ТРОЕ В МАСКАХ, НЕ СЧИТАЯ АВТОРА – 2

/ продолжение, начало 14.06.2017 /


/ триптих /


МАСКА ВТОРАЯ


ЛЕОНИД ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙН


История, параллельная предыдущей, в прямом и переносном смысле. Не только потому, что развивались одновременно, но и как характерная особенность тех далёких лет, когда каждый брал, в основном, неосознанно, судьбу в свои руки, ибо, рассчитывать на помощь, можно было лишь минимальную и, значит, только на самого себя.


Глубокомыслие не было присуще нашему детству. Выбирать было не из чего, кроме того, что лежало на поверхности. Театр, о чём уже сказано, и шахматы, о чём попытаюсь сказать. Тем более, что речь идёт о времени, когда шахматы были не только вровень с высоким искусством, но, случалось, подменяли, и даже заменяли, его. А посему молодые умы и сердца влекло туда, откуда доносились звуки фанфар.


Ни меня, ни Лёню Штейна никто не учил шахматной премудрости, разве что старички и инвалиды на скамеечках, когда в порыве гнева и страстей, связанных с поражением, их дряхлые руки сметали фигуры с доски, и мы, мальчишки, подобострастно бросались на помощь, а после, морща носы и лбы, пытались «восстановить утраченную позицию». Так накапливалось умение, ничем не напоминавшее мастерство. Только, научившись обыгрывать наших первых учителей, не скрывающих восхищения успехами «сопляков», торили путь в шахматные кружки и клубы. Там мы с Лёней впервые уселись за настоящий шахматный столик, к которому допускались, как нам казалось, чем-то отличившиеся дарования. А поскольку нас было много, перед каждым стояла важнейшая из задач, не всегда осознанная, но всегда оставшаяся приоритетной: быть первым среди лучших.


О том времени я помню так много, и, значит, стою перед выбором, что следует забыть? А потому решил: в изгнание придётся отправить даты и статистику, никогда не бывших не только предметом нашего понимания, но и элементарного внимания. Мы жили чувствами, связанными с победами и поражениями, а всё, что вне этого, оставляли на долю тех, кто не входил в заветный круг шахматного масонства. Чего ради, мы должны делиться неизвестно с кем, нашим единственным, и с таким трудом завоёванным богатством?


В то время «советская шахматная школа» гремела ничуть не меньше, чем победоносная Красная армия, возвращавшаяся с полей войны с выжившими в четырехлетней сечи воинами, и с опломбированными вагонами, наполненными маршальскими и генеральскими трофеями. А мальчишеские головы склонялись над доской с деревянными фигурками, бесчинствующими в необдуманных атаках и страдающих от непредусмотренных поражений.


– Воевать надо уметь! – кричал расстроенный тренер вслед убегавшему в слезах питомцу. – Это не в куклы с девочками играть!


Аргументация не очень убедительная, но другой под руками не оказывалось. И, тем не менее, ничего унизительнее, а потому и страшнее, этих слов для нас не существовало. Именно в такие минуты проявлялось то, что разделяло невидимой границей талантливых и бездарных, и если многих ошибок не удавалось избежать, то даже маленькое достижение служило оправданием всему.


На первых порах, мы с ним шли, что называется, ноздря в ноздрю, хотя не могу лишить себя удовольствия признаться, что, пусть на полшага, но всё же его опережал. Раньше получил первый разряд, потом два кандидатских балла, а когда Лёня стал мастером спорта, я всё еще оставался на том же уровне, с удивлением наблюдая за его прыжками в высоту, не понимания в полной мере, какая это удача, оказаться заинтересованным свидетелем становления гения.


Я всё ещё рвался вперед, поскольку успехи других ребят, но не Лёни, больно задирали моё самолюбие, и не оставалось ничего другого, как присматриваться к игре того, кто был ко мне всего ближе, дабы уразуметь, чего обыкновенным умом не понять, а когда понимание всё же приходит, то не успеваешь им воспользоваться. Именно это произошло со мной. Хорошая мысля приходит опосля.


Так я впервые разглядел в Штейне задатки того, чем не обладал сам. Его интересовало не столько собственное поражение, сколько способ, каким противник заставлял его сдаться. Понять это мне было не под силу, а он не вдавался в объяснения, не потому, что скрывал, а, подобно мне, сам не осознавал в полной мере происходящее.


– Разве не интересно понять, в чём сила противника? – вопрошал он.


– Но сначала следует, понять, в чём твоя слабость? – эта сентенция была мною подслушана, но я бескомпромиссно выдал её за свою.


– Без понимания первого, второе значения не имеет, – в отличие от меня в Лёне, уже кое-что устоялось, судя по уверенности, которой невозможно было не подчиниться.


Хочу сразу оговориться: я не собираюсь заниматься шахматной аналитикой, но всё, что имеет отношение к психологии успеха / удача — не то слово, когда речь идёт о гении, поскольку может сопутствовать любому, даже дураку /, и по сейчас кажется мне даром небес, а посему всегда лестно откусить лакомый кусочек от щедрот высшей силы, приобщившись к ней, пусть только иллюзией понимания.


Тут надобно сказать несколько слов о нашем детстве. Босяцком, не стану скрывать. Было оно голодное, холодное, но нам нравилось. На нашем с ним примере, это особенно очевидно. Я был из более благополучной семьи. Мать, успевшая до войны окончить институт, работала финансистом в какой- организации, так что я никогда не был голодным, хотя не всегда сытым. А Лёня голодал в полном смысле слова, поскольку мать его / отца никогда не видел / тётя Чарна / так её звали /, не столько зарабатывала, сколько подрабатывала, и, как следствие этого факта, часто доводилось слышать такой диалог:


– Мама, отчего хлеб такой чёрствый?


– Не нравится, смочи его водой.


Я его подкармливал, когда мамы не было дома, а она, возвратясь, и, не досчитавшись продуктов, только тяжело вздыхала. Впрочем, по вечерам, заставая нас за каким-то шахматным спором, говорила, пристально глядя на отощавшего мальчишку:


– Лёня, дружище, если ты и дальше так будешь худеть, то не сможешь передвинуть даже пешку.


– С пешкой справлюсь, – отвечал Лёня, – с Борькой бы так.


И я охотно прощал ему это милое преувеличение.


Будь я более проницателен, мог бы воспринять сказанное, как насмешку. Но ёрничать по отношению друг к другу, было тогда принято, и всякая обида, буде таковая пришла мне в голову, показалась бы обыкновенным чистоплюйством.


И мы смеялись, как смеются несытые люди хорошей шутке. Между прочим, у Лёни обнаружилось врождённое чувство юмора, осознанное мной не сразу, поскольку «хохмить» считалось в то время признаком хорошего тона. Особенно изощрялись мы в несложном остроумии, играя «лёгкие» партии и блиц. Но по-настоящему проявить себя Лёня смог лишь после того, как попал в компанию выдающихся мастеров, а уж там было от кого нахвататься, в чём убеждался при редких с ним встречах, ясно осознавая, какая пропасть лежит между им и мной, а тем более между им самим бывшим и настоящим. Мне часто с тех пор приходилось заниматься такого рода сравнениями, а потому повторюсь, что нет большей удачи, как наблюдать / хотел сказать за генезисом, но решил, что заумное для данного случая не подходит / за развитием таланта даже тогда, когда не осознаёшь за собой такого намерения.


Конечно, наши с мамой случайные усилия не могли насытить, рвущееся к славе дарование. И не удивительно, что Лёня и сам научился добывать недостающее, играя на копейки с мальчишками в «стенку», а после и «на интерес» в шахматы, приобщив и меня к азартной, впоследствии, приводившей к тяжелым испытаниям, игре. Я упомянул об этом не просто потому, что так было, а для доказательства того, что обстоятельства, от нас независящие, научают выпутываться из тяжелых ситуаций, ходы и выходы из которых, на первый взгляд, представляются невозможными.


При этом возникало немало смешных, а подчас и трагикомических положений, а одно, как бы воплотившиеся в жизнь, и потому запомнившаяся полная аналогия с известным персонажем книги Ильфа и Петрова, Остапом Бендером, кстати, тогда ещё не читанной. Я не хотел его приводить, ибо понимал, что со стороны эпизод может показаться надуманным, но «век воли не видать», если в нём есть хоть частица неправды.


Во Львове, в послевоенное время, процветали две формы шахматной жизни: частная и общественная. Общественная, понятное дело, в шахматных кружках и в городском клубе. А личная, на скамеечках в городских парках. Но главным местом, где за игрой скрывались серьёзные финансовые операции, была площадка на улице Городецкой, у подножья, только что возведённого городского цирка.


Здесь происходили вещи настолько серьёзные, что не обратить на них внимания, мы с Леонидом не могли. Игроки расплачивались за проигрыши суммами, казавшимися значительными не только нам. Ибо выигранный полтинник, представлялся настоящим роскошеством. И это понятно. За него, в кавярне / кафе / при ресторане «Интурист» на улице Академической, можно было получить чашку кофе с пирожным и пятьюдесятью граммами коньяка.


Но были проигрыши-выигрыши куда существенней: по рублю и более, притом, что зарплата в 30-50, казалась предметом неслучайной зависти. Конечно, в столь принципиальных спорах побеждала не столько сила мысли, сколько ловкость рук, но не обходилось и без драматургии, насыщенной тонким пониманием соперника, и, я бы сказал, изящным и ловким использованием этого понимания.


Обман? Не без него, но ничего общего с вором, укравшим у вора кошелёк, хотя не обходилось без известных гоголевских «пехотных капитанов» и хлестаковых. Но всё это, в целом и в частностях, являлось нарушением законов, возможно даже, уголовных. И если моё признание появилось, то исключительно потому, что срок давности, как я надеюсь, избавит меня от преследований.


И мы приспособились обыгрывать «лопухов». Происходило это, в основном, по воскресениям. Мы сговорились встретиться у цирка, но я припозднился, и уже на подходе к заветному месту, внезапно увидел, стремительно летящего навстречу Лёню, в развивающемся, подобно крыльям, пиджаке, а за ним, с гиком и уханьем неслось несколько молодцов, с физиономиями, не обещавшими ничего хорошего убегающему.


В тот день я так и не застал его дома. И мама его не могла ничего сказать. И только назавтра, пришёл ко мне с утра, и я уяснил суть происшествия. Сначала он решил дождаться меня, но, узрев «лопуха», понял, что счастье близко и возможно. Сели играть, для начала «просто так». Лёня «сбросил» несколько партий, и мышеловка захлопнулась. Страсти накалились, когда последовала страдальческая просьба проигравшего, продолжить игру вдолг. Лёня отверг «наглое требование». И тут, кто-то сказал: «Так это же Штейн! Он же один из сильнейших шахматистов Украины». И «сильнейший шахматист», увидев поднятые кулаки, дал дёру. Короче, ушел проходными дворами. А сразу не появился дома только потому, что «кое-кого встретил, кое-что получил, и не отблагодарить было бы не по-джентльменски». А на моё утверждение, что за ним бежали двое, предположил, что один из них был добровольцем.


Подобное развитие событий принудило нас к осмотрительности. К тому же творческий рост, постепенно избавлял его от необходимости такого рода заработка, но, конечно, не избавил от пагубной страсти, но уже на другом, куда более высоком уровне, что создало ему репутацию одного из самых совершенных мастеров «блица», равного Талю и Фишеру. Но всё это уже без моего участия.


На этом этапе его становления, мы и расстались. Он улетел за облака, и всё, там происходящее доносилось ко мне в подробностях интригующих, а потому захватывающих. И только внезапная смерть его, не меня одного потрясшая, заставила вернуться с небес на землю, осознав прошлое, как бы в усовершенствованной форме понимания. Буквально по кирпичику, не годами, а десятилетиями, складывалось в целое то, что было разбросано по задворкам памяти, вылившееся, наконец, в этот неуклюжий и не очень подробный рассказ.


К сожалению, мне и в голову не приходило записывать ни наши с ним разговоры, ни его монологи. Роль Эккермана при Гёте оказалась мне не по уму. Но готов засвидетельствовать: в шахматных откровениях, им высказываемых, была не столько логика, сколько чистая интуиция. И вот почему. Он был в полном смысле этого слова необразован. Будучи тремя годами старше, засиживался повторно то в одном, то в другом классе, книг не читал, а в шахматной литературе искал лишь подтверждение тому, что «нарыл» / его словцо / сам, что приводило к потерям, порой невосполнимым. Не говоря уже о творческой лени, несопоставимой с неуёмной жаждой наслаждений. Однажды он нашел опровержение в комментариях гроссмейстера Котова, и я посоветовал непременно отправить для публикации, но он отмахнулся:


– Какая разница! Главное, что нашёл я, а не он.


Все-таки уговорил послать в журнал «Шахматы в СССР», пришел ответ, что присланное показалось редакции интересным, и, при первой возможности, с анализом будет ознакомлен гроссмейстер Котов. На этом всё и закончилось: либо не ознакомили, либо не понравилось. Разумеется, такое отношение к неизвестному «опровергателю» энтузиазма не подбавляло.


Но время шло, безжалостно доказывая на нашем с ним примере, что, при прочих равных обстоятельствах, оно делает выбор безошибочно и навсегда. Рывок Штейна в бесконечность шахмат был столь стремительным, что казалось, не столько сам взлетел вверх, сколько им выстрелили в пространство, где всегда найдётся место для ещё одного шахматного чуда. При таких темпах поспеть за ним уже не мог никто. И не оставалось ничего другого, как восхищённо наблюдать за блеском новой звезды.


Меня поражало, каким необычным способом укреплялось его мастерство. В этом не было ни последовательности, ни однозначности. Он, как фокусник, выхватывал из воздуха нужное, а, продемонстрировав, отбрасывал прочь. Встречались мы редко, но когда такое случалось, меня интересовало, каким образом появлялись в его турнирном репертуаре новые дебюты и дебютные варианты? Оказывается, очень просто, проще не бывает: присматривался к игре участников соревнований, и к анализам при коллективном разборе партий.


– Но этого мало! – восклицал я, упоённый собственным возмущением.


– Думаешь, я не понимаю? – следовал спокойный ответ. – Но пока хватает и этого.


И только после Бухарестского международного турнира, где вошёл в в призовую тройку, выполнив норму мастера международного класса, его спутником сделалась шахматная литература, о которой мне оставалось только мечтать, поскольку приобрести её можно было не иначе, как за границей.


Последующие события, главное из которых, служба в армии, а затем и карьерный рост Штейна, а так же переезд в Киев, прервали наше общение, и мне только оставалось следить за его успехами со стороны, самым ошеломляющим из которых, трижды подряд завоёванное звание чемпиона страны. Это вполне можно было сопоставить с матчем на первенство мира, поскольку претендентами на это звание были исключительно советские шахматисты, практически все участвующие в чемпионатах СССР.


И, тем не менее, до мировой короны так и не добрался, хотя была не близка, но вполне возможна. Здесь я должен сказать о том, о чём обычно стараются не упоминать на официальном уровне. Я имею в виду его провал, не помню точно в каком году, на межзональном турнире в Тунисе. Он был потрясён, но винить было некого, поскольку сотворил беду собственными руками.


Вообще Штейн, по природе своей, был человек богемы, и вынужденная скромность домашней выучки, растворялась в возможностях заграничного приволья. Да, была слежка, но все мы люди. Да и то следует иметь в виду, что уследить одновременно за 5-6 молодыми людьми, не так-то просто, как может показаться. И Леонид Штейн, вместо того, чтобы взять себе надёжного тренера и старательно готовиться к важнейшему в жизни соревнованию, пел, гулял и веселился, а на роль «тренера» возвёл некоего забулдыгу, обольстившего надежду советских шахмат изрядной суммой в валюте. Тут уж было не до игры. Это я говорю с такой уверенностью, потому. что слышал от него самого. Может быть, именно это обстоятельство предопределило его судьбу, финалом которой стала трагическая смерть.


О происшедшем, казалось бы не в тёмном лесу, а на глазах у многих, внезапная во всех смыслах катастрофа стала обрастать легендами, вроде той, что умер он где-то в Бразилии от инфаркта. Другая версия ближе к истине, но страдает существенной неточностью. Он действительно почувствовал себя плохо уже в самолёте, готовом к полёту. Группа гроссмейстеров отправлялась на соревнования в Англию. Вызвали неотложку, и медсестра, впопыхах, забыла выпустить воздух из иглы. И он скончался на месте.


Тут самое время поделиться мыслями о моём личном видении места Штейна в шахматах. Понимаю, что беру на себя больше, чем положено, но вреда не принесу, во всяком случае, очень на это надеюсь. Если бы меня спросили, кто из шахматистов того времени был бы в первую очередь достоин самого высокого звания, назвал бы Штейна в качестве одного из них. Очень похожего раскованностью и рискованностью своей игры на Таля, а умением считать варианты на Фишера и Каспарова. Кстати, Каспаров был ещё молод, а знаменитая школа Ботвинника дала ему то, чего не восполнить даже интенсивной самоотдачей. У Фишера и Штейна такой школы не было. Но Фишер заменил её собственными гигантскими усилиями, тогда, как Штейн оказался под колпаком своего безволия. Он жил от вдохновения к вдохновению, и в такие моменты был велик. Но слишком слаб в противоборстве с самим собой, а, в таких случаях, Судьба относится к гениям с особенной жестокостью.

Борис Иоселевич