работай, пока страна в тебе действительно нуждается. Это ясно?
И самым мерзким во всём этом было то, что Григорьев ведь был совершенно прав, и Димка это прекрасно понимал: не проживёт долго этот божественный голос. Выжмут, выдавят Игоря за два-три года, как лимон, лишат его последнего здоровья, а потом просто выбросят на улицу – басящий и пускающий «петушков» подросток никому в хоре не нужен. Кто-то, конечно, скажет: не он первый, в хоре таких двести тридцать человек только основного состава и у всех поющих мальчишек судьба одинаковая. Но все поющие мальчишки – не Игорь Ласточкин, и государственным достоянием ни одного из них не признавали!
«Серой птицей лесной из далеких веков я к тебе прилетаю, Беловежская пуща!» – звенел в динамиках умопомрачительный мальчишеский голос, и Димка глотал слезы, уже не думая, заметит ли их водитель. Нет, нельзя, несправедливо, чтоб этот голос остался только на плёнке! Так не должно быть! Ведь это Игорь, его, Димкин, Игорь, самый дорогой, самый близкий его сердцу человечек, и какое ему дело до остальных поющих мальчишек, которые сохнут от чёрной зависти к первому солисту и так мечтают занять его место! Равного Игорю Ласточкину среди них не было, нет и никогда не будет!
Фонограмма хора внезапно оборвалась, и Григорьев на плёнке, словно грязью плеснув в гипнотически очарованную песней Димкину душу, закричал своим бабьим голосом:
– Стоп-стоп-стоп! Игорь! Ну, куда ты опять забираешься? Я же просил тебя концовки не форсировать! Ну, вот здесь: ля-а-а… А ты что поёшь?
Последнее, что запечатлелось на кассете, был прерывистый всхлип измученного Игоря.
«А ведь он спел идеально, – снова и снова думал Димка, вспоминая эту сцену. – Григорьев над ним просто издевается».

2.

Это был шестой час вчерашней репетиции.
Шестой час бесконечных повторов, перепевов, фонограммных дублей и километров испорченной магнитофонной пленки.
Было видно, что даже взрослые, обслуживающие репетицию, уже устали и мечтают лишь об одном – чтобы всё это поскорее закончилось и можно было расходиться по домам. Да и сам Григорьев, помятый, взъерошенный и вспотевший, выглядел, прямо скажем, неважно.
– Всё, перерыв пятнадцать минут! – распорядился он, наконец, меряя зал широкими журавлиными шагами и глядя на бледного Игоря, который в здоровенных наушниках на голове стоял за стеклом репетиционной будки, обессиленно глядя на торчащий перед ним микрофон. – Димка, своди его в столовку, пусть чаю попьёт, потом продолжим.
– Еще продолжим?! – испугался Димка. – Хватит на сегодня, Сергей Владиславович. С восьми утра ведь поём…
Но Григорьев пронзил его уничтожающим взглядом:
– Молодой человек, здесь я решаю, когда хватит! Пожалуйте в столовую!
Дрожащими руками сняв наушники и медленно выйдя из репетиционной будки, Игорь сделал несколько неуверенных шагов к дверям зала и вдруг с коротким испуганным вскриком рухнул, как подкошенный, – у него подломились ноги. Встать он уже не мог. Залившись отчаянными слезами, он беспомощно шевелился на покрытом серым линолеумом полу:
– Опять!.. Опять!.. Митя!..
Перепуганный Димка кинулся к своему маленькому другу.
Вслед за ним вскочил от своего пульта звукорежиссер дядя Миша.
Подбежали педагоги и звукооператоры.
Ахнула и всплеснула руками реквизиторша тетя Наташа.
Чертыхаясь, Григорьев перенёс рыдающего мальчишку на диван, стоявший у стены, и, никого и ничего не слушая, погнал Димку в медпункт.
Примчалась толстая запыхавшаяся врачиха с чемоданчиком, закатала Игорю рукав его тонкой белой рубашки, сделала какой-то укол.
– Ингалятор! Я спрашиваю, ингалятор с тобой? – орал Григорьев, вращая на Димку глазами.
Ингалятора не было. Приступы у Игоря не повторялись уже почти полгода, и Димка легкомысленно перестал носить с собой ингалятор, зная, что его наличие в сумке угнетает мальчишку, напоминая о болезни и заставляя чувствовать себя неполноценным инвалидом. А Игорю было очень важно верить, что он здоров. Это помогало ему работать, придавало сил его хрупкому организму, вселяло оптимизм. И если бы он случайно увидел ингалятор, который прячет Димка… Трудно представить себе, в какую депрессию это бы его повергло.
Григорьев, казалось, был готов разорвать Димку на куски:
– За что тебе государство деньги платит, молокосос? Как ты смел ингалятор дома оставить!
Не слушая его воплей, Димка объяснял врачихе, какой Игорю нужен препарат. Та, к счастью, всё поняла на ходу, помчалась к себе в медпункт и через пять минут вернулась с ингалятором, заряженным необходимым лекарством. Прижав маску к лицу Игоря, Димка открыл клапан:
– Дыши, воробьишка, дыши, сейчас будет легче!
Мальчишка начал жадно вдыхать препарат. Это была жуткая вонючая гадость – Димка это точно знал, потому что как-то раз, ради любопытства, нюхнул ингалятор, и его чуть не стошнило. Но у Игоря выбора не было, тем более что препарат действительно неплохо помогал. Через некоторое время ему стало легче. Он расслабился, перестал плакать, шевельнул ногами…
– Работают? – с тихой надеждой спросил Димка, осторожно вытирая мальчишке лицо большим носовым платком.
– Не знаю, вроде бы…Дрожат только… – шепотом ответил Игорь и осторожно сел на диване. – Помоги мне, я попробую встать…
Димка поднял его, невесомого, на руки и осторожно-осторожно поставил на пол:
– Ну, как, стоишь?
Игорь кивнул.
Из зала он вышел самостоятельно, пошатываясь, слегка волоча левую ногу и для уверенности держа Димку под руку.
– Вези его домой! Головой отвечаешь! – рявкнул Григорьев.

3.

А дома Игорь свалился во второй раз – теперь уже окончательно. Ингалятор на него больше не действовал. Димка не сомневался, что это произойдет. Он слишком хорошо знал Игоря и потому, видя, как тот весь дрожит, обливается потом и лязгает зубами от озноба, четко осознавал, что это лишь начало приступа и продолжение, как говорится, следует.
Уложив Игоря и закутав его в одеяло, Димка кинулся к телефону.
– Не надо врачей!... – умоляюще шептал Игорь, и немыслимые глаза его сияли неописуемой болью. – Митя, пожалуйста, не надо врачей!..
Димка трижды проклял самого себя, но набрал 03. Поступить иначе он просто не имел права.
Сбежались врачи и принялись тормошить и колоть шприцами несчастного мальчишку. От этого припадок у Игоря только усилился. В отчаянной истерике извивался он на кровати, рыдал и до крови кусал себе руки.
– Ты что, подонок, смерти моей хочешь?! – орал по телефону на Димку Григорьев. – Ты что, слушанья у Пахмутовой сорвать хочешь?! Молчать! Не смей вякать, когда я с тобой разговариваю!
Потом приехал сам. Ворвался в квартиру, как ураган, чуть не сбив Димку с ног, и, ничего не слушая, прямиком помчался в комнату Игоря.
Тот крепко спал – наконец подействовали успокоительные уколы. Остановившись на пороге, Григорьев некоторое время молча и почти не дыша смотрел на тоненькую мальчишескую фигурку, разметавшуюся на кровати, потом весь как-то обмяк, опустил плечи, повернулся, плотно закрыл двери спальни и пробормотал, глядя на Димку усталыми подслеповатыми глазами:
– Когда ты его хоть немножко откормишь, слушай?.. Тощий, аж кости просвечивают. Как из концлагеря, ей-Богу… Посмотрят иностранные гости и что скажут? Голодом, скажут, морят государственное достояние страны советов…
– Чай будете? – глухо спросил Димка.
Григорьев кивнул.
Они сели пить чай в гостиной, за низенький круглый полированный столик. Долго молчали, потом худрук негромко заговорил:
– Есть три причины, по которым я тебя терплю возле себя, Дмитрий Александрович. Сказать какие?
– Если угодно, – бесцветно отозвался Димка.
– Во-первых, тебя Игорь любит.
– Угу…
– Не «угу», а любит. За что, правда, ума не приложу. И ты ведь на него молишься, обормот, пылинки с него сдуваешь, на руках носишь… А кто вы друг другу? Не родня, не братья… Вот и суди вас…
– Вам этого не понять.
– Да и то, где уж мне!.. Во-вторых, ты лучше любых профессиональных педагогов понимаешь, как Игорь должен петь то, что ему поручают. Твои советы бесценны, это все композиторы признают, и я тоже вынужден это признать.
– Спасибо. А в-третьих?
– Ты помнишь Игоря шестилеткой в подготовительной группе хора?
– Ещё бы! А что?
– А то, что у него тогда не было ни слуха, ни голоса.
– Как так? – опешил Димка.
– А вот так, – Григорьев сделал слишком большой глоток чая, обжёгся и поставил чашку на столик. – Это я тебе как профессионал говорю. Я тысячи детей на своем веку повидал, и были среди них на тот момент мальчишки в сто раз талантливее Игоря.
– Ничего не понимаю, Сергей Владиславович… Мне всегда казалось…
– Крестись, когда кажется. Рекомендую. Это даже комсомольцам помогает. Мы ведь почему его в хор взяли? Из жалости! Мальчишка детдомовский, болезненный, но, вроде, неглупый и петь любит. Тогда у нас ещё Марья Дмитриевна работала педагогом по вокалу. Помнишь Марью Дмитриевну? Толстенькая такая, седая, всё время в сером костюме ходила с брошкой-канарейкой…
– Помню…
– Ну вот, посмотрели мы с ней на Игоря: Господи! бледненький, тонюсенький, былинка былинкой, щёки ввалились… Она ещё тогда сказала: чахоточный, мол, что ли?.. А голоса у него не было. И слуха особого не было. Мы и взяли его из расчёта, что будет, мол, в случае чего ноты аккомпаниаторам переворачивать.
– Я об этом не знал.
– Теперь знай. А сказать тебе, когда у него слух и голос появились?
– Ну, скажите.
– Когда он с тобой подружился.
– Со мной?
– Вот именно. Не знаю, что ты с ним такого сделал, но мальчишка-то вмиг на глазах расцвёл! Так что вот тебе и третья причина: если тебя с ним рядом не будет, Игорь попросту не сможет петь. Так-то, Дмитрий Александрович. Можешь гордиться. Другие дети к нам приходят с талантом от самого Господа Бога, а такой карьеры не делают. А Игорь всем, что имеет, обязан не Господу Богу, а тебе. Вот и выходит, что государственное достояние ты из него сделал, сопляк. И как же я после этого могу тебя возле себя не терпеть! Поневоле приходится…
– Спасибо за откровенность.
Они долго молчали, делая вид, что чай занимает их больше, чем разговор. Потом Григорьев не выдержал:
– Меня винишь?
– Зачем вы его так мучаете,Сергей Владиславович? – тихо спросил Димка, глядя в свою чашку. – Он ведь последний дубль идеально спел. Никто до него так не пел и не споет никогда. Зачем же вы?..
– Димка, не считай меня извергом, – поморщился Григорьев. – Неужели ты не понимаешь, что те из нашего хора, кого на самом верху берут на карандаш, перестают принадлежать себе? Они становятся государственными людьми, и тут ни я, ни ты, ни Господь Бог ничего изменить не в состоянии. Это факт. Ты только уясни себе, что я Игорю же добра желаю. Поверь моему опыту, уж я-то знаю, сколько судеб искалечила ранняя слава. Поэтому я и хочу, чтоб Игорь не зазнавался, не считал себя избранным, а вкалывал, вкалывал и понимал, что всё на свете даётся только трудом. Он не писатель, не художник, не учёный, его дар от возраста зависит, как это, чёрт побери, ни досадно, и прошлыми заслугами тут не проживёшь. Повторяю ещё и ещё: мальчишеские голоса долго не живут. Кому он будет нужен, когда у него начнётся мутация? И куда он пойдёт после хора? Ни образования, ни профессии, ни голоса… А я не хочу, чтобы он остался не у дел, в одиночестве, а потом спился и кончил, как многие. Это ясно? Я даю ему возможность работать и заработать столько, чтобы ему потом на всю жизнь хватило, даже если он до самой старости больше пальцем не пошевельнёт. А оно, скорее всего, так и будет при его-то здоровье. Ты знаешь, какие ему гонорары наверху обещали? Лучше тебе и не знать. Так что подумай хорошенько, а потом сам решишь, кто я – изверг или благодетель.
– Но ведь последний дубль он всё-таки спел идеально,Сергей Владиславович, – упрямо произнёс Димка. – Можно ведь было на этом остановиться, и тогда никакого припадка бы не случилось…
– Ничего ты, дурень, я вижу, не понял, – вздохнул Григорьев и поднялся с места. – Ладно, пора мне. А за то, чтобы припадков не случалось, отвечаешь, между прочим, ты, а не я. Моё дело песни ковать, и какими методами я добиваюсь результата, никого не касается. А твоё дело – обеспечить мне для работы все условия. Вот и обеспечивай. И если ты Игоря к воскресенью на ноги не поставишь, пеняй на себя. – И добавил, немного понизив голос: – Тебя сама судьба назначила ответственным за его талант, Димка. Ты даже не представляешь, голова садовая, какая это высоченная честь – быть ответственным за талант Игоря Ласточкина. Эх, ты!..
И, махнув рукой, направился в прихожую.


Глава 2.

1.

Спрятав прослушанную кассету обратно в бардачок, дядя Лёша притормозил у светофора и через плечо оглянулся на Димку:
– Эй, ты чего там притих? Ну-ка, ну-ка, ревёшь, что ли?
Димка всхлипнул, уже совершенно не таясь.
– Да перестань, чего ты так уж… – смутился водитель, снова трогая машину с места. – Бог не выдаст, Григорьев не съест… А мальчишка у тебя и впрямь совершенно небесного происхождения. Мне, конечно, медведь на ухо наступил, да ещё и потоптался, но я ведь тоже разбираюсь. Люди так не поют. Это сверхъестественное что-то.
– Сейчас гастроном будет, – Димка размазал слёзы по щекам. – Давай остановимся. Хочу Игорю мандаринов купить. Марокканских, без косточек, как он любит. Здесь всегда есть.
Народу в гастрономе было много. В вечернее время по пути с работы домой почти каждый забегал в магазин, чтобы купить что-нибудь к ужину. Акроме того, дождь в этот раз загнал сюда даже тех, кому за покупками при других обстоятельствах было бы и не нужно, так что за своими двумя килограммами мандаринов Димке пришлось отстоять в очереди минут пятнадцать. Когда же он, наконец, расплатился и вернулся в машину с пузатым бумажным пакетом в обнимку, дядя Лёша снова распахнул для него дверцу, но, чтобы помочь, из машины не вышел. Впрочем, Димка на такие мелочи уже не обращал внимания. Он устал и теперь мог думать только об Игоре, который ждал его дома и Бог знает как себя чувствовал.
Совсем стемнело. Дождь усилился, лужи превратились в ручьи и потекли по улицам, с трудом поглощаемые ливневой канализацией.
У закрытых ворот при въезде во двор дядя Лёша посигналил, пожилой небритый дворник в сторожке нажал кнопку, и ажурные створки распахнулись почти беззвучно. Подъезжая к своему дому, Димка вдруг увидел, как из ярко освещенного парадного в темноту, под дождь, съёжившись и втянув голову в поднятый воротник серого плаща, вышмыгнула маленькая быстрая женщина. Она юркнула в стоящее неподалёку такси, и то сразу тронулось с места, выруливая, чтобы аккуратно разминуться с машиной дяди Лёши.
«Пахмутова! – так и ахнул Димка, сразу узнав маленькую женщину. – Сама приехала! Но как она узнала, что Игорь заболел? Григорьев сказал? Да нет, зачем ему?..»
В лифте они поднялись на пятый этаж. На этот раз совесть, видимо, проснулась в дяде Лёше: он нес за Димкой пакет с мандаринами и даже не ворчал.
У дверей квартиры на низеньком диванчике дежурил дядя Вова, второй телохранитель, которого дядя Лёша сейчас должен был сменить на ночь. Это был детина, не менее могучий, чем его напарник, только немного помоложе и на вид поинтеллигентнее. Они пожали друг другу руки.
– Видали, кто приезжал? – дядя Вова многозначительно поднял указательный палец.
– А кто? – рассеянно поинтересовался дядя Лёша.
– Пахмутова! Сама!
– Да ты чё?!
– А вы её не видели, что ли? Я думал, вы должны были с ней у подъезда столкнуться. Она вот только вышла.
– Не-а, не видели… Ачё ей надо?
– Примчалась: Игорёк заболел? что с ним? это очень серьёзно? Гостинцев привезла, подарков разных целую кучу. Если надо, говорит, мы репетицию с воскресенья перенесём на любой удобный день, пусть Игорёк не волнуется и поправляется. И Григорьеву, говорит, я сама позвоню. Святая женщина!
– Надо же… – пробормотал дядя Лёша, пропуская Димку в квартиру.
– Ну, ладно, мужики, на сегодня до свидания, я исчезаю, – сказал дядя Вова и, не дожидаясь лифта, побежал вниз по лестнице, бухая по ступенькам ботинками.
– Не горюй, Димка, всё образуется, раз уж сама Пахмутова взялась, – бодро сказал дядя Лёша. – Не даст она в обиду твоего воробья, это я тебе точно говорю.
И прикрыл дверь квартиры, сам оставшись снаружи.

2.

В прихожей Димку, по обыкновению, встретила молоденькая горничная Надя. Это была простая, немного застенчивая девушка из обычной рабочей семьи, устроившаяся в Москве, как говорят, по случайной протекции какого-то дальнего влиятельного родственника. Впрочем, иногда Димка подозревал, что здесь всё далеко не так просто и Надя (а поступила она на работу аккурат после приснопамятного решения Политбюро) приставлена в его квартиру для наблюдения за государственным достоянием и доносительства, в случае необходимости, куда следует. Именно поэтому он старался никогда не откровенничать в её присутствии, да и вообще разговаривал с ней редко и неохотно.
– Александра Николаевна приезжала! – страшным шёпотом произнесла Надя, принимая у Димки сумку с лекарствами и пакет с мандаринами.
– Знаю, – коротко ответил тот. – Как Игорь?
Девушка многозначительно пожала плечами.
– Ясно, – кивнул Димка, повесил верхнюю одежду в прихожей, разулся и прямиком пошёл в комнату Игоря.
Там царил беспорядок. На полу, как в новогоднюю ночь после визита Деда Мороза, валялись какие-то распечатанные пакеты, яркая обёрточная бумага, фантики и золотая фольга, а сам мальчишка в полосатой пижамке лежал на животе поперёк кровати. Перед ним стояла большущая яркая коробка конфет, из которой он потихоньку таскал по конфетке. Губы у него были перемазаны в шоколаде. «Пахмутова привезла», – сообразил Димка и облегчённо вздохнул, мысленно благословляя великую женщину. То, чего он так боялся, не произошло: он не увидел сумасшедших, горящих мальчишеских глаз, а это значило, что всё не так плохо и Игорь понемножку приходит в норму.
– Митя! – своим звенящим голосом радостно воскликнул Игорь, увидев Димку на пороге. – Смотри, какое ассорти! Иди, попробуй! Вкусня-атина!..
Димка приблизился и сел на край кровати. Взял конфетку, развернул и положил в рот. Было действительно умопомрачительно вкусно.
Один только Игорь называл его Митей. Не Димкой, не Дмитрием Александровичем, как Григорьев в моменты особой желчности, а именно Митей, так, как мама называла. И бабушка.А он называл Игоря воробьишкой. Вот и сейчас он дотронулся ладонью до льняных мальчишеских волос и тихо спросил:
– Ну, воробьишка, ты как?
– Ты где так долго ездил? – поинтересовался Игорь.
– По аптекам. Даже в кремлёвской был, представь себе, по специальному пропуску. Целую сумку лекарств привёз.
– Опять лекарства…
– Ну, а что делать? Тебя надо на ноги поставить. Сам знаешь, через месяц концерт, а Григорьев очень желает государственную премию.
– А чего я желаю, его хоть иногда интересует?
– Наверное. Велел вот кормить тебя как следует, а то ты очень худой… Кстати, я тебе мандаринов купил.
– Потому что худой?
– Нет. Потому что ты их любишь.
– Тогда неси.
– Сейчас. Надя только помоет. – Он поерошил мальчишке волосы и заглянул ему в лицо: – Эй! Что Александра Николаевна-то сказала?
– Да много чего… – Игорь опустил глаза. – Жалела меня, хвалила… Игрушек там каких-то привезла. Только зачем мне игрушки? Мне и играть-то некогда. Лучше бы не приезжала.
– Да ты что, Игореша! К тебе такие люди персонально ездят, а ты…
– А я на коньках хочу кататься! – вдруг вскинув на него глаза, прозвенел мальчишка. – И мороженого хочу, как все нормальные пацаны! Я уже два года мороженого не ел, потому что горло!..
Он оттолкнул от себя конфеты и ткнулся лбом в кровать. От хорошего расположения духа в один миг не осталось и следа. Привыкнуть к таким резким перепадам его настроения – от искрящейся весёлости к самому мрачному отчаянию – Димка не мог и всегда терялся, когда подобное происходило. Не зная, что сказать, он бережно положил руку мальчишке на спину:
– Игорь…
– Ну, чего? – шмыгнул носом тот, не показывая лица.
– Что ты опять себе нафантазировал? Разве можно так? О тебе все заботятся, ты всем всегда нужен. Зачем же грустить?
– Да никому я не нужен, кроме тебя! – ответил Игорь глухо. – Неужели ты не понимаешь, что им всем только голос мой нужен, а не я сам! Не будет голоса, и все эти конфетки-игрушки тогда… Да ну их всех! Не хочу! Вот возьму сейчас, выползу на балкон, в самую холодину, начну орать на весь двор и сорву этот проклятый голос, чтобы не было его, не было!!..
– Ну-ка, ну-ка, не фантазируй! – чувствуя, что это не просто внезапная хандра, а начало очередного нервного срыва, Димка схватил его за плечи, силой поднял и прижал к себе. – Иди-ка сюда! Тс-с… ты чего это? Горе ты моё…
– А чего? – всхлипывал возле его уха мальчишка. – Устал я, Митя! Ну, просто устал! Бывает же такое с людьми?
– Бывает, ещё как бывает. Дай-ка ноги. – Он обхватил рукой безжизненные, как плети, ноги Игоря, подтянул их поближе, усадил его себе на колени и стал тихонько баюкать . – Вот так… Ну, всё, всё… Кто мой воробьишка? Игорёк мой воробьишка! Самый лучший в мире, самый талантливый, самый звонкий мальчик на планете! Вот ты говоришь – голос. Ладно, согласен, он у тебя от природы. Но разве ты сам для этого голоса ничего не сделал? Посмотри, сколько ты вкалываешь, чтобы петь так, как поёшь! У тебя уже ноги отнимаются, а ты всё равно вкалываешь. Разве это не твоя заслуга? Даже с самым наилучшим голосом песню не сделаешь, если петь не умеешь. А ты умеешь. И этого ты сам добился, своим потом и слезами. Разве нет?
Игорь засопел, что, видимо, должно было означать согласие.
Они немного помолчали. Димке показалось даже, что Игорь задремал, но мальчишка вдруг шевельнулся и тихо спросил:
– Митя, ты ещё помнишь ту песню? Колыбельную, на стихи Крапивина…
– «Ночь бросает звёзды на пески…»? – сразу сообразил Димка. – Эту?
– Ага.
– Конечно, помню. Потрясающие стихи. А что?
– Почему я её никогда не пел?
Димка опешил:
– Ты про что?
– Почему я её никогда не пел? – с упором повторил Игорь. – Я обязательно должен её спеть. Обязательно! У меня ноты есть. Будешь со мной репетировать?
Димка растерянно молчал, огорошенный вопросом.
Тогда Игорь вздохнул и запел тихонько-тихонько, так, чтоб было слышно только Димке возле самого уха:

Спят большие птицы средь лиан,
Спят моржи в домах из синих льдин,
Солнце спать ушло за океан,
Только ты не спишь…
Не спишь один…

Ночь бросает звёзды на пески,
Поднятые сохнут якоря.
Спи, пока не гаснут маяки…

У Димки захватило дух, горло сжали горячие спазмы, из груди снова поднялись слёзы. Действительно, почему Игорь никогда не пел эту песню? Почему её вообще нет в репертуаре хора? Ведь это та самая песня! Да, та самая, единственная, спев которую, можно считать, что выполнил свою миссию на Земле! Когда Димка понял это, у него закружилась голова.
– Пой, пой дальше! – прошептал он, прижимая мальчишку к себе. – Господи, пой, Игорь! Не молчи, умоляю тебя!
И Игорь опять запел.
На последних словах «Спи… И пусть не дрогнет тишина» Димка словно полетел в бездонную пропасть, потому что отчётливо представил себе, как зазвенит эта песня, если Игорь исполнит её с хором, в полный голос. Он схватил лёгонькую, почти прозрачную мальчишескую руку и горячо прижал её к своим губам.
– Ты что делаешь?.. – тихо удивился Игорь.
– Целую руку ангела! – в абсолютном восхищенье прошептал Димка.
– Да чего ты… Какой я ангел!.. Я даже ходить не могу…
– Зато ты летать можешь! Игорь! Клянусь тебе, что ты споёшь эту песню! На большой сцене, с огромным хором, и все будут аплодировать тебе стоя!
– Григорьев никогда не включит её в репертуар. Из вредности не включит.
– Да что, на Григорьеве свет клином сошёлся, что ли! Я Крапивину напишу! А если надо, сам к нему поеду! Он поможет, я уверен!Владислав Петрович хороший человек, надёжный. А репетировать мы начнём. Обязательно, как только ты поправишься. Вот только бы фонограмму качественную достать. Но это не беда, я поищу, у меня знакомых тьма среди музыкантов на стороне, они запишут, если хорошенько попросить.
Игорь прижался к нему, тёплый, тоненький, весь трепещущий от нервного возбуждения:
– Митя, ты лучше всех! Спасибо! И неправда, что я ангел. Это ты мой ангел-хранитель. Без тебя я уже давно бы пропал…
Его волосы тонко, едва уловимо пахли лавандой.
На пороге уже несколько минут стояла Надя с ведёрком помытых мандаринов в руках, но ни Димка, ни Игорь не замечали её, пока она, наконец, тихонько не кашлянула:
– Я… это… мандарины…
– Поставь, Надя, спасибо, – откликнулся Димка, и девушка, оставив ведёрко на столе, вышла.

3.

Они стали есть мандарины – крупные, сочные, пахнущие вечным тропическим летом. Воодушевлённый тем, что обязательно споёт песню, о которой уже давно мечтал, Игорь снова развеселился и даже, кажется, забыл, что совсем не может шевелить ногами. Он с готовностью принял лекарства и теперь жевал сладкие цитрусовые дольки, забавляясь тем, как сок течет по подбородку и капает на пижамку. Димка смотрел на всё это, облегченно радуясь за своего маленького друга, и всё же мысли в голове у него вертелись невесёлые. Они туманным облаком возникли после неожиданных слов Игоря, что на самом деле он никому не нужен, и теперь душно обволакивали сознание. А думал Димка о том, как Игорь только что тихонько пел, положив голову ему на плечо, и как он в восхищении целовал ему руки и готов был упасть перед ним на колени… Перед ним или перед его голосом? Этот вопрос поверг Димку в тихую панику, потому что ответить на него однозначно он, к ужасу своему, не сумел. А мысль всё шире растекалась по сознанию: «Господи, неужели и я такой же, как все? Неужели и для меня голос Игоря важнее, чем он сам? Нет, нет, этого не может быть! Потому что, если это правда, как же я жить буду, зная, что я такой гад?..» Но нет, откуда-то из глубины сквозь туман неожиданных сомнений начала пробиваться нормальная, ясная мысль. И она сказала Димке, что все сомнения – вздор от лукавого, и что Игорь, с голосом или без голоса, всё равно останется его воробьишкой, за одну счастливую улыбку которого он душу готов отдать. А голос? Да, перед этим голосом Димка готов стоять на коленях, потому что прекрасно понимает, как дорого он стоит, – гораздо дороже, чем государственное достояние страны советов. Димка осознавал это совершенно точно, потому что сам был несостоявшимся солистом хора Григорьева. Да, судьба не позволила ему реализовать себя, зато послала ему воробьишку, который сделает всё, чего не сделал он, и даже больше, а он, Димка, жизнь положит на то, чтобы беречь от невзгод этого хрустально хрупкого, ранимого мальчишку, познавшего любовь огромной страны, но никогда не знавшего обычной, родительской любви. Сможет ли Димка дать ему такую любовь? Он не был уверен, но твердо знал, что очень постарается. А крапивинская «Колыбельная моряков» обязательно прозвучит. Хотя бы потому, что когда-то, много лет назад, она не прозвучала в его, Димкином исполнении. А ведь он репетировал её, он прочувствовал её каждым своим нервом. Он, как никто другой, понимает, как её нужно петь, и теперь расскажет об этом Игорю. А тот всё уловит правильно и споёт. Споёт так, что вся страна опустится перед ним на колени так же, как только что был готов опуститься сам Димка. И никакой Григорьев тут не сможет помешать, потому что есть вещи, над которыми никто не властен, даже этот всемогущий, взбалмошный и жестокий Карабас-Барабас.

Глава 3.

1.

Из прошлой жизни у Димки осталась всего одна киноплёнка –единственное неопровержимое доказательство того, что всё это действительно было, а не приснилось ему в каком-то нелепом, несбыточном сне. Сам он смотрел её не так часто, чтобы лишний раз не бередить старые раны, которые до сих пор ещё не вполне затянулись. Но всё-таки иногда, особенно если просил Игорь, он ставил её в проектор, и тогда на экране возникали кадры семилетней давности. Гастроли в Свердловске, большая сцена, а на ней – хор Григорьева в полном составе. Элегантная пожилая ведущая в длинном фиолетовом платье с блёстками объявляет в зал идеально поставленным интеллигентным голосом: «Солист – Дима Лещак!», и девятилетний Димка в синем концертном костюмчике сдержанным, но уверенным шагом выходит из-за кулис и останавливается перед микрофоном, который услужливо наклоняет для него ведущая. Дирижер в оркестровой яме взмахивает палочкой, звучит вступление, и Димка начинает петь «Крейсер “Аврору”».
Нет, он тогда не был основным солистом хора. Он пел вместо внезапно загрипповавшего Мишки Череды, но всем было ясно, что после этого концерта все дороги для Димки будут открыты – это ему сам Григорьев дал понять, и Димка очень старался оправдать ожидания худрука. Ещё никогда не пел он с таким вдохновением, потому что чувствовал, что переполненный зал слушает его, затаив дыхание, а справа во втором ряду он даже заметил женщину, которая украдкой смахивала слезинки. А потом была овация – единственная в Димкиной жизни. Сияющий Григорьев выбежал на сцену кланяться, но цветы из зала протягивали не ему, а Димке, и тот, уже с огромной охапкой в руках, смущенно и счастливо улыбаясь, принимал и принимал букеты, то и дело роняя и подбирая их.
У него был абсолютный музыкальный слух и, как выражался Григорьев, весьма перспективный голос. Они никуда у него не делись, но все-таки однажды произошло непоправимое. Димка упал. Совершенно банально поскользнулся на гололёде, со всего размаху грохнулся на спину и получил сотрясение мозга. Две недели в больнице с ужасающей головной болью, тошнотой и рвотой тянулись немыслимо мучительно и долго. Но когда уже казалось, что всё обошлось, на первой же репетиции после болезни выяснилась необъяснимая вещь: Димка больше не мог петь, потому что не попадал ни в одну ноту. Какая-то странная замедленность сделалась у него в голове после удара, и, в полной мере сохранив слух и голос, он стал попросту опаздывать за аккомпанементом. Это было своеобразное музыкальное заикание, устранить которое не взялся ни один врач. Так на Димкиной певческой карьере в один миг был поставлен жирный-прежирный крест.
Нет, Григорьев не выгнал его из хора. Просто из солистов перевёл в статисты, где среди сотни других мальчишек было не так важно, где Димка опаздывает, лишь бы рот открывал в такт. Но для самого Димки это была огромная психологическая драма. И, главное, переживать её он должен был практически в полном одиночестве – не было на свете никого, кому он мог бы рассказать о своей душевной боли. Никого это не интересовало, даже отца, который, женившись во второй раз после смерти Димкиной матери, о сыне вспоминал редко и считал, что полностью выполнил свой родительский долг, по большому блату определив его в музыкальный интернат, откуда тот, собственно, и попал в хор Григорьева.
А потом случилось чудо. Подарок судьбы. Компенсация за пережитое. Так что разочарованному во всём, мрачному и замкнутому Димке поневоле пришлось поверить, что есть на свете высшая справедливость.
На его жизненном пути совершенно неожиданно возник Игорёк Ласточкин, человечек, еще более одинокий, чем он сам, которому, так же, как и Димке, очень был нужен настоящий друг, хотя, казалось бы, какая может быть дружба между двенадцатилетним подростком и воробьишкой-шестилеткой из подготовительной группы! Что у них вообще может быть общего! А общее нашлось.

2.

Воробьишка… Да, именно это слово само выскочило Димке на язык, когда он впервые увидел мальчишку на распевке подготовишек, куда случайно заглянул по какой-то надобности. Даже среди малышей тот был самым маленьким, но Димку удивило не это. Именно тогда он впервые услышал голос Игоря.
Сунувшись в двери репетиционного зала, он сразу же наткнулся на педагога по вокалу Марью Дмитриевну, которая, дирижируя в воздухе рукой, слушала, как аккомпаниатор берёт на фортепиано вступительные аккорды.
– Тебе чего, Лещак? – спросила она раздражённо, очень недовольная, что её прервали.
Димка что-то растерянно ей объяснил, но Марья Дмитриевна затрясла головой:
– Потом, потом! У нас репетиция!
И Димка, которому спешить было, в общем-то, некуда, присел на скамеечку у стены, чтобы тихонько послушать, как поют малыши.
Шестым по счету к фортепиано вышел Игорь Ласточкин.
Казалось, его может унести малейшим дуновением ветра, как парашютик одуванчика, – таким он выглядел невесомым в своей белой рубашечке и синих шортиках, надетых поверх белых колготок. Росточком чуть повыше табуретки аккомпаниатора, весь прозрачный, с мягкими тёмно-русыми волосами, аккуратно причёсанными на пробор, он, явно волнуясь, как перед экзаменом, дождался вступительных аккордов и, по взмаху руки Марьи Дмитриевны, запел.
И Димка обомлел, не веря собственным ушам.
Нет, чёрт побери, врал Григорьев, когда говорил, что у Игоря тогда не было ни слуха, ни голоса. Вот профессионализма не было – это точно. Но какого, скажите на милость, профессионализма можно требовать от шестилетнего малыша, который в хор-то ходит всего полгода! И пел Игорь поэтому неуверенно, совсем по-детсадовски, местами спотыкаясь и краснея, потому что сам чувствовал, что делает что-то не так. Но, Боже мой, как он звенел! И где только в этом крошечном и явно болезненном существе мог жить этот непостижимый и неподражаемый звон, на верхних нотах переходящий в такой небесный хрусталь, что просто дух захватывало! Ничего подобного Димка в жизни своей не слыхивал. Он смотрел на маленького певца, буквально открыв рот, и одновременно осознавал собственную ничтожность: да как он вообще может сожалеть о том, что не стал солистом, если рядом с ним живёт вот этот воробьишка Игорь Ласточкин! Да что ему, Димке, серости бездарной, вообще делать в хоре, если сюда пришёл петь этот невесомый малыш-одуванчик!
Потрясение было настолько сильным, что Димка даже забыл, зачем приходил. А когда репетиция кончилась, он подошёл к педагогу по вокалу и спросил, заикаясь от волнения:
– Марья Дмитриевна, кто это?
– Кто? – не поняла та.
– Ну, вот этот, Игорь Ласточкин. Он у нас откуда?
– Ах, этот… Да ниоткуда, – отмахнулась Марья Дмитриевна. – Детдомовский он. Ни отца, ни матери, вот и взяли. Парнишка, вроде, талантливый.
– Да что значит «вроде»! – возмущённо вскричал Димка. – Это же голос!
– Господи, Лещак, чего бы ты в этом смыслил!.. – поморщилась наставница, и Димка, поняв, что разговор окончен, понуро поплёлся прочь из репетиционного зала.

3.

А потом он неожиданно узнал, что маленького Игоря в хоре постоянно обижают другие мальчишки. Ничего удивительного в этом, впрочем, не было, ведь воробьишка был самый талантливый и, одновременно, самый беззащитный из всех. Так кого же было и клевать, как не его! Зависть, такая естественная в больших детских коллективах, здесь расцвела самым пышным своим цветом. В столовой в тарелку Игорю постоянно высыпали по целой солонке соли, в раздевалке прятали его шапку и варежки или же подбрасывали в них живых тараканов, которых малыш до смерти боялся. Да и помимо этого каждый, кому не лень, норовил толкнуть, щипнуть, кольнуть Игоря и потом наслаждаться его горькими слезами, которые из его огромных тёмных глаз всегда лились потоками – совершенно безудержно и отчаянно, как-то не по-детски.
И вот тогда Димка решил, что мириться с этим больше нельзя. Нет, конечно же, он не стал ябедничать взрослым, понимая, что толку от этого не будет, а ситуация только ещё больше обострится. Он просто объявил, что всякий, кто посмеет тронуть воробьишку, будет иметь дело с ним, с Димкой. Разумеется, слова эти никто не воспринял всерьёз, и все только посмеялись. Но первый шаг навстречу будущей дружбе двух мальчиков был сделан. Поначалу этот шаг встретили настороженные, недоверчивые глаза маленького Игоря: а вдруг обманешь? вдруг посмеёшься? вдруг ты такой же, как остальные? Но чем больше проходило времени, тем больше таяло в них недоверие, а когда однажды Димка всерьёз подрался из-за воробьишки с солистом средней группы Толиком Терентьевым, от недоверия этого не осталось и следа – его сменила благодарная теплота, а затем и искренняя привязанность, которая возникает, когда ребенок чувствует, что к нему относятся без надменности, лицемерия и вранья и видят в нем человека, а не просто слабенькое и глупое существо без особого предназначения.
Почти две недели Димка и Толик оба ходили со здоровенными блямбами под глазом. Григорьев рвал и метал, гримеры к отчётному концерту замазывали Толику синяк кремом и пудрой. Но зато все поняли, что Димкины слова – не пустой звук и намерения у него самые серьёзные и суровые. А поскольку Димка сам по себе был мальчишка достаточно крепкий и драться умел, связываться с ним лишний раз никому не хотелось, и Игоря перестали обижать.
А воробьишка теперь ходил за Димкой хвостиком, и его звонкий щебет: «Митя, Митя, Митя…» постоянно звучал где-нибудь поблизости, наполняя Димкину душу невыразимой нежностью, какой он никогда и ни к кому раньше не чувствовал и даже не подозревал, что такая бывает. С Игорешкой ему было хорошо, хотя он и понимал, что за глаза над ним весь хор посмеивается: связался, мол, с мелюзгой… Но Димке было плевать, потому что малыш уже прочно занял свой уголок в его сердце.
А потом настал день, когда Игорь спел для него. Только для него одного и, закончив, спросил, с надеждой глядя ему в глаза:
– Тебе понравилось, Митя? Я правильно пел?
– Что ж ты меня-то спрашиваешь, правильно или нет? – удивился Димка. – Что я за авторитет такой?
– А как же! – еще больше удивился Игорь. – Ведь ты пел эту песню, когда меня и на свете не было! Значит, ты лучше всех знаешь, как ее надо петь!
Димка опешил, тем более что был уверен, что Игорь говорит совершенно искренне. А ведь и правда, он пел песню «Ты слышишь, море?», когда ему самому было шесть лет, а значит, Игоря тогда впрямь еще на свете не было. Или, может, уже был, но только-только родился. Димка вдруг на какой-то миг почувствовал себя старым-престарым, словно ему сто лет и за спиной опыт длиною в целую жизнь. Но это чувство быстро прошло, и он смутился:
– Ну, пел… Мало ли, что я пел!
– Нет, не мало ли! – горячо возразил Игорь. – Я видел твою пленку с «Авророй». Ты пел тогда лучше всех, честное слово!
– Кто тебе ее показывал? Григорьев? А впрочем, какая разница! Сейчас я все равно уже так петь не умею.
– И не надо уметь! – Игорешка схватил его за руку. – Ты просто на словах расскажи мне, как нужно, а я все пойму!
– Господи, да зачем тебе? Тебя что, еще педагоги не замучили? Ты уж тогда лучше у них спроси.
– У них не хочу! – прозвенел воробьишка и даже ногой притопнул. – Хочу как ты! Расскажи!
И что тут было делать? Димка пожал плечами и начал рассказывать малышу о том, как сам он видел и понимал песню про море.
Еще никто и никогда не слушал его с таким вниманием, ловя каждое слово.
– Смотри, – толковал Димка, стараясь изъясняться как можно понятнее, – вот здесь почти все на одной ноте: «Снятся… часто… снятся… чайки…», и сразу начинается припев: «След мой волною смоет…» С этих слов твой голос должен просто падать в море. Сверху вниз, глубоко-глубоко, на самое дно. Это самые главные слова, на них вся песня держится. Как ты их споешь, так слушатель и всю песню почувствует. Понимаешь? И потом ты поешь просто: «Море… море…», а ведь ты пришел на берег поговорить со стихией, про свою душу морю рассказать. Значит, в твоем голосе должно быть и восхищение, и некоторая робость, и мечта, и надежда: «Море, ты слышишь, море?..», как будто ты доверяешь самое сокровенное кому-то очень большому, сильному, мудрому и красивому. Попробуешь спеть?
Игорь торопливо закивал. И как только он начал петь, Димка с замиранием сердца увидел, что малыш и в самом деле понял и почувствовал все от начала до конца. И был это уже не тот неуверенный, детсадовский голос, который Димка слышал тогда на распевке. Сейчас на высокой, много раз повторяющейся в песне ноте он звенел в зените, как жаворонок, зависший в небе возле самого солнца: «Снятся… часто… снятся… чайки…» и вдруг оттуда, из голубой солнечной вышины, на немыслимых вибрациях падал в не менее голубую морскую бездну: «След мой волною смоет, а я на берег с утра приду опять…». И чувствовался во всем этом и крепкий морской ветер, и соленые брызги, и крик чаек, и тихий шелест волны, набегающей на берег, чтобы смыть с песка мальчишеские следы…
Когда Игорь умолк, Димку просто пошатывало от переполнивших его чувств.
– Тебе понравилось? – снова с надеждой спросил воробьишка, и Димка, крепко обняв его, прошептал в совершенном восторге:
– Господи, Игореша, ты даже не представляешь, что ты спел!..

4.

На следующий день после репетиции (а Игоря тогда уже перевели из подоготовишек в солисты младшей группы) перед Димкой неожиданно вырос растрепанный Григорьев.
– Ты что с Ласточкиным сделал, Дмитрий Александрович? – каркнул он, аж дрожа от возбуждения.
– А чего? – испуганно не понял Димка.
– Это ты его по морю воспитывал?
– А чего?
– Чего-чего!.. Заладил, как попугай! – Григорьев неожиданно схватил Димкину руку, крепко сжал ее и затряс: – Молодец! Ну, молодец, и всё! Да я тебе за такие дела завтра премию на конфеты выпишу! Ты знаешь, как он спел? Он, как бог, спел, Димка! Откуда только голос такой взялся, честное слово! Кто тебя, спрашиваю, дрессировал, воробей ты эдакий? А он мне: Ми-итя…
Димка был совершенно ошарашен. Такого проявления благодарности от Карабаса-Барабаса он никак не ожидал.
– Ты вот что, – продолжал Григорьев, – раз уж взялся, так продолжай. Будь теперь при Игоре постоянно. Вы ведь с ним все равно друзья, верно? Ты, это, помогай ему, объясняй, растолковывай… Ты ведь и вправду знаешь, как надо петь, чтобы именно мальчишке… Ну, ты понимаешь, что я имею в виду, ты ведь сам классно пел. Ну, а я уж тебе посодействую, за мной не заржавеет. Если что нужно, – прямиком ко мне. По рукам?
И как тут могло быть не по рукам, если сам Григорьев наконец-то признал, что, оказывается, когда-то Димка пел по-настоящему классно! Димка с радостью почувствовал, что совершенно неожиданно для себя нащупал тропинку, идя по которой, сможет сделать то, чего не сделал, будучи солистом. Да, судьба подарила ему второй шанс. Она подарила ему Игорешку Ласточкина, и теперь, рука об руку с этим воробьишкой, все в его жизни пойдет по-другому, потому что Игорешка – гений, теперь уже несомненно гений, а он, Димка, хоть и не гений, конечно, но, похоже, тот, кто сможет помочь истинной гениальности по-настоящему состояться. Всё это было настолько здорово, что даже с трудом верилось.
Так, в одночасье, Димка из хористов-статистов занял неофициальное, но крепкое положение ассистента Григорьева. В том, что Игорь Ласточкин – уникальный вундеркинд, теперь уже никто не сомневался. А поскольку сам всемогущий худрук считал, что лелеять талант малыша должен именно Димка, отношение к обоим мальчикам и со стороны хора, и со стороны взрослых резко изменилось – оба они заняли привилегированное положение. Талантливым солистам у Григорьева всегда многое прощалось. Димке и Игорю отныне прощалось почти все, за исключением лени. Хотя какая уж там лень, если почти все дни напролет, с небольшими перерывами на чай и пирожки, воробьишка теперь проводил у микрофона! Репетиционные нагрузки на него резко возросли в связи с тем, что худрук твердо решил воспитать из него настоящее музыкальное явление. Ни о каких государственных достояниях тогда, конечно же, никто не думал, но Григорьев нюхом чуял, что наткнулся на золотую жилу, сулящую ему и премии, и ордена, и престижные поездки за рубеж. Стало ясно, что с шеи Игоря он теперь не слезет, и Димка запечалился, потому что видел, как устает его маленький друг и как порою изгаляется над ним Григорьев.

5.

Примерно тогда же он впервые узнал, что у Игоря иногда отнимаются ноги. Это было какое-то странное заболевание наподобие эпилепсии, приступы которого случались от переутомления и на нервной почве. От такой напасти Игорь профилактически глотал синенькие маленькие таблетки и через ингалятор дышал какой-то гадостью. Однако и она не могла навсегда остановить болезнь.
Как-то раз в пошивочной, когда портниха, для удобства поставив Игоря перед собой на тумбочку, снимала с него мерку для нового концертного костюма, у мальчишки неожиданно подломились ноги, и он с испуганным криком полетел вниз. Молниеносно среагировав, Димка едва успел подхватить его, но и сам не устоял, и они оба покатились на пол. К счастью, нисколько не ушиблись, но Игоря всего трясло, губы у него посинели, в огромных глазах стояли слезы:
– Митя, ноги!.. Митя!..
– Что с тобой, что?! – ничего не понимая, тормошил его перепуганный Димка. – Ты чего, воробьишка? Вставай!
Но встать Игорь не мог.
Ситуацию спасла портниха, которая, как оказалось, видела это уже не в первый раз.
– О Господи, опять! – всплеснула она руками, склоняясь над Игорем. – Грехи наши тяжкие! Ингалятор-то твой где, воробей? Где ингалятор?
– В су-умке… – простонал малыш.
– Димка, беги за врачом, – скомандовала портниха, а сама, схватив сумку Игоря, начала торопливо рыться в ней. – Беги, беги, не бойся. Я знаю, что делать.
И Димка побежал.
Когда он с врачихой вернулся из медпункта, зареванный Игорь, все еще весь трясясь, сидел на скамеечке у стены, держа в руках ингалятор с прозрачной пластиковой маской и время от времени прикладывая его к лицу.
– Доводите вы пацана, совсем доводите!.. – сокрушалась портниха, помогая врачихе делать малышу укол. – Да разве позволительно его так эксплуатировать! Вы же весь дух из него выбьете… Совесть-то у нашего шефа есть? Или, когда ее раздавали, он без карманов был? Грехи наши тяжкие…
Позже, когда все обошлось, Игорь рассказал Димке о своей болезни.
– Что же ты так долго молчал? – возмутился тот. – Я бы уже давно за тобой присматривал…
– Я стеснялся, – признался воробьишка виновато и печально. – А вдруг бы ты не стал со мной дружить, если бы узнал?
– Вот дурак! – возмутился Димка. – Ну, что с тобой будешь делать! Да я теперь еще крепче с тобой дружить буду, неужели ты не понимаешь!
– Теперь понимаю, – ответил малыш и благодарно взял его за руку. – Ты ведь не сердишься, Митя?
– Да за что на тебя сердиться-то, горе ты мое! – вздохнул Димка, слегка приклонил Игоря к себе, поерошил ему волосы и добавил тихо: – Не умею я на тебя сердиться.
Потом был разговор с Григорьевым.
– Что же вы мне не сказали, что Игорь болен, Сергей Владиславович? – пенял Димка. – Я так перепугался, когда у него ноги отнялись!..
– Ну, не сказал и не сказал, извини… – развел руками худрук. – Каюсь, мое упущение. Теперь знай. Вообще-то, болен он серьезно. Это пока, слава Богу, он еще всякий раз поднимается. А в один прекрасный день может и вообще больше не подняться. Тут не шуточки, тут с каждым приступом все сложнее и сложнее.
– И что же делать?
– Позаботиться о том, чтоб этот «прекрасный день» никогда не настал. Вот ты и позаботься. Чтобы лекарства всегда при себе, ингалятор или что там еще нужно… Ну, ты понимаешь. Полностью поручаю Игоря тебе. Это большая ответственность, Димка. Воробей-то у нас на взлет идет. На очень и очень крутой взлет. Им уже на самом верху интересуются. Говорят, что запись его выступления смотрел сам Леонид Ильич и даже прослезился – настолько ему Игорь понравился. Так что отныне пацан всегда должен быть в форме. Это ясно? С моей стороны – любые аптеки, вплоть до кремлевской, любые врачи, вплоть до заграничных. Чуть какие проблемы – прямиком ко мне, я все решаю. И чтобы никто не смел тормозить, а тем более палки в колеса вставлять! Понимаю, быть нянькой при больном ребенке – дело хлопотное, но ты не горюй. Я тебя на штатный оклад поставлю. Хорошо будешь получать, как специалист высшей категории. Так что договорились?
Разумеется, они договорились.
И Димкина жизнь в очередной раз круто изменилась.
Теперь работать с Игорем приезжали известнейшие композиторы и поэты. Был Шаинский, были Морозов и Зацепин, были Пахмутова и Добронравов. Даже Илья Резник как-то раз заскочил. И оба мальчишки стали постепенно привыкать к вниманию этих больших и авторитетных людей, принимая все как должное.
Вскоре у них появилось собственное жилье. В свои четырнадцать лет Димка вместе с Игорем переехал в прекрасную отдельную трехкомнатную квартиру в Химках, и отныне они стали жить вместе, с трудом веря своему неожиданному счастью. Чтобы вести хозяйство, к ним приставили пожилую интеллигентную экономку тетю Валю. На репетиции их теперь возили на машине с личным шофером. Дома у них было все, чего они только могли пожелать. Григорьев доставал для них самые дефицитные продукты, покупал им вещи в лучших фирменных магазинах, словом, содержал, как принцев, взамен требуя лишь одного – чтобы Игорь пел, а Димка обеспечивал ему условия для пения.
А потом был большой концерт в Колонном зале Дома Союзов, где Игорь в присутствии всей советской верхушки триумфально исполнил «Товарищ Память» и преподнес огромный букет цветов Леониду Ильичу, при этом генсек так расчувствовался, что в свойственной ему манере расцеловал маленького пионера и, указав на него своей свите, воскликнул: «Вот какая у нас смена растет!»
После этого Григорьев получил премию и звание народного артиста, а воробьишка Игорь Ласточкин стал государственным достоянием. И мальчишек тут же перевезли в новую квартиру, огромную, восьмикомнатную, в элитном районе Москвы. Теперь у них была своя небольшая музыкальная студия, два телохранителя, кухарка, горничная и прочее, и прочее. Они получали мешки писем от влюбленной в Игоря страны, конечно же, их не читали, ибо это было физически невозможно, и лишь иногда секретари отвечали на некоторые из них – те, что казались особенно важными…

Глава 4.

1.

Он был гениален даже не потому, что обладал уникальным голосом, и не потому, что виртуозно владел чисто технической стороной пения. Нет, Димка прекрасно понимал, что подлинная гениальность Игоря Ласточкина заключается в другом – в том, что он умел проживать на сцене то, что пел, почти полностью сливаясь со своим музыкальным героем. Для этого ему нужно было вникнуть в суть, представить себе обстановку, понять чувства и мотивы поступков персонажа песни, и если ему это вполне удавалось (а это ему удавалось всегда), воробьишка переставал быть собой. Он превращался в того, от чьего имени была написана песня, и если на сцене говорил «Я», то это и действительно был «Я», не просто от первого лица, а само это первое лицо. Димка всякий раз видел, что такие перевоплощения стоят его маленькому другу Бог знает каких нервов и душевного напряжения. После «Товарищ Памяти» в Колонном зале Игорёшка был в таком состоянии, что просто удивительно, как снова не упал. Димка постоянно и встревоженно был рядом, держа наготове ингалятор и прочие необходимые вещи.
– Ты сядь, сядь, – уговаривал он бледного, как смерть, дрожащего и обливающегося потом мальчика. – Прими таблетку и сядь. Тебе еще на поклон выходить.
Но Игорь не хотел таблетку. И садиться тоже не хотел. Димка знал, что чересчур настаивать в такие минуты нельзя, и лишь ненавязчиво подстраховывал Игоря, придерживая за острое плечико. А тот стоял, сжав кулаки и прикусив нижнюю губу, напряженно и прямо, как струна, изо всех сил борясь с надвигающимся приступом, и не садился, видимо, потому, что боялся, что после этого уже не сможет подняться.
На поклон он вышел, как ни в чем не бывало, минуты три под шквал аплодисментов улыбался, кланялся и отдавал пионерский салют членам Политбюро, а потом его еле довели до машины, и Димка повез его домой, уложив на заднем сиденье головой себе на колени…

2.

Он прекрасно помнил, как тщательно, слово за словом, они репетировали «Товарищ Память», эту совсем не детскую и очень сложную в психологическом плане песню. Димка снова объяснял Игорю всё, как понимал сам, а тот слушал, распахнув свои огромные глаза, и читалась в них такая неистовая работа мысли, что Димке порой просто становилось не по себе.
– Ты клянешься, что не струсишь, – толковал Димка ход песни, – но слушатель при этом должен отчетливо почувствовать, что ты вообще-то обычный мальчик и тебе на самом деле очень страшно. Но если Товарищ Время прикажет, ты сдержишь свою клятву, преодолеешь страх и без колебаний пойдешь «в бой такой, что пулям тесно», чтобы защитить Родину. И ни на шаг не отступишь перед врагом. Понимаешь?
Игорешка понимал.
И там, в Колонном зале, он спел именно так, как учил Димка. И его невероятный голос звенел под сводами Дома Союзов на такой умопомрачительной ноте, что было видно, как по рядам чопорного, официального и всегда сдержанного на эмоции зала проходит волна восхищенного потрясения. И аплодировали ему так, как в этом зале вообще не полагалось, – бурно, восторженно, с криками «браво!».
В машине, лежа у Димки на коленях, Игорь облизал пересыхающие губы и проговорил, преданно глядя на своего друга:
– Это они сегодня тебе аплодировали, Митя. Не мне, а тебе.
– Почему это мне? – искренне удивился Димка.
– Потому что на самом деле эту песню пел ты, а я был только твоим голосом.
– Ну, не выдумывай… Ты ведь знаешь, что, даже если бы я мог петь, как раньше, я ни за что не сумел бы так, как ты.
– Неправда, сумел бы. Даже лучше меня. Потому что ты – это оригинал, а я только попугайничаю.
– Господи, слово-то какое!.. – поморщился Димка. – «Попугайничаю»…
– А что, разве не правда? Ведь это ты меня дрессируешь, а мне остается только делать то, что ты говоришь.
– Ну, во-первых, дрессирует у нас обычно Григорьев. А я не дрессирую, а просто даю советы.
– А во-вторых?
– А во-вторых, петь так, как Игорь Ласточкин, а тем более лучше его, не сможет никто на свете. И Игорь Ласточкин должен это себе зарубить на носу и не фантазировать. М-м? Договорились?
Игорь прикрыл глаза, вздохнул и спросил тихо:
– Ты не обиделся, Митя?
– За что?
– Ну, за то, что я сказал «дрессируешь»…
– Да брось ты, воробьишка! Такой день сегодня, а ты…Ну, что на тебя нашло?
Игорь молча пожал плечами.
– Расхворался ты у меня опять, я смотрю… – Димка положил ладонь на его влажный лоб. – Слушай, а у тебя температуры нет случайно?
– Не знаю… – ответил Игорь печально. – Может, и есть…

3.

В нервном жару он горел неделю. Что и говорить, дорого дался ему этот концерт. Димка не отходил от его постели даже ночью, хотя Григорьев прислал медсестру-сиделку, чтобы дежурить и делать уколы. Во сне Игорь метался и, бредя, тихонько напевал что-то про Товарищ Сердце, а Димка, склоняясь к нему и слушая его сбивчивый бессознательный лепет, горячо молился вслед за ним одними губами: «Ты только не взорвись на полдороге… Не взорвись, Товарищ Сердце, прошу тебя!..»
Когда Григорьев увидел Игоря, вставшего после болезни, с черными кругами под глазами и с губами, обметанными герпесом, он всплеснул руками и заголосил как-то по-бабьи:
– Господи! Да что же вы со мной делаете, пацаны! Игорь, свет ты мой, на кого ты похож! Димка, кого ты мне предъявляешь! Что же он у тебя страшнее гражданской войны-то!..
Димка хотел было высказать все, что думает по этому поводу, но Игорь вовремя сжал ему руку своими тоненькими хрупкими пальцами – дескать, не связывайся, обойдется! – и Димка прикусил язык.
После этого случая Григорьев наконец-то понял, что Игорю действительно нужен отпуск, и выхлопотал ему путевку в «Артек» на все лето.
А Игорь вдруг уперся:
– Не поеду!
– Как не поедешь?! – вытаращил глаза худрук. – Ты что, спятил, воробей?! Тебе путевку по линии ЦК комсомола, а ты – артачиться?!
Но Игорь заартачился всерьез, и Димка понимал, почему. Не нужен был его Игорю «Артек». Три месяца среди толпы других детей, с побудками, линейками, маршировками и прочим официозом – для него это был не отдых. Всего этого ему хватало и на репетициях, а ему хотелось просто посидеть дома, вдвоем с Димкой, и чтобы на это лето все забыли о его существовании.
Григорьев, похоже, тоже сообразил, что так будет лучше. Он долго плевался и чертыхался, но уступил, и Димка с Игорем на все лето остались вдвоем, дома, предоставленные сами себе.
Это было самое счастливое лето в их жизни. Они спали, сколько хотели, бездельничали, сколько хотели, занимались, чем хотели, гуляли по Москве, купались, ездили в Лужники, где Игорь очень быстро и здорово научился кататься на коньках. А самое главное – не пели! За все эти три месяца Игорь не спел ни одной ноты, зато веселился и смеялся больше, чем когда бы то ни было, и Димка рядом с ним просто отдыхал душой, впервые за долгое-предолгое время чувствуя себя совершенно беззаботно и легко, как будто за спиной крылья выросли. К концу августа Игоря было не узнать: он поправился, загорел, окреп, волосы у него на солнце немного выгорели и стали светлее, а в глазах наконец-то появился живой мальчишеский блеск, который бывает, когда весь мир интересен, все хочется знать и каждый день приносит маленькие веселые открытия.

4.

Но лето кончилось, и снова начались изнурительные репетиции – подготовка к очередному официальному концерту, сулящему Григорьеву новые премии и награды, а Игорю – новые нервные срывы и приступы болезни.
Когда Димка узнал, что на этом концерте Игорь, среди прочего, должен будет петь «Орленка», вся его душа восстала против этого. У него просто волосы зашевелились на голове от ужаса, когда он вообразил себе, как Игорь своим немыслимым голосом споет со сцены: «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет…» И не просто споет, а проживет эту песню, строка за строкой, фраза за фразой, а потом… А что если накаркает? И что если идея смерти зацепится за его болезненный организм и начнет разъедать его изнутри все больше и больше, пока…

Лети на станицу, родимой расскажешь,
Как сына вели на расстрел…


Димка просто содрогался при одной мысли о том, что может услышать эти слова из уст своего маленького друга! Нет, нельзя! Ни в коем случае нельзя! Не для Игоря эта песня, не для воробьишкиной впечатлительной души!
Но репертуар составлял и утверждал Григорьев. Он же договаривался с авторами и так далее. И все уже, по-видимому, было решено и согласовано наверху. Как же быть-то?
Димка бросился к худруку.
Тот выслушал его и затряс головой:
– Ты издеваешься, что ли? Ты мне эти капризы брось, Дмитрий Александрович!
– Да вы только подумайте!.. – вскричал было Димка, но Григорьев прервал его резким взмахом руки:
– Отставить! На эту тему больше не говорим! Игорь будет петь то, что ему велят, и точка. Всё, иди, работай. Послезавтра репетиция с хором. Чтобы оба как штык!
Поняв, что уперся в глухую стену, Димка пришел в отчаяние. Нет, он не мог позволить воробьишке петь эту песню! Она просто погубит его, взорвет его психику, и он, Димка, будет к этому причастен, потому что именно ему снова придется построчно объяснять Игорю, как надо петь, на чем делать акцент, где взлетать и где падать…
Не видя иного выхода, Димка схватился за телефон и позвонил Виктору Белому.
Престарелый композитор долго не мог понять, чего от него вообще хотят, но трубку не бросал, потому что по взволнованному голосу Димки чувствовал, что дело очень серьезное и нужно вникнуть в суть.
– Умоляю вас, Виктор Аркадьевич, – почти плакал Димка, – помогите нам, снимите с исполнения свою песню! Если вы сами позвоните Григорьеву, он вас послушает, а иначе все пропало! Вы ведь слышали Игоря Ласточкина! Вы знаете, что это за мальчик! Неужели вы можете себе представить, чтобы он пел «Орленка»? Эта песня его просто убьет. Прошу вас, не обижайтесь на меня, но это правда, потому что он споет ее именно так, как нужно, а по-другому он просто не умеет!
Поняв, наконец, что случилось, растерянный композитор начал оправдываться. Да, конечно, он слышал и любит Игорька Ласточкина, но, поймите, «Орленок» ведь написан в 1936 году и с тех пор все права на его использование давно де-факто перешли государству. Сам автор уже вряд ли сможет что-нибудь решить, тем более, если все уже утверждено на самом высоком верху. Но он позвонит Григорьеву и обязательно с ним поговорит. Может быть, можно будет передать песню какому-нибудь другому солисту…
Димка взахлеб поблагодарил Белого, и на душе у него немного успокоилось.
А потом, перед репетицией, взбешенный Григорьев схватил Димку за шиворот:
– Ты что же это творишь, подлец! Негодяй, вредитель! Как ты смеешь за моей спиной с авторами договариваться! Тебе кто такое право дал? Не слишком ли много на себя берешь, щенок? Да я тебя за такие дела по полу размажу, мерзавец!
– Пустите меня! – решительно вырвался Димка, поняв, что Белый сдержал обещание. – И не смейте больше никогда ко мне прикасаться! Игорь не будет петь «Орленка»!
– Будет! – рявкнул Григорьев. – Будет, сволочь ты такая! Игорь – государственная собственность, и будет петь то, что велит государство!
– Игорь не вещь, и вы – не государство! И петь «Орленка» он не будет! Иначе мы оба завтра же уходим из хора!
– Да кто вам позволит уйти! Тебя, гада, за такую выходку из комсомола исключат, в Соловки сошлют до конца жизни и навек забудут, что ты существовал. А «Орленка» Игорь все равно споет!
– Нет, не споет!
– Ах, вот как? – еще никогда Димка не видел Григорьева в таком бешенстве. – Ну, хорошо же, щенки, посмотрим! С тобой, Лещак, мы еще поговорим, а сейчас вон с глаз моих! Оба с Ласточкиным! И не попадайтесь мне, пока сам не позову, а то растерзаю!
Димка понял, что отныне Григорьев будет ненавидеть его до конца жизни.
И все-таки «Орленка» с исполнения сняли и заменили его на «Любовь, Комсомол и Весна». Это была самая большая победа, одержанная Димкой ради своего маленького друга, и Игорь оценил это. По-настоящему оценил.
Зато Григорьев с тех пор стал к Игорю особенно беспощаден и мотал его на репетициях до потери пульса – мстил за то, что пришлось уступить.

5.

И вот теперь его стараниями Игорь в очередной раз остался без ног.
Подвижность возвращалась к нему медленно. То, что он не встанет к воскресенью, было абсолютно очевидно. Димка с помрачением в душе готовился противостоять очередной истерике Григорьева и уже придумывал слова, которыми мог бы возражать худруку, оставаясь при этом в рамках вежливости. Но воскресенье настало, а Григорьев молчал. Не позвонил даже. Вместо него позвонила его ассистентка и сообщила, что слушанья переносятся и о новой дате будет сообщено дополнительно. Димка с облегчением выдохнул и вознес благодарную молитву за здоровье Александры Николаевны Пахмутовой.
Игорь тоже расслабился, поняв, что ему решили дать маленькую передышку. Он уже мог шевелить ногами, но был еще очень слаб и стоять без опоры не отваживался. Димка, обхватив его за талию, потихоньку водил его по комнате: шажок, шажок, шажок… Мальчишка быстро уставал и уже шаге на двадцатом беспомощно повисал у Димки на руках. Тот относил его обратно в кровать, вытирал ему полотенцем вспотевшее от усилий лицо и наливал стакан яблочного сока:
– Ничего, воробьишка, отдыхай пока. Дело-то все равно идет на лад.
– Нянчишься со мной, как с младенцем… – печалился Игорь, который ненавидел свою немощь и стыдился ее до душевных спазмов.
– Ну, а с кем же мне еще нянчиться! – отвечал Димка. – У меня ведь, кроме тебя, никого нет.
– У меня тоже, – опустил глаза мальчишка и добавил, помолчав: – У меня-то совсем-совсем никого нет.
Слыша, с какой болью он это сказал, Димка решил немного смягчить тему:
– Ну, значит, ты тоже будешь со мной нянчиться, когда я стану старый, беззубый и буду еле-еле ходить.
Он надеялся, что Игорь улыбнется в ответ на эти слова, но тот серьезно посмотрел на него своими бездонными глазами и вдруг спросил:
– Ты думаешь, я доживу до старости?
Димка так и ахнул:
– Да ты что, Игорь! Что ты такое говоришь! С чего бы это тебе до старости не дожить?
– Не знаю… – мальчишка снова понурился. – Может быть… Только мне иногда кажется, что я не доживу.
Димка вскипел. Он толком не помнил, что говорил, возмущенно расхаживая по комнате и размахивая руками, но отчетливо понимал, что его слова до Игоря не доходят, потому что взгляд у того был отрешенный, – он как будто бы смотрел внутрь себя. И Димке вдруг стало страшно. Неужели мысль о смерти все-таки поселилась в сознании воробьишки? Неужели зацепил его этот коготок, несмотря на то что Димка сделал все от себя зависящее, чтобы такого не произошло. Даже на скандал с Григорьевым пошел! Неужели все зря?
Плюхнувшись рядом с Игорем на кровать, он крепко обнял его, прижал к себе, как самое дорогое сокровище, и, легонько баюкая, как всегда, горячо зашептал ему в самое ухо:
– Не смей, Игорешка! Слышишь? Не смей! Я запрещаю тебе думать о смерти! С ума ты сошел, что ли! В десять лет о таком думать! Ты еще столько должен спеть! У тебя вся жизнь впереди, мальчишка ты мой дорогой! Пообещай мне, что не будешь. Пообещай, Игорь!
– Обещаю, – одними губами отвечал тот. – Прости меня, Митя, прости…
А самого опять лихорадило, и Димка чувствовал, как бухает под пижамкой маленькое воробьишкино сердечко.
«Он болен… – думал Димка, замирая от страха. – Он очень серьезно болен. И дело тут даже не в ногах. Ноги – это так, сопутствующее явление. У него весь организм разрушается. На глазах. От приступа к приступу. И он сам это прекрасно понимает, потому и говорит так. Господи, что же делать-то?!..»
Врачам Димка давно не верил. Если бы они могли, они бы уже давно поставили Игоря на ноги. А они, похоже, сами ничего не понимали в его болезни. Делали вид, что лечат, назначали уколы, процедуры, рентгены, а сами ничегошеньки не понимали. И это было самое страшное, потому что всегда страшно, когда тупик, когда выхода нет.

Глава 5.

1.

К концу следующей недели Игорь более или менее поправился, и как только Григорьев прослышал, что мальчишка может передвигаться самостоятельно, сразу же назначил слушанья. Тянуть дальше и впрямь было некуда – на носу генеральная репетиция, а там – большой двухчасовой концерт, в котором Игорю как минимум час придется находиться на сцене. Шутка ли! Худрук трепетал при одной мысли о том, что в присутствии Политбюро и иностранных гостей что-то может пойти не так. Нужны были репетиции, а из-за болезни Игоря и так потеряны полторы недели. Только бы все обошлось!..
Приехала Пахмутова.
Чтобы организовать все в максимально динамичном темпе, было решено не собирать хор и дать Игорю выступить под хоровую фонограмму. В конце концов, действительно важен ведь был только Игорь, а всё остальное как бы к нему прилагалось. Александра Николаевна согласилась, что это оптимальный вариант.
Собрались на малой сцене, в уютном небольшом зале, где обычно проходили распевки. Получалось так, что из-за отмены «Орленка» в концерте должны были прозвучать две песни Пахмутовой: «Беловежская пуща» и «Любовь, Комсомол и Весна». Насчет второй песни Димка не волновался – она была жизнерадостная, энергичная, и Игорь брал ее буквально на одном дыхании. С «Беловежской пущей» было намного сложнее. Эта песня требовала глубокого понимания и настоящих эмоций, и во время построчного ее разбора Димка замечал, сколько душевных сил приходится затрачивать Игорю, чтобы чувствовать себя то «серой птицей лесной», то оленем, пьющим с колен «родниковую правду», то зубренком, не желающим вымирать. Предварительные репетиции много раз показывали, что воробьишка, как всегда, понял все правильно. Теперь в этом предстояло убедиться автору.
Сев в первом ряду пустого зала, Александра Николаевна неожиданно жестом подозвала Димку к себе.
– С какой песни начнем? – тихо спросила она.
Димка растерялся. Вообще-то, этот вопрос следовало бы адресовать Григорьеву, который маялся у входа на сцену, пытаясь догадаться, о чем это они там шепчутся.
– А что Сергей Владиславович говорит? – осторожно спросил Димка.
– А что говоришь ты? – настаивала Пахмутова.
– Тогда с «Комсомола», – выдохнул Димка, уверенный, что это единственно правильно решение. Трудную песню он оставлял на второе, потому что, если бы вдруг после «Беловежской пущи» еще не вполне окрепшему Игорю снова стало нехорошо, то первая песня была бы уже спета, а значит, слушанья состоялись.
– Согласна, – кивнула Пахмутова. – Садись рядышком, пусть Игорек тебя видит. – А потом взяла микрофон, что лежал у нее на коленях, включила его и произнесла: – Сергей Владиславович, можно начинать. Пожалуйста, «Любовь, Комсомол и Весна».
С трудом веря, что будет сидеть рядом с этой великой женщиной, Димка опустился на соседнее кресло.
На сцену вышел Игорь. Он был одет попросту, не по-концертному, в обычные черные брючки и свитерок-водолазку, и от этого было особенно заметно, какой он худенький. Остановившись перед микрофоном, он слега поправил стойку по своему росту и кивнул, давая понять, что готов. Звукорежиссер засуетился у своего пульта, из динамиков ударила музыка, и голос Игоря грянул, словно с разлета подхватив ритм:

Звени, отваги колокол!
В дороге все, кто молоды.
Нам карта побед вручена!

Пахмутова широко распахнула глаза, слегка подалась вперед, замерла, да так и просиделавсю песню, беззвучно шевеля губами. Со стороны могло показаться, что она повторяет вслед за певцом ее слова, но Димка присмотрелся и понял, что это не так. По движениям губ Александры Николаевны он уловил, что она шепчет в полном восхищении: «Так, так, Игорек! Браво, Игорек! Верно, малыш, верно!»А мальчишеский голос уже искрился где-то высоко-высоко, чеканя слова припева и высекая из них солнце: «Любовь, Комсомол и Весна! Любовь, Комсомол и Весна!» И снова Димка чувствовал, что у него кружится голова от этого полета, и это пел Игорь Ласточкин, его Игорек, его воробьишка! Сказать, что Димка был горд, значит, ничего не сказать.
Когда песня закончилась, Игорь еще несколько секунд стоял, сияя, весь устремленный ввысь, словно вот-вот взлетит, и лишь потом немного расслабился, очевидно, вспомнив, где находится, и вопросительно посмотрел в зал.
Пахмутова взяла микрофон:
– Спасибо, Игорек, спасибо, солнышко! Отдохни минуточку, я сейчас.
Поднялась со своего места, подошла к Григорьеву и начала о чем-то с ним говорить, а Игорь, немного растерявшись, сел на край сцены и свесил ноги вниз, действительно давая им, таким образом, немного отдохнуть.
Вскоре Пахмутова вернулась на свое место, села, опять включила микрофон и произнесла ласково:
– Игореша, ты не очень устал? Споешь мне «Беловежскую пущу»?
И Игорь с готовностью вскочил:
– Конечно, Александра Николаевна! Я очень постараюсь!
И он спел «Беловежскую пущу». Спел так, как ни разу не пел на репетициях. И когда на словах «серой птицей лесной из далеких веков…» его голос взлетел до немыслимого хрусталя, Пахмутова ахнула и прикрыла рот ладонью, еле сдерживая эмоции, а Димка пошатнулся в кресле и закрыл глаза, потому что сердце его на этот миг остановилось в сладких спазмах.

2.

Когда музыка смолкла, Пахмутова легко, как девочка, взбежала на сцену, обняла Игоря и стала что-то быстро и горячо говорить ему, а потом спустилась, снова подошла к Григорьеву, и они вместе куда-то вышли.
Поняв, что слушанья, по-видимому, завершены, Игорь тоже спустился со сцены, подошел к Димке, который все еще оглушенно сидел на своем месте, дотронулся до его плеча и тихонько спросил:
– Тебе понравилось, Митя?
Тогда Димка сгреб его в охапку, посадил себе на колени и уткнулся лицом в его волосы, пахнущие лавандой:
– Господи!.. С какого неба ты к нам пришел?.. Игорешка ты мой! Да что же ты с людьми делаешь!..
Пахмутова уехала.
Григорьев вернулся в зал, присел рядом с Димкой, велел Игорю немножко погулять и, когда тот послушно вышел, глубоко вздохнул и произнес:
– Ну во-от…
– Что случилось, Сергей Владиславович? – насторожился Димка.
– Да так, сущие пустяки, – Григорьев вынул носовой платок и вытер взмокший от волнения лоб. – Впереди у нас что? Олимпиада у нас впереди.
И Пахмутова хочет, чтобы Игорь пел две ее олимпийские песни. И будет его рекомендовать на самом высоком уровне. А поскольку Брежнев Игоря любит, вопрос можно считать решенным.
Димка просто ошалел от неожиданности.
– Знаешь, что она мне только что сказала? – продолжал Григорьев. – Чего, говорит, стоят все наши университеты и консерватории, если вот эти вот мальчишки в сто раз лучше нашего понимают, как надо петь! Так что работы у тебя теперь, Дмитрий Александрович, в разы прибавится. В запасе у нас на все про все полгода. А если на Олимпиаде Игорь споет так же, как сейчас, я вас, пацаны, озолочу! Любое ваше желание, всё, что прикажете! Коврами вам дорогу выстелю!
– Не надо коврами,Сергей Владиславович, – проговорил Димка. – Лучше включите в репертуар хора «Колыбельную моряков» на стихи Крапивина.
– Чего-чего включить? – не понял Григорьев.
– «Колыбельную моряков». «Ночь бросает звезды на пески…»
– Ах, эту… А зачем?
– Игорь очень хочет ее спеть. Это мечта всей его жизни.
– Да ну? Хм… – Григорьев задумчиво почесался, пожевал губами и кашлянул. – Не вопрос. Включим, пусть поет. Только сначала Олимпиада. По рукам?
Димка кивнул, и Григорьев, поднявшись, широким журавлиным шагом вышел из зала.

Глава 6.

1.

Блистательно отпев праздничный концерт на 7 Ноября, Игорь снова слег. Ноги у него, правда, в этот раз не отнялись, но с высоченной температурой он прометался в постели больше недели, и, глядя, как он страдает, Димка понимал, что эта лихорадка намного опаснее, чем приступы с ногами, потому что такой нервной горячки мальчишеское сердце могло просто не выдержать.
Что Игорь снова надолго свалится, стало несомненно уже в антракте между отделениями концерта. Мальчишку знобило, он буквально лязгал зубами, по лицу его струился холодный пот, и перепуганная врачиха, что с некоторых пор ездила с ними на все серьезные мероприятия, делала ему уколы и давала что-то понюхать, пытаясь привести в норму. Потом Димка закутал его в теплый плед, прижал к себе и, грея своим дыханием его ледяные, как сосульки, пальцы, начал что-то ласково говорить ему, а Игорь прятал лицо у него на плече и тихонько успокаивал:
– Не бойся, Митя, все будет в порядке, я допою. Я чувствую, что смогу допеть.
И он действительно допел. Перед выходом его переодели во все сухое, потому что рубашка насквозь пропиталась потом, припудрили ему лицо каким-то порошком, чтобы капли не текли по нему, и Игорь с улыбкой, бодрым пионерским шагом вышел на сцену, где в ожидании солиста уже стоял хор.
Пахмутова и Добронравов были в зале. Димка видел, какими встревоженными глазами смотрят они оба на маленького певца, прекрасно понимая, каких неимоверных усилий воли стоят ему эти улыбки и бодрость.

2.

После «Беловежской пущи» зал минут пять аплодировал стоя. Когда подобное случалось здесь в последний раз, было трудно припомнить. Иностранные гости были просто в восторге. Из-за кулис Димка видел растроганные, восхищенные лица африканцев, арабов, китайцев, которые били в ладоши, вскрикивали «браво» и, не стыдясь, смахивали слезинки. По завершении концерта эти же африканцы, арабы, китайцы с огромными корзинами цветов стали ломиться в гримерку к Игорю. Всем им хотелось поближе взглянуть на советского вундеркинда, выразить ему свои чувства, пожать руку. Отказать им, конечно же, было нельзя, и воробьишка еще с полчаса был вынужден улыбаться иностранцам, благодарить, кланяться и принимать подарки. Наверное, все это тянулось бы еще дольше, если бы не выручила Пахмутова. Ей удалось переключить внимание гостей на себя, как на автора песни, и, когда те отвлеклись и стали поздравлять ее, она махнула Димке рукой:
– Вези, вези его скорее домой, пока они не опомнились!
И Димка, радостно и благодарно кивнув ей, чуть не на руках потащил обессиленного Игоря к машине.
«Нельзя ему петь! – металась в его голове ужасная мысль. – Это убьет его! Еще пара таких концертов, и…»
Но как не петь, если это было единственное, что Игорь умел делать по-настоящему хорошо, а впереди была Олимпиада, на которую воробьишка уже был заявлен как основной солист! Его ждали Магомаев и Лещенко, с которыми он вскоре должен был начать совместные репетиции, а Григорьев уже получил от Пахмутовой ноты ее новых песен и минусовку в исполнении автора на фортепиано.
Листая партитуры, Григорьев поеживался от обуревающих его сомнений:
– Странные какие-то песни, честное слово… Ну как, скажите на милость, это исполнять ребенку, если первая фраза здесь: «Будет небесам жарко»!А эта вот, наоборот, не песня, а «Спокойной ночи, малыши» какое-то: «До свиданья, наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес»… Ничего не понимаю. Что такое с Александрой Николаевной? И неужели это утвердили наверху?
А Димка слушал его ропот и в тихом восхищении понимал, что, исполнив эти песни, воробьишка навсегда впишет свое имя в историю, потому что одна песня должна была звучать на открытии олимпиады, а другая – олимпиаду завершать.

3.

А Игорь между тем метался в бреду. Вцепившись в Димкину руку своими прозрачными ледяными пальчикам, он бормотал, задыхаясь и кашляя:
– Ты только не уходи, Митя! Ты только меня не бросай! Если ты уйдешь, я сразу улечу. Они там говорят, что мне уже можно, но я не хочу, я боюсь, Митя!
И Димка почти физически ощущал присутствие смерти в комнате, где лежал мальчишка, и крепко держал его за руку, и клялся, что никогда его не бросит, потому что любит его, своего воробьишку, больше всех на свете и никому его не отдаст.
Через восемь дней Игорь потихоньку пошел на поправку.
Когда он услышал, что ему предстоит петь с Магомаевым и Лещенко, он просто затрепетал от страха.
– Не понимаю, чего ты боишься! – пожимал плечами Димка.
– Но они же великие певцы! – восклицал взволнованный Игорь.
– А ты? Разве ты сам не великий певец? И они, между прочим, это прекрасно понимают. Так что не волнуйся, вы будете на равных.
Игорь благодарно улыбался ему, и эти улыбки красноречивее любых слов говорили Димке, что на этот раз все действительно обошлось и смерть миновала его маленького друга.
Словно специально, чтобы окончательно рассеять все страхи Игоря, позвонил Лещенко. Поинтересовался здоровьем и спросил, может ли малыш сам подойти к телефону. Игорь, конечно же, подошел. Димка не стал у него выпытывать, о чем он говорил со Львом Валериановичем, но на следующий день Лещенко прислал Игорю гостинцев, и стало очевидно, что все в полном порядке и бояться Игорю больше нечего, тем более что в одной из коробок с конфетами обнаружилась красивая открытка с автографом Лещенко: «Лучшему в мире мальчику в надежде на плодотворное сотрудничество».
У Димки просто крылья выросли от гордости за своего воробьишку. Игорь, похоже, тоже был счастлив. Открытку он поставил между стеклами шкафа, чтобы постоянно видеть ее.
Именно в такие минуты максимального счастья и максимального страдания своего маленького друга Димка с наибольшей отчетливостью понимал, до какой степени любит его. Возможно, относительно Димкиного возраста это звучало немного забавно, но его чувства точь-в-точь походили на чувства нежного отца, который обожает своего сына, до невозможности гордится каждым его успехом и трагически переживает каждую неудачу, а тем более болезнь. И Игорь тоже любил Димку – кто знает, правильно ли сказать, что как сын, ведь дети часто не ценят своих родителей и бывают по-черному неблагодарны. А Игорь ценил, был благодарен и ежеминутно давал это Димке понять. За все годы своей дружбы они не то, что ни разу не повздорили, как это порой бывает даже между самыми близкими людьми, но и ни одного грубого или обидного слова друг другу не сказали. И что бы ни случалось с Игорем, как бы ни тормошила и ни колотила его судьба, его верный помощник, защитник и рыцарь Димка всегда был рядом, и мальчишка был уверен, что в любой момент может опереться на его плечо.

4.

Между тем настала зима. Близился Новый год, а вместе с ним и день рождения Игоря, потому что он родился первого января и ему должно было исполниться одиннадцать лет. Димка, естественно, начал думать, как бы это отпраздновать и что бы такое подарить воробьишке, у которого, в принципе, и так было все, чего он только мог пожелать. Григорьев начал поговаривать о каком-то ресторане в том смысле, что не кутнуть ли всем хором на празднике у первого солиста. Но Игорь опять заартачился:
– Не надо ресторан, хочу только с Митей!
И Григорьев махнул рукой:
– Да ну вас… Делайте, что хотите.
Денег, правда, отвалил, и препорядочно, предоставив Димке самому решать, как их использовать. Да, иногда Карабас-Барабас умел быть щедрым.
– У нас есть хорошие деньги, – отчитался Димка Игорю. – Что ты хочешь на день рождения?
– Я? – почему-то удивился тот. – Ничего.
– Как ничего? А почему?
– Потому что у меня все есть. Ты лучше себе купи что-нибудь.
– Мне? – теперь уже удивился Димка. – Но это ведь твой день рождения, а не мой!
– Какая разница? Ты ведь мой, – пожав плечами, вполне логично рассудил Игорь. – Ты уже года два не покупаешь себе никаких подарков. Вот возьми и купи.
– Так у меня, вроде бы, тоже все есть… – развел руками Димка. – Чего мне еще?
– Тогда ничего не покупай, а лучше прибереги эти деньги на всякий случай, – очень по-взрослому решил Игорь. – Мало ли что, вдруг потом понадобятся. – И добавил немного печально: – Всегда хорошо, когда есть на черный день.
«Опять он про черный день!» – застонал в душе Димка, но сделал так, как посоветовал Игорь.
А подарков и поздравлений к Новому году им и так прислали целую гору. Кто-то вспомнил, что день рождения Игоря совпадает с праздником, кто-то нет, но подарки шли и шли без перерыва дня четыре – от поэтов, композиторов, партийных и комсомольских руководителей и просто от рядовых поклонников таланта Игоря Ласточкина – и скоро ими была завалена вся детская. Самым трогательным подарком оказалась бандеролька из Семипалатинска, в которую какая-то добрая казахская бабушка аккуратно вложила носки, рукавички и шарфик, связанные собственными руками из чистой верблюжьей шерсти, и приписала старческим, уже не очень уверенным почерком: «В Москве, наверное, холодно, Игорек. Носи на здоровье, береги горлышко, айналайын. Мы все так любим, как ты поешь». Игорь не понял, что такое «айналайын», но догадался, что это, наверное, что-то очень ласковое.
– Надо будет обязательно ей ответить, – сказал он, с удовольствием примеряя подарки. – Я сам ей напишу и поблагодарю.
И, правда, написал. А подарки бабушки действительно стал носить, особенно когда в конце января ударили тридцатиградусные морозы и завыл ледяной ветер, примчавшийся из Арктики.

5.

Новый год они встретили вдвоем, сидя в полутемной детской на полу, у зажженной елки, объедаясь конфетами, фруктами и пирожными и вполголоса болтая о пустяках. Димке уже давно не было так хорошо и спокойно на душе, как в эту праздничную ночь. Наверное, на свете не может быть ничего лучше, чем вот так сидеть вдвоем с дорогим тебе человеком и просто болтать о пустяках. А еще в эту ночь Димка впервые по-настоящему осознал, что у него есть семья.Раньше он как-то не отдавал себе в этом отчета, а теперь вдруг понял, что Игорек Ласточкин и есть его семья, причем настоящая, крепкая и надежная, не то, что с отцом, который в свое время просто выкинул Димку из дому в интернат, чтобы не мешал ему во второй раз жениться. «Повзрослел я, что ли? – как-то мельком подумал Димка и улыбнулся своей неожиданной мысли. – А все-таки славно, что мы не пошли в ресторан. Сколько бы сейчас было шуму, да и воробьишка опять устал бы…»
Игоря за новогоднюю ночь показывали по телевизору три раза. Он пел «Голубой вагон», «По секрету всему свету» и «На дальней станции сойду».И хотя обычно все артисты вОстанкине в праздники работали в прямом эфире, на этот раз последнюю песню прокрутили в записи, а потом Геннадий Белов, сидя в студии за накрытым столиком вместе с композитором Шаинским, с необыкновенной теплотой хвалил Игоря, а ведущая Валентина Леонтьева с улыбкой кивала, соглашаясь с ним.
– Ну, и кто тут великий певец? – шепнул Димка на ушко Игорю, и тот ласково потерся виском о его плечо.
Смотря телевизионные записи, Димка вдруг поймал себя на мысли, что петь простые, незамысловатые, чисто детские песни Игорю уже как-то даже не к лицу. Все, да и сам Димка, настолько привыкли, что Игорь исполняет масштабные, сложные, суровые и подчас на ребенка не рассчитанные произведения, что Крокодил Гена из его уст звучал просто как трали-вали: ну, вроде как выбежал мальчуган в магазин за хлебом, идет себе по тротуару, помахивает авоськой и напевает что-то жизнерадостное… Игорь и впрямь отдыхал на подобных песнях. Они давались ему легко, потому что их содержание он прекрасно понимал сам, без Димкиных объяснений. В них не надо было добираться до глубин души слушателя, они просто поднимали настроение и нравились, но и только. А Игорь был в этих песнях настоящим ребенком, каким его вообще видели редко и в жизни, и на сцене. Он играл, веселился, даже немного дурачился, напевая их в микрофон, и его великий голос на какое-то время становился просто мальчишеским – пропадала в нем эта разрывающая сердце напряженность, от которой иногда волосы шевелились на голове, он не взлетал и не падал, а просто как бы скакал по классикам на одной ножке: раз-два-три, ну-ка, повтори! Это было настолько естественным, что даже песней не казалось.
– Знаешь, Митя, – как-то раз сказал Игорь в одну из своих грустных минуток, – мне очень часто кажется, что на сцене я занимаю чужое место.
– Вот тебе и раз! – удивился Димка. – Как чужое? Это чье же?
– Твое, – вздохнул мальчишка и добавил, совсем запечалившись: – Если бы с тобой раньше не случилось этого несчастья, первым солистом сейчас был бы ты, и это было бы правильно.
– А ты, значит, неправильно?
Мальчишка не ответил, только как-то неопределенно пожал плечами и опустил глаза.
– Ну, вот что, – сказал Димка очень серьезно. – Запомни раз и навсегда: Игорь Ласточкин не может быть не на своем месте просто потому, что это место – единственное в мире. На вершине оно всегда есть только для одного человека. Все остальные стоят ниже. Сейчас на вершине ты. Так что, рожденный ползать, освободи взлетную полосу.
– А я хочу, чтобы на вершине стояли мы оба, – упрямо возразил Игорь.
– Хотеть не вредно, – вздохнул Димка и приклонил его к себе. – Но так не бывает, воробьишка. Кто-то всегда должен посторониться, чтобы дать место другому.
– И ты посторонился?
– Да. И ни на секунду не пожалел об этом. Я горжусь и восхищаюсь тобой, для меня честь быть с тобой рядом, и этого вполне достаточно. Собственной славы мне не нужно, я для нее не создан.
Игорь задумался. Молчал долго, как всегда тихонько посапывая возле Димкиного уха, а потом вдруг сказал:
– Когда-нибудь я тоже посторонюсь, Митя. И обещай, что тот, кого я пропущу вперед, тоже всегда будет под твоей защитой. Ладно?
Подобные слова просто невозможно было переносить! Димка хотел что-то горячо возразить, но Игорь крепко сжал ему руку:
– Пообещай. Пожалуйста…
И Димка, сам не веря, что сказал то, что сказал, прошептал:
– Обещаю, воробьишка.

Глава 7.

1.

Устроившись на заднем сиденье своего джипа, художественный руководитель и генеральный директор Государственного образцового хора мальчиков имени Игоря Ласточкина Дмитрий Александрович Лещак вынул из кармана телефон и набрал номер. Женский голос ответил ему уже после первого гудка, так что стало очевидно, что его звонка ждали с нетерпением.
– Ну, как, Вера Николаевна, Андрюша готов? – спросил худрук мягко.
– Давно готов, Дмитрий Александрович! Сидит, ждет, мается.
– Чего же маяться-то? Мы ведь договорились.
– Ну, вы же знаете, какой он у меня мнительный! Наказание просто… Всю ночь не спал, волнуется страшно.
– Всю ночь? Ай-яй-яй, это зачем же? Так не годится. Можно мне с ним поговорить?
– Конечно, конечно! Андрюша, сынок, иди скорей, Дмитрий Александрович звонит!
Мальчишеский голос зазвенел в трубке взволнованно и радостно:
– Алё, это я!
– Слышу, что ты. Тебя ни с кем не спутаешь, – улыбнулся Лещак. – Ну, как настроение, воробьишка?
– Жутко мне чего-то… – честно признался мальчишка, потому что в последнее время привык вообще ничего не скрывать от любимого худрука.
– К Сергею Владиславовичу ехать жутко?
– Ну да… Он же великий…
– Ну, ничего страшного. Вместе же поедем. Честное слово, Григорьев не кусается, да и я тебя в обиду не дам.
– Спасибо, Дмитрий Александрович.
– Ну, вот и славно. Через полчаса я буду у тебя, и поедем. Не волнуйся сам и не расстраивай маму. Всё, пока!
Спрятав телефон обратно в карман, он вздохнул и сделал знак водителю: трогай.
Широченная спина дяди Леши, как и прежде, заслоняла почти весь передний обзор. Он заметно постарел за эти годы, отрастил усы и обзавелся лысиной на темечке, почему и носил кепку. Но во всем остальном он по-прежнему был богатырем с огромными ручищами, которыми мог кого угодно свернуть в бараний рог.
– Однако, честь для пацана, – проворчал он, трогая джип с места и выруливая на улицу. – Сам худрук персонально за ним на машине заезжает, как за министром…
– Ты же знаешь, что это не просто пацан, – возразил Лещак. – Это Андрюша Лучинкин. К такому заехать не для него, а для меня честь.
– Все-таки странный ты человек, Димка, – вздохнул шофер. – Никогда я тебя не понимал. Впрочем, это не мое дело. Ты босс.
– Да ладно тебе ворчать, – добродушно махнул рукой Лещак. – Лучше включи мне его. Последние десять минут вчерашней репетиции. Хочу послушать.
Дядя Леша послушно вставил флешку в плеер и покрутил тумблер времени.
Мальчишеский голос торжественно грянул из динамиков, выводя слова суровой песни: «А те мальчишки только и успели надеть свои солдатские шинели…» Лещак закрыл глаза. Эту песню они готовили к праздничному концерту в честь 60-летия Великой Победы, и для девятилетнего Андрюши Лучинкина это должно было стать первым выходом на по-настоящему большую сцену. Звучащую сейчас фонограмму Лещак вчера послал Григорьеву, который уже много лет как перестал был Карабасом-Барабасом, потому что после инсульта был прикован к инвалидному креслу и, следовательно, ничем руководить уже не мог. Послал и приписал: «Послушайте и, если узнаете, кто это, обязательно позвоните мне».
Григорьев позвонил в тот же вечер. Голос его взволнованно дрожал и срывался:
– Димка, сукин сын, ты что мне прислал? Разыграть решил старика?
– Почему разыграть? – улыбнулся Лещак. – Все на полном серьезе. Узнали?
– Да как же я могу не узнать Игоря Ласточкина! – вскричал Григорьев. – Разве можно с кем-то спутать этот голос! Но, послушай, ведь Игорь не мог петь эту песню. Он ведь умер раньше, чем Пахмутова ее написала!
– А это и не Игорь, – вздохнул Лещак. – Это Андрюша Лучинкин, новый первый солист нашего хора.
– Что-о? – изумление Григорьева не знало границ. – Не смейся надо мной, Димка, это не смешно!
– А я и не смеюсь,Сергей Владиславович.
– Ты хочешь сказать, что такой мальчишка сейчас поет у тебя в хоре?!
– И еще как поет! Сами же слышали.
– Немедленно привези мне его! – потребовал Григорьев. – Это же мистика какая-то! Не поверю, пока собственными глазами не увижу!
– Хорошо, – согласился Лещак. – Завтра будем у вас.
«Сигнальщики-горнисты! Сигнальщики-горнисты!» – звенел мальчишка в динамиках, и худрука душили слезы, потому что Игорь Ласточкин стоял сейчас перед ним, как живой, – он вернулся через двадцать с лишним лет. По крайней мере, голос его вернулся. Можно было называть это как угодно – мистикой или еще как-нибудь, но это была правда, неоспоримая правда, потому что существовал на свете совершенно реальный Андрюша Лучинкин, девятилетний мальчик-воробьишка, который с некоторых пор пел голосом Игоря Ласточкина так, что даже тонкие специалисты не могли уловить разницу. «Свершилось… – думал Лещак всякий раз, когда слышал пение этого ребенка. – Да, через столько лет свершилось! “Митя, будь защитником для того, кого я пропущу вперед…” Буду, Игорек, буду. Я же тебе обещал!»

2.

Он слишком хорошо помнил, как умирал Игорь. Это началось после праздничного концерта к 8 Марта. Когда они вернулись домой, мальчишка неожиданно почувствовал резкую боль в спине. Она все усиливалась, разрасталась и к ночи стала нестерпимой настолько, что Игорь кричал, грыз подушку и бился об нее головой.Вызванная «скорая» без разговоров забрала его в больницу. Утром оттуда позвонили и сказали, что Димке лучше приехать.
Он помчался.
Игорь лежал в отдельной палате, совсем небольшой, но очень уютной. Он был без сознания, и только взглянув на него, Димка сразу понял, что он умирает и на этот раз уже не обойдется. Как сказал врач, у Игоря отказали обе почки, а вместе с ними отказало и все остальное. Долго и мучительно боровшийся с болезнью маленький организм наконец не выдержал и рухнул. Сделать с этим уже ничего было нельзя.
Димка несколько часов просидел у постели Игоря, все надеясь, что тот очнется и на прощание хотя бы посмотрит на него. Но Игорь не очнулся. А сам Димка опомнился только тогда, когда осознал, что маленькая прозрачная рука его воробьишки, которую он все время держал в своих ладонях, начинает холодеть.
Тогда Димка заревел. Благим матом. Никого не стесняясь, он прижимал к своим губам уже мертвую руку Игоря и голосил, обливая ее слезами. Только что у него был друг, брат, сын, и вдруг в один миг не осталось никого! Понять это было невозможно. Еще труднее было с этим смириться.
Хоронили Игоря торжественно, за государственный счет, но похороны вышли на удивление немноголюдными. Мальчишек из хора Григорьев на них категорически не пустил и, конечно, правильно сделал, потому что не детское это было зрелище. Сам он стоял у могилы, весь в черном, а Игорь лежал в своем гробике, крошечный-крошечный, словно игрушечный, и лицо у него было спокойное, как у крепко спящего.Он не спел на Олимпиаде. Не спел свою любимую «Колыбельную моряков». Даже не попрощался с Димкой. Но какое это теперь имело значение! Смерть здесь была главнее всех.
Проводить Игоря приехали многие известные люди. Кто не смог, прислали пышные венки. Приехала Пахмутова. Димка ревел не переставая – среди всех этих людей он был одним из очень немногих, кто любил самого Игоря, а не его хрустальный голос. Кончилось тем, что ему стало дурно, и Григорьев, подхватив под мышки, запихнул его в машину:
– Поезжай домой. Нечего тут… Вместе с ним в могилу хочешь?
Димка хотел. Но какой-то странный, едва слышимый голос в его голове повторял и повторял ласково и вкрадчиво: «Митя, не надо. Пожалуйста, Митя. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты жил долго. А я еще приду. Честное слово. И ты меня сразу узнаешь».
Тогда Димка не мог с уверенностью сказать, слышал ли он действительно эти слова или это была просто болезненная галлюцинация помраченного горем рассудка. Теперь же он понимал, что никакой галлюцинации не было. Игорь действительно вернулся к нему, и он сразу его узнал.

3.

Стоял сырой и холодный апрельский день. Еще кое-где лежал снег, хлюпали лужи, хрустела под шинами автомобиля ледяная каша. Маленький Андрюша Лучинкин в синем пуховичке и вязаной шапочке с помпоном взволнованно приплясывал у подъезда своего дома, ожидая Лещака. Нет, он был совсем не похож на Игоря. Он был более светленький, не такой худенький и угловатый, но тоже тоненький и легонький и выглядел младше своих реальных лет.
– Ты чего же это здесь топчешься! – воскликнул Лещак, открывая дверцу, когда джип затормозил у подъезда. – Простудиться хочешь? Смотри, как дует!
– Да я… это… Дмитрий Александрович… – смутился Андрюша, не зная, как оправдать свое волнение.
– Давай, прыгай скорей! – жестом позвал его худрук и улыбнулся, когда мальчишка ящеркой шмыгнул на заднее сиденье рядом с ним: – Ну, что, уже не так жутко? Вот и славно. Значит, споешь Сергею Владиславовичу «Колыбельную моряков», воробьишка? Он очень хочет ее послушать.
– Конечно, Дмитрий Александрович, – тоже улыбнулся в ответ Андрюша. – Я очень постараюсь!
«Он споет! – подумал Лещак, чувствуя, что его душа понемногу успокаивается. – Он обязательно споет! И не только перед Григорьевым. Когда-нибудь он выйдет с этой песней на большую сцену, и весь мир опустится перед ним на колени, потому что так сбудется мечта Игоря Ласточкина, моего воробьишки, самого чистого и звонкого мальчика на планете Земля!..»
– Поехали, дядя Леша, – велел он, закрывая дверцу, и шофер, покряхтев и повозившись для порядку, тронул джип с места.

Часть вторая

ЛУЧШЕ ИГОРЯ


Глава 1.

1.

На похороны Сергея Владиславовича Григорьева Дмитрий Александрович Лещак опоздал. Конечно, вины его тут не было никакой. Во всяком случае, он старался себя в этом убедить. Как ни крути, а прервать гастроли хора имени Игоря Ласточкина в Праге действительно было нельзя. Ехать же один, как предлагала главный хормейстер Нина Васильевна: утром туда, вечером обратно, – Лещак не захотел. Во-первых, бросить своих мальчишек, пусть даже всего на один день, в огромном заграничном городе он считал себя не вправе, а во-вторых… Да, во-вторых, ему просто не хотелось присутствовать на похоронах. Он сам себе не признался бы в этом, потому что считал Григорьева поистине выдающимся человеком и своим учителем, однако…
В Москву хор возвратился только через два дня после похорон, и Лещак сразу же поехал на кладбище – отдать Григорьеву последнюю дань уважения. Андрей напросился с ним. Больше они с собой никого не взяли. Дядя Леша довез их до ворот кладбища, немного поворчал, когда Лещак сказал ему остаться в машине, но настаивать не стал, вздохнув, по обыкновению: «Дело твое, ты – босс». Дмитрий Александрович и Андрей вышли из джипа и дальше пошли пешком.
Была середина мая, и кладбище утопало в цветущей сирени. Андрей шел рядом с Лещаком по выложенной плиткой дорожке, высоконький, серьезный и очень красивый в своем строгом сером костюме-тройке. Хотелось бы знать, о чем он сейчас думал. В последнее время он вообще стал необычно молчаливым и задумчивым, словно на душе у него была какая-то тяжесть. Лещаку он ничего не рассказывал, а на осторожные вопросы худрука только пожимал плечами: «Да все в порядке, Дмитрий Александрович». Лещак старался не быть слишком назойливым, и все-таки смутное беспокойство не оставляло его.
Казалось бы, ничего особо не изменилось, подготовка к гастролям шла своим чередом, Андрей, как всегда в ответственных случаях, был очень собран и дисциплинирован, на репетициях выкладывался по полной и, конечно же, пел, как ангел. Все прекрасно понимали, что в Прагу Лещак везет не столько хор, сколько Андрея, и потому ходили вокруг мальчишки на цыпочках, стараясь на лету угадывать его желания. И действительно, послушать Андрея Лучинкина, первого солиста Государственного образцового хора мальчиков имени Игоря Ласточкина, собралось пол-Праги. Все две недели гастролей в зале были полные аншлаги. Стояли даже в проходах и устраивали Андрею такие овации, что он, казалось бы, уже ко многому привыкший, смущался и краснел:
– Да что они, ей-Богу, Дмитрий Александрович… Ну сколько можно кланяться!.. Третий раз с одной песней на бис…
– Дорогой ты мой человечек! – улыбаясь и обнимая мальчишку, говорил Лещак. – Пой, пой, пока поется! Ты ведь об этих гастролях внукам своим рассказывать будешь! Ну, иди, иди, ждут ведь!
И Андрей снова шел на сцену, навстречу шквалу аплодисментов, а чешский дирижер, невысокий, пожилой, во фраке, склонял перед ним свою седую голову всякий раз, как он появлялся.
Хор ревновал. Лещак знал это. И три других солиста, мальчишки, немного помладше Андрея, тоже ревновали, хотя пели от души и старались не показывать своей досады на то, что их-то на бис не вызывают. Лещак, как всегда, старался нивелировать ситуацию, хвалил мальчишек, ободрял, и это, в общем-то, помогало. Да и сам Андрей вел себя со своими напарниками совершенно свободно, как с хорошими приятелями, смеялся, шутил, рассказывал анекдоты, и мальчишкам было приятно, что первый солист не ломается и держится запросто, как равный с равными. И все же уже тогда Лещак стал замечать в Андрее какую-то напряженность – пока еще едва уловимую, и все же очевидную.
– Устал, Андрюша? – спросил он его как-то раз в паузе за кулисами, но мальчишка только улыбнулся:
– Что вы, Дмитрий Александрович! Еще только третий день гастролей! Рано мне уставать!
Именно на третий день гастролей из Москвы пришло известие о смерти Григорьева.
Выйдя на сцену, Лещак попросил внимания публики и сказал медленно, чтобы переводчик успел за каждым его словом:
– Дамы и господа! Только что в Москве умер наш великий учитель Сергей Владиславович Григорьев, создатель и первый художественный руководитель нашего хора. Прошу почтить его память вставанием.
И зал молча поднялся, а Андрей негромко, а капелла, запел «Аве Мария». Никто не сел, пока он не кончил петь. У многих на глазах блестели слезы.

2.

Они нашли могилу Григорьева, Лещак купил небольшой букет роз и положил его рядом с еще не успевшими окончательно завянуть венками на надгробие из белого мрамора, на котором был портрет покойного и даты его рождения и смерти. Постояли молча. Потом Лещак вздохнул:
– Ну вот, дорогой ты наш Карабас-Барабас, пусть земля тебе будет пухом. – Взглянул на Андрея и тихо спросил: – Навестим Игоря?
Мальчик кивнул.
Могила Игоря была на этом же кладбище, совсем недалеко от Григорьева. Опустившись перед нею на корточки, Лещак погладил рукой прохладный мрамор надгробия, посмотрел на памятник, недавно установленный за счет пожертвований поклонников таланта Игоря Ласточкина, потом вынул из кармана пиджака небольшой игрушечный паровозик и поставил его на выступ постамента.
– Я каждый раз приношу ему какую-нибудь игрушку, – объяснил он Андрею, присевшему на лавочку напротив памятника. – Он всегда жалел, что ему некогда играть…
– Вы его очень любили, Дмитрий Александрович? – тихо спросил мальчик.
– Не то слово, Андрюша! – вздохнул Лещак, садясь рядом с ним.
Памятник был очень красивый, тоже мраморный: Игорь в полный рост, в пионерской форме и с галстуком на шее.
– Вы мне никогда о нем не рассказывали, – Андрей посмотрел на худрука, и его глаза как-то странно блеснули. – Мне всегда говорят, что я пою его голосом, а я ведь про Игоря совсем ничего не знаю. Даже живым его никогда не видел. Расскажите, Дмитрий Александрович.
Лещак понял, что и впрямь надо рассказать.
Говорил он долго, время от времени замолкая, чтобы справиться с нахлынувшими эмоциями. Андрей слушал его, ни разу не перебив. Потом, еще некоторое время помолчав, произнес:
– Скажите честно, Дмитрий Александрович… только не обижайтесь, пожалуйста… А ко мне вы относитесь так тоже из-за голоса?
«Господи, так вот о чем он постоянно думает!» – в душе ахнул Лещак. Обнял мальчика за плечи, слегка приклонил к себе:
– Андрюша… Ты что, считаешь, что тебе досталась чужая любовь и слава?
– Не знаю… – Андрей опустил голову. – Если это его голос, то какой тогда голос мой, настоящий? Может, у меня и голоса-то никакого нет…
– Ну, вот это ты брось! – сказал Лещак. – Не выдумывай, воробей, не серди меня. Надо же такое в голову забрать! – Он взъерошил мальчишке волосы, попытался заглянуть ему в глаза. – У тебя свой собственный голос, заруби это себе на носу! Может, когда тебе было девять лет, он и был похож на голос Игоря, но сейчас-то тебе уже тринадцать! И – хочешь честно? – сейчас ты поешь лучше Игоря. Я никогда тебе этого не говорил, но это правда.
Андрей покраснел от смущения. За свою жизнь он слышал от худрука много теплых слов и похвал, но на такую похвалу не смел даже надеяться. Он прекрасно понимал, что для Лещака значит признать, что кто-то поёт лучше Игоря Ласточкина. Это была самая высшая оценка, которая ни одному хористу даже не снилась. Мальчишка понял, что он вообще первый в истории хора, кому Лещак такое сказал, и ему стало немного не по себе.
– Спасибо, Дмитрий Александрович… – пробормотал он. – А можно еще один вопрос? Вы не обидитесь?
– Конечно, нет, Андрюша.
– Мне действительно уже тринадцать, – проговорил мальчишка, совсем запечалившись. – Скоро я отпою. Вы, конечно, не признаетесь, но не может быть, чтобы вы уже не планировали, кто будет после меня. Кому вы передадите мой репертуар, когда у меня сломается голос? Сашке? Лешке? Сергею Дымову?
– Можешь мне не верить, но я никогда об этом не думал, – совершенно честно ответил Лещак.
– Тогда знаете что? – Андрей вынул из внутреннего кармана пиджака свой смартфон и торопливо заводил пальцем по дисплею.
– Что ты делаешь? – удивился Лещак.
– Сбрасываю файл вам на почту, – ответил мальчишка.
– Что за файл?
– Песню. Хорошую песню. Вы потом послушайте. Только не здесь, а дома, когда вам никто не будет мешать. Это нужно очень внимательно послушать. А потом позвоните мне и скажите, что вы об этом думаете. Ладно?
– Ох, Андрейка, что это ты затеял? – покачал головой Лещак. – Ладно, послушаю и позвоню. Пусть будет по-твоему.

3.

Дома, после ужина, он перекачал отправленный Андреем файл из почты себе в смартфон. Названия у файла не было, просто «Песня-МР3». Очевидно, в этом был какой-то умысел. Вряд ли Андрей, обычно педантичный в своем электронном хозяйстве, забыл обозвать файл более внятно. Скорее всего, так было сделано для чистоты эксперимента, чтобы Лещак заранее не знал, что будет слушать. С улыбкой оценив выдумку мальчишки и вполне осознавая, что, по-видимому, эта запись чем-то по-настоящему важна для Андрея, худрук улегся на диван, подключил наушники, вставил их в уши и запустил воспроизведение.
Торжественно и светло зазвучали вступительные аккорды хорошо знакомой ему песни, и вдруг совершенно потрясающий голос маленького мальчика, с места в высоту взяв первые ноты, зазвенел, словно брызнув в небо яркой хрустальной радугой: «Мария-Мирабела, дой кринь ку окь де повешть!..»
Лещак замер, совершенно ошеломленный. Мало того, что этот ребенок пел песню Евгения Доги на румынском языке с безукоризненным произношением и дикцией (в этом худрук кое-что понимал, ведь он был наполовину молдаванин), но он еще пел ее так, как, казалось бы, петь совершенно невозможно. Где, на каких высотах звенел этот разноцветный хрусталь и как достигал этих немыслимых высот – было абсолютно непостижимо, и Лещак зажмурился и весь сжался в трепетном ожидании, ибо знал, что это еще не самые высокие ноты в песне и вот сейчас… сейчас…
«Мария-Мирабела… Мари-ия… Мирабе-ела…» Лещак почувствовал, что у него помрачается сознание, ибо выше и чище этого мальчишеского голоса не могло быть ничего на свете. Он был выше звезд, чище горных снегов, прозрачнее родниковой воды: «Суб черул ка умбрелэ алэтурь де приетень че бине-й сэ трэешть!..»
Когда запись кончилась, потрясенный до самых кончиков нервов Лещак еще долго лежал, ничего не соображая и ловя в своем сознании эхо только что прозвучавшей песни. Наверное, минут пять понадобилось ему, чтобы справиться с впечатлением и хоть немного опомниться. Тогда он схватил смартфон и набрал номер Андрея.
Мальчишка ответил после первого же гудка, словно ждал, что худрук вот-вот позвонит.
– Андрей, что это? – голос Лещака срывался. – Что ты мне прислал, Андрей?
– Теперь вы понимаете, Дмитрий Александрович, кто поет лучше Игоря Ласточкина? – немного печально проговорил Андрей и вздохнул: – Уж точно не я.
– Да кто это, Андрюша? Кто это поет?
– Сережа Стежар, – просто ответил мальчишка.
– Какой такой Сережа? Откуда?
– Как откуда, Дмитрий Александрович? – искренне удивился Андрей. – Из нашего хора.
– Как из нашего?.. – опешил Лещак.
– Ну, так, из нашего. Он в младшей группе, ему восемь лет.
– Солист? Почему не знаю?!
– Да нет, не солист… Статист он.
– Как статист?! – совершенно ничего не понимая, вскричал худрук. – С таким голосом – статист?!
– Ну, так получилось… –Андрей опять погрустнел. – Видите ли, он заикается…
– Что значит заикается?
– Ну, то и значит. Заикается. Особенно сильно, когда волнуется. Вот Нина Васильевна и держит его в статистах.
– Но ведь он только что пел!
– Ну да. Когда он поет, все заикание пропадает. Ему даже врачи рекомендуют говорить нараспев, чтобы не так заикаться…
– Господи ж ты, Боже мой! – Лещак был совершенно ошарашен. – И ты с ним давно знаком?
– Ну, как давно?.. Вообще-то, мы дружим…
– И ты молчал! Дружим! Да ты что, Андрей! Ты с таким человечком дружишь и молчишь!
– Теперь уже не молчу. – В голосе Андрея почувствовалась печальная улыбка. – Вы сказали, что не думали, кто будет после меня. Вот пусть он и будет. Сережа Стежар. Вы его вживую послушайте, Дмитрий Александрович. Просто вызовите к себе и послушайте. Сам ведь он никогда не проявится. Знаете, какой он застенчивый… Это ведь он только для меня спел вот так, соло, свою любимую песенку, а вообще он никогда не решится, чтобы солировать… Он заикания своего стесняется.
– Завтра же послушаю! Так ему и скажи! Ты ведь увидишь его до завтра?
– Вообще-то, я его и сейчас вижу, – все с той же печальной улыбкой в голосе отвечал Андрей. – Вон он, в уголке с солдатиками играет.
– В каком еще уголке? Ты где?
– У него в гостях. Его мама котлеты жарит, сейчас ужинать сядем.
– Ты меня сегодня в гроб вгонишь, Андрей! – Лещак совершенно запутался. – Дай мне с ним поговорить!
– Не надо, Дмитрий Александрович, – попросил Андрей. – Я же говорю, стесняется он, а тут еще по телефону… Расплачется еще…
– Да горе ж мне с вами, воробьи вы этакие! – худрук понял, что мальчишка прав и по телефону ничего решать не стоит. – Ладно, тогда договоримся вот как. Привези-ка ты мне его завтра на квартиру.
– К вам?
– Ну да. Этак часам к двум. Посидим, пообедаем, поболтаем, а потом, когда он немножко освоится, чтобы не очень стеснялся, я его прямо в своей студии и послушаю. Так годится?
– Думаю, да, Дмитрий Александрович, так будет лучше всего.
– Ну, тогда всё, договорились. Машину я пришлю, сбрось дяде Леше адрес. Под твою ответственность, не подведи.
– Я постараюсь, Дмитрий Александрович. Спасибо вам.
– Да мне-то за что? Это тебе спасибо, Андрей, бессонную ночь ты мне сегодня обеспечил.
И Лещак разъединил линию.

4.

С тех пор как три года назад из средней школы в центре Москвы хор имени Игоря Ласточкина перебазировался почти на самую окраину столицы, в здание Дворца детей и юношества «Радуга», многим его участникам стало очень далеко ездить туда на репетиции. Тем не менее, по этой причине хор ни одного певца не потерял. Даже напротив, в него стали стремиться попасть ребята из подмосковных городов и поселков. Мальчишки были согласны ездить на электричке, лишь бы только участвовать в жизни этого коллектива, что само по себе говорило очень о многом. Если в прежние времена хор Григорьева был, в первую очередь, огромной, идеально отлаженной и подчас безжалостной машиной по производству песен, то хор Лещака главную задачу своей деятельности видел во всестороннем развитии творческого потенциала детей и работал, только исходя из этого. Собственно говоря, переезд в новое здание худрук расценил как огромный и дорогой подарок со стороны московских властей и постарался извлечь из него все возможные выгоды. Теперь в распоряжении хора был весь третий этаж дворца, и Лещак организовал там настоящее самодостаточное мальчишеское королевство, где каждый ребенок чувствовал себя важным и нужным и приходил, не только чтобы петь, но и чтобы просто с пользой для себя интересно и весело провести время. Отныне у хора было две сцены – большая и малая, отличные репетиционные классы, студия звукозаписи, оборудованная по последнему слову техники, кинозал для просмотра и анализа собственных выступлений, комнаты отдыха, спортзал с тренажерами и много еще чего. Но Лещаку и этого казалось мало. В высоких кабинетах, используя весь свой авторитет, он добивался дополнительного финансирования для хора, бесплатно кормил своих мальчишек в столовой, арендовал несколько автобусов, чтобы увозить и привозить их на репетиции, регулярно организовывал для них экскурсии в музеи и картинные галереи, водил их на концерты лучших музыкантов и певцов, доставал путевки в санатории и летние лагеря, записывал к хорошим врачам тех, кто нуждался в каком-нибудь лечении.
– Ты на своих пацанов просто молишься, Димка, – ворчал вечно чем-то недовольный дядя Леша. – Всего себя им отдаешь, никакой личной жизни. Отдыхать-то когда думаешь?
Лещак в ответ на его ворчание только улыбался. Пацаны и были его личной жизнью. На сегодняшний день хор насчитывал триста шестнадцать участников, из них как минимум человек пятьдесят были просто блестяще одарены в музыкальном отношении. С ними худрук работал особенно тщательно, стараясь ничего не упустить и каждому помочь максимально широко проявить себя. Ну, а что касается основных солистов, то здесь вообще была отдельная история.
– Можно подумать, что они сыновья тебе… – скрипел дядя Леша. – Для них родные папа с мамой столько не делают, сколько ты…
Это была правда. Своих основных солистов Лещак буквально нес по жизни на руках, стараясь оградить их от всех возможных неприятностей и проблем, – только бы они пели, только бы не чувствовали себя ни в чем ущемленными. Ну, а Андрей… Андрей действительно уже давно был для него как сын. И дело тут было совсем не в памяти об Игоре, которую Лещак до сих пор трепетно и бережно хранил. Андрей был не похож на Игоря ни внешне, ни характером. Да и голос его с возрастом значительно изменился, так что теперь это был совершенно самостоятельный, ни с кем не сравнимый и без преувеличения гениальный солист, которому по плечу любые жанры и стили – от солнечных детских песен до серьезной мировой классики. То, что Андрей самый лучший, понимали абсолютно все. Не зря ведь именно его пригласили в Кремль присутствовать на церемонии вручения Лещаку премии и медали за вклад в развитие российской культуры. Получая тогда медаль из рук самого президента, Лещак сказал:
– Я не расцениваю эту награду как свою. Это награда моему хору. Ее заслужил не я, а каждый из поющих в нем мальчишек, ведь именно они своим талантом, своими уникальными голосами и совсем не детским мастерством прославляют нашу родину во всем мире, на всех континентах.
После этих слов, в нарушение всех регламентов и этикетов, Андрея попросили спеть, и он в присутствии президента а капелла исполнил колыбельную Брамса.
А полученную премию они элементарно прокутили. На эти деньги Лещак арендовал огромный развлекательный комплекс, в котором все триста шестнадцать мальчишек и педагогический коллектив хора целый день веселились, ели и пили, пока с ног не повалились от усталости. Все время находясь в самой гуще торжества и принимая поздравления, Лещак краем глаза любовался Андреем. Ну и что, что этот мальчишка только что пел перед президентом! Не было в нем ни на йоту заносчивости, и нос его был ни на миллиметр не выше, чем у остальных хористов. Он, как все, веселился и шалил с друзьями, смеялся, играл в боулинг, пел караоке, и кто бы со стороны поверил сейчас, что это тот самый Андрей Лучинкин, которому аплодировали стоя все европейские столицы, Нью-Йорк и Сидней!
А Андрею-то Лучинкину действительно было уже тринадцать лет. Нет, пока с его голосом было все в порядке. Сейчас он имел тот совершенно непередаваемый и трогательный тембр, какой бывает у ранних подростков, еще не совсем вышедших из детства и лишь немного, самым краешком, прикоснувшихся к юности. Но Лещак, конечно же, чуточку кривил душой, говоря, что никогда не думал о том, кто будет первым солистом после Андрея. Чуточку, потому что думать-то, собственно, было не о чем – не было нигде в обозримом пространстве ни одного мальчишки, который мог бы принять репертуар Андрея с минимальными потерями в качестве исполнения. Вот не было, и всё тут! Нет, вы не подумайте, и Саша, и Леша, и Сережа Дымов были солистами высочайшего уровня, особенно Леша, искрометный, артистичный, рыженький, при одном взгляде на которого на душе становилось теплее и чище. Лещак любил своих основных солистов и очень ценил их, но… но все они были не Андрей Лучинкин. «Возможно, – иногда думал худрук, – я необъективен к Андрею, потому что он дорог мне, как никто другой. Но, в конце концов, мнение о его голосе – не только мое мнение. Его разделяют лучшие мировые музыкальные специалисты, поэтому и заменить его на сцене в случае необходимости должен мальчик, уровнем, по крайней мере, не ниже его. Но такого нет».
Вернее, не было до вчерашнего дня.
А еще вернее, был всегда, только Лещак ничего о нем не знал, потому что, как в том детском стихотворении, видел горы и леса, океан и небеса, но не видел ничего, что под носом у него. А некто Сережа Стежар, восьмилетний мальчишка-воробьишка, маленький статист большого хора, все время находился рядом с Лещаком и пел, вот только худрук почему-то не слышал его. Мало того, он даже не мог вспомнить его лица, и это, конечно же, была огромная стыдоба для худрука, и нечего было тут оправдываться тем, что лица всех трехсот шестнадцати мальчишек упомнить просто невозможно. Да, немалую часть работы с просто музыкальными ребятами Лещак перепоручил педагогам по вокалу и хормейстерам, оставив себе лишь занятия с особо одаренными и подающими надежды, но это нисколько не оправдывало его, а, наоборот, делало его ответственность еще выше – как художественный руководитель, он был просто обязан держать в руках все нити, вне зависимости от их значимости. И вот, некоего Сережу Стежара он элементарно проморгал.

5.

В самом деле, до утра проворочавшись с боку на бок и почти не сомкнув глаз, Лещак поднялся в восемь часов с головной болью. За ночь вчерашнее впечатление разрослось и окрепло в нем настолько, что теперь занимало все его помыслы, и поэтому он, приняв растворимый аспирин и отказавшись от завтрака, сразу же отправился в свою домашнюю студию, чтобы еще раз, на хорошей аппаратуре, прослушать пение Сережи.
Потрясение, которое он испытал, было ничуть не меньше, а может, даже и больше вчерашнего, потому что, пропущенный через японскую цифровую квадросистему, голос мальчишки зазвучал на таких немыслимых вибрациях, что Лещак просто не выдержал и расплакался от переполнявших его чувств. А еще ему стало стыдно. Судя по всему, Сережа, по фамилии, несомненно, молдаванин, прекрасно владел родным языком, в то время как Лещак по-румынски не говорил и лишь с трудом понимал отдельные фразы. Как, впрочем, и по-украински.
Не представляя себе, как доживет до обеда, Лещак, наверное, с полчаса бесцельно слонялся по всем комнатам из угла в угол, а потом не выдержал и позвонил Андрею.
Оказалось, что бессонную ночь провел не он один. Андрей и Сережа тоже не спали. Возможно, Лещак сделал ошибку, пригласив мальчишек к себе на обед, потому что, узнав, что сам худрук хора ждет его в гости, бедный Сережа расплакался от робости и неуверенности в себе, так что его маме, вместе с Андреем, пришлось всю ночь утешать его, убаюкивать и уверять, что все будет просто прекрасно. Сейчас Сережа, наконец-то, заснул, и Андрей говорил шепотом, чтобы случайно не разбудить своего маленького дружка:
– Все нормально, Дмитрий Александрович, мы приедем. Теперь все будет хорошо. Я всю ночь с ним проговорил. Он меня, кажется, понял.
– Ну ладно, Андрюша, я жду. Ты у меня молодец, – тоже немного успокоился Лещак, отметив про себя, что даже и не подозревал, что между Андреем и Сережей такие близкие отношения, что один у другого может запросто остаться на ночь. Интересно, зачем Андрей скрывал от него эту неожиданную дружбу? Если бы он сказал о ней раньше…
А впрочем, почему неожиданную? Разве менее неожиданной и странной была в свое время дружба между Димкой Лещаком и Игорем Ласточкиным? Так чему же сейчас-то было удивляться! Сравнивать, конечно, не хотелось, как не хотелось и проводить параллели между собой и Андреем, между трагической судьбой Игоря и судьбой пока еще не известного Лещаку воробьишки по имени Сережа. И все же сравнения напрашивались сами собой, ведь, как ни крути, а Андрей вырос и сформировался при Лещаке, а стало быть, никто не оказал на него большего влияния, чем худрук.
Ни один мальчишка, повзрослев, не уходил из хора Лещака, если сам того не желал. Дело находилось для каждого, в зависимости от индивидуальных наклонностей характера. Кого-то худрук определял в помощники педагогам, кого-то сажал за пульт звукооператорами, кого-то делал менеджерами по рекламе или связям с общественностью, кому-то поручал искать по московским школам новых талантливых мальчишек. Но даже и тех, кто покидал хор, Лещак никогда не упускал из виду и поддерживал с ними постоянную связь уже во взрослой жизни. Именно поэтому среди выпускников хора не было ни одного, кто пошел бы по кривой дорожке, запил или каким-нибудь иным образом испортил себе судьбу. Лещак заботился об образовании своих выпускников, помогал приобрести жилплощадь, решал многие их бытовые и личные проблемы, и бывшие хористы чувствовали к нему за это искреннюю благодарность. Что же касается Андрея, то тут Лещак о вариантах даже думать не хотел. Он твердо знал, что не отпустит его от себя, даже когда тот повзрослеет и перестанет петь. Он уже готовил ему местечко своего главного ассистента наподобие того, которое занимал сам при Григорьеве. Андрей был нужен ему – именно как советник и помощник, как второй человек в хоре, которому можно было бы без оглядки доверить всё самое важное, не боясь, что он подведет. В том, что Андрей справится с такой ролью, Лещак не сомневался, ведь мальчишка уже и сейчас нередко помогал ему в организационных делах, брал на себя многие хлопоты по общению с хористами, да и вообще пользовался уважением за свою серьезность, ответственность и собранность. Лучшего помощника и желать было нельзя. Родители Андрея тоже были обеими руками за то, чтобы сын связал себя с хором на всю жизнь. А вот сам Андрей… Казалось бы, никаких причин для этого не существовало, и все же иногда Лещака одолевали сомнения: а захочет ли мальчишка остаться в хоре по окончании своей певческой карьеры? Или у него есть какие-то другие планы на свою судьбу? Во всяком случае, Лещак о них ничего не знал. Но ведь и о существовании Сережи он тоже до последнего времени не знал, так что мало ли… Конечно, если бы Андрей решил уйти из хора, Лещак не стал бы ему препятствовать, и все-таки ему было бы больно… больно, что его названный сын не пойдет по его стопам. А ведь со временем он мог бы оставить ему и весь хор, подобно тому, как однажды Григорьев оставил свой хор Димке Лещаку. Конечно, на сегодняшний день это были слишком далеко идущие планы, но худруку очень хотелось бы, чтобы в будущем образцовый хор мальчиков называли хором Лучинкина, как сейчас называют хором Лещака или раньше называли хором Григорьева. Да, ему бы очень этого хотелось…

6.

Он часто слышал по своему адресу упреки в излишнем, неоправданном традиционализме и даже консерватизме.
«Зачем вы так держитесь за старый репертуар, Дмитрий Александрович? – говорили ему. – Неужели песни семидесятых годов кажутся вам актуальными в наше время?»
А они ему именно такими и казались, во-первых, потому, что это были самые лучшие детские песни из когда-либо написанных, а во-вторых, он и рад был бы включить в репертуар хора что-нибудь поновей, но вот беда, не писали современные композиторы, как Пахмутова и Шаинский…
«Нельзя же в двадцать первом веке на полном серьезе исполнять пионерские песни!» – говорили Лещаку.
А он и не исполнял пионерских песен. В репертуаре хора не было ни одной песни о пионерии, Ленине, комсомоле. А если «Сигнальщики-горнисты» казались кому-то пионерской песней, то это лишь от поверхностности взглядов, против которых Лещак был бессилен.
«Все современные детские коллективы выходят на сцену свободно одетыми и не просто поют, но и танцуют, веселятся, бегают и смеются, – говорили Лещаку, – а ваши, как встарь, стоят стройными рядами, все в одинаковых строгих костюмах, и кланяются, чуть наклонив головку…»
Такие упреки обижали Лещака больше всего.
«Я не просто даю своим мальчишкам музыкальное образование, – отвечал он в таких случаях, – я еще и прививаю им культуру поведения, этикет, нравственность, учу блюсти свое достоинство, чтобы они выросли людьми, умеющими держать себя в любом обществе, и никогда не ударили в грязь лицом в присутствии любых высоких особ, будь то президенты, короли, академики или еще кто-то».
Действительно, в программе занятий у хористов были уроки этикета и культуры поведения, мальчишек учили правильно вести себя за столом и пользоваться столовыми приборами, объясняли им, почему это важно, и Лещак был уверен, что его воспитанники никогда не подведут его, и не потому, что они не такие дети, как все, и не любят пошалить и повеселиться, а потому, что каждый из них четко понимает, где это можно делать, а где нет.
В этом отношении Андрей был гордостью Лещака. Еще бы! Ведь мальчишка почти неотлучно находился рядом с ним, и худрук постоянно и ненавязчиво занимался его воспитанием, искренне желая, чтобы первый солист хора был первым и во всем остальном. Веселый, живой и непосредственный в «своей» компании, Андрей всегда был истинным маленьким джентльменом там, где необходимо. Никто не умел носить самые лучшие костюмы с таким естественным изяществом, как он, никто не обладал такими безукоризненными и, вместе с тем, непринужденными манерами, никто не умел так элегантно щелкнуть каблуками при поклоне, никто не мог выглядеть так скромно и одновременно излучать такое достоинство, что было просто невозможно относиться к этому без уважения. Андрей никогда не терялся в сложных ситуациях, которые иной раз совершенно неожиданно требовали от него предстать перед какой-нибудь высокопоставленной особой. Он знал, как вести себя в присутствии президентов, как представиться европейскому монарху, как уважительно, но без подобострастия поклониться монарху восточному. Делать это ему приходилось неоднократно, и всякий раз Лещак искренне восхищался мальчишкой, потому что даже он сам, взрослый и опытный человек, не всегда мог справиться с волнением в подобных ситуациях. «Это у него врожденное, – думал он про своего любимца. – Такое усваивается только на уровне генов, а ведь он – потомственный дворянин, да еще с маленькой капелькой аристократической еврейской крови. Что тут скажешь – порода в самом лучшем и возвышенном смысле этого слова!» Сам Лещак на фоне Андрея нередко грустил по поводу скромности своей собственной родословной, потому что один его прапрадед был румынский кузнец, а другой – украинский запорожский казак. К тому же, Андрей прекрасно говорил по-английски и по-испански (эти языки с рождения внушали ему родители, оба бывшие сотрудники издательства «Прогресс»), и, глядя, как во время приема где-нибудь в американском посольстве мальчишка совершенно свободно, приводя всех в восторг и умиление, общается с послом и его окружением, Лещак завидовал ему белой отеческой завистью, потому что сам в иностранных языках был полный ноль. Да, грустно было думать, что Андрей скоро перестанет петь. Но еще грустнее было от мысли, что, если он действительно не захочет остаться в хоре по окончании певческой карьеры, это будет такая потеря, возместить которую, пожалуй, не удастся и через много лет.
– Где вы берете таких детей, господин хормейстер? – как-то раз после концерта спросил у Лещака посол Канады. – Ваш главный солист Эндрю – просто бриллиант.
Лещак, у которого на подобные случаи всегда имелись в запасе готовые ответы, уже хотел сказать, что у нас, мол, вообще весь народ такой талантливый, но почему-то не сказал. Вместо этого он опустил голову и произнес, улыбнувшись немного печально:
– Сам не знаю, господин посол. Приходят. Просто приходят в хор. Посмотришь: обычный мальчишка, вихрастый, лопоухий, с веснушками. А запоёт – и диву даешься: Боже ты мой, да где же в этом горлышке такие звуки хранятся!..
Посол оценил ответ и попросил Лещака и Андрея оставить записи в книге почетных гостей дипмиссии.

7.

Лещак знал, что Андрей – человек обязательный и ответственный, а потому не опоздает и привезет своего маленького дружка точно к двум часам, как и договорились. И все-таки, еще и часу дня не пробило, а худруку уже стало мерещиться, что мальчишки опаздывают. Он велел приготовить обед с пирожными на десерт и вызвал звукооператора Сашу, чтобы проверить и настроить всю аппаратуру в студии к приезду гостей. Саша, сам бывший участник хора, переставший петь лишь три года назад, знал всех мальчишек и со многими дружил, поэтому именно его худрук и решил расспросить про Сережу. Сидя за пультом, долговязый и худенький восемнадцатилетний звукооператор, сам еще, по сути, подросток с юношескими прыщиками на подбородке, удивленно приподнял свои белесые брови:
– Сережа Стежар? Так вы его ждете, Дмитрий Александрович?
– А что? – как-то насторожился Лещак.
– Нет, правда, его?! – вдруг просиял Саша.
– Ну да, а что такое? – ничего не понял худрук.
– Ой, Дмитрий Александрович! – Саша аж подпрыгнул на своем стуле. – Вы не представляете, как я рад!
– А чего это вдруг? – Лещак улыбнулся, чтобы скрыть смущение.
– Да это же… это же… – Саша махнул рукой, так и не найдя нужного слова, а потом вдруг выпалил: – Ангел! Дмитрий Александрович, это ангел! Господи, как он поёт! Вы себе не представляете! Ну, наконец-то и его час настал! Его ведь в статистах держат из-за заикания, а ему надо мир покорять!
– Вот даже как? – худрук несколько растерялся. – Это что же, вы с Андреем уже давно знаете все про Сережу и помалкиваете?
– Да как помалкиваем?.. – сконфузился Саша.
– А так, помалкиваете, да и всё! Ну, ты-то ладно, Саша, твое дело, вроде бы, сторона. Но Андрей-то, Андрей! Они ведь с Сережей друзья, оказывается, а он до вчерашнего дня молчал, как партизан!
– Не ругайте Андрея, Дмитрий Александрович, – грустно вступился Саша. – Он ведь не так себе молчал. Он срока нужного ждал.
– Какого еще срока?
– Своего срока, певческого. А тем временем Сережу готовил.
– К чему?
– Как к чему? Сами ведь понимаете… Зато теперь Сережа все песни Андрея знает и, случись что, может просто выйти на сцену и продолжить то, что Андрей не допоёт.
У Лещака как-то нехорошо шевельнулось на сердце.
– Ладно, – сказал он, немного помолчав. – Не будем о сроках. Сейчас Сережа с Андреем приедут. Ты тут наладь все, пока мы пообедаем… И фонограммы подбери получше… Ты ведь, наверное, знаешь, что он петь любит… Послушаем твоего ангела вживую и, если что…
– Я все сделаю, не волнуйтесь, Дмитрий Александрович! – пообещал Саша.
Из студии Лещак вышел в гостиную.
Там, развалившись в кресле, сидел, уткнувшись в свой смартфон, дядя Леша.
– А ты чего тут? – удивился Лещак. – Я же тебя за пацанами послал!
– Да привез я пацанов, привез, – ответил шофер, как всегда немного растягивая слова. – Только тот, который маленький, чего-то заходить не хочет. Боится, что ли… Андрей там с ним возится. Это, конечно, не мое дело, но…
– Где они? – вскричал Лещак.
– Да там, в холле.
Лещак, больше ничего не сказав, кинулся прочь из гостиной.
В просторном холле на мягком пуфике у окна сидел Андрей и держал за локти крошечного худенького мальчугана в светлом костюмчике в едва заметную полоску. У малыша были ослепительно черные волосы, круглое смуглое личико, темные брови и огромные карие глазищи, мокрые после недавнего плача. Андрей что-то тихо и ласково говорил, а малыш слушал, шмыгал носом и неуверенно кивал.
Увидев Лещака, Андрей поднялся и, положив руки на плечи своего маленького дружка, произнес немного растерянно:
– Дмитрий Александрович… вот, это Сережа. Я его привез.
Малыш, подняв голову, взглянул на худрука, смахнул рукой со щеки слезинку, и буквально выдавил из себя, мучительно краснея от напряжения и смущения:
– Зы… зы… зы-драсте…

Глава 2.

1.

Он с малолетства привык к тому, что от него ожидали и требовали намного большего, чем от других его ровесников. Он не знал, хорошо это или плохо, потому что для него это было естественно. Нет, родители никогда не давили на него и не принуждали заниматься тем, что ему не нравится. Они были очень интеллигентными людьми и в своем сыне видели, прежде всего, личность, а потому и общались с ним всегда, как с личностью, а не как с неразумным ребенком, не имеющим права на собственное мнение. И все-таки как-то так само собой получилось, что уже в шесть лет Андрей свободно говорил по-английски и по-испански, и в школу его отдали не обычную, а с музыкальным уклоном, потому что у мальчика был абсолютный слух и он очень любил петь.
Школу курировал Дмитрий Александрович Лещак. Тогда это имя Андрюше еще ничего не говорило, хотя в школе оно произносилось благоговейно – и учениками, и преподавателями. Каждый знал, что значит быть замеченным самим Лещаком. Это открывало путь к реальной известности, гарантировало успешную музыкальную карьеру и давало доступ ко многим благам, о которых можно было только мечтать. Поэтому когда преподавательница по вокалу Наталья Алексеевна однажды сказала, что покажет записи пения Андрюши Лучинкина Лещаку, на мальчика все тут же уставились с завистью. Лично Лещаку показывали очень немногих. Это для любого ученика само по себе было верхом престижа, хотя отнюдь не означало, что претендент худруку понравится. Зато уж если претендент нравился, его будущее можно было считать обеспеченным. Все прекрасно знали, с каким отеческим вниманием относится Лещак к своим мальчишкам. Всякий попавший под его покровительство как бы переходил в отряд небожителей, из среды обычных детей его изымали, и худрук передавал его на воспитание своим педагогам, а в исключительных случаях брался за воспитание сам.
С Андрюшей Лучинкиным случай оказался не просто исключительным, а совершенно уникальным.
Лещак собственной персоной приехал в школу, чтобы послушать его.
Такого здесь еще не бывало.
Приехал он совершенно неожиданно, без предупреждения, как снег на голову, переполошив всех преподавателей.
– Жаль, что вы нас не уведомили, Дмитрий Александрович. Мы бы подготовили Андрюшу как следует, если бы знали о вашем посещении, – сказал тогда Лещаку директор школы.
– А я специально приехал, никого не уведомив, – улыбнулся в ответ худрук, – именно для того, чтобы посмотреть на Андрюшу настоящего, а не подготовленного вами. Меня интересует ребенок, а не продукт вашей дрессировки.
Директор тогда обиделся, но Лещака это, по-видимому, мало волновало.
Когда Андрюшу, бледного и вспотевшего от волнения, привели в репетиционный класс на прослушивание, Лещак улыбнулся ему и поманил к себе:
– Здравствуй, воробьишка. Иди-ка сюда. Ну, смелей. Давай знакомиться.
Преподаватели, сопровождавшие мальчика, переглянулись. Они прекрасно знали, что бывает, если Лещак называет мальчишку воробьем. Ну, а уж если воробьишкой…
– Спой мне что-нибудь, – попросил худрук.
– А что? – пролепетал совсем оробевший Андрюша.
– А что хочешь, – улыбнулся Лещак. – Вон за пультом дядя Коля сидит. Подойди к нему и выбери любую песню, какая тебе нравится. У него все песни есть.
Андрюша послушно пошел к пульту, за которым сидел дядя Коля, или Николай Анатольевич Денисов, один из самых опытных звукорежиссеров хора Лещака. Худрук провожал мальчишку внимательным взглядом. Выслушав Андрюшину заявку, дядя Коля многозначительно пошевелил бровями: «Ого!» – и начал шариться в компьютере в поисках фонограммы. Андрюша встал к микрофону. Он сам не очень понимал, почему выбрал именно эту сложную во всех отношениях песню. Просто выбрал, и все, даже не будучи уверен, что точно помнит все слова.
Грянули первые аккорды.
– «Это навсегда, ребята, – верить в то, что сердцу свято», – полился прозрачный торжественный мальчишеский голос, и глаза Лещака буквально распахнулись в изумлении и восторге, когда он услышал, что и как поёт этот воробьишка.
А Андрюша пел. Пел так вдохновенно, как, пожалуй, никогда в жизни. Пел и сам удивлялся, как неожиданно здорово это получается у него. Как будто кто-то другой помогал ему, управлял его голосом, придавая ему неповторимые интонации, которых раньше у мальчишки, вроде бы, и не было. Андрюше было тогда восемь лет, и песня, конечно же, была ему немного не по возрасту. Однако этого никто не заметил – настолько естественно звучала она из его уст.
Когда музыка смолкла, выражение лица у Лещака было такое, словно он увидел привидение. Наклонившись вперед в своем кресле, он протянул руку к мальчишке, подзывая его к себе. А когда Андрюша приблизился, не понимая еще, хвалить его будут или ругать, Лещак взял его за обе руки, посмотрел прямо ему в глаза так, словно хотел через них увидеть самую глубину мальчишеской души, и вдруг отрывисто спросил:
– Игорь?
И Андрюша, сам не зная почему, кивнул и улыбнулся, словно кто-то сделал это вместо него.

2.

С того дня жизнь Андрюши Лучинкина изменилась радикальным образом.
Лещак приехал к нему домой, чтобы лично поговорить с его отцом и матерью. Это тоже был совершенно уникальный случай, потому что обычно, наоборот, папы и мамы бегали за Лещаком, умоляя принять их детей в хор.
– Ваш сын просто потрясающе талантлив! – говорил худрук, сидя в кресле перед удивленными Андрюшиными родителями. – У него редчайший мальчишеский голос! Таких голосов за всю советскую историю наберется с десяток, не больше! Поверьте мне, если Андрюша разовьет свое дарование и надлежащим образом применит его, у него будет все: известность, деньги, зарубежные гастроли – это я вам совершенно твердо обещаю! Но начинать занятия нужно незамедлительно: вы должны понимать, что мальчик есть мальчик, на пение ему отпущено не так много времени и никто не может предсказать, сохранится ли его голос после мутации.
– Конечно, мы это понимаем… – растерянно отвечал Андрюшин отец. – Мы всегда знали, что наш сын имеет некоторые музыкальные способности, но чтоб такие, как говорите вы… Это полная неожиданность для нас.
– Не только для вас, но и для меня самого! – подхватил Лещак. – То, что я недавно услышал, потрясло меня до глубины души!
– Вы собираетесь заниматься с Андрюшей лично? – осторожно спросила мама.
– Разумеется! – воскликнул Лещак. – Разве я могу доверить такое сокровище кому-нибудь еще! Я немедленно начну готовить его как первого солиста хора. Однако должен вас предупредить, что работа Андрюшу ждет серьезная. Это только со стороны кажется, что хор – это веселая компания: собрались детки, попели, разошлись, и все довольны. Нет, на самом деле хор – это огромный труд. Но, поверьте мне, конечный результат стоит этого труда!
Они беседовали еще долго. Андрюша, которого на время разговора выпроводили в его комнату, прислушивался под дверью с замиранием сердца. Он даже еще сам не очень-то понимал, хочется ли ему в хор, но уже сам факт, что вокруг него поднялась такая суматоха, внушал мальчишке некоторую гордость за самого себя. Значит, он не просто малыш с милым голоском! Значит, он – нечто большее, раз его родителей уговаривает сам Лещак, перед которым трепещет вся музыкальная школа…
Кончилось тем, что мама, которая всегда была главой семьи, решила:
– Пусть поёт!
И папа тут же поддакнул:
– Конечно, пусть поёт. Нельзя лишать ребенка такого уникального шанса.
С тех пор Лещак, что называется, приватизировал на Андрюшу все права.
Приход в хор нового участника, пусть даже исключительно талантливого, никогда не воспринимался как что-то из ряда вон выходящее. За много лет работы привыкшие ко всему и повидавшие разное, педагоги брались за вверенного им мальчишку с профессиональным спокойствием и доброжелательностью, чтобы с первых шагов не допустить у своих воспитанников зазнайства и «звездной болезни». Однако с Андрюшей и тут вышло по-другому. Послушать, как он поёт, в первый же день сбежались все педагоги хора. Мало того, уже через несколько дней молва о нем разошлась настолько широко, что посмотреть на него стали приезжать известные на всю страну композиторы, певцы, музыканты, и все ахали, качали головами и все время повторяли: «Невероятно! Не может быть! Мистика!». Лещак просто светился от удовольствия и гордости, а бедный Андрюша совершенно ошалел от всего, что на него свалилось. Он вообще не очень понимал, что происходит, и поначалу относил все на счет своего исключительного таланта, который Бог весть откуда у него взялся так неожиданно, ведь раньше, казалось бы, его никто не считал исключительно одаренным: ну, поёт мальчишка, неплохо поёт, но и только. А что случилось с его прежде довольно обычным голосом на том прослушивании, когда он пел «Сигнальщиков-горнистов»? Как появился этот неповторимый тембр, эти интонации и, самое главное, этот небесный, хрустальный звон? Вот этого никто не мог объяснить.
Зато очень скоро все стали наперебой объяснять Андрюше, что даже тонкие музыкальные специалисты не могут на слух отличить его голос от голоса Игоря Ласточкина, чье имя вот уже много лет носит хор Лещака. Про Игоря Андрюша не знал ничего, кроме того, что это – тот самый мальчик, чей огромный портрет висит на лестничной площадке у входа на третий этаж дворца «Радуга». Чтобы разрешить свои сомнения и найти ответы на возникшие вопросы, он напрямую спросил худрука, почему все говорят, что у него чужой голос. Вот тогда Лещак понял, что на радостях допустил серьезную ошибку, с первых дней позволив привлечь к Андрюше такое широкое внимание, что дело зашло слишком далеко и со всем этим пора кончать. Он нашел какие-то слова, чтобы утешить мальчика, но не стал пускаться в подробные объяснения, резонно полагая, что восьмилетний ребенок их просто не поймет. Однако после этого разговора он буквально стеной встал между Андрюшей и теми, кто по-прежнему жаждал взглянуть на него. Визиты со стороны тут же прекратились. Даже самым именитым гостям худрук разъяснял, что Андрюша Лучинкин – не поющая кукла из кунсткамеры, а живой малыш, у которого от всего происходящего уже стресс, так что нечего на него пялиться, и вообще, поимейте совесть. Педагогам хора он тоже строго-настрого запретил акцентировать внимание на схожести голосов Андрюши и Игоря, и маленького певца действительно оставили в покое. Так, временно изолировав Андрюшу от всего света, Лещак принялся лично заниматься с ним, усиленно готовя из него первого солиста своего хора и прилагая все старание, чтобы подавить обычное в таких случаях чувство ревности к новичку со стороны других солистов. Ревность, конечно, была. Однако, как ни странно, то, чего Лещак боялся больше всего, не произошло: действующий первый солист хора Володя Алексеев никакой неприязни к Андрюше не проявил, спокойно признал, что малыш талантливее его, и даже начал помогать худруку в репетициях с новичком.

3.

Почти год Андрюша буквально блаженствовал в хоре. Лещак просто пылинки с него сдувал, репетиции малыша нисколько не утомляли, папа и мама до небес гордились успехами своего сына и только и ждали дня, когда же он, наконец, впервые выйдет на большую сцену, чтобы показать себя.
Первый выход Андрюши в качестве главного солиста Лещак запланировал к 60-летию Победы. К праздничному концерту он готовил с ним «Сигнальщиков-горнистов», которые потрясли его на первом прослушивании, и был уверен, что точно так же будут потрясены и те, кто придет в концертный зал. А кроме того, он потихоньку, как бы между прочим, репетировал с Андрюшей «Колыбельную моряков», и маленький певец, хотя, в общем-то, не относился к этой песне как к основной, все же отчетливо понимал, что для худрука она имеет какое-то особое значение, и потому искренне старался. Вообще, он очень полюбил Лещака и меньше всего хотел огорчать его.
Однажды весной, в апреле, когда до первого в жизни Андрюши большого концерта оставались считанные недели, Лещак вдруг подошел к нему и сказал, что надо бы им вдвоем съездить и показаться Григорьеву.
Андрюша испугался. Он много слышал про Григорьева, знал, что норов у того крут и угодить ему не так-то просто. Конечно, сейчас времена были уже не те, что при Советском Союзе, прежний Карабас-Барабас после инсульта был прикован к инвалидному креслу, жил отшельником и в дела хора почти не совался, но все равно предстать перед ним, некогда грозным и всемогущим худруком, было жутко, и мальчишка совсем расстроился. Лещак успокаивал его, говорил, что Григорьев не кусается, да и в случае чего он ведь будет рядом, и Андрюша верил ему, потому что знал: в былые времена упрямый и отчаянный Димка Лещак был, пожалуй, единственным, кто смел по-настоящему перечить Григорьеву и даже ругаться с ним.
И все равно перед поездкой к Григорьеву Андрюша не спал всю ночь. Ни свет ни заря он уже был полностью готов, а когда Лещак позвонил и сказал, что сейчас приедет, мальчишка не выдержал и кинулся прочь из квартиры – ждать худрука у подъезда. Минут двадцать он проторчал на улице, на холодном апрельском ветру, за что, разумеется, получил от Лещака мягкий, но внушительный выговор. И поделом – не хватало Андрюше только простудиться и охрипнуть перед самым концертом! Чувствуя, что виноват, мальчишка забился в угол джипа и всю дорогу просидел тише мыши, хотя и знал, что Лещак все понимает и поэтому не сердится.
Григорьев жил в довольно просторном одноэтажном доме, окруженном запущенным яблоневым садом. К гостям он выехал в кресле, пожал Лещаку руку, окинул Андрюшу колючим взглядом и спросил отрывисто:
– Он?
Лещак кивнул.
– Ладно, – распорядился Григорьев, – сейчас за стол, а петь будем после обеда, по закону Архимеда. Димка, не прокатишь меня? А то у меня рука что-то плохо слушается.
Лещак взялся за кресло сзади и повез Григорьева в столовую. Там их ожидал совершенно роскошный обед – что и говорить, постарался бывший худрук! Таких деликатесов Андрюша никогда прежде не пробовал. Смущаясь и украдкой посматривая то на Григорьева, то на Лещака, он ел перепелиные ножки в клюквенном соке, какой-то умопомрачительно вкусный зеленоватый сыр, салат из креветок, пирожные, которые просто таяли во рту, запивал все странным и тоже безумно вкусным чаем с запахом сирени, а сам все думал, как сейчас будет петь «Колыбельную моряков». За столом Григорьев разговаривал только с Лещаком, а Андрюшу как бы нарочно не замечал. Мальчишке было странно, что этот человек называет его любимого худрука Димкой, хотя, в общем-то, удивляться не приходилось, ведь Лещак у Григорьева в свое время тоже был мальчишкой-хористом точно так же, как сейчас Андрюша у самого Лещака. Видя, как волнуется и смущается Андрюша, Дмитрий Александрович время от времени ободряюще улыбался ему: «Ты ешь, ешь», – и подкладывал ему очередной кусочек повкуснее. Кончилось тем, что Андрюша совершенно объелся, и Григорьев, посмотрев на него, недовольно проворчал:
– Ну, и как ты собираешься петь с таким брюхом? Эх, вы, юное поколение, только и умеете, что жрать да… в туалет ходить.
Переваривать обед Григорьев устроил Андрюшу на диване в гостиной, перед огромным плоским телевизором. Подключил ему видеоигру с мотогонщиками, а сам сделал Лещаку знак, и тот увез его в соседнюю комнату.
– Славный паренек, – сказал Григорьев, когда Лещак уселся напротив него в кресло. – Фотогеничный, обаятельный, улыбка трогательная. На такого на сцене просто посмотреть одно удовольствие, а если еще и послушать… Только хотел бы я знать, куда ты после всего этого Володю Алексеева денешь?
– Что значит «куда денешь»? – не понял Лещак. – Зачем мне его куда-то девать?
– Ну, если Андрей станет первым солистом.
– И что же? Что им помешает петь вместе?
– Что помешает? Самолюбие, Димка, самолюбие. Первый солист может быть только один. Все остальные – вторые. Ты об этом подумал?
– Да ну… – как-то даже растерялся Лещак. – По-моему, Володя в этом смысле без комплексов. Знаете, как он мне помогает Андрюшу воспитывать!
– Хорошо, если так, – хмыкнул Григорьев. – Да только не верится мне. У меня опыт, Димка, и он мне подсказывает, что без конфликтов в таких случаях не обходится никогда. Разные, конечно, бывают конфликты: иногда открытые, иногда внутренние, затаенные. Но они всегда есть. Это я тебе говорю.
– Что же мне делать?
– А что делать? Делай, что должен, и будь что будет, – ответил Григорьев, пожав плечами. Помолчал немного и вдруг спросил негромко: – Больно тебе, Димка?
– Очень, Сергей Владиславович, – честно признался Лещак.
– Но ведь он не Игорь. Все равно не Игорь.
– Именно поэтому и больно…
Они снова помолчали, потом Григорьев произнес:
– Послушай совета старого Карабаса-Барабаса, Димка. Тебе достался мальчишка. Редкостный мальчишка. Талантливый умопомрачительно. Чтобы это понять, мне его, в общем-то, и слушать не обязательно. Достаточно той фонограммы, что ты мне прислал. И вот что я тебе скажу. Значение теперь имеет только он. Не Володя Алексеев, хотя он тоже не последний талант, не кто-то другой из твоего хора, а только он. Поставь на него все, вплоть до репутации. Он тебя не подведет, я тебе гарантирую. – Сделал паузу и добавил: – Ему Игорь не позволит тебя подвести. Он на вас оттуда смотрит, я это чувствую. На тебя и Андрюшу. Не зря же он ему свой голос подарил. Думаешь, я чепуху горожу?
– Нет, не думаю, – ответил Лещак. – Я точно знаю, что Игорь здесь.
– Вот и славно, – кивнул Григорьев. – В таком случае, теперь от тебя одного зависит, чтобы дать Андрюше все, что в свое время недодали Игорю. И самое главное, не позволь ему повторить судьбу Игоря. Пусть ему будет хорошо, пусть он поет и не думает ни о чем постороннем. Возьми на себя все его проблемы, береги его от злых людей, от зависти. Если будут бить, то пусть бьют тебя, а не его. Понял?
– Понял, Сергей Владиславович, – кивнул Лещак. – Обещаю вам, что так и будет.
– Ну, в таком случае вопрос исчерпан. Пойдем теперь, послушаем пацана. Наверное, он уже отдышался после обеда.

4.

А потом был концерт – первый большой Андрюшин концерт в присутствии президента. Мальчишка прекрасно понимал, что сегодня его, по сути, официально предъявляют стране, и потому волновался до спазмов в желудке. Лещак тоже волновался, но постоянно был рядом с Андрюшей, что-то бодро говорил ему, успокаивал, давал последние наставления.
Вначале солировал Володя. Он пел военные песни «В землянке», «Сережку с Малой Бронной», «Катюшу». Пел прекрасно. Из-за кулис Андрюша видел, как аплодирует Володе президент, и в душу его невольно закрадывалось коварное ощущение собственной никчемности: где ему равняться с Володей, когда он так поет!.. Он многого не понимал в планах Лещака на этот концерт. Например, не понимал, зачем тот заставил его разучить три песни, хотя петь нужно было только одну. Впрочем, Андрюша привык полностью доверять худруку и поэтому не задавал вопросов. Он не знал, как ему удастся выступить, как примет его зал, понравится ли он людям, но, в конце концов, решил просто спеть, как получится, а там – куда вывезет.
Когда, наконец, объявили Андрюшин выход, Лещак поцеловал его в темечко и легонько подтолкнул к сцене:
– Иди, воробьишка. Твоя звезда восходит.
Со сцены Андрюша увидел огромный зал, президента в первом ряду, а рядом с ним – премьер-министра, известных композиторов, поэтов, военных в орденах и медалях… Это было потрясающе, но для мальчишки – не главное. Он знал, что сейчас в зале сидят его папа и мама, и искал их глазами, потому что главным для него было это. Он нашел их. Они сидели совсем недалеко от сцены и в полном восторге не сводили глаз со своего мальчика, который стоял у микрофона, такой красивый и стройненький в своем синем концертном костюме.
Андрюша запел «Сигнальщиков-горнистов».
Когда песня кончилась, в зале несколько секунд царила мертвая тишина. Потом кто-то восхищенно выкрикнул: «Браво!», и зал взорвался аплодисментами.
Андрюша знал, что долго стоять на сцене в таких случаях нельзя. Он поклонился и скромно пошел за кулисы. Аплодисменты и крики не смолкали. Лещак радостно сграбастал его в охапку и затормошил:
– Воробьишка! Ты слышишь?! Слышишь?!
Андрюша слышал и не верил, что все это не сон.
– Это ведь все тебе! – ликовал Лещак. – Это зовут тебя! Ну, иди же, иди! «Колыбельную моряков»!
И Андрюша, не чуя под собою ног, опять пошел на сцену.
И спел «Колыбельную моряков».
Теперь это были уже не аплодисменты, а овация.
И снова мальчишка, поклонившись, ушел за кулисы – прямо в объятия Лещаку.
– Дорогой ты мой человечек! – восклицал сияющий худрук. – Ну, иди, иди! «Эх, дороги»!
И Андрюша в третий раз вышел на сцену. Теперь он, наконец, понял, зачем Лещак заставил его разучить три песни вместо одной.
Он запел «Эх, дороги», и президент вдруг поднялся со своего места. Следом за ним поднялся весь зал. Они так и слушали стоя до самого конца, а потом грянула такая овация, что Андрюша даже пошатнулся, словно его качнуло ветром. Теперь он уже не уходил со сцены. Лещак из-за кулис делал ему знаки: «Стой, стой!», и Андрюша стоял, купаясь в лучах своей неожиданной славы. Еще никогда в жизни он не был так счастлив. Папа и мама из зала кричали ему: «Браво, сынок! Браво, Андрюшенька!», но мальчишка понимал их слова только по движению губ, потому что их голоса тонули в шквале аплодисментов и криков.
За кулисы он вернулся, пошатываясь, как пьяный. Его колотило. Лещак чуть не на руках потащил его в гримерку, усадил там в кресло, налил минералки. Андрюша выпил, цокая зубами о край стакана. Примчались папа и мама, кинулись обнимать и целовать сына, и тут нервы Андрюши, возбужденные до крайности, вдруг сорвались, и он разревелся в полный голос, никого не стесняясь, потому что на это у него уже не было сил. Кто-то позвал медсестру, она дала мальчишке успокоительного, но тот еще долго не мог прийти в себя и весь дергался, всхлипывая в маминых объятиях.
После концерта к нему подошел Володя.
– Андрейка, ты супер! – сказал он, тепло пожав мальчишке руку, а потом положил обе ладони ему на плечи и тихо добавил: – Сцена теперь твоя. Я за тебя рад. Правда.
И ушел.
Навсегда.
Андрюша на фоне своего потрясения осознал все намного позже, но Лещак, видевший это, сразу понял, что Володя больше не вернется.
Действительно, Володя ушел из хора, хотя, казалось бы, ему еще было петь да петь. Григорьев оказался прав: первый солист бывает только один. А быть вторым Володя не захотел.

5.

После триумфа на концерте жизнь Андрюши круто переменилась еще раз. Теперь он уже официально занял место первого солиста, и, соответственно, репетиционные нагрузки на него резко возросли. К тому же, и в своей собственной семье он стал самым главным человеком: весь семейный распорядок и уклад подчинялся отныне графику его репетиций. Каждый вечер перед тем, как отправить сына спать, родители подробно интересовались его планами на завтра, и, когда он просыпался, все уже было готово, наглажено, начищено, сварено и вымыто, потому что и папа, и мама прекрасно понимали, что их малыш в одночасье стал очень важным человеком и ему нельзя опаздывать и плохо выглядеть. Да, родители очень гордились своим сыном. Они воочию убедились, насколько он на самом деле талантлив, и поняли, что Лещак в разговоре с ними нисколько не преувеличивал его одаренность. А ко всему прочему Андрюша начал приносить домой деньги, и немалые. Лещак, что называется, поставил его на довольствие. Сюда же входили все гонорары за концерты, в которых Андрюша участвовал, доходы от продажи его аудио- и видеозаписей и прочее, так что благодаря заработкам мальчишки его семья уже через год купила себе новую квартиру в центре Москвы, а еще немного погодя – машину и небольшую дачу в Подмосковье.
– Какое я имею право ему в чем-то указывать! – притворно ревновал папа. – Он зарабатывает в двадцать пять раз больше меня!
Мама в ответ только улыбалась. Она уже давно оставила свою работу и теперь всецело посвятила себя делам Андрюши. Именно благодаря ее неустанным заботам мальчишка всегда был в форме, не простужался, ничего не забывал и никуда не опаздывал.
Между тем время шло. К своим тринадцати годам Андрей имел все, о чем только мог мечтать. И хотя детские хоры в наши дни далеко не так популярны, как в Советском Союзе, и совсем не часто появляются на экранах телевизоров, все это не имело никакого значения. В Интернете у Андрея были миллионы фанатов со всего мира. Конечно, не он сам вел в сети свои блоги – ему это было и не нужно, и не интересно. Тем не менее, иногда он все же лично отвечал некоторым своим поклонникам – Лещак позволял ему это делать, хотя к Интернету вообще относился весьма сдержанно и настороженно.
Андрея знали все ведущие мировые специалисты в области музыки. На его счету было два «Гран-при» международных конкурсов хоровых солистов, а уж про всевозможные прочие первые места, премии и грамоты даже говорить не приходилось – им он числа не ведал. Тем не менее, чем дальше, тем грустнее становилось у мальчишки на сердце. Его взрослеющий организм уже начал подавать ему первые сигналы о своей скорой зрелости, и хотя это пока что были едва слышные звоночки, игнорировать их он не мог, ибо прекрасно понимал их подлинное значение.
Он все чаще задумывался о своем будущем после хора, но никак не осмеливался спросить у Лещака, кем он намеревается его заменить. Он прекрасно знал, что худрук с большим скепсисом относится к всевозможным конкурсам вундеркиндов наподобие «Лучше всех» или «Ты супер!». Они не соответствовали взглядам Лещака на детское творчество (а взгляды эти, что ни говори, во многом были советскими), поэтому Андрей твердо знал, что если Лещак где-нибудь и станет искать ему замену, то уж точно не в этой среде.
И тут неожиданно перед ним возник Сережа Стежар, крошечный, мучительно заикающийся и болезненно застенчивый мальчуган из младшей группы хора, никем не замечаемый статист, встреча с которым в очередной раз переломила жизнь Андрея.

6.

Это произошло совершенно случайно, хотя в последнее время Андрей был склонен не верить в случайности, ибо слишком уж много возникало их на его коротком жизненном пути, и каждая была если и не судьбоносной, то, по крайней мере, определяющей начало нового этапа в судьбе.
Однажды, по какой-то надобности приехав на репетицию раньше обычного, Андрей, никуда не торопясь, шел по пустынному и тихому коридору, когда вдруг услышал, что в одном из репетиционных классов кто-то негромко поет, а вернее, напевает, как бы сам себе. По идее, там никого не должно было быть, но там кто-то пел, причем пел так, что Андрей остановился, изумленный и пораженный. Дверь в класс была чуть приоткрыта, и высокий хрустальный мальчишеский голосок, словно весенний ручеек, свободно, без малейшего напряжения, лился в коридор через эту щель: «Всё в тысячу раз интересней, когда мы всё делаем вместе. Всё в тысячу раз, всё в тысячу раз, всё в тысячу раз интересней!» Совершенно завороженный, боясь спугнуть певца, словно птичку, Андрей на цыпочках, не дыша, подкрался к двери и заглянул в класс.
Худенький, черноволосый, вихрастый малыш в серых шортиках и клетчатой рубашке с коротким рукавом ходил по классу от окна к окну, напевал вполголоса и из пластиковой бутылки поливал цветы, росшие в ящичках на подоконниках. Он был такой маленький, что всякий раз привставал на цыпочки, чтобы дотянуться до ящичков, но это совсем не мешало литься его песенке. Казалось, он и пел-то для этих цветов, и, похоже, у него было прекрасное настроение, потому что, увлеченный своим делом, он довольно долго не замечал Андрея, хотя тот, сам того не осознавая, все шире и шире открывал дверь, пораженный зрелищем, так что в конце концов не увидеть его присутствия стало просто невозможно.
Песенка оборвалась. Малыш встретился взглядом со стоящим на пороге первым солистом, вздрогнул, ужасно сконфузился и покраснел, чуть не уронив из рук бутылку. Андрей понятия не имел, кто этот мальчишка. Он видел его впервые в жизни, хотя, несомненно, тот тоже был из хора.
– Ты кто? – тихо спросил Андрей.
Мальчик поморгал своими огромными темными глазами и вдруг, весь напрягшись, буквально выдавил из себя:
– Сы… Сы… Сы-ерёжа.
Андрей был поражен. Человечек, который только что звенел ручейком, напевая песенку, оказался таким заикой, что даже имя свое выговаривал с трудом! В это просто невозможно было поверить! Войдя в класс, Андрей плюхнулся за первый стол и изумленно уставился на странного малыша. Тот не поднимал на него глаз, не зная, куда девать свою бутылку.
– Слушай, а ведь ты реально здорово поёшь! – немного отойдя от первого впечатления, произнес Андрей.
– Ды… ды… да? – малыш от этой похвалы покраснел еще больше. Конечно же, он никак не ожидал услышать подобное от самого Андрея Лучинкина. – Сы… сып… сы-пасибо.
И все-таки уронил бутылку. Она шмякнулась на пол, и из нее вытекла лужица воды. Малыш совсем растерялся, хотел наклониться и поднять бутылку, но потом снова выпрямился и виновато посмотрел на Андрея:
– Ой, я ны… ны-ечаянно, я вы… вытру…
– Только как же ты поёшь-то? – всё больше удивлялся Андрей. – Если так заикаешься? Как это у тебя выходит?
И тогда мальчишка вдруг заговорил немного нараспев, странновато, но зато не спотыкаясь на каждой второй букве:
– Не знаю… Мне врачи сказали, что надо петь, чтобы не заикаться, вот мама и привела меня сюда, потому что я, когда пою, то не заикаюсь…
Тут уж Андрей окончательно обалдел.
– Слушай, ты сядь-ка… – пробормотал он, похлопав ладонью по стулу возле себя. – Ну, сядь, не бойся, чего ты… А откуда ты? Почему я тебя раньше не видел? Ты давно в хоре?
– Три месяца, – отвечал Сережа, послушно приближаясь и садясь с Андреем за один стол. – Мы с мамой в прошлом году из Молдовы приехали, потому что там работы нету, а мама у меня инженер-электронщик.
– Вот как… Ты, значит, молдаванин?
Малыш кивнул.
– А по-русски отлично говоришь.
– А мы с мамой дома почти всегда по-русски…
– А папа твой где?
– А папы нету, – опустил глаза малыш.
– Как нету?
– Ну, просто нету. Я только мамин.
Андрей мысленно выругал себя за бестактность.
– А чего ты тут делаешь совсем один? – спросил он, чтобы замять собственную неловкость.
– Меня цветы попросили полить, – чуть улыбнулся малыш.
– Да я не про цветы. Чего ты тут вообще делаешь? У младшей группы ведь репетиций сегодня нет.
– А мне каждый день разрешают… – малыш, видимо, не очень знал, как объяснить ситуацию, и пытался найти нужные слова. – Как в продленке. Мама меня утром на автобусе привозит, а вечером увозит. А здесь я в столовой бесплатно обедаю и вообще… Здесь кормят хорошо.
Тут Андрей все понял. Похоже, Сережина мама на свои московские заработки едва сводила концы с концами, и содержать сына ей стоило огромного труда. Но ей все-таки каким-то чудом посчастливилось пристроить своего слабенького, застенчивого, заикающегося малыша в хор, где его хотя бы бесплатно кормили. Ну, а за то, что ему еще и позволяли проводить здесь весь день, мальчишка, по-видимому, оказывал всем маленькие услуги: где цветы полить, где еще что-нибудь…
– А как в школе-то к этому относятся? – спросил Андрей.
– А я в школу не хожу, – отвечал малыш виновато.
– Как это не ходишь?
– Я все равно там не могу на уроках отвечать, потому что заикаюсь, – объяснил Сережа, – а когда нараспев говорю, все смеются, а учительница ругается, что я уроки срываю… Поэтому мама со мной дома занимается, а я потом письменно сдаю…
Андрей помолчал, чтобы немного переварить ситуацию.
– Слушай, – сказал он после паузы, – а ты еще что-нибудь спеть можешь?
– Сейчас? – удивился Сережа.
– Ну да, сейчас. А чего? Спой, пожалуйста. – И вдруг, неожиданно для самого себя, добавил: – Воробьишка…
Сказал и вздрогнул, понимая, что только Лещак имеет право называть мальчишек этим ласковым прозвищем. Он знал, что для худрука воробьишка существовал на все времена только один – Игорь Ласточкин, и если он называл так кого-то другого, это значило, что он сравнивал его с Игорем, а это была огромная честь. Даже самого Андрея Лещак не так уж часто называл воробьишкой, а тут вдруг… Но сказанного не воротишь.
Сережа быстро взглянул на Андрея, а потом опустил голову и, уперев в стол взгляд своих огромных глаз, тихонечко запел:
– Мама – первое слово, главное слово в каждой судьбе…
И Андрея, что называется, повело. Голос малыша, начав звучать словно бы откуда-то издалека, постепенно приближался, усиливался, разрастался, проникая в сознание и приводя его в такое состояние, какое бывает у боксеров, случайно пропустивших плотный удар в челюсть: вроде бы все слышишь, все понимаешь, а мир перед глазами плывет, словно смотришь сквозь волнистое стекло. А маленький Сережа, так и не поднимая глаз от стола, звенел все выше, все трепетнее:
– Так бывает: станешь взрослее ты и, как птица, ввысь улетишь… – и голос его тоже взлетал, уносился вслед за словами песни…
Андрей сумел выдохнуть, только когда малыш умолк. И он выдохнул:
– Воробьишка!.. – теперь уже совершенно осознанно, нисколько не думая, что проявит неуважение к Лещаку. А еще он вдруг с абсолютной отчетливостью понял: это он! он! тот, кто заменит его, тот, кто станет первым солистом, когда сам Андрей перестанет петь!
Сережа поднял на него глаза и улыбнулся как-то виновато:
– Ты… ты-ебе понравилось?
– Вот что, – сказал Андрей и бережно накрыл лежащий на столе мальчишкин кулачок своей ладонью. – Хочешь быть солистом?
– Я?! – Сережины глаза блеснули. – Кы… кы-ак солистом?
– Ну как? Обыкновенно, – пожал плечами Андрей.
– Я же заикаюсь… – опять нараспев заговорил малыш. – Разве мне Нина Васильевна разрешит? Она говорит, что мне и в статистах-то не очень место…
– Ну, с Ниной Васильевной мы как-нибудь договоримся.
– Как? Она же стро-о-огая…
И вот тогда Андрей впервые в жизни почувствовал, что должен твердо встать в позу. До сих пор он никогда не использовал близость к Лещаку ни в своих, ни в чужих интересах, но именно сейчас понял, что время пришло.
– Ответь мне, – сказал он, глядя Сереже в глаза, – ты веришь, что я в этом хоре имею кое-какое влияние?
Малыш удивленно кивнул.
– В таком случае, слушай меня. Не удивляйся, не перебивай, не отнекивайся, а просто слушай. Пока всё останется, как есть. Но это только пока и совсем ненадолго. Во-первых, ты должен разучить все песни из моего репертуара. Я сказал, не перебивай! Я буду репетировать с тобой. Трезвонить об этом на каждом углу мы, конечно, не станем, но работать будем по полной программе. Раз ты все равно целый день здесь, у нас всегда будет возможность часок-другой попользоваться студией, пока никого нет. Ну вот, а когда ты все разучишь, я покажу тебя Дмитрию Александровичу.
– А потом? – шепнул ошеломленный мальчишка.
– А потом ты станешь первым солистом хора и примешь весь мой репертуар, – подытожил Андрей.
– Как?! А ты?
– А ты знаешь, сколько мне лет? – усмехнулся Андрей. – Моя песенка, можно сказать, уже спета. А ты только начинаешь. Ты еще ой-ёй-ёй какую славу себе можешь заработать!
Сережа совсем растерялся:
– Да я… да я…
– Ну, чего? – Андрей еще глубже заглянул ему в глаза. – Ничего не бойся. И мама твоя будет счастлива, да и вообще… Она у тебя где работает?
– В парикмахерской.
– В парикмахерской? Постой, ты же говорил, что она электронщик!
– Ну да, а работает в парикмахерской. Где же работу электронщика найдешь!..
– Пф-ф… вот как? А живешь ты далеко?
– В Химках.
– Господи, это же на другом конце города! Как же ты сюда добираешься?
– На автобусе, с пересадкой…
– А на такси?
– На такси дорого! – аж испугался малыш. – У мамы таких денег нету…
Совершенно уверенный, что поступает правильно, Андрей вынул из заднего кармана брюк свою банковскую карточку, где у него были деньги «на карманные расходы», и протянул ее Сереже:
– На! Здесь на предъявителя, долларов семьсот. Теперь приезжай сюда на такси.
Глазищи малыша стали еще больше от изумления:
– Как?!
– Да обыкновенно! – воскликнул Андрей, засовывая карточку ему в нагрудный карман рубашки.
– Нет, так нельзя! – затряс головой Сережа.
– Почему нельзя?
– Ты меня первый раз в жизни видишь… и совсем меня не знаешь…
– Теперь уже знаю.
– Но это же так много денег!
– Поверь мне, от меня не убудет, – улыбнулся Андрей. – Так уж получилось, что я не бедный. Бери, бери. Ты же обещал не перечить.
Малыш посмотрел на него в полном восхищении и прижал ладошкой кармашек своей рубашки:
– Сы… сып… сы-пасибо!

7.

С того дня дороги двух мальчишек соединились в один, общий путь. Казалось, Сережа всё никак не мог поверить, что теперь у него такой друг. Быть рядом с самим Андреем Лучинкиным – это ли не мечта для каждого малыша, приходящего в хор! Для Сережи она совершенно неожиданно сбылась на все двести процентов. Он доверчиво льнул к Андрею, слушался его во всем, и тот опекал его по полной программе. Чем ближе он узнавал Сережу, тем больше ужасался, как и в каких условиях живет этот поцелованный Богом малыш. Особенно он был потрясен, когда впервые побывал у него дома. Сережина мама снимала крохотную однокомнатную квартирку в длинном одноэтажном здании, похожем на барак. Судя по всему, раньше здесь был то ли какой-то склад, то ли еще что-нибудь, что впоследствии переоборудовали под жилье. Квартирка была без горячей воды и с общим туалетом в коридоре. На кухне не было плиты, и мама готовила еду на маленькой электрической плитке, включающейся в розетку. В единственной комнатушке стояли две узкие кровати, стол, два стула, табуретка и какой-то кособокий шкаф, еще явно советского производства. Не было ни телевизора, ни, тем более, компьютера. Вообще больше ничего не было.
Сережина мама, невысокая щуплая женщина лет тридцати, смуглая, черноволосая и большеглазая, как и ее сын, даже как-то испугалась, когда Андрей появился на пороге, хотя о его приходе заранее было условлено. Было видно, что она болезненно стыдится своей нищеты, особенно перед мальчиком, который подарил ее сыну семьсот долларов и которого она, уже в силу одного этого, просто не могла не пригласить в гости. Андрей понимал, что этой женщине трудно постичь, что тринадцатилетний подросток может самостоятельно, без разрешения взрослых, распоряжаться такими суммами, и поэтому старался быть как можно тактичнее в том, что касалось денег.
Впрочем, отца Андрей все-таки поставил в известность.
– Есть один очень хороший человечек, папа, – сказал он отцу. – Ему надо серьезно помочь. Нужны деньги.
– Сколько? – спокойно спросил тот.
Андрей сказал. Папа пожал плечами:
– Два твоих месячных заработка. Если обойдешься без них – пользуйся.
И Андрей воспользовался.
Прежде всего, он купил два смартфона: один для Сережи, другой – для его мамы, подключил Интернет и всё остальное, что необходимо современному мальчишке для нормальной жизни. Затем дядя Леша прокатил их втроем по магазинам, где Сережу одели с ног до головы на зиму и на лето.
– Это так, для повседневной носки, – объяснил Андрей совершенно растроганной Сережиной маме. – За концертные костюмы не беспокойтесь, у нас их шьют в собственном ателье, бесплатно. А на оставшиеся деньги вы, пожалуйста, снимите нормальную квартиру где-нибудь поближе к хору.
– Почему вы так заботитесь о нас? – спросила мама (к Андрею она обращалась только на вы). – Неужели мой Сереженька действительно такой талантливый?
– Он лучше всех, – просто ответил Андрей. – Поэтому я и хочу, чтобы он занял мое место.
– А если ваш папа будет против?
– А при чем тут мой папа? – не понял Андрей.
– Как? – искренне удивилась женщина. – Разве Дмитрий Александрович не ваш папа?
Андрей так и ахнул. Оказывается, она на полном серьезе была уверена, что он – сын Лещака! Пришлось объяснять, как обстоят дела на самом деле. Узнав, что с точки зрения родства Андрей худруку совершенно никто, Сережина мама зауважала подростка еще больше. Судя по всему, понятие «блат» крепко сидело в ее мозгу, имело самый негативный смысл и сильно отравляло ее общее восхищенное впечатление от общения с первым солистом. Теперь же, когда она поняла, что Андрей, хоть и самый близкий для Лещака человек, но все-таки от него независимый, такой же хорист, как остальные, а, следовательно, всё, что имеет, получил по заслугам, а не по блату, у нее с души просто камень свалился. Она, похоже, впервые в полной мере осознала, с каким благородным, честным и порядочным мальчишкой будет дружить ее Сережа, а самое главное, поверила, что и ее сын тоже со временем сможет без блата, только своим талантом, достичь того, что сейчас есть у Андрея, и эта мысль ее просто окрылила. Они договорились, что отныне она не будет говорить Андрею «вы» (ну и что, что тот объездил полмира и пел перед королями!), и в тот вечер они расстались, чувствуя, что их отношения переходят на совершенно новый уровень.
Андрей и Сережа начали репетировать. В помощь себе они привлекли звукооператора Сашу, который добровольно согласился давать им доступ в студию в неурочное время и работать с их фонограммами.
Сережа оказался самым прилежным учеником, какого только видел свет. Он буквально смотрел Андрею в рот, когда тот толковал ему, как лучше всего исполнять ту или иную песню, и потом в точности следовал его наставлениям. Саша просто «тащился» от его голоса, сидя за своим пультом.
– Ну, спой еще что-нибудь, чудо глазастое! – упрашивал он Сережу в конце репетиции. – На посошок! Что угодно!
И Сережа, несмотря на усталость, всегда соглашался и пел что-нибудь веселое и звонкое, от чего потом в душе на целый день оставалось ощущение чистоты и света.
– Ну и нашел же ты себе пацана, Андрюха! – сказал Саша Андрею как-то раз, когда они прощались после репетиции. – Ой, береги это сокровище! Не дай Бог, он простудится и голос потеряет! Ой, Андрюха, история тебе не простит, если не уследишь!
Андрей внимательно посмотрел на него и коротко спросил прямо в лоб:
– Лучше Игоря?
Саша опешил. Помолчал секунду, потом так же коротко ответил:
– Да. – Еще помолчал и добавил: – Главное, чтобы Лещак это признал.
– Признает, – с уверенностью ответил Андрей.
Некоторое время спустя Сережа уже знал весь репертуар Андрея.
Настало время предъявить малыша Дмитрию Александровичу.

Глава 3.

1.

Для него было принципиально важным, чтобы тот, кто придет ему на смену, пел лучше Игоря Ласточкина. Конечно, это была его самая большая тайна, он никогда не признался бы в этом Лещаку, потому что любил его и понимал, какую боль причинит ему таким признанием. И все же мальчик с огромного портрета, висящего у входа на третий этаж, мучил его всю его певческую жизнь. Да, Андрей пел его голосом, да его постоянно сравнивали с ним, но дело было даже не в этом. Если бы Игорь Ласточкин стал для него обычным конкурентом по сцене, Андрей был бы просто счастлив. Но вся беда как раз-таки и заключалась в том, что Игорь не был его конкурентом. Он был им самим, его вторым я, он жил в нем и пел вместо него. И даром теряли время те, кто пытался утешить Андрея, говоря, что голос у него давно изменился. Да, голос действительно изменился, и всё же Андрей ни на минуту не сомневался, что именно так пел бы Игорь Ласточкин, если бы дожил до своих тринадцати лет. Это мучительное раздвоение иногда приводило Андрея в совершенное отчаяние. Мальчик с портрета был гениален. Десятки раз слушая его записи, Андрей признавал, что это истинная правда. Но ему-то самому от этого было нисколько не легче, потому что Игорь Ласточкин фактически лишил его индивидуальности, отнял половину его личности – ну, пусть не отнял, а купил, потому что взамен Андрей получил деньги и славу. Но как было жить с постоянной мыслью, что Лещак так хорошо относится на самом деле не к нему, а, опять же, к Игорю, к его голосу, к памяти о нем, так неожиданно воплотившейся в Андрее! Это было вдвойне мучительно, потому что сам Андрей любил Лещака совершенно искренне, обеими половинками своего изломанного естества. И если Игорь любил в худруке того Димку, который когда-то нянчился с ним и баюкал его у себя на коленях, то половинка, принадлежащая Андрею, любила Лещака нынешнего и действительно относилась к нему, как ко второму отцу.
Лучше Игоря! Да, только так и не иначе! Андрей уже давно решил, что останется в хоре, только если ему найдется именно такая замена. Но если не найдется, если его поневоле придется заменить другим мальчишкой, пусть даже очень талантливым, но поющим НЕ ЛУЧШЕ ИГОРЯ, тогда Андрей бросит всё и уйдет. Куда? Неважно! Безбедную жизнь он себе уже обеспечил. Можно пойти учиться, можно уехать за границу – можно всё, денег у него хватит. И всё-таки думать о подобном не хотелось, потому что и хор свой Андрей любил.
Маленький, трогательный, заикающийся Сережа Стежар подарил Андрею настоящую надежду, потому что именно он пел лучше Игоря! Прослушав его у себя дома, Лещак пришел в полный восторг и тут же распорядился начать работать с ним, как с первым солистом. Теперь Андрей фактически уже официально сдавал ему дела, и Сережа принимал их – иногда с таким виноватым видом, словно отнимал у Андрея последнее, что у того есть.
– Не думай ни о чем, Серенький, – уговаривал его Андрей в самые тяжелые минуты его застенчивости. – Пой, главное, пой! Теперь твое время. Скоро твой первый большой концерт. К нему нужно подготовиться как следует. Вот твоя цель. Больше тебя ничто не должно отвлекать!

2.

Однажды на улице он совершенно неожиданно встретил Володю Алексеева. Тот окликнул его, и Андрей даже не сразу его узнал – так повзрослел за эти годы бывший первый солист.
– Привет, Андрейка! – сказал Володя, пожимая ему руку. – Это сколько же лет мы не виделись? Вон какой ты стал…
– Да ведь и ты тоже… – улыбнулся Андрей.
– А улыбаешься всё так же, – заметил Володя. – Ну, присядем, что ли?
Они сели на какую-то лавочку. Был конец августа, листва на дереве, под которым она стояла, уже начала желтеть, и на асфальте уже лежали желтые листики. Их было еще не так много, и все-таки это было начало осени. Андрею почему-то стало грустно.
– Поёшь? – спросил Володя.
Андрей кивнул.
– А как Дмитрий Александрович?
– Нормально… Ты чего исчез? Он всё время пытался с тобой связаться…
– Зачем?
– Как зачем?! Ты же знаешь, как он беспокоится.
– Мы уезжали, – сказал Володя. – На Север, в Надым. Теперь вернулись.
– Зашел бы как-нибудь. Он был бы очень рад.
– Да нет, не стоит…
– На меня сердишься?
– На тебя?! Боже мой, Андрейка, за что мне на тебя сердиться! – Володя улыбнулся и положил руку ему на плечо. – Ты-то в чем виноват? Ты мне всегда нравился. Честное слово. Я понимал, что ты талантливее меня, но не завидовал, можешь мне поверить. Я тебе всегда только удачи желал.
– Зачем же ты тогда из хора ушел? Мог бы петь еще год-полтора… Вместе бы пели.
– Да нет, – опять улыбнулся Володя. – Скажешь тоже, вместе!.. Это на фоне твоего-то голоса!..
Андрей опустил голову. На душе у него стало больно.
– Это не мой голос, – сказал он глухо, глядя себе под ноги. – Это голос Игоря Ласточкина. А у меня вообще никакого голоса нет.
Володя удивленно взглянул на него:
– Чего это ты?
Андрей молчал.
– Эй… – Володя слегка качнул его за плечо. – При чем тут Игорь Ласточкин? Что за фантазии?
Андрею не хотелось ничего объяснять, и он снова не ответил.
Володя, видимо, что-то поняв, тоже немного помолчал, потом тихо спросил:
– Я слышал, у вас там, в хоре, какой-то парнишка обалденный появился…
Андрей кивнул.
– Послушать бы его… – сказал Володя.
Андрей вынул из кармана смартфон, открыл видеоплеер и, запустив запись, протянул Володе:
– Вот он.
Сережа пел «Крылатые качели». Володя изумленно впился глазами в дисплей и даже дышать, казалось, перестал, а когда запись закончилась, выдохнул в полном восхищении:
– С ума сойти!..
– Лучше Игоря? – Андрей, как всегда, задал самый главный для себя вопрос.
– Чего? – не понял Володя.
– Я спрашиваю, Ласточкина лучше?
– Да какой там Ласточкин! – воскликнул Володя. – Это же что-то инопланетное! Где вы такого взяли?
– В московских трущобах нашли, – улыбнулся Андрей.
– С ума сойти! – опять воскликнул Володя. – Постой, а это у тебя что? «Лесной марш»?
И ткнул пальцем в иконку.
Открылась запись. Андрей не хотел, чтоб Володя ее слушал, но, раз уж так получилось, возражать не стал. Это было видео, где Андрей и Сережа пели дуэтом. «Нам птицы просигналили подъем. Привычными тропинками проходим мы…» – звенели мальчишки на экране под фонограмму хора, и Володя опять замер в восхищении, только смартфон чуть подрагивал в его руке.
«Такие же девчонки, такие же мальчишки, такие же счастливые, как ты и я!..»
Песня закончилась. Володя медленно вернул смартфон Андрею и долго сидел, ни слова не говоря.
– Чего молчишь? – наконец, не выдержав, спросил Андрей.
– Знаешь, – произнес Володя, не глядя на него, – эта песня… Она мне очень нравится. И мне всегда хотелось спеть ее дуэтом с тобой.
– Что же тебе мешало? – немного удивился такому признанию Андрей.
– Тебе не понять… – вздохнул Володя. – Тебе сейчас сколько? Четырнадцать?
Андрей кивнул.
– А мне весной в армию, – грустно улыбнулся Володя.
– Ты скажи Дмитрию Александровичу, он поможет…
– От армии отмазаться? Да нет, Андрейка, не стоит. Отслужу, как надо, и вернусь. А этого воробья тебе на смену готовят?
Андрей опять кивнул.
– Классная смена! Не посрамит! – сказал Володя и поднялся с лавочки. – Ну, ладно, Андрейка, пойду я. Рад был тебя повидать.
Андрей тоже встал, чтобы пожать ему руку.
Держа его руку в своей, Володя посмотрел ему прямо в глаза и тихо сказал:
– Ты лучший солист за всю историю этого хора, Андрейка. Не Игорь Ласточкин, а ты. Но этот воробей лучше тебя. А значит, лучше Игоря. Правда.
И, повернувшись, пошел вдоль по улице и скоро смешался с толпой.

3.

Чем ближе надвигалась дата первого большого Сережиного концерта, тем больше мальчишка волновался и паниковал. Кончилось тем, что он совершенно потерял покой, весь осунулся и почти перестал спать, так что Лещаку пришлось сделать ему очень серьезное внушение.
– Послушай, Серенький, – сказал он малышу, – так не пойдет. Ты что же это с собой делаешь, а? Да разве можно так волноваться! Ну, концерт, ну, дело важное, кто с этим спорит! Только если так будет продолжаться, ты просто-напросто завалишь всю музыку! Чего ты боишься? Ведь ты будешь не один. Андрей будет петь с тобой, я буду рядом, Виктор Павлович, дирижер, мой большой друг, все время будет на сцене и обязательно тебя подстрахует в случае чего. Ну, давай-ка, успокаивайся и берись за ум, а то и до концерта не дотянешь, сорвешься!
Сережа, кажется, все понял правильно. Во всяком случае, после этого разговора он действительно заметно успокоился и расслабился.
Надо было видеть, с каким сияющим личиком примерял он свой первый концертный костюм! Отпросился показаться в нем маме и на следующий день, захлебываясь от радости и мучительно борясь со своим проклятым заиканием, рассказывал Андрею, как мама счастлива и как ждет не дождется концерта, чтобы из зала посмотреть на своего сыночка. Андрей его прекрасно понимал и от души радовался вместе с ним, потому что в свое время сам прошел через все это. Вообще, это он убедил Лещака построить программу концерта так, чтобы постоянно быть на сцене вместе с Сережей.
– Да вас же сравнивать будут! – поначалу не соглашался худрук.
– И пусть себе сравнивают! – отвечал Андрей. – Пусть видят, что Сережка лучше меня!
– Да зачем тебе это, странный ты человек?
– Нужно! – стоял на своем Андрей. – Мне это нужно, Дмитрий Александрович.
И Лещак в конце концов согласился, потому что и сам понимал, что Сереже нужна поддержка и с Андреем на цене ему будет спокойнее. Было решено, что они споют три дуэта, а остальные их выходы будут чередоваться, если, конечно, не будет вызовов на бис. Всего на отчетный концерт мальчишки готовили двенадцать песен: помимо дуэтов, пять песен – Андрей и четыре – Сережа. Это, конечно, была огромная нагрузка, и основную ее часть Лещак возложил на них в первом отделении. Во втором он собирался выпустить других солистов, а в конце дать еще один дуэт Андрея и Сережи, чтобы таким образом подчеркнуть, что один мальчишка фактически принимает эстафету у другого. Эта идея возникла у него несколько неожиданно, и потом он еще долго винил себя за то, что накаркал…
Как и предвидел Лещак, Сережин успех на концерте был просто потрясающим. В нового маленького солиста с невероятным голосом сразу же влюбился весь зал. На двух песнях из четырех его вызывали на бис. Сережина мама рыдала от счастья, сидя во втором ряду и, похоже, с трудом веря, что и правда присутствует при всем этом. Убегая за кулисы, Сережа тут же попадал в объятия к худруку и Андрею. Глядя, как поёт малыш, Лещак тоже был растроган до слез.
– Умница, умница, воробьишка! – восклицал он, тормоша сияющего от счастья Сережу. – Я горжусь тобой, солнышко! Давай, давай!
И Сережа давал. У него осталась еще одна сольная песня, и он, приплясывая на месте от волнения, смотрел на сцену из-за кулис, дожидаясь, когда Андрей закончит петь «Беловежскую пущу» и придет, чтобы тоже обнять его и еще раз пожелать удачи. Сережа понимал, что Андрею сегодня еще много работать: после Сережи у того было еще три выхода в первом отделении…

4.

На самых высоких нотах последнего куплета «Беловежской пущи» Андрей неожиданно «дал петуха».
Лещак за кулисами окаменел.
Он видел лицо Андрея.
Это было страшное лицо.
Музыка дозвучала, и Андрей сделал какое-то странное движение вперед, словно хотел упасть со сцены в зрительный зал.
Цепкие пальцы Виктора Павловича схватили его за локоть.
– Стоять! – улыбаясь публике, углом рта приказал Андрею старый седовласый дирижер. – Стоять, я сказал! Кланяйся! Да кланяйся же, чудик, никто ведь ничего не заметил!
А зрители как будто и впрямь ничего не заметили. Зал взорвался аплодисментами, и Андрей начал кланяться, как делал это всегда. А потом сорвался с места и опрометью кинулся за кулисы, ничего не видя вокруг.
Лещак подхватил его на руки, прижал к себе:
– Тс-с… Тихо, тихо, сынок! Уже всё, всё. Пойдем. Кто мой воробьишка? Андрейка мой воробьишка! – Замахал рукой ведущему: – Антракт, антракт!
И понес рыдающего и трясущегося Андрея в гримерку.
Сережа провожал их перепуганным взглядом, понимая, что случилась беда.
Занавес медленно закрылся. Нина Васильевна, что-то возбужденно восклицая, побежала на сцену, к детям. Растерянные хористы спустились со своих подножек и потихоньку потянулись за кулисы. Музыканты тоже загомонили, застучали инструментами, поднимаясь со своих мест.
Сережа кинулся к гримерке, толкнулся в дверь, но там было заперто изнутри. Тогда, поняв, что лучше не соваться, он сел на какую-то скамеечку у стены, подпер щеку кулачком, и на ресницах его повисли слезинки.
Нина Васильевна, незаметно приблизившись, положила ладонь ему на голову:
– Ничего, Серенький, ничего… С Андрюшей все будет в порядке. Такое с каждым мальчиком бывает. И с тобой будет когда-нибудь, тут ничего не поделаешь. Не плачь.
Мимо широким шагом прошел Виктор Павлович, остановился возле гримерки, постучал:
– Дима, это я…
Дверь открылась, растрепанный Лещак вышел к дирижеру, обменялся с ним несколькими фразами, пожал ему руку, и Виктор Павлович пошел к своим музыкантам, а Дмитрий Александрович, заметив Сережу, приблизился к нему и присел перед ним на корточки:
– Вот такие дела, воробьишка… Послушай, малыш, у меня к тебе просьба. Большущая-пребольшущая. Ты ведь все песни Андрея знаешь?
Сережа кивнул.
– Вот и хорошо. Понимаешь, какая штука… Сейчас второе отделение начнется, а те три песни, что Андрей в первом отделении не спел, я снять не могу, они в программе заявлены… Потянешь сам? Все три, а? Выручай Андрейку, ему сейчас очень нужна твоя помощь.
Сережа снова торопливо закивал:
– Кы… кы-анечно!
– Ну, тогда все в порядке! – облегченно улыбнулся Лещак. – Значит, решим так: в начале отделения выйдут Сережа Дымов и Саша, а сразу после них пойдешь ты и споешь все три песни подряд. Подготовься пока, соберись с мыслями, слова повтори, а я пойду, народ проинструктирую. Договорились?
Сережа все кивал.
– Спасибо, Серенький, – сказал Лещак и погладил его по голове. – Не волнуйся, все будет хорошо. Ты у нас просто супер!

5.

Так отчетный концерт хора имени Ласточкина неожиданно превратился в сольный концерт Сережи Стежара. Ну и что, что, помимо него, на сцену выходили другие солисты! Их, казалось, никто даже не замечал. Зато Сережа буквально царил над зрительным залом. Он сам не понимал, что с ним такое творится. Он твердо знал лишь одно: надо выручать друга, самого лучшего своего друга. И поэтому был просто в ударе. А публика после каждой песни вызывала его на бис. Мама, любуясь на своего сына из зрительного зала, была на седьмом небе от счастья. А Сережа все нет-нет, да и поглядывал за кулисы, все ждал, все ждал… И дождался. На последней песне Андрей появился у края сцены. Постоял немного, улыбнулся Сереже и снова исчез.
Когда Сережа, все допев, наконец убежал за кулисы, Лещак обнял его и поцеловал в темечко:
– Серенький!.. С меня причитается! Ты умница! Ты просто молодец!
– А как с последним дуэтом, Дмитрий Александрович? – нараспев спросил вконец от всего ошалевший мальчишка.
– Андрей выйдет, – вдруг ответил Лещак. – Там высокие ноты брать не надо, так что, думаю, обойдется. Да и твоим голосом все покроется в случае чего. Так что отдохни пока, у тебя минут двадцать есть, а потом пойдете концерт завершать.
– А к Андрею можно? – робко спросил Сережа.
– Сейчас не надо, малыш, – возразил Лещак. – Дай ему сосредоточиться.
И Сережа все понял. В том числе и то, что Андрей собирается совершить настоящий подвиг, выйдя на сцену после только что случившегося с ним потрясения. Малыш прекрасно осознавал, чем рискует его друг. А если не пойдет песня? А если голос снова сорвется? Переживать фиаско второй раз? А если не переживет?.. И Сережа поклялся, что будет изо всех сил страховать Андрея и споет так, что, даже если голос его друга снова дрогнет, этого не заметит никто. Даже Лещак.
Ассистентка Нины Васильевны Оля принесла для Сережи из буфета пирожки и чай. Он пожевал без всякого аппетита, но на душе после этого стало немного веселее. Потом он увидел, как в комнату, где был Андрей, вошла гримерша Светлана Борисовна, и понял, что сейчас Андрея будут приводить в порядок перед выходом. Минут через пять гримерша вышла, остановилась перед Сережей, окинула его усталым взглядом:
– Господи, да что же вы все патлатые-то такие!.. Иди сюда!
И принялась прямо на ходу причесывать малыша и брызгать ему на голову из небольшого баллончика.
Появился Лещак. На нем от волнения буквально не было лица.
– Готов, Серенький? – спросил он.
Сережа закивал.
– Ну, ладно, с Богом! – худрук потрепал его по плечу и заглянул в гримерку: – Андрюша?
Андрей что-то невнятно ответил ему и через несколько секунд вышел сам.
И Сережа ахнул: Андрей улыбался, красивый, стройный, подтянутый, как всегда, словно ничего и не случилось. И тогда, глядя на своего друга, Сережа впервые понял, что значит настоящий профессионал. Это когда в любой ситуации, как бы плохо тебе ни было, ты улыбаешься, выходишь на сцену и работаешь, потому что идет концерт и тебя ждет зритель. «Я буду как Андрей! Обязательно буду!» – решил Сережа и тоже заулыбался, как и положено тому, кто собирается выходить на сцену и исполнять финальную песню.

6.

И они исполнили финальную песню. Они. Сережа и Андрей. И зал провожал их, аплодируя стоя. Трижды они выходили на поклон перед закрытым занавесом, зал скандировал: «Ма-лад-цы! Ма-лад-цы!», а Сережа видел, что Андрей уже еле держится на ногах. И когда, наконец, всё кончилось, Лещак сгреб их обоих в охапку и потащил к выходу:
– Всё! Домой, домой! Хватит на сегодня! Дядя Леша, вези их ко мне! Обоих! Давай!
Он вручил мальчишек шоферу с рук на руки, а сам побежал улаживать еще какие-то дела.
И дядя Леша повез.
В джипе, на заднем сиденье, Андрей сразу заснул, как будто выключился, и Сережа всю дорогу просидел неподвижно, чтобы случайным неосторожным движением не спугнуть сон своего измотанного друга.
На квартире у Лещака мальчишек ждал королевский ужин, но есть ни тому, ни другому почему-то не хотелось. За столом они все время молчали, ковыряя вилками в своих тарелках. Сережа понимал, что Андрею вряд ли нужны какие-либо слова и утешения, да и вообще, каждое лишнее слово сейчас скорее причинило бы ему боль, чем утешило. И всё же малыш чувствовал, что его присутствие, пусть даже молчаливое, Андрею просто необходимо.
Когда они вышли из-за стола, Андрей взял Сережу за плечи, повернул к себе лицом, глубоко заглянул ему в глаза и сказал негромко:
– Сцена теперь твоя, Серенький. Я очень рад за тебя.
А у Сережи в груди вдруг что-то буквально перевернулось после этих слов. Он крепко обнял Андрея, ткнулся лицом ему в рубашку и заревел во весь голос.
Андрей не ожидал этого и растерялся.
– Ну что ты, Серенький?.. – бормотал он, перебирая малышу волосы. – Не надо… Это ведь нормально… Так всегда бывает… Знаешь, как я тебе благодарен! Ты настоящий друг. То, что ты сделал для меня сегодня, я всю жизнь не забуду…
А к ночи у Андрея поднялась высоченная температура, и он впал в беспамятство.

Глава 4.

1.

Две недели он горел в нервной горячке, почти не приходя в сознание. Лещак ночевал в больнице, часами сидел у постели Андрея, в его маленькой одиночной палате, держа мальчишку за руку, и губы его время от времени неосознанно шептали:
– Так нельзя… Нет, так нельзя… Во второй раз!..
Да, однажды он уже проходил это: вот так же, сидя у больничной постели, он держал за руку умирающего Игоря. Держал, пока рука эта не начала холодеть… Вспоминать это сейчас было просто невыносимо.
– Не бойся, Андрюша… – шептал худрук, гладя пылающую руку мальчишки. – Его отпустил, тебя не отпущу!.. Все будет хорошо, сынок. Все обойдется, воробьишка…
Сережа эти две недели был в совершенной прострации. Казалось, еще немного, и он сам свалится с температурой. Он все время просился, чтобы его пустили к Андрею, но его почему-то не пускали. Наверное, так было нужно, кто знает…
Чем это кончится? На этот вопрос врачи с каждым днем давали все более уклончивые ответы, и Лещак понимал, что дело совсем плохо.
– Да вы поймите, кого вы спасаете! – в отчаянии объяснял он врачам. – Вы государственное достояние страны спасаете! Это же не просто мальчик! Это Андрей Лучинкин!
Но врачи только вздыхали:
– Делаем, что можем, Дмитрий Александрович…
А потом Лещаку неожиданно приснился сон. Это был самый странный сон из всех, что ему доводилось видеть в жизни. Незаметно для себя самого задремав у постели Андрея, он увидел, что стоит на берегу моря. Неподалеку высятся серые скалы, солнце медленно опускается за горизонт, ленивые волны наползают на берег, почти не оставляя пены, а на большом камне сидит, глядя вдаль, мальчик лет десяти, в голубенькой рубашке и джинсовых шортиках. Лещак не видит его лица, но почему-то вдруг со всей уверенностью понимает, что это Игорь Ласточкин. Осторожно приблизившись к нему сзади, он бережно касается его плеча:
– Игорь?
Не оборачиваясь, мальчик ловит его руку и прижимает к своей щеке:
– Митя… я очень виноват перед тобой… ты имеешь полное право на меня сердиться…
– Виноват? В чем? – сердце Лещака заходится от нежности.
– Я хотел сделать счастливым и тебя, и этого мальчика, а получилось так, что сделал вас обоих несчастными… Я только сейчас понял свою ошибку…
– Ты просто хотел спеть то, что не успел…
– Не такой ценой, Митя…
– Он умрет?
– Нет. Теперь уже нет. И жить он будет до самой старости. Но петь больше никогда не сможет.
– Почему?
– Потому что я ухожу.
– Игорь… Как? Навсегда?
– Андрею нужна свобода. Он всю жизнь пел, как Игорь. Теперь настало время петь лучше Игоря.
– Сережа?
– Конечно. А кто же еще? Береги его, Митя, и он будет петь долго-долго. Намного дольше, чем это обычно бывает у мальчишек. У него будет хорошая судьба. Я это точно знаю. И заикаться он больше не будет.
– Не будет?
– Никогда.
Мальчик отпускает руку Лещака, спрыгивает с камня и неторопливо идет вдоль воды по пляжу, оставляя в песке глубокие влажные следы своих сандаликов. Лещаку хочется окликнуть его, но он знает, что мальчик не обернется…
– Я буду скучать по тебе, воробьишка… – только и смог прошептать он непослушными губами, вздрогнул, проснувшись, и вдруг увидел, что Андрей совершенно осмысленно смотрит на него.

2.

– Дмитрий Александрович… вы здесь? – тихо спросил мальчишка.
– Здесь, воробьишка, конечно, здесь! – вне себя от счастья, Лещак наклонился к Андрею и поцеловал его в лоб, сразу поняв, что температура у мальчишки спала. – Я всегда с тобой, сынок!
– А Сережа тоже здесь?
– И Сережа здесь! Позовем его?
– Конечно! Мне нужно ему сказать…
– Сейчас, сейчас! – заторопился Лещак, вскакивая со своего места.
А Сережа, и правда, был здесь вместе со своей мамой и родителями Андрея. Когда Лещак появился из палаты, они все кинулись к нему:
– Дмитрий Александрович, ну, как?
– Серенький, зайди к нему, – проговорил худрук, легонько подтолкнув мальчишку к двери. – Он очнулся и хочет что-то тебе сказать.
– А мы? – подалась вперед мама Андрея, но Лещак мягко остановил ее:
– Вера Николаевна, пожалуйста… Вы же понимаете, им действительно нужно поговорить…
И мама отступила, пропуская Сережу в палату.
Лещак сел на диванчик у окна. Он как-то только теперь отдал себе отчет в том, что за все время болезни Андрея родители мальчишки ни разу ни в чем не возразили ему, как будто он имел на их сына больше прав, чем они сами.
Сжав виски ладонями, он устало качнул головой и тихо произнес:
– У меня ужасная работа, Вера Николаевна. Я очень люблю ее, но это ужасная работа! Ведь хор – это не просто детский коллектив. Это страшная машина по перемалыванию судеб. Я сам прошел через ее жернова, поэтому, когда принимал дело после Григорьева, мне хотелось, чтобы под моим руководством все стало по-другому. Я мечтал, чтобы мальчишки приходили ко мне не работать, а отдыхать. Я надеялся показать им мир, сводить их в самые известные музеи и концертные залы, приобщить их к культуре и искусству высшей пробы. Я искренне желал, чтобы они были счастливы, а вместо этого все эти годы не видел ничего, кроме мальчишеских слёз… Да, только одни слёзы! И самое ужасное, что я ничего не могу с этим поделать! Понимаете, Григорьев был великий хормейстер и организатор, но он не любил детей. А я люблю. И в этом моя главная беда.
– Дмитрий Александрович… – Вера Николаевна села на диванчик рядом с ним и взяла его за руку. – Ну, зачем вы так говорите? А Андрей? А Сережа? Разве они не были счастливы с вами? Ведь вы дали нашему сыну больше, чем могли бы дать мы, даже если бы очень постарались. В конце концов, не вы виноваты в том, что произошло.
– Спасибо, – Лещак посмотрел на нее и вздохнул.
Они еще долго сидели молча все вчетвером и, похоже, думали об одном и том же. Потом дверь палаты открылась, и появился Сережа. Он как-то странно, растерянно и, вместе с тем, радостно улыбался, а потом подошел к своей маме, взял ее за руку и вдруг произнес совершенно отчетливо, без малейшей запинки:
– Мама, а я больше не заикаюсь! А почему я больше не заикаюсь, мама?
И Лещак понял, что все сбылось и что дальше всё тоже будет в точности так, как ему только что сказал во сне Игорь. А еще он понял, что Игорь действительно ушел и больше никогда не вернется. Даже во сне. Но это не имело никакого значения, потому что Лещак знал, что до самой смерти своей будет любить и помнить своего единственного воробьишку, а потом, после смерти, они обязательно встретятся и снова будут вместе. Теперь уже навсегда.

3.

Андрей поправлялся. Скоро он уже начал вставать с постели, хотя был еще очень слаб и долго стоять на ногах не мог – быстро уставал.
На дворе была ранняя весна. Снег сошел еще не везде, но в середине дня солнышко пригревало уже ласково, лилось в окна больничной палаты, и на душе становилось хорошо и легко от этого яркого, доброго света.
Как-то раз, когда Лещак, Андрей и Сережа сидели втроем, ели гречневую кашу и болтали о пустяках, в палату вошла возмущенная пожилая медсестра.
– Дмитрий Александрович, ну разве можно так! – воскликнула она с порога. – Это ведь уже просто хулиганство! Там ваши дети ломятся!
– Какие дети? – ничего не понимая, затряс головой худрук. – Куда ломятся?
– В больницу, куда же еще! – всплеснула руками медсестра. – Это же ваши, хоровые! Уймите же их!
– Да какие хоровые? – совсем запутался Лещак. – Откуда? Где они?
– А вы гляньте в окно! – сказала медсестра. – Вон они все!
На больничном дворе действительно было шумно, хотя Лещак сперва и не придавал этому значения. Теперь же вместе с Андреем и Сережей он подошел к окну и вдруг с высоты второго этажа увидел, что внизу стоит толпа мальчишек. Большая толпа. Человек пятьдесят, не меньше. И не просто стоит, а выстроившись рядами, в концертном порядке. Да, в самом деле, это был его хор, а впереди всех – Сережа Дымов, голос номер два этого хора, серьезный, торжественный, подтянутый. И ни одного взрослого с мальчишками не было.
– Что это, Дмитрий Александрович? – изумленно спросил Андрей.
– Понятия не имею! – оторопел худрук. – Что они тут делают?
Он распахнул окно палаты, высунулся наружу и уже хотел что-то крикнуть, но тут откуда-то грянула музыка, а Сережа Дымов вдруг вынул из кармана куртки микрофон и запел.
Запел «Сигнальщиков-горнистов».
Никто так хорошо не пел эту песню с тех пор, как ее в свое время исполнил со сцены Андрей Лучинкин. Сережа Дымов просто превзошел себя. Такого вдохновенного лица Лещак не видел у него уже давно.
И тогда худрук всё понял.
Понял, что его хор пришел к Андрею. Пришел сам, без чьей-либо подсказки. Просто решили мальчишки, собрались и пришли к своему первому солисту, чтобы проведать его, поддержать и показать, что они его помнят и ждут. И тогда Лещака захлестнула волна гордости – такой, какой он, пожалуй, еще никогда в жизни не переживал. «Это мои мальчишки! – думал он, сдерживая спазмы в горле. – Мои воробьи! Самые лучшие, самые дружные, самые голосистые в мире!»
«Сигнальщики-горнисты! Сигнальщики-горнисты!» – грянул хор, и вдруг над рядами мальчишек поднялось несколько плакатов – самодельных, написанных корявыми буквами, неумелыми детскими руками: «Андрей, ты – главный сигнальщик-горнист страны!», «Выздоравливай, Андрей!», «Возвращайся, Андрей, мы тебя ждем!», «Андрей, ты лучше всех!».
Слегка повернув голову, Лещак посмотрел на Андрея. У того по щекам катились слезы. Он и подумать не мог, что в хоре к нему относятся так! Сережа Стежар держал своего друга за руку, и губы у него тоже дрожали. Открылись другие больничные окна, пациенты и медики с удивлением и восхищением смотрели на поющих мальчишек.
Песня закончилась, и Лещак встрепенулся, словно проснувшись:
– Господи! Что же это они поют-то на холоде! Простудятся ведь, голоса потеряют!
И, замахав руками, он побежал прочь из палаты, вниз, к своим дорогим мальчишкам.


ПОСЛЕСЛОВИЕ

АНГЕЛЫ

Как многие из нас, я помню ту эпоху,
Любимую душой, но чуждую рассудку,
Когда в судьбе страны не стало места Богу
И ангелов Его назвали предрассудком.

Над нами небеса тогда пустыми стали.
В них не было того, кто славой всех превыше.
Так уверяли нас, но мы-то твердо знали,
Что ангелы живут и мы их пенье слышим.

Чтоб душу возродить, мы шли совсем не в церкви.
Нам этот путь тогда казался так неблизок!
Мы приходили в зал на детские концерты
Или под Новый год включали телевизор.

Приоткрывались нам врата святого рая
И от блаженных слез душа в груди сжималась,
Когда со сцены пел Виталик Николаев
И у него в глазах полмира отражалось.

Мы понимали смысл совсем иных законов
И находили путь к утраченному дому,
Когда над всем царил Сережа Парамонов
И убеждал, что жить возможно по-другому.

За Родину свою – за честь, не за медали,
Мы в смертный бой рвались, отчаянны и чисты,
И Диме Машнину всем сердцем присягали,
Что станем, как его сигнальщики-горнисты…

Ах, сколько лет прошло!.. Кто жив, кто кончил плохо,
И нет уж той страны, остались только книжки.
Но до сих пор в душе у нас жива эпоха
И ангелы ее – поющие мальчишки.



К О Н Е Ц