« Премьера».

Мы с Ларисой написали детскую пьесу. Её приняли к постановке в неплохом кукольном театре. На репетиции нас не приглашали. Мы этому удивлялись, но молчали. Перед премьерой, я позвонил приятелю артисту, и спросил, что купить на банкет. Денег у нас не было, но мы хотели выглядеть прилично. Приятель подумал немного и сказал:
--Покупай что угодно. Всё равно обкакают.
Наступил день премьеры. Нагруженные сумками, мы на такси подъехали к театру. Первый кто нам попался, был режиссёр—постановщик. Увидев его, мы оцепенели: режиссёр был зелёного цвета. То есть , не одежда его, не шляпа, а лицо его было зелёного цвета. Сухо кивнув нам, он молча вошёл в театр. Следом вошли и мы. В холле было темно. Но мы не придали этому значения, так как до начала спектакля, было минут сорок. Ну и действительно, зачем зря жечь свет? Нужно экономить. Правда в театре, уже как тени бродили зрители, взрослые и дети. Мы немножко растерялись. Как так? Зрители есть, а света нет? Нужно, конечно, экономить, но… Режиссёр быстро испарился во мраке театрального коридора, а мы, в полной растерянности, остались со своими сумками посреди вестибюля.
Вспыхнул свет и тут же погас. Что происходит? К нам подошла женщина в форме служащей театра.
--Вы авторы?—спросила она. Мы сказали, что мы авторы.
--В театре нет света, что-то перегорело… Но надеюсь, всё будет хорошо. У нас хороший инженер. Ну что вам стоять с этими сумками здесь… Пойдёмте, я отведу вас в кабинет главного режиссёра.
Мы сказали, что нам неудобно к нему идти без его разрешения.
--Удобно,--сухо сказала женщина и пошла по коридору. Мы пошли следом. Где-то в темноте, в конце коридора, кто-то матерился и молоток стучал по железу.
--Входите,--сказала женщина и ушла. Мы вошли. Кабинет был маленький, но удобный, тесно заставленный кожаной мебелью. На письменном столе стояла лампа под зелёным абажуром. Лампа вспыхнула и погасла. Тут же раздалась тихая матерная трель.
--Ты уже был здесь?—спросила Лариса. Я сказал, что был. Мы сели и замолчали. Театр постепенно заполнялся зрителями, а лампа всё не горела.
--Выгляни в коридор, посмотри, много народу,--попросила Лариса.
Я выглянул. Почти в полной темноте, натыкаясь друг на друга, по театру, густо бродили зрители. Они были спокойны, и видимо, считали, что так и нужно.
--Театр полон,--сказал я и сел в кресло. Оно было очень уютным. Хотелось остаться в нём навсегда и забыть о премьере. Мы просидели молча минут десять, прислушиваясь к звукам, доносившимся со стороны сцены. Там было тихо.
--Всё, безнадёга,--сказал я и в этот момент лампа вспыхнула. Мы ждали, что она погаснет, но она горела. В кабинет, бодро вошёл режиссёр. Он был нормального цвета, выражение его лица не пугало, но руки ещё дрожали.
--Всё в порядке. Спектакль состоится,-- весело сказал режиссёр, сел за стол и закурил. Потом вынул из лакированного шкафчика бутылку коньяка и три бокастых рюмки.
--По—моему, имеем право,--сказал режиссёр и налил коньяк. Лариса отказалась, а мы выпили. Мне было нельзя ни капли, но я выпил. Выпил и стал ждать смерти. Смерти не было. Мне показалось, что она презрительно прошелестела мимо меня.
-- По—моему, имеем право ещё,--сказал режиссёр, и мы опять выпили. Лариса смотрела на меня с ужасом, но молчала.
--Александр Александрович, зал полон детей. Надо им что-то сказать. Вы не против?—спросил режиссёр. Он весело смотрел на нас и был совершенно красного цвета. « Боже мой, он же сейчас умрёт,--подумал я,-- И он умрёт и я умру, спектакль отменят, а бутылки, которые я привёз на банкет, пойдут нам на поминки».
--Мне нужно две минуты, чтобы обдумать слова,--сказал я.
--Хорошо,--сказал режиссёр,--Через две минуты, я жду вас на сцене,--и поставил передо мной часы.
--А вы, Лариса Дмитриевна, не скажете пару слов?—обратился режиссёр к Ларисе. Лариса, почему-то приняла вид человека, которому этой просьбой, нанесли смертельное оскорбление.
--Нет, я ничего говорить не буду!—твёрдо сказала она и покраснела. Я засмеялся. Лариса покраснела ещё гуще и уставилась в окно.
--Ну, я пошёл,--сказал режиссёр и вышел из кабинета.
Лариса резко повернулась ко мне и зашипела:
--Какой ты дурак! Какой ты подлец! Я дома тебе…--она не договорила. В кабинет вошла хорошенькая, молодая женщина, в кружевном фартучке.
--Меня прислал Виктор Николаевич ( так звали режиссёра). Он попросил меня, отнести сумки в буфет и накрыть стол.
Лариса вскочила и схватила сумку.
--Я вам помогу!—сказала она,--Я и нарежу и накрою…
Я ей напомнил, что неплохо было бы посмотреть спектакль. Мы ведь здесь ради этого. Лариса застыла. Она явно не понимала, что я ей говорю. Какой спектакль? Надо на стол накрывать, видимо будут гости, а тут спектакль… Я мягко взял у неё сумку и отдал её хорошенькой женщине. Она улыбнулась и ласково сказала Ларисе:
--Вы не беспокойтесь, мы справимся. Не первый раз…--она опять улыбнулась и ушла. Лариса, вдруг, крепко схватила меня за руку и тихо закричала:
--Саша! Тебе нужно говорить речь, тебе нужно речь говорить! Что же будет?!
Я выпроводил Ларису в зал и стал придумывать речь. Но у меня ничего не получалось. Что можно сказать семилетним детям? Я этого совершенно не понимал. Вообще, ситуация складывалась идиотская: ждёшь смерти, а тут нужно детям речь говорить. Зачем она им? Им нужна шоколадка и весёлый спектакль! А речь им совершенно не нужна… А вдруг я ошибаюсь и речь нужна? Какая-нибудь маленькая, с воробьиный нос, а я мучаюсь…
Зачем-то я посмотрел на пол и замер в ужасе: весь шикарный режиссёрский ковёр был засыпан маленькими комочками мокрой земли. Я сразу понял, что это сделал я! Перед премьерой, я купил на базаре какие-то странно дешёвые туфли с рифленой подошвой, в неё набилась грязь и теперь она оттаяла и вывалилась на ковёр. Я посмотрел на часы: время истекло! В голове мелькала какая-то бессмыслица, но делать было нечего! Надо было идти на сцену и что-то говорить. А земля?! Что делать с этим?! Ведь это ужасно! Что обо мне подумает уборщица?! Я стал лихорадочно забрасывать грязь ногами куда попало: под стол, под кресла, под шкафы…
Прозвучал третий звонок и я побежал в зал. По дороге меня перехватил какой-то человек и отвёл к режиссёру. Мы вышли на сцену. Театральные прожектора били так ярко, что я не видел детей. Стена огня! Виктор Николаевич сказал несколько слов и посмотрел на меня. Я понял, что пора говорить и выпустил в это сияние несколько предложений. В зале стало не громче, не тише. Я понял, что детям абсолютно всё равно—буду я говорить или не буду, и совершенно успокоился. Слова полились сами собой. Неожиданно, сзади меня, что-то треснуло и зашипело. Я повернулся, и чуть было не рассмеялся: просвечивая сквозь задник, ярко горел костёр. Дым валил. Какие-то люди наскакивали на костёр и душили его телогрейками.
--Продолжайте!—сквозь зубы, сказал Виктор Николаевич. Он опять был зелёного цвета. Я совершенно спокойно, поговорил ещё немного и ушёл со сцены. Мне всё надоело. Виктор Николаевич продолжил смертельный диалог с первоклассниками. За кулисами, я увидел человек пять мужчин, грязных, обгорелых и весёлых. Огонь был погашен. Спектакль можно было начинать. Виктор Николаевич, пришёл со сцены и поцеловал всех. Свет стал медленно гаснуть. Мы с Ларисой, прошли в зал и сели на свои места. В зале пахло так, как пахли, наверное, подбитые танки, но зная об особенностях нашего тяжёлого времени, зрители отнеслись к этому совершенно равнодушно. Зажглись прожектора и ярко осветили сцену. Появились куклы, забегали, забормотали, закричали какой-то текст. Зал притих. Я слушал и ничего не понимал. В голове были огонь, грязь, зелено—красный Виктор Николаевич, обгорелые мужики за кулисами. Вдруг, колдунья прохрипела что-то знакомое. Неужели артисты говорили то, что мы написали? Случай для театра не совсем обычный. Перед премьерой, нам позвонили из одного областного театра и спросили: не возражаем ли мы, если вместо поэта в пьесе будет дятел? Мы удивились, но возражать не стали. Деньги! Если бы не они, не видать бы этому театру, дятла в нашей пьесе.
Лариса засмеялась:
--Ты что?—спросил я её.
--Хорошо поставили, смешно, -- сказала Лариса и через секунду опять засмеялась. Дети тоже смеялись. Я стал вглядываться в действие, пытаясь разобраться, что там происходит. Удивительно, текст наш. Никаких дятлов нету. Дети смеются и вертятся в креслах. Вроде бы поставлено, действительно хорошо. Неужели? И артисты играют, будто-бы, с удовольствием. Неужели это возможно? Неужели после всего того, что было—премьера состоялась и спектакль идёт?! Причём идёт весело, интересно… Я вышел из зала и подошёл к кабинету Виктора Николаевича. Мне ужасно хотелось зайти к нему и выпить стакан коньяка. Сумасшедшая мысль. Я проглотил две таблетки и вернулся в зал. Спектакль шёл, набирая темп. Я сел и стал смотреть.
Через двадцать минут спектакль закончился. Дети высыпали в вестибюль, их одели и увели. Виктор Николаевич повёл нас с Ларисой, наверх, в буфет. Там был накрыт стол. Мы поднялись, разговаривая и остановились поражённые. Виктор Николаевич молча улыбался.
Вместо стен, у буфета были аквариумы, в которых плавали разноцветные рыбы, самых весёлых очертаний. Вот какая-то красно-золотая рыба с пышным хвостом, вот полосатая, белая, в форме полумесяца, вот чёрная, бархатная… И все медленно движутся, по своим загадочным маршрутам. Вот бы превратиться в одну и таких рыб, кружиться с ними в зелёной мгле и навсегда забыть всё, что было пережито за эти годы…
--Саша, посмотри как красиво!—сказала Лариса. Она уже совершенно успокоилась и с умиротворенным лицом, рассматривала горку нежно—розовой ветчины. Я подошёл к столу. Он , действительно был накрыт необыкновенно ловко и умело. К нашим харчам, театр добавил свежую зелень, овощи, фрукты, были цветы, горели свечи… Неужели всё позади? Была премьера, были аплодисменты… Сейчас придут артисты, мы поднимем бокалы и посмотрим друг на друга с нежностью…
Через час, весёлые, разомлевшие, важные, неслись мы с Ларисой в огромном Мерседесе по страшной, чужой Москве, в нашу угрюмую пятиэтажку, где нас ждали годовалая, смешная Мунька и не менее смешная бабушка.