Жизнь после смерти
Я родился в интеллигентной семье: отец – научный работник, мать – врач. В детстве ничем, кроме исполнительности и послушания, от сверстников не отличался. Ни умом не блистал, ни талантами. Да еще и болезненным был ко всему. Школу на четверки закончил, и институт политехнический с горем пополам одолел. Потом на работу в химический НИИ устроился младшим научным сотрудником. Перспектив на защиту кандидатской никаких не имел, но и не расстраивался из-за этого сильно. Стал о женитьбе подумывать. Не хотелось от других граждан отличаться в семейном плане. Но тут неожиданно умер мой отец от инфаркта. Что тут скажешь? Горе всегда сваливается на голову неожиданно. Когда гроб уже начали засыпать землей, у меня резко зазвенело в ушах, и я увидел нечто странное: человеческий силуэт изумрудно-зеленого отлива горизонтально завис на какие-то секунды над могильной ямой, а затем, совершив некий кульбит, напомнивший мне прыжок «фосбери-флоп» – может потому, что двигался спиной вперед – как бы вошел в меня. И в этот момент звон в ушах прекратился. Я подумал, что это у меня галлюцинации от волнения начались. Но больше ничего подобного не происходило. Только сердце так разболелось, что пришлось даже таблетку пить. Как-то вечером, дней через десять после похорон я обратил внимание на висевшую на стене гитару. Руки как бы сами к ней потянулись. Ну, я ее со стенки снял, говорю матери: – Можешь мне показать, как на гитаре играют? Хочу попробовать под нее попеть. Она удивилась несказанно. Говорит: – Попеть? Что это с тобой, сынок? Я от тебя за всю жизнь не слышала ни одной песни. – Сам не пойму, – говорю. – Хочется, и все… – Ну, смотри, гитара должна располагаться на левом колене. Вот так. Левая рука ложится на гриф, правая – на деку. Пальцами левой руки придавливают струны на разных ладах – порожках, пальцами правой струны щипают, перебирают. Гитаристы, как правило, играют аккордами. Например, если струны прижать вот так, получится аккорд «аэм»… – Погоди, я в блокнот все зарисую. Короче говоря, через две недели я уже без заминки струны перебирал и пел довольно уверенно густым баритоном. Мать до слез умилялась: – Сынок, как ты на отца похож, когда поёшь! Особенно вот эту фронтовую «Эх, дороги! Пыль да туман…» Да и волосы у тебя как-то почернели в последнее время. У отца такие же были. Честно говоря, я и сам не особенно понимал, что со мной происходит. Раньше у меня петь не получалось – не мог запомнить последовательность сменяемости высоты тона даже в простенькой песенке, в каком-нибудь «чижике-пыжике». Мне казалось, что для этого надо какую-то неимоверную память иметь. Ну, как если бы надо было запомнить целую страницу какой-нибудь книги. Теперь же мелодия после ее заучивания оставалась в голове, как на магнитофонной пленке, и чтобы ее вспомнить не требовалось особых усилий. В общем, через пение музыка стала меня заполнять, как мебель заполняет пустую квартиру, когда в нее въезжают жильцы. Причем, мне так понравилось заниматься этим фигуральным интерьером, что я уже и классику полюбил, особенно Бетховена. Музыка, конечно, музыкой, но это только частность жизненная, так ведь. А вот по большому счету я не мог не заметить проявления какой-то глобальной перестройки собственной натуры, каких-то «бури и натиска» – одновременно и тревожных и радостных. Впрочем, и само желание прочувствовать жизнь человеческую до самых ее глубин стало представляться мне вполне естественным и по-хорошему любопытным. В этом контексте стал я на противоположный пол внимание обращать. Красивых женщин в городе оказалось немало. Это стало для меня открытием. Раньше мне женщина как таковая казалась просто самкой, способной рожать человеческих детенышей. Это, если честно… А теперь я понял, что женщина это целый космос мыслей и чувств, сладостный бездонный источник наслаждения. Надо только очень бережно этот человеческий ресурс брать – не алчно, не эгоистично. Честно. Да, честно, как-то по-хемингуэейски – сколько взял, столько и отдай. Женщина очень чувствительна в этом смысле. Ей именно такой паритет нужен, хоть он слегка и отдает прагматизмом. Осознание этого, конечно, пришло не сразу, со временем… Однажды, года через полтора-два после смерти отца я возвращался домой с работы через сад Шевченко, думал о чем-то своем. Вдруг вижу, на скамейке сидит секретарша директора Ирочка Скобцева и бумажку какую-то, похожую на письмо, читает. Я к ней подсел и говорю: – Привет! – Привет, – говорит и меня с явным любопытством разглядывает. Надо сказать, Ирочка в то время была предметом моих романтических грез, заоблачным недоступным идеалом неотразимой красоты и органической женственности. Знакомы мы были с ней только по долгу службы. Конечно, я уже давно мог бы познакомиться с нею поближе, но опасался разочарования. Приятно было любить ее издалека, на расстоянии, так сказать, пушечного выстрела – всякая мысль о ней наполняла меня каким-то необъяснимым восторгом, и представление об этой девушке день ото дня зрело во мне, набиралось крепости, как благородное вино в дубовой бочке. – Слушай, Ира, – сказал я, – а не выпить ли нам по чашке хорошего кофе? – Я тебе одну примечательную кофейню покажу, она тут, неподалеку. Она сделала вид, что подумала, и говорит: – Давай выпьем. Я и сама собиралась. Пришли в кафе, пьем кофе с ликером «Старый Таллин», а Ира меня спрашивает: – И чем же эта кофейня примечательна? Таких в Харькове не меньше сотни. – Оно-то так, но это моя кофейня. Мне в этой кофейне хорошо сочиняется. Я здесь стихи люблю писать. Причем, если где-нибудь в другом месте сочиняю, то долго и мучительно, а здесь почему-то получается практически сразу набело. – Да что ты? Прямо мистика какая-то. – Ну да. У меня об этом есть небольшое стихотворение. Я его еще летом сочинил. – Прочтешь? Я полез в сумку, достал расхристанный блокнот, нашел свою писанину и слегка заунывно, для придания некоей неординарности, значимости действа, продекламировал:
Моя кофейня
Июльский зной – наскучивший злодей, к полудню навзничь опрокинул город. Немного вкось, как у рубахи ворот, распахнут вход в кофейню для гостей.
Здесь ординарен, незатейлив быт – буфетчица орудует за стойкой, под потолком пропеллер кружит бойко да мельничка, усердствуя, скулит.
На стенке – ряд лубков а ля Сезанн. В углу беспечно парочка воркует. Эстрадный хит учтиво презентует магнитофон – известный меломан.
Снаружи лето плещет через край. Трамвайных рельсов плавится железо. А здесь – сиди, потягивай эспрессо и набело, в охотку сочиняй!
– Талантливо! – сказала Ира. – Определенно талантливо. Тебе печататься надо. А вообще, как это все у тебя получается? – ты и стихи пишешь, и рисуешь, и поешь неплохо. – Откуда ты это знаешь? – Девчонки говорят в курилке, – ответила она и слегка покраснела. – Понимаешь, это все генетическое, от покойного отца… У меня отец страшно талантливым был во всех отношениях. Я вот хорошо все помню лет с пяти, и знаешь, отец для меня всегда представлялся человеком с карандашом и блокнотом, непрерывно что-то шепчущим фанатиком со взглядом, устремленным внутрь, куда-то в глубины своего могучего мозга. Сочинение стихов было его способом жизни… Ну, вот выходит, я у него что-то взял из этого способа. Говорю я это, а сам думаю: «Ну, как ей объяснить, что стихи-то пишу всего год с хвостиком, а до этого вообще сочинительство считал пустым занятием, да еще над отцом частенько подтрунивал в этом смысле? Теперь же вот сам, как только свободная минутка выдастся, рифмы ищу. Чистый фанатик…» И тут я почувствовал мягкое прикосновение – Ира положила свою изящную, трепетную руку на мою и сказала: – Считается, что все талантливые люди – моральные уроды. Но в тебе я этого не чувствую. Наоборот что-то меня к тебе влечет. Ты, конечно, еще тот истребитель женских сердец. Это у тебя тоже от отца? – Да бог с тобой, какой из меня истребитель!.. – Брось, не спорь. Ты же все время, пока мы здесь сидим, за блузку мне тайком заглядываешь и губы облизываешь очень характерно. – Да? Ну, извини. – Нечего извиняться. Лучше поцелуй меня.
1975 г. (ред. 2019 г.)
|