29. ТЯНИ-ТОЛКАЙ ИЗ ДЕТСТВА

Да, осень разгулялась, но синева ясна. По-прежнему шмели и бабочки. Крапивницы. Время осенних клумб, шафранов и календулы. Каштаны – об асфальт. Костры из палых листьев. Дни как бы ни вперёд и ни назад. Курск осенний, наверно, самый лучший. Поют, поют Эолы по рощам золотым. Материал вулканов ещё висит на ветках.

Мне несколько ночей снится Тяни-Толкай. Двойной жираф – галопом под музыку Прокофьева. Вот фраза драматичная из сна: «Меж тем Тяни-Толкай вырвался на свободу».

Сон повторяется. Тяни-Толкай дуэтом. Может с собой беседовать, разумный. Симпатия ко мне, но кто его прислал? Потом его застрелят, к сожаленью.

Но, что галопом, это наверняка бычок, в Клюкве меня гонявший по аллеям. Так удивительно бычок преобразился! Тяни-Толкай из детства, но вот же – не забылся...

А фраза динамичная? Заметьте это «вырвался». Сильное слово кто-то произнёс. Мои они, мои слова! Наверно, подсознанье что-то такое новое диктует.

Наверно, потому, что был в Москве. Дела второстепенные. Две-три лаборатории, где пены основали не так, как у меня. Товарный вид и прочее по свойствам.

Всё очень интересно, но пены не мои. День бросил на патенты и вот перед отъездом иду в библиотеку. В Москве ведь тоже осень и утро свежее, такое пароходное.

Да, Новодевичье. К седьмому ноября там рядом репетиции оркестров. И я свернул туда. Оркестры маршируют. Нью-Орлеан оркестров марширующих.

Потом аэродром. И те аллеи засыпаны листвой, облиты в голубое. Аллеи стали тем, чем мне тогда хотелось. В разведочном полёте, в предвечернем свете.

Как глубоко зашёл, проверил после лекций. Листва лишь на верхушках тополей. Само собой, что жёлтые, что шелестят морфейно. Всего по паре сотен на верхушках.

Ну, отлетать, ронять? Мы провисим недолго. Разденет деревья, погасит костры. Не уставай от нас, мы скоро улетим. Небесное и мягкое волненье.

Выше – небесный путь. Неведомый, нехоженый. Если дорога в Рай, то эта – несомненно. Вопрос лишь в том, хотят ли облетать? Вернее, полететь небесною дорогой.

Ведь в разных положеньях, поворотах? Не знаю, что и думать. Я на правах синиц зимой буду качаться на ветках с снегирями. Как в бытность общежития, вдали от института.

Так глубоко зашёл и вышел к бочке пива. Оврагами Глинища к кладбищенской рыдальне. Херсонские ворота, старинные казармы. Здесь места нет сомненьям. Здесь Курск, мне предназначенный.

Нападали каштаны. Там, где не лакировано, ещё мука недельной кожуры. Что, бесполезно падать, как проливным дождём? Пусть лучше в джунглях, в сумерках на Боевке.

Чулковая гора и Лысая гора. Последняя – названье тихой улички, идущей к дрожжевому под углом, помимо моей лесенки, где ёжик.

Там встретился студент. Живёт на этой уличке. И его адрес – Лысая гора. И ведьмы, говорит, бывают у колодца. Я это всё к тому, что параллельный Курск когда-нибудь сольётся у меня. Гармония лабазных старых видов? И личность завершится вместе с ними. Шпателем Божьим, мазками чернозёма.

Не хочется с пенным эффектом расстаться. Всё пробую пипеткой на изломе. Буханки пен глазастых, пока не затвердеют. С меня за этот стиль, наверно, взыщется.

Не стал в патентах рыться почему-то. Казалось бы, найди себе аналоги, перепиши заявку. Оформи всё, как надо. Но нет тебе – свернул к шагающим оркестрам.

Я не попал в счастливчики, что как-то уже ясно. И скоро будет ясно окончательно. Одних горшков цветочных насколько пропадает. Лианы отрастают – тоже жалко.

О новом шансе глупо даже думать. Возможно, я чужой в системе вузов. Нет-нет, читаю лекции, и, говорят, отлично. И всё-таки журавль с подрезанными крыльями.

За журавля мне стыдно, разумеется. Тяни-Толкай, конечно, ужаснётся. К ремонту сатураторов, в водители трамвая, куда ещё податься? Куда-нибудь к чертям, за «Волокно».

Впрочем, вполне возможно, что тоска от туч, возможно, полных снегом. Да, так и говорю, что чужды всякой яркости:

Уходя из лазурной пустыни
В светлое лоно зыбей...

Пустыни и Эолы, не уставай от нас? Но я не виноват, такое само пишется. Ведь что-то называю всё равно. Что-то такое было в хорошей яркой осени.

Правда, был день свободы от всего. Уехали с утра на электричке. Возможно, в Ноздрачёво. Рожок и водокачка, дорожные посадки с настоями лещин.

День без каких-то там отягощений с холодным ясным воздухом и дымом от костра. Сидели на копне совсем бесплатно. Была ещё долина красных клёнов.

По-моему, дорога на Воронеж. Здесь станции полны цветущею акацией. Да, ранним утром с верхней полки ещё ночного поезда, хрустящего суставами...

Ну, а сейчас тут осень. И я не из окна, а здесь, на чистом коврике травы у водоспуска. Это меня касаются дорожные посадки, роскошь осин с плащами бересклета.

Я перечислил многое, что было в этот день. Наверно, потому, что чистая природа вполне доступна изредка. Ну, хоть бы раз в неделю. И это тоже способ быть курянином.

На станции Криницы знакомые газетчики, бродившие, как мы. Ждут поезда вполне безотносительно. Хороший разговор, вполне разумный.

Разумно ездить так, без всякой цели. А что между поездками, в конце концов, неважно. Лишь бы без катастроф, да ведь и те абстрактны. Так мыслится хорошим обывателям.

Так вид пожарной каланчи недалеко от СХИ, а также и от дома. Особенности окон? Но нет, это отдельно. Верней, ещё отдельно, хотя и познаваемо.

Брожу, брожу в туманах превыше деревянных чердаков по Фатежской, Запольной, Заречной. И, наконец, по Верхне-Луговой.

Опасно, знаете. А то уйдёт волшебство. Каштановые палочки забыли облететь. Я всё твержу про дали и огни. Огни в тумане самые опасные.

Курск выморочен? Кстати, о весёлом. На Боевке – кулачные бои. На Мирной, разумеется, мирились. И – на Весёлую, в пивные, в кабаки.

Тот старожил в калошах говорил, что каждый получал, чего хотел. Куряне не мешались. Были, к примеру, парки мастеровых, купеческий, дворянский.

Курск был другим. Живее, вероятно. Каким конкретно, мне интересно. Я только вижу, как проехался прогресс не только по лабазам и по ярмаркам.

Да, про пещеры. Левый берег Кура за дамбой, где трамвай, обрывист и кустист. Я сам там видел что-то вроде входа за мощными дверьми, обложенными камнем.

И вот что, вряд ли кто, кроме меня, добавит что-то в наше время о пещерах. Наткнулся на траншею по улице Дзержинского. Базар, пересеченье с Ендовищенской.

Траншеей вскрыта арочная кладка. Ход высотою метра полтора на той же глубине.

Красный кирпич лежал в четыре слоя. Я думаю, что это не типично. Просто наносы Кура свод не держат. Кур, кстати, рядом, спрятанный в трубе.

Ход был забит землёй. Наверное, сознательно. Да я и не полез бы – кресты слоновой кости? Чугунные люкарни, черепа? Удача, если выйдешь в районе Сапогова.

Подземный Курск окутан некой тайной. Убежище обкомовцев между монастырями, сокровища, система разветвлений. В общем – «любовь к отеческим гробам».

Что любопытно, немцы ходы особенно искали. И именно в том месте, где траншея. Траншею, разумеется, строители засыпали, и я один, наверное, кто помнит.

Возможно, я один, кому на Барнышовке жаль старых крупяных заводов. Скоро придёт их очередь, как пивзаводу на обрыве Тускари, оставшемуся репликами стен.

Да, старые заводы. Дрожжевой, этот пивной, коробки крупяных заводов. Чуть ниже кожзавод. Все тяготеют к Тускари. Ну, и «колёсник» ТЭЦ, творящий облака, но всё не отплывающий.

Не много ли для Тускари? Все – в очерке обрыва. Не храмы, разумеется, но в очерке. Все что-то говорят – когда с лугов, когда и просто так, когда проходишь мимо.

И трепельный, и гипсовый заводы? Сюда включу кондитерскую фабрику, которую встречал, пересекая Кур известною дорожкой в свою лабораторию.

Я это всё к тому, что старые заводы мне чем-то симпатичны. Может, своею дряхлостью, путями технологий без ГОСТов и запретов. Скорей всего, что индивидуальны.

Нет-нет, читал, конечно, и Куприна, и Чехова. Наверное, всё правильно, но это уже в прошлом. Сейчас – бельгийский мост с обратной аркой, пересыпная печь для извести в Щиграх.

Почти что привидения? Возможно, тем и трогают. Хотя кошмар, конечно. Кошмар разнообразный, что тоже трогает, не говоря о дряхлости. И что уйдёт в небытие со старым Курском.

И те же настроения в квартале у Собора. Вот где кошмар! В трагичных отпечатках. В проходах-арках. Скосах. Галерейках. В следах каких-то улиц совсем иного плана.

Кирпичные кошмары. Им тоже суждено исчезнуть навсегда, смениться чем-то новым. Я, впрочем, видел чем. На генеральном плане архитекторов.

Пока я только так. Тут надо с фотокамерой. Я не квартал, а всё, что симпатично. Вернее, всё, что чем-то симпатично через завалы общих отрицаний.

Да-да, не надо думать, что я уж так свободно хожу и созерцаю различные эффекты. Нагрузка в институте. Порою просто мрачность, верней, плохое настроение. Настолько, что не знаешь, куда бы и пойти.

Не в погреб же. Впрочем, в погребок за главпочтамтом, где хороший вермут бочковой, стакан – тридцать копеек.

Я этот погребок (он вправду погребок) особо выделяю из всех питейных точек. И вермут пью с сознаньем, что я старый курянин, что я родился где-то тут поблизости.

Но если из подъезда к первой паре в осенний дождь и слякоть, кому это понравится? Конечно, понимаю. Конечно, это так. Ноябрь, конечно.

Да, серым ноябрём – на старые деревья. Стрелецкий спуск порой бывает фантастичным. Не хочется с эффектом расставаться. Но в слякоть ты, как проклятый. Ты проклят в главном корпусе.

Аудитории на триста человек. «Поточные», как здесь их называют. Трудно держать внимание, а что вверху – стараешься не думать. «Камчатка» для отпетых.

Две лекции ещё терплю, но если три, то голос пропадает. Да что там голос? Ноги устают. А лекция должна прекрасной быть.

И после всего этого тащись в лабораторию. Вечерние занятья и заочники. Впрочем, бывают дни практически свободные, что как-то примиряет с институтом.

И всё-таки домой. Вечерней серостью в Диком поле за нашей автостанцией. В Дом офицеров на концерт романсов. В кино.

Ирина гонит план и получает премии. Премьеры с интересными людьми. Артист Матвеев, Крамаров, который принародно примерял кальсоны в магазине.

Ещё просмотры где-то в кинопрокате. Тоже часов по шесть, такая вот работа. Хуже всего начальница Подушкина, которая по ходу комментирует.

Позиция партийная. Вещает во весь голос, а вкуса никакого. Чем лучше фильм, тем громче комментарии. Наглее, беспардоннее, глупее.

Конечно, кассовость на первом месте. Однако и своя рука владыка. Ирине удаётся хоть на один сеанс дать что-нибудь действительно хорошее, полузапретное, как «Андрей Рублёв». Тогда в кинотеатре собирается вся интеллигенция.

Порой сеанс по моему заказу. Ну, «Дикая собака Динго», например. «Весёлые ребята», кой-что из довоенного. Жаль, в кинопрокате не оказалось «Гения дзюдо».

Я беспартийный в самом полном смысле. Вот и мои студенты далеки. Я разъяснял им, что такая их позиция тоже есть политика.

Мне приходилось много раз марксизм сдавать, и с каждым разом всё труднее. А кандидатский минимум лишь чудом проскочил. Ни пленумов, ни съездов во мне не задержалось.

Дремуч в смысле партийности. Понятно про секретарей, что второй партийней третьего. Первый партийнее второго. Но секретарь, по-моему, всё же при ком-то главном. Ему на подпись бумаги носит.

Ирина изумлялась такой моей дремучести. Нет главного! Одни секретари. Был некто первый в области, кто любил художников, сам рисовал, за что и снят, и где он, неизвестно.

В общем, живу, а осень завершается. Закрыл хоздоговор по тёплому асфальту. Пол тёплый для коровников. Вложил много труда. Думал, что похвалят, нет тебе. Спасибо, подписали.

Тут лишь бы не сорваться, не отвечать на глупости. Курянин. Производственник. Из всех курян курянин.

Кстати, фамилия того, что с белыми глазами, с лицом, как блин, и оспой на блине, типично курская – не то Коренников, не то... Что-то такое, связанное с ярмаркой.

Да, осень завершается. Пора думать об отпуске. Запросы в турагентства. Проспекты получаю. Наметился круиз по северным морям. Круиз, вполне достойный обывателя.

Да, вот такая осень. Стихи, псевдоромантика. Туманы и дожди. Повеет утром чем-то так знакомым, откроешь дверь подъезда, а там – снег.