ОБЩЕЛИТ.COM - ПРОЗА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, критика, литературоведение. Проза.
Поиск по сайту прозы: 
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте прозы
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль

 

Анонсы
    StihoPhone.ru



Я СМЕРТИ БОЛЬШЕ НЕ БОЮСЬ (часть третья)

Автор:
Автор оригинала:
свидерский сергей
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

«Вот уже третий час кряду не отвечает домашний телефон и мобильник Жанны. Не сидится, не сидится на месте; не нахожу себе покоя. Друзья утешают, Дьяк, не волнуйся, ушла в магазин, телефон дома оставила. Женщина! – с ними такое часто случается. Тристан начал рассказывать байку про свою тёщу, но осёкся, поймав отрицательный взгляд Флориана. Езжай домой, пока доедешь, глядишь, она с покупками дома ждать будет. Поверь, повода для беспокойства нет.
Быстро собрался, вызвал такси. От услуг друзей добросить до дома отказался.
Водителя не торопил. Таксист сам, видя моё состояние, старался ехать на максимальной скорости.
На второй этаж взлетел, перепрыгивая через две-три ступени. Сердце ухало в груди, как молот. Ключ, как назло, никак не хотел входить в скважину. Наконец открываю дверь и с порога кричу: - Жанна! Тщетны мои усилия. Пространство квартиры отвечает молчанием.
Не снимая обуви, пробежал по квартире. Пусто!
В голову полезли отнюдь нерадостные мысли. Бросило в жар. Меж лопаток заструился противно и подло холодный пот.
Где, где она? Где Жанна?
Злость от отчаяния и безысходности завладела мной. Какого чёрта, куда она отправилась? Зачем?
Уселся на кухне на табурет, обхватил голову руками, закрыл уши ладонями, скрючился и начал от страха тихо подвывать-скулить, незаметно покачиваясь взад-вперёд.
Из состояния вневремённости вывело прикосновение к плечу. Остановился, поднял взгляд. Передо мной стояла Жанна с красными заплаканными глазами. Все те слова, злые, нехорошие, что готовы были сорваться с языка, испарились.
- Что, что случилось? – встаю с табурета и усаживаю на него Жанну.
Она отрицательно покачала головой, мол, ничего. А слёзы ещё сильней полились из глаз.
Меня затрясло от дурных предчувствий.
- Тебя обидели? Избили?..
Самые скверные предположения не хотел произносить вслух.
- Яшенька, - заговорила Жанна дрожащим голосом. – Я тебя не послушалась… Сама поехала к бабушке Евдокии… вовсе она никакая не бабушка и не целительница.
- И?!
- Она ничего не сказала. Указала только на дверь.
Новый приступ плача сотряс Жанну. Она уткнулась лицом в ладони и сбивчиво, не отнимая их от лица, рассказала во всех подробностях. Про всё: перевернувшееся ведро и пролитую воду; про сорвавшиеся с косяка подковы; про дощечки, бывшие иконами, про погасшие лампадки и рассыпавшиеся цепочки…
- Это дурной знак, Яшенька, - закончила она. – Яшенька, милый, мне страшно! – она вытерла слёзы руками, - три плохих знака подряд – не к добру!
Я попытался её успокоить. Объяснить, что хорошие, что плохие знаки, что разные приметы придумали сами люди. От скуки и от безделья. Когда голова забита непрошенными, дурными мыслями, они в итоге, исполняются. Мысли и пространство взаимосвязаны. Исполнившиеся плохие предзнаменования в итоге бывают простым совпадением.
- Вот и всё, дорогая моя жёнушка! – становлюсь перед ней на колени и поцелуями убираю слёзы с её лица.
- Точно? – не успокаивается Жанна.
- Как пить дать! – клятвенно заверяю я, подняв вверх правую ладонь».

«Март пролетел незаметно. Ещё быстрее сошел снег, оставив после себя большие лужи и грязь.
Жанна больше не возвращалась к теме посещений всевозможных ведуний, прорицательниц и наследственных знахарок, объявления коих занимали целые полосы в городских газетах. Она всецело погрузилась в работу, открыла в городском Доме Культуры кружок художественной вышивки. Первых учеников было пять – две старушки-пенсионерки, молодая мамаша на сносях и две девочки пятиклассницы. Через две недели кружок вышивания посещали тридцать человек.
Если март был сухим и тёплым, то апрель, ему в противоположность начался дождями. Мелкие, нудные, они моросили сутки напролёт. Пронизывающие ветра, которые, казалось, дуют сразу с четырёх сторон света, лишали желания выйти на улицу, подышать свежим воздухом.
Часто вечером, не зажигая света, стоя вдвоём у окна, мы наблюдали за улицей. Однотонное серое небо, унылое и безрадостное; хмурые тучи, беременные дождём; изредка одинокий прохожий, укрывшись под зонтом от дождя, пересекал двор, спеша скрыться в подъезде. Скука! Эти вечерние терапевтические сеансы заканчивались чаепитием с вареньем и сдобой при свечах. Жанна любила повторять, романтику должно всегда находить в любом природном состоянии. Настроение себе и мне поднимала в такие унылые вечера одним способом: включала магнитофон, вставляла диск, и в комнате звучал Вивальди.
Сны, не всегда радостные, после появления в моей жизни Жанны перестали сниться. Стал высыпаться. Утром просыпался бодрым и свежим. Чувствовал прилив сил. Это связывал со своей вновь обретённой любовью. И благодарил её за это. Жанна отвечала лаконично: - Дрiбне!
Совсем наоборот вышло в эту грозовую, тревожную ночь с субботы двадцатого на воскресенье двадцать первое апреля.
Жанна уснула перед телевизором на диване далеко за полночь.
Я, сославшись на усталость, лёг в спальне и сразу провалился в сон…

Высокие пирамидальные тополя, нанизавшие на свои пики сладкую вату облаков, росли по обе стороны заброшенной гравийной дороги. В перспективе она упиралась в пунцовый горизонт догорающего дня, превратившись в точку.
Царит повсюду тишина. Штиль. Не шелохнётся лист. Не шуршит трава. Легко катит моя бричка, запряжённая кобыла без понуканий, ударов хлыста и подёргиваний поводьями держит темп. Серебристая пыль, размолотый жемчуг дороги, летит из-под колёс и копыт; повисает в воздухе прозрачными белёсыми облачками, показывая путь.
Сладко дремлется. Равномерный бег брички убаюкивает; погружаюсь в то пограничное состояние, зыбкое, как утреннее зарево, и тонкое, как острие иглы – ещё не сон, но уже не явь.
Резкий порыв ветра освежает холодными прикосновениями сильных дланей, прогоняет дрёму. Потревоженные, взволнованно зашептались тополя, перебрасываясь скупыми словами-жестами между собой. Ветер усиливается. В воздухе на хрупких хрустальных цепях повисло прочное ощущение приближающейся грозы: мягкая, как мех куницы сырость и тонкий аромат застоявшейся воды, тины, загнивающих водорослей.
Кобыла резко тормозит. Приседает на задние ноги. Меня бросает вперёд, назад… откидываюсь, больно ударяюсь спиной о задний борт брички, она отзывается забытой болью зимней простуды. В чём дело? Первая мысль, пришедшая спросонья. Кобыла прядёт ушами, закидывает голову, хрипит, перебирает ногами. В угнетающей пустоте пространства раздаётся громкое жалобное ржание. Кобыла пятится, будто увидела приближающуюся опасность.
Новый сильный порыв ветра срывает шляпу с головы, колышет из стороны в сторону старую бедную бричку; она горестно скрипит с тихим скрежетом рессор. Приподнимаюсь, чтобы рассмотреть, что так напугало животное. И снова сильный шквал ветра; он меня выбрасывает из брички. Лечу на дорогу. Мне вдогонку – острые клинья ледяного ливня. Стихия разбушевалась.
Барахтаюсь в воде. Стараюсь удержаться на плаву. Знаю, мои старания тщетны. Пловец я аховый. Но работаю, работаю… руками и ногами, шлёпаю по воде.
Свинцово-тёмные, медленные воды реки хватают своими тонкими руками-струями за мои отяжелевшие намокшие одежды. Они тянут настойчиво вниз, борются со мной; крепкими путами судорог пытаются закрепостить, обездвижить тело. Я вступаю в неравную схватку со стихией. Силы ещё не на исходе и порох сух в пороховницах.
Высокая волна с оскалившимся в злобной усмешке хищным ртом, подминает меня и устремляется, обняв, вниз. Барахтаюсь, силюсь перебороть упорную настойчивость стихии, так сильно возлюбившей меня.
Чувствую толчок снизу. Ощутимый. Холод от него сильнее студёной воды. Что-то объёмное, похожее на корягу или бревно, выталкивает меня на поверхность. Живо цепляюсь за эту спасительную соломинку. Жадно хватаю ртом, наполненный влагой воздух. Мысленно благодарю бога. Утираю лицо. Рассматриваю предмет моего спасения. От увиденного в ужасе, отталкиваю его.
Это труп девушки. Спокойное молодое лицо, не обезображенное тлением; глаза в умиротворении закрыты, тонкие изящные кисти рук с переплетёнными пальцами покоятся на груди. Во всём её виде – непоколебимая вера в лучшее, не потревоженная смертью. Коса из золотистых волос обвита вокруг головы.
«Утопленница! – забилась мысль в голове паническая, следом трезвая, - Утопленники выглядят по-иному…»
Подплываю к трупу, внимательно рассматриваю девушку. Её не истлевший красивый наряд колышет вода. На лице – мне кажется? – появляется улыбка. Дрогнули веки. Открываются глаза…В панике бешено молочу по воде, стараюсь отплыть от неё подальше, но меня снова что-то толкает снизу. Оказываюсь на деревянном длинном ящике. Гроб! «Чтоб меня! – мелькает в голове. – Чур! Чур!» Соскальзываю в воду. Гроб распадается. Доски плывут по течению. На поверхности колышется то, что когда-то было живым человеком: полуистлевшие останки, ветхие чёрные простые одежды, небогатые украшения, позеленевшие от времени на костяшках пальцев и груди. «Что за…», - шепчу посиневшими, замёрзшими губами; дальше – произношу про себя. Дрожь, не холодная, сковывающая, огненная пробегает по телу. Краем глаза замечаю один за другим появляющиеся на поверхности реки предметы. Трупы!.. В гробах и без. Вешняя вода размыла кладбище.
Вокруг меня, как сор, трупы, трупы, трупы… от такого соседства становится не по себе.
В окружении мертвецов, и истлевших, и только подвергшихся тлению совсем не обезображенных на пиршестве червей телами и лицами, плыву, влекомый неспешным движением вод.
Стук от соприкасающихся тел раздражает слух, словно кто-то вгоняет в череп гвозди уверенным ударом молотка.
Бросаю взгляд на проплывающие мимо скорбные берега. Они, подмытые сильными водами, обрушены. Высохшие ракиты склонились в покорном поклоне, отражаются в воде, расчерчивают хрупкими ветвями чёрные воды. Мимо проплывают заброшенные поселения с разрушенными деревянными избами, руинами церквушек и покосившимися крестами на погосте.
Без того бурное, моё воображение разыгрывается всё сильнее.
Мне кажется, я слышу, мертвецы беседуют со мной. Рассказывают истории из своей долгой или короткой жизни. Делятся своими радостями и бедами. Сетуют на своё незавидное нынешнее положение. И корят кого-то, корят… Хлопают дружески по плечу костлявыми руками, предлагают как-нибудь заглянуть на огонёк, в один из ненастных поздних осенних деньков, когда разыграется непогода в кости со снегом, выпить кофейку с корицей или чего-нибудь покрепче горячей водицы. И подмигивают хитро глазницами-провалами, и улыбаются гнилыми щербатыми оскалами зубов…
Стук трупов друг о друга учащается. Впереди вижу, вынырнув из воды повыше, огромную воронку, куда устремляются останки тел, толпятся, толкаются, будто спешат на королевскую вечеринку, боятся опоздать.
Ток воды ускоряется. Разворачиваюсь, пытаюсь преодолеть напор воды. Но лишь больше усугубляю своё шаткое положение. Вода смыкается надо мной, с трудом пробиваюсь наверх, сквозь плотные ряды трупов. Разворачиваюсь лицом навстречу воронке, ненасытной глотке водоворота. Оттуда раздаётся громкий резкий свист, скрежет зубов, демонический смех. Нет! Я не хочу туда! Начинаю снова борьбу с водой. «Я не хочу – мне рано, у меня вся жизнь впереди! – в мрачное царство теней!»
Но затягивает, затягивает всё настойчивее в воронку. По большому кругу, кольца спирали уменьшаются, я лечу в приятном обществе трупов вниз. Я вижу их лица. Они радостно улыбаются. Протягивают руки в приветствии руки. Вот я уже один из них. Я потерян для жизни. «Смерть, слышишь, я иду в твои костлявые объятия, опаляющие хладным жаром! Вот он я! Принимай меня!»
Не в силах больше сопротивляться, расслабляюсь. Что проку идти против природы?
Сильно ударяюсь грудью о что-то твёрдое, покрытое вязкой мокрой глиной. Я лежу сверху чьего-то последнего пристанища в вырытой могиле. Барахтаюсь в грязи, тщусь подняться. Руки-ноги скользят. Цепляюсь за стенки ямы. Земля, раскисшая от дождей, оплывает. Падаю на спину, меня заливает жидкой грязью с головой. Протираю лицо, глаза. Смотрю вверх и вижу, небо удаляется. Могила растёт вглубь. Ниже и ниже. Глубже и глубже. Паника разрывает мою психику на клочья. Взрывная волна выбрасывает их наверх вместе с моим отчаянным криком о помощи…

- Яшенька, - тормошит меня Жанна. – Яшенька!..
Открываю глаза.
- Что тебе приснилось? Что-то страшное, да? – она заботливо утирает платком с лица крупные капли пота. Взгляд ее, меня успокаивает.
Тяжело дышу, шепчу на выдохе:
- Да.
И снова проваливаюсь в сон. Сквозь него доносится голос Жанны, она говорит мне, спи, мой дорогой, спи, мой сладкий. А я тебе спою колыбельную.

Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль».

«Я входил в неё с её высочайшего разрешения, как входят под своды величественного, прекрасного храма с душевным трепетом и волнением в душе. От торжественности момента дыхание становится прерывистым, взволнованным и частым, грудь стесняет неведомое доселе чувство лёгкой благоговейности; на глаза, наполненные видением красоты, набегают радостные слезы. Взор покрывает тонкая дымчатая пелена очарования, сквозь которую с трудом различаю её удивительный рельеф: возвышенности, взволнованные чувственным вниманием прикосновений, низменности, освежённые росой страстных поцелуев, ровные долины и луга, поросшие редкой прозрачной белёсой растительностью, спокойные до тех пор, пока их кажущееся равновесие не нарушится моим новым вторжением…»

- Это кто и куда входит? – оказалось, Эмма давно стоит за спиной и слушает меня, а я почему-то именно эти строки решил прочитать вслух.- Проша…
- Воздушный шарик любимого цвета входит в горшочек и выходит.
- Ну, воздушный шарик очень большой, - поддерживает шуточный тон Эмма.
- А мой – входит и выходит, - повторяю я.- Знаешь, дорогая, дошёл до этих строк и, что-то дёрнуло меня, не знаю, что…
- Не оправдывайся, - успокоила жена. – Так и будешь читать без обеда и ужина до полуночи?
-Не может быть! – поднимаюсь с кресла, смотрю на часы и свищу. – Вот это зачитался!
- Не свисти – денег не будет, - пошутила Эмма».

***
Как случилось, что мир остыл,
Мир теней и дорог пустых?
Жаль не светит в пути звезда.
Нарисована, что ли,
Нарисована, что ли? Да.

***
«От бумажной рутины – проверял отчёт бухгалтера и просматривал платежки – отвлекла песня. Она показалась знакомой. Звук, убавленный до минимума, заставлял напрягать слух.

И когда весенней вестницей
Вы пойдёте в светлый край
Сам Господь по белой лестнице
Поведёт вас в светлый рай.
Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьёт поклон
И метёт бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.

Коротко стукнув, в кабинет вошёл Флориан. И только собрался раскрыть рот, опережаю его вопросом, эта песня – колыбельная? Он дослушал последний куплет, не поленился, добавил громкость. Удивился, Дьяк, какая же это колыбельная! Исполняет Вертинский, посвящена актрисе Вере Холодной. Да? озадаченно говорю я, а мне её пели как колыбельную. Интересно, кто же, язвит Флориан, уж не мама ли развивала в младенчестве твой вкус. Нет, задумчиво говорю, совсем недавно. Во сне. Тут Флориан хохотнул коротко, ну, ты, Дьяк, даешь – во сне! Даже во сне «Гимн России» можно исполнить вместо колыбельной. Послушай, Дьяк, я пришёл вот с каким вопросом.
Договорить ему не дал звонок телефона. Взял мобильник, смотрю, два пропущенных вызова от Жанны; надо же, заработался, не слышал звонков. Отвечаю, ладонью остановив речь друга.
- Слушаю, Жанна! Извини, занят был.
В трубке раздался мужской голос.
- Дах Яков Казимирович?
Я осёкся, сразу почувствовал что-то неладное.
- Да…
- Моя фамилия Роднин, - сообщает мужской голос. – Я следователь…
Перебиваю вопросом, чувствуя что-то необратимо-неизбежное.
- Что с моей женой?
- Вам необходимо приехать в Первую Городскую больницу…
Повторяю, срываясь на крик:
- Что с моей женой? Слышите вы?
Я видимо изменился в лице, потому как увидел округлившиеся глаза Флориана.
- Её сбил автомобиль.
Коротко бросаю в трубку:
- Еду.
Обращаюсь к другу, ты на авто, он кивает, срочно в Первую городскую, Жанну сбила машина.
«Гони! Гони!» - подгонял всю дорогу Флориана, хотя видел прекрасно, как он выжимает из своего «Пежо» все силы. Через сорок минут, плюя на пробки, через дворы, светофоры – я кляну всё на свете – подъезжаем к крыльцу больницы. Автомобиль ещё продолжал ход, я выскочил из него и бегом вверх по лестнице».

«Увидев капитана, Яков быстро проскочил в дверь и по лестнице вверх. Капитан еле поспевал за ним, успев сообщить, что Жанне сейчас делают операцию в хирургии, на пятом этаже.
В хирургический блок их не пустила медсестра. «У меня там жена», - проговорил, запыхавшись Яков. Сестра ответила, что он ей сейчас ничем не поможет. Операцию делает опытный хирург, так что, переживать зря не стоит и скрылась за дверью отделения.
Капитан Роднин пригласил присесть, в ногах правды нет. Согласился с ним Яков. Сели на жёсткие больничные сидения. Едва сели, раздаётся звонок. Тристан. Он подбодрил Якова, держись, дружище, всё будет в порядке. Спросил, что да как. Яков ответил, толком не знаю. Рядом следователь, сейчас расскажет. Ну, ещё раз, удачи! Пожелал друг. Писк из телефона сообщил, пришло сообщение. От Флориана. «Что?» Яков извинился перед капитаном, ответил, делают операцию. От Флориана услышал слова поддержки и ободрения.
- Я вас слушаю, товарищ следователь, - обратился Яков к Роднину, закончив разговор.
- Жанну Терентьевну сбил грузовик, когда она переходила дорогу. По словам очевидцев для пешеходов горел «зелёный».
Дьяк сказал, Жанна очень законопослушный человек. Правила никогда не нарушала.
Очень хорошо, продолжил Роднин, автомобиль появился внезапно, нёсся не снижая скорости на «красный» свет светофора. Всё произошло мгновенно. Я думаю, ваша супруга даже не заметила опасности. Автомобиль ударил её бампером. Каким-то образом она зацепилась за бампер пальто. Очевидцы говорят, удар был сильным, а вот чтобы женщина закричала, никто не слышал. Автомобиль проехал ещё двести метров, остановился, выехав на тротуар и сбив фонарный столб. Всё это время, Яков Казимирович, ваша жена была под автомобилем, он её проволок за собой и силу удара о столб она приняла на себя тоже.
- А водитель, что с ним? – поинтересовался Яков.
- Пьян был водитель, - ответил Роднин. – Обмывали на работе рождение сына. Водки оказалось мало. Он поехал за добавкой.
- Видите, какая правда жизни: родился у человека сын, он дал ему жизнь, а у другого человека – забрал. – Устало произнёс Яков. – Вы считаете это справедливо?
- Не понимаю, - отвечает следователь, - куда вы клоните.
- Что ж тут непонятного, - Яков растирает руками лицо, - один родился, другой должен умереть. Равновесие.
- Чего? – не понял Роднин.
- Равновесие или баланс, как хотите, живой массы в природе.
Дверь операционного блока открылась. Оттуда санитары выкатили тележку. Яков поднялся и увидел Жанну. Шагнул навстречу. Вышедший следом доктор остановил его, сказал, ей сейчас нужен покой и она, всё равно находится под действием наркоза. Яков спросил доктора, она будет жить. Он посмотрел и ответил, мы сделали всё от нас зависящее. А независящее, спросил Яков. Доктор покачал головой, это не к нам и показал движением вверх на потолок.
Доктор ушёл, оставив напряжение. Его сняла медсестра, извинилась за доктора, пояснив, что операция была очень тяжёлая, множественные переломы рук, ног, повреждён позвоночник, сильная травма основания черепа. Яков повторил вопрос, заданный доктору, Жанна будет жить? Вы верите в бога, сменила тему медсестра. Яков не нашёлся, что ответить. Тогда молитесь, посоветовала она.
- Я могу побыть с ней в палате?
- Через час перестанет действовать наркоз. Если придёт в себя, то недолго. Пять минут. Не больше.
- Спасибо! – поблагодарил Яков».

«Следователь оставил меня одного. Сказал, по данному факту возбуждено уголовное дело. Я спросил, что это изменит. Как что, удивился следователь, водителя накажут. Накажут, повторяю я, время назад этим не вернёшь, у сына вы заберёте отца… Я махнул рукой, горло сдавил спазм, из глаз впервые за всё время потекли слёзы. Я плакал не стесняясь. Плачь, тихим эхо разносился по пустому коридору.
Под утро проснулся от острожных прикосновений к плечу. Дежурная медсестра.
- Мужчина, ваша жена пришла в сознание.
Вскакиваю с кресла. Медсестра предупреждает, максимум общения пара-тройка минут. Состояние у неё критическое.
В палате сумрачно. Ярко горят огоньки аппаратов, от которых тянутся проводки датчиков, закреплённые на Жанне. Её не узнать. Вся забинтована. Сажусь рядом на стул, беру её руку и целую. В голове вертится уйма слов, но все они пустые. Глупо спрашивать «Как ты?», когда жена лежит на кровати в гипсе и бинтах.
- Яша, - слышу тихий шёпот. – Яшенька…
- Я рядом, Жанночка, рядом, - наклоняюсь над ней, чтобы увидеть её глаза. В них едва теплится жизнь. – Молчи, пожалуйста, тебе нельзя говорить.
Она чуть заметно сжимает мою руку; лёгонько пожимаю её.
- Прости, Яшенька, меня, - снова шепчет она.
- За что, милая?
- Глупо получается, да? – она старается улыбнуться сквозь бинты. – Только встретились и снова расстаёмся.
- Нет, нет, что ты, - шепчу горячо, сам чувствую страх, поднимающийся в груди. Мороз, струящийся по спине, в затылке тяжесть.- Не расстанемся! Ты обязательно поправишься!
- Ты в это веришь, - кашель прервал её слова.
- Да, да, Жанночка, верю! – целую её руку. – Конечно, верю!
- Прости меня, Яшенька, - снова повторяет она, - а у нас должен был быть ребёночек… Да, Яшенька… - она снова закашлялась. – Ты прости, Яшенька. Мне пора… Меня уже ждут.
Резко, нагнетая тревогу, запищал аппарат, красное сердечко показывавшее пульс остановилось, синусоиды на дисплее выпрямились. Рука Жанны расслабилась и безвольно повисла.
«Ребёнок… - повторяю раз за разом. – Ребёнок…»
Не выпускаю руку Жанны, глажу, что-то шепчу про себя, чувствую, дух мой улетает далеко-далеко. Вокруг нас снуют доктора, медсёстры. Суетятся. Меня попросили отойти.
Облокотился спиной о стену; стою покачиваясь. Мир вокруг перестал существовать. Я вдруг осознал, что тот водитель погубил не только Жанну и нашего ребёнка. Он ещё вычеркнул из списка живых и меня.
Сильная судорога сотрясает моё тело. Я падаю на колени, жутко и яростно рыча.
- А-а-ай-ы-ы-ы-ы! – бился я об пол головой.
Я кричал; я выл; я стенал. Медики опасались ко мне подходить, не знали что делать.
А я…
Я криком выплёскивал свою боль!
Я воем выплёскивал свою боль!
Я болью души выплёскивал свою боль!
Из ран текла кровь, заливая мне лицо. Я продолжал биться об пол и кричать, не обращая внимания на кровь!
Я кровью выплёскивал свою боль…»

«Все расходы, связанные с похоронами Жанны друзья взяли полностью на себя. Когда Яков заикнулся о возмещении, они сказали, что это не по-дружески. Они сказали, что делают это в честь светлой памяти Жанны, которую тоже любили и уважали. И считают это не долгом и обязанностью, а обычным человеческим отношением к другу и к его горю. Яков пожал им руки. Ты бы, Дьяк, поплакал, что ли. Полегчает. Поверь, мне моя бабушка всегда так советовала, сочувственно произнёс Тристан. Не можешь выплакаться прилюдно, выплачься наедине с собой. Слезами горю не поможешь, возразил на это Дьяк. Это мне моя бабушка говорила.
Действительно, после смерти Жанны Яков не пролил ни слезинки. Даже когда в палате он бился головой об пол, слёзы не оросили его лицо.
Душевная опустошённость наполнила существо Якова. Он будто впал в продолжительную прострацию. Весь мир потерял вкус и цвет; жизнь стала пресной и однообразной.
Траурную церемонию назначили на двадцать шестое апреля, пятницу. Как и зима тринадцатого года, так и весна была дождливой и затяжной.
С утра моросил мелкий дождь. Из похоронного бюро траурная процессия отправилась в десять утра. Оркестранты и друзья поместились в один автобус.
Дьяк сразу попросил друзей, чтобы на похоронах народу было мало. Это не свадьба, большое скопление людей не даст сосредоточиться на прощании с Жанной. Как быть с батюшкой? Приглашать? Нет, отказался Дьяк, не надо. Заплатите сколько надо, пусть панихиду отслужат в церкви. Не по-людски, Дьяк, сказали друзья. В смерти нет ничего гуманного, тем более в насильственной. Спорить с ними не было резона.
Всё шло по заведённому плану. Отзвучал лёгкой фальшью оркестровой траурный марш. Короткая цепочка из друзей и их жён попрощались с Жанной. Яков подошёл последним. Долго смотрел на любимое лицо. Тревожить его не хотели, но напомнили, пора заканчивать погребение. Да-да, произнёс задумчиво Яков. Да, пора. Мёртвые идут к мёртвым, живые возвращаются к живым.
Едва гроб закрыли крышкой, как Яков попросил в последний раз взглянуть на жену. Гробовщики нехотя исполнили просьбу. Яков наклонился, поцеловал Жанну в лоб. «Прощай, моя любовь! До скорой встречи!»
Гроб опустили на полотенцах, которые бросили туда же.
Громко хлюпая, комья разжиженной глины ударили по крышке. Удары болью отозвались в голове Якова. «Прекратите! – закричал он. – Немедленно! Ей же больно!» Растолкал могильщиков и прыгнул в яму. Лёг на гроб и начал руками убирать землю с крышки, крича шепотом: «Неужели вы не слышите, она просит не стучать. Не мешать. Ей больно!»
Присутствующие ахнули. Некоторые перекрестились. Раздались тихие голоса, мол, плохая примета самому ложиться в могилу.
Могильщики сгрудились, нерешительно топчутся на месте. Растерялись и друзья. Усилился дождь. Под действием влаги края могилы обрушились и накрыли Якова. «Похороните меня вместе с ней!» - послышалось из могилы. Никто не ожидал такого поворота событий.
На выручку пришёл мужчина, на соседней линии провожали в последний путь пожилого человека.
- Что стоите? – закричал он, стараясь перекричать ветер и дождь.
Молния огненным ножом вспорола брюхо чёрных облаков. Дождь перешёл в ливень.
- Быстро вниз, вынимайте человека, - и сам спрыгнул в яму, следом два могильщика, привыкшие к сырости могил, в силу выбранной профессии, не обладающие довлеющими над другими предрассудками.
Якову скрутили руки и подали наверх. Его приняли. Дождь быстро смыл с него грязь. Расторопно закопали могилу, сформировали холм, поставили крест с фотографией. На нём возле креста поставили в пластиковом фонарике зажжённую свечу.
- Вы идите, я немного постою, - сказал Яков.
- Без глупостей? – поинтересовались друзья.
- Да.
- Не убедительно, - засомневался Тристан, Флориан поддакнул.
- Я же сказал…
- Яков, не чуди.
- Клянусь…
- Мы подождём в автобусе.
- Хорошо. Я ещё немного поговорю с Жанной.
Из задумчивости Якова вывел шум приближающихся шагов по гравийной дорожке. Спиной он почувствовал его. Он стал немного позади Якова; в руках букет цветов.
- Прости, Жанночка, - расслышал Яков слова Тихона. – Прости, не уберёг…»

«Чем заполнить пустоту, появившуюся после ухода Жанны, я не знал. Полная отрешённость внутри и абсолютное безразличие к окружающему. Часто сидел, следя за стрелками часов, повторяя мысленно вслед за ними «тик-так, тик-так, тик-так».
Задерживался подолгу перед зеркалом. Смотрел, не мигая в отражение своих глаз, старясь проникнуть в их глубину. Иногда получалось на малое мгновение нырнуть в заманчивую бездну. Необычайная невесомость и свобода в теле наполняли моё существо трудно передаваемым звериным восторгом. Падение… полёт прекращал резко, не пролетев и четверть пути. Бездна манила. Она и одновременно отталкивала, возвращала назад, туда, где я стоял перед зеркалом и смотрел в пустоту глаз, взором, насыщенным бездной.
Как-то совершая очередное медитативное погружение вглубь себя посредством мысленного прыжка через свои глаза, я вспомнил слова пожилого могильщика. Он подошёл ко мне после ухода Тихона. Похлопал меня по плечу рукой, синей от наколок и сипло произнёс: - Всё ништяк, браток. Тяжело приобретать, ещё тяжелее терять. На моём веку было много того и другого. И каждый раз казалось, всё, конец. Но проходила ночь затмения рассудка, и наступало прозрение утра разума. Однажды ко мне откуда-то сверху, изнутри меня, я услышал этот голос внутри своего калгана… - могильщик постучал согнутым грязным пальцем с отросшим серым ногтем по черепу с редкой седой щетиной, - он произнёс слова, запомнившиеся на всю жизнь: все мы стрелы жизни, томящиеся по другому берегу, где покоится смерть».
Я вздрогнул на последнем слове. Посмотрел на него и не увидел в его взоре сострадания. «Всё ништяк, братишка!» - ещё раз прокашлял хрипло могильщик и ушёл, закинув на плечо лопату, облепленную землёй».

Задремал. Из расслабленных рук выскользнула тетрадь. Тихо шелестя страницами, упала на пол. Еле заметное покачивание в кресле-качалке ввело в гипнотическую дрёму. Она, мягкими движениями тонких сильных пальцев, массируя шею и плечи, погружала постепенно в астральный транс. Маленькая точка тепла из копчика, увеличиваясь в размерах и продолжая нагреваться, раскручиваясь и расширяясь сильным уверенным движением, преодолевая соматическое сопротивление позвонков и дисков, устремляется вверх.
Вверх через позвоночник к мозгу. По пути преодолевая сопротивление, не тепло. Жар пускает разветвлённые корни. Они одними своими окончаниями удерживаются и закрепляются в жизненно-важных органах; другими продолжают оккупационную деятельность моего организма.
Приятный сладкий сон. Нежусь в его теплых водах. Я отрешён от всего. Внешние звуки остались за пределами внутреннего; внутренняя гармония оптимизирует скрытые, дремлющие резервы.
Организм спит. На страже его дозорные. Они не дремлют. Бдят.
Резко вздрагиваю, вдыхаю свежий воздух, на лице нечувствительное прикосновение ветра. Не открываю глаз, знаю, через плотно закрытое окно ветру шансов пробиться ноль. Чувства обостряются. Нервная дрожь пробежала по спине – ощущаю чьё-то присутствие. Не телесное.
Приоткрываю веки. Через вуаль ресниц вижу в отражении стекла стоящего за спиной мужчину.
Короткий ёжик волос. Выразительные серо-синие глаза. Развитые кисти рук. Он поправляет узел галстука. Матово блестят изумрудно-лазурные камешки недешёвых светлого металла запонок в манжетах.
- Очнулись? – слышу приятный тембр голоса. – Извините за случайное пробуждение.
- Да что уж там! – язык заплетается как с бодуна. Пытаюсь подняться с кресла-качалки.
Сильные руки вдавливают меня нечеловеческой силой обратно. Мужчина стоит передо мной; чувствую исходящую от него мощную энергетику – защипали мочки ушей, и появилось покалывание в подушечках пальцев.
Расслабляюсь, выбрасываю руку вперёд и ловлю пустоту. Он снова стоит за спиной. Руки расслабленно лежат на моих плечах. Он улыбаясь говорит, удивлены. Поборов минутное головокружение от происходящих метаморфоз, отвечаю, не очень. Он продолжает улыбаться, держит за плечи. Он молчит. Улыбка не сходит с уст. В голове слышу его голос: - Представляться, надеюсь, нужды нет. Мысленно отвечаю: - Пустое, Яков Казимирович. Прекрасно, восклицает он, что хотя бы некоторые узнают тебя не имея чести быть с тобой знакомым. Почему же, возражаю в ответ, я с вами очень даже знаком. Ой, ли, радостно восклицает Яков. Смотрю, с журнального столика поднимается в воздух тетрадь, минуту назад лежавшая на полу. Не переставая удивляться происходящим чудесам, замечаю своего нежданного гостя стоящим передо мной, держащим рукопись в руках. Посредством сего мадригала, спрашивает он и громко смеётся.
Делаю предостерегающий жест рукой, тише, может услышать жена. Яков не обращает внимания ни на меня, ни на жесты. Батенька вы мой, дорогой Прохор, смеясь, изрекает он, это же глупо, по тексту, написанному в минуты душевного отчаяния создавать портрет, пусть мысленный, человека. Ну, совершенно незнакомого вам. Пустяки, говорю в ответ, вовсе не глупость и не заблуждение. Отнюдь, отвечает Яков, как часто те, с кем мы на короткой ноге, оказываются для нас белым пятном. Всё, что нам о них известно – фикция. А тайное и неизвестное – открытая книга.
Повторяю попытку взять тетрадь. Она исчезает вместе с гостем. Он оказывается за окном. На уровне плеч висит в воздухе тетрадь. Сквозь безразличный лёд стекла чувствую жар его взгляда.
Ну, как, спрашивает он, это тоже пустяк. Вот начинает двигаться вперёд, вот он проходит через стекло, как в открытую дверь.
Закрываю глаза и, как молитву, истово шепчу: это сон, всего лишь сон… Вжимаю голову в плечи: это сон… Стискиваю кулаки до боли в ладонях: это сон… Линчую сознание бичами материализма: это сон… Открываю глаза. Свободно вздыхаю. Пригрезилось… Уф! Бросаю взгляд на окно, в нём отражается Яков. Он держит в руках тетрадь и внимательно инспектирует страницы. Заметив моё внимание, отвлекается от чтения. Надеюсь, сейчас вы поверили в реальность моего существования.
Хочу поверить и одновременно не могу. Глаза могут лгать. Мало ли какую реальность создаёт мозг, упражняясь в изощрённости. В то, что сплю, верил безоговорочно. Знаю из прочитанных книг на тему сновидений, такие фантастические превращения происходят именно во сне! Нет, отвечаю, Яков Казимирович, вы – сон. Вы пришли в него без приглашения и морочите мне голову всякой ерундой! Ерундой? Протягивает ладони, возьмите и убедитесь, я не сон, не призрак, не фантом и эйдолон. Я щипаю себя за ухо, больно-больно, стискиваю пальцы, как клещи, в глазах круги плывут. Дах не исчез. И после этого будете утверждать, что я сон или наведённая галлюцинация. Да! Резко выкрикиваю и повторяю горячо, да, сон, да, галлюцинация! Просто прелесть, как превосходно, восхищается Дах. А как вам вот это и хлопает в ладоши. Тишина на лоджии нарушается голосом моей жены. Она с кем-то мирно беседует. Заметно напрягаюсь, обостряю внимание, превращаюсь в одно большое ухо. Эмма! вскидываюсь я, Эмма. Да, кивает головой Яков, она рассказывает о ваших сыновьях, каких они достигли успехов и что вы очень гордитесь обоими. Слышу голос собеседницы. Она сетует, что бог не дал им с мужем такой радости – детей. Мы свыклись, говорит она, и на него не в обиде. Устремляю вопросительный взгляд на Якова. Он улыбается, что, будете, Прохор, и дальше утверждать – я сон. Машу рукой – полноте! И спрашиваю, с кем моя жена. Вы не догадались, удивляется Дах, очень странно. Меня вдруг пронзает мысль: это ваша… Яков не даёт закончить. Моя жена Жанна. И, заметьте, дорогой мой, женщины быстрее нашли общий язык, чем мы, мужчины.
Журавлиная трель мобильного телефона отвлекает от разговора. Смотрю на телефон, разминаю руки, растираю пальцы. Жду. Долго прикажете ждать, спрашивает мой незваный ночной гость. Может, это личный звонок, оппонирую ему. При посторонних… Дах указывает на тетрадь. Понимаю, какой он посторонний, если знаю о нём практически всё. Нет, не могу, уклоняюсь от действия. Что ж, не сено за коровой, Дах протягивает указательный палец в направлении телефона, заливающегося непрерывной трелью. Палец удлиняется, становится тонким, полупрозрачным и еле уловимо нажимает клавишу ответа.
- Здорово, Проша, это Гурий, - раздаётся из динамика чересчур раскрепощённый голос друга, - хрен голландский…
Необычное ощущение потери себя овладевает мной; каждой клеточкой ощущаю, через меня проходит некая чужая субстанция; на мгновение теряю сознание, слепнут глаза, отключаются внешние раздражители. Длится это мгновение. Проходит быстро, как от включённой лампы слепнут глаза, так затем возвращаются чувства, зрение, дыхание…
В колышущейся темноте пространства за окном медленно удаляется серый силуэт прямо идущего мужчины. Заметно вздрагивает крона дерева, попавшегося ему на пути; осыпается снег.
«Поговорите с другом, ему одиноко. Он нуждается в вас». Читаю написанное на стекле послание.
- …что молчишь, - неугомонный друг не прекращает лить слова, - от радости язык проглотил? – не унимается Гурий.
- Слышь ты, хрен голландский, - торможу процесс пока что обратимого действия, - с чего ты звонишь среди ночи?
- Да?! – искренним тоном интересуется друг. – Прости, не обратил внимания…
- С чего наклюкался, Гурька?
Он втягивает шумно воздух ртом, словно перед длительным погружением.
- Написал рапорт на увольнение. Выслуга лет, то да сё. Молодым открываю перспективу роста…
- А всё-таки?
- Устал, Проша, - вдруг серьёзно, без ёрничанья и куража, отвечает Гурий. – Устал до чёртиков.
- У тебя ведь и в мыслях не было.
- То-то и оно, - заключает уныло друг. – Выйду на пенсию; перееду на дачу, буду цветы на продажу выращивать. Сам знаешь, желают наши пенсии…
- Стой-стой-стой! – обуздываю его горячий нрав. – Ты не шутишь?
- Не до шуток. Дали месяц сдать дела, подготовить неоперившегося птенца после юрфака, помочь стать орлом.
- Ага, - заключаю многозначительно, - как быть с делом Даха?
- Плюнь!
- Не юродствуй, Гурий, - меня начинает раздражать тон друга.
- Дело закрыли за отсутствием состава преступления.
Останавливаю его, прошу немного подождать, выбегаю на кухню. Эмма пьёт чай и смотрит телевизор. Взглянув на меня, спрашивает, чего это я такой взъерошенный. Как одесские евреи, вопросом на вопрос, ты одна. Эмма с недоумением отставляет кружку и спрашивает, а с кем мне прикажешь быть. Где Жанна, понимая, мелет ерунду, спрашивает Прохор. Эмма просит объясниться, какая Жанна. Уже никакая, померещилось, оправдывается Прохор и прямиком на лоджию.
- Алло?
- Ты, что там уснул? – вяло спрашивает друг, явно, дремля. – Я тут сижу, пью…
- Слушай, а если я завтра представлю доказательства существования Даха, живого и невредимого?
На другом конце связи возникает пауза.
- Теперь настал мой черёд спросить, ты это серьёзно?
Вкратце пересказываю беседу с Дахом. Ты, случаем, не спал, в друге проснулся профессионал. Ведь кроме твоих слов нет никакого документального подтверждения. Да в том то и дело, разочарованно тяну я. Надпись! взрываюсь криком. Какая? последовательно спрашивает друг. На окне; он оставил надпись пальцем на окне и читаю ему текст. Очень интересно, делает ударение Гурий на первом слоге. Докажи, что писал не ты. Меня всего передёргивает, ну, что, мне надо волос его представить на экспертизу или слюну. Отпечаток пальца вполне сгодится, успокаивает друг, но его у тебя нет. Вот, зараза! ругаюсь мысленно, а ведь он прав. Отпечаток пальца был бы сейчас в самый раз. Тусклый огонёк огарка привлёк внимание; готов поклясться, свечи не зажигал. Заскользила по огарку горячая прозрачная слеза. Она стекает на бумагу на столешнице небольшой лужицей. Господи, я думал с чудесами на сегодня покончено. Ан, нет! В парафиновой лужице появляется, судя по размеру, отпечаток большого пальца. Застывший слепок легко читается и бумага с парафином повисает в воздухе. Челюсть моя отвисла. «Вот доказательство моего существования, - слышу голос Даха. – Дайте другу, пусть проведёт экспертизу и успокоится». «Ну, да, - иронизирую. – Ваше лицо исчезло со всех снимков. А отпечатки странным образом должны появиться в базе данных МВД!» О снимках побеседуем позже, пообещал Яков. Свеча погасла. На миг лоджия погрузилась в темноту, которую следом развеял свет люстры из зала. Чего это ты сидишь в темноте, бережёшь деньги? Звонил Гурий, говорю Эмме. И ты, поэтому выключил свет? Киваю головой и спрашиваю: Эмма, ты действительно пила чай одна, никому не рассказывала о наших сыновьях, не делилась радостью за их успехи. Да ты чего, Проша, возмущается жена. Ничего, задумчиво отвечает Прохор и смотрит в окно, а ведь он был здесь… И ушёл… Обещал вернуться.

«После смерти Жанны без особой грусти и печали я покинул стройные и весёлые шеренги витафилов с их светлыми радостными стягами; я перешёл в стан оппозиции – влился в тесные, сплочённые ряды танатофилов, принял всей душой их строгие правила, задумчивые взгляды на происходящие события; остановился и обрёл прочную опору и надёжную поддержку на новом месте. Выпил чародейственное вино посвящения и ощутил устойчивую фобию ко всякому живому.
Мой внутренний мир, неофита новой религии – преобразился: ощущения обострились, восприимчивость чувств стала пронзительней. То, что раньше было сокрыто за пологом таинственности, внезапно гостеприимно раскрыло тяжёлые двери, и я вошёл под сумрачные своды…

- Жанна, Жанночка, от тебя удивительно пахнет!
- Французский парфюм.
- Парфюм – ерунда, Жанна! – Яша берёт её за руки, и они кружатся на месте; затем резко прерывают движение, Яков прижимает Жанну к себе. – Прижми меня крепче и не отпускай! – вдыхает аромат волос, - от тебя всегда удивительно пахло!
- Чем же?! – Жанна отстраняется, глядя с интересом, что ответит Яков, ему в глаза.
- Жизнью, - говорит серьёзно он, насупив брови и следом улыбнувшись, добавляет, - и любовью!..
- А от других твоих женщин, чем пахло, - хлопает его по груди шутя ладошкой, - признавайся, сластолюбец и распутник!
- У! – вертит головой из стороны в сторону Яша.
- Немедленно! – произносит Жанна по слогам. – Или мой след простынет в твоей жизни! Сейчас же…
Яша поднимает вверх руки, всё, сдаюсь, и отобразив на лице крайне неподдельную усталость, говорит, чем же ещё от них пахло… повседневностью, рутиной, застарелым запахом прошедшего праздника, гневом неба и алчностью дождя… чем угодно, только не тобой. Жанна заинтригованно улыбается, прищурив глаза, ну, да, флиртуя явно, не мной… Я – оригинальная. Яшенька, прижимается к его груди Жанна, гладит по короткому ёжику волос на затылке:
- Яша, если я скажу, что всё это время помнила тебя, ты поверишь?
«Милая… не хочу тебя тревожить зря, всё время нашей разлуки – как это ни звучит эгоистично – думал о чём и о ком угодно, только не о тебе… Мало ли в жизни развлечений?!»
- Нет, - с серьёзной миной отвечает Яков.
- Нет?! – заплескалось багровое пламя ужаса в её глазах, выплёскиваясь на пунцовый берег истерики.
- Нет, - повторил Яков и, помня всплывшие мысли, нагло лжёт для сохранения status quo. – всё это время я жил мыслями о тебе.
«Что, правда, тебе – ледяной кинжал в горячую грудь; а льстивая ложь – елей на ранимую душу».
- Почему тогда нет?
- Потому, что в слове «нет» две буквы согласных!
- Не убедил, не убедил, - Жанна часто хлопает кулачками по груди. – Почему?
- На каждое «почему» есть свое «поточу, что».
- Ох, и верткий змей искуситель! – улыбается Жанна. – Знаешь что? – произносит загадочно. – Чур, не перебивать! – я именно сейчас поняла: ты – уникум!
Закрывая рот своими губами, не давая Яше вдохнуть-выдохнуть, лишает возможности сказать слово.
Волны страсти отступили от берега хладнокровия и неприступности; наступили тишина и покой; ветер благоразумия смахнул с ресниц пепел эмоций.
- Мне очень смутно на душе, - понурым голосом произносит Жанна. – Непонятные нити страха оплетают вокруг неё кокон.
- Плюнь, - бодро советует Яша. – И разотри! Все страхи вытекают как следствие у чрезвычайно восприимчивых и впечатлительных натур после прослушивания сказки о белом бычке с пистолетом.
Слова о пистолете вызвали на её лице жалкую улыбку.
-Я не шучу, - шепчет она, пристально глядя в Яшины глаза. – Мне кажется, что-то неотвратимо жестокое разлучит нас. Свой острый меч оно занесло на головой…»

«Полноценных воспоминаний из детства сохранилось мало; в силу ли особенностей индивидуальной структуры памяти или несовершенства модели существующего предмета – Время.
Всегда удивлялся залихватским байкам некоторых персоналий, взахлёб утверждающих, что они помнят себя двухлетними, тёплые руки батюшки и холодную воду купели, необычайное чувство воспарения, посетившее в этот момент, радостные слёзы родни и незабываемый аромат ладана и восковых свечей. Также сомнительна моя вера в то, что детство каждый раз проплывает перед глазами, когда голова касается подушки и сознание ступило одной ногой на запретную территорию сна, обнесённую высоким невидимым забором. Чушь! Всегда хотелось сказать именно так!
Если что и проплывало перед моими глазами, то отрывочными картинками. Видения из прошлого не торопились беспокоить меня своим вторжением. Чего греха таить, с трудом, вспоминал события вчерашние, что тогда говорить об отдалённых временах? Где-то услышал по телевизору, память обладает удивительным даром избирательности; можно помнить наизусть таблицу умножения, таблицы логарифмов, знать имена всех русских царей, их жён, детей, цитировать стихотворения их школьного курса с первого класса по выпускной, но элементарно, придя с крутой вечеринки, домой стоять перед женой и вымученно вспоминать её имя. Боясь по дурости, назвать иначе и ничего не приходит в голову кроме скудных знаний из животного мира: либо «рыбка», либо «зайчонок». И попасть в яблочко. Наутро с гордостью хвастаться перед друзьями, как ловко выкрутился перед супругой, сыграв на её простодушии, «ведь она меня, что ни говори, любит!»
Нежась утром в постели, не отойдя от сладкого сна, часто вспоминал старшую группу детсада. И именно одну знаменательную дату; не день седьмого ноября, ни день, Конституции СССР, а день рождения дедушки Ленина – двадцать второе апреля.
К празднику в детсаду готовились серьёзно. Разучивали стихотворения, песни.
Мне в тот год повезло особенно. Волнение тех лет передалось через годы, прерывалось дыхание, сжимало грудь, набегали на глаза слёзы.
- Сынок, - нравоучительно говорит папа. – Это большая честь для тебя. Начинай сначала песенку.
Стою на табурете, он вместо сцены, и пою. Как поют дети, все знают. Стараются, из кожи вон лезут не жалея голоса и сил; часто пение напоминает громкий крик. И чем громче кричишь, тем лучше поешь, так кажется.

Когда был Ленин маленький,
С кудрявой головой,
Он тоже бегал в валенках
По горке ледяной… -
Когда был Ленин маленький,
Похож он был на нас.
Зимой носил он валенки,
И шарф носил, и варежки,
И падал в снег не раз.

Глаза застилают слёзы радости и торжества. Молоденькая воспитательница играет на пианино, кивает в такт музыке, смотрит на меня, подбадривает взглядом.
Ох, и пою – вернее, кричу я! Стою на сцене почти на самом краю, сзади стоят в два ряда на скамейках – группа поддержки по-нынешнему – участники хора.
Не слышу ни музыки, ни слов; волнение переросло в нервное спокойствие, лёгкие покалывания в затылке не дают потерять самообладание, хор закончил рефрен последних двух строчек. «Внимание!» - острый взгляд воспитательницы, проигрыш – и!..

Любил играть в лошадки,
И бегать, и скакать,
Разгадывать загадки,
И в прятки поиграть.

В зале, украшенном к празднику цветами, поделками ребят старших групп и воспитателей, в царящей праздничной атмосфере на низеньких лавочках сидят родители. Они переживают не только за своих любимых чад, но и за всех вместе взятых. Мои родители тоже сидят где-то в самом конце. Может, так и лучше. Может, и нет. Но я стараюсь петь и иногда попадаю в мелодию. Все время слышу голос папы: - Правильно, сынок, правильно! Так и надо! Молодец! Покажем им… После «им» говорил в заключение такое, отчего мама покрывалась красными пятнами, говорила, разве можно так при ребёнке и корила папу за несдержанность. Я мысленно чувствую его поддержку: - Молодец, сынок! Слышу его голос: - Покажем им… И слова песни льются из меня сами.

Когда был Ленин маленький,
Такой, как мы с тобой,
Любил он у проталинки
По лужице по маленькой
Пускать кораблик свой.
Как мы, шалить умел он,
Как мы, он петь любил,
Правдивым был и смелым –
Таким наш Ленин был.

А вот в школе, что в начальных классах, что в старших, до определённого момента, меня судьба не баловала излишним вниманием учителей. Ни стихов, ни песен исполнить мне не доверяли. Вот и сейчас, смотря на прошедшее с высоты прожитых лет, очень их благодарю. Нельзя баловать одних, обходя вниманием остальных. Очень справедливое замечание. Распределялись роли в концертах и выступлениях, осчастливленные радостные лица везунчиков сияли ярче весеннего солнца. Ведь им было оказано высокое доверие учителей и коллектива класса. Они старались. У одних получалось легко и красиво, будто прыгали из квадрата в квадрат в «классики»; другие добивались успеха упорным трудом, но их движение напоминало порхание бабочек с двумя перебитыми крыльями.
Школа не детсад. Не побалуешь. В школе всё по-взрослому. Чувствовался ответственный момент: гордость за себя в первую очередь и за школу, во вторую. И в школьной жизни происходили соревнования не только между классами, и между школами. Вот тогда-то и наступал миг прозрения, когда ударить в грязь перед «чужаками» означало не только позор!
В восьмом классе обратили, наконец, учителя свой взор и на меня. «Что-то давненько Яша Дах не принимал у нас участия в последних мероприятиях!»
Устроила однажды словесную экзекуцию классный руководитель Инна Афанасьевна Зозуля. «Яша, если мне не изменяет память, ты одним из первых вступил в комсомол». Поднимаюсь из-за парты и утвердительно отвечаю. Тогда она просит меня объяснить, почему меня моя комсомольская совесть не беспокоит, остаётся глуха к событиям школьной жизни. Молчу, ну, молчит совесть и что? Яша, продолжает она пытку, твоё молчание наталкивает меня на мысль, а не поспешили ли мы, школьный комсомольский комитет, принять тебя в ряды ВЛКСМ, оказав тем самым тебе высокую честь. Я растерянно молчу; в классе тишина, Инна та ещё, может без крика и шума так отчехвостить, что подумаешь после, лучше бы наорала. Молчишь, резюмирует Инна Афанасьевна. Садится за стол. Поворачивает лицо к окну и смотрит в него. Она красивая, наша классная, нравится большинству мальчишек класса. Знает об этом она прекрасно. Смотрю на её профиль – немного вздёрнутый, в рамках приличия, носик, округлый правильный подбородок, уголки губ, высокий чистый лоб, уложенные аккуратно пшенично-золотистые волосы – и любуюсь. Дышу еле слышно.
Едва заметный стук в дверь выводит Инну Афанасьевну из задумчивости. Из приоткрытой двери раздаётся голос, он предлагает ей на минуту выйти. Обведя класс строгим взглядом, мол, не шалите тут, стуча каблучками туфелек скрывается за дверью.
Я сажусь. Слышу голос Генки-соседа по дому, Дьяк, чё она к тебе прицепилась, шепчет он громко. А я почём знаю, также шёпотом отвечаю ему, глядя через плечо. Тут вмешался Валик, дружбан с первого класса, не, Дьяк, здесь что-то не то, и заключает, деловито поведя подбородком, живой она с тебя не слезет. «Упорная!» «Настырная!» Понеслось со всех сторон. Своего добьётся; Дьяк, тебе хана! Харэ трындеть, снова связками сипло солирует Генка. Поживём – увидим. И показывает поднятый сжатый кулак. Но пасаран, Дьяк, держись, то есть!
В класс Инна Афанасьевна вернулась в сопровождении мужчины средних лет с большими залысинами, твёрдым, властным лицом, умными глазами в сером шерстяном костюме и двух девушек в костюмах-двойках строгого бежевого цвета.
Инна Афанасьевна представила гостей. Мужчина оказался третьим секретарём Старобешевского райкома ВЛКСМ, а девушки – инструкторами-пропагандистами.
Мужчина доступно, главное, интересно рассказал о жизни района; в его словах обычные события приобрели необычайную важность; он рассказывал о делах комсомола и знаменитых комсомольцах-земляках так, что держал наш класс в напряжённом внимании.
Затем слово взяли по очереди девушки. Бойко и звонко звучали их молодые голоса, как трели весенних птиц в школьном саду. Они поведали, что в районе проводится конкурс между школами и профессиональными учебными заведениями на лучший номер, посвящённый торжественной дате – дню рождения Владимира Ильича Ленина.
Победители примут участие в областном конкурсе, который пройдёт в Донецке.
Затем слово снова взял третий секретарь. Ребята, сказал он просто и прямо, не нужно проявлять излишний героизм; отнеситесь со всей ответственностью – мало выступить, важно победить. Оцените свои силы по достоинству. Болейте лучше всей душой за того, кто на самом деле достоин, представлять всех вас.
Ноги меня подняли сами. Себя я не контролировал, просто в душе почувствовал необычайный подъём. Я видел округлившиеся тёмно-серые глаза Инны Афанасьевны, от удивления у неё приоткрылся рот. Только после третьего вопроса секретаря «кто этот комсомолец?» она пришла в себя и ответила скорее машинально, чем обдуманно. «Яша Дьяк – ой – поправилась она. – Яша Дах. Один из лучших – тут все почувствовали, брешет – учеников в классе!» ну что ж, твёрдо произнёс секретарь райкома ВЛКСМ, очень рад, Яков Дах, знакомству. Подошёл, и мы пожали руки. Рукопожатие его было крепким и сильным. «Надеюсь, ты оправдаешь доверие твоих товарищей и Инны Афанасьевны!» Я покраснел. «Ну, а на то, что она немного преувеличила – лучший – мы внимания обращать не будем».
После занятий зашёл к отцу на работу и пересказал всё от начала до конца. Не вижу причин волноваться, сын, выслушав, произнёс он. Налил чаю, выпей, сказал и вслед спросил, что будешь читать. Отвечаю; не раздумывая, папа сказал: - Сильно!
Вечером он прочитал стихотворение со мной не единожды. Каждый раз показывал, как нужно говорить, где расставлять акценты. Ты должен выступить так, говорил папа, чтобы у слушателей выступили слёзы на глазах, и в первые мгновения по окончании выступления у них не было сил аплодировать. «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин!» За эти слова, за одни эти слова ему можно поставить памятник.
Конкурсный отбор проходил в актовом зале КИТа – Краснохолмского Индустриального Техникума. За сценой, как и в зале, яблоку негде упасть. От выступающих исходит такая энергия, что ею поневоле заряжались друг от друга. Звучали песни, выступали солисты и хоры; танцевальные кружки показывали своё мастерство; оркестры народных инструментов исполняли разнообразные произведения, посвященные данной теме. Слушаю и цепенею от ужаса, вдруг выступлю не так. Кажется, забыл строки стихотворения. В голове пусто. Ни мысли, ни слова. Слышу слова Инны Афанасьевны, она говорит с укоризной: - Что ж ты, Дах, опозорил класс, школу! И холодный пот прошибает, зараза! «Дьяк, ты что, оглох, что ли, - шлёпают меня по плечу. – Объявили тебя. Вперёд! Ни пуха, ни пера!» Сказать «к чёрту!» не повернулся язык.
Вышел на середину сцены. Стал, поставил ноги на ширине плеч. Обвёл строгим взглядом зал и вспорол затаившуюся тишину, чеканя каждое слово:

С этого знамени, с каждой складки
Снова живой взывает Ленин:
- Пролетарии, стройтесь к последней схватке!
Рабы, раздвигайте спины и колени!

Атмосфера Донецкого театра оперы и балета наэлектризована до предела. Заключительный этап конкурса, посвящённого дню рождения Ленина. Выступают лучшие из лучших. Победители, прошедшие в финал.
- Хлопчiк, не турбуйся! – успокаивает меня пожилой усатый дядька, пряча в усах добрую улыбку. – Усе буде добре! Ось побачиш!
Нервная дрожь, переживания остались позади. В груди уверенность.
Стою перед закрытым занавесом. Вот он разъезжается с трепетным шумом в стороны. Яркий свет слепит глаза, теплом греет лицо; на лбу выступают капельки пота. «Ну, Дьяк, - успокаиваю себя, из-под сдвинутых бровей глядя в пунцовую темноту зала, - не ты первый…»
И снова рублю словами воздух; и снова высекаю искры запятыми; и снова взлетает ввысь торжественный слог поэта:

Армия пролетариев, встань, стройна!
Да здравствует революция, радостная и скорая!
Это – единственная великая война
Из всех, какие знала история.

Я высек искры-слова, и они зажгли зал; я не видел, чувствовал слёзы, катившиеся по щекам зрителей и почётных гостей; я осязал эту мгновенную тишину, которая растянулась на вечность, и которая взорвалась громкими аплодисментами.
Зал аплодировал стоя. Мне не давали уйти со сцены. Дарили цветы, целовали, жали руку. А я стоял, оглушённый этим действием, и слёзы сами катились по щекам.
По дороге домой отец сказал, Яша, не знаю, как отразится это на твоей будущей жизни, - но ты им показал!.. Кому «им», я не уточнил. Да и думаю, папа и сам вряд ли смог доходчиво объяснить. И была в этом какая-то своя оригинальность. Особенная, как тайный код, доступный только мне и папе».

«Легко затеряться в массе красиво и со вкусом одетых людей. Небольшие различия зависят от кошелька; у всех радостные, весёлые лица. Только я, как белая ворона, во всём чёрном с тенью траура на челе. Как ни стараюсь добродушно улыбаться встречным девушкам-щебетуньям, стайками легкокрылыми спешащими, получается плохо. Оттого они и шарахаются прочь, завидев мой жизнерадостный оскал.
Вчера позвонил Тристану, затем Флориану. Выразил желание выйти на работу. В их ответах согласие, звучащее явно, сочеталось с еле уловимым «наконец-то!»; конечно, бодро заверили друзья, Дьяк, хватит предаваться печали и унынию. Последний, кстати, тяжкий грех. И сразу поинтересовались, когда ждать. В самый трудный день, отвечаю; ага! Догадались друзья, значит, до понедельника. Замётано, уж чересчур оптимистично заверил их и отключил телефон. Предстояло навести порядок в квартире, это входило в план моей реабилитации, и обновить гардероб. На все эти жизненные метаморфозы у меня три дня.
Пятница пролетела быстро. В начале вечера, когда солнечные, выгоревшие до позолоты, фиолетовые сумерки вялыми волнами стали наползать на город, укутывая проспекты и улицы и теряющиеся в мглистой перспективе окраины, подкрашенную по краям, уходящим за горизонт светилом, сделал небольшой перерыв и понял – разбит усталостью вконец. Вымотался зверски, мокрая от пота футболка неприязненной прохладой липла к разгорячённому телу. Потрудился на славу: вымыл окна, они девственной чистотой и застенчивостью взирали на улицу, постирал шторы, освежил бельё и одежду. Снял с зеркал траурные покрывала. Встал перед портретом Жанны на колени, закрыл глаза, мысленно попросил прощения и вроде как услышал её голос, радуйся жизни там, а здесь у меня всё хорошо; встретилась с родителями, от радости проплакали не один день.
Допускаю, мне это показалось, мозг сыграл со мной определённую онтологическую шутку, может, и нет. Все без исключения верят в загробную жизнь; в то, что там лучше; но добровольно никто не стремится туда попасть.
Весь день через распахнутые настежь окна бойкий, радостный, свежий ветерок, наполненный удивительными природными ароматами, выдувал из моего, вновь ставшего холостяцким жилища все признаки скорби и нечаянного вдовства.
Ужинал скромно. Водка из хрустального графина, сельдь с лучком и картофелем в «мундире», солёные огурцы и помидоры из старых, уже бывших семейных запасов. Люстру на кухне не включал. Довольствовался светом от трёх равноудалённых свечей, поставленных в импровизированные канделябры – бутылки из-под вина – в разных местах кухни.
Приглушённого, матово-мягкого освещения вполне достаточно, чтобы видеть водку, наливаемую в рюмку и снедь на тарелках. Пил водку, кушал, медленно пережёвывая сельдь и картофель. Впервые за всё время, как трагически ушла Жанна, у меня на душе было легко и светло. Рюмкой водки не ограничился. К закуске добавил маслин и маринованный имбирь. Незаметно для себя опустошил пол-литра, при этом, не ощущая опьянения. Но усталость, накопившаяся за день, взяла своё. Выпив пару чашек кофе с молоком кряду, завалился спать на диване в зале.
Крепкий сон. Без сновидений, липких и мрачных. Впервые после похорон Жанны. Без тревожных предчувствий, прокрадывающихся в усталый мозг и выливающихся в кошмарно-приторный бред.
Из зеркала на меня глядел совершенно другой человек. Я остался собой, никакая неведомая сила не сделала мне пластику лица, изменив до неузнаваемости. Просто изменения произошли внутри.
Насвистывая незатейливую, липнущую на язык популярную мелодию, иногда стараясь со скрипом петь запомнившиеся слова, приготовил немудрёный завтрак: залил завалявшиеся в шкафу мюсли молоком, съел и запил кофе. Список покупок не составлял; решил купить пару однотонных цветных рубашек, галстук и одеколон.
Продолжая насвистывать мелодию, не желающую слезать с языка, вышел из квартиры. На площадке поздоровался с соседями, тоже спешащими в это радостно-прохладное чистое утро за покупками на рынок либо в магазин. Они справились, как дела; ответил замечательно и пошёл своей дорогой.
Лето этого года выдалось дождливым; не было дня без сырости; блестящие осколки луж не успевали высыхать, темнея глубокими чёрными пятнами на растрескавшемся асфальте дорого и тротуаров. Повышенная влажность не разгонялась ветром, без устали дующим идущим вверх и торопящимся вниз, а концентрировалась до плотного осязаемого состояния.
Полон, таких размытых размышлений иду, погружённый в себя, но по пути выхватывая из окружающего мира что-то новенькое, появившееся недавно. Едва подумал, такой день нельзя ничем испортить, как кто-то окликает меня юным женским голосом по имени-отчеству. Тьфу, ты, ругнулся про себя, сглазил-таки! Снова слышу ко мне обращение. Останавливаюсь и оглядываюсь. Позади меня стоит привлекательная в своей незатейливой красоте молодая девушка лет двадцати; в модных джинсах с прорехами на тонкой стройной фигурке, в аляповато-безразмерной футболке; голова повязана прозрачной косынкой. Тонкие, прозрачные изящные руки прижимают к груди тряпичную сумочку. Огромные карие глаза на нежном, тронутом загаром скуластом лице наполнены нерешительностью.
- Яков Казимирович, - начала она сбивчиво, с трудом усмиряя волнение и восстанавливая дыхание; для себя – хожу медленно, так самому кажется, для других – быстро. – Меня зовут Маша.
- Очень приятно, Маша, - отвечаю. – Не припоминаю знакомства с вами.
Маша говорит, не слушая меня.
- Я долго шла за вами… я нашла, ваш адрес… караулила вас, у подъезда… увидела вас, пошла следом… не решалась остановить…
Улыбаюсь ей дружелюбно, стараюсь взглядом успокоить.
- Остановили, ведь.
Из её глаз вдруг полились слёзы.
- Яков Казимирович, я жена водителя…
Сразу стало как-то неуютно на улице, тесно; меня будто отбросило в тот злополучный день; тень скорби, казавшаяся ушедшей, вдруг вернулась и накрыла чёрным крылом.
- … который вашу супругу… - плача, глотая слова, говорит Маша.
Снова навалилась безысходность и непомерная усталость прошедших дней; невидимая тяжесть опустилась на плечи, придавила к земле.
- Что вы от меня хотите? – с трудом сглатывая после каждого слова, спрашиваю её.
Карие, бархатно-влажные глаза Маши мгновенно высыхают; в них загорается огонёк надежды.
- Я прошу вас… суда ещё не было… - слова не успевали за мыслями, Маша частила, - у нас маленький ребёнок… у меня чуть не пропало молоко…
Напряженно-металлическим голосом повторяю свой вопрос.
- Что вам от меня нужно?
Маша смущённо умолкла; на взволнованно-прекрасном лице отразилось мучительное сомнение: говорить, не говорить, но решается и стремительно выпаливает.
- Вашу жену всё равно не вернуть. Не оставляйте, ради бога, сиротой нашего сына. Представьте, каково ему будет жить безотцовщиной…
Подавляю волну гнева, закипевшего внутри.
- Вы можете представить себе, каково мне жить вдовцом? – перебиваю её. Она меня не слышит, она, словно впала в транс. И говорит, говорит, говорит… О боге, который учил любить врагов и прощать обиды, так как корысти в обратном нет; если взялся за плуг, иди вперёд, не оглядываясь назад. Она говорит о счастье; какое это счастье, иметь детей; наш маленький сынишка. Он такой красивый…
Снова перебиваю Машу, говорю ей, что на радостях от счастья её муж пьяным сел за руль и убил мою жену вместе с не родившимся ребёнком.
Маша упорно гнёт свою линию и сражает меня наповал:
- Яков Казимирович, со смертью ваших близких, жизнь не прекратилась; смерть – это логическое продолжение жизни в прекрасном, видоизменённом состоянии, не надо бояться смерти.
Как клинья, вгоняю слова-костыли, глядя в её взволнованное, раскрасневшееся лицо, в разгорячено-уверенные собственной правотой глаза:
- А я уже и не боюсь.
Маша задыхается от недопонимания. Маленькими, редкими глотками глотает воздух, резко дергая подбородком.
- Я… я… я вас не понимаю, - ошарашено и растерянно шепчет она.
- После смерти Жанны я перестал её бояться, - подумав, говорю и сразу добавляю. – Да, представьте себе, я смерти больше не боюсь.
Маша роняет наземь сумочку, стягивает с головы косынку, мнёт её, говорит, глядя мне в лицо взором, уверенным и непререкаемым. Голос дрожит, тик бьёт уголки рта. «Скажите, Яков Казимирович, это справедливо, что из-за вас, вашего нежелания войти в наше положение, наш маленький, красивый малыш, наша родная кровиночка может остаться сиротой, пусть и временно. Это справедливо?» Я закипаю; я ощущаю дыхание злости к этой молодой, сражающейся за счастье своего чада матери, пекущейся о благополучии своего семейства. И остервенело, брызжа слюной ей в лицо, выкрикиваю, разрывая гортань: «О какой справедливости может идти речь, когда ваш муж, пьяный уродец, возомнивший себя Брюсом всемогущим, распоряжается легко чужими жизнями, сев за руль автомобиля!»
Хватаю её ха тонкие хрупкие плечи, сдавливаю пальцы до белизны суставов, понимая, причиняю Маше боль, и кричу, кричу… Задыхаясь от гнева, от её ослиной тупой упрямости, от её нежелания принять и понять мои внутренние ощущения.
«Твой, твой пьяный муж убил мою жену с не родившимся ребёнком, твой муж одним своим поступком из мира живых в мир теней отправил сразу троих: мою жену, ребёнка и меня. Ты пойми, дура молодая, я сейчас не живу – слышишь?! – не живу. Су-ще-ству-ю! Какая… - срываюсь на визг и ору матом. – К чёрту может быть любовь к ближнему, какое счастье отцовства. Какая! К чертям собачьим, справедливость!..»
Трясу её, как липку, молодую, симпатичную, беззащитную. Эмоции с ненавистью прут из меня.
Вокруг нас собирается толпа любопытствующих.
Разжимаю пальцы, отпускаю Машу. Трясущимися руками вытираю слёзы, показавшиеся из глаз, и тихо шепчу:
- Извините, пожалуйста, Маша…
Маша мне отвечает вполне спокойно и уверенно, слова доходят до меня с трудом, словно мир забит ватой, прилагая усилия, продираясь через густые заросли.
- Библия учит нас, - заученно произносит Маша, - Господь бог не даёт нам испытаний свыше наших сил…
Свет уходит из моих глаз, в голове слышится тонкий, тихий звук, похожий на перебор гитарных струн; слабость охватывает тело, подкашиваются ноги. Знакомая боль сзади, из-под левой лопатки крепкой хваткой сильными пальцами сжимает сердце, теснит грудь. Не хватает воздуха; проваливаясь в чёрную бездну, шепчу сухо Маше:
- Поинтересуйтесь у своего бога, просил ли я его о таком испытании…»

На руках понесут тебя, да не преткнёшься
О камень ногою твоею.

Следователь прокуратуры Родионов Гурий Дмитриевич встречал утро в своём кабинете, истово жуя мундштук «Беломора» и перекидывая папиросу из одного угла рта в другой. Смотрел сосредоточенно на телефон, который мирно спал, плюя на взволнованное ожидание хозяина. Когда Прохор сказал Гурию о визите Даха, Гурий подумал, друг шутит. Но когда он полчаса с пеной у рта убеждал его, что вовсе не сон ему приснился, не галлюцинации посетили на почве радикальной трезвости, Гурий предложил другу представить доказательство визита пропавшего галериста. Не какую-нибудь невзрачную вещицу, не пуговицу от пиджака, хлястик от пальто, а что-то посущественнее. В трубке возникла недолгая пауза, прерванная вопросом: отпечаток пальца сгодится? Гурий чуть не подпрыгнул на стуле, едва не уронив на пол подарок жены, новый смартфон «Universe». В голове как пчёлы зароились мысли и слова, обгоняя, друг дружку полились из онемевших уст. «Прохор… я понимаю твоё состояние… Принимаю твоё предложение… - мысли бьются, как горошины о стенку черепа, отскакивают, стукаются с другими, отчего в голове полная неразбериха; нет стройности речи. – Прохор, с того света не возвращаются. На моей памяти такого случая не было. – Гурий перевёл дыхание. – Давай отпечаток пальца. Но объясни, каким образом будет проведена идентификация Даха, если его отпечатков нет в базе данных?» Ответ поразил Гурия Дмитриевича сильнее, если бы в него пару раз подряд попала молния, не причинив вреда. «Дьяк, - надо же, подумал Гурий, по-свойски назвал, - пообещал, его отпечатки появятся ненадолго и исчезнут». Гурий поспешил вслед за словами друга. «Погоди, погоди, Проша, как это появятся? Он что, Кио или Копперфильд? Каким образом он войдёт в базу данных МВД…» Прохор мягко осаживает друга. «Кх-м, Гурий, он не совсем чтобы живой…» Гурий взорвался, крича в трубку. «Надо же, какое недоразумение! А я грешным делом…» Прохор продолжал политику заманивания пряником, приберегая кнут. «Он находится в ином мире. Несколько отличном от нашего. Ты начитан и, наверняка, попадались в руки интересные книги, где говорилось об астральных и ментальных мирах». Тяжело переводя дух, понимая, зря вспылил, отвечает. «Да, знаю. Мистики и эзотерики доказывают это неоднократно на спиритических сеансах». Кнут не сгодился. «Видишь, вот и Дах никуда. Получается, не сгинул. Просто перешёл из мира трёхмерного в более многомерный. Следовательно, наша земная аппаратура со всеми своими паролями и ключами для него не дверь даже, прозрачная занавеска».
Размышления следователя Родионова прервал звонок. «Да!» - резко выкрикнул он в безразличный пластик телефона. «Чё орёшь-то! – раздалось в ответ. – Чай, не глухие». «Долго телишься», - не сдержался Гурий Дмитриевич. На другом конце связи не замедлили себя ждать. «Знаешь, что, - скабрезно осведомился эксперт, - делай сам, ежели такой умный!» «Прости, Семёныч, прости, будь добр, - дурачась, жалобным голоском заговорил Гурий Дмитриевич, понимая, обострил тупиковую ситуацию. – Так, что там у нас?» «Так-то лучше, - довольно пророкотал Семёныч. – Иди. Есть кое-что интересное». «Уже бегу!» Семёныч успел прокричать вдогонку, пока Гурий Дмитриевич не положил трубку. «С пустыми руками идтить не сметь!» «Выпить, что ли хочешь?» Семёныч многозначительно хакнул. «Энтого добра у меня пруд-пруди. Закусон тащи – жрать охота!»
Спирт пили не разводя. Семёныч наставительно высказался, спирт женят только студенты и пидоры. Закусывали домашними пирожками с капустой, аккуратно завернутыми женой Гурия в бумагу, винегретом с сельдью прямо из пол-литровой банки и хрустящими солёными огурцами, нарезанными длинными дольками, на разовой пластиковой тарелке.
Гурию не терпелось увидеть результаты экспертизы, но Семёныча не торопил. Тот, знай, щурил хитрые карие глазки-изюмины, утопающие в рыхлой сдобе лица, да наглаживал залысину, широкой дорогой пролёгшей от лба, огибая заушные повороты и упирающейся в редкий седой частокол волос на складках жирного затылка.
Семёнычу и самому не терпелось разродиться, его пучило, распирало, он чувствовал, чуть-чуть и лопнет, но держался. Испытывая терпение раннего гостя. Гость не выдержал.
- Ну?
Семёныч выдохнул воздух через сложенные трубочкой полные сочные губы почти со свистом и радостно заключил.
- Подковы гну!
Гурий Дмитриевич изобразил на лице полное негодование.
- И ты только за этим меня позвал?
Семёныч быстренько пошевелил в воздухе пальчиками.
- Ишь, ты прыткий какой! – он кивнул на мензурки, исполняющие роль рюмок. – Ты, вона, освежи-ка посуду-то…
Гурий потянулся за бутылкой, а Семёныча прорвало; не выдержала плотина умышленного молчания, размыла вода информации её, подточила основание, растворила тело.
- Не знаю, где ты раскопал эти пальчики, да ещё на воске, но такие чистые линии я вижу второй раз за всю свою криминалистическую карьеру. В первый раз это было в Москве. Проходил тогда практику после третьего курса. Сильно в то время хулиганил один…
- Ближе к моему делу, - не вытерпел Гурий.
- Да ты что ж такой неусидчивый? – возмутился Семёныч. – Слушай, не то…
- Прости наглеца, - отшутился Гурий.
- Прощаю, так вот, ловили тогда одного бандоса, как сейчас говорят, сильно докучавшего гражданам, нарушал он им покой. Сколотил банду, собрал вокруг себя единомышленников и ну безобразничать! Наглый был, дерзкий, звали его Георгий, но не побеждал он змеев тьмы – плодил. Долго не могли его поймать. Из любых ловушек и засад уходил цел и невредим. Подельников брали, те и сами готовы были сдаться, увидев размах и беспредельность действий главаря, да боялись ослушаться, в штаны делали находясь даже в Сизо. Не могли никак отпечатков пальцев Георгия найти. Не было. Хотя подельники в один голос утверждали, сидел и был коронован. По всем лагерям разослали тогда депеши с его описанием. Нет такого, не отбывали, отвечают. Понимали, такого просто не может быть! Аккуратный чёрт, всегда носил кожаные перчатки. Даже когда ел. Но однажды прокололся, когда в очередной раз пытались обезвредить его банду. Он, как полагается, ушёл, а вот в одном месте, во время снятия отпечатков, нашёл я новые. Они отличались от других. Чем, не хочешь спросить, Гурька? Отвечу: чистотой и прямотой рисунка линий на пальцах. Возьми любого встречного, они, линии эти, пересекаются, есть маленькие спаечки, вроде перегородок. А вот эти отпечатки – чистые. Ровные, округлые линии. Без изъяна. Красота, да и только. Я сразу тогда предположил, принадлежат они Георгию. С этого случая, когда он случайно, нет ли, оставил свои следы, фарт его пропал. И через неделю во время перестрелки его того – Семёныч поднял глаза в потолок – упокой, Господи, душу его. – Увидев непонимающий взгляд Гурия, объяснил. – Как ни крути, тварь божия. Ну, вот, сняли с пальчиков отпечатки, выяснилось, обнаруженные на прежнем месте их схрона были его. Но вот дальше с телом Георгия произошла какая-то чертовщина. Труп его из морга исчез. Сторож следователю объяснил, божась и крестясь, что ни капли ни-ни, видел глубокой ночью неясный силуэт, длинной уродливой тенью скользящий по ободранным стенам в мутно-сизом свете зелёной лампочки дежурного освещения. Отчётливо слышал лязг запора, стук дверей, даже почувствовал потянувшую от порога ночную удушающую сырость. Справившись с нервами, сперва пошёл в мертвецкую – там все на месте. Лежат, соколики, не двигаются, с номерочком на большом пальце. Пересчитал всех, перекрестился сторож, как была их чёртова дюжина в начале смены, так и осталась. Затем включил свет, пошёл к выходу. Запор на месте, дверь крепко закрыта, попробуй открыть. Вернулся к себе в каморку и спать боле не ложился, сон как рукой сняло. Перенервничал дюже, истинный крест, ну, а когда приехали утром за телом, его на месте не оказалось. Простыночка сложенная лежит вдоль нар, сверху бирочка с номерочком и грязным бинтом.
- Семёныч, ты это к чему? – не понял Гурий.
Семёныч вздохнул обречённо.
- Бестолковый ты, Гурька, а ещё следователь. Наливай, не задерживай тару.
Спирт благородным теплом разлился по телу. Ожидаемого хмеля не было. Что было не в диковинку: разведённый спирт быстрее режет мозги.
- А к тому я это, Гурька, что принесённый отпечаток имеет такие же чистые от природы линии. Будто предки этого человека жили в изолированной популяции и с посторонними особями в тесный контакт не вступали.
Стараясь придать серьёзность, Гурий спросил:
- Надеюсь, ты их идентифицировал?
Семёныч покачал головой.
- Честно признаюсь, даже открывать страницу не хотелось. Уверен был, нет у нас на твоего инкогнито никакой информации. Долго я смотрел на этот отпечаток через лупу, любовался красотой и превосходством, строгостью линий. Не хотел портить себе настроение. Но тут, Гурий, не иначе, как чертовщина не назовёшь, случилось следующее. Загорается экран дисплея – без питания! И давай на нём мелькать разные отпечатки. 0 процентов совпадения… 2 процента совпадения… 35 процентов… 100 процентов! На экране высветилась информация. Сразу предупреждаю, фотографии не было. Сам по себе заработал принтер, и пошла распечатка текста, - Семёныч протянул Гурию лист бумаги. – Пожалуйста, читай!
Гурий Дмитриевич взял бумагу, кивнул на тёмный дисплей.
- Информация сохранилась?
Семёныч скривился.
- Не поверишь – нет.
- Отчего ж не поверю, - отозвался Гурий Дмитриевич, - охотно поверю, - сделал паузу и закончил, - всякому зверю. А отпечаток на воске?
Семёныч протянул листок с безобразной кляксой парафина.
- Смотри, исчез сразу после окончания работы принтера.
Гурий Дмитриевич задумчиво почесал подбородок, скрипя щетиной, затем помассировал ухо, следом – нос.
- Что думаешь по этому поводу?
Семёныч не зло усмехнулся.
- Чудак ты, Гурий. Думать – это твоя профессия. Просил информацию по отпечатку – получи. А всё остальное, по твоей части.
- И всё же, Семёныч?
- Как раньше говорил, - ответил судмедэксперт, - чертовщина. – После небольшой паузы добавляет, - хотя я в это не очень-то верю. Но факт налицо.
На звонок Прохор отреагировал быстро.
- Ну, что, убедился? – не сказав традиционное «алло!». – Я был прав? – и добавил с иронией. – А ты не поверил. Сомневался. Людям надо верить.
Гурий стойко вынес вербальную атаку, дождался перигея и после этого ответил:
- Это – Дах.
На другом конце раздались ликующие звуки:
- О! что я говорил! А!
Гурий дал другу выложить в «яблочко» весь имеющийся арсенал восклицаний, трезво и рассудительно произнёс:
- Проша, ты говорил он к тебе приходил. Не перебивай! – с нажимом попросил Гурий. – Как у нас любят говорить: - А вот с этого места подробнее…»

«Встреча с Машей прошла не бесследно. Её слова о «прекрасном милом мальчике, нашем сыне, который может остаться сиротой» подлили масла в огонь почти затухшего костра болезни. Раскраснелись, зардели уголья, и вспыхнуло пламя. И полетели искры! Невесомой, сизо-бирюзовой птицей поднялся Яков над суетным миром. И было ему так легко и приятно. Остались внизу тревога и волнение; остались позади тяжёлые минуты бренной жизни…
Знакомым голосом произнесённые слова царапнули, оставив рваные следы, синий хрусталь небосвода:
- Ну, ты, Дьяк, даёшь!
Туман наваждения рассеялся. Мир приобрёл чёткие очертания. Взъерошенный, всклокоченный, в несуразно-маленьком застиранно-белом халатике на могучих плечах стоит глыба Тристан. Поодаль на стульчике, скукожившись как дряблый апельсин, с пакетом фруктов – с трудом фокусируя зрение – Яков различает Флориана. Вяло машет рукой в знак приветствия: - Тристан… Флориан… всё в порядке. Тристан плюхается на кровать, она стонет изнеженной балериной под его весом.
- Дьяк, тебя по-хорошему просили, будет плохо – звони, или…
- Где девушка… Маша? – перебивает друга Яков.
Со своего места возмущается Флориан.
- Нет, вы только посмотрите, какое кощунство, ему ещё и девушку подавай! Хорош гусь!
Дьяк, сделав неудачную попытку приподняться на локтях, падает назад.
- Маша… мы с ней беседовали… жена водителя.
Тристан пощёлкал пальцами возле лица Якова, описав рукой полукруг.
- Маша, Глаша… Дьяк, ты свалился мешком посреди тротуара, едва не сбив с ног старушку…
Флориан поддакнул, по-птичьи приподнявшись на стуле:
- Ага, Дьяк!
Тристан поправил куцый халатик, постоянно соскальзывающий с плеч.
- Скажи ей спасибо. Оказалась бывшей медичкой; сразу сообразила, куда ветер дует: расстегнула ворот, сбрызнула лицо водичкой…
Яков пошутил, усмехнувшись:
- Лучше б водочкой…
Тристан не разделили его юмора, и чуть не раздавил взглядом:
- В задний проход клизмочкой.
Дьяк часто моргнул и снова спросил о Маше. Сказал, она была в драных джинсах, волосы повязаны косынкой… Тристан заверил Дьяка, мамой клянусь, никакой девушки рядом не было. Но в разговор вступает Флориан, не решаясь сойти со своего места, мол, старушка-то ведь что-то говорила, будто Дьяк хватанул её за грудки пятернёй и, ну, пытать… на минуту задумался, затем воскликнул, а, вспомнил, она сказала следующее: - Спросите у вашего бога, просил ли я его о таком испытании.
Яков покраснел от натуги, лицо покрылось пунцовыми пятнами, закашлялся, и сипло произнёс, опершись на руки:
- Чёрт!.. не пригрезилось же это?!

Вопреки настояниям друзей полежать ещё немного дома, Яков вернулся к работе. В кабинете на молчаливые вопросы друзей ответил шутя: - Нам солнца не надо, нам партия светит, нам хлеба не надо – работу давай!
Ежедневная занятость и загруженность отвлекали его от навязчивых серых мыслей. Думы приобрели ровное спокойное сияние и в этом чистом свете плавно плыли по реке жизни.
Яков снова взялся за кисти.
Вечером писал этюды на балконе. Как ему казалось, особенно удачно получались закаты, то пылающие ярко-малиновыми зарницами, то погружённые в мрачно-фиолетовую задумчивость с тонкой золотой нитью горизонта и город, оккупируемый молочно-лиловой мглистостью сумерек, разбавленных жидким жёлтым киселём фонарей. Яков снова почувствовал тягу и вкус к жизни. Осторожно, словно ступая по тонкому льду, готовому вот-вот провалиться под ногами в безымянную бездну, маленькими дозами начал пить водку; рюмку под солёный огурец перед обедом и стопочку под жирную алюторскую сельдь с лучком и маслицем на ужин. Не видя никакого смысла в дальнейшем сохранении здоровья, вернулся к курению. Осознанно. «В трезвом уме и неразбавленной памяти», как однажды ответил на вопрос, почему снова закурил. Снова любимый «Беломор» стопками лежал на всех плоскостях в квартире в зоне свободного доступа: на столе на кухне, на полках шкафчиков между посудой, в прихожей на трюмо, в зале на журнальном столике, возле телевизора, на широких деревянных подлокотниках кресел и дивана, в спальне на тумбочке возле ночника. Расставил повсюду бережно вымытые Жанной, обёрнутые бумагой, в пору расставания с вредной привычкой, хрустальные, массивные, как желание выкурить не спеша папиросу под рюмку коньяку. Пепельницы; две из них были особенные: одна вырезана из плода кокосового ореха, давнишний подарок тестя в первый год совместной жизни с Ксенией ко дню рождения, и грубо вырезанную в форме головы льва с усечённым черепом, то ли из дуба, то ли из бука.
Помимо закатов полюбил Яков рассветы. За их невысказанную, невыплаканную грусть, которую словами не облечёшь, как в одежды, порой пронзительно наполненные радостью грядущего дня или тяжело насыщенные грозовыми предчувствиями.
Просыпался Яков рано, в пятом часу утра. До петухов. Выходил на балкон, курил и любовался видами спящего города, в своих откровенно вещих снах ждущего пробуждения.
В один такой утренний, туманный час, когда солнце лучами-кнутами разгоняло туманы-сновидения, его озарила идея написать серию картин, где одно и то же место города будет показано в разных реалиях: на закате и рассвете, в дождь и в погожий день, в морозный чистый солнечный полдень и в вечерние снежно-вьюжные сумерки.
В моменты работы Яков чадил немилосердно; папироса не вынималась изо рта, частенько прикуривал новую от тлеющего огонька старой, не отвлекаясь от картины. Курил вдохновенно, с упоением, так, как, наверное, любят женщину в первые очаровательные дни, ошеломившие осознанием пробуждения этого замечательного чувства, внезапностью его прихода.
Курение его побуждало творить; хотя изредка едкая серая струйка острым копьецом ехидно колола в нежный щит глаза и тогда из него тотчас текла чистая благородная слеза. Якову казалось, его организм бесконечно соскучился за терпким, едким вкусом табака, пребывая все время отказа от курения в тоскующем режиме ожидания. Возвращения, пока ещё не пройдена точка невозврата. Жадно, трепетно сжимались лёгкие под решительным тараном дыма и как радостно пели они, звуча на все лады – глиссандо, форшлагами и трелью – выпуская его наружу.
Для себя Яков уяснил следующее: процесс творчества невообразим без самоотдачи и самопожертвования; нельзя в угоду мимолетным веяниям модных течений и направлений, чувствам и желаниям рыть ямки на и без того изобилующем скрытыми неровностями трудном творческом пути. «Для чего щадить себя, для кого сохранять свежесть? Если уж отдавать себя, то по-полному вкусив той радости от жизни, к которой тянулась душа».
Пых-пых, дымит папироска; пых-пых, трещит табачок; пых-пых, алеет уголёк! Невелика гильза папиросы, а сколько приятных воспоминаний иногда извлекается из памяти…
Первый неумелый поцелуй. Сухость губ Жанны, слегка напряжённых и горячих. «Так ты меня любишь, что ли?» – удивляется искренне она, уворачиваясь от поцелуев, крутя головой то вправо, то влево. «Да!» – шепчет Яков, поймав губами мочку уха и легонько посасывая её губами. «Отпусти, щекотно! – шепчет она, но не пытается прекратить ласки Яши. – Точно любишь?» он покрывает частыми поцелуями её шею, в рот настойчиво лезет густая рожь волос, пахнущих летом. «Люблю!»
Чёткий, размеренный, поставленный как у артиста голос Целестины Богуславовны с неизменными возрастными модуляциями:
- Яшенька, вы мне, безусловно, нравитесь. Говорю вам от чистого сердца, но у вас с Яночкой нет совместного будущего; у вас одна дорога, но у каждого своё направление. Они не пересекутся никогда; допускаю, вы однажды случайно встретитесь… Życie jest nieprzewidywalne, dzieci1.

Свет маленького ночника разогнал темноту по углам комнаты, наполненным лохматым мраком. Ксения облокотилась на локоть, подставила грудь для поцелуев Яши, поводя головой из стороны в сторону, щекоча кончиками волос лицо.
- Яша, я согласна стать твоей женой!
Он прекращает целовать нежную, ароматную упругую грудь и шепчет, подняв голову к её ушку:
- Только что подумал об этом.
Ксения закрывает его рот страстным поцелуем.
- Как это прекрасно, ты не поверишь, читать твои мысли!

Я понимаю, стараясь успокоить меня, папа в первую очередь успокаивает себя сам, делает вид, верит словам и невзначай отводит взгляд. Сынок, Жанна готовится к поступлению в медицинский. Занятия с репетитором, ну, сам понимаешь, занятость сильная. Мама приходит на выручку. Сыночек, очень долго учить присягу наизусть? Тяжело запомнить азбуку Морзе? Там ведь столько точек и тире! – восхищается неподдельно она. Мам, говорю я,
1 Жизнь непредсказуема, дети.
глядя на неё с любовью, всего два знака: точка и тире, дальше их комбинация. Да! не перестаёт удивляться мама, а я и не догадалась сразу и дёргает папу за рукав, мол, чего стоишь как пень, скажи хоть слово. Это не ускользает от меня; вижу, отцу тяжело даётся и то и другое. И уже сам приходу родителям на помощь, сетую, что в такой праздничный день, тем более они путь проделали не близкий, в город выйти не удалось. Папа оживился, служба есть служба, сынок, армия и флот не санаторий, кузница духа для юношей на стадии становления мужчинами. На следующий день они уехали.

Яну заметил издалека. Она слегка прибавила в теле, симпатично смотрелись округлые бёдра, увеличилась с возрастом грудь, крася фигуру своей формой, только взгляд её стал какой-то более внимательный или вдумчивый, что ли. Это сразу бросилось в глаза. Дыхание участилось; всплыл в памяти Пинск, концерт в музыкальном училище, симфониона с Полонезом «Прощание с Родиной» Михаила Огинского. Пирожки и настойки Целестины Богуславовны.
Видимо, очень пристально я рассматривал Яну. Она заметила пристальный интерес во взгляде, посмотрела в мою сторону, скользнула по мне и повела взглядом дальше, не ощутив во мне предмет интереса. И вот собрался уходить, не узнала, что поделать, самому подойти к Яне духу не хватило, как снова ловлю на себе её заинтересованный взгляд. Она улыбается приветливо, кивает головой – оборачиваюсь, мало ли кто стоит за моей спиной, берёт под локоть высокого мужчину с густой копной черно-смоляных волос, со строгой осанкой, что-то говорит ему на ухо, кося на меня взглядом. Тот её выслушал, кивнул головой, остался стоять с группой польских деятелей искусства, некоторых знал и был знаком.
Не переставая улыбаться, медленно ступая по мрамору выставочного зала, Яна подошла ко мне, протянула руку.
- Здравствуй, Яша! – сказала просто, без предисловий. – Прости, сразу не признала. Нет, – поправилась она. – Узнала, но не поверила, что это ты.
- Как видишь – я!
- Какими судьбами, Яша?
- Получил приглашение от министерства Культуры Польши. В экспозиции галереи представлено несколько моих работ.
- Яшенька, - Яна погладила меня по щеке, глаза увлажнились, одна малюсенькая-премалюсенькая слезиночка покатилась из уголка глаза. – Сколько лет прошло, Матка Боска, не могу поверить!
Беру её руку и целую.
- Когда мне иногда становится грустно, - дрожащим голосом говорит Яна, - я вспоминаю строки стихотворения, которые ты прочитал в прощальный час: - Весь этот мир – как на ладони, но мне обратно не идти, ещё я с вами, но в вагоне…
- …ещё я дома, но в пути. – Закончил строки я. – Ты замужем, дети?
- Och, tak! – Яна вдруг перешла на польский, - wszystko wyszło, jak i przewidziała babcia: u mnie dwoje synów i córki, prawie dorosłe. Ja jest zamężny, jego widziałeś, z nim rozmawiała zanim podejść do ciebie – Tadeusz Tyszner, minister kultury…1 - затем ойкнула, извинилась, - Яша, совсем забыла, твои познания в польском очень слабы. Или стали лучше?
Вздохнув, пожал плечами.
- Как видишь, нет. Но тебя прекрасно понял. – С теплотой посмотрел ей в глаза. – Очень рад за тебя. Как поживает Целестина Богуславовна?
Лицо Яны посуровело.
- Умерла бабушка через год после твоего отъезда. Жаловалась постоянно, жизнь – скучна, что все её подруги давно беседуют с Богом и ангелами, только она задержалась на земле. Сетовала, чем прогневила бога, что он совсем забыл про неё. Тебя часто поминала добрым словом. Говорила, какой хороший пан получится из пана матроса, жаль, не её зять. Когда распался Союз, мама внезапно уехала к родственникам в Канаду, мода в те времена пошла такая, отыскивать родню в Америке или в Канаде, и уезжать навсегда, обрывать корни с родной землёй. Вот и мама, уехала и не вернулась. Мы с папой переехали в Польшу. Нам вернули семейное поместье недалеко от Варшавы. – Яна заметно побледнела, слёзы сильнее побежали из глаз. – Прости, растрогалась, вспоминая эти события. Очень жаль, бабушка не дожила до этого дня. – И резко переменила тему. – Как дела у тебя, Яша?
- Как и у тебя, точь-в-точь, исполнились слова Целестины Богуславовны, царствие ей небесное, - перекрестился. – У меня своя арт-галерея, нас три компаньона-совладельца. Семьи нет. Был женат. Развёлся. Детей нет. – С сожалением говорю и заканчиваю неуверенно, - Вот как-то так…
Незаметно к нам подошёл муж Яны.
- Tadeusz, zapoznaj się, to Jakub. – Сказала она бодро. – Ci opowiadałam o nim2.
Тадеуш протянул руку; не прекращая рукопожатия, произнёс:
- Bardzo przyjemnie, pan Jakub!
- Nawzajem, pan Tadeusz!3 – ответил я.

Ксения стояла посреди хаоса, учинённого ею в мастерской. Правой рукой крепко сжимала большой кухонный нож. Не замечая меня, водила остекленевшим взором по изрезанным картинам, одни висели на стенах, другие разбросаны по полу, варварски попранные и истоптанные ногами, остальные лоскутьями свисали с подрамником, расположенных на трёх мольбертах. Ксения что-то бормотала, ожесточённо шевеля напряжёнными губами и продолжая сжимать до белизны суставов ручку ножа.
Наконец она заметила моё присутствие. Лицо изменилось, сошла, как
1 – Ох, да! Всё вышло, как и предсказала бабушка: у меня два сына и дочь, почти взрослые. Замужем, ты его видел, я с ним разговаривала, прежде чем подойти к тебе, Тадеуш Тышнер, министр культуры. 2 – Тадеуш, познакомься, это Яков. Я тебе о нём рассказывала. 3 – Очень приятно, пан Яков. – Взаимно, пан Тадеуш. (польс.)

старая краска маска озверения, с глаз исчезла бессмысленность. осмысленности. Пальцы разжались. С тонким коротким звоном нож ударился об пол.
Ксения бросилась мне на шею, в пароксизме жалости ища у меня прощения.
- Яша, Яшенька, прости меня! Не знаю, что на меня нашло. Яшенька, Яшенька, может, я безумна? – выпалила она. От этих слов меня всего передёрнуло. Заметив это, ещё сильнее обвила шею. – Вздор! Нет! Чушь! – поцелуи увлажняют щёки и шею. – Яшенька, Яшенька, это глупости, бабьи глупости! Я здорова, Яшенька! – и заладила по новой. – Просто не знаю, что на меня нашло! Яшенька, - Ксения внезапно отстранилась от него и выразительно посмотрела в глаза, - хочешь, Господом богом поклянусь, мамой и папой, что этого больше никогда не повторится?..
Это повторялось регулярно раз в неделю. С небольшими изменения в сценарии исполнения сцен. Билась посуда, уничтожалась безжалостно одежда, кромсались картины. И в стадии работы и готовые на заказ. Приходилось лгать, выкручиваться пред заказчиком, придумывать фантастические причины и писать, писать без отдыха, выполнять обязательства, работать ночи напролёт без сна, поддерживая творческую энергию большим количеством чашек крепкого кофе; от него першило в горле, пропадал вкус, пища становилась пресной. Но только таким образом я мог стимулировать нервную систему, доводя её почти до истощения, выполнять в срок заказы.
Полученные деньги Ксения любила. Часто заставал такую картину: по полу разложены купюры и она, раскинувшись, лежит на них. А ещё любила тратить. Только я не видел отдачи. Новых вещей ни у меня, ни у неё не прибавлялось, мелочёвка от цыган не в счёт, польская подделка, ничего стоящего.
Пытался однажды спросить, куда идут деньги, разразился скандал, после которого три недели она прожила у родителей. Мне сказала, ей нужно успокоиться, собраться с силами; родителям откровенно лгала, что у меня крупный заказ и не хочет отвлекать от работы.
Потом разговор тестя с Ксенией на кухне у нас дома. Её признание, что она любит другого.
Я ушёл, взяв с собой личные вещи, кисти с красками. Ключи от квартиры оставил на крючке в прихожей. Заявил, на жилплощадь претендовать не буду.
Глухая, чёрная, сырая ночь проглотила меня без остатка».

«Перебороть себя тяжело, но можно. Намного труднее перебороть время. О, жестокий палач, ты бесстрастно ко всему! Никому из живых с тобой не совладать! Ты властно над нами: из младенцев мы вырастаем в отроков, затем наступает пора юношества и, как следствие, зрелость. В итоге одинокая старость и забвение. Но ты всегда остаёшься таким, каким и было.
Безжалостный тиран, равнодушный надсмотрщик, жестоковыйный свидетель расцвета и угасания людских душ, падения нравов, возвышения ничтожеств.
Никто из живых не видел царств земных, существовавших вечно; но живые видят необозримое царство твоё!
Тщетны попытки перелицевать тебя. Упрямцы сыскивались и ранее: где они? Отыщутся и ныне и впредь.
Напрасен труд; пусты усилия».

«Погружён в свои мысли. Не обращаю внимания на немую картинку телевизора. Пускаю длинные сизо-серые струи в потолок; они скапливаются под потолком пластами; новая струя приводит в движение их чёткое распределение, пласты, скручиваясь жгутами и, извиваясь, переплетаются друг в друге, на мгновение возникают интересные футуристические или, предположительно, сюрреалистические картины в неподвижности воздуха комнаты. «Минздрав СССР предупреждает: курение вредит вашему здоровью». Вспомнилось, блин, некстати. Дым попал не в то горло. В нём запершило; закашлялся, в приступе согнулся пополам. Надо открыть окно, проветрить. Жанна сказала бы, накурено, хоть топор вешай.
- Снова куришь? – из кухни донёсся голос Жанны, чётко поставлен вопрос. – Просила, ведь, тебя, расстанься ты с этим пристрастием, пока оно тебя не погубило.
Глюки, первое, что пришло в голову. С чего бы? От курева? Посмотрел на папиросу, задумался и затушил в пепельнице. Напряг слух.
Снова голос Жанны доносится из кухни:
- Не понимаю, как можно быть рабом этой маленькой бумажной палочки с травой.
Чётко слышу шум воды, звон посуды, её – Жанны! – голос:
- Неужели у тебя нет силы воли. Ты, такой большой и крепкий, а зависишь… чёрт знает от чего! Смешно подумать, она манипулирует тобой. Яша!
Собрался и чуть не крикнул «да!», но спохватился. «Патология, - всплывает в голове однажды слышанное слово. – В понедельник срочно к психиатру!»
Прибежал на кухню. Пусто. А кого хотел там увидеть? Мелкий озноб пробежал по спине. Поёжился. Открыл окна и не смотря на июльскую жару, накинул на плечи вязаный кардиган. Лето, я замёрз. Есть от чего! Сварил кофе, влил в чашку коньяку, побольше сахару, размешал и залпом выпил. Приятное послевкусие, вяжущее язык и обжигающее приятно пищевод. Быстрыми волнами тепло лениво расползлось по телу. Слегка повело, закружилась голова, стало легко. Захотелось закрепить достигнутый эффект. Вынимаю из шкафчика виски «Gold donkey», ликёр «Amaretto» и готовлю из несовместимых напитков вполне приличный коктейль. Вытягиваю медленно через соломку. Стакан почему-то быстро опустел. Мысли мои облеклись в приятно-хмельной туман, как в железные доспехи. Движенья рук округлы и плавны. Хихикаю под нос и готовлю новую порцию напитка, для убийственного эффекта добавляю водки. Смотрю стакан на просвет. Золотисто-коричневая тягучая жидкость лучится, преломляемая гранями посуды. Не перестаю хихикать. Отчего-то весело мне. В затылке лёгкая тяжесть, приятный надоедливый стук молоточков в висках; тепло, как табун мустангов по степи, так и скачет по телу, по лицу щедро катятся скупые капельки пота.
- Была, не была! – пьяно заплетается язык. Первый глоток через трубочку, прочь её! дальше выпиваю получившийся коктейль на одном дыхании. Взрыв необыкновенного вкуса сотрясает неподвижную вселенную моего внутреннего мира.
- Ого! – мысли путаются друг с другом. – А ничего себе получился петушиный хвостик! – языком облизываю с губ остатки жидкости.
- Ты себя совсем не бережёшь. – Из-за спины слышу Жанну. – Нельзя же так, Яша!
Шатаясь, оборачиваясь на пятках. Медленно. Быстро не получается. Взгляд упирается в окно.
- Что ты хочешь там увидеть? – опять-таки за спиной слышу голос Жанны. – Посмотри на меня, обрати, пожалуйста, своё величество на презренную рабыню…
Так захотелось крикнуть «не ёрничай!», но что-то или кто-то перехватил дыхание; разбился вдребезги стакан, выпавший из расслабленной руки. Подкосились ноги. Опускаюсь на табурет.
- Жанночка, слушаю тебя, весь внимание. Ну, пойми, расчувствовался что-то, грустно мне без тебя. Пустота в доме. Не поверишь, бывают дни. Ноги домой не несут. Так не хочется возвращаться, в пустую квартиру.
Сложил руки на столе. Уткнулся лбом, заплакал.
- Знала бы ты, какая это мука. Жить в холодном одиночестве! Видеть вокруг себя счастливые лица влюблённых, радостные семейные пары с детьми. А ты один…
Останавливаюсь. Не могу говорить. Слёзы не дают. Горло душат.
- А ты один. И никому нет дела до тебя, до твоего горя. От сочувствующих взглядов разыгрывается геморрой.
Поднимаю лицо, мокрое от слёз, и кричу, надрывая связки прямо в стену:
- Да пошли они со своими сочувствиями! Жанна!.. Жанночка, возьми меня к себе! Это так просто – всего лишь нужно позвать…
И стучу крепко сжатыми кулаками по столу. По столешнице прыгает стакан, дребезжит салфетница, вибрирует пепельница. Вторят глухим звоном моим ударам.
- Возьми… к себе… возьми… к себе!..
Слетает на пол, звеня металлом салфетница, скалясь обиженно острыми гранями осколков, танцует по полу пепельница, на нём пыль и окурки, из солонки просыпалась соль.
- Не могу так больше, не могу больше жить один!..
Пришёл в себя в зале. Сижу на диване, тупо уставясь в тёмный экран телевизора и жую в яростной задумчивости потухшую папиросу. Бормочу неразборчиво слова, сами просящиеся на уста: «прибежище моё и защита моя, Бог мой, на которого я уповаю!» взгляд перевожу на зеркало. «Щит и ограждение – истина его». Да, да, да! «Ибо ты сказал: «Господь – упование моё». Громкий крик с улицы отвлекает, выплёвываю окурок на пол, подхожу к окну. И снова: «на руках понесут тебя, да не преткнёшься о камень ногою твоею». Раскрываю окно, становлюсь коленями на подоконник. «Долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Моё».
- Зачем мне твоё спасение, если у меня отобрали самое дорогое, - рука сама поднимается, чтобы перекреститься, но сильный порыв ветра резким ударом в грудь опрокидывает на пол. Больно бьюсь спиной, стукаюсь затылком, в голове звон, в ушах шум. Слышу сквозь него голос замполита из учебки: «Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих…»

Долго, очень долго выкарабкивался из глубокой ямы дрёмы; не счесть, сколь раз срывался вниз со скользких мрачных стен. Голубой точкой вверху стояло небо.
Пальцы содрал в кровь, ободрал колени, кровоточат ступни. Упорно лезу вверх. Растёт синяя точка в размере. Уходит глухая тишина сна, появляются радостные звуки пробуждения.
На глазах пелена. Размытый вид окровавленных рук; саднят колени в ранах и ноют порезами ступни. Хромая, ковыляю в ванную, оставляю за собой кровавые следы от ступней.
Смотрю на себя в зеркало. Не радостное зрелище, замечаю сам себе, Яков Казимирович. Намыливаю руки, лицо, смываю кровь и грязь. Мою ноги. Грязная кроваво-мыльная вода всасывается сливом. «Что же ты себя не бережёшь, Яшенька?»
На кухне навёл порядок. Убрал осколки в мешок.
«Карамболина! Карамболетто!» послышалась музыка из зала. «Тристан! – радостно подумал я. – Молодец, вовремя!» Отвечаю и слышу: - Ну, что, дрыхнешь? – солнечным оптимизмом насыщенный голос. «Рад тебя слышать, дружище! - отвечаю ему. – У меня такое…» «Что там ещё?» – настороженным голосом поинтересовался Тристан. «Я слышу голоса», - говорю ему. «Ты выпил, что ли?» «Причём здесь это? – пропускаю вопрос. – Я слышу голос Жанны». «Ах, вот оно в чём дело, - облегчение на другом конце связи. – Это от усталости и нервного напряжения». «Ты не расслышал, что ли, - стараюсь не закипеть. – Я слышу Жанну, будто она рядом». «Чей же ещё ты хотел голос слышать?» «Мне страшно», - признаюсь ему. «Пройдёт», - успокаивает друг. «Может, обратиться к врачу?» Тристан сразу отвергает эту версию. «Брось думать! К этим извергам только в руки попадись, «колёсами» закормят, уколами замучат. Потерпи, само пройдёт. Выпей в медицинских целях соточку». На душе сразу полегчало. «Зачем звонил-то?» «Просто так, справиться о здоровье». «Спасибо, хорошо!»

«Утомлённое работой, садилось за горизонт солнце. Вечерело. В окно потянуло приближающейся ночной прохладой и свежестью. В последних лучах солнца золотисто алели пылинки, накрыв город волшебной шапкой-невидимкой. Под которой продолжали жить своей обособленной жизнью неутомимые горожане.
Прощальным лучом, скользнув по глянцевым ликам окон, солнце ушло на покой. Чернеющая синева звёздного неба раскрылась над улицами, освещёнными скудной иллюминацией фонарей.
Ничего не хочется: накурился и напился. Не раскладывая диван, свернулся на нём калачиком, не снимая одежды. Укрылся пледом и уснул».

Прохор думал, заеду к Гурию на час, максимум на два. Оказалось, задержался на целый день.
Гурий слушал Прохора, внимательно, не перебивая. Останавливал, просил более точно повторить услышанное от Даха. И так раз за разом. Уставшие, без обеда, увлеклись, как в молодости, упомянул напоследок Гурий, они закончили беседу.
- Проша, я всё понимаю, но пойми, - Гурий постучал себя по голове, - в ней никак не умещается, раз он не пропал. Не испарился, тогда где он?
- В параллельном мире. В который раз повторил Прохор. – Ты, вижу, это прекрасно понимаешь.
- Угу, - откликнулся Гурий, заливая кипятком чашки с кофе; уточнил у Прохора, - тебе с молоком?
- Да, так вот. Я и сам не до конца во всём этом разобрался, но там совсем другие законы действуют. И физические… - запнулся, ища сравнения, не найдя, продолжил, - они могут сюда к нам в гости ходить, а мы к ним – нет. Парадокс!
Гурий поставил на стол вазочку с конфетами, печенье, чашки с напитком. Размешал сахар.
- В том то всё и дело – па-ра-докс!- произнёс последнее слово по слогам. – Это там, - неопределённо махнул рукой, - а здесь, - постучал ложечкой по столу, - чистые факты. Без сказок Льюиса о зазеркалье, без Змея Горыныча, колобка и бабы Яги. Ты профессионал, - поставил акцент на последнем слове Гурий, - чувства к протоколу не подошьёшь.
- Он обещал вернуться, - вставил своё слово Прохор.
- Когда?
- Ну, - возмутился Прохор, - откуда ж я знаю! Он не сказал. – И снова к теме. – Что показала экспертиза?
- Да то и показала, - скрывая недовольство, пробурчал Гурий, - Дьяк… чёрт! Дах это, Яков Казимирович.
- Ну, что я говорил!
- Как объяснишь, - вместо борща, - комп отключённый от сети начал работать; вместо гуляша с рисом, - отсоединённый от сети принтер распечатал текст. И на третье, вместо компота, куда испарился отпечаток с парафина?
Прохор развёл руками.
- Мистика… Ответов нет и, вряд ли будут.
Гурий ему в тон.
- Какой с меня спрос?..
На улице, садясь в автомобиль, Гурий напомнил Прохору, если появится Дах, попроси его задержаться. Очень тебя прошу. Хочу посмотреть воочию на этого исчезновенца.

«Что сказали доктора? А что они могут сказать путного?
Если театр начинается с вешалки, то поликлиника – с регистратуры. Мозгового центра медицинского учреждения. Именно из регистратуры, по невидимым путеводным нитям Ариадны разлетаются карточки посетителей по кабинетам профильных врачей, а следом за ними тянутся живые ручейки больных и излечивающихся.
Регистратор, крашеная экзальтированная блондинка за пятьдесят. Тонкие ниточки выщипанных бровок; густое опахало жирно покрытых тушью ресниц; ярко-малиновое пятно рта на белом флаге напудренного дряблого лица.
В оригинальности мышления регистраторам не занимать. Говоришь, нужно к врачу на приём. Что болит – вопрос, езда по встречной полосе. Не можешь ведь признаться, душа болит, придумываешь на ходу сценарий болезней, импровизируешь. Тебя перебивают нетерпеливо: - Тогда к терапевту.
Терапевт, молоденькая, привлекательной наружности особа с слегка раскосыми карими глазами, явно, после интернатуры. Взгляд уверенно-растерян. Скользит по тебе, как вода по перьям гуся. Голос звучит. Как скомканная калька. Оно понятно, волнуется. Что беспокоит, спрашивает. Тонкие, изящные пальцы с аккуратно подстриженными ногтями крутят дорогой «Parker». Если не знаешь с чего начать, начни с чего знаешь. Сидя на стуле начинаю: - Понимаете, доктор… Куда у докторши подевалась неуверенность?! Понимаю, с едва различимой надменностью в окрепшем голосе с посерьёзневшим лицом перебивает она. Я этому шесть лет училась. И быстро-быстро золотым пером расплёскивает чернила – грациозно двигается рука – по бумаге, размашистым почерком строчит направления на анализы: общий анализ крови, общий мочи, печёночные пробы, RW, ФЛГ, УЗИ внутренних органов. Головку прекрасную к правому плечику склонила, как прилежная ученица, чёлка упрямо лезет в глаза, губками напряжённо шевелит. Прелесть что за картина!
На минуту отвлекается от написания остросюжетного медицинского детектива. Вам сколько лет, пятьдесят? Что вы, отвечаю, будет сорок восемь. Тогда ещё анализ на онкологию. Точка. Стопка листиков крепко зажата пальцами. «Будут готовы результаты, милости прошу!»
Вышел из кабинета. Пустота внутри. Холод. Зачем, спрашивается, приходил? Бросил листки с каллиграфическими каракулями в урну. Пошёл домой. На крыльце закурил. Охранник, седой суховатый пенсионер-военный, сделал замечание. Указал на табличку с надписью «Не курить». Демонстративно тушу папиросу о ладонь. Сдул налипшие угольки. Окурок в урну. «Довольны?»

Август… Есть в августе особенная прелесть: воздух становится чище, свежее на восприимчивость, чувствуется в нём едва уловимая осенняя прохлада, тихие нотки лёгкого дыхания первых морозов в ещё жарком, застоявшемся воздухе лета. Дышишь и не можешь надышаться. Будто пьёшь целительный бальзам.
Путь домой решил срезать, заехав в городской парк. Не близко, но бешеной собаке десять вёрст не крюк, так в нашем народе говорят про таких, как я.
Тишиной аллей сразу от ворот встретил меня парк. Вход – три огромных кирпичных арки, облицованных гранитом. Ниши, в которых раньше стояли скульптуры рабочей и крестьянки, пустовали. Мягко светило солнце, слабый ветерок шаловливо перебирал клавиши листьев – в воздухе разливалась приятная, услаждающая слух мелодия.
Гуляющих немного, будни, но по просторным дорожкам и аллеям гуляют жизнерадостные молодые мамаши с грудничками, сладко посапывающими в колясках и с детьми повзрослее, бегающими рядом.
Радостным взглядом, полным грусти проследил за этой картиной и, чтобы лишний раз не травмировать душу и не вызывать нареканий о курении, удалился в дальний уголок парка, возле заброшенного старого уличного кинотеатра.

Устойчивый специфический запах, прочно прописавшийся у глухой стены кирпичного забора парка, свидетельствовал о пристрастиях любителей проводить здесь свободное время. Прямо говорили за себя груды мусора: битые пивные бутылки, грязные бинты, шприцы и раздавленные ампулы отбили желание сесть в естественную нишу из разросшегося кустарника и деревьев на изрезанную надписями лавочку с облупившейся синей краской.
Побродив вокруг обветшавших стен кинотеатра и не найдя укромного места, решил пробраться вовнутрь через лаз в решётке из арматуры на дверном проёме.
С трудом протиснулся через щель между стеной и отогнутой частью металлических прутьев; через бурно растущий молодняк акаций. Моему взору предстал далеко не радостный вид внутреннего зала. Не тот, который был несколько лет назад, когда в кинотеатре крутили вечерами по выходным и праздничным дням с весны до осени кинофильмы и на сцене проводили концерты самодеятельных коллективов предприятий Уряжска.
Сейчас все мероприятия проводятся в центре парка, сооружают временную конструкцию из металла, возводят секционные стены, мостят сцену, подъёмную крышу, ставят в лучшем случае скамьи для дорогих гостей; обычные слушатели группируются вокруг живой галдящей массой. Можно в любое время уйти. Придти, стоять с набитым едой ртом, чавкать и слушать исполнителей. С одной стороны, вроде всё для людей; с другой – полное отсутствие культуры.
В старом уличном кинотеатре всё было наоборот. Высокие оштукатуренные стены с побелкой. Для зрителей установлены добротные скамьи с цементным основанием, деревянными сиденьями и спинками. Сидеть удобно, не устаёт, не затекает спина, сколь ни сиди. Пол с небольшим уклоном к сцене.
А ныне разруха прошлась невидимой метлой и молотом, сокрушила всё, что можно.
Сцена загажена и замусорена теми же отходами, что и снаружи. Да ещё молодые побеги тополя и берёзы вносят посильный вклад, разрушают корневищем, дробят, крушат кирпич стен. Просела крыша амфитеатра; клочья серой материи на огромной раме напоминают об экране; в будке киномеханика через маленькие оконца для проекторов видны те же разрушительные следы времени и современных вандалов, например: «Смерть хачям», «Вася w.h.», «Сонька-лесби, люблю тебя, Анюта». И, конечно же, лозунг на все времена - «Виктор Цой forever».
Среди жалких остатков былого благополучия красовалась одна, непостижимым образом уцелевшая скамья, также обильно испещрённая острием резца неизвестного скульптора. Краска на рейках сиденья и спинки на удивление оказалась сохранённой, сияла свежестью, будто вчера, её нежно касалась упругая щетина кисти маляра. Казалось, её обошли стороной все ненастья, пронесшиеся над планетой и этим маленьким мирком заброшенного уличного кинотеатра.
Под подошвами хрустят бриллианты битого стекла, слепят тонкие лучики радужного света, отражаясь от острых ломких граней. Несмотря на все эти неудобства, меня как магнитом тянуло присесть на скамью, этот маленький островок благополучия и спокойствия среди огромного моря разрухи и забвения.
Ярко светит солнце. Не жжёт. Близок тот час, когда говорят, что оно светит, но не греет. Но внутри ограниченного пространства, ограждённого от внешнего мира надёжной каменной стеной, тепло конденсируется; шумят за оградой стройные тополя и красавицы рябины, ведут неспешную беседу. Им торопиться некуда. Время, для людей ужасный бич, для остальной природы способ шагнуть в вечность. Возможность пережить череду неприятностей, которыми полна жизнь.
Убаюканный этой умиротворённостью, решил присесть и отвлечься от дум вообще, представить себе, каково это, сидеть, не размышляя ни о чём. Всему виной кинотеатр. Сильно напоминающий родной Краснохолмск с точно таким же заброшенным кинотеатром в глубине городского парка.
Любое движение, любая привычка составляют поведенческую гамму modus vivendi человека. По нему можно определить, разгильдяй перед тобой или любитель порядка. Это как мытьё рук перед едой.
Не знаю для чего, сдул пыль с реек и осторожно сел. Сиденье выдержало, слегка сухо скрипнув, видимо вспомнив что-то приятное, вдруг всплывшее из глубин уснувшей памяти. «Хорошо!» - подумал я. Облокотился на спинку. Тот же эффект. Расслабился. Опустил плечи, ушла напряжённость из тела. Запрокинул голову. Закрыл глаза. Подставил солнцу лицо. Господи, благодать-то, какая! Будто вернулся домой на Украину, на четверть века назад. Солнечное тепло и спокойная обстановка благотворно подействовали – начало клонить в сон. Встряхнул головой, прогоняя дрёму. Что ночью потом делать? Вынул из кармана «Беломор». Размял плотно набитую табаком гильзу, прикурил. Дым от папиросы сизой струйкой медленно, закручиваясь спиралью, поднимается вверх и постепенно рассеивается, растворяется в застоявшемся воздухе. Слежу, прикрыв глаза за дымом и за растущим столбиком пепла на мундштуке. Подношу папиросу аккуратно, стараясь не сбить растущий с каждой затяжкой столбик пепла.
Улыбнулся про себя, вспомнив, что раньше, во времена учёбы в училище, загадывали желание. Вот оно оформилось, осталось выкурить папиросу или сигарету, не сбив пепел ни разу, желание и исполнится. Чушь, конечно, из разряда народных поверий. Исполнение желания глупо привязывать к сигарете, вдруг внезапный ветра порыв собьёт пепел и что, - желанию конец?
Детские предрассудки нередко перерастают во взрослые фобии.
Но у меня желаний никаких не было; просто решил попробовать, получится ли сейчас такой фокус-покус. Получился. Первый столбик пепла бережно положил на брус сиденья; закурил следующую. Второй столбик. Третий. Четвёртый столбик покоится. Ничем они не тревожимые. Полный штиль внутри зала. Наслюнявил указательный палец, поднял вверх. Так и есть! Ни одна тонкая струйка ветра не охладила палец.
Затяжка. Задержка дыхания. Следующая. Снова задержка. Лёгкие безболезненно реагируют на дым. Третья. Острая пика дыма попала в глаз, запекло, закололо, сощурился. Протёр рукой, утёр слезу и выпустил густющую струищу сизого дыма влево.
- Товарищ, - внезапно раздался тихий негодующий женский голос. – Вы могли бы воздержаться от курения? Вокруг вас женщины и дети.
Извиняюсь и оглядываюсь. Синий ультрамарин вечернего неба небрежно раскрашен лёгкими ало-золотистыми мазками заката. Зрительный зал забит до отказа. В воздухе витает едва заметное возбуждение. Над сценой висит плакат: «Ежегодный смотр самодеятельных коллективов Старобешевского района». Устраиваюсь поудобнее. На меня снова шикает женщина слева, мол, не могу ли я, наконец, затушить свою вонючую папиросу. Только сейчас понял, что она всё ещё спрятана в кулаке, так курят, когда хотят скрыть тлеющий огонёк от посторонних глаз. Снова извиняюсь, бросаю окурок на пол и растираю ботинком.
Громкие аплодисменты взорвали застоявшийся воздух зрительного зала. Раздались единичные крики одобрения и редкий свист, который, впрочем, быстро смолк.
На сцену в сопровождении ведущей вышла девочка лет десяти, в огненно-черные волосы вплетены ослепительно-белые банты, простенько, со вкусом ситцевое платьице, белые гольфы и лакированные туфельки.
Ведущая объявляет:
- А теперь наше юное дарование, начинающая поэтесса Настенька Осадчая прочитает своё стихотворение, в котором рассказывается о тяжёлой жизни артиста-циркача, вынужденного в поисках средств к существованию скитаться по белу свету и давать представления за гроши. Итак, поддержим Настеньку аплодисментами!
Она погладила девочку по голове и подбодрила:
- Ну, же, Настенька, начинай!
Долго не стихали рукоплескания, будя засыпающую природу дружными хлопками ладоней.
Вот на сцене погас свет. Яркий луч высветил невысокую фигурку девочки. Она стояла прямо, подняв слегка подбородок, устремив взгляд в сумрачную тишину зрительного зала, свободно держа руки по бокам.

Девочка-клоунесса,
Дочь клоуна-армянина,
Пела грустную песню
Под аккомпанемент пианино.
Пела гортанно, протяжно,
Текла по щеке слезина.
Девочка-клоунесса,
Дочь клоуна-армянина.
Поёт про край далёкий,
Кебаб и медовые вина
Девочка-клоунесса,
Дочь клоуна-армянина.
Там, где река впадает
Бурной водой в долину,
На берегу высоком
Родня ждёт домой армянина.
Убран семьёй виноградник
И приготовлены вина.
Поёт, пуская слезину
Девочка-клоунесса.
Дочь клоуна-армянина.
Не рукоплещет зритель.
Вокруг тишина, как тина.
Поёт грустным голосом песню
Девочка-клоунесса,
Дочь клоуна-армянина.
То на ноге подскачет.
То скорчит кислую мину
Девочка-клоунесса,
Дочь клоуна-армянина.
Спит Арарат угрюмый,
Не посылает лавины
Вслед за рекою быстрой
В спящие мирно долины.
Где в одиночестве тусклом
Киснут весёлые вина,
Где домой ждут, не дождутся
Клоуна-армянина.
Девочка бросит мячик
Вверх; летят вниз апельсины –
Вот и смеётся зритель
Над клоуном армянином.
Хитрый парик не скроет
Его и не скроет личина.
Зря распевает песни
Девочка-клоунесса,
Дочь клоуна-армянина.
Зритель довольный уходит,
Трясутся от смеха спины.
Быть тяжело, поверьте,
Клоуном-армянином.
Девочка-клоунесса,
Дочь клоуна-армянина
Тихо бренчит по клавишам
Старого пианино.
Устала она, охрипла,
Горло сжимает спазмина
Девочке-клоунессе.
Дочери клоуна-армянина».

Надо менять рингтон, спросонок пробормотал Тристан, нащупывая рукой на тумбочке телефон. На экране надпись «номер не определён». «Кто это?» - спросила жена. «Не знаю, - ответил он супруге, - номер не определился». Жена посоветовала не отвечать, мало ли кто по ночам дурью мается. Тристан успокоил её, сказав, что разберётся сам.
- Да! – шёпотом выкрикнул в трубку.
- Привет, Тристан! Как поживает твоя Изольда?
Тристан на минуту опешил, услышав в трубке знакомый голос и не только. В отличие от родственников и соседей, один человек в их среде называл его жену полным именем. Другие говорили просто – Изо.
- Не проснулся, соня-засоня? Давай продирай глазки скорее.
Тристан неуверенно промямлил, безуспешно пытаясь проглотить возникший в горле ком.
- Дьяк, что ли?
Дьяк ответил, открыто смеясь над неуверенностью друга.
- А ты кого хотел услышать, Кощея Бессмертного?
Не веря своим ушам, Тристан медлили признать неправоту, поэтому робко и осторожно произнёс:
- Ты ж это, как бы… того… мать твою!.. Пропал!... – вдруг закричал Тристан в трубку.
От голоса, зазвучавшего за спиной, по спине побежали мурашки.
- Не кричи, разбудишь Изольду-прекрасную.
Поворачиваясь всем телом, будто ему свело шею, Тристан медленно-медленно развернулся на кровати и увидел Дьяка, сидящего на прикроватном пуфике. Он помахал ему рукой, мол, я здесь, нечего зря беспокоиться. Тристан облегчённо вздохнул, вытер обильно выступившую испарину с лица. Дьяк поднёс указательный палец к губам, предостерегая друга от лишних эмоциональных восклицаний, и кивнул головой в сторону кухни; поднялся и, аккуратно ступая на носках, вышел из спальни.
Изольда приподняла голову и, щурясь, спросила сонным голосом, прикрываясь рукой от света ночника:
- Ты куда?
Тристан успокаивающе помахал жене рукой.
- На кухню. Водички попить.
Жена произнесла глухо, накрывшись одеялом с головой:
- Долго не задерживайся. – И вдруг высунув нос из-под одеяла, отчётливо спросила. – А чей ещё голос я слышала? Дьяк? Его интонации…
Тристан изобразил удивление.
- Господь с тобой, Изольдочка, какой Дьяк? Ты никак забыла, пропал он. – Тристан мелко перекрестился. – Спи, дорогая, водички попью и спать.
Засыпая, Изольда буркнула:
- И всё-таки, это был он…
Тристан застал Дьяка смотрящим в лучистую темноту окна.
- Удивлён? – поинтересовался Дьяк.
- Немного, - всё ещё не зная, как себя вести, ответил Тристан. Ты… - неуверенно продолжил он, но его перебил Дьяк.
- Я не умер. Просто ушёл. К Жанне.
- Но она же умерла…
- Не полностью, но согласен. – Дьяк закурил. – Не возражаешь?
- Кури, кури, - быстро отреагировал Тристан. – Иногда сам балуюсь. Особенно после… - и запнулся на мгновение, растерявшись, как деликатно объяснить словами исчезновение друга.
Дьяк помог, подсказал, «после моей, якобы, смерти». Тристан закивал головой, быстро произнося «да-да-да!»; затем выпил воды и оправдался, нервы, и немного успокоился. Дьяк усадил друга на табурет и парой фраз, не вдаваясь в подробности, объяснил причину своего появления, дескать, хочу развеять гнетущие вас сомнения, но для этого необходимо встретиться на квартире Прохора, частного сыщика, он приходил в галерею. «Ага, помню», - подтвердил Тристан. В заключение Дьяк сообщил, что в это же время он находится и у Флориана и у Прохора. «Уйду, - позвони, убедись, Фома неверующий», - кивнул Дьяк на трубку мобильного. Чувствуя себя далеко не комфортно, трясущимися губами Тристан спросил, как такое может быть. Друг мой, улыбнулся Дьяк, ты всё ещё пребываешь в уверенности моего исчезновения, но я здесь, вот, но нахожусь в ином измерении, где обычные для Земли физические законы не действуют. Там всё другое. И находиться сразу в нескольких местах одновременно, дело обычное. Дьяк затушил папиросу. Тебе позвонят, куда прийти и когда, заключил он и на глазах удивлённого друга прошёл сквозь окно, фиолетово алеющее рассветом, оставив Тристана наедине с сразу возникшими многочисленными вопросами. Поэтому, не сразу обратил внимание на стекло. На покрытой паром дыхания поверхности, красовалось улыбающееся солнышко с ромашкой во рту. И характерным, знакомым росчерком – «До встречи!»
Тристан недоверчиво приблизился к стеклу и рассмотрел тщательно послание друга с разных углов. Затем сам подышал на стекло. Возникшее пятно от дыхания постепенно исчезло. Тогда он пальцем провёл по рисунку друга. Следа не осталось, но рисунок после этого медленно растаял. «Не может быть, не может быть!» - повторяя одно и то же, Тристан уселся на стул и тут же подскочил, словно сел на раскалённую сковороду. Ярким пламенем в голове вспыхнула мысль позвонить Флориану. Он даже посетовал, мол, как же это я сразу не догадался.
От волнения руки тряслись и, поэтому открыть телефонную книгу удалось не сразу. Вызов прозвучал, как спасение. На другом конце связи отозвались без промедления. «Алло! Ты не спишь? У меня только что был…» Услышанное Тристаном вызвало лёгкое потрясение. Как, тоже был? Когда? Уже ушёл… минуту назад… Ага, от меня тоже… Рука с телефоном бессильно повисла, сжимая поющий гудком отбоя телефон. «Что ж это выходит, - думал ошарашено Тристан, глядя бессмысленным взором перед собой, - он не шутил, говоря, что находится сразу… А!..» Руку прошила боль, будто по ней прошёл электрический ток. Мистика продолжалась. Телефон вибрировал вызовом, который уже начал раздражать Тристана. Высветившийся номер ему ничего не сказал. «Алло! Прохор?!»

«Потёр пальцами виски. Боль незаметно ушла. Что-то лёгкое, почти невесомое кольнуло холодом щёку. Открываю глаза: моему взору предстаёт зимняя картина. Зрительный зал погружён в мрачный белёсо-мутный туман. В воздухе, словно нанизанные на невидимые нити неподвижно висят снежинки. Медленно, будто вдыхаю неземной аромат, втягиваю в себя резкий, режущий, морозный воздух. В груди приятно похолодело. Разгорячённое дыхание сизым паром выпускаю через тонкую щель губ. С еле уловимым свистом. Нити приходят в движение; снежинки с металлическим тонким звуком бьются друг о друга. Замерзшие звёзды двигаются медленно, с каждым мгновением увеличивая темп, вот нити раскачиваются сильнее и сильнее, переплетаются, свиваются в тонкие косы, в мелкие сети, в плотные шали. И это всё великолепие движется!.. не стоит на месте. Раскачивается, увеличивается амплитуда движения. Чувствуется волевое движение ветра. Он врывается вороватой шайкой диких степняков и… Рвутся со стоном, криком, мольбой… Рвутся невидимые нити и огромная масса снега, почувствовав свободу, бросилась в разные стороны, смешалась, переплелась, скомкалась…
Мягкий звон металла перерос в какофонию.
Снег устилает пол. Жемчужно-бирюзовые змейки заскользили между сиротливых, высохших ветвей, увлекая за собой полусгнившую медную пыль листвы. Окрашенные в медную позолоту змейки вьются у моих ног. Стараются подняться по ботинкам. Заворожён удивительной игрой. Прерываю её, топаю поочерёдно ногами. Змейки рассыпаются в серебристую пудру. Но вместо одних, приходят другие.
Снег – повсюду.
Снег – снаружи.
Снег – внутри.
Белая дробь больно колотит по лицу. Она путается в волосах, застревает, вокруг одной собираются остальные. Ресницы тяжелеют под тяжёлой невесомостью снега; пытаюсь проморгаться – пустое! Протираю глаза. Снег не тает. Мелкой пылью осыпается по лицу. Снежная, воздушная пудра серебрит брови. Складки рубашки заполнены крошкой; она настырно лезет за пазуху и воротник, словно многочисленная армия варваров пытается приступом взять крепостные стены.
Снег… Снег… Снег… повсюду. Он на мне. Его столько набилось в карманы брюк, что холод неприятно жжёт тело через одежду.
Снег… он забирается тонкими нитями по ботинкам вверх, брюки кажутся набитыми ненасытной молью.
И пелена. Не проясняющаяся бледно-лиловая пелена окружает меня. Чувствую её движение, похожее на упругое покачивание желе.
Пар изо рта обволакивает лицо. На какое-то мгновение выпадаю из реальности. Какой? Потерялся и сам. Где нахожусь? Где это место? Где юное дарование, читавшее свой поэтический шедевр? Где зрители, громкими хлопками разогнавшие ночную прохладу и зыбкую тишину? Где – я?
Вопросы один за другим возникают в голове и, словно капли, срываются в бездну; падают на зеркальную гладь ответов, оставляют круги…
Из пелены, раздвигая её густые заросли, выходит Инга. Останавливается и будто чего-то ждёт. Босая, в длинном сером льняном балахоне. На него спадают длинные густые косы, с вплетёнными в них сухими веточками. Глаза закрыты. «Что ждёшь? – мысленно спрашиваю я. – Иди ко мне». Инга будто выходит из тенет сна и медленно идёт ко мне, загребая ступнями снег, оставляя за собой длинные полосы следов. Они сразу же заметаются снегом.
Приблизившись ко мне, снова замирает на месте. Взгляд мой встречается с её. Инга машинально отряхивает с балахона снег, подгибает подол, опускается возле моих ног. Опирается локтем на колени. Кладёт на него голову. «Здравствуй, Яша!» - нарушает молчание её тихий голос. «Здравствуй, Инга», - крепкая рука сдавила мне горло, слова с трудом прорываются наружу. «Что не весел?» - отрешённо спрашивает она, свободной рукой чертя на снегу узоры. «С чего веселиться?» - отвечаю вопросом на вопрос. Инга поднимает своё утончённо-прекрасное лицо, долго смотрит, мне в глаза не моргая. «В самом деле, Яша, поводов для веселья нет». Глажу её по волосам, сметаю налипший снег. «Ты не озяб, Яша? На дворе зима, лютует мороз, бушует пурга; слышишь, вдалеке вьюга выводит высокие ноты?» «Нет, Инга, давно не ощущаю холод». Она опускает лицо и еле слышно произносит, разбрасывая снег рукой: «Это всё потому, что он у тебя в душе». И снова кладёт голову на локоть.
Сумрак приходит в движение, гамма новых оттенков серого и белого, происходящее в нём, привлекает моё внимание. Из него выходит Яна, в просторном, цветастом летнем сарафане с бретельками на плечах. Её глаза смотрят на меня с укором, мол, чего ж ты, пан матрос, загрустил. Встряхивает густой копной светлых волос, разлетается по сторонам снежная пыль, играя светом. Яна, осторожно ступая по снегу босыми стопами, не спеша приближается ко мне. «Неужели им не холодно?» - всплывает мысль в голове и снова уходит вглубь. Яна такая же, какой я запомнил её в миг последней встречи: молодая беззаботная, только в глазах вместо жизнерадостных искорок холодный пламень. Останавливается возле меня. «Добрый день, Яша!» «Добрый день, Яна!» Опускается слева на колени в снег, склоняет ко мне голову. Изящной работы снежной вуалью снег ложится на её волосы. «Всё меняется, Яша, всё меняется, - раздаётся её мелодичный голос. – Вслед за осенью приходит зима. Что грустишь? Нет на тебе лица». – спрашивает Яна, не поднимая глаз и трётся, трётся головой о мои колени. «Больно на сердце, Яна. Ничем эту боль не унять». - отвечаю ей. «Это от одиночества. Грех быть одному. Помнишь, так говорила бабця?» «Помню».
Снег всё летит, летит, летит… Заметает следы, засыпает остовы скамеек и корявые сухие пальцы кустов, протянутых навстречу небу. Снег укутывает нас. «Одиночество – непосильное бремя, Яна». «Сбрось, сбрось его, Яша! – вдруг пылко произносит она и устремляет на меня горящий взор из-под заснеженных ресниц. – Сбрось это иго!» «Не могу, - чуть не плача, с трудом двигая мышцами лица, отвечаю, - рад бы, да грехи не позволяют».
Снегу в маленькой зрительной зале намело по колено. Сквозь сизую облачную пелену сиротливо смотрит лилово-серебряный глаз солнца.
В сумрачно-заснеженной дымке, путаясь в звенящей на все лады завесе просматривается тёмный силуэт. Раздвигая неуверенно белые шторы, крадучись по сугробам кто-то приближается к нам. Инга и Яна безучастны. Я – безразличен. Но и оно уходит вглубь меня, остро колет сердце.
В фигуре с трудом напрягая зрение, узнаю кого-то знакомого. «Ксения!» - стрельнуло в голове. Она остановилась, закинула за спину украшенные жемчугами снега густые волосы. Я порываюсь ей навстречу, но руки Инги и Яны вцепляются в ноги стальной хваткой, слышу внутри из голоса; они приказывают: - Сиди. И. Жди. Мне больно. Пытаюсь движением ног сбросить напряжённые руки подруг. Чем только усиливаю напряжение их рук. «Жди!»
Хочу крикнуть Ксении, но горло снова сжимает спазм. Тяжело, часто дышу. Дыхание густым паром белыми облачками вырывается и развеивается ветром.
Загадочно улыбаясь, Ксения опускается на четвереньки и продолжает двигаться, ползёт, временами, грудью припадая к земле, и тогда её тело полностью скрывается снегом. Вот она останавливается в полуметре от нас. На Ксении непонятное одеяние из дерюги, через проплешины виднеется бледно-розовое тело, руки от плеч до кистей покрыты свежими незажившими царапинами. Голова опущена, волосы слиплись. Смёрзлись в мутно-серые сосульки. Не поднимая лица, Ксения произносит бесцветным голосом: «Здравствуй, Яшенька, здравствуй, милый!» Хотел ответить, довольно лицемерить, не надо. Язык не повернулся. «Здравствуй, Ксения». И всё, просто, без излишества словесных кружев.
Ксения медленно водит головой из стороны в сторону, мелодично звенят сосульки, мягко соприкасаясь друг о друга. Внезапно она резко вскидывает голову, разлетаются волосы-сосульки, горят холодным отблеском далёкого огня, прогибает спину, поворачивает вправо голову и, словно змея, шипит: «С-с-скуп, с-с-скуп ты, Яшенька, на с-с-слова». Её движения не производят на меня никакого впечатления. «Жизнь приучила». «С-с-суета вс-с-сё это, Яшенька, - она ложится в снег, извивается, словно купается в нём, протягивает ко мне тонкие, бледные кисти и, чуть ли не срывается на свист, шепчет, шепчет. – Возвращ-щ-щайся, возвращ-щ-щайся ко мне!» Оторопь сковывает моё тело, но успеваю проговорить: «Идущий вперёд не смотрит назад». И силы покидают меня. Снова невидимой птицей кружусь над заброшенным, запорошенным снегом кинотеатром. И там, вверху, слышу свистящий шёпот, слышу слова, выплюнутые ядом: «Мелочи, глупые, невзрачные мелочи. Библейские россказни для легковерных, страшилки-дурилки для взрослых деток, - плавно двигая головой, устремляет вперёд лицо. Глазами меня, сидящего внизу, я, летающий вверху, вижу, как обострились черты, вот-вот, лопнет кожа на подбородке. – Вернись! Я жду! Приходи!»
Ксения обессилено опускается в сугроб. Пороша сравнивает её с окружающим экстерьером: скрывается, заметаемая снегом спина, плечи, голова. Мне, верхнему, вдруг становится, бесконечно жаль свою бывшую супругу, сильно и горячо когда-то любимую, пароксизм сочувствия к ней пронизывает стальными жалами душу и тут кто-то более сильный, грубо плюя на моё сопротивление, вталкивает меня, парящего в меня сидящего. Я вскидываюсь, проходит оцепенение. Ещё крепче, причиняя боль, сжимаются кисти рук Инги и Яны.

Внутреннее ощущение описать невозможно; чувствую себя опрокинутым вниз в небо, в беспредельном снежном океане иду по колену в снегу. Мелкая рябь говорит «здесь мель»; лавирую, обхожу ловушки-омуты и, сторожко ступая, иду по указателям ряби в кажущейся безопасности. Позади, теряется в фиолетово-грозной дымке тревожный вечерний закат; впереди сияет небесно-голубым огнём рассвет, раскинув широко жемчужные снега крыльев, скрывая всё, что ждёт в нём.
Засмотревшись на красоту восхода, оступаюсь, пытаюсь сохранить равновесие, но глубина неба проглотила…
Пробуждение сродни отложенной казни. Мои подруги, устремив пронзительные взгляды прямо мне в очи, вдруг спрашивают вместе: «Скажи, что хочешь?» «Верните мне Жанну!» «Ответ неверный, подумай хорошенько!» Повторяю просьбу. Тут выступает вперёд Инга: «Её нет» с нею равняется Яна: «Но есть мы». Отряхивая налипший снег с волос, распуская пряди, приближается Ксения: «Возьми нас. Она далеко, мы – близко». И в унисон, слаженно твердят: «Мы тоже тебя любим, Яша!» Внутренне сопротивляясь их гипнотическим заклинаниям, выкрикиваю, выпуская на свободу птицу-просьбу: «Верните мне Жанну! Это же в ваших силах! Сжальтесь надо мной!» взявшись за руки, мои мучительницы, ступая неспешно, идут по кругу и говорят: «Сжалиться? С чего бы? Ты хоть однажды проявил сочувствие к нам?» Меня корёжит под их раскалёнными словами-щипцами, рвущими плоть на части, кровоточит она, скрываю чувства, ретуширую эмоции, сжимаю крепко челюсти и, сдерживая крик, рычу: «Сжальтесь!!!» А они всё ведут свой ритуальный хоровод, под музыку, которая слышна только им, кружатся вокруг, подолами одежд поднимая пыль в небеса, вот завывает пурга, уж и метель вторит ей, и вьюга вступает в общий хор: «Зачем тебе она одна? Нас – три!»
От негодования взрывается грудь и волна острого крика, украшенная кровью, будит тишину: «Нет! Нет! Нет! Только Жанна, мне нужна – она!»
Лица моих инквизиторш обостряются, злость вскипает в глазах, пышут огнём ненависти голоса: «Её нет! Нет! Она ушла! Оттуда не возвращаются!»
Молча, мотаю головой. «Зря упрямишься, Яша, - ненависть и гнев сменяются на заискивающие нотки, - бери, что рядом, не мечтай о далёком. Мы рядом! Бери же нас!»
Новая волна разрывает моё существо: «Поймите же, вы мне ни к чему! Мне нужна Жанна! Верните её!» «Отвергнутые женщины страшны, Яша, - медовый пряник в голосе быстро превращается в стальной кнут. – Прислушайся к нам – оттуда не возвращаются». «Тогда ухожу следом за ней». Мои палачи тянут ко мне свои прозрачно-ледяные руки, с них стекает, серебрясь жемчужно кровь капельками снежинок, сквозь матовую кожу вижу синие стрелки вен. Девы обступают меня, гладят, смахивают налипший снег, вычёсывают пальцами из волос. «Возьми нас! Мы любим тебя! Мы не хуже её!» Расслабленная вялость в теле от их горячих прикосновений и ледяных ласк, тает ум, плавится воля, испаряется, шелестя льдисто сопротивление духа. Мне ничего не надо. Но это не моё. Стряхиваю гипнотическую сонливость вместе с руками и что есть мочи кричу в замёрзшее , равнодушное, безжалостное пространство: «Уйдите прочь! Оставьте меня одного!»
Детские голоса выводят из лабиринта сновидений. «Дяденька, что это вы так сильно кричите? Что-то страшное приснилось? Да?» приоткрываю веки. Передо мной три подростка-мальчугана лет десяти, почти одного роста, одинаково одеты в рваные джинсовые шорты, футболки, на ногах тряпичные сандалеты на платформе. Волосы взлохмачены ветром, в глазах скрыта хитринка пополам с интересом, на губах улыбка. «Да, - стараюсь добродушно улыбнуться, скулы сводит судорога. – Приснился». Видимо желание понравиться не удалось: пацаны отскакивают на пару шагов назад. «С вами всё в порядке?» Хитринка с интересом уходит из глаз, в них плохо скрытая тревога. «Конечно», - стараюсь ответить как можно мягче. «Тогда почему вокруг вас вода?» «Вода?!» - удивляюсь я и рассматриваю себя. Рубашка, брюки покрыты белым крупным порошком, встряхиваю руками, чтобы отряхнуть его. Испуганно визжа, подростки со всех ног, мелькая пятками, убегают прочь, ловко проскакивают в щель в двери. Порошок осыпается и, достигнув земли, быстро тает. «Снег?!» Зябко ёжусь, подрагивая плечами.
Солнце зашло за большую тучу, похожую на огромного тёмно-фиолетового крокодила с бархатно-белым брюхом; потянуло свежим прохладным ветерком. Мельком бросил взгляд на часы. Половина шестого. «Ого! – думаю. – Пора заканчивать моцион».
На выходе, прежде чем пролезть через решётку, оглянулся назад. Три смутно-прозрачные тени висели, мерцая, в воздухе и махали прощально руками. От скамьи тянулась цепочка мокрых следов.
«Верните! Мне! Жанну!»

Флориан долго возился, выпутываясь из тенет одеяла и простыни, в которые завернулся, как в кокон. Одновременно шаря рукой, пытаясь нащупать в темноте мобильник, разрывающийся звонком «мяу-мяу!» Да где же ты, бляха муха! Вот он, хвост кошачий! Под подушкой прячется, хитрован. Щурясь сонно, посмотрел на экран. О! номер не определён. Колебался секунды, отвечать или нет, так как очень не любил абонентов. Пользующихся функцией скрытого номера, будто прячущихся от кого-то. Телефон то урчал, то мяукал и Флориан решил прервать муку сомнений. Ответил. Чтобы не разбудить жену в спальне, всегда чутко спящую.
В голове тяжесть, мутит с похмелья; вчера, точнее сегодня, пришли поздно с юбилея общей знакомой. Где Флориан, по словам жены, высказанных не столько с упрёком, сколько с горечью, решил выделиться из общей «серой массы твоих знакомых». Поскольку мало ел, но очень много пил.
Мешал всё подряд. Лёгкие напитки лакировал крепкими и наоборот; мартини запивал пивом; водку – компотом-сангрией; коньяк – томатным соком с соусом «Ворчестер» и чесноком. И так в разных вариациях весь вечер. Не мудрено, от такого дикого коктейля крышу сорвало моментально. «Куда ты летишь, крыша моя, в какие дебри, в какие края». Мир изменился, поплыл, размылись очертания. Глаза воспринимали с необычным оптимизмом начавшиеся преображения. На душе стало необыкновенно легко и, даже, зануды Плюевы стали милашками, с довольно-таки обворожительными мерзкими мордашками. И, почувствовав себя птицей, хотелось воспарить в небеса, да беда одна. Цементный пол тянул сильнее, чем невообразимо недостижимый потолок. А ещё мешал мороз за окном, да вериги тяжкие жизни.
Телефон всё звонит. «Ты гляди, какой-то упрямец горит желанием пообщаться средь ночи!» сомнения, отвечать, нет, почему-то пропали и остро, как утренний табачный голод, захотелось ответить. Если ошиблись, можно почесать языком, сон как рукой сняло и заснуть уже, вряд ли придётся, заодно и скуку развеять. Жена после юбилея накуксилась, слова неделю не скажет.
«Да!» - и сразу узнал знакомые интонации, и тут же запротестовала мысль «не может быть!» «Как поживаешь, дружище?» «Дьяк, сволочь, ты куда пропал? Мы тут все извелись в догадках. Грешно сказать, попрощались с тобой». «Да здесь я, рядом». Флориан отчаянно мотнул головой, прогоняя последние остатки хмеля, с бодуна такое не мерещится, и огляделся вокруг. Чертыхнулся вполголоса, вспомнил, что сидит в полной темноте. Потянулся рукой к выключателю торшера. Мягкий свет, приглушённый персиковым шёлком абажура разлился по залу. «Сзади». Голос Дьяка, как стрелка навигации в магазине. Флориан обернулся к зашторенному плотными гардинами окну. Из ненавязчиво-непритязательного плена штор вышел Дьяк. Отвисла мандибула, и широко раскрылись глаза, с таким видом на него уставился Флориан. Дьяк подошёл к нему и движением пальцев, с тихим щелчком зубов, закрыл другу рот. «Ещё раз, здравствуй, Флориан!» Флориан моментально вышел из ступора, подскочил с дивана и заключил Дьяка в объятия. «Дьяк, чертяка, - совладать с эмоциями у Флориана не получалось, - Дьяк, как же рад тебя видеть!» Они уселись на диван, и Флориан заговорил дальше, не давая другу вставить слово. Ну, вот, ты вернулся, теперь всё войдёт в своё русло. Вернётся на круги своя. Галерею расширим, пополним экспонатами. Когда цунами радости прошёл, Флориан спросил, где же ты, всё ж таки, был. Там же, где и сейчас. Флориан попросил пояснить. Там, Дьяк указал головой на окно. Вместе с Жанной. Флориан отодвинулся и недоверчиво посмотрел на друга, не понимая, как расценивать его слова: шутка или розыгрыш. «Она ведь умерла». «Не совсем, - Дьяк отрицательно покачал головой. – Она перешла в соседнее измерение. Туда уходят души насильственно убиенных человеков».
Флориан констатировал, что это бред и добавил, не верю. Дьяк улыбнулся и сказал, что не собирается переубеждать, но скоро представится возможность убедиться в правоте его слов. «Скоро?» «Скоро только сказка сказывается. Умеющий ждать – не опаздывает». Флориан постучал себя по макушке. «Замысловато, Дьяк, попроще можешь?» «Могу, но ты всё равно не поверишь. Чтобы поверить, тебе нужно чудо. Или попасть туда, но это не в твоих силах». «Не факт!» «Факт, Флориан, факт, - Дьяк поднялся с дивана, тот слаженно заскрипел пружинами, расправил складки. – Как жена?» «Спит после праздника». «Передавай от нас с Жанной привет, - Дьяк вышел на середину зала и остановился. – Тебе позвонят. Назначат встречу. Не поленись и приди. Там во всём и убедишься и в вере утвердишься. Надеюсь на это». «Погоди, погоди, - запротестовал Флориан. – Как ты сюда вошёл?» «Как и выйду». Шторы произвольно разошлись по карнизу по сторонам, в комнату полился фиолетово-алый золотистый свет зари. Дьяк ускоренным шагом направился в сторону окна и… на полпути исчез!
Мистика, зачарованно прошептал Флориан. Потом почему-то быстро втянул воздух носом, разочарованно пробурчал – серой не пахло! Внезапно сон смежил веки, и он провалился в его бездну.
Увиденное ночью показалось сном, пробуждение вселило уверенность в этом; жене решил ничего не говорить, скажет, что спьяну мало ли что померещится. Но звонка ждал. Всё утро. Весь день до обеда. Ёрзал в нетерпении на стуле, суетливо мерил шагами комнату и не выпускал из рук мобильник. В пяту часу пополудни не выдержал и позвонил Тристану. Тот убил его с первых слов, сообщил, что и к нему ночью приходил Дьяк.
Мелкий противный пот заструился между лопаток. Не поверишь, ко мне тоже. Приходи, нужно поговорить, попросил Тристан. Еду, коротко ответил Флориан и отключил телефон.
На улице его остановил звонок телефона. Кому ещё нужен, в сердцах выругался Флориан и коротко бросил в трубку: - Слушаю!
- Здравствуйте, это Прохор! Приезжайте вечером, часам к шести, ко мне. Есть разговор.
- Это по поводу Дьяка? – не удержался Флориан.
- Да. Он попросил вас собраться у меня.

«Правы англичане утверждая «my home is my castle». Только когда захлопнулась дверь, Яков почувствовал себя в полном спокойствии и комфорте. Поздоровался с квартирой: «Здравствуй, дом! Я вернулся». Ему показалось, стены квартиры немного шевельнулись в ответ, зазвенел хрусталь люстры, радостно загудели водопроводные трубы.
«Итак, - рассуждал Яков, по периметру измеряя комнату за комнатой, - что дал визит к врачу? Собственно, ничего! Пустая трата времени. Но всё же, исходя из народной мудрости, что ничего не происходит спонтанно, значит, это было кому-то выгодно. Следовательно… А что, следовательно? Ерунда, какая-то! – Дьяк остановился возле окна в зале. Из него отлично смотрелся вечерний экстерьер города, тонкая алая полоска облаков на горизонте предвещала назавтра ветреное утро. – Ну, что ж, ветер, тоже неплохо. – Переместился на кухню. Сварил кофе. Влил коньяку в чашку, закурил и продолжил реконструкцию прошедших событий.
- Голос Жанны слышал явственно. Так? Несомненно. Её интригующие интонации узнаю из общей какофонии людских голосов и криков. Но если принять за правдивость, то отсюда вывод – галлюцинация звуковая. Каким образом проверяют на её наличие? Дай бог памяти!.. Ну, да! как же!.. Мать Ксении врач-психиатр говорила, нужно ущипнуть себя за ухо. Если после этого картинка не исчезнет, считай – каюк кролику, отмяукал своё. Ага! Но как поступить, если глюк не зрительный? Ущипнуть за мошонку? Не вариант.
Яков отхлебнул кофе. Остыло, чёрт! Закурил. Выпустил густую струю дыма, проследил за ней. Вот! Вот! Ёлы-палы, Яков Казимирович, кажется, мы нашли ответ. Думай, Казимирович, думай. В нужном направлении распрямляй спутанные ленты мыслей. Ты с упоением курил – да. Пускал ажурные клубы дымов в потолок – да. Наблюдал за возникающими сюрреалистическими картинами и когда дым достиг определённой концентрации, вот тогда то и услышал Жанну. Яков облегчённо вдохнул. Неужели так просто? Яков допил кофе, сварил новую порцию.
Слишком всё это просто, чтобы быть сложным. С другой стороны не бином Ньютона и не кажущееся соблюдение валентности. Он почесал отросшую на подбородке щетину с характерным противным скрипом. А вдруг? Перевёл взгляд с пейзажа за окном на дотлевающую папиросу. В самом деле – вдруг папироса, это искомый ключ папы Карло к замку не существующей двери? Чем рискую при проведении проверки предположения? Здоровьем, разве что. Такая мелочь. Машинально Яков раздавил, расплющил пустую гильзу в пепельнице, от усердия замарал пеплом пальцы. Идти в спальню, думал он, чтобы воссоздать обстановку, предшествующую галлюцинации – решил для себя, пока не проверит всё, называть вещи своими именами. Или можно повторить эксперимент на кухне. Эх, была, не была. Не в прорубь же с головой, просто покурю усерднее, чем обычно. Делов то!
Холод стены приятно освежал спину и затылок. «Ну, - подумал он, - первая стадия эксперимента пройдена. Занял удобное положение. Ой-ёй-ёй! Форточки открыты, закрыть необходимо, тогда в комнате сквознячок не гулял, как пижоны по аллее». В наглухо закупоренной коробке квартиры любое движение порождало эхо, резонирующее резким звуком сразу отовсюду: шаги по линолеуму, звон воды в раковине, стук дверей в спальне и зале. Дверь на кухню тоже закрыл. В малом объёме проще и быстрее достигнуть нужной концентрации дыма, необходимого фактора эксперимента.
Сел Яков. Облокотился о стену. Закурил с закрытыми глазами, закусил зубами крепко мундштук. «Интересно, - глубоко затягиваясь, думал он, - после какой по счёту папиросы услышу Жанну?»
Ждать долго не пришлось. Едва выкурил третью папиросу, как почувствовал прикосновение к руке с папиросой. Как и голос, её прикосновение запомнил навсегда – предупредительно-нежные, как бы с оглядкой.
Яков открыл глаза. Перед ним в свободном, ярко-малиновом летнем сарафане стояла она.
- Долго буду ждать, Яша? Пока не надоест играть в жмурки? Не дитя малое, туши свою соску и быстро собирайся. – Негодование в голосе она сыграла профессионально. – И так задержались. Тристан обидится, если опоздаем.
«Какой Тристан? Какие гости? Это – морок, наведённая неизвестными добродетельными недругами галлюцинация! Жанна, тебя нет. Нет! Это некий застенчивый самаритянин решил поиграть со мной. Эх, узнать бы, кто озорничает – надрал бы уши подлецу!»
- Нет, вы только на него посмотрите! – не уставала Жанна тянуть Якова за руку. – Вчера только чуть ли плешь не проел, выехать нужно без опоздания. А сегодня, что, подул другой ветер, повисли паруса? Яша, какая тебя муха укусила! – Жанна повышенными тонами вызвала холодную дрожь по телу.
- Всё, встаю, - Яков, что есть силы, ущипнул себя за мизинец и открыл глаза.
Жанна стояла перед ним в позе готовой к броску кобры.
- Объяснись, Дьяк, что за фокусы? Чего ради щиплешь пальцы, чесотка замучила?
- Да, нет же, нет, - облегчённо выдохнул Яков. Встал. Обнял Жанну – надо же, чувство ирреальности происходящего не покидало его. От неё пахло живой плотью с ароматом не успевших выветриться духов «White apple».
Жанна надула губы и спросила, уткнувшись в его грудь.
- Ну, Яшенька, что случилось?
Он осторожно погладил её по спине. По теплой, даже горячей, чувствуется через ткань, спине.
- Всё в полном порядке. Уже всё в порядке.
Из спальни, слегка повысив голос, сообщила, что вызвала такси».

«В такси всегда садился рядом с водителем, Жанну усаживал сзади. На этот раз изменил привычке и сел рядом с Жанной. Я становлюсь мнительным или чрезвычайно подозрительным. Она не заметила этой перемены. Или ловко скрыла за весёлой болтовнёй.
Весь путь она живо щебетала, несла несусветную чушь, неумело рассказывала анекдоты с «бородой» и громче всех смеялась. И часто хлопала меня по коленке. Чего раньше за ней не наблюдал. Подыгрывать Жанне получалось плохо. Скованность, появившаяся с её появлением, не проходила, и я часто переводил взгляд с неё на водителя, затем на проплывающие виды города за окном. Снова смотрел на Жанну, скосив глаз. Было что-то в ней новое, что-то с трудом уловимое, что бросалось в глаза, ловко прячась за общим фоном.
Я думал, водитель хоть что-то заметит, какую-то неловкость в поведении, в разговоре. Но нет, он естественно реагировал на шутки, смеялся, растягивая рот до ушей. Пару раз отпустил лёгкие колкости без оглядки на меня, концентрируя внимание на Жанне, рассказывая анекдоты из серии «пришёл муж домой, а жена…» При этом он чётко следил за дорогой, смотря в зеркало заднего вида.
Кто из нас троих вёл себя по идиотски, так это я. Искал, образно говоря, сало не в той колбасе. Жанна вела себя как обычно, правда, с неуловимым изменением в поведении, на чём я собственно, и зациклился.
Когда водитель с бравадой произнёс, ну, вот и приехали, ко мне вернулось самообладание. Положил на переднее сиденье «пятихатку» и бросил для меня необычное «сдачи не надо». Таксист благодарно улыбнулся, глаза лучатся добротой, через густые пшеничные усы яркой загадочностью блеснули жемчуга зубных протезов. «Яша, - возле подъезда спросила Жанна, - ты не разбрасываешься деньгами? Предыдущая поездка обошлась всего в триста рублей». Я чмокнул её в висок и сказал, что чепуха, не обращай внимания. Одна фраза – без сдачи, а обоим приятно. Она погладила меня по щеке, добавила, что мужчина я и мне решать, правильно ли поступил.
Сидя за столом, поддавшись общему застольному веселью, нет-нет, но бросал мельком взгляд на Жанну. То на Тристана, то на его прекрасную Изо; ничего необычного не заметил в поведении Флориана, а его Фёкла, так та совсем расчувствовалась, слезу пустила после бокала сухого-то! Сказала, с трудом подбирая слова, путаясь в окончаниях и мыслях, что очень мало мы все собираемся вместе; мало ходим в театр или в кино. Нельзя ведь жить только одной работой. В этом с ней согласился, но продолжая наблюдение, не заметил изменения в отношении друзей с жёнами к Жанне.
Выйдя на балкон перекурить и подышать свежим воздухом, думал, что что-то здесь всё-таки не так. Ведь на сороковины и Изо, и Фёкла рыдали в три ручья, пав мне на грудь, неустанно повторяя «какое горе, Яшенька, какое постигло горе! Крепись!» Прошло чуть больше месяца и что: всё стёрлось из памяти бесследно? Так не бывает! Или меня выставляют на посмешище, или… или же, в это трудно поверить, ничего не произошло. Не было гибели Жанны. И всё мной пережитое, обычный сон. Простой ночной кошмар, в котором я продолжал жить, сопереживать своему горю, терзаться сомненьями и мучиться от тяжести утраты?
Повеяло вечерней прохладой, но крупная испарина обильно выступила на лбу; сильный жар разлился по телу, взмокла рубашка под мышками и по позвоночнику заструилась к копчику противная ледяная струйка пота.
- Не заскучал в одиночестве? – вывел из густых дебрей размышлений нежный голос Жанны, она пощекотала кончиком языка в ухе. От неё тянуло тонким ароматом вина. – Пойдём, тебя ждут. – И серьёзно спросила. – Яша, ты себя хорошо чувствуешь? Бледность, испарина…
Отвечаю сразу, как будто ждал и к ответу готовился заранее:
- Конечно! Что-то не так?
Жанна прикусила лёгонько мочку и, картавя шутливо, проговорила:
- Да, не так. – И взяв под руку, повела в зал. – Странный ты сегодня. Все заметили…
Незаметно. Но целеустремлённо я наклюкался, опорожняя одну рюмку водки за другой. При этом не просто выпивал, предварял тостом каждую. Помню последний, рубаи Хайяма. После которого погрузился в мрак:

Словно ветер в степи, словно в речке вода,
День прошёл – и назад не придёт никогда.
Будем жить, о подруга моя, настоящим,
Сожалеть о минувшем не стоит труда.

Дома, стоя перед Жанной на коленях, уткнувшись ей в упругий, горячий живот, спросил:
- Почему в этом мире царит несправедливость?
Как она снимала с меня обувь и одежду, осталось за кадром. Но помню точно: завалился спать в спальне на кровати, проснулся в зале на диване».

Кажется, картина начинает проясняться. – Прохор отвлёкся от чтения, потёр переносицу пальцами, помассажировал ладонями лицо. Погасил настольную лампу, включил общее освещение. Лоджия залилась светом и засияла благодарно, как уставшая от засухи земля радуется долгожданному дождю. Сделал несколько махов руками, повертел торсом вокруг талии. Присел полтора десятка раз. Размял несложными упражнениями затёкшие ноги. В уставших мышцах разлилась лёгкость. «Приятная усталость в теле, - подумал он, но его медитации прервала жена.
- Проша, до завтра чтение потерпит? Посмотри на себя, – она поднесла к его лицу зеркальце. – Глаза утомлены, белки покраснели. Зачем себя истязать? – заботливо спросила, выдержав паузу, не услышала ничего в ответ, закончила. – Неужели это стоит таких жертв?
Прохор, молча, почесал голову и ответил задумчиво, глядя одновременно на жену и сквозь неё куда-то далеко, в бесконечные пространства земли и, может быть, времени:
- Мозаика… складывается… в чёткую… картину…
Эмму пробрала дрожь и от слов, и от тона, каким они были произнесены. Скрывая тревогу, участливо спросила:
- Прошенька, тебе нездоровится?
Он не ответил. Жена заметила изменения, произошедшие с лицом мужа: взгляд потеплел, черты смягчились, губы расплылись в улыбке.
- Нездоровится, спрашиваешь? – Прохор схватил жену в охапку. – Да я здоров, как бык! – зарычал и вкрадчиво прошептал. – Доказать?
Мягкими прикосновениями губ к лицу мужа, Эмма сняла приступ необъяснимой весёлости. Прохор взял со столика тетрадь. Потряс ею и произнёс:
- Разрозненная мозаика складывается в чёткую картину, Эмма! Слышишь, в чёт-ку-ю!
- Не глухая, чай, - умело отпарировала Эмма выпад мужа. – Нельзя же так меня пугать. Думала, случилось чего.
- Зачитался.
- Да неужели!
- Задумался.
- Да почто ж глубоко-то!
- Думаю, нашёл разгадку. Пока говорить об этом рано. – Шутливо похлопав жену по спине, направил в кухню, пожелав, чтобы она принесла бутербродов и кофе. Да чтобы не забыла плеснуть в него коньяку и отдельно рюмочку.
Ответ из кухни прозвучал однозначный:
- Без коньяку обойдёшься. И так до утра спать не уляжешься. Возбуждён без допинга.
- Улягусь, клянусь Юпитером. Вот чуть-чуть ещё извилины поломаю, создам точный алгоритм мышления…
Эмма не дала закончить мысль.
- Когда ты начинаешь так говорить, становится страшно. За того ли я человека вышла замуж.

Дым – это портал в наш мир. Так-так-так. Прохор в размышлении мерил шагами от окна до двери лоджию. Ага-ага-ага! Ergo – начал он по привычке на латыни, Жанна таким способом приходит. Опять-таки, ergo, так же уходит. Отсюда следует, нужно найти ответ на не поставленный вопрос, как к Жанне, или с Жанной ушёл Яков? А то, что он ушёл, уже не вызывает сомнения. Ну-ну-ну!.. М-да… Мысли вертятся, скрипят шестерёнки. Дым. Дверь. Дым. Наш мир. Концентрация дыма, появление Жанны; рассасывается дым – исчезает. Ну что ж, вполне логично. Полагаю, это способ ухода и Даха.
Прохор порылся в последних исписанных разборчивым, порой, трудночитаемым почерком листах. Вот…
«Я ухожу из этого «прекрасного из всех миров» мира по собственной воле, без принуждения, в полном рассудке…» Ясно с этим – посмертное послание далёким потомкам. «Ухожу, так и не изведав счастья отцовства. Была ли на то воля божья, было ли его благословение или проклятие, теперь не важно. Не гневил его расспросами, не докучал вопросами. Просто, молча, нёс сей крест, не выражая недовольство, и не высказываясь открыто – пришлось с этим смириться. Не негодуя, не одобряя этой высшей воли, жил, подразумевая под молчанием согласие и втайне даже как-то радуясь сценарию, написанному им, тем, кто ведёт запись наших дел от рождения, кто ведает нашими судьбами, даёт нам нити, из которых мы ткём ткань нашей жизни.
Ни разу не задумывался над одним вопросом, который пришёл в мои последние дни на земле, а что, если бы у меня была возможность, принимая во внимание тот факт, кто бы ещё мне её предоставил, написать сценарий моей жизни, неизвестно, какая бы она получилась. Так что, правы, выходит, мудрецы, говорившие: - Человек предполагает, бог – располагает. С точки зрения грамматики я спокоен. А вот сточки зрения семантики – многое пошло бы наперекосяк. Потому что, понятийная связь предмета и слова была бы основательно нарушена.
Итак, в заключение хочу сказать, что благодарю бога или кого другого за то, что он создал меня таким, каков аз есмь: человеком, слепленным из глины, в которого затем вдохнули жизнь.
Благодарю его, что вёл меня по жизни за руку. А если случались, что неизбежно, падения, то взлёты души были тем радостнее!»
«Ого! – подумал Прохор. Почесал затылок. – Эвон как Дьяка распёрло!»
Мобильник взял в руку за секунду до звонка, автоматически. «Да!» «Это Дах!» Возникла пауза. «Вы где, Яков?» «Не поверите, - раздался голос Якова на лоджии, - позади вас и одновременно у друзей». Прохор неловко развернулся на пятках, едва не упал, боковым зрением заметил уходящую из поля обзора мужскую фигуру. «Не стоит пытаться гнаться за зайцем, - заговорил Яков, стоя у Прохора за спиной, - рискуете убегать от волка». Прохор возмутился, что за детский сад! Но Яков всё время оставался у него за спиной, как бы быстро он ни пытался развернуться. Только отражение в стекле говорило, что Яков, в самом деле, находится с визитом, а не слышатся голоса и не чудится что-то. «Может быть, довольно?» - попросил Прохор. «Несомненно. – Ответил Дьяк. – Собственно, я пришёл вот по какому поводу».
В лаконичной форме передал суть. Затем попросил посмотреть на окно. Прохор еле сдержался, не молвив, чего он не видел в ночном окне, однако увидел… Вместо тёмных оконных стёкол два экрана, на одном Дах разговаривал с Тристаном; на втором – мирно беседовал с Флорианом.
«Когда прочитаете последние страницы дневника, - попросил Дах, соберите моих друзей, позовите вашего друга, он очень хотел со мной встретиться. Зачем, узнаете позже».

«Мои размышления над феноменом, именно так, иначе не назовёшь, в итоге привели меня к выводу: сильная концентрация табачного дыма, это своеобразная мембрана, служащая дверью или порталом между мирами. Мне не ясен сам механизм этого феномена, но, по большому счёту, это и не нежно: многия знания, многия скорби. Ни к чему их, как и сущности, умножать без необходимости. Важно, понял процесс, суть его, пусть и поверхностно. Повторю, желанием не горю углублять знание. Достаточно имеющегося.
Ох, как же мне стало горячо! Взопрел от макушки до пят. Да! от такого открытия мне стало очевидным совершенно многое, терзавшее подспудно; но сразу же возник встречный вопрос, озаботивший не на шутку, не меньше, чем само открытие феномена: если дым – дверь оттуда сюда, то может ли он служить проводником, или чем-то там ещё, для двусторонней связи. Связи между мирами. Или это дорога с односторонним движением?
Возникшее противоречие решил проверить экспериментальным путём. И в самое что ни на есть наиближайшее время. Остро захотелось курить. Руки произвольно зашарили по карманам. В них пусто, кроме носового платка и пары крупных купюр. Три дня не курил. Некое подобие страха сковывало желание курить. Переборов сопротивление, решил довести задуманное до конца. Да и за Жанной соскучился.
Звонку Тристан обрадовался, с пониманием отнёсся к просьбе, что с неделю буду отсутствовать на работе. Попросил сообщить Флориану. Когда Тристан поинтересовался, все же с чем связан этот бзик, именно так и сказал. Ответил, хочу побыть один. Уклончиво ответил на его вопрос, собираюсь ли куда-то уехать – возможно, обдумаю вариант.
Отключил домашний телефон, для верности перерезал провод. Вынул sim-карту из мобильника. Всё. Я теперь как подводная лодка на боевом задании нахожусь в режиме радиомолчания.
Чтобы не привлекать излишнего внимания, в разных магазинах малыми партиями купил ящик папирос «Беломор». Пришлось ездить за покупками в разные районы Уряжска.
В квартире плотно закрыл окна и двери; кое-где заклеил строительной лентой щели, во избежание возникновения сквозняка, могущего помешать чистоте проведения опыта.
Признаюсь, сидя в наглухо укупоренной квартире почувствовал себя крайне неуютно. Но мысли об отмене опыта не возникло. Просто… слегка запаниковал. Или струсил. Сижу в спальне на кровати, унять тремор в руках не могу. В ногах тяжесть, в груди горячий холод от волнения. Ну, думаю, Яков Казимирович, что же ты? А? неужели, Дьяк, забыл: «положивший руку на плуг и оглядывающийся назад неблагонадёжен…» Не-бла-го-на-дё-жен… но как хочется – благонадёжным быть!
Пачку вскрывал минут пять. Может, показалось со страху. Не меньше мял гильзу с табаком. Жевал зубами мундштук, чиркал, ломая спички, которые никак не хотели загораться!
Первая затяжка, как откровение, как прозрение, как прыжок в неизвестность «вначале было слово».
И разлились по напряжённым членам волны блаженства.
Закружилась голова. Что-то неопределённо приятное, мягкое ударило в мозг. Сошло напряжение. Тремор как волной смыло. Вернулась уверенность в себе, твёрдость в последовательности поступков.
Вторая, следом третья папироса; пепел стряхиваю на пол. Ложусь на кровать. Курю. Слежу за дымом, собирающимся под потолком. Бьётся он там, родимый, о стены, плещется. Слышу плеск игриво-сизых волн. Брызги долетают до лица. Вытираю свободной рукой. Размазываю по лицу и, вроде, как ушёл в…
Очнулся от прикосновения к руке. Чтобы увидеть посетителя, не нужно открывать глаз.
- Жанна! – тихо позвал.
- Я здесь, Яша! – откликнулась также тихо она. – Заждался?
Приподнимаюсь на локте. Обнимаю и шепчу на ухо:
- Конечно!
- Сам виноват.
- Знаю, всё знаю. Прости…»
На этом записи Якова Даха обрывались.
Что ж, рассудил Прохор, раз ему есть, что сказать, пусть скажет. Посмотрел на часы, чуть не свистнул, четвёртый час! Пара часов и утро. Чтобы не беспокоить жену, устроился на лоджии в кресле-качалке, укрылся пледом и мгновенно уснул. Без вещих снов и снов-предсказаний. Будто провалился в бездну – и всё.
Первые лучи солнца разбудили вернее будильника.
Как и просил Дах, Прохор обзвонил его друзей, сообщил Гурию о предстоящем нынешним вечером визите Даха.
Его звонок, как и ожидалось, не удивил ни Тристана, ни Флориана. Что, собственно, убедило Прохора в реальности увиденного ночью на окне.
Гурий проявил резвость и, выразил желание, примчаться хоть сейчас, столько в его голосе было нетерпения, не дожидаясь вечера. Прохор успокоил друга, трудись спокойно, а вот веером, милости прошу. «Когда именно, - уточнил Гурий, - вечер, он большой». «Дах сказал вечером, без конкретики». «Буду. – Резюмировал Гурий. – А, может, всё же сейчас… выпьем чуток?»
Гости собрались вовремя. К шести. Будто сговорились.
Прохор попросил жену не мешать. Если понадобится чай или кофе, управится сам. И отослал к подруге, езжай, напутствовал её, давно не виделись, можешь даже заночевать. От таких щедрот Эмма чуть не задохнулась от нахлынувших эмоций.
Тихое, деликатное покашливание с лоджии отвлекло хозяина квартиры и гостей от лёгкой, непринуждённой, интеллектуально-ненавязчивой болтовни. Трёп смолк моментально. Головы повернулись в направлении звука.
В сумраке зимнего вечера в проёме двери виднелась расплывчатая фигура Якова Даха.
- Здравствуйте, Прохор, друзья, Гурий! – поприветствовал он с лоджии. Сделал шаг в комнату, протянул руку для приветствия. – Вот, удостоверьтесь в реальности моего существования.
Прохор пожал руку твёрдо. Не выказал волнения и Гурий, сказывался профессионализм и опыт работы в органах.
Несколько ошарашенными выглядели Тристан и Флориан. Но и они быстро совладали с нахлынувшим волнением. «Друзья, очень рад нашей встрече!» - непринуждённо сказал Яков.
- Во время своего визита прошлой ночью я пообещал раскрыть или приподнять завесу над тайной моего исчезновения. Но…
Хозяин квартиры и гости внутренне собрались, ожидая услышать отказ.
- …эту почётную роль решил дать Прохору. Раз он набрался терпения и прочёл мои записи до конца. – Сделал паузу, интригующе затягивая её. – Но они не закончены.
- Как? – не выдержал Прохор. – Ваши записи обрываются в том месте, где вы просите прощения у Жанны. – Прохор повернулся к гостям. – Честное слово! Дальше пустые страницы. – Затем снова обратил внимание на лоджию. – Яков Казимирович…
- Давайте просто – Дьяк.
- Дьяк, друзья, тетрадь лежит на столике…
Яков отступил в лилово-сиреневые сумерки лоджии. Следом, плавно перемещаясь по воздуху, в зал вплыла раскрытая тетрадь, невидимый ветерок баловался ею, шелестя листами.
Нервный озноб вкрадчиво прошёлся по спинам хозяина и гостей серой кошкой, выпустившей из лапок острые коготки.
Да, такое увидишь не каждый день. Все четверо зашевелили губами, можно было с трудом разобрать «Чур, меня, чур!» и быстро перекрестились.
От слов и наложения креста тетрадь никуда не исчезла. Продолжала, шелестя листами, покачиваясь, висеть в воздухе.
Не выходя из сумрака, Яков сказал:
- Прохор, пожалуйста, прочитайте вслух то, что осталось за «кадром».
Тетрадь медленно опустилась перед Прохором на стол. На лоджии хлопнуло окно, потянуло сквозняком, подуло сырым морозным ветром, клубы сизого пара пробежали по полу и исчезли.
- Я спешу откланяться. – Закончил Яков. – Жанна и дети заждались. Да-да! в новой версии нашей жизни там у нас всё сложилось иначе. Мы счастливая семейная пара, растим пару прекрасных чад. Тристан и Флориан, постарайтесь убедительно рассказать жёнам обо всём и передавайте от семейства Дахов им привет. Прохор и Гурий, мне вам больше сказать нечего. Не прощаюсь! Просто ухожу. Всем удачи!

«Жанна, я принял решение, далось оно не без раздумий и сомнений, уйти с тобой. Подскажи, как это сделать.
Жанна взяла из моих рук и затушила папиросу, только что прикуренную мной. Взяла мою руку и сказала: - Если твёрдо решил, уйдём вместе, но знай, обратного пути нет.
Дым редеет. Постепенно, размываются очертания моей кисти и руки Жанны. Нервно вздрагиваю, быстро закуриваю. Часто-часто затягиваюсь и выпускаю носом и ртом желто-сизые струи-клубы. «Испугался?» - шепчет вкрадчиво Жанна. «Да, - поперхнувшись дымом и, закашлявшись, отвечаю ей, - видимо, к этому оказался не готов». Жанна встала с кровати, поправила платье, волосы: «Можешь оставаться. Больше не приду».
Не говоря ни слова, тушу папиросу. Ложусь на кровать…»
Огненная, похожая на молнию вспышка испепелила тетрадь. Запахло гарью. Присутствующие в зале, прикрылись руками от яркого света. Когда глаза привыкли, они увидели темное серое облачко. Оно медленно поднялось под потолок. Несколько раз прикоснулось к нему и тонкой серебристой струйкой осыпалось вниз. Навстречу ей из пола поднялся робкий росток. На тонком стебле прорезались узкие острые длинные листья, на верхушке сформировался бутон. Следом с ним произошли странные метаморфозы: цветок превратился в облетевший, голый куст с корявыми иссохшими пальцами-ветками. Куст, подчиняясь невидимым силам, постепенно трансформировался в стройное дерево, молодое весеннее, с густой кроной. Она заполнила всю комнату. И откуда-то издалека приползли длинные серые языки сырого промозглого тумана, заполнившие собой комнату.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
За окном вовсю сотрясают незыблемые устои зимнего звёздного неба фантастические по красоте фейерверки, ненадолго превратив новогоднюю безоблачную ночь в светлый праздничный день. Живописные картины украшают ультрамарин ночного неба, смелые мазки огней создают впечатление ирреальности происходящего действа.
Праздник в каждом доме. С Новым Годом пришли и изменения.
У Прохора и Эммы родилась внучка; родители, старший сын и невестка, дали ей имя – Эмма. Младший сын сообщил о решении стать писателем. Прохор после новогодних праздников намерен ехать в Тибет изучать восточные практики, брать уроки у мастеров-монахов.
Гурий укрепился во мнении, что к работе следователя необходимо подходить не только классически, но и неординарно, применять знания мистики и эзотерики. Нашел нужную литературу и приступил к изучению.
Тристан и Флориан решили продолжить начатое вместе с Дахом дело; подумывают о расширении помещения арт-галереи.
А Яков и Жанна Дах…

ОТ АВТОРА
При работе над этим произведением использованы отрывки из стихотворений А. Пушкина, М. Лермонтова, В. Маяковского, текст песни «Степом, степом…» поэта М. Негоды и композитора А. Пашкевича, а также Эдмунда Шклярского и группы «Пикник».
2 октября 2013г.




Читатели (629) Добавить отзыв
 

Проза: романы, повести, рассказы