ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«Капризная тётка Судьба благоволит не всегда и не обязательно смелым, храбрым и отважным.
Иногда она излишне уделяет своё внимание отдельно растущим чахлым росткам, обходя стороной налитые жизненными соками побеги.
Три месяца, три долгих месяца учёбы в отряде я лицезрел её затылок с копной рыжих волос, закрученных в тугой «конский хвост», её прекрасную спину. Без изъянов. Прекрасно сложенную фигуру с осиной талией; лишённую морщин и растяжек превосходную, с лёгким загаром бронзовую
кожу. Упругие щёчки скрыты под волнистыми складками ослепительно-
белой туники. Не лишённый воображения, я их прекрасно себе представлял.
Обойдённый вниманием отцов-командиров, шёл не напрягаясь. Прилежно выполнял положенное по службе. Вера, надежда и любовь глухими, окольными, дальними тропами ходили вокруг меня.
Понемногу свыкся с этим и успокоился. Считая, как убеждали древние, что в несправедливости кроется высшая справедливость. Но восторжествовала правда!
То ли карты легли иначе, то ли кости с вещими рунами зависли в воздухе, либо стали на столе на ребро, улыбнулась мне Судьба. Показала свои прекрасные перламутровые точёные зубки в маковом обрамлении страстной припухлости губ. Есть правда, есть она на белом свете!»

Сонливость, как надоедливую муху удалось прогнать лить третьей чашкой кофе.
Чтобы закрепить результат открыл фрамугу, впустил свежий морозный воздух на лоджию, вдохнул глубоко и продолжил чтение.

«Яков писал портрет сослуживца в Ленинской комнате. Карандашом. Так ему захотелось, когда малювал письмецо домой. «Ксана, - доверительно заметил он, - моя невеста, - уточнил сразу, - на фотке меня видела. А вот рисунок, где-то читал, точнее фотографии, – похлопал Яшу по плечу, - и мощнее будет». «Мощнее чего?!» - удивился слегка логике товарища Яша. «Яш, - протянул тот, - фотка… это, ну как бы… - и покрутил в воздухе руками, - а мой портрет – это я и никто больше!» Тогда Яша посоветовал ему сидеть и не вертеться и чтобы он умолк.
Портрет закончен. Яша замечает товарищу, что было бы неплохо закрепить рисунок. Зачем, спрашивает тот, мол, и так сойдёт. Яша соглашается, сойдёт, но если закрепить – дольше сохранится Ксане на радость. Чем же, интересуется сослуживец. Фиксатором или лаком для волос. Товарищ чуть не задохнулся, и где же я его возьму? Яша предположил – через взводного старшину…
Как выше писал, звёзды, и лучи от них сплелись в удивительный узор.
Некстати или, кстати, помяни, и он появится, заходит взводный, старшина первой статьи Гаврилюк. Курсанты замирают.
Видя их замешательство, старшина берёт у Яши рисунок и рассматривает. И очумевает. Дах, говорит, ихь бин нихьт фершейн, что же это ты от прогрессивного общества свои природные таланты скрываешь. Яков встаёт по стойке «смирно» и рапортует, так, мол, и так, товарищ старшина первой статьи, из-за небывалой занятости, учёба, строевая подготовка и иные трудности ратного дела, коему я обучаюсь, стараюсь раскрыться в обучении флотской военной специальности во всей своей физической и… На этих словах старшина Гаврилюк приподнялся на носки, роста был ниже среднего, приятно скрипнули начищенные до блеска прогары… И чего уж там, астральной полноте имеющемуся у меня… Стоп-стоп-стоп, - перебивает старшина, с астральной полнотой ты несколько перегнул; я тебя спрашиваю конкретно по этому – и стучит пальцем по рисунку – поводу. Так я ж и говорю, Яша говорит и слышит, как издалека доносится праздничный перезвон колоколов. И повторяет про трудные флотские будни и учёбу.
Старшина Гаврилюк тормозит Яшу и укоряет, что ж Дах так несправедлив. Время обучения необходимой для флотской службы специальности – это одно; а личное, свободное время курсанта совершенно другое. Вот в его-то рамки, личного времени, и нужно дать знать о своём, не постесняюсь этого слова, таланте. И, видимо, желая блеснуть знаниями, добавляет, Рубинштейн ты наш! Яша поправляет, Рубинштейн музыкант; вы хотели сказать – Рембрандт. Да?! искренне удивляется старшина, не вижу разницы… совершенно. Оба евреи. Вернёмся к теме, личные творческие способности совершенно… подбирая слова Гаврилюк сморщил лоб и не найдя нужных, продолжил, что, Яша, нельзя путать росу и так далее…
Старшина Гаврилюк философски организованная натура, превращает свою речь из окольной и отдалённой в прямолинейную, в лоб – вот ты, товарищ матрос…
Поднялся с банки позировавший курсант. Старшина жестом усадил обратно, спрашиваю Даха, понимаете своё отстранённое взаимопонимание… старшина запинается, понимает, уходит в такие по глухости дебри разглагольствования, но осознаёт, что как старший по званию должен с доблестью изловчиться, вывернуться и закончить выступление. Вот, слов и событий, да… повысил радостно голос старшина Гаврилюк, светлая мысль отразилась небесным светом на челе, затронув несколько глаза, - выход найден! – а как тебе будет мой портрет изобразить? Яша облегчённо вздыхает, не тяжелее кулёк семечек слузгать».

***
Как у острого на острие
Будто вниз головой летишь,
Потому будь внимательнее
Выбирая себе фетишь.

***

«Бедный старшина!.. Безусловно, как человека я его любил. И не смотря на наши человеческие слабости, пытливым умам со стороны непонятным ни однозначно, ни вообще никак, он был психологически устойчивым человеком. На нас всех вежливо плюя с высоты своих лет, отданных исполнению почётного долга, он умудрялся быть деликатным с офицерами, подчёркнуто-безразличным с мичманами и старшинами и хамски-прямолинейным с курсантами.
Если кто не читывал дедушку Фрейда, напомню, все скрытые радости и льющие наружу неудачи индивида кроются в неизрасходованной по прямому назначению эротической энергии – Человека!!!
Чтобы мы люди-человеки не вытворяли в многомерной плоскости нашей грешной жизни, всё нам воздастся в той, грядущей! Безапелляционно названным послесмертным бессмертием».

«Товарищ старшина, - начал Яков Дах, - дело в том, что ни профессиональных кистей, красок, ни качественного художественного холста, да что там, ватмана приличного нет.
- Зупинись, - старшина останавливает Даха. – Завтра всё будет, кроме еврея.
- Какого?
- Ватмана…
- Это сорт бумаги, товарищ старшина, - пытаясь сдержать смех, говорит Дах.
- Знаю, - с ленинским прищуром зря на Даха говорит старшина. – Это я тебя проверял, - и смеётся, - сказал, будет, значит, будет.
Ну, думает Яша, вот теперь мой черёд цыганочки с выходом!
Дерзит, понимая это, Яша старшине, а что делать: вялая мышка кошке не в забаву… «Не знаю, товарищ старшина, кто и что купит. Я-то здесь, другие – там. И не все в красках, как положено, разбираются. Это вам, товарищ старшина, не кроликам хвосты квадратом стричь». Причем тут кроличьи хвосты с квадратной стрижкой, он объяснить не мог. Благо старшина не вник в суть данной словесно-изящной фигуры или, как воспитанные люди, если что не понимают, пропустил мимо ушей.
Дерзит Яша Дах. Макушка огнём горит. Уши пунцово полыхают. От собственной наглости коленки чуть ли не сгибаются и дрожь, адреналиновая, здоровая дрожь, предвестник благородного тремора распространяется по телу, по нервным окончаниям вплоть до внутренних мембран клеток.
Старшина Гаврилюк покрутил чёрный ус, подумал, принял верное, в итоге решение. «Если изобразишь меня, - старшина описал пассы вокруг себя пальцами, - вот таким вот, Яша, умру, но помнить тебя долго буду. А уж как здесь отблагодарю…» Гаврилюк долго и методично распинался перед Дахом в ожидаемых им радужно-заманчивых перспективах».

«Как человек воспитанный, выслушиваю старшину. Во время паузы, когда он остановился для передышки, беру его под локоть, замечаю в глазах промелькнувшее недоумение, сажаю на стул напротив себя и приступаю к работе.
- Ну, что там?! – как всякому неопытному натурщику, ему трудно усидеть на месте; минута кажется вечностью. – Есть подвижки?
- Льда, - острю я.
- Какого льда? – вытягивается лицо старшины.
- Про подвижки, которого спросили.
- А… ты про это!..

Максимально концентрируюсь на предмете исполнения. Чисто автоматически, подсознательно понимаю и говорю, мол, ещё немного, так, вот-вот. Ещё минуточку… Подбадриваю; знаю на личном примере. Тяжело сидеть без движения… Да-да, затекает шея… знакомое состояние… Айн момент, товарищ старшина, красота и искусство требуют жертв.
И тут старшина выдаёт перл, на которые был в крайние моменты, нечеловечески продуктивен: ты, Яша, смотри, айн, там, момент, цвай или трай, но чтобы жертвы абстрактные не переросли в физические.
Выкладываюсь по полной. Как могу. Не пределе. Густая, липкая испарина покрыла лицо. Всё, выкрикиваю, готово! И бросаю карандаш на стол. Показываю ему. Бросив взгляд на портрет, затем в зеркало, он замечает сходство и произносит: - Чертовски похож на меня. Точь-в-точь.
Затем долго старшина Гаврилюк, въедливо щуря глаза и хмуря брови, всматривался в своего карандашного двойника, стараясь отыскать десять отличий, пропущенных вначале. Отойдёт на пару шагов и посмотрит. Затем приблизится, приставит ладони к вискам, - зачем?! – и снова смотрит. Опять отойдёт. Приложит козырьком правую ладонь ко лбу ребром, левую – на уровне глаз. И – смотрит. То вправо наклонит голову, то влево. То почему-то плечами пошевелит.
- Лицо, - в итоге рожает он, - какое-то… ну, неживое, что ли, Яша…
- Н-да-да! – соглашаются с ним созерцатели из числа холуёв и устрашающихся.
- Глаза не совсем выразительные, - дует губы старшина. – У меня, - он округляет глаза и тычет пальцем в глаз, говорит, - роговица совершенно другого окраса…
Холуи и устрашающиеся, было, ринулись в атаку, но жестом руки старшина остановил неуёмную прыть и попросил художника – от слова «худо», рыгнул кто-то смешливо – меня, то бишь, объяснить ему, но мнение общества ему, как пел Высоцкий, с Эйфелевой башни, в чём разница.
Выкрутился я оригинально. Спросил, у кого есть ручка с красными или зелеными, на худой конец, синими чернилами. Просимое исполнено. Нашлись и те и те. На чистом листе произвольно изобразил три круга. Старшина наклонил голову, вперив взгляд на круги, затем на меня. И?! говорит, погодя. И… вторят ему. Не понял прикола, Дах.
Объясняю, простым карандашом исполненный портрет не может отобразить всю гамму цветов, только одного – серого; но при помощи полутонов и игры света можно… Хватит, обрывает старшина, краски будут.
Волнение, так и не оставившее Гаврилюка, уняли нынешним же вечером.
Не смотря на закрытость воинской части от внешнего мира, Гаврилюку приготовили неофутуристический шок – в баталерной его ожидали три прекрасных обнажённых одалиски, готовые ко всяким сексуальным подвигам со своей стороны и к заматерелому махровому антагонизму «верх-низ» с его.
То культурологическое потрясение, положительно отложившееся в его голове, впоследствии помогло ему в дальнейшей гражданской жизни.
Излившийся и пролившийся старшина первой статьи Гаврилюк был в ту ночь счастливее колхозного быка, неосторожно совокупившегося с гипсовой статуей доярки!»

***
Ты проживаешь чью-то жизнь,
Ты взял чужие имена,
А раньше просто был инкогнито.

***

« Обед у Снегоцких был прост. Снедь – скромная.
Внезапность приглашения вызвала у Яши некоторую скованность и стеснение. Он бы с большим облегчением развернулся и ушёл – убежал – прочь в казарму либо куда ещё, но поставленный прямым вопросом ты голоден Яной, растерялся, как ответить. На не очень сытных казённых харчах и не вполне разнообразном рационе чувство голода в молодом растущем организме присутствовало всегда. Считав эту информацию или уловив нечто такое в окружающей среде, Яна резко схватила за рукав фланки и потянула в чистый подъезд. Остановилась на третьем этаже.
- Вы извините, Яков, - начала издалека бабушка Яны Целестина Богуславовна, - мы, отнюдь, не рассчитывали на гостей, поэтому, чем богаты, тем и рады. Вот, если бы Яна, - она слегка повернула голову в сторону внучки, - удосужилась предупредить, можно было подготовиться и посерьёзнее.
- Бабця! – взмолилась Яна.
- Что – бабця! – поинтересовалась та. – Если приглашаешь кавалера в дом…»

«Как горели мои уши и пылали щёки в тот момент, передать словами сейчас весьма трудно.
Я стоял столбом, не пытаясь даже сдвинуться с места. Будто невидимый сердечник прошёл через меня от макушки до пят.
- Яша, - карамельный голос Целестины Богуславовны вернул меня с высоких пиков чувственных размышлений в жестокий мир яви; мир грёз был слаще. – Что же вы застыли? Проходите, проше бардзо!
«Проше бардзо!»
Это вынесло меня на высокой волне чувств из мира ирреальных раздумий полностью!
- Проше бардзо, Яша! – передразнила Яна бабушку, показала ему язык, взяла за руку и повела к столу, накрытому в зале.
Средней толщины куски ржаного хлеба лежали в небольших плетёных корзинках. В фаянсовой маслёнке в форме сельского домика сливочное масло, на общем блюде отварная холодная говядина в окружении соусников с тёртым хреном со сметаной, со свеклой и горчицей; в хрустальных вазочках на высоких тонких ножках солёные грузди с мелко крошеным зелёным лучком; домашние помидорчики и огурчики в неглубоких глиняных ладьях. В салатниках цветного стекла квашеная капустка с клюковкой, стеклянный кувшин с парным молоком и печёные яблоки с мёдом в волованах.
Немного позднее я понял, особая гордость семейства Снегоцких – наливки и настойки; их подали в старинных хрустальных графинчиках: вишнёвая, сливовая, тутовая; не обошлось и без иностранных вин: кальвадос, игристое вино «Асти Мартини», полусладкое розовое «Ламбруско» и брют «Вдова Клико».
- Яшенька, - молвила бабушка, усадив меня и Яну за стол. – Как старшая из рода Снегоцких – родители находятся в отъезде – я познакомлю вас с историей нашей семьи…»

«Сынок, ты там случаем не уснул? – контр-адмирал Родионов, начальник Пинского военно-морского отряда озабоченно повторил вопрос.
- Никак нет. – Быстро и чётко ответил Яков, выглянув из-за мольберта. – Устали, товарищ контр-адмирал? Может, перекур?
- Перекур – обязательно! – радостно согласился контр-адмирал Родионов, потёр руками, поспешно подошёл к сейфу, открыл; на столе прочно обосновалась бутылка коньяку «Нистру», две рюмки, тарелочка с кружочками лимона. Родионов наполнил рюмочки и выразительно посмотрел на Яшу. – Долго ждать прикажете, товарищ Верещагин?
Яше импонировало сравнение со знаменитым художником.
- Не положено, товарищ контр-адмирал!
- В моём кабинете мне решать, что положено, что – нет! Присоединяйся! Полста коньяку для раскрепощения творческого полёта никому не мешали.
Следом за Родионовым и Яша залпом опрокинул рюмку, зажмурив глаза. Тёплая волна алкогольного цунами ударила о берег моря мозга; сразу ослабли коленки – захотелось присесть в кресло. Голос хозяина кабинета звучал издалека и предлагал закусить лимоном для обострения гармонии вкуса благородного напитка и без промедления закрепить раскрепощение творческого сознания. Было видно по всему, Родионову нравился процесс потребления коньяку, последующей следом релаксации и лёгкого головокружения.
Вторую рюмочку Яша выпил смелее; эффект был неожиданным: исчезла слабость в ногах, в голове прояснилось, мощный прилив непонятной энергии чуть не сбил Яшу с ног. Он бросился к мольберту, взял кисти и начал писать…
Высокие напольные часы в тёмном ореховом корпусе пробили шесть часов.
Яша продолжал трудиться. Пот застилал глаза. Его судорожно вытирал Яша и, истово смешивая, краски, продолжал писать.
Контр-адмирал не решался прервать творческий полёт Даха; сидел, тихо поскрипывая кожей кресла, и наблюдал…
-Кажется, всё, - устало отойдя к стене, увешанной картинами с морскими баталиями, произнёс Яша. – Думаю, вам понравится, товарищ контр-адмирал.
Родионов выплеснул остатки «Нистру» в рюмку. Решительно её опрокинул, пососал дольку лимона, разжевал, проглотил.
Дальнейшее Якову было не вполне понятно. Контр-адмирал попросил его подойти и взять за руку. Яков исполнил странную просьбу адмирала. Тот закрыл глаза, попросил подвести к мольберту.
Для уверенности при движении контр-адмирал вытянул левую руку, ориентируясь ею по наружной стене кабинета: окна, шторы – двинулся следом за поводырём.
Яша подвёл Родионова к мольберту. Развернул к нему лицом.
- Сынок, - срывающимся голосом, взволнованно произнёс Родионов, - что, могу открыть… глаза?
- Так точно, товарищ контр-адмирал! – ответил Яша.
- Да!.. – вдруг резко выдохнул адмирал, не открывая глаз.
- Что – да? – не понял Яша.
- Просто – да, - произнёс взволнованно Родионов. – Представь, мы не на службе. – И повторяет. – Могу открыть глаза?
- Да, - ответил Яков.

Адмирал шумно вдохнул. Задержал дыхание и медленно выдохнул. Открыл глаза.
Если верить знающим людям, иногда бывает достаточно первого взгляда, не в упор, непродолжительного, вскользь, чтобы сразу понять, кто или что перед тобой находится. Иногда случается шок…
Лёгкое потрясение от увиденного, вслед за набежавшими слезами, заставило всплыть из глубин подсознания почти забытые воспоминания. Рябь на ровной глади памяти переросла в волны…
Детство. Отрочество. Юность. Школа. Война. Родионов увидел себя юнгой на торпедном катере. Незабываемое чувство, захлестнувшее с головой – Победа над фашистской Германией! Учёба в военно-морском училище. Первый боевой поход. Первое кругосветное плавание. Первое обращение к нему: - Товарищ командир! Поздравление со званием контр-адмирала…»

«Коллега, как видите, все наши ненужные и необоснованные страхи переросли в положительную перспективу ожидаемого успеха. – Молодой врач, пахнущий дорогим одеколоном, не терял никогда не врождённый оптимизм.
- Коллега, – растягивая гласные, обращается к товарищу доктор, - а наш пациент выкарабкивается по скользкой наклонной жажды к жизни из чудесного мира запредельности в жестокий мир яви…
Яков с трудом открыл веки. Яркий свет острой бритвой резанул по глазам. К горлу подкатила тошнота.
- Больной! – радостно вскрикивает доктор. – Вы меня слышите? Моргните…
Яков исполнил просьбу.
- Коллега, о чём я говорил! – как при виде обнаженного соска, возбуждается доктор. – Больной, сколько пальцев? – показывает с растопыренными пальцами руку.
- Пять, - тихо шепчет Яков.
- Превосходно!- оптимизм доктора фонтанирует. Загибает мизинец и большой пальцы. – А сейчас?
- Пять, - повторяет Яков.
- Как – пять? – удивляется доктор.
- Так, - объясняет Яков. – Пальцев на руке не убавилось, хоть один согни, хоть все. А вот когда отрежут…
- Коллега, - обращается доктор к товарищу, - пациент пытается шутить.
- Острота – хороший признак. Не так ли, больной? – говорит товарищ доктора. Затем к другу. – А вас удовлетворил бы более иной поворот событий?
И дальше, не обращая на Даха внимания, бросали друг другу реплики и профессиональные колкости, упомянули складной метр в кармане; немного посоревновались в изящности ума и пошли из палаты.
Возле дверей высокоинтеллектуальный врачебный трёп оборвал чётко заданный твёрдым голосом вопрос:
- Зачем?
Доктора застыли на месте. Обернулись. На кровати, сгорбившись и опершись руками на постель, свесив ноги, сидел Дах и безразлично смотрел исподлобья на врачей в упор.
- Зачем вы меня вернули? Там было так хорошо!»

«Вечернее небо затянуто грозовыми строгими облаками. Тонкие золотые нити солнечного света прорезали себе путь сквозь тучи, освещая тонкой короной сияния их края.
Тихий ветер перерастает в штормовой. В воздухе отчётливо прослеживаются тревожные нотки приближающегося ненастья.
Волны учащённо бьются о борт парусника. Паруса наполнены ветром, вот-вот, и они лопнут под его натиском.
На палубе парусника, едва различимые за солёными брызгами изумрудно-фатальной воды снуют матросы. Полундра! Близится шторм!
Пурпурно-лиловый закат. Лилово-тревожное небо.
И он, его портрет, умелой рукой художника омоложенный на переднем плане.
Контр-адмирал Родионов стоял и, молча, плакал. Чистые слёзы радости катились по гладко выбритым щекам.
Видя охватившее адмирала состояние, Яков не решался его прервать. Молчаливое созерцание картины затянулось.
- Сынок! Яша! – наконец раздался дрожащий голос Родионова. – Большое тебе спасибо! Это… - он указал рукой на картину, - ты так тонко… Спасибо!
- Вам понравилось. – Не спросил, не подтвердил Яков.
- Больше, ты заставил вспомнить многое, почти забытое.
- Я старался.
- Три тысячи, - сказал Родионов. – За работу заплачу три тысячи рублей.
- Не надо, - робко отказался Яков.
- Надо, - настоятельно произносит Родионов. – Талант у тебя, сразу видно. Воздухом сыт не будешь. Не сейчас, потом пригодятся. Деньги пока будешь хранить…
… и назвал адрес на окраине Пинска.
Затем добавил, что Яшу обеспечит работой. В окрестностях города помимо военно-морской учебки расположено ещё десять армейских частей. Их командиры тоже будут не прочь иметь собственный портрет. Даже в полный рост, как Николай. Их заместители тоже не чураются людских слабостей: портреты домочадцев, супружеских чет… Родионов выпалил на одном дыхании. Остановился. Перевёл дух. Портреты детей; например, девочки с персиками и всхохотнул1. Нет, так с дольками арбуза. Посмеялись вдвоём. Затем адмирал серьёзно заключил – и работа будет, и деньги, и служба пролетит незаметно…»

«Старшина Гаврилюк сиял, как медный пятак: личный художник! Сильно. Несколько грубовато. Зато… а! не важно! Сперва мой портрет в красках, затем борщ на плите не варись!
- Товарищ старшина, - прервал я его светлые думы, – в город за красками когда пойду?
- Ох, Дах, - говорит старшина мечтательно и добавляет мне совершенно непонятное, - да кто ж вас, польских евреев поймёт!
- Причём здесь польские евреи?
- Завтра, - улыбается старшина, - за красками; выпишу тебе увольнительную на целый день.
- Спасибо! – и повторяю вопрос – евреев к чему упомянули?
Старшина в ответ лишь махнул рукой, иди, мол».

«После завтрака всех счастливчиков идущих в увольнение собрали в Ленинской комнате. Ротный прочитал короткую лекцию, как следует вести себя в городе, чтобы не опозорить высокое звание советского матроса. Затем нас провели строевым шагом от казармы к КПП. Дежурный по КПП проверил у всех внешний вид, наличие носового платка и расчёски. В очень сжатой форме повторил ранее услышанное в роте. Заострил внимание на
1 имеется ввиду картина Валентина Седова, написана в 1887г. находится в Третьяковской Галерее.
высоком звании матроса и т.д. В конце подчеркнул, в расположение части прибыть за пятнадцать минут до окончания увольнения.

Гипотетически состав воздуха одинаков на всём земном шаре, исключаю специфические компоненты разных мест: болото, пустыня, цветущий сад или луга.
Стоя на крыльце КПП, медленно втянул воздух. Ох! Как он был неописуемо вкусен! Как не похож на тот, который остался за высоким кирпичным забором. Там он пропах военными знаниями, строевой подготовкой, ружейным маслом и учебными тревогами.
Но как удивительно пах воздух по эту гражданскую сторону! Его аромат пронизан светлыми улыбками встречных девушек, выхлопными газами автомобилей, шелестом густых крон высоких деревьев и ленивого летнего ветерка, не удосужившегося даже мести пыль!
Я стоял и дышал этим воздухом и никак не мог им надышаться.
- Товарищ курсант, в чём дело? – вывел меня из медитативной релаксации строгий голос.
Оборачиваюсь, за спиной дежурный по КПП. Он понял моё состояние и спросил:
- Первый раз в увольнении?
- Так точно, товарищ капитан-лейтенант! Лёгкая эйфория… внутри… растерялся!
- Бывает. – Успокоил он. – Пройдёт.
Поинтересовался, местный ли он. Услышав утвердительный ответ, спросил, где находится художественный магазин. Когда спросил об этом Гаврилюка, он ответил, что язык до Киева доведёт. Капитан-лейтенант не удивился и обстоятельно объяснил, в центре, проспект Ленина, дом 15.
Чуть не присвистнул – проспект Ленина! Конечно же, где может находиться магазин: в центре города, на центральной улице. Как и в Донецке – художественный магазин расположен на проспекте Ленина. Сдержался. Поблагодарил офицера и быстро спустился по ступенькам.
Непередаваемая невесомость во всём теле; казалось тогда не иду, лечу над тротуаром, над старинной булыжной брусчаткой. Парю в воздухе, без труда управляя телом в полёте!
Магазин отыскал быстро. За короткое время с начала увольнения три раза останавливали военные патрули. Проверяли увольнительную. Всякий раз объяснял, куда иду. Вежливо подсказывали направление. Благодарил, отдавал честь и шел дальше.
Тяжёлая деревянная дверь отделила от городской бестолковой праздной суеты и навязчивого шума. Глаза быстро привыкли к царившему внутри полумраку. В помещении было прохладно, через огромные стекла-витрины солнечный свет проникал с трудом: их заставили стендами с картинами.
Около получаса ходил от стенда к стенду и рассматривал картины белорусских художников. Преимущественно были работы мастеров из Пинска, но присутствовали картины художников из Минска, Гомеля, даже удивился из Новосибирска – пахнущие зимой снежные пейзажи, пьянящие чистым ядрёным морозом и тайгой – из Ленинграда и Москвы.
- Интересуетесь? – прервал мои эстетические наслаждения немолодой голос.
Позади меня стоял пожилой мужчина в серой тройке, белой рубашке с галстуком-бабочкой с булавой и в синем фетровом берете на густой копне седых волос.
Утвердительно киваю головой:
- Да!
- Вас привёл чистый интерес? – продолжает расспросы мужчина. – Не каждый день матросы заходят в художественный салон и подолгу рассматривают картины. Если это не массовый культпоход.
- Не только интерес. Призван на срочную после первого курса Донецкого художественного.
- Ого! – восхищённо восклицает мужчина. – Будущий художник посетил мой скромный магазин. Какая прелесть! – протягивает руку и представляется. – Аркадий Борисович, заведующий всем этим прекрасным местом. Как именовать вас, молодой человек?
- Яков. Яша. – Представляюсь коротко. – Очень приятно.
- А уж как приятно мне! – покачал довольно головой Аркадий Борисович. – Итак, что вас привело в салон?
Без изнурительных подробностей объяснил, что нужно. Во время моего монолога Аркадий Борисович кивал головой, бурчал «угу», «есть», «хорошо». Когда я закончил, он предложил пройтись непосредственно по магазину и помочь, если понадобится его помощь, в выборе интересующего товара.
Приобрёл, практически, всё, что нужно: кисти, масляные краски в свинцовых тюбиках, несколько метров холста, карандаши, гуашь и акварельные краски Ленинградской художественной фабрики.
Мои приобретения упаковали. Свёрток получился приличный, но не тяжёлый. Поблагодарил Аркадия Борисовича, тот попросил почаще наведываться, чувствую, нам будет, о чём поговорить. Пообещал: по мере того, как будут отпускать в увольнительную.
По сравнению с неутомительной прохладой магазина улица казалась похожей на разогретую духовку для выпечки пирогов. Самое главное было сделано. Смотрю на часы, время половина двенадцатого. Как его убить? Решил как в песне, выпить кваску, сходить в кино, в парк на аттракционы. Вместо кваса довольствовался лимонадом из автоматов и мороженым с лотков. В кинотеатре «Пина» шёл какой-то индийский фильм. Решаю идти, фильм часа на два, можно и вздремнуть, если зрителей будет не много. Зал оказался пуст наполовину. Сквозь прикрытые веки смотрел за танцами на экране, не вникая в сюжет фильма; вполуха слушал песни. Задремал. Даже что-то приснилось. Врать не буду что. Но очень приятное. Даже всхрапнул. Отчего и проснулся как раз на финальной песне. Протёр глаза. Помассировал лицо, прогнал дрёму.
Вот, думаю, стоя на высоком крыльце кинотеатра, лимонаду выпил, мороженое съел, фильм посмотрел. И уловил себя на мысли, что меня очень сильно тянет обратно в часть. В роту. К друзьям. Острая такая тоска охватила, прямо с места бегом готов был бежать. Спокойно, говорю сам себе, Яша, спокойно! Это от переживаний и от непривычки; отвык от гражданской жизни. Вот и расслабился, а нельзя. Отдыхай, Яша, радуйся, дорогой, мимолётному видению своенравной свободы и свиданию с ней. Точно неизвестно, когда так повезёт.
Закрыл глаза. Представил себе невесть что, отрыл и чистым, просветлённым взором посмотрел вокруг под другим градусом обзора. А что? Даже очень-таки ничего! Так, два пополудни; впереди ещё чёртова уйма времени. И отправился в городской парк. На удивление, в парке оказалось помещение, похожее на комнату хранения. Служащая сама предложила сдать свёрток, и уже ни о чём не думая развлекаться. Идея была своевременна, свёрток сдерживал свободу движений. Итак, сдаю поклажу, и быстренько-быстренько на аттракционы!
Покатался на лодочках, на колесе обозрения проехался три круга подряд. Искал глазами хоть кого-нибудь, получивших со мной увольнение, чтобы как-то разнообразить отдых. Но никого не увидел. Ай, и ладно. Решаю, сам поболтаюсь, поразвлекаюсь. В тире ловко настрелял на приз – юлу. Не отходя от барьера, отдал маленькой девочке отдыхающей с родителями. Те давай отнекиваться, да что вы, молодой человек, это лишнее; оставьте себе. Куда себе, удивляюсь. Если вы заметили, я форме, убеждаю их. А вот девочке игрушка в самый раз. В отличие от родителей, она без стеснения взяла юлу, раскрутила на дорожке; родители рассыпаются в благодарности. Кивнул головой и пошёл отдыхать дальше.

Если бы не жажда, то я никогда бы не познакомился с ней. С Яной Снегоцкой.
Длинный хвост очереди вёл к каждому киоску, торгующему газировкой. Делать нечего, стал, жду. Двигаюсь заметно, но очень медленно.
Репродукторов лилась веселая заграничная музыка. Даже может быть и «Modern talking», набирающий обороты популярности в Союзе и во всём мире. Сквозь эстрадные позывные прорывались звуки духового оркестра, играющего где-то в глубине парка на площадке.
Очередь зашевелилась, пошла быстрее. Вот я в середине; вот почти уже у цели. Впереди пять человек, три… И тут…
- Товарищ матрос разрешит девушке купить без очереди лимонад, - обращается ко мне приятный девичий голос.
Скосил взгляд. Рядом стоит девушка среднего роста, стройненькая, веснушчатая, озорные бирюзовые глаза горят весёлыми огоньками; пшеничные густые волосы заплетены в две толстые косы с вплетёнными красными, не в тон, в контраст, белому ситцевому платью, шелковыми бантами. Окидываю взглядом, улыбаюсь и ляпаю, ни с того, ни с чего, по-польски:
- Проше бардзо, пани!
- О! – округлились в удивлении её глаза. – Pan marynarz mówi na polskim1?
Очередь нервничает; хватит, может, любезничать; или покупайте, или… Продавец, пожилая крупная тётка в белом халате обрубила, нехай любезничают, вода не испарится.
А я будто никого не слышу. Возможно, и не вижу. Кроме неё – девушки с красными бантами в светлом платьице.
Жму плечами:
- Ledwie2.
- Dziękuje, szanowany pan, - стреляет она глазами, берёт два стакана с лимонадом; удивляюсь, зачем ей два, она же одна?
Только раскрываю рот, попросить продавца налить стаканчик напитка, как девушка протягивает второй стакан мне.
- Prosi, pan marynarz3.
- Dziękuje, pani… - мои познания в польском языке весьма скудны, поэтому продолжаю по-русски, - я сам в состоянии…
Она перебивает, мягко и нежно; слегка потупив взор, но глядя пристально не меня.
- Я не хочу вас обидеть. Вы разрешили купить лимонад без очереди. Почему бы мне вас не угостить? – и сразу представилась: - Яна Снегоцкая.
- Яков Дах.
- Jednak, pan Polak4, - улыбается она довольно и предлагает, - пейте! – и протягивает стакан.
Отходим в сторону. Яна пьёт лимонад медленно. Маленькими глоточками. Свою порцию выпиваю быстро. Она улыбается, что, Яша, жажда сильная. Нет, просто… замялся, что – просто? Но Яна тоже допивает свой лимонад; протягивает свой стакан и просит вернуть вместе со своим.
Ставлю стаканы на разнос, благодарю продавца. Она в ответ улыбается и мигает глазом, ладно, свои люди, понимаем. Улыбаюсь ей и ухожу.
Яна меня ждёт. Но едва подхожу, она говорит:
- Спасибо, пан Яков! Я тороплюсь, честно. Но мы с вами обязательно встретимся.
- Есть пословица: не кажи гоп…
- К нам она отношения не имеет, - укоряет Яна. – Если говорю, встретимся, так и будет. – Снова улыбается мило. – Очень скоро!
И быстро затерялась в пёстрой массе отдыхающих в парке горожан.
Вот теперь, Яша, думаю, можно смело возвращаться в часть. Больше в городе ловить нечего.
1 пан матрос понимает по-польски? 2 - еле-еле. – спасибо, шановный пан. 3 – пожалуйста. – спасибо. 4 всё-таки, пан поляк. (польск.)


Старшина Гаврилюк очень удивился, увидев меня.
- Дьяк, - он уже так обращается ко мне, - ты, что это рано вернулся? Надоело отдыхать?
- Никак нет, товарищ старшина…
Гаврилюк останавливает:
- Лишнее…
Отвечаю, первое пришедшее в голову:
- Захотелось с красками поработать. Что откладывать в долгий ящик.
- А вот это правильно! – похвалил старшина. – Разумное и вечное решение.
«Верное, думаю, хотел сказать старшина, однако не поправил. Кто ж его поймёт, может и вечное. Смотря, какой смысл вкладывать в это слово. В ленинской комнате показываю приобретения. Старшина внимательно – с видом знатока – будто в этом разбирается, рассмотрел каждую кисть, тюбик; вчитывался в названия: «белила слоновые», «лазурь берлинская», «индиго», «чёрная». Спросил, можно открыть. Вскрыл коробку с акварельными красками, опять перечитал все названия. Заключает, вот, значит, с завтрашнего дня садимся с тобой за оформление моего дембельского альбома. А портрет, спрашиваю; подождёт, отвечает он.
Ночью я был дома. Во сне. Не наяву».

«Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Наутро про мой талант знал ротный. Поэтому, пока вся рота занималась физзарядкой, ротный обстоятельно беседовал со мной. И он тоже на худом коне подъезжал издалека; начал с того, что я неправильно веду себя. Было неосмотрительно скрывать свой талант, в замкнутом обществе, таком как военная организация, рано или поздно проведали об этом. Лучше позже, чем никогда, парирую я. На что ротный резонно замечает, «никогда» на флоте семантически не бывает. Как бывает, интересуюсь. Большей частью, вовремя, отвечает он и, заметив, что продолжаю стоять, предлагает присесть. Сажусь. Начинаются расспросы, что да как, давно ли этим занимаюсь; есть ли в роду художники, желательно знаменитые. Отвечаю в обратном порядке: все живы, знаменитых нет… Постой, перебивает ротный, почему – живы. Потому что, знаменитыми, как правило, становятся после смерти. Резонно, замечает ротный. Продолжай! Продолжаю. Папа художник. Дедушка погиб на войне, трудился в колхозе. Сам пишу с детства; папа помогал в становлении как художника; а молчал, думал, анкету все читали, ведь для чего-то заполняют её в военкомате. Личное дело, поправляет ротный. Вот мы-то тебя как раз и пропустили; выявили двух переводчиков. Забрали ребят в штаб, будут служить там. Ротный встал и прошёлся по кабинету. Ай-яй-яй! говорит, да как же это мы с тобой промахнулись – и, высказывая осведомлённость, заканчивает: Дьяк. Не могу знать, товарищ капитан-лейтенант, отвечаю. Всему своё время, думаю, что так. Ротный машет рукой, ты ещё про камни упомяни, когда разбрасывать, когда собирать. Не знаю, что ты там обещал Гаврилюку, но мой портрет напишешь в первую очередь. Освободить от занятий не могу, будешь работать в свободное время.
Не очень радостным встретил меня старшина. Очень убивался, какая сука выдала меня, настучала ротному. Узнаю, говорит в сердцах, вырву помидоры и сожрать заставлю. Заверяю, товарищ старшина, клянусь, ваш портрет будет написан в первую очередь, успокаиваю его. Как, моё дело. Улыбается старшина печально, жмёт, руку, ладно, как получится.
После отбоя в каптёрке я делал на холсте карандашный набросок старшины. Он одел белую хлопковую парадку, бескозырку, ленточки пустил справа.
Важно было забить фон и прорисовать лицо. Закончили в четыре утра. Показал старшине. Он довольно хмыкнул, вот теперь больше похож на себя. Спать, говорит, Дьяк, быстро спать. Скоро подъём.
Но я так и не уснул. В тревожном ожидании перемен пролетело время до побудки. Построились на зарядку. Отставить, командует ротный, Дах, ко мне в кабинет! Остальным продолжать.
- Вот, Яша - говорит он, - пришёл твой час.
- Садимся писать ваш портрет? – предполагаю я.
- Тебя вызвали к замначальнику учебного отряда по политической подготовке. С моим портретом, похоже, придётся повременить… Опередили, с-с-суки!..

В правом крыле учебного корпуса на первом и втором этажах располагались кубрики, как говорили старшины и курсанты, блатные. К ним относились музыканты духового оркестра; два матроса срочника – авиамоделисты. К так называемой «элите» теперь отношусь и я. Мой кубрик расположен на первом этаже рядом с авиамоделистами. Живу один, где можно с удобством разместить десять человек. Два остальных кубрика выделены под мастерские: в одной изготавливались макеты парусников, судов Российского флота; в другой – непосредственно моя, художественная. В ней занимался оформительскими работами, писал стенгазеты, выводил кистью на плакатах лозунги, также в мои обязанности входили малярные работы. Но самое главное занятие вечером, после дневных неурядиц и беспричинной суматохи, я садился писать маслом. Чему посвящал время, которого в наличии было до безобразия много.
С музыкантами сойтись не удалось. Себя они считали привилегированной кастой, держались особняком и в свою компанию никого не принимали. Такими же недружелюбными были и моделисты. Обедать садились отдельно, смотрели на всех свысока, в курилке никому не давали закурить, «свои надо иметь» - аргументировали отказ. Поэтому легко можно представить, с какой любовью смотрели на них курсанты учебки.
С друзьями связи не терял; сам курил «Беломор», для них в кармане таскал «Opal» или «Inter».
Если выдавалась свободная минута, шёл к товарищам, особенно радовался мне старшина Гаврилюк; слово своё я сдержал и его портрет маслом хранился в каптёрке, ждал заветного часа, когда старшина поедет домой и повесит картину на стену.

Скучать днём некогда. Уборку в кубрике и мастерской производил сам. От остальных нарядов и строевой освободили.
Вечером накатывала волна скуки. В открытое окно доносились звуки жизни учебки. С тоской смотрел на построение личного состава для вечерней прогулки с песнями. Каждая рота имела свою ротную песню, как и взвод.
Когда Гаврилюк обратился ко мне за помощью, предложил ему следующий вариант. Выслушав моё предложение, старшина покрутил пальцем у виска; затем объяснил, что это безумие и не хочет быть посмешищем на глазах у всех. И вообще, заявил он, Дьяк, я обратился за серьёзной помощью. А ты балаган хочешь устроить.
Отметаю прочь все аргументы старшины. Напеваю ему слова стихотворения на мотив известной мелодии. При этом в конце второй строки присвистываю.
А что, говорит, выслушав полностью мою версию в авторском исполнении, соловей я ещё тот, старшина; со стороны слушается довольно… хорошо! «Похвалил!» Значит, вечером жду тебя на репетицию. Даю ему листок с текстом. Размножим, есть кому.
Репетировали в актовом зале на сцене. Три-четыре раза исполнили, маршируя на месте, нашли и свистуна – Грицюка Димку из Херсона, который и запевалой оказался отличным и «соловьём-разбойником» отменным.
Затем вышли в коридор учебного корпуса и прошлись с песней. Никогда до и никогда после стены военного учебного корпуса не слышали такого исполнения английской лирической классики на военный лад в виде марша:

Пробираясь до калитки
Полем вдоль межи
Дженни вымокла до нитки
Вечером во ржи.

Очень жаль, что ни Самуил Маршак, автор прекрасного перевода, и тем более автор стихотворения Роберт Бёрнс не могли услышать это удивительное исполнение!
Взвод, мой взвод без меня маршировал по плацу, Димка Грицюк запевал:

И какая нам забота,
Если у межи (свистит)
Целовался с кем-то кто-то
Вечером во ржи. (свистит)

Не скрою, над Гаврилюком поначалу подтрунивали, где ты Саша откопал сей гарный марш, тыкали пальцами на взвод. Но когда на общем конкурсе-смотре взвод занял первое место, Гаврилюка зауважали. Высокие флотские чины из Москвы дали высшую оценку, выражаясь совремённым языком, креативному подходу старшины. Вручили ему грамоту. Три дня спустя старшина, сидя в моём кубрике за импровизированным столом из двух банок подливал в граненые стаканы водку и меня благодарил.
Отвечал старшине тем же. Очень хорошим человеком был старшина первой статьи Александр Гаврилюк!»

***
Бежит капелька за капелькой,
На руке оставив след,
Чем тебе не украшение,
Не рубиновый браслет.

***
«Уединённое одиночество… Так говорили Тристан и Флориан, друзья и сокомпаньоны по бизнесу о моём модус вивенди. Не надоело ли тебе, Дьяк, жить бобылём. Вспомни Маяковского: один даже самый важный не поднимет пятиаршинное бревно, тем более дом многоэтажный. Соглашался с ними, но что мог сказать в ответ?
Желал ли я влачить скупое и кастрированное одиночество? Желал ли сидеть долгими зимними скучными вечерами в наполненной пустотой квартире? Желал ли в начале своей взрослой жизни об этом? Наоборот! Хотел детей, любящую супругу, простого семейного счастья. Совместных походов в кино, в театры, поездки в отпуск. Желал ли я не знать радости взросления детей; гордиться их успехами в школе, а после радоваться внукам?
Но я один. Улыбаюсь, показываю всем всеудовольствие своим одиноким существованием. И они видели. Видели только витрину. А что творилось за ней, для них тайна. В свой внутренний мир никого не пускал. Табу. Его наложил давно. Очень. И снимать не собираюсь. Бывали искушения. Опять же тёмной, дождливой, сырой ночью. Когда за окнами квартиры бушует гроза, ливень дробит листву и терзает асфальт дорог. С искушением справлялся быстро. Сто грамм водки, лекарство, отпускаемое без рецепта врача-психолога, восстанавливало душевное равновесие. Быстро наступала лёгкость и эйфория. И облегчение.
Иногда прогнать скуку-тоску было невозможно. На трезвую голову. Ночи без слёз и с ними в подушку. Благо, никто не мог засвидетельствовать эту слабость.
Утречком радостным и солнечным, после туалета, бодрячком, как солёный огурец: вымыт, побрит, наодеколонен.
Но всё это мимо. Мимо меня. Мимо моих интересов. Мимо проходящих мимо меня и моих интересов.
Одиночество… Уединение…
Одно с другим не связано. Разное значение. И толкование.
Для себя решено; для других – многотомные красивые объяснения без определённой конкретики.
Кто тогда мог подумать, что одиночество – это болезнь сердца.
Кто тогда мог знать, что уединение – это исцеление?»

«Первый хлеб его развалился,
Треснул второй, заплесневел третий,
Четвёртый – его побелела корка,
Пятый был чёрствым, шестой был свежим,
Седьмой – в это время его он коснулся
И тот пробудился»1.

С Яной встретились случайно. Недели через две после знакомства.
Не проходило дня, чтобы не выходил в город. То в штаб, расположенный в старом католическом монастыре, то в другое отделение учебного отряда, почти на другом конце Пинска, где оформлял Ленинскую комнату; занимался обновлением наглядной агитации. Работы хватало.
- Яша, здравствуй! – подействовало на меня, как тормоз.
Передо мной стояла Яна.
- Спешишь, по сторонам не смотришь. Смотри, случится неприятность.
- Скорее, приятная встреча, - шучу я. – Очень рад тебя видеть!
- Взаименно! Что делаешь среди недели в городе?
- Прогуляться вышел, - какой вопрос, думаю, будет следующим.
- На плацу не нагулялся? – улыбается она.
- На плацу маршируют, - поправляю её. – На самом деле иду в штаб.
- Ой! – радостно вскрикивает она. – Нам по пути.
- Стой-стой-стой! – упираюсь я. – Как это – по пути? – внутри шевельнулся червячок подозрительности. – Ты знаешь, где расположен штаб?
- Чудной ты, Яша! – удивляется Яна. – Я же в этом городе родилась и что написано на вывесках, читать умею.
- Каких вывесках?
- Таких, - Яна подходит ближе ко мне, разворачивает, - смотри: магазин номер такой-то и так далее.
- Что из этого следует? – до меня начинает доходить моя слепота.
- Ты почем такой трудный?! На КПП тоже табличка-вывеска гласит «Штаб»… Сейчас-то понял? Или ещё нужны объяснения?
Здесь действительно до меня доходит простота рассуждений Яны; беру её под руку и говорю примирительно, раз нам по пути, прошу пани.
Расстались недалеко от КПП, чтобы не давать повода для лишних сплетен. Чмокнула в щёку и предупредила, что ждёт в воскресенье на той же аллее в парке, в полдень. Уж не знаю, качаю сомнительно головой, будет ли
1 эпос о Гильгамеше.
увольнительная… Будет, обнадёживает Яна, если ты посреди недели ходишь по городу; уверена в воскресенье будет в увольнении.
Я и сам был уверен в этом стопроцентно, но мы «предполагаем, бог располагает».
Ко мне он был расположен».

«Наконец замполит обратил внимание на Даха, более получаса стоявшего посреди кабинета навытяжку. Отложил в сторону перьевую ручку. Сложил исписанные листы в папку; запер в сейфе.
Яков чувствовал, замполит не зря затягивает паузу. Но и прерывать долгое молчание не решался. В голове много чего за эти тридцать минуть перевертел, вспомнил успешно забытое: рюмка водки в пивной, залакированная двумя бокалами пива с вяленой воблой. Ну, там не один был, с двумя мичманами. Но это не повод, сильно напрягаться.
- Вот, Дьяк, - начал замполит и сразу же поправился, сплюнув, - тьфу, Дах! За более чем четверть века видал многое, встречал разный народ, и шустрых, и ленивых, и инициативных, и апатичных. Всяких! Но никто никогда не мог додуматься до такого!.. – при этом замполит состроил умную мину, высоко задрал вверх указательный палец, - такого, чтобы встречаться с иностранными гражданами…
Замполит выдохся; требовалась передышка; гильза «Беломора» выкурена за две затяжки – нервничает, добра не жди. Заученным точным движением залихватски поправил густые, чёрные, с редкой проседью усы.
- … можно сказать, врагами нашей прекрасной Родины!
Магнетизирующий взгляд глаза в глаза Даху, не даёт нужного результата. Замполит садится в кресло, придвигается к столу и продолжает.
- Вижу, Яша, ты не понимаешь, куда я клоню?
- Никак нет! – отрапортовал Яков.
- Да, Яша, да! – замполит сильно ударил кулаком по столешнице; опрокинулась медная ваза с отточенными карандашами, упала статуэтка матроса со знаменем, обиженно зазвенев бронзой. – Ты, Яша, или маскируешься, умело притворяясь или дурак полный. Последнее исключаю, художники дураками не бывают и в виде исключения тоже. – И резко, будто выплеснув ковш воды на раскалённые камни. – Или бывают?!
- Никак нет!
- Что ты как попугай зарядил: никак нет… - замполит красиво исполнил народную формулу-заклинание от злых духов, не прибегая к ярко выраженным словам. – Как ты, Яша, объяснишь свои встречи в тёплом семейном кругу Снегоцких? А?!
Яков облегчённо улыбнулся.
- Так вот в чём дело… Да какие они иностранцы. Они наши, советские…
- Советские… - примирительно, с ехидцей повторяет замполит. – Продолжай. – И выгибает левую бровь дугой.
- Вы сами прекрасно знаете, - говорит Дах, - Мирослав Кондратьевич глава горсовета…
- Да знаю, знаю… - отмахнулся замполит, откинулся в кресле и снова закурил. – Мне по должности много чего знать положено.
Яков передёрнул плечами, понимаю.
- А ты в курсе, Снегоцким до войны принадлежало поместье Галево в десяти верстах от Пинска; три доходных дома, гостиница «Пина».
- Она и сейчас действует, - вставил слово Яша.
- Не сметь меня перебивать, - тихо и медленно сквозь зубы процедил замполит, до скрипа зубов сжав бумажный мундштук папиросы. – Так вот, гостиница «Пина», ателье модной одежды, скотобойня, магазины…
- Когда это было то! – снова перебивает, не желая этого Яша. – И время совсем другое было.
- Время, Яша, - акцентируя каждое слово, чуть ли не со свистом, произносит, замолит, - времена всегда одни и те же. Снегоцкие эксплуатировали народ, как вампиры, пили его кровь.
- А мне рассказывали, что все рабочие были вольнонаёмные и что дед, пан Кондрат Романович… - Яша даже не заметил, как произнёс «пан» в связи с именем деда, но его, слово, сразу запеленговал усами-антеннами замполит.
- Видишь, Яша, ты сам не заметил, как пропитался эксплуататорским буржуазным духом. Старший Снегоцкий для тебя – пан.
- Вырвалось… - оправдался Яша, чувствуя, безуспешно.
- Не-е-ет! – протянул замполит. – Не-е-ет, не вырвалось!- он тянул каждый первый ударный слог в слове. - Оно впиталось в тебя с их вражьими речами…
- Товарищ замполит, да не враги они вовсе. Яна и бабушка рассказывали, как их родственник принимал участие в восстании Костюшко; родной брат Кондрата Романовича Владислав дрался на баррикадах, сражался против царского режима за свободу и народ!..
- Яша, ты так ничего и не понял, - сочувственно закивал головой замполит. – Не надо ставить знак равенства между такими, как Снегоцкие, и обездоленными рабочими и крестьянами, бросившими вызов царизму, они шли на баррикады за правое дело!
- Что – Снегоцкие? – спросил Яков.
- А то, что они лезли на баррикады, подставляли головы разумно под пули, бывало, гибли, - случайно! – но закономерно сражались не за светлое будущее и счастье народа…
- За что, тогда? – не стесняясь, перебил Яков.
- Я просил не перебивать, – замполит прикурил от тлеющей папиросы новую. – Сражались они, да будет тебе известно, за своё собственное светлое завтра и капиталистическое счастье. Чтобы продолжать и дальше, после победы, вить из народа последние жилы и пить кровь.
- Неправда, товарищ капитан третьего ранга! Лично видел награды дедушки Яны, которыми его наградили за храбрость и отвагу во время Отечественной войны! Что на это скажете?!
- А то и скажу! – обрадовался замполит, не слезая с любимого конька. – Где твой Снегоцкий…
- Не мой – Яны.
- Не важно, твой, чужой, где он закончил войну?
- Его демобилизовали после тяжёлого ранения, которое получил при освобождении Кракова…
- А-ха-ха-ха! – хлопнул в ладоши замполит играючи. И уже серьёзно. – Мой отец закончил на ступенях Рейхстага!
- Но его же ранили, - снова заступился за Снегоцких Яков.
- Где гарантия, в него не пальнули свои же друзья, чтобы сохранить доброго и надёжного шляхтича. Переусердствовали немного – война спишет – случается. Но и уберегли для будущих дел. Что скажешь на это?
- Паранойя, - ответил Яков.
У замполита округлились глаза, задёргалось веко, пальцы пришли в ведомое им движение-пляску.
- Ты хочешь сказать, я болен? – придя в себя, угрожающе спросил, приподнявшись в кресле замполит.
- Никак нет, - спокойно ответил Яков. – Но если верить утверждениям медицинских светил в области психиатрии, абсолютно здоровых людей теоретически нет.
- Выкрутился, - не зловеще усмехнулся замполит. – Как вы все похожи друг на друга, хитрые польские евреи! Яша, Яша, - запричитал почти по-бабьи замполит, - и этому ты у них научился! Увяз коготок, всей птичке пропасть.
- Зря вы так, - с горечью произносит Яша. – Снегоцкие не евреи и очень хорошие люди!
- В общем, так, товарищ матрос, я вас предупредил. От вашего дальнейшего поведения зависит ваше будущее. Свободны!
- Есть! – отчеканил Яша, развернулся и направился к двери.
- Отставить! – раздалась ему в спину команда. Яша остановился. – Вернитесь, товарищ матрос, и сядьте!
Глядя в глаза Якову, замполит прочитал:

Живущий под кровом Всевышнего
Под сению Всемогущего покоится.

Выдержал паузу, спросил, нарушив тишину кабинета:
- Знаешь откуда?
- Из Библии, - ответил Яков, не вполне понимая, чего от него хочет замполит. – Бабушка читала.
- Уже хорошо, что знаешь, - одобрил он. – И бабушка молодец. – Постучал мундштуком папиросы по столу, сдул крупинки табака на ладонь и перетряхнул в пепельницу. – А именно?..
- Именно, что? – удивлённо переспросил Яков.
- Откуда…
- Псалтирь…
- Теплее, - подбодрил замполит, кивает головой, - дальше. Откуда?
- Затрудняюсь, - признался Яков. – Как-то значения не придавал.
- Я тоже не придавал, - отстранённо и задумчиво произносит замполит и, мгновенно выйдя из минутной задумчивости, заключает. – Что не придавал – плохо. Девяностый псалом Давида, стих первый.
- Для чего вы это мне говорите?
- Для общего развития, - наконец закуривает замполит перемятую на сто рядов папиросу.
- Вашего? – решил сострить Яков.
- Твоего, - густая струя дыма расползлась по кабинету, как саранча по Египту. – Я-то ознакомлен.
- Разрешите вопрос.
- Валяй!
- Объясните, как соединить воедино и вашу должность и цитирование Библии, далеко недружественной книги в атеистическом государстве, где церковь отделена от государства. Вы должны быть атеистом.
- Понимаю тебя, - погодя ответил замполит, видоизменённым взглядом разрезая пространство. – Это не проверка на вшивость, на что-либо ещё; в кабинете мы вдвоём и за его пределы наша беседа не выйдет.
Задумчиво глядя перед собой, Якову почудилось, он для замполита исчез. Тот заговорил.

Вся эта наша якобы атеистичность – вздор! Нелепость. Корни наши, славянские, уходят в наше далёкое языческое прошлое. Когда в каждом племени был свой почитаемый идол. Его изваяние, каким его наши предки себе представляли. Ему приносили жертвы; были мирные, когда благополучно разрешались задуманные дела; были жертвы кровавые: приносили в дар богам животных и птиц. Если случались военные стычки и в плен брали врага – приносили в жертву его; в знак благодарности за покровительство.
В те забытые – нам из предположительно культурного настоящего кажущимися дикие – времена это была общепринятая практика. У всех племён, населявших территорию Европы и совремённого Советского Союза. По простой причине, дабы не казаться уж совсем дикими Иванами без роду-племени, учёные умалчивают об этой стороне жизни наших предков. Но это было.
Когда на Русь пришло христианство, чтобы как-то выжить и закрепиться в новых культурных и территориальных условиях, ему пришлось изменяться, адаптироваться к местным обычаям. Праздники, считавшиеся языческими, приобрели новый статус, они вошли в перечень церковных; таким образом, христианство, переняв всё лучшее из язычества пустило сильные корни на земле Русской.
Естественно, всё связанное с кровью, жертвоприношения, первую очередь, человеческие осудили и отменили.
Поэтому, Яша, поверхностно кажущиеся атеисты в глубине души верующие люди. Религия – это не только запреты, а и праздники, особо любимые нашим народом. Не вижу ничего зазорного в цитировании Библии. Вот, послушай этот псалом полностью:

Живущий под кровом Всевышнего
Под сенью Всемогущего покоится,
Говорит Господу: «прибежище моё и защита моя,
Бог мой, на Которого я уповаю!» Он избавит тебя
От сети ловца, от гибельной язвы,
Перьями своими осенит тебя, и под крыльями Его
Будешь безопасен; щит и ограждение – истина Его.
Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём,
Язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.
Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя;
Но к тебе не приблизится:
Только смотреть будешь очами своими
И видеть возмездие нечестивым.
Ибо ты сказал: «Господь – упование моё»;
Всевышнего избрал ты прибежищем твоим;
Не приключится тебе зло,
И язва не приблизится к жилищу твоему;
Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе –
Охранять тебя на всех путях твоих:
На руках понесут тебя, да преткнёшься о камень ногою твоею;
На аспида и василиска наступишь;
Попирать будешь льва и дракона.
«За то, что он возлюбил Меня, избавлю его;
Защищу его, потому что он познал имя Моё.
Воззовёт ко Мне, и услышу его;
С ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его,
Долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Моё».

«Заключительная часть концерта учащихся Пинского музыкального училища подходила к концу.
Зрители довольны услышанным, от увиденного в восторге, ждут заключительный номер. Лучший учащийся духового отделения на восстановленной по рисункам и сохранившимся старым описаниям древней славянской дуде – уздре – исполнял народные мелодии России, Украины и Белоруссии.
В программках для ознакомления приведено точное описание уздры: сложносоставной духовой инструмент, не имевший в древнем мире аналогов; изготавливался из расщепленных ветвей бузины. Между тонкими щепами бузины вклеивали тонкие пластины северной сосны и ели. Венец творения уздры мундштук более сложный по составу. Помимо пластин сосны и ели в его разрезы вклеивались лучины берёзы, вишни, ореха и кедра.
Эта многосоставная структура корпуса уздры и позволяла уздрину – исполнителю мелодий извлекать из неё поистине неземные звуки. В её голосе можно услышать звуки флейты, глиняных свистулек, жалейки, волынки, дудука и зурны.
Пинское музыкальное училище единственное в Союзе, где на базе собственной производственной лаборатории восстановили, казалось бы, навсегда потерянный инструмент.
Юноша, одетый в длинный серый балахон, исполнял указанную в программке древнюю славянскую мелодию: заманчивую, интригующую, простую на восприятие и очень запоминающуюся. В паузах, длящихся такт, полтакта, как контраст уздре вступали альты, ударные или клавишные. Всё это гармонизировало мелодию; зрители в зале понемногу впадали в транс.
- Яш, - шепнула Яна на ухо, - пойдём!
- Давай дослушаем, мне нравится.
- Мне тоже. – И настоятельно. – Яша, пойдём!
- Когда ещё выпадет возможность послушать этот инструмент?
- Время будет.
-Уверена? – строго спросил Яша.
- Как в том, что завтра понедельник.
- Ладно, - нехотя соглашается Яша.
Он находился под глубоким впечатлением от мелодии, от звука дуды, мелодии, адаптированной к настоящему времени и пробурчал тихо под нос, с условием услышит Яна: - Осталось всего ничего…
На улице угрожающе тихо. Городской шум не в счёт. Небо безоблачное, пустое, какое-то рафинированное. Листва на деревьях обвисла в тревожно-напряжённом ожидании. И ветер, который, казалось, всегда шутливо играет с пылью и флиртует с листвой, таинственно затаился.
- Слушай, Яша, мне как-то не по себе.
- Правильно, дослушали бы концерт…
- …а потом что?
В это время послышался треск, сверху, словно кто-то сильными руками разодрал крепкий холст. Внезапно появились облачка, скрыли солнце, спала жара; пролилась свинцовая прохлада, тонкие струи ветра косой прошлись по траве и деревьям; листья встрепенулись, обеспокоенные нарушенным покоем; жёлтая пыль заплескалась по тротуарам и дороге.
Безжалостно острый скальпель молнии разрезал небо.
И хлынул дождь. Ливень. Разыгрался ураган.
Стремительные потоки воды устремились по земле, быстро покрывая её тёмным оловом луж.
- Яша! – заверещала Яша. – Ой! Яша, мне страшно!
Он хватает её за талию и тащит в ближайший подъезд. Она упирается ногами-руками. Не глупи, стараясь перекричать вой ветра, и шум дождя говорит Яша; Яна вертит головой и до него долетает – домой! Следующие слова поглотили раскаты грома и звуки молнии, он расслышал окончание, что она живёт неподалёку.
Их встретила бабушка. Окинув долгим изучающим взглядом больше Яшу, чем внучку, она посторонилась, давая войти.
- Смею предположить, - сухо заметила бабушка, - на улице сильный дождь.
Яков решил пошутить и ответил фразой из анекдота:
-Не хочу вас огорчать, сильный ветер.
Ещё раз бабушка смерила Якова с головы до ног.
- А вы, я вижу, молодой человек, - произнесла она язвительно. – Весьма остры…
Яна не дала больше возможности Яше произнести хоть бы слово и представила, бабушка, это Яша, я тебе о нём говорила. Также, не давая бабушке открыть рта, представила Яше бабушку – Целестина Богуславовна, прошу любить и жаловать.
Выбитая из колеи мягкой агрессией внучки, Целестина Богуславовна смягчилась и предложила пройти в зал и выпить чаю, если молодежь не против. Яна ответила за двоих, хотим, хотим чаю и твоего, бабця, вкусного печенья. Целестина Богуславовна предложила Якову чувствовать себя как дома, без стеснения и робости. Яне наказала занять пана матроса, пока она будет готовить чай. Яков поблагодарил, сказав привычное: - Bardzo dziękuję, pani1! Бабушка удивлённо приподняла брови и усмехнулась той усмешкой, когда людям говорят то, что им нравится.
Зал в квартире Снегоцких был местом приёма гостей. В нём не стоял диван-кровать, обычно стоящий для подвыпивших и запоздавших гостей. Посреди комнаты стоял овальный стол на витых ножках, покрытый ажурной белой скатертью ручной вязки. К нему примыкали вплотную шесть деревянных стульев с мягкими сиденьями и резными спинками, с такими же ажурными накидками. Тяжёлые бардовые бархатные шторы величаво, как почётная стража, висели по обе стороны окна, чутко охраняя её независимость от солнечного света. Дневной свет приглушала и рассеивала белая, с цветным рисунком гардина, создавая в зале приятную атмосферу полумрака, мягко действуя на зрение, он не резал глаз. Большая хрустальная люстра о шести лампах, включенная позже, осветила всю комнату, изгнав из неё малейший намёк на сумрак, разогнав сурово жалкие тени. Стены оклеены красивыми фисташково-бежевыми с рисунком тиснёными обоями с позолотой; шкаф-горка из ореха с набором чешской посуды и хрусталя «Bohemia». Два удобных кресла с вязаными шерстяными однотонными накидками и журнальный столик. А вот это – наша гордость, сказала Яна, симфониона. И следом пояснила, музыкальная шкатулка с сорока минутным звучанием. Нажала потайной рычажок и из шкатулки полилась музыка. Яша не сразу вспомнил мелодию; Яна увидела его задумчивость и сказала,
1 Большое спасибо!(польс.)
полонез Михаила Огинского «Прощание с Родиной»; его очень любит бабушка; следующей была полька, Яна схватила Яшу за руки и они начали кружиться. Скованность первых минут прошла. Яша чувствовал себя легко и свободно».

«За неделю до Нового Года Яшу лишили увольнительных и не выпускали в город. Запретили покидать расположение части; кубрик и мастерская – места, на которые запрет не распространялся. Запретили без объяснения причин.
Яков двое суток сидел перед окном, покрытым абстрактной росписью мороза. Сидел без дум. Без мыслей. Без размышлений.
Свидание с Яной срывалось; при попытке позвонить, ему вежливо, но жестко отказали. И снова без объяснения причин.
Несмотря на все эти явные знаки, не сулившие ничего хорошего, на душе у Якова было спокойно. Эти непредвиденные недоразумения он воспринял, как небольшое препятствие в жизни. Значит, рассуждал он, на то воля Судьбы. В кармическое предрасположение он не верил. Равно как и в определённое расположение звёзд на небе, как бы ни тщились убедить в этом астрологи.
В чём он был твёрдо убеждён, так это, что есть где-то там далеко три слепых сестры, прядущие ткань жизни человека. И как они её соткут, так жизнь и сложится. Только малозначительные отклонения могут незначительно повлиять на ход жизни. Но не более. Не зря верующие люди говорят: - Всё в руках божиих.
На третий день он заметил какое-то отстраненное к нему внимание со стороны «блатных» сослуживцев. Встретившись с ним взглядом, они опускали глаза и старались быстренько уйти.
«Я что, прокажённый? – думал Яша. – Что случилось? Мичманы, офицеры: все стараются избежать разговора или встречи со мной».
Двадцать девятого декабря его разбудил дневальный. Половина шестого, пытался разругаться Яков. Но дневальный приложил палец к губам и сообщил, что его ждёт к себе замполит. В такую рань, удивился Яша. Начальству виднее, возразил резонно дневальный и скрылся в сумраке закрытой двери.
Замполит был краток. Сынок, сказал он, стоя к Яше спиной, тебя переводят в Москву. Сегодня выпишу увольнительную, попрощайся с Яной. С ней ты больше никогда не увидишься. Затем повернулся к Яше и увидел его расстроенное лицо. Яша, сказал замполит, я разрываюсь между двух, так и не обозначил чётко чего. Мне очень неприятно, что в обход меня, тебя лишили выхода в город. Но мы люди военные, нам приказали, мы под козырёк и исполнять. Увольнительная – это мой тебе подарок. Тебе запретили любые контакты с внешним миром; причина лично мне неизвестна.
Яков поблагодарил замполита и, сжимая в руке заветный листок, вышел из кабинета в жидкий декабрьский сумрак, снежно искрящийся в коридоре снами о заветном неблизком дембеле.
С Яной Яша прощался в прихожей. Из неё же поздоровался с Целестиной Богуславовной, извинился, сослался на отсутствие времени, что не может войти и посему просит прощения за отказ выпить чаю.
- Яна, меня переводят служить в Москву.
- Почему?
- Не знаю. По этой причине не мог выйти в город, ни позвонить. Запретили.
- Почему? – повторила Яна вопрос.
Яша печально ответил:
- Наверное, что на каждое «почему» есть своё «потому, что», - и горько усмехнулся. – Мы больше никогда не увидимся. Я это чувствую. Назови это интуицией или как-нибудь ещё. Это последняя встреча.
- Почему? – голосом, полным слёз в третий раз спросила Яна.
- Яночка, внученька, - вдруг раздался в прихожей голос бабушки, - деточка моя любимая, жизнь очень сложная вещь. И что в ней происходит, нельзя категорически объяснить с человеческой точки зрения.
Яша решил вставить слово.
- Целестина Богуславовна…
- Не надо, - мягко оборвала его она, - не надо. Яшенька, как бы вы мне ни нравились, но жизненные стези ваши и Яночки расходятся. Мне очень жаль, что так случилось, но не всё происходит так, как мы того желаем. Я не могу вам запретить писать Яне. Со временем ваша связь прервётся. И вы расстанетесь уже навсегда. Вы встретитесь совершенно случайно много лет спустя – меня, в живых не будет – и вспомните мои слова. – Бабушка вытерла набежавшие слёзы. – Очень жаль, не увижу вас повзрослевших и состоявшихся в жизни.
В прихожей повисла тишина.
Целестина Богуславовна вытерла не перестающие бежать слёзы; сказав, не буду мешать, перекрестила Яшу, поцеловала его в обе щеки, пожелала счастья и ушла в комнаты.
- Яша…
- Яна…
Между ними было небольшое расстояние. Возьми, протяни руки, прижми, обними, поцелуй. Но они стояли в робости друг подле друга не решаясь сделать этот шаг. Бросали короткие взгляды и, молчали.
Яков его прервал.

Цветная осень – вечер года –
Мне улыбается светло.
Но между мною и природой
Возникло тонкое стекло.

Весь этот мир – как на ладони,
Но мне обратно не идти.
Ещё я с вами, но в вагоне,
Ещё я дома, но в пути».1


«Яша опоздал на первое отделение концерта художественной самодеятельности между учебными заведениями Донецка. Пока доехал до Южного из Краснохолмска; пока добрался на троллейбусе до общаги; там выяснилось, что друзья ушли, не дождавшись, оставили записку – купи цветы. Матерясь не зло в душе, поехал на Крытый рынок, однако цены на цветы там ощутимо кусались. Добрая тётка необъятных размеров посоветовала поехать к «Белому лебедю», там цены ниже и он как студент сможет купить цветы у одной из бабуль; тебе приятно, рассмеялась цветочница, и бабушке поможешь, на пенсию не разбежишься…

Бабушек возле «Белого лебедя» не оказалось. Выяснилось, они торгуют по субботам и воскресеньям, создавая ощутимую конкуренцию в «шоколадные дни» предприимчивым торговцам с Кавказа.
Пожилой грузин, глядя печальными глазами на Яшу, уступил букет из пяти алых гвоздик за червонец. Горько, при этом сетуя, каких денег ему стоит вырастить эти прекрасные создания природы, радующие душу, а ещё больших проблем купить место у местного смотрящего, да ещё заплатить участковому. Яша чуть не расплакался, глядя на золотой рот продавца и массивные «рыжие болты» на толстых волосатых пальцах.
В полной темноте Яша вошёл в актовый зал музыкального училища; мест свободных не было – зал набит битком; у стен стояли зрители, в затылок, дыша друг другу.
- Что сейчас будет? – спросил Яша наугад.
На него зашикали, как на шаловливого ребёнка, зашипели, как змеи, не нарушай тишину; опоздал – стой и слушай, без лишних вопросов. Мешать он никому не хотел совершенно. Он просто хотел посмотреть второе отделение, не рассчитывая на место, которое ему заняли друзья где-то в середине зрительного зала и которое, наверняка, было занято.
Ноги гудели от усталости. Билет из дому до Донецка приобрёл с трудом; много было желающих выехать в обед в столицу области.
Час с лишним ехал стоя; не смотря на хорошую дорогу, выбоины, непременный атрибут дорог, всё же попадались и очень больно отдавались удары колёс в ногах.
Раздался тихий, мелодичный звонок; в зале повисла тишина.
Со стороны сцены раздался шорох раздвигаемого занавеса.
Вместе с окончанием движения по молчащему залу покатились редкие
1 стихотворение С.Маршака

звуки барабана. Они казались беспорядочными, напоминали отдалённые громовые раскаты, но через какое-то мгновение они приобрели ритмичность.
Тонкий луч света прорезал темноту, осветил оркестровую яму, выхватил барабанщика, его взмахи рук.
Свет погас. Утих барабан. В повисшей тишине раздалось тихое проникновенное пение.
Степом, степом йшли у бiй солдати.
Степом, степом — обрiй затягло.
После второй строки вступает барабан.
Мати, мати стала коло хати,
А навкруг в диму село.
Следом за барабаном вступают скрипки; из какофоничного кратковременного звучания, напоминающего шум гомонящей толпы, вырисовывается ровный, тонкий звук мелодии.
Красивый женский голос завораживал и уводил вглубь песни.

Степом, степом розгулись гармати,
Степом, степом — клекiт нароста...
Степом, степом падають солдати,
А навкруг шумлять жита.

По краю сцены начали зажигаться вразнобой приглушённо горящие фонарики-свечи, будто кто-то невзначай просыпал горсть искр. Они зажигались до тех пор, пока не осветили среднего роста женскую фигуру в простом чёрном платье с повязанным вокруг лица чёрным платком. Руки, скрытые рукавами, она сложила на груди и, прикрыв глаза, пела:

Степом, степом поросли берiзки,
Степом, степом сонце розлилось...
Степом, степом — встали обелiски,
А навкруг розлив колось.

Музыка достигла апогея. Пронзительные звуки фанфар и труб – свист снарядов и пуль; частая дробь барабанов – разрывы бомб; скрипичные выводили людскую боль и страдание, крики и слёзы – волновали душу.
Следом за мелодией накалился и голос певицы: открыв глаза, она смотрела прямо в зал, кто сидел ближе, видел слёзы, бегущие у неё по щекам.

Степом, степом — людям жито жати,
Степом, степом даль махне крилом...

На последних строчках песни исполнительница сложила чашей ладони; из ладоней появился робкий огонёк, скупо освещающий лицо девушки.

Мати, мати жде свого солдата,
А солдат спить вiчним сном!

Фонарики-свечи на этих словах начали беспорядочно гаснуть и с последними словами погасли совсем. Звучали последние аккорды и робкое, маленькое пламя в ладонях освещало, бликами играя лицо певицы.

Минуту… другую… в зале было тихо…
… и затем он взорвался аплодисментами!..

Околдованный песней, певицей, её завораживающим голосом, Яков спросил наугад в толпу:
- Кто исполнительница?
- Ты что?! – раздалось недовольно в ответ. – Это Ксения Войт! – и добавили, как нечто разумеющееся. – Дочь директора художественного училища.
Не дослушав, яков начал продираться через густую толпу с цепкими ветвями рук и прочными корнями ног, орудуя, как топором, локтями, прорубая себе путь, юлой вертясь, как дисковой пилой, расчищая пространство для движения вперёд и стараясь сохранить букет.
После криков «Браво! На бис!» снова зазвучала музыка, сгустились сумерки в зале, послышалась песня, начали загораться фонарики-свечи…
Когда Ксения исполнила последний куплет с артистическим повторением огня в ладонях, сложенных чашей, Яков первым вырвался на сцену, опередив многих желающих, подбежал к Ксении, вручил букет гвоздик, затем поцеловал в щёку. Ксения от неожиданности раскраснелась, глаза увлажнились. В них Яков прочитал в ответ нечто большее, чем благодарность. В них теплилось, что-то другое… Она хотела сказать что-то в ответ, но Якова оттеснили запоздавшие поклонники с цветами.
Вечером, в общежитии, далеко за полночь, Яша, ему не спалось и по этой причине, он третировал друзей: а вы знаете её, а какая она, на каком курсе учится. Встречается с кем-нибудь? Друзья отвечали, штучка Ксения ещё та, палец в рот не клади; кавалеров вокруг вертится уйма, но чтобы с кем-то флиртовала, не замечали. От этих слов Яша только горько вздыхал. «Не казнись, Дьяк, - советовали друзья. – Усни лучше. Утро вечера мудренее. Дёрни стакан самогону, нет лучше снотворного. Утром со свежей головой прими всё, как есть». Яша ещё горше вздохнул. «От водки похмелье – куда свежее! Не, хлопцы, запала она мне в сердце! Как заноза торчит в нём! Не могу не думать о ней». «Ну, не пара вы, - друзья в ответ, - совсем не пара. Проведи прямую в пространстве между ней и собой. Кто ты и где она?»
Уснул, забылся тревожным хлипким сном под утро. Снилась всякая дребедень. Непонятное место, не то луг, не то поляна, заросшая густой травой и укрытая плотным серебряно-свинцовым туманом. Из него выползала разноформная нежить, тянула к нему орнаментально украшенные болотно-оливковые руки-щупальца со змеиными головками на концах; раскрывались в жутком шипении со свистом пасти. Из них выползали длинные раздвоенные языки, с которых стекали капли прозрачно-янтарной блестящей слюны.
Руки-щупальца кружились, вились вокруг Яши. Он смотрел по сторонам взглядом наполовину встревоженным и непонимающим.
Руки-щупальца обнюхивали его; выплёвывали в его сторону лёгкие серебристо-мутные облачка, которые сразу же рассыпались серой пылью. После руки-щупальца убирались в туман. На смену им выползали новые: лоснящиеся от влаги и сырости. И всё повторялось сначала.
Яша коротко, но громко вскрикивал во сне. Что-то бессвязно шептал. Сильно скрипел зубами.
Пробуждение было исцелением.
Подушка без наволочки валялась в ногах, как жалкая собачонка. Простыня и пододеяльник скручены тугим жгутом; Яша его крепко обнимал; тело покрыто потом мелким, липким и противным.
Ну, ты, брат, даёшь, высказали с осуждением товарищи по комнате. Что за холера во сне грезилась. Уж не связано ли это, друже, с дочкой директора, кареглазой чаровницей Ксенией!
Яша досадливо мотнул отрицательно головой, взял полотенце и ни слова не говоря, пошёл в душ.
Холодные струи остудили тело, прогнали прочь послевидение ночного сна, освежили и привели мысли в стройный порядок. Он подставлял лицо под острые копья струй и твердил, как заклинание, как спасительную молитву: «Сегодня-обязательно-с-ней-познакомлюсь!» Раз за разом твердил, как сложную алгебраическую формулу: «Найду-и-познакомлюсь-обязательно!»
Искать нужды не было.
Ксения, радостно растревоженная вчерашним поведением неизвестного ей, но чертовски привлекательного молодого человека. Сама искала с ним встречи. То, что он быстро её поцеловав скрылся, испарился не сказав ни слова, очень её заинтриговало. И тот факт, что его мгновенно оттеснила толпа поклонников и благодарных слушателей. Принимая за сценой поздравления, она вскользь бросала быстрый взгляд между занавесом в зал. Она старалась отыскать этого юношу, ещё раз увидеть запечатлённое в памяти с первого мига его лицо.
Не найдя его пытливым взглядом, без стеснения обратилась к конферансье, преподавателю из художественного училища, не знает ли она, мало ли, того, кто её, Ксению, поздравил первым.
Конферансье ответила, это Яков Дах, восстановился в училище после службы. Где служил, поинтересовалась Ксения. Точно не знаю, отвечает преподаватель, читая программку, следя за последовательностью выступающих. Где, нетерпеливо повторила Ксения. Что, где, не поняла преподаватель, не вслушиваясь в слова Ксении. Так, где он служил, трижды спросила Ксения. Ты о Дахе… кажется, на флоте… На флоте – это хорошо, подумала Ксения, ведь и её отец служил на флоте. Военно-морском.
Уйдя из дому пораньше, Ксения стояла у входа и, скрывшись в овальной округлости колонны, внимательно вглядывалась в лица входящих в училище парней. Но истинной цели она не обнаружила. Давно прозвучал первый звонок, предупреждающий о начале занятий. За ним – второй. Скоро третий. Начало учебного процесса. И вот, по ступенькам крыльца, в окружении друзей поднимается он – Яков Дах.
Ксения тенью выскользнула из-за колонны, чем немало испугала весёлую компанию. Она подошла к Яше, протянула руку и сказала:
- Здравствуй, Яша!
Краем глаза она заметила, он не удивился её информированности.
- Здравствуй, Ксения! – ответил он просто, будто здоровался с ней каждый день.
Друзья понятливо отошли в сторону. Предупредили с юморком, не опоздайте, голубки, на занятия и прошли вовнутрь.
Нужно было идти на занятия.
Но ни ему, ни Ксении не хотелось разнимать рук; не хотелось прерывать вглядывание в красоту глаз, бездонных и бесконечно красивых; тёплая, приятная волна прошлась по их телам. Первой прервала сладкое молчание Ксения: - Пора идти; Да – подтвердил Яша, не выпуская её руки, притянул к себе Ксению и поцеловал в губы, чуть подрагивающие, нежные, трепетные влажные губы. Ксения опустила глаза. «После занятий встретимся, да?» «Да», - кивнул Яша.
Весь день прошёл мимо Яши, как тень, идущая вслед солнцу. Дах, где ты витаешь, интересовались преподаватели; слушаю внимательно; тогда повтори сказанное; он вставал и повторял всё полностью. Но опять-таки, находясь где угодно мысленно, только не в аудитории.
В кинотеатре «Донецк» в большом зале показывали «Танцор диско». Пока на экране разворачивались подлинные кинематографические человеческие страсти, адаптированные к влажному климату джунглей Индостана с тридцатью песнями и двенадцатью танцами, прослоенные впечатляющими сценами мордобоя, Яков и Ксения целовались взасос на последнем ряду. И когда большая часть зала заинтригованно со слезами, искренними слезами сочувствия, следила за разворачивающимися событиями на экране, им, молодым, впервые потерявшим брод в бурной реке жизни, но попавшими в омут любви, было на всё откровенно наплевать. Их волновало только их внутреннее самочувствие и переживания; их маленький, прекрасный, зарождающийся впервые радостный мир.
В перерывах между поцелуями, игнорируя окружающих – любовь отчасти эгоистична – Ксения предложила пойти домой. Не понял, Яков откровенно посмотрел ей в глаза, отражающие свет от экрана. Ко мне нельзя. Пояснила Ксения, я своим сказала, что остаюсь ночевать у подруги. Ну? нажала она. Не понимаю, признался Яша. К тебе в комнату, не выдержала Ксения. Я живу не один, возразил он ей. Яша, не будь наивным, куда уходите вы, когда кто-то из вас приводит девушку? Ну – протянул Яша. Вот и они – ну, засмеялась она. На них зашикали, Ксения в ответ отмахнулась. Поехали, что время зря терять. Тоже самое предложить хотел и Яков, но не решался; боялся отказа и внутренне обрадовался её словам.
Он впитывал в себя запах её волос, как щебет птиц в весеннем гаю; он проникал в глубину карих глаз, как в бездонные глубины вселенной; он наслаждался ароматом её тела, пахнущим вызревшей рожью.
И она…
Ласковый шёпот звёзд. Шум осеннего дождя. Звонок дежурного трамвая… Город спит…»

«Яна и Яша расположились в креслах по обе стороны журнального столика.
Яша листал пухлый фотоальбом, рассматривал фото, большей частью полувековой давности, который ему вручила Яна. Он внимательно всматривался в старые снимки с облачными потемнениями по периметру, а она без умолку щебетала, будто год держала рот на замке, а сейчас дали волю. Яна комментировала каждый фотопортрет, одиночный и групповой. На них были изображены в военной форме и в одежде старого покроя её родственники.
Это дед со своим братом. Он погиб в кровавое воскресенье. Родня уговаривала его не ездить, остаться дома, но пропитанный светлыми революционными идеями и полный их возвышенными чувствами, не мог остаться в стороне. Хотели его похоронить в Варшаве; в итоге похоронили в Пинске на родовом погосте.
Деда бог миловал. Он тоже принимал участие в революционных маршах. Когда совершилась Октябрьская революция, плакал от счастья. И от горя, что его брат не дожил до этого времени.
А вообще, знаешь. Яша… Что, спросил он. Очень много представителей нашего рода погибло, сражаясь за Отечество. Польшу, уточнил Яша. Россию, укорила Яна, до революции Польша входила в состав Российской Империи.
За этим занятием, рассматриванием семейного альбома и лёгкой беседой и застала их бабушка.
- Молодые люди, - важно заявила она, стоя на пороге зала, держа в руках чайные приборы. – Словами сыт не будешь. Пора переходить к делу: немного подкрепиться.
Стол бабушка сервировала сама. Категорически отвергла помощь внучки и вызвавшегося подсобить Якова. Ваше дело молодое, резюмировала бабушка, успеете ещё с ложками-вилками наиграться да натешиться.
Хрустальная ваза с яблоками и виноградом, как важная персона расположилась посередине стола. Вокруг неё, как верноподданные вокруг государя, расположились чайные пары, запарник, медный чайник на спиртовой горелке, пускающий из носика тонкие струйки пара. Тарелка с пирожками – здесь, Яша, пироги с бульбой, грибами, яблоками и вишней вперемешку. Какой попадётся, тот и скушаете – маслёнка с маслом, две розетки с миндальным и коричным печеньем, три креманки с вареньем из крыжовника, малины и сливы.
- Прошу к столу! – довольная собой, бабушка пригласила детей к столу.
Яша отодвинул стол и предложил бабушке сесть первой; та благосклонно приняла ухаживание, стрельнув многозначительно глазами в сторону внучки, дав той понять, что Яша весьма галантен, учтив и воспитан.
Затем он предложил сесть Яне. Она поблагодарила; села, светясь внутренним светом от счастья и радости.
Сам же сел последним. Сидит и ждёт.
Что вы ждёте, поинтересовалась бабушка у него; полная свобода действий, Яша, зря не кокетничайте; негоже юноше строить из себя девицу-скромницу, наливайте чай, угощайтесь вареньем и пирогами. Несмотря на её слова о свободе, Яша налил чаю Яне и бабушке, затем себе. Они поблагодарили, кивнув чинно головами.
Чаёвничали медленно.
Ели пироги, варенье, между делом беседовали. Сольную партию вела бабушка. Она расспрашивала и задавала вопросы Яше. О семье. О родителях. Об учёбе. О дальнейших планах на жизнь. Не верю, что вы посвятите жизнь военной службе. Почему? У вас, Яша, немного иной склад характера. Вы проявите себя в искусстве.
Как дотошный следователь, бабушка допытывалась до самых мелочей. Яна даже шутя, сделала ей замечание, что ты, бабушка, так тщательно расспрашиваешь, будто ведёшь допрос с пристрастием. Бабушка деланно нахмурила брови. Заметила, не дело указывать старшим, что делать. И сразу же рассмеялась; всем видом показывая, что шутит. Слово взял Яша, выступив на стороне бабушки. Но и, не желая умалить роль Яны, он выразил одобрение любознательностью бабушки и сообщил, что с превеликой радостью расскажет всё, как можно полнее и правдиво. После этих слов он положил правую руку на сердце, затем поднял вверх раскрытую ладонь: - By Jove!
Яна на минуту утихла, переваривая услышанное. Только бабушка хитро прищурилась и, выдержав паузу, прервала молчание: - Яночка, внученька, а пан Яков не так прост, как хочет казаться.
Яша горячо возразил, что это им обоим показалось. Бабушка цокнула языком, покачала головой, эх, Яша, это вы можете легко ввести в заблуждение Яночку, а я много пожила на белом свете, многое видала. Безусловно, вы скажете всё… но, что мы хотим услышать, а не то, что вы хотите сказать.
Позднее Яше не раз приходилось слышать эти слова, каждый раз он ловил себя на мысли, что дело именно так и обстоит.
Беседовали долго. За окном прояснилось. Часы показывали половину пятого. Вам когда возвращаться в часть, поинтересовалась бабушка озабоченно. Ничего страшного, успокоил женщин Яша, увольнительную выписали до полуночи.
Бабушка во время беседы часто вставляла в речь польские слова. Иногда говорила целые предложения. Затем спохватывалась, извинялась, мол, увлеклась и пан Яков так поразительно похож на одного шляхтича её юности, просто положительно провоцирует её говорить по-польски. На это Яша говорил, что он понимает немного польский, так как с украинским одни корни. Трудности есть, но небольшие. И сетовал, что Целестине Богуславовне не может ответить за скудостью знания языка. Яков и сам, попав под волну энергии бабушки, вставлял в монолог то украинские, то польские слова, не замечая этого.
Смеясь и довольно кивая головой, заметила, что переживать, сенсу нема, что жиче у него вся впереди.
И когда заметила, что Яна вяло ест сладкое, сделала замечание. Яна в ответ возразила: - Ба, ты же вем, я на диете!
Изобразив удивление, Целестина Богуславовна продекламировала весьма артистично:

Ох, смотри, ох, досидишься на диете:
Сдует пуком с унитаза в туалете.

Эти слова ввели Яну в краску: ба, як так можешь при посторонних-то! Здесь совершенно не вижу посторонних, бабушка обвела взглядом комнату, ах! разве что капли дождя за окном да стайка нахохлившихся врубелей на ветках клёна.
- Dziękuje za gościnność1! – в прихожей Яша взял руку бабушки и поцеловал. – Do widzenia, pani!
Затем обратился к Яне:
- Całuję rączki, szanowana pani Jana2!
Целестина Богуславовна поцеловала Яшу в щёку и, шутя, погрозила пальцем:
- Ох, не прост, pan marynarz, Яночка! Бардзо не прост! Держи с ним ухо востро!
Замешательство, возникшее вслед за словами бабушки, прервала она же:
- Смотри, Яночка, пан Яков на ходу подмётки рвёт! – улыбнулась доверительно. – Не прост, бардзо не прост!

Неделю спустя Яша снова обедал у Снегоцких.
Родителей дома не было; он поинтересовался, где они. Целестина Богуславовна ответила, что мама Яночки уехала на уздровиско (курорт), а ойчец (отец)– в Минске по работе на неделю, оттуда прямиком в Москву, вызвали на приём в Правительство. И предположила, должны наградить. В горсовете с весны курсируют устойчивые слухи, кого именно наградят.
1 – Спасибо за гостеприимство. До свиданья. 2 – Целую ручки, Яна!
Народ, как всегда всё знает раньше самих чиновников. И кого же, спросил Яков. В основном, рабочие, победители соцсоревнований и ударники труда. Но вас, Яша, я просила придти по совсем другой причине. Даже Яне не объяснила истинной цели.
Яков был заинтригован, но не проронил ни слова. Следуя прочитанному ещё в школе в одной умной книжице изречению: молчащий больше услышит.
Яна убрала стол. Мыла на кухне посуду. Бабушка вернулась в зал, выходила в свою комнату, с колодой старых карт в руках.
- В карты не играю, - предупредил Яша, не дожидаясь приглашения. – Не люблю.
- Этими картами никогда не играли, - ответила бабушка, медленно тасуя колоду; ловко, словно опытный катала, она перебирала карты. – Они для гадания; и я пригласила тебя, чтобы тебе погадать.
Яша, было, сделал движение руками, мол, не стоит, но бабушка его опередила.
- Верить гадалкам, не верить, дело личное отдельно взятого индивида. – Спокойно вымолвила она. – Карты скажут правду. Независимо от того, как ты к ним относишься.
В зал входит Яна.
- Бабушка! – воскликнула она. – Опять ты за своё!
Невозмутимо бабушка отвечает, не опять, внученька, а снова и просит принести водички, а то в горле что-то першит. Всем своим видом показывая, что понимает причину сухости бабушкиного горла, Яна пошла на кухню.
- Отуж (итак)! – Целестина Богуславовна протянула Яше колоду карт, взглядом показывая, что колоду нужно сдвинуть.
Он сдвигает ровно полколоды. Ловко перехватив пальцами верхушку и одной рукой, манипулируя только пальцами, бабушка перемешала колоду. Веером пустила её из руки в руку. Когда колода оказалась в левой руке, Яна поставила перед бабушкой хрустальный фужер с водой. Не отвлекаясь от карт, она кивком поблагодарила внучку.
- Этому гаданию в мою молодость… - Целестина Богуславовна закатила театрально глаза и по лицу пробежала лёгкая тень забытых приятных воспоминаний. – Меня научили в Варшаве, в салоне графини Потоцкой две цыганки-гадалки. Это очень старинное гадание на картах. Не Таро и другие методы. Оно основано на магических элементах шумерских жрецов, ворожей и гадалок древнего Египта… - бабушка сделала маленький глоток воды, - перечислять можно долго. Другими словами, стопроцентной гарантии никто никогда не даст, но в общих чертах… - начала раскладывать карты на зелёной фланелевой скатерти, расчерченной мелом на сегменты. – Знаешь, Яша, надеюсь выражение – sapient sat?
- Умному достаточно, - ответил Яша.
- Вот и сделайте из услышанного вывод, - продолжая раскладывать карты, проговорила бабушка, - Вы умны и этого – достаточно.
Долго смотрела на раскинутые карты. То хмурилась, то в удивлении поднимала брови, то на лице отражалась озабоченность, то на устах играла еле заметная улыбка.
Заметив напряжённые взгляды внучки и Яши, начала рассказывать увиденное в картах.
- Не хочу огорчать, детки мои сладкие, но совместного будущего у вас нет! Мне это тоже неприятно – Яша мне однозначно нравится – однако Судьбу не обманешь. Найдёт и накажет. Судя по картам, взрослая жизнь Яночки совершенно другая, отличная от твоей, Яша. У неё, насколько я ещё не разучилась читать карты, она предельно ровная, на зависть. Учёба, муж, семья, дети… Да… Ещё непонятные события, которые произойдут очень скоро и всколыхнут всю страну, вот они-то и разведут вас по разным берегам.
- Какие? – в унисон спросили Яков и Яна.
Бабушка не ответила. Продолжила рассказ. Вы встретитесь. Однажды совершенно случайно на каком-то важном мероприятии. Вам будет по сорок лет или около того. С Яной всё. А вот у вас, Яша, жизнь будет весьма насыщенной. Даже чересчур. Событий будет, лопатой не разгрести. Встречи. Расставания. Длинные дороги, протяжённые пути. Слёзы радости и обиды. В одиночестве… рядом с вами не вижу никого. Лежит на сердце дама пик, но это несерьёзно.
С Яной Яша встретился всё в той же Варшаве, так беззаветно любимой Целестиной Богуславовной и часто вспоминаемой, на международной выставке совремённого искусства. Она была замужем за министром культуры Польши Тадеушем Тышнером.

Проснулся Яша от лёгкого толчка в грудь. Открыл глаза.
- Какой такой Яной ты меня называл? – обиженно спросила Ксения, надув губки. – Признавайся, изменник коварный…
- Старая знакомая.
- Очень?
- Очень-очень! – поцеловал он Ксению, ловя себя на тайной мысли, что с большей страстью сейчас целовал бы Яну.
- Расскажи, - попросила Ксения.
- Иногда лучше не ворошить прошлое, - сказал Яша, глядя ей в глаза. – Чем спокойнее гладь его пруда, тем яснее в нём отражается будущее».

«- Не ходил бы ты, Ванёк, во солдаты, - отреагировал отец на визит сына с будущей женой, когда Ксения с матерью Яши вышли, оставив мужчин беседовать наедине.
- Пап, куда ты клонишь, не понимаю.
- Да что тут понимать, сынок, - вздыхает грустно отец. Смотрит на меня, - да ты кури прямо здесь, - заметив моё желание выйти покурить, - потом проветрим.
- Пап, что понимать?
- Ксения – девушка, слов нет, хорошая. Маме по душе пришлась.
- А тебе?
- Я и говорю, девушка она хорошая. Но, сынок, не лугу цветёт много цветов и каждый имеет своё название.
- Что-то ты темнишь, пап…
- Да не темню! – чуть не вскричал папа. – Пойми, Яшенька, сынок, не пара она тебе. Или ты – ей, так вернее будет. Стремительно всё у вас завязалось, а первоцвет облетает быстро.
- Папа, - обнимаю отца, - да не верь ты своим ощущениям. Вот увидишь, всё сложится. Внуков вам нарожаем!
Мог бы тогда отец точно описать все мучившие его сомнения, выразить определённо тревожившие его, глядишь, и сложилась бы жизнь моя по-другому. С другой стороны, узнал бы заранее, не уверен, всё, произошедшее со мной случилось и жил бы себе поживал тихо и размеренно. Возможно, и спокойно.
Но всё сложилось так, как сложилось. Любовь на тот момент настолько меня ослепила, оглушила и вывела из равновесия, что все мои чувства пребывали в глубокой анестезии.
Скоро познакомились наши родители. Во время той встречи определились со свадьбой. Срок назначили на осень. Весной мы с Ксенией закончили училище. Её отец подсуетился, нам выделили квартиру в районе Крытого рынка с мастерской в мансарде.
Ровно год наша семейная жизнь шла легко. Я работал, писал на заказ портреты, получал гонорары, принимал участие в оформлении декораций постановок в Оперном театре и Донецком Драматическом. Случались командировки, из которых приезжал с хорошими деньгами.
Год спустя в Ксению точно бес вселился. Из тихой и скромной она внезапно стала резкой и наглой. На все мои уговоры завести детей, она будто иглами покрывалась; от неё шла такая отрицательная энергия, жутко становилось; начинала беспричинно кричать. Всё чаще устраивала скандалы. Дело дошло до вандализма, в ход пошла тяжёлая артиллерия: начала бить посуду и кромсать ножницами одежду. Однажды застал её в мастерской. Она стояла посреди порезанных картин с кухонным ножом в руках. В глазах светилась такая ярость и злость, что мне стало не по себе. Наконец она заметила моё присутствие. Выражение в глазах сменилось на виноватое. Она выпустила нож из рук, бросилась ко мне, обняла, начала целовать и шептать, горячо и правдиво, Яшенька, любимый, прости, прости меня…
Я её любил и простил. Прощал ещё не раз. Пока в один прекрасный осенний вечер её отец не застал нас за подобной сценой.
Он сидел на кухне и плакал. Почему, Ксения, почему? Зачем? Что случилось? Объяснение причины последовало незамедлительно: папа, я давно люблю другого. Они разговаривали наедине. Их беседу слушал через дверь, но в конце зашёл, положил ключи.
Застигнутые врасплох моим появлением, они молчали. Ксения нервно курила. С недавних пор заявила на моё замечание, все мои подруги курят и она не хочет быть белой вороной.
- На развод подам сам. – Посмотрел ещё раз на них и добавил. – Претензий на квартиру и остальное имущество не имею. Возьму свои вещи.
С разводом помог тесть. Он уладил все дела. На прощание пожал крепко руку, поблагодарил за благородство, попросил прощения за дочь. Спросил, что собираюсь дальше делать. Ответил честно, ничего плохого ни он, ни тёща мне не сделали; сказал, собираюсь попутешествовать по родине. Не знали мы тогда, что резко последующие политические события разделят Родину на мелкие удельные княжества и моя Родина и Украина в целом станут настоящей заграницей.
И если наши мамы плакали на свадьбе «от радости за нас»; то плакали они и от горя после развода, что жизнь у их детей не удалась».

«Мой выбор на Уряжск пал совершенно случайно. Приехал посмотреть на архитектуру, но влюбился в этот город. Понравилась его старинная архитектура, размеренная провинциальная жизнь, чем-то отдаленно напомнившая родной Краснохолмск. Обрадовали красивейшая природа и река Ряжа. И я обосновался в Уряжске.
Первое время снимал квартиру, затем приобрёл. На те деньги, что заработал на службе, когда писал портреты отцов-командиров и их «благородных семейств». Отец, увидев деньги и узнав сумму, покачал головой, мол, что-то не так, сынок, таких денег у нас заработать нельзя. Но коли уж получилось, трать сам. Нам с матерью ничего не надо. И смотри, строго-настрого наказал отец, никому про них ни слова. Пап, помню, тогда возмутился я, три года держал язык за зубами. И сейчас меняться не собираюсь. Про деньги не знал больше никто, даже Ксения. Чему после развода был очень рад; также был рад, что послушался слов папы, сказанных в ЗАГСе, смотри, Яша, не торопись заводить детей; предчувствия его так и не развеялись.
Занялся в Уряжске своим любимым делом. Открыл мастерскую. Ходил на пленэр. Писал этюды. Городские мотивы. Природу. Портреты.
На почве любви к искусству познакомился с Тристаном Боголюбским и Флорианом Успеховым. Моими друзьями и будущими компаньонами в деле организации арт-галереи «Enigma».

«В каком-то отношении 2010 год явился переломным в моей жизни.
Доктор, вручая больничный, посоветовал неукоснительно следовать наставлениям, которые он изложил отдельно на бумаге. Обязательно прочитайте, настаивал он, пейте лекарство. Соблюдайте диету, чаще ходите пешком. Раз в месяц в течение полугода наблюдаться у кардиолога. Запомните, добавил он напоследок, сорок пять не повод прощаться с жизнью. В ней есть столько интересного!..
Неделю ходил с тростью, сильно болели ноги, и при ходьбе появлялась слабость, кружилась голова. Трость не была спасением, но выручала. Успевал дойти до лавочки и присесть.
В один погожий день, весна пришла рано, в марте сошёл снег, и ярко пригревало солнце, я прогуливался по городу. Медленно. От остановки до остановки. Наслаждался весенним свежим воздухом, полным ароматом коричного печенья. Радовался неугомонному птичьему щебету. В редких лужах отражалось солнце, пуская весёлых золотых зайчиков в глаза.
Прогулка заканчивалась. Время близилось к полудню. Пора возвращаться домой, пить лекарство, обедать и отдыхать. Реабилитация шла медленно. Не переживал. Лечащий врач так и говорил, поправляться будете медленно, день за днём восстанавливая силы. Предупреждаю, акцентировал он, если состояние внезапно изменится, боль в груди, одышка, обильная потливость, дрожь в руках – сразу звоните в «скорую».

До подъезда оставалось каких-то несколько метров, как вопрос в спину остановил меня:
- Яков? Дах?
Притормаживаю. Голос кажется знакомым.
- Я не ошиблась, вы – Яков Дах?
Медленно оборачиваюсь. Любое быстрое движение нарушает координацию.
- Да, - отвечаю и немею. Передо мной стоит Жанна. То, что это она, не было сомнений. Прошедшее время не намного её изменило. Сердце ёкнуло.
Она стоит поодаль. Нерешительно мнёт платок.
- Да, Жанна, да! – чуть не кричу я. Плюнув на запреты, отбросив трость, как могу быстро приближаюсь к ней. Вот мы рядом. С трудом перевожу дыхание, слышу, бешено колотится сердце.
- Жанна, какими путями… - больше ничего в голову с ходу не пришло. – Какими путями… - не то, не то хотел спросить, а нужных слов не находилось как назло.
- Тоже не ожидала тебя здесь увидеть, - мучаясь сомнением, правильно ли поступила, окликнув меня, говорит она.
Смотрю в её глаза, не потерявшие привлекательности, и не верю себе.
- Жанна, так как же…
- Здесь служит мой муж, генерал-майор Михайлов, начальником штаба, - припоминаю, верно, недалеко от Уряжска есть воинская часть, кажется лётная. – Живём рядом, в Тиховодске.
Как и мои, её мысли тоже были скомканы, и сказать она хотела вовсе не то, что говорила. И тут на выручку пришёл мобильник. Из её сумочки раздалась мелодия звонка. Жанна быстро раскрыла её, взяла телефон, отвернулась и зачастила, глотая слова. Затем обернулась, извинилась, объяснила, пора домой, звонил муж; машина ждёт возле кинотеатра. И засеменила прочь. Я смотрел ей вслед и думал – это сон; сон наяву. Но она была рядом со мной, я чувствовал запах духов. Вдруг она вернулась, протянула карточку, это мой номер, Яша, сказала, запыхавшись, Жанна. Позвони мне, Яша, обязательно! И плохо скрытые нотки жалости и грусти сквозили в словах. И слёзы, увлажнившие глаза…
Глядя ей в спину, видел, как она их вытирает рукой.
Вот так, нежданно-негаданно, воскресла из небытия старая первая любовь.
Обедать не смог: кусок в горло не лез. Выпил лекарство. Стоял перед окном, дышал свежим ароматным воздухом, мягкими волнами льющимся через открытую форточку, мял папиросу. Мысли мои витали далеко-далеко, в моей юности…
Проснулся поздним сумрачным вечером. Как лёг спать, вспомнить не мог. Всё стояла перед глазами Жанна.
Тревожные думы мои разбила трель дверного звонка на мелкий бисер. По громким голосам понял, пришли Флориан с Тристаном.
- Эй, Дьяк! – слышалось с площадки. – Спишь, что ли? Не надоело в больнице?
Открываю дверь и отвечаю дружелюбно:
- Не надоело.
Друзья просочились в прихожую.
- Гостей впустишь?
Машу в сторону зала.
- Выгоню. Но сначала выпьем чаю.
Тристан вынимает из сумки «Martini Spirito».
- Мы не с пустыми руками.
Увидев вино и горлышки знакомой марки водки «Ряжская Особая», запротестовал:
- Да вы что, братцы, сбрендили?!
Постучал ногтем по бутылкам.
- Мне ещё минимум месяца три крепче чая цвета ослиной мочи и пить-то нельзя.
Тристан улыбается хитро.
- Это для нас.
Следом вынимает коробку «Птичьего молока», датское миндальное печенье в жестяной расписанной художественно круглой коробке.
- Это для тебя, сладкоежка!
Шумно, чуть ли не со свистом вдыхаю носом воздух.
- Инквизиторы!
Друзья смеются.
- Это что!
Тристан вынимает из внутреннего кармана в алюминиевом портсигаре с тиснением на испанском и картинкой парусника сигары «Habana». Чувствую во рту, прекрасно зная, этого не может быть, тонкий вяжущий аромат табака.
Размягчаюсь душой, становлюсь мягче воска и пластилина.
- Удары ниже пояса запрещены…
- Согласны, - в унисон скандируют друзья. – Сто пудово! Яша, это же «Made in Cuba».
Крякаю с сомнением, качаю головой.
- Ага, как пить дать, эта «Cuba» расположена в Мытищах, где-нибудь в центре на улице Энергетиков.
Верные мои друзья пили алкоголь, я цедил остывший чай, жуя печенье с конфетами. Они деликатно выходили курить или на балкон, или на площадку. Щадя моё подорванное недугом внезапным и злым здоровье. Мне оставалось лишь вдыхать глубоко-глубоко отстранённо-тонкий аромат кубинского табака. Мои вкусовые рецепторы помнили вкус «Aroma», «Ligeros», «Rheis» и прочих сортов кубинских сигарет. Что уж там говорить об особенностях вкуса сигар «Romeo & Julietta» и «Portagas».
Память моя, взволнованная стремительной атакой забытых ароматов перенесла меня в мою юность.
Не смотря на авторитетные указания докторов соблюдать строгий режим дня, мы разошлись далеко за полночь. Ближе к утру, если более точно. Тонкие лучи далёкого светила кроваво обагрили горизонт, предвещая ветреный день.
Не скрою, позволил себе выкурить одну сигару и выпить бокал шампанского.
Друзья уходили, нетрезвыми языками заверяя, что друга в беде не бросят, и если что, ну, ты, Дьяк, сам знаешь. Что к чему, в общем, тип-топ. Угу!
Услышав хлопок входной двери за Тристаном и Флорианом, вернулся в квартиру.
Сердце меленько и противно подрагивало. В памяти всплыло – тахикардия. Учащённое сердцебиение. Ничего, подбадриваю себя, для профилактики изредка можно. Беру за исходную устную формулу, если нельзя, но хочется…
В сон провалился, как в бездну. Долго в неё особо не всматриваясь. Летел вниз, планируя руками. Казалось, наоборот, падаю вверх. Во сне подкатывала к горлу тошнота. Кружилась голова. Предательский нервный мороз пробирал тело. Из мглы выступали лица и мужские и женские. Они были незнакомы. Но некоторые узнаваемы. Жанна… Яна… Ксения… Инга…

Ты не знаешь, как сходят с ума,
Как вода разольётся точь-в-точь,
Самый звонкий крик – тишина,
Самый яркий свет – ночь.
Эдмунд Шклярский

На тонкой грани сна и пробуждения слышу из динамика приёмника голос диктора, известного Уряжского радио-диджея Ивана Доброеутро.
Интеллектуальный, начитанный, образованный, он собирал большую слушательскую аудиторию. И то, что передачи с его участием велись либо ранним утром, либо за полночь, только добавляли вес его популярности.
Во рту противненько попахивало Авгиевой конюшней. Чистка зубов свежести не добавила. Подрагивали ощутимо руки. Но общее состояние – стабильно-положительное. Обнадёживающе излишне не радовался, зная из разговоров медиков, что перед летальным исходом тяжелобольные чувствуют резкое улучшение. Прилив сил. А затем…
Плюнув на запрет, сварил кофе, добавил сливки, побольше сахару. Хотите, верьте, хотите – нет, за последнее время это был самый вкусный в моей недолгой жизни кофе. Как и выкуренная сигара. Долго благодарил мысленно далёких, незнакомых мне кубинских тружеников, которые вертели эти удивительные на вкус табачные палочки своими не ведающими устали руками».

«Встреча с Жанной показалась сном. Фата-моргана земли Русской. Но твёрдый белый бумажный прямоугольник говорил об обратном.
Рука несколько раз на дню тянулась к телефону. Обрывал желание категорическим усилием воли. Ночью спал спокойно. Без снов. Они ушли туда, где осталась юность, вперемешку с запахом костра и печёной картошки, чая из котелка с дымком и песнями под гитару.
Так прошло несколько дней. Время излечило и от этой болезни. Так думал я. Она не знает мой адрес, не знает номер телефона. О том, что адрес можно узнать в адресном бюро как не думал.
Пешие прогулки по заведённому распорядку заканчивались возле подъезда мимолётной болтовнёй с соседями или лёгким трёпом с автолюбителями. Они всё свободное время посвящали «второй жене». Многие справлялись о здоровье. Отшучивался услышанной фразой: «Не дождётесь!»
Дома обедал. Пил лекарства. Восстанавливал здоровье. Звонили друзья, сообщали о делах в галерее. Предложили устроить летом экспозицию на воздухе – open air – так это сейчас по-модному называется. Пригласить поэтов, музыкантов, коллективы самодеятельности. Создать настоящее шоу с просмотром предметов экспозиции. Обещал подумать над этим. Внутренне дал согласие. Время на размышление взял, чтобы Тристан с Флорианом помучились: дам добро или нет.
Три дня взятые на раздумья прошли. Следом за будильником зазвенел домашний телефон, эхом – мобильный. Ну, думаю, братцы-кролики, сейчас вам устрою кардебалет, цыганочку с выходом! Отвечаю сразу в два телефона непривычным «Алло!», вам, что, нехристям, не спится?! Друзья не обращают внимания на вопрос и в унисон «согласен?» И тишина в трубках. Был случай, в хозяйственном магазине женщина уронила тяжёлую, а главное, дорогую богемскую хрустальную вазу. Весь магазин будто дара речи лишился. И покупатели, и продавцы в повисшей звонкой тишине застыли в немом ужасающем восторге, как фигуры в детской игре: - Море волнуется раз… Морская фигура на месте замри!..
Дергаю шумно ноздрями воздух. Тишина в трубках на разных концах напряжённо растёт. Вот-вот искры полетят. Говорю спокойно, тихо, почти шёпотом, на грани диминуэндо: - Согласен. Готовьте проект и смету. Предложения по делу.
Ох, как тяжело взорвалась тишина звонким салютом в трубках. «Дьяк, да ты молодец! Да мы и не сомневались! Знаешь, как поднимется рейтинг!» «Знаю, - отвечаю, - примите сначала холодный душ». «Зачем это?» – раздаётся с разных концов связи. «Затем, - говорю, - чтобы ваши рейтинги опустились и начали думать трезвой – заостряю внимание! – трезвой головой, а не глупыми рейтингами».
Вечером этого же дня за чаем я заслушивал друзей, оппонируя почти во всех вопросах. Здесь лишнее; а это можно убрать к чертям собачьим, не скуплюсь на выражения; не заморачивайтесь на мелочах; зря не зацикливайтесь на проходящих второстепенных вещах; отбросьте напрочь гигантоманию!
Спорим с пеной у рта; каждый из нас отстаивал свою точку зрения. А сколь переломили словесных копий; вербальная наша баталия закончилась ровно в полночь. Напольные старинные часы в ореховом корпусе с хрустальным стеклом в дверце пробили двенадцать раз. Кукушка в других настенных оное количество прокуковала.
Поднимаюсь из-за стола; всем видом показываю, пора закругляться.
- Подведём итог, друзья. Трое суток на доработку программы и сметы. Общие контуры будущего предприятия уже обозначены. Остались мелочи. Вот они-то как раз и являются главными.
Проводил друзей до двери. Пожали друг другу руки. Перебросились парой фраз, что спор-то, ого, какой накалённый оказался! Давненько с таким интересом не диспутировали. Пожелали спокойной ночи. Закрыл дверь. Выключил в прихожей свет. Когда глаза привыкли к темноте, пошёл в сумерках в спальню. Освещения от фонаря, скупого, матового и рассеянного вполне достаточно. Сел на кровать. Задумался, подстраивая дыхание под ритм сердца, положа пальцы на пульс. Звонок мобильного не сразу вывел меня на скользкую тропу сознания из густых лугов медитации. Подумал, кто-то из друзей забыл сказать что-то важное, которое вдруг вспомнил, придя домой. На экране высветился незнакомый номер. Пока думал, отвечать или нет, не люблю неизвестных абонентов, телефон продолжал настойчиво звонить, будто взывая о помощи: - Дай руку!
Нажимаю клавишу и произношу:
- Да!
- Здравствуй. Яша, это – Жанна!
Она могла и не представляться. Её голос я запомнил со дня первой нашей встречи; думал, забыл, ан нет!
Молчу. Не знаю, что сказать. Врасплох не застали. Но… молчу.
- Ты, наверное, спал, - нарушает молчание Жанна первой.
- Даже не ложился.
- Полуночничаешь? Телевизор смотришь?
- Карты разбираю.
Снова тишина в трубке.
- Мне тоже не спится.
- Как же муж? – спрашиваю я.
- Тиша на дежурстве в штабе, - объясняет она. – Приехала комиссия с проверкой из первопрестольной. Уехал с тревожным чемоданчиком. Объявили учебную тревогу».

« Телефон отключила сразу после этих слов. Зачем звонила? Ни слова ни сказала о себе, ни о чём не расспросила. Да!.. только сейчас дошло, как узнала номер мобильного? Я ей не сообщал. За окном поднялся ветер, разыгралась непогода. Первые капли дождя морзянкой забили по стеклу и отбойнику, сообщая о ненастье. Сон пропал, будто ветром разогнало. Ну, думаю, раз не спится, выйду на балкон, подышу влажной свежестью.
Открыл окно, и сразу лоджия наполнилась шумом улицы. Жидкая прохлада дождя остудила мысли. Они потекли в одном, давно знакомом направлении. Поймал себя на том, что живу не так, как хочется, а как получилось. И долгое время досада на себя, спавшая где-то глубоко в сердце, проснулась и с диким рёвом вылезла наружу. Досада на то, что в юности сложилось всё иначе. На то, что живу бобылём, как некстати вспомнился анекдот про стакан воды. Вот уж дудки, злорадствую, умру быстро, и пить не захочется!
Капли дождя умыли лицо. На смену досаде пришло здравое рассуждение: от Судьбы не уйдёшь, от себя не убежишь.
Причудливый автограф молнии перечеркнул небо. Дождь усилился, будто она вскрыла двери амбаров, и из закромов вылился неприкосновенный запас. Зарокотал, заворчал гром, вторя мелодии дождя. Снова блеснула молния пару раз, озаряя фиолетовым светом мокрый абрис асфальта и разбросанные простыни луж. Дождь резко прекратился. Из установившегося молчания внизу у дома раздался женский голос, сетующий на зонтик, беззаботно оставленный дома. Мужской утешал, как мог: много дыму, да мало пылу.
Я даже удивился, как это он точно заметил.
Редкие капли воды стекали с верхнего этажа. Всё, дождь кончился. Пора спать. Пока не ляжешь, не уснёшь.
Едва коснулся головой подушки, забылся сном. Спал, как убитый. Перед самым пробуждением приснилась бывшая жена. Ксения села у ног на кровать. Сложила на коленях спокойные руки. На ней строгое чёрное платье; белый атласный волнистый горжет оттеняет его глубоко-антрацитовый тон. На голове скромная причёска из зализанных волос, чёрная фетровая шляпка-таблетка с плотной вуалеткой на пол-лица.
Ксения сидела не шевелясь. Прямая спина, широко распрямлены плечи. Еле заметно дышит, будто боится кого-то потревожить; заметно по едва различимому движению горжета.
Ну, скажи хоть что-нибудь, мысленно обращаюсь к ней. Что сидишь, как истукан? Поверни голову. Дай рассмотреть сквозь ткань вуали лицо. Когда-то сильно любимое.
Холодной сталью скованность растеклась и застыла по рукам и ногам.
Ксения медленно-медленно поднимается; поправляет платье. Безукоризненно сидит на ней. Впрочем, как и всегда. Без лишней складочки. Без…
Не спеша подходит. Наклоняется. Чувствую тонкий аромат «Magic noir», почти выветрившийся, с нотками-отголосками далёких осенних гроз и ненастий.
Целует в лоб…
Вижу тонко бьющуюся синюю жилку на её виске сквозь бледный пергамент кожи…
Звонок будильника вернул меня в реальность.
За долгие годы после развода Ксения никогда не снилась к добру; обязательно на следующий день случалась какая-нибудь каверза.
С этой мыслью сел на кровати и замечаю шелковые перчатки, она их держала в руках.
Чудеса, думаю, копперфильдовские. Лёгкий отголосок приближающейся паники пробежал мелкой рысью между лопаток, заметно массируя каждый нерв и позвонок.
Нет! Не может быть! Может…
В руках держу нежнейший и легчайший материал. Пальцам передаётся его отстранённая прохлада. И дальше по телу. По всем меридианам. По всем параллелям. По всем кровотокам. По всем нервным окончаниям.
Чую, упрел. Мелкая дрожь по телу. Тяжело, с отдышкой, дышу. В глазах темнеет. Перед взором, как в калейдоскопе, плавают разноцветные круги. Они наплывают друг на друга; проходят сквозь другие, увеличиваются в размерах, уменьшаясь до размера атома.
Вот и земля уходит из-под ног. Валюсь на кровать.
Моя голова покоится у Ксении на коленях. Мне удобно. Приятно. Комфортно. Её тёплые руки, которые бесконечно давно любил и целовал, гладят лицо. Волосы. Через решётку ресниц смотрю на Ксению. Ловлю её взгляд. Губы что-то шепчут. Напрягаю слух. Тщусь уловить одно-единственное слово. Пустое! Губы беззвучно шевелятся. И вдруг внутри головы, как взрыв, раскалывающий тишину, как откровение, пришедшее сверху, раздаётся её монотонно-взволнованный, очарованно-дивный голос: - Яша! Яшенька! Мой милый, добрый Яшенька! Как же грустно и скучно ты живёшь. Яша! Яшенька!»

«За дело принялись, засучив рукава. Споро. С азартом. Энергично. Все остальные дела отошли на второй план.
Как вешняя река, бурлила работа. К нашему, ещё зарождающемуся детищу подключали всё новых людей. Одни шли из финансовой заинтересованности; большая часть – оставить своё имя в книге летописи города, в его истории.
В предельно короткие сроки грамотно составили смету. Кредит выдал коммерческий банк «Ряжа», председатель правления которого после первого ознакомления с ещё «сырыми» документами понял глобальную сущность задуманного проекта.
Тристана выбрали ответственным исполнителем за расходованием средств. Каждую неделю им представлялся полный отчет использованных финансов. В конце всегда добавлял одну фразу, смысл которой сводился к следующему: ни одна монументальная грандиозная стройка не укладывалась в смету и не выполнялась в срок.
Первоначально открытие уличной экспозиции намечалось на Первомай. Вскоре в ходе прений решили отнести к Празднику Победы.
Определились с датой. И принялись ускоренными темпами доделывать все недоделки. По ходу дела устраняя мелкие недостатки и огрехи. Что никоим образом не отразилось на конечном качестве работ. И на сроках. Как бы ни был пессимистичен Тристан.
Седьмого мая, в пятницу, последний день работ. На него наметили приём работ контрольной комиссией подготовленного объекта.
Строгие судьи из мэрии, МЧС, Роспотребнадзора, городское милицейское начальство.
От сияния звёзд на погонах и часто звучащих званий и чинов можно было ослепнуть и оглохнуть.
Крепко спящее глубоким сном пространство растревожилось не на шутку. Но как старого воробья не проведёшь на мякине, так и нас, людей искусства, поднаторевших в софистических стычках с непробиваемыми никакими доводами представителей власти, трудно выбить из седла.
Может кто-то и боготворил этих чинуш, лизоблюдствовал, подобострастно, с придыханием произносил их Ф.И.О. только не мы, прекрасно зная этих тёртых калачей от власти с другой, непропеченной стороны их мелких душонок.
Все мы люди и ничто человеческое нам не чуждо».

«Торжественные празднования после парада постепенно сместились к арт-галерее «Enigma». Казалось, весь город собрался на противоположном берегу Ряжи. Яблоку негде упасть – так слышалось в разговорах между людьми.
Открытие уличной экспозиции намечалось на три пополудни. Возвели модульную платформу, подвели необходимые коммуникации.
Яков заметно волновался. Тристан частенько прикладывался к фляжке, делая маленькие глоточки коньяку. Поймав осуждающий взгляд Якова, извинительно развёл руками: нервы, брат, нервы… «Смотри, не нажрись в зюзю, - шепнул Яков на ухо Тристану. – Речь в кармане?» Тристан убедительно икнул трижды, вздрагивая всем телом, затем помотал головой из стороны в сторону, сообразив, что делает что-то не то, клюнул носом, гулко ударившись подбородком в грудь, выразительно щёлкнули кастаньеты челюстей; найдя трепетной рукой внутренний карман, Тристан вынул сложенные листы и помахал перед носом Якова. У нас – ик! – как в Греции – ик! – всё по трапеции!.. И-и-ик!!! Дьяк, не боись, блин, в натуре, не подведу. Впервой, что ли?! Дьяк машет рукой, ладно, мол, смотрит на часы. Затем на трибуну. Всё, Тристан, пошли; массы ждут зрелищ; первые лица – разродиться кружевами словес. И прошу, Тристан, не пей. Расскажу Изольде, всю дурь выбьет. Поводя осоловелыми глазами, Тристан заявляет, что удары ниже пояса запрещены Гаагской конвенцией по защите прав потребителей. Ладно, усмехается Дьяк, защита прав, пойдём. Нас заждались. А глоточек? Тристан показывает небольшое расстояние между большим и указательным пальцем, для храбрости духа! После открытия фуршет. Успеешь там наверстать и укрепление духа, и восстановление плоти, заверяет Тристана Дьяк. Да нервы это всё, нервы, оправдывается Тристан, будь они неладны. Глоток, а? и такую невыразимую боль в глазах друга прочёл Яков, что махнул рукой, пей, куда от тебя денешься! С великим сожалением Тристан засунул пустую фляжку в задний карман брюк. И с лицом, озабоченным вселенской думой поплёлся вслед за Дьяком.
Бойко и кратко отчитали заученные слова – без шпаргалки! – представители городской власти, представители от местного искусства, заезжий генерал от МЧС и прочие желающие из масс, заранее выбранные комитетом культуры. Все они сказали много хорошего о новом начинании для «нашего города», мол-де, не отстаём в культурном-то плане от столиц Российских и прочих закордонных. Отметили, что это положительно отразится на его, городе, культурном развитии.
Радостно звенела медь оркестра; после каждых взволнованно-трепещущих слов оратора в высокое яркое солнечное небо летели бурные аплодисменты и изящно-напыщенные ноты туша; заученно отбивал ритм барабан. Счастливо, как пчелиный рой, гудела толпа, разгоняя дружными хлопками ладоней и без того загнанную в ближний сосновый бор тишину, где она релаксируя, разлеглась на упругих ветвях, сладко дремля под шёпот ветра.
В заключение предоставили слово авторам проекта. Выступать перед публикой пришлось Дьяку. Тристан мирно сопел крупными ноздрями, перегоняя мощными мехами лёгких воздух из пространства в себя и наружу, на раскладном деревянном, хлипком, он скрипел под его весом, стульчике с пустой фляжкой в руке.
Яков тоже решил не распинаться и утомлять публику. От лица своих компаньонов и работников поздравил ветеранов и горожан с праздником Победы. И только вскользь затронул тему, которая заставила всех здесь перед зданием арт-галереи собраться.
Под жизнерадостные звуки марша, заммэра и Яков перерезали алую ленточку, и посетители заполнили проспекты и авеню уличной экспозиции шумной, говорливой, радостной толпой.
- Дяденька, - вывел из задумчивого разглядывания гуляющих масс настойчивый детский голос. – Дяденька…
Яков посмотрел назад. Его за рукав пиджака лёгонько дёргал светловолосый мальчик лет десяти-двенадцати в джинсах и светлой футболке.
- Что тебе?
Мальчик протянул ему сложенный вчетверо небольшой тетрадный лист.
- Это вам.
Яков удивился.
- Мне?! От кого?
Мальчик огляделся по сторонам.
- Не знаю, - и резво сквозанул в толпу, где быстро растворился.
Яков медленно разворачивает лист. Пустой. С настороженным недоумением, нахмурясь, смотрит вокруг. Что, блин, за глупые шутки?
Мягкие женские руки сзади закрывают ему глаза.
- Яша…»

«Не оборачиваюсь. Владелицу голоса я узнал. Радостно молчу. Нарастает между нами напряжение ожидания. На апогее Жанна не выдерживает.
- Яша, это я.
Чувствую в горле ком, слова даются с трудом.
- Узнаю тебя из тысячной многоликой толпы. – Поднимаю зажатый между пальцами листок. – Предполагаю, это твой трюк с бумагой…
- Какой? – удивляется она, не убирая рук с моего лица.
Бережно беру её кисти, целую. Поворачиваюсь.
- Вот с какой, - показываю ей листок.
- Ах, это! Ну, да! – восклицает Жанна, подтверждает мои слова. – Надо было тебя как-то отвлечь. Стоишь задумчивый такой, не подступиться… - она гладит моё лицо. – Яша, поверить не могу, что тебя встретила так далеко от дома…
Не даю договорить. Притягиваю к себе и целую. Её дыхание обжигает уста. Обнимаю крепче. Её руки обвивают шею…
И тут, как в плохом кино…
- Дьяк, - перед нами стоит мужчина лет тридцати в черном костюме. – Вас ищут.
- Во-первых, не Дьяк, а Яков Казимирович; во-вторых, кто вы такой и, наконец, спрашивается, какого чёрта! – громким шёпотом, чуть не свистя, угрожающе произношу я.
- Простите, Яков Казимирович! – на лице мужчины отражается страх. – Я новый сотрудник охраны… вашей…
- Мне охрана ни к чему.
- Работник охраны галереи.
- Дальше!
- Вас ждут на фуршете. Тристан… - охранник сбился, - сказал, без вас не начнут.
- Передайте моему другу, пусть начинают без меня. – Вдруг меня осенило. – Тристан послал за мной?
Охранник согласно кивает головой. Ну что ж, замечаю, раз он в норме, вот пусть и отдувается. А я… смотрю на Жанну, мы подойдём позже.
Хорошо, говорит охранник и уходит. Жанна делает замечание, слишком жестко обошелся с человеком. Немного переборщил, соглашаюсь, но заметь, Дьяк я для своих друзей. Он, киваю в сторону удаляющегося охранника, им не будет а priori. Допускаю, вне работы и разрешу к себе так обращаться. Но это надо заслужить. Какой ты, Жанна хлопает ладошкой по груди. Не уточняю какой, не отпускаю её от себя, лицом окунаюсь в аромат её волос. Шепчу, хочешь потереться среди городской и бизнес элиты. Жанна отстранила голову, ты, что, всерьёз. Как же иначе? Знаешь, Яша, улыбается она, за годы замужества за военным насмотрелась всякого и всяких… Предлагаю тогда окунуться в мир простых людей; она взяла меня за руку.
Через две недели Жанна переехала жить ко мне».

«То, что предстоит объяснение с мужем Жанны, Яков ясно себе представлял. Не предполагал, что оно произойдёт спустя месяц.
Она приехала к Якову налегке. С небольшим чемоданом и спортивной сумкой.
- Я сказала мужу, что ухожу к тебе, - заявила она прямо с порога.
- Как он отреагировал?
- Никак. Четвёртый день в запое, - Жанна облокотилась о дверной косяк. – Неприятности на службе. Выход ищет в водке.
- Было время, в ней искал ответы и я, - помогает ей, берёт чемодан и сумку. – Водка дешевле бесед с психологом. Всегда выслушает, утрёт слёзы…
- Помогало? – чувствует взгляд спиной.
- Нет. Пьёшь, вроде легчает. Утром – ещё хуже…
Затем была долгая ночь, и длинная беседа на кухне с чаем и сушками. Они говорили обо всём. Он без утайки рассказал про Яну и Ксению. Она – про себя, про поспешное замужество, похожее на бегство от себя, про жизнь с мужем по гарнизонам, про его учёбу в Академии. Яша, вдруг сменила она тему, почему у вас не было детей. Не хотели? Очень хотелось мне. Ксения противилась. И хорошо, что нет. Что так, поинтересовалась Жанна. Яков рассказал про разговор между мной и папой, где он просил не торопиться с детьми. Чувствовал, добром не кончится. И сразу вопрос к Жанне, а у вас, наверное, есть дети, взрослые. Жанна вдруг разрыдалась. Вот, думаю, тетеря, видно для неё больная тема. Успокаивать не решился, зная, положительный результат это может не дать. Выплакавшись, Жанна вкратце поведала свою историю. Оговорилась, если интересно, позже расскажет подробно. Дело у них обстояло наоборот. Жанна хотела детей, семейного уюта. Муж заинтересован карьерой. Она занимала его денно и нощно. Как стану генералом, передала она его слова. Тогда можно думать о детях. Я приводила ему пример остальных его сослуживцев. Он всегда отвечал одно, для меня они не показатель. Так и жили. Он делал свою карьеру. А я… Она усмехнулась. А я была его женой.
Едва забрезжил первый луч рассвета, стены кухни украсились ярким золотом нарождающегося дня, они легли спать.
За долгие годы одинокой жизни привычка спать одному стала ритуалом. Сейчас случай был другой.
Бывшие минутные пассии Якова не интересовали. И он им был неинтересен. Встречались мило вечером. По-милу утром разбегались, стараясь не смотреть, в глаза друг дружке. Ни обещаний. Ни клятв. Ни обязательств. Ничего.
Засыпая, чувствовал всем своим существом теплое тело. Было ему и радостно. И немного жаль, что так поздно случилась эта встреча. Но не зря в народе говорят: лучше поздно, чем никогда».

«Влюблённые часов не наблюдают. Это истинное выражение относилось и к нам.
Лето десятого года пролетело как один день.
Жанну еле уговорил оставить работу и вести домашнее хозяйство. Однажды застал её за вышиванием; посмотрел работу и предложил заняться этим профессионально. Она отнекивалась и отмахивалась, ну, какая из меня мастерица. Если не помогает калач, берут в руки кнут.
Первые расшитые народными узорами я приобрёл для арт-галереи. Парочку рушников подарил нужным дамам, супругам определённых лиц, умеющих ценить народный промысел. Пошли заказы. Я мотивировал Жанне. Вот это будет твой независимый финансовый доход, трать на своё усмотрение. Моих доходов вполне достаточно для содержания семьи.
А что же лето? Летом мы ездили на лодках вниз по Ряже. Посещали заброшенные посёлки с покосившимися избами и разрушенными церквушками и заросшие густой муравой погосты. В тех деревнях, где продолжала теплиться жизнь, где жили бабушки и дедушки, носители прошедшей живой истории, записывали их воспоминания, покупали бытовую утварь и, если везло, делали копии с групповых фотографий. С них смотрели на новый мир взглядом из далёкого прошлого люди, без которых история страны теряет смысл. Жанна загорелась издать книгу с фотографиями и копиями, сделанными со старых, покрытых патиной времени, групповых семейных снимков. По этой причине задерживались в каждом посёлке на три-четыре дня. И возвращались в некоторые, если казалось, что остались вопросы, на которые нужно узнать ответы.
Из этих рейдов привозили старинную утварь. Она занимала своё место в галерее, где выделили зал, обустроенный под быт старины Уряжска и поселений, как крестьянства, так и городских обывателей. С колёсной прялкой, с подвешенной к притолоке колыбелью, в красном углу закопченные дымом лампад слезились тихой благостью древние иконы.
Я писал этюды. На велосипедах совершали дальние поездки в те места, особенно полюбившиеся мне с первых лет жизни в Уряжске.
За этими ежедневными заботами незаметно пролетело лето. Природа сменила зелёные сарафаны на жёлтые платья. Осень, наполненная остатками летнего тепла, но уже с ночной дождливой прохладой заполнила улицы города и пригорода. В потемневших водах Ряжи свинцовой строгостью отражалось синее небо с густыми дождливыми облаками.
Первое воскресенье сентября, пятое число, выдалось солнечным. Субботний ливень смыл с деревьев почти всю позолоту. Остались самые стойкие листья на голых меридианах ветвей одиночеством напоминать о прошедшем лете.
Сон ушёл из глаз рано. Стараясь не разбудить Жанну, осторожно выскользнул на кухню, затворив за собой все двери. Максимально стараясь изолировать её сон от посторонних звуков.
Курил в форточку. Старательно выпуская светлые струйки дыма на улицу. После переезда Жанны курить в квартире прекратил. Либо на балконе. Либо на кухне. Ей не нравился запах табака. Ещё напоминала о том, что и врачи категорически запретили, напоминая о прошедшем заболевании.
Несмотря на курение, чувствовал себя отлично. Как будто забыл, где находится сердце. Конечно, отголоски весеннего происшествия всплывали вдруг в памяти. Их прогонял прочь. Старался меньше думать. «Думай о хорошем, я могу исполнить», - напевал про себя слова когда-то популярной песенки.
Вот и думал. Увлечённо следя за тающей папиросой, за столбиком пепла. Иногда увлекался и курил две подряд. Была, не была, как-то в голову не приходило. Всё-таки, ответственность, что сейчас не один, с любимой женщиной брала верх над всякими мимолётными глупостями.
За этим занятием меня застала Жанна.
- Яша, - укоризненно говорит она, берёт папиросу, тушит в пепельнице. – Тебе же нельзя!
- Не гиперболизируй! – взмаливаюсь я. – Последняя радость папироса и той лишаешь.
- Радость? – Жанна деланно удивляется. – А я, выходит, в тягость. Так?!
И легонько толкает в грудь.
Притворно хватаюсь за сердце. Но вдруг чувствую, что мне как-то херовато. Жанна увидела, не шучу, пододвинула табурет, усадила. Села на колени. Прижала к себе мою голову, целует, шепчет что-то. Влага от губ чувствуется через волосы.
- Почему плачешь?
Она смотрит на меня покрасневшими глазами, слёзы струятся из глаз по щекам.
- Яша, - вдруг произносит она дрогнувшим голосом. – Мне иногда становится страшно, как подумаю, ты внезапно уйдёшь. Что делать мне одной? – всхлипнув, утирает слёзы, нос, глаза. – Я этого не выдержу… наложу руки…
- Дурочка, - успокаиваю её. – Куда уйду? И почему внезапно? – глажу её руки, целую их. – Знаешь, мы уйдём вместе, как в одной присказке, в один день и час.
- Правда? – не верит моим словам Жанна.
- Правда, - убеждаю я.
На протяжении многих лет моей одинокой жизни завтрак состоял из кефира или сметаны, чая с черносливом или курагой. Жанна решила не менять укоренившейся привычки, полностью приняла мои правила, найдя в таком пищевом минимализме завтрака рациональное зерно.
- Может, не пойдёшь, сегодня в галерею, - попросила она. – Тревожно мне что-то.
- Обещал ребятам придти и помочь с письмами. – Отвечаю из прихожей, одевая плащ. – У нас принято держать слово. – Надеваю шляпу. – А по поводу твоих тревог… - делаю минутную паузу, - чтобы ты знала, это все мои тревоги связаны с тобой!
Вдогонку она попросила вернуться поскорее. Ответил из-за двери, что к обеду – обязательно.
Не было печали, черти накачали. У входа в галерею меня встретил охранник и сообщил, что какой-то военный ждёт меня в кабинете. В форме, интересуюсь. Нет, но видно по выправке и поставленному командирскому голосу.
Тристан и Флориан приветственно кивнули и быстро вышли из кабинета.
Посетитель так и остался сидеть спиной ко мне на стуле за столом. Крепкая фигура, широкие плечи, не скроешь такие свободным пальто. Коротко острижен затылок. Я понял, кто этот «варяжский гость».
На прошлой неделе звонил бывший муж Жанны и просил о встрече. Назначил на понедельник, шестое сентября; он, как и все военные, решил вести игру по своим правилам.
Ну, что ж, думаю, раньше сядешь, раньше выйдешь. И так наша встреча затянулась почти на полгода.
- Здравствуй, - бесцветно произносит, Тихон не оборачиваясь.
- Здравствуй, - отвечаю. – Зачем пожаловал, не спрашиваю.
- Причина известна.
Снимаю плащ, вешаю на крючок. Шляпу размещаю на полке. Прохожу к своему месту за столом.
- Стой! – властно произносит Тихон. Поднимается. Разворачивается. И – бух! – мне в ноги.
- Яша, прошу как человека, верни Жанночку, - умоляет он, глаза красны от слёз. – Пойми, нет мне жизни без неё! Верни или возьму грех на душу, шагну в петлю…- и пытается всё поймать меня за руки…
Отхожу на шаг. Говорю, чтобы он поднялся. Ты же военный, генерал, аргументирую ему, негоже тебе в ногах валяться и канючить, как пёс. А по поводу Жанны знай, я её не уводил. Сама пришла, выбор сделала. Тут Тихон снова срывается на вой, что ему без Жанны жизнь не в радость; что день продолжение ночи. Тихон, увещеваю его, встань с колен; будь мужчиной. Я Жанну насильно не держу. Поехали! хватаю его под мышки, поднимаю с пола. Куда, интересуется он. К нам; пусть она сама подтвердит своё решение быть со мной повторно. Убедись в правоте слов. Или она возвращается к тебе. И мы, мужественно соглашаемся с её выбором. Без соплей и стенаний.
Жанна встретила нас на пороге. Видимо, чувствовала что-то…
- Яша… Тихон… - вспыхнув, закрыла ладонями лицо, в глазах плохо скрытый ужас.
- Жанна, - как можно мягче говорю я. – Всё в порядке.
Объясняю цель нашего визита. Проходим в зал. Садимся.
- Жанночка, - не выдержал Тихон, - милая!..
Она остановила его движение руки.
- Тиша, не начинай, свой выбор сделала давно, - словно выливает ковш холодной воды на его горячую голову. – Я остаюсь с Яшей. Не буду даже просить прощения… Всё… Уходи, пожалуйста.
- Дай мне шанс… - запричитал Тихон.
- Ты человек военный и должен понимать с полуслова, - отчеканила Жанна. – Вон бог, вон порог. Прощай!
С отсутствующим взглядом Жанна пролежала остаток дня на диване, бессмысленно переключая пультом каналы телевизора.
Я сидел, смотрел в окно. Курил.

С Тихоном второй раз встретился на похоронах Жанны.
Когда отзвучал траурный марш, когда в землю опустили Жанну в её новом доме, когда насыпали земляной холм и разошлись немногочисленные знакомые, я остался один на один с Жанной, чтобы постоять и молча с ней побеседовать.
Мою безмолвную беседу прервал шум гальки под ногами. Рядом со мной стоял Тихон. В одной руке букет роз, в другой – фуражка. Он не проронил ни слова. Молчал и я.
Свой букет он положил на холм возле креста, рядом с фотографией Жанны и теплящейся в фонарике свечой.
- В смерти Жанны виноват ты. – Вынес он свой жестокий приговор. По его щекам текли слёзы, но голос был твёрд. Не глядя в мою сторону, пусть бы даже и с презрением, он заключил. – Будь ты проклят, трижды проклят, ты и семя твоё, Яков Дах!»

«Не хочу идеализировать наши семейные отношения. Прошлые семейные дрязги, заботы, хлопоты, тревоги, радости и разочарования остались в позади. В настоящем были только мы – я и Жанна. И сопутствующие нам перечисленные выше состояния и ощущения.
За два года совместной жизни небосклон нашей семьи многократно омрачался, покрывался густым покрывалом и облаков ревности и ссор.
Но стоило подуть освежающему ветерку благоразумия, как сразу начинало светить солнце радости и взаимопонимания.
Всего было поровну: и жемчуга, меченного между свиньями, и собранных вовремя камней.
Моей заслугой – в большей степени Жанны – стало расставание с застарелой привычкой – курением. К этому решению она подводила меня издалека. Приводила в городской сад после грозы и ливня, и, увидев, что тянусь за папиросами, просила остановиться. Вдохнуть полной грудью воздух, наполненный последождевой свежестью. Почувствовать всеми клеточками тела его особенную, чистую палитру вкусов. Разнообразную настолько, что вряд ли сыщешь сходу слова для их описания. Я возвращал папиросы с сожалением в карман. Прятал спички. Делал носом медленный-медленный вдо-о-ох…

- Яша, я женщина старая, не доживу до вашего сорокалетия, но смею вас уверить… - однажды услышал он голос Целестины Богуславовны, - ах! да что там!.. Доживёте, и всё узнаете сами. Яночка тоже в своё время всё узнает…
Что-то отразилось тогда на моём лице, что-то такое, что Жанна сочла за плохой знак.
И как верная подруга прервала этот краткий сеанс телепатии с прошлым.
- Яша, тебе дурно?
Резко выдохнув воздух, вытолкнув его из груди резким сокращением мышц живота, улыбаюсь ей.
- С тобой рядом да чтобы было плохо? Ты – амброзия, нектар жизни вечной…
Жанна засмущалась, румянец покрыл щёки и лоб.
- Не преувеличивай…
Не скрою, хотелось повторить то мимолетное ощущение, когда услышал голос бабушки Яны. Но всё было напрасно. Раздобыл в букинистическом магазине книгу о йогах, с системой дыхательных упражнений. Начал мало-помалу осваивать. Только того кратковременного ощущения вневремённости и всё-отстранённости так и не удалось достичь.
Втайне иногда вспоминал Яну. Когда был один на один с собой, мне было хорошо. Но когда эти мысли приходили в голову, и рядом находилась Жанна, становилось невыносимо стыдно и неловко. Она чувствовала мое состояние, понимала и всем своим видом давала, молча понять, моё прошлое, это моё. Лишь бы в настоящем не произошло ничего…
Все праздники, включая дни рождения, отмечали одной большой компанией. Тристан с Изольдой, Флориан с Фёклой, их дети. И всегда любопытные жёнушки друзей спрашивали, подъезжая на хромой козе крюком с десяток вёрст, когда же мы решимся завести ребёночка.
А мы вот сразу всегда и раскрывали свои карты?! Фига с два!!! Отвечали, напустив туману, работаем над этим вопросом. «Безрезультатно!» - острил Флориан и подкалывал одним и тем же, как в «Апокалипсо» Мела Гибсона, таким способом удовольствие получать, не детишек плодить. «Москва не сразу строилась», - парировала Жанна.
Скучно не было. Весело. Зимой лыжные прогулки. Воскресный чай у кого-нибудь в гостях или на даче. Совместные походы в кино и на театральные премьеры.
Время летело быстро. Не успели сносить и пары башмаков, как поздней декабрьской, морозной ночью, когда вовсю мела метель и выла вьюга, в окно снежной дланью постучалась пурга, известив о наступлении Нового 2013 Года.
По договорённости первые новогодние минуты встречали в узком семейном кругу. Откупорив шампанское с наклейкой «Открыть в новогоднюю ночь!», ставили в укромное место новую бутылку с надписью. Пили. Радовались. Смеялись. И собирались у того, на кого падал жребий.
Всё шло обычным чередом.
Как-то раз Жанна поблагодарила меня за то, что я не связал её тремя «К», как немецкую домохозяйку: Küche, Kirche, Kinder. Что забочусь о ней. Но дом без детских голосов мёртвый дом. И ей очень хочется быть связанным третьим «к»: Kinder – детьми.
Скрывать бесполезно. Самому тоже было невдомёк, что же у нас идёт не так. Ходили к докторам. Сдавали анализы. Трижды сдавал семенной материал. Всё в порядке, заверяли доктора. На наш вопрос «почему?» они всего лишь разводили руками, советовали продолжать и ни в коем случае не сдаваться.
Предложение Жанны съездить к какой-то бабушке в дальнее глухое село, вёрст за сто от Уряжска, принял в штыки. Ответил, с таким же успехом можно съездить в Испанию, посидеть возле какого-нибудь святого места – не кощунствуй! грозно сказала Жанна – на камне, где остался отпечаток следа какого-нибудь святого старца эпохи Ренессанса. Там, наверняка, то же существует поверье, если девушка посидит на этом камешке, то обязательно понесёт. «От старца святого, - язвил я, - или от мужа?» Палку, конечно, перегнул. Надо было плюнуть на всё и поехать к этой старушке-побрякушке. Хотя бы ради Жанны».

«К бабушке Евдокии, целительнице, Жанна поехала одна. Тайком. Дождалась ухода мужа на работу. Приготовила еду, путь не близкий, дай бог к вечеру вернуться. Вызвала такси и – вперёд. Таксист, житель той деревни, где практиковала Евдокия, весь путь развлекал её байками о великой чудодейственной силе бабушки Евдокии, – говорил он о ней с придыханием, – об её способности зрить в прошлое и будущее, да что уж говорить про настоящее! Нет тайн от бабушки Евдокии ни под землицей, ни под водицей, ни в небесах, где птицы… Договорился до того, что сдуру ляпнул, заговорившись, что даже, дескать, православная церковь решила её, бабушку Евдокию, за её отличительные особенности канонизировать в святые старицы при жизни, не дожидаясь её кончины, на этих словах таксист суеверно сплюнул через левое плечо и трижды перекрестился. Затем продолжил, столько она добрых дел сотворила, и ещё неизвестно, сколь сделает.
Молодого балагура Жанна слушала вполуха. Часто напоминая тому, чтобы внимательнее следил за дорогой. Водитель как будто не слышал Жанну, но, не переставая молоть языком, всё же контролировал ситуацию, иногда отрывисто сигналя медленно ползущим «каракатицам на колёсах».
- Приехали! – весело произнёс водитель, остановив автомобиль возле рубленой новой избы, старенной лаком под старину. Ворота, также тёмные от ласки времени и краски широко распахнуты. От них к крыльцу вел чисто выметенный двор.
В просторных сенях было людно. Лавки по обе стороны заняты одними женщинами. Они тихо между собою перешептывались, поэтому в воздухе висел еле слышный шелест от трущихся друг о друга слов, букв, запятых и точек.
Когда вслед за уличным морозным паром в сени вошла Жанна, посетительницы приумолкли, внимательно и ревниво рассматривая её.
- Здравствуйте всем! – поздоровалась Жанна.
Следом за её словами с табурета соскользнуло ведро с сильным грохотом и скрежетом, по полу расплескалась вода.
Женщины в испуге поджали ноги, со страхом глядя на Жанну.
- Кто там буянит? – раздался из глубины дома из-за закрытой двери сильный, властный женский голос.
Дверь в сени широко отворилась. На пороге возникла высокая, с крупной грудью, дородная женщина в тёмном шёлковом платье с отливом с цветной шалью на плечах. «Бабушка Евдокия… бабушка Евдокия…» - зашуршали языками испуганные посетительницы, пряча взоры вглубь себя от её карего карающего ока.
Грозным взором бабушка Евдокия обвела пришедших посетительниц. Они боязливо и подобострастно протянули к ней мелко дрожащие ручонки-грабельки. Бабушке этой, пышущей прекрасным природным здоровьем тридцатилетней румяной женщине ещё жить да жить.
- Кто буянит? – повторила властно и жёстко она.
Как по мановению волшебной палочки, раньше пришедшие указали трясущимися высохшими ручками-веточками на Жанну. Она, бабушка Евдокия, она буянит.
Следом случилось вовсе что-то непонятное.
Прибитые надёжно гвоздями над дверью в дом три подковы сорвались одна за другой, сильно ударив колдунью по голове и плечам.
Из дома раздался протяжный тревожный крик: - Матушка Евдокиюшка! Благодетельница наша, заступница! В сени, едва не снеся с ног Евдокию-спасительницу, выскочили две кривые, невысокие юркие старушки с дощечками в руках.
- Это что? – поинтересовалась Евдокия у старушек.
Быстро крестясь, они в унисон затараторили, глотая слова и спеша.
- Так это ж иконы, матушка-защитница, иконы! Раскололись оне на дощечки иконы-то святыя! Лампадки погасли, цепи рассыпались на кольца… - запричитали они в ужасе. – Ой, матушка, ой, заступница-защитница, горе, горе-то какое!
Жанна на мгновение заметила в глазах Евдокии растерянность, сразу же подавленную. В глазах снова появилась властная и целеустремлённая уверенность.
Она, чётко разделяя слово от слова, обращаясь к Жанне, указывая на порог, произнесла:
- Уходи, с чем пришла и как пришла. Ступай себе с богом!»