ЧАСТЫЙ ГОСТЬ
Авдей Терентьевич Лях, пройдя по высокой высохшей траве, грустно шелестящей под сапогами, остановился возле первой линии могил сельского кладбища, за последние десятилетия сильно разросшееся. Снял фуражку, постоял в молчании минуту-другую, только ветер нарушал покой да перебирал тонкими пальцами жидкий седой волос. Сквозь густую паутину голых ветвей акаций, каштанов и тополей, росших по периметру кладбища, сиротливо гляделось синее безоблачное небо, залитое солнечными лучами. На кладбище было пусто, если не принимать во внимание куцую стайку откормленных белых индюков, горделиво поводящих маленькими головками на высоких лысых шеях, трясущих ярко-красными зобами. Они неторопливо рылись лапами в земле среди кореньев трав, отыскивали корм и, степенно клокоча, солидно беседовали между собой.
Авдей Терентьевич вздохнул неопределённо, посмотрел на умиротворяющую картину тихой жизни и произнёс, обращаясь к могилам:
- Ну, что ж, здравствуйте, дорогие селяне! Зачастил я к вам. Были вы живы да здоровы, недосуг мне было, времени не хватало. А как переселились вы все до единого из тёплых натопленных хат в могилки сырые, вышел я на пенсию, и времени у меня оказалось, хоть отбавляй. Вот и получается, к вам усопшим наведываюсь чаще, чем навещал живых…
Тонкая струйка ветра выдула из правого глаза слезу; она быстро скатилась к подбородку по выбритому до синевы лицу, студя кожу. Но Авдей Терентьич не обратил на неё внимания. Что слеза скорби по усопшим? Плакать надо было от радости за живых, радующихся жизни, за их успехи и успехи их детей.
На сельское кладбище Авдей Терентьевич всегда приходит один. Дети и внуки разъехались кто куда; жена в конце девяностых – правильно в народе говорят: в сорок пять, баба ягодка опять – оставила его, вышла замуж за свою первую школьную любовь. Эта первая любовь, - невесть откуда приехавший одноклассник, - был к тому времени вдов третий год. Жена Авдея Терентьича встретила его случайно на городском рынке. Подошла, робея, узнает, нет ли. Узнал. Разговорились. Слово за слово: разгорелись ярким бешеным огнём тлеющие мирно много лет чувства.
Поставила жена Авдея Терентьича перед фактом через неделю, мол, извини, муженёк дорогой, оказывается, всю жизнь я любила его, сокола моего ясного. И ушла. Тихонько притворив за собой дверь. «Надо же, - возмутился внутренне Авдей Терентьич, - громко хлопнуть духу не хватило!»
Сосед со второго этажа, узнав об этом из уст самого Авдея, изрёк, когда вечером пили самогон и закусывали свежим салом: - Не горюй, Терентьич, баба с возу, кобыле легче. На что он спокойно, самогон знал своё дело, возразил вяло, дескать, попала бабе шлея под хвост. И тут на него напала икота; она прошла, но нить мысли он потерял, и продолжать не стал.
«Сокола ясного» своей бывшей супружницы увидел, когда она с «соколом ясным» пришла с Авдеем попрощаться. Улетали они в Нефтеюганск, где «сокол» работал директором чего-то, от подробностей Авдей Терентьич попросил избавить. На вопрос жены, не хочет ли он что-то сказать на прощанье, Авдей Терентьич криво усмехнулся, прищурил глаза и громким шёпотком произнёс: - Совет да любовь, что ли? Супружница бывшая вспыхнула, лицо пошло пятнами красными. Задыхаясь, прокричала: - Откуда, Авдей, в тебе столько желчи? «Сокол ясный» не проронил ни слова, невозмутимо взял свою школьную любовь под локоток и растворились они за порогом в сгущающихся фиолетовых летних сумерках. «Шило на мыло», - вспоминая «сокола ясного», говорил себе Авдей Терентьич, потому как от «сокола» остался в наследство от прожитых лет приличный пивной живот, как и у него самого; полностью лысый череп, влажно блестящий на солнце, у Авдея хоть жидкая, но растительность сохранилась и больше ничего. В игру «Найди десять отличий» можно было и не играть.
Первым делом Авдей Терентьич подошёл к могиле бабушки, Лях Авдотьи Ниловны. Рассказал новости за прошедшую неделю, положил на тарелочку, лежащую на холмике, два печеньица и две карамельки, с собой всегда брал по полкило того и другого.
- Бабушка Авдотья, - сказал он, - вот теперь, дожив до седых волос, я понял, что такое старость и одиночество. Особенно сейчас, когда остался один, как жили всю жизнь вы. Прихожу домой, а дома пустота. Нет даже кота, чтоб с ним парой слов переброситься! Мне теперешнему нет нужды объяснять, как вам жилось на хуторе. Соседей в счёт не беру. Как жутко и гнетуще тихо становилось в хате и на дворе. Когда мы уезжали в конце лета, чтобы приготовиться к школе. – Авдей Терентьич вытер сильно увлажнившиеся глаза, слёзы выжало уже не ветром. – Да-да, бабушка, теперь мне одинаково понятны скупые долгие вечера, когда уныло воет в трубе осенний ветер. И удивляюсь, как вы жили?.. Мне самому… - голос у Авдея Терентьича сорвался и он умолк; ком боли в горле долго не уходил и стоял в молчании, и слушал монотонную песню ветра с нестройными подпевками травы и кустарников. Волнение ушло, и продолжил. – Прости, бабушка, что в молодости эгоизм не позволял уделять тебе внимание, прости, что взрослея, навещал всё реже и реже. А, бывало, приезжал раз в два-три года. – Авдей Терентьич расстегнул «молнию» на вороте свитера. – Знать бы в молодости, где упадёшь в старости, соломки постелил бы…
Чувствуя, с волнением не совладать, перешёл к другим могилкам.
- Здравствуйте, дядья Петя, Миша и Ваня! Когда это вы успели сюда перебраться? Впрочем, дело это такое… А тетки ваши тоже с вами?
Посмотрел внимательно на таблички на крестах и надгробиях и нашёл тёток. Положил дядьям печенье с конфетами, подошёл и поздоровался с тётками. Положил гостинцы и им. Постоял, подумал, вспоминая светлые моменты из детства, помянул родню добрым словом. Вдруг поймал себя на мысли, глядя на фотокарточки на надгробиях, почему на памятниках всегда висят фотокопии со снимков, где усопшие запечатлены молодыми, бодрыми, всегда они улыбаются и жизнерадостны. Да потому, озарило его, что родные хотят, чтобы умерших запомнили такими, молодыми и счастливыми, а не разбитыми болезнями. Дядя Петя два года не вставал с постели и почти ничего не говорил, разбил паралич; дядьям Мише и Ивану повезло больше: после инфаркта долго не мучились. Только тётки ушли тихо, мирно, незаметно, как сходит последний снег весной в тенистых местах. Ушли одна за одной. Ночью ложились спать, а утром просыпались…
По заведённой привычке Авдей Терентьич пошёл дальше среди могил. «Безродная Евхаристия Дмитриевна. 1890-1947». «Не припомню, - сказал он. – Начисто забыл». Вырвал сорняки с могилки, поправил землю, положил гостинцы. «Земля пухом» произнёс и перекрестился. Возле следующей задержался. «Калюжная Анна Фёдоровна. 1900-1979». «Какой, тётя Аня, у вас на огороде зелёный горошек вкусный и сладкий рос! – с радостью усмехнулся Авдей Терентьич. – И лозины упругие, которыми вы меня по ягодицам не больно и не зло, для науки, хлестали! Так ведь, тётя Аня, за дело! Бабушка тоже потом ремешком науки добавляла, да спрашивала меня, неужели своего горошка мало, гляди, во-о-он, по огороду, сколько его растёт!» Всё понимала бабушка, кроме одного, как бы ни был сладок свой фрукт, у соседей почему-то слаще. И не только горошек, а и сливы с яблоками, вишни с абрикосами, малина-крыжовник – всё, как саранча, сметали. Когда подходила пора бахчевых – самые медовые, сочные дыни и арбузы были всегда соседские. Извинился и перед тёткой Аней Авдей Терентьич, положил гостинца, перекрестился, сказал «Земля пухом».
Так и ходил от могилы к могиле, так и проносились на табличках забытые имена, даты рождения и даты ухода. Клал гостинцы, вспоминал, если было что.
Были на кладбище и заброшенные могилы, густо заросшие терновником; покосились и наполовину сгнили, потемнев и покрывшись лишаями от времени деревянные кресты. Кто там покоился, Авдей Терентьич не знал. Да и бабушка не знала, что ответить на его вопросы во время посещения кладбища в родительские дни и на Великие церковные праздники.
«Бережная Полина Семёновна. Дата рождения… дата…» Ох, славилась невысокая, бойкая, кареглазая тётка Поля на весь хутор пирогами. Очень они у неё были отменные. Тесто мягкое, воздушное, сверху глазированная золотисто-коричневая хрустящая корочка. Внутри пирога много-много начинки из ягод, фруктов, из капусты или картофеля. Пекла тётя Поля всегда столько, что можно было роту накормить, говорила бабушка. А всё из-за вдовства своего. Уходил муж на войну с фрицами биться, была она на сносях. Скоро почтальон вручил похоронку, что её муж геройски погиб; случились у тёти Поли преждевременные роды, двойня, мальчик и девочка мертворожденные, от нервного переживания. Замуж она больше не вышла, после войны с мужиками напряжённо было. Вот она и выплёскивала на чужих детей свою нерастраченную любовь, угощая их пирогами.
Таблички на крестах и имена; биография хутора вся налицо. «Скорая Евдокия Никитична», «Шаповал Иван Тимофеевич», «Могилевская Ирина Фёдоровна». Сколько их, безвременно ушедших и забытых!
«Барабаш Виктор». Авдей Терентьич в задумчивости постоял, возрождая в памяти образ того, кто покоился, с кем однажды подрался вечером в сельском клубе на танцах и кому прилично навешал, не смотря на то, что Витёк Барабаш занимался в секции бокса. «Из-за чего тогда повздорили? – начал терзаться думой Авдей Терентьич. – Или из-за кого? Не моя бывшая, тогда будущая жена была причиной. Тогда кто? – крупные морщины изрезали лоб и переносицу, отражение глубокой задумчивости. – Неужели… из-за Камиллы Хорунжей?! Так она на следующую весну замуж за него вышла». Авдей Терентьич повёл по рядам могил взглядом. Камилла покоилась через две могилы от мужа. Пережила своего Витюшу ровно на год. Хоронили тощую, высохшую, точно мумия. Сгорела, как свечка от тоски.
Что ни говори, кладбище всегда навевает унылые думы. Это тихий, спокойный угол, где мёртвые действительно заботятся о мёртвых, не затрагивая интересов живых.
Так рассуждая, шёл Авдей Терентьич между могил и раскладывал гостинцы. И почти на каждом памятнике или стеле «Любим. Помним. Скорбим». Если бы любили, наведывались чаще; если бы помнили, не были бы могилки в запустении. Скорбим… Так и я скорблю. Радоваться и веселиться время отучило.
Полдень. На хуторе пусто. Но ходя по кладбищу, Авдей Терентьич чувствовал спиной всё время чей-то взгляд. Обернётся – никого. «Померещилось», - думал он и сразу же вспоминал, если мерещится, креститься надо, и крестился. Однако, снова почувствовав взгляд, как щипок в спину, быстро повернул голову, заметил, глядя через левое плечо хозяина крайнего дома. Тот кормил домашнюю птицу и, не скрываясь, наблюдал за ним. «Господи! – удивился Авдей Терентьич. – Сашка! Жидких! Жив! Ходили слухи, что помер давно, болел сильно». Авдей Терентьич развернулся и помахал рукой, дескать, подходи, поговорим. Жидких отмахнулся, указал на огромное хозяйство – кормить надо. Авдей Терентьич был рад, что Сашка его узнал, хотел крикнуть «Привет, Сашок!», да осёкся, кладбище не место для проявления бурных эмоций.
Вот и проведал Авдей Терентьич всех селян, покоящихся на погосте. Всем положил гостинцы. Сел за металлический стол, толстая труба, вкопанная в землю, и сверху квадрат столешницы, выкрашенный в синий цвет на железную лавку, крытую потемневшей доской. Вынул стопку из кармана куртки, пол-литра водки, парочку крупных сладких краснобоких яблок. Налил водки, выпил, закусил яблочком, сок брызнул на подбородок, утёрся тыльной стороной ладони. Закрыл глаза, опёрся подбородком на сложенные кисти и погрузился в думы.
Осень хоть и поздняя, но первые денёчки ноября выдались погожими. Солнце светило ласково и пригревало. Иногда Авдей Терентьич задрёмывал, грезилось ему что-то приятное; он улыбался сквозь дрёму, скрёб пальцами по щеке или макушке; иногда всхрапывал и от него просыпался. Тогда он снова наливал стопочку, выпивал, говорил «Дорогие селяне, хай, вам сладко спится в трунах».
В пятом часу пополудни резко посвежело. Ветер нагнал серые, угрюмые тучи; солнце скрылось, сразу стало пасмурно и неуютно; в воздухе расплескалась тревога. От ближайшего ставка потянуло гнилыми водорослями, застоявшейся водой и тиной. Через куртку и свитер почувствовал Авдей Терентьич холодные злые укусы осеннего ветра.
Собрался Авдей Терентьич. Встал. Вышел из-за стола. Положил в карман стопку, пустую бутылку и пошёл с кладбища домой, тяжело ступая по высохшей траве, которая золотисто-рыжими волнами плескалась под порывами ветра.
Авдей Терентьич шёл с кладбища, а ему в спину смотрели селяне. Молодые, счастливые, улыбающиеся и жизнерадостные, в красивых платьях и строгих костюмах. Такими, какими он их запомнил и сохранил в своём сердце.
20 ноября 2013г.