Накануне был дождь. Асфальт просох ещё не полностью и тёмной смальтой блестел в лучах утреннего солнца. На бескрайней небесной лазури не виделось ни единого облачка. Даже не верилось, что полночи свирепствовал страшной силы ливень. В такое утро начинаешь жалеть о том, что не художник, не можешь запечатлеть всей божьей благодати. И хотя трамвай довольно сильно раскачивало, тряска не мешала любоваться свежестью умытого дождём города. Хотя, должен признаться, разглядывал я не чистую, без пыли и грязи улицу, не полусонных прохожих, спешащих навстречу суете дня. Нет, я бессовестным образом заглядывал в окна мелькающих кадрами кино домов. Столь бесцеремонная привычка выработалась у меня в армии. Именно там я полюбил заглядывать на цветные занавески освещённых вечерних квартир. Наверное, любовь к созерцанию чужой жизни появилась от жгучей неприязни казармы, в стенах которой постоянно чувствовалось психологическая напряжённость. Не подумайте, что меня кто-то особо обижал. Такого не было. Я вообще находился в привилегированном положении, не столько от того, что имел должность инструктора, сколько потому, что являлся комсоргом роты. А ещё у меня был статус блаженного. Удобная, скажу вам честно, позиция. Но, так как дорогой читатель не совсем понимает, чтобы сие значило, то придётся пояснить. Для тех, кто никогда не жил в казарме, где обитает сто рыл, извиняюсь за грубость, трудно понять суть явления. Какого? Да стадности, схожести с окружающими. При такой жизни легко живётся тем, кому близки нормы, интересы этой массы. И если тебе глубоко безразлично сточены у тебя на сапогах каблуки или нет, собраны голенища сапог в гармошку или нет, имеется в подворотничке проволочка или не имеется, ушита твоя гимнастёрка или она такая же, как будто ты её только что получил от старшины. Так вот, если тебе всё это глубоко безразлично, то тебя не поймут. Точно так же, как не поймут, если ты не будешь заставлять «молодых» или «солобонов» пришивать себе подворотнички, застилать постель. Нюансы казарменной жизни не являются твоим желанием или не желанием – это образ жизни, которому каждый должен постоянно следовать, иначе отступнику будет очень и очень трудно. Его не поймут. «Белых ворон», чужаков, которые не понятны, не просто не любят, их остерегаются. Непонимание тебя, твоей сущности будет восприниматься как угроза спокойствию, устоявшемуся спокойствию. Даже если ты будешь просто читать газету или книгу, когда другие не читают, то это уже веская причина считать такого выскочку опасным. Не такой – значит не наш. А не наш, это чужой, а чужой означает враг. Любой думающий человек, интересы которого шире, нежели забота о том, имеется высокая шапка к дембелю или шинель с самодельными знаками различия и целым набором мишурных значков, уже чувствует себя в обстановке казармы весьма неуютно. Ну а если добавить к обычаям, интересам и звуковое сопровождение казармы типа:
- Слышь, ашна, а ну давай сапоги быстренько мне почисти. Ну ты, солобон, быстро застелил мне постель. Эй ты, воин, взял мою гимнастёрку и быстро пришил подворотничок. Таких «эй», «слышь», слышишь ежедневно и всё это сопровождается не сильными, но звонкими, рассчитанными на внешний эффект оплеухами. Пусть окрики не относятся к тебе лично, это не имеет значения, это всё равно, что находиться в тесной комнате с курильщиками, не будучи курильщиком. Такая жизнь выматывает. Потом бесконечная похвальба о том, какую блядь ебал в самоволке и как убежал от патрулей. В общем, начинаешь понимать, почему в нашей «самой гуманной» и «самой сильной» армии нет добровольцев, в отличие, скажем от армий других стран. Нет, конечно, у нас есть офицеры, которые идут в училище добровольно, но среди солдат таких добровольцев не наблюдается. Да собственно в то время, когда я проходил службу, когда рядовой получал три рубля и восемьдесят копеек на руки, которые у него тут же отбирали старички, не было службы по контракту. В общем, вот тогда у меня и появилась привычка зырить в окна, если была, конечно, возможность. Например, если возвращались в казарму по вечерним улицам. Очень хочется в такие моменты побывать в обычной квартире, а не в казарме. Хочется заснуть в полной уверенности в то, что не услышишь, как какой-нибудь «старик» грубо будит «молодого», чтобы послать того вместо себя в наряд по кухне, который он заработал, сбежав к местной блядёшке, на которой уже несколько не то что рот, но батальонов побывало. Не знаю, может у меня натура слишком домашняя, в общагах не жил, но интерес к чужим окнам сохранился до сих пор, хотя после армии прошло уже весьма много времени. Но я несколько отвлёкся. Рассказывать я собирался не об армии, а о сугубо гражданской жизни, где нет казарм, и где дома с занавесками. Правда, этот дом, что стоял на углу, отличался всё же от остальных ко всему прочему и отсутствием занавесок. Этот дом вообще был несколько необычен. Хотя бы тем, что был пятигранным, этакий пентагон сталинского типа. Угол этого дома, что выходил на пересечение улиц, был как бы срезан. Наверное, проектировщики учли, что трамвай делал в этом месте поворот. Из окна, расположенного на этом скосе, можно было, вероятно, обозревать обе прилегающие к зданию улицы. Створки окна были распахнуты и я невольно, остановил взгляд на проёме, куда сейчас легко проникали лучи восходящего солнца. Создавалось впечатление, что комната пуста. Но я ошибался. Когда вагон стал делать поворот, заставив стоящих пассажиров судорожно, более крепко схватиться за поручни, я увидел приближающуюся из глубины комнаты, прямо к распахнутому окну женщину. Она шла так, будто пыталась обнять встающее из-за соседних крыш светило. И, она была обнажённой. Я отчётливо видел её стройное тело с упругими, не висячими, хотя вовсе не маленькими грудями. Я видел взгляд женщины, устремлённый к свету. Так вероятно появлялась из моря Афродита: неожиданная, загадочная, прекрасная. Сейчас, вот сейчас она подойдёт к распахнутому к окну и я увижу её полностью. Мне очень захотелось, чтобы трамвай затормозил, настолько была хороша картина. Мне не было стыдно, что я вот так откровенно рассматриваю нагую женщину. И не потому, что другие пассажиры навряд ли видели эту женщину, борясь в тот момент с инерцией поворота, и не потому, что женщина не могла видеть меня. Нет, мне не было стыдно совсем по другой причине. Я любовался ей, потому что она была прекрасна, более того, она была романтична своей неожиданностью: женщина в лучах восходящего солнца. Это было поистине произведение искусства: Афродита, Артемида, господи, кто там ещё из прекрасных божеств. Она была богиня, а я любовался совершенством. Да простит меня жена. Но тут, придавленный грузным мужчиной я на мгновение, не более, оторвал взгляд от обитательницы старенького дома. Однако этого вполне хватило для того, чтобы Афродита осталась лишь памятью на моей сетчатке, которая надёжно передала изображение мозгу или, может, душе. Не знаю. А трамвай катил дальше и, не было видно уже ни дома, со скошенным углом, ни прекрасного видения в глубине комнаты.
Теперь, когда я проезжал мимо этого пятигранного дома, я постоянно всматривался в это выходящее на трамвайные пути окно, желая хотя бы ещё раз увидеть прекрасное видение. Вернее, я хотел увидеть не видение, а реальность. Хоть на мгновение увидеть вновь молодую, обнажённую женщину, идущую в лучах солнца к распахнутому окну, к утреннему свету. Я желал вновь увидеть это чудо, чудо естества, эту богиню. Именно такой она мне и виделась. Мои видения мне не надоедали, хотя я не предполагал, что скоро, совсем скоро увижу эту женщину вновь.
Как-то меня вызвал к себе начальник и сообщил, что фирма получила новый объект. Меня ввели в курс дела относительно предстоящих работ и дали адрес, чтобы я на месте мог посмотреть дом, где предстояло вести работы. Каково же было моё удивление, когда подходя к нужному адресу, понял – новый объект и есть этот старый дом сталинского типа, где обитало божество. Сердце моё сразу забилось чаще, а во рту пересохло. Чтобы унять волнение, я напомнил самому себе, что жильцы давно из старых квартир выселены и никого в доме быть не может. Теперь я понял, почему на окнах старого дома не было занавесок, в комнатах не наблюдалось мебели. Да и женщина та в ночь дождя, скорее всего, просто ночевала там в последний раз, так как в квартире оставались не вывезенные вещи. Мне стало грустно, что не увижу божество. А вот и подъезд «пентагона» с обшарпанной деревянной дверью. Войдя внутрь, медленно стал подыматься по скрипучим ступеням, представляя, как совсем недавно по этой лестнице порхало божество. Слово «ходило», как то не вязалось с тем образом, что прочно отложился в памяти, поэтому я даже сам с собой употребил более поэтический глагол «порхала». Остановившись на междуэтажной площадке, я улыбнулся возвышенно-романтической улыбкой и посмотрел вверх. Каково же было моё изумление, когда я воочию увидел это божество. Нет, это не было галлюцинацией. Хотя в действительность верилось с трудом. Но узнал я Афродиту сразу, хотя данная женщина была не богиня. Нет, это была баба в очень грязной и очень мятой юбке, такой же несвежей кофте и, к тому же, под глазом у неё красовался огромный синяк. Вздрогнув от неожиданности, я отступил к стене. Видение не спеша стало спускаться по скрипучей лестнице. Когда баба проходила мимо, меня обдало запахом давно не мытого тела. Позади неё шествовал омерзительный мужичонка с остекленевшим взглядом, но в довольно приличном спортивном костюме, вероятно, где-то украденном. Запах от бомжа был ещё крепче. Волосы у него были длинные, торчащие во все стороны и он был бородат, вернее давно не брит. Парочка прошествовала мимо меня, не ускоряя шага, в некоем сомнамбулическом ритме. Я, постояв ещё некоторое время и стараясь не дышать, чтобы справиться с рвотным инстинктом, всё же наконец поднялся в комнату, из которой только что выползла эта ужасная парочка. Помещение было пусто, лишь у самой стены валялся очень сальный, весь в пятнах немыслимых расцветок матрас. Несмотря на открытое окно в комнате стояла та же самая невыносимая вонь. С оглушённым видом я долго глядел на этот тюфяк. В таком состоянии, словно только что пережил бомбёжку, я и вышел на улицу. В ушах гудело, голова абсолютно ничего не соображала. Однако я поймал себя на том, что в прострации постоянно повторяю про себя слова Сатина из Горьковского «На дне»:
- Эх… испортил песню… дурак!
К кому относилось слово «дурак» в данном случае, я не знал: к жизни ли вообще, к начальству, что послала меня сюда, к себе ли со своим неуместным романтизмом. Да и какое это имело значение.